ТЫ БЫ ПОЕХАЛ?
РАССКАЗЫ
ЯВА-350
Мы были нормальными городскими пацанами, и, кроме учебы в школе, у нас хватало времени и на вечерние сборища с гитарами по подъездам, и на занятия в спортивных секциях, и на разные творческие кружки во Дворце пионеров — бальных танцев, радиосвязи, резьбы по дереву…
Мои родители получили новую квартиру в Нагорном микрорайоне, когда я учился в шестом классе, и мне пришлось менять школу. Кроме меня, в классе оказался ещё один новичок, Вовка Карпов — невысокого роста, рыжий и веснушчатый; его все сразу же стали звать Карпухой. Естественным образом мы с ним оказались за одной партой, а потом и подружились.
Не помню, кто был главным зачинщиком, но мы решили записаться в какую-нибудь спортивную секцию — это давало бы нам право не ходить на уроки физкультуры, а только сдавать раз в четверть определённые нормативы. Почему-то начали мы с секции гребли; наверное, потому, что мать у Карпухи тоже когда-то в молодости занималась греблей и была даже какой-то чемпионкой, по его словам.
На водной станции “Динамо”, что располагалась чуть повыше Окского моста, мы познакомились с тренером по гребле на байдарке, звали его то ли Иван Иванович, то ли Сан Саныч — не помню. Он нас расспросил о нашем житье-бытье и велел приходить на другой день.
Начиналась осень, светило холодное сентябрьское солнце, на лодочном дощатом тренировочном причале стояло несколько ребят и наш тренер Сан Саныч. Тут же лежали две парных распашных байдарки, да на воде, выше по Оке, ещё видны были две распашных “двойки”: одна шла вверх, а вторая подходила к причалу. Тренер спросил у нас, умеем ли мы обращаться с веслами, а мы радостно закивали головами: “Конечно, конечно!” Скинув курточки и брюки, мы остались в трусах и майках, а двое ребят помогли нам устроиться в байдарке и оттолкнули её от причала.
— Давайте, посмотрим, как вы умеете с веслами работать, — пробормотал довольно язвительно Сан Саныч.
Мы перевернулись оверкиль через пять минут автономного плаванья, уже на середине Оки. Вода была очень холодная. С большим трудом, таща за собой тяжеленую посудину, мы выгребли на Гребные пески, которые теперь на пески уже не похожи, а похожи они на большой остров, заросший ивняком и камышами, а когда-то тут был городской пляж. В тот день на этих песках у костерка с бутылочкой, да и не с одной, отдыхали какие-то ребята. Они с интересом наблюдали всё наше купание, пустили нас погреться у огонька и даже угостили, дав пропустить по глоточку “вермута”, которого у них было в избытке. Мы сделали по два или три глотка прямо из бутылки. Так мы с Карпухой потеряли свою алкогольную девственность.
Сан Саныч и двое его подопечных учеников подкатили к нам на “москвиче-каблучке” на удивление быстро. Нас колотило, как при хорее, мы дрожали всей своей шкурой. Сан Саныч привёз нам наши одёжки и развёз по домам. И если я просто простудился и, пролежав с неделю дома под одеялом, пошёл в школу, то у Карпухи всё оказалось куда серьёзнее: он слёг в больницу с двухсторонним воспалением лёгких и появился в классе только через месяц. В общем, с греблей было покончено раз и навсегда.
Но поиск подходящей нам спортивной секции продолжился, и вскоре мы оказались в спортивном зале “Клуба чекистов” в секции бокса. Хотя и тут нам не очень повезло: через два дня Карпухе на ринге в пробном спарринге сломали нос, а я проходил с симптомом очков тоже несколько дней. Зато там же, в “Клубе чекистов”, мы познакомились с великим тренером по фехтованию Юрием Казанджаном. Это был действительно великий человек, воспитавший Свешникова и Шишову.
Сейчас героями снов и грёз молодёжи становятся какие-то Катя Лель да Катя Огонёк, да непонятный Прохор Шаляпин, да сомнительный Дима Билан. В наше время на эстраде мы признавали только Людмилу Зыкину и Леонида Утёсова. Зато спортивных героев, которым рукоплескал мир, в честь которых звучал гимн СССР и которых стоя приветствовали и президенты США, и королева Англии, мы всех знали по именам с подробностями их достижений и побед. Перечислить? Не буду! Казанджан был тем человеком, который выращивал чемпионов.
В секцию по фехтованию мы сходили тоже пару раз и забросили: скучным нам показалось это занятие.
Потом наступил Новый год и зимние каникулы. Мы целые дни проводили или на лыжах, или на дворовой хоккейной коробке. Только один из наших одноклассников Толик удивлял нас: он три дня подряд ручной ножовкой пилил толстенную свалившуюся у нас на школьном дворе старую липу. Нам он рассказал, что ходит во Дворец пионеров в кружок резьбы по дереву и их руководитель велел всем, кто сможет, принести обрезки липы. Мы с Карпухой помогли Толику и на трамвае отвезли во Дворец пионеров три приличных липовых чурбака.
В вестибюле Дворца пионеров мы стояли, разинув рты: это был действительно дворец. На стене висело расписание занятий кружков и секций, которых было великое множество.
— Давай запишемся в авиамодельный кружок, — сказал Карпуха.
— Зачем? — спросил я.
— А мы с тобой потом лётчиками станем.
— Ну, давай, — ответил я.
Хотя я никогда не хотел стать лётчиком или космонавтом: я с детства хотел стать либо садовником, либо дирижёром.
Так мы попали в авиамодельный кружок, которым руководил Александр Фёдорович, мужчина лет тридцати пяти, и в который, кроме нас, раз в неделю, по четвергам ходили ещё шесть человек, ребята наших лет и постарше. Правда, в полном составе мы никогда не собирались, приходили обычно четверо или пятеро. У каждого из нас был свой стол или верстак, и каждый был занят своей работой или моделью. Старостой нашего кружка был парень старше нас года на три, звали его Борис.
Александр Фёдорович был мужчина серьёзный, даже суровый, из бывших военных, кроме авиамодельного кружка, он вёл ещё и судомодельный, и секцию плавания. Бассейн Дворца пионеров находился в отдельном здании тут же, рядом с Дворцом. С нами он не позволял себе никакого амикошонства, требовал точности и порядка и матом ругаться не разрешал. Правда, в качестве любопытного развлечения каждый раз после занятия, пока мы убирали свои рабочие места, он травил нам с серьёзным видом какую-нибудь байку. Как правило, эти байки были про его мнимых друзей из довоенного детства, а может, и послевоенного, в общем, про бандитов. Пока мы убирались, он садился на верстак, закуривал свой “Казбек” и начинал всегда как-то так:
— Так вот, помнится, мой сосед по дому, Славка Сорокин по кличке Курыга, после очередного побега из лагеря, а сидел он за колючкой под Пермью за разбой, залез в наш сарай, который стоял во дворе, чтобы перекантоваться. Я его там обнаружил, когда ходил за дровами, принёс одёжку другую, поприличнее, и пару бутербродов. Он мне тогда и рассказал, как бежал из лагеря по трубе канализационной, полз десять километров по параше на карачках до какой-то речки, куда сливалось всё это добро. Потом два месяца шёл по тайге пешком до Красноярска, а это триста километров. Вы кто-нибудь когда-нибудь бывали в Красноярске? Красноярск — это столица золотодобычи. Там есть ресторан “Огни Енисея”, где местные старатели расплачиваются только золотом. У каждого есть свой мешочек с золотым песком и у каждого есть своя алюминиевая кружка, которой они только и пользуются, когда спирт пьют, как старообрядцы. Пьют там только спирт, пять шестьдесят две бутылка, на этикетке так и написано “Спирт питьевой”. И если такой пьяный старатель-золотодобытчик заснёт за столом, его никто не смеет тронуть или разбудить. А мой сосед Курыга не знал этого, украл у одного мешочек с песочком золотым и не понимает, что теперь ему делать. С одной стороны, у Славки наколка есть на языке “ВОР”, и никто ему не предъявит, что он у какого-то фраера украл золото, а с другой — нарушил он местный обычай, а это наказывается так же сурово, как и по воровским понятиям. Только он пожевал и рассказал свою историю, как в открытую дверь сарая мы увидели, как к нам подходят три милиционера с пистолетами в руках. А Славка тут выхватил из-под ящика свой пистолет и начал в них стрелять. Только недолго он стрелял: первая же милицейская пуля попала ему в лоб.
Каждый четверг, сметая стружки со своих верстаков, мы слушали занимательные истории из жизни нашего руководителя.
Карпуха мастерил очень большой планер, а я делал кордовую модель, которую мы испытали через месяц, стоя прямо в снегу во дворе за Дворцом пионеров: там была удобная площадка. На ней стоял фонтан с чугунным Русланом, держащим за бороду взлетающего Черномора, но места для кордовой модели хватало. Ребята постарше делали две таймерных модели, которые планировалось испытывать в мае. Я же стал помогать Карпухе: резал из бамбука тонкие палочки, которые гнул над пламенем спиртовки, чтобы потом из них изготавливать нервюры для крыла.
В начале мая Карпуха со своим планером занял первое место на городских соревнованиях.
Мы уже знали к тому времени, что Александр Фёдорович — бывший летчик-испытатель, майор в отставке. Работал он когда-то на 21-м заводе, испытывал МиГи и уволен был в запас после того, как отказался идти в испытательный полёт, в котором вместо него погиб его товарищ и наставник, Герой Советского Союза, полковник Иван Сергеевич. Наш руководитель отказался идти в полёт, зная, что есть серьёзная недоработка, на которую он указал техникам при подготовке, но которую те не исправили. Эту историю он тоже рассказал нам, как всегда, очень сочно и без шуток.
А в мае произошло ещё одно важное событие. Если зимой и в начале весны за нашим руководителем приезжала дама на “Москвиче” и забирала его с собой, и мы её почти не видели, то в мае мы её разглядели и познакомились.
Её звали Лиана. Ей было лет двадцать пять, и сквозило из неё что-то мальчишеское, спортивное и то же время очень сексуальное: светлые волосы, короткая стрижка с чёлкой, курносая, глаза цвета спелой вишни, полные губы, постоянно насмешливый взгляд, одета она была всегда в джинсы “Ли” небесно-голубого цвета, короткие сиреневые сапожки и часто сменяемые белоснежные блузки или футболки. Приезжала она теперь не на “Москвиче”, а на мотоцикле “Ява-350” ярко-красного цвета с огромными хромированными выхлопными трубами. Для нашего детства “Ява-350” была символом богатства и свободомыслия: примерно, как сегодня “Харлей-Дэвидсон”. Этот аппарат проносился по улицам красной молнией, блистая своими выхлопными трубами. “Иж-56” тоже был мощным аппаратом, но не было в нём изящества и шика — рабочая машина.
“Москвич” стоял теперь в гараже Дворца пионеров.
Между делом наш Фёдорыч как-то обронил, что это он купил и подарил Лиане такую игрушку: уж больно ей хотелось “Яву-350”! Мы верили: лётчик-испытатель, даже в отставке, может себе позволить делать такие подарки любимой девушке. Мы все тогда были влюблены в Лиану: и пацаны постарше, и я, и, конечно, Карпуха. С нами она обращалась по-товарищески, но чуть-чуть снисходительно, а вот в отношениях нашего руководителя и его пассии чувствовалось взаимное доверие, внимание и забота — всё по-взрослому. Когда они что-то обсуждали, было на них приятно смотреть — красивыми они мне тогда казались в паре.
Май и июнь для нас, авиамоделистов, был периодом проб и соревнований. Хотя и начались школьные каникулы, но все наши ребята, занимавшиеся в кружке, остались в городе. Собирались теперь два раза в неделю. Свои кордовые модели и планеры мы испытывали и во дворе Дворца пионеров, и на стадионе “Динамо”, а вот таймерные возили на ипподром, который находился на краю города. Лиана часто ездила на такие пробные испытания и на соревнования вместе с нами.
Предварительно готовилось топливо для наших моторных моделей; оно делалось из смеси эфира и керосина с добавкой масла. Варил эту смесь только Александр Фёдорович лично, а воняла эта гадость отвратительно. Из гаража выгонялся автобус “Кубань”, в него грузились мы и наши летающие мечты. За рулём сидел всегда сам Фёдорыч.
Сейчас, спустя почти полвека, мне становится очевидным и очень зримым, как их с Лианой симпатии развивались, а точнее, менялись в течение этих последних двух месяцев. Если в начале мая их нежность по отношению друг к другу просто резала нам глаза, хотя они и старались скрыть её от нас, то в конце июня, когда случилась беда, появилось уже в этих отношениях напряжение. Александр Фёдорович иногда прижимал свою Лиану к себе, а она что-то шептала ему задумчиво.
“Ява-350” весит почти сто пятьдесят килограммов, и если мотоцикл упадёт, то субтильной девушке или пацану наших лет поставить его снова на колёса в одиночку довольно проблематично. Кто как-то неаккуратно задел мотоцикл в тот день, или сама Лиана неправильно выставила подножку, сейчас уже и неважно, только машина оказалась лежащей на земле. Лиана бросилась её поднимать, и Карпуха стал ей помогать, а потом и я подскочил — мы вместе смогли всё исправить.
А Лиана, чуть-чуть согнувшись, отошла к скамеечке, стоявшей у стены, и присела. Тут из помещения вышел Александр Фёдорович.
— Саша, — позвала она его, — у меня, кажется, беда.
— Что случилось?
— Кажется, у меня всё кончилось.
— Что кончилось?
— Вызови “скорую помощь”.
Лиана держала свои руки в промежности, но мы всё равно заметили, как её небесные джинсы меняют цвет, пачкаясь кровью.
— Помогите мне, — крикнул Фёдорыч нам с Карпухой.
Мы втроем смогли усадить Лиану в автобус, не дожидаясь “скорой”, и они уехали.
— А что случилось-то? — спросил у меня Карпуха.
— Что-что, — передразнил его Борис, наш староста, — выкидыш у неё случился, ребёночка она потеряла. А может, и Фёдорыча тоже потеряла.
Пацаны разошлись по домам, кто через полчаса, кто через час, а мы с Карпухой сидели до темноты.
На следующий день мы приехали во Дворец пионеров, но руководство нам ничего вразумительного про Фёдорыча не сказало. И через день тоже мы ничего интересного и важного не узнали. И до сих пор я ничего не знаю про него. А вот Лиану и “Яву-350” помню очень хорошо.
ТЫ БЫ ПОЕХАЛ?
Всю ночь снилось детство: наш старый двор, от которого ничего уже давно не осталось, с деревянными домами, вросшие в землю полуоткрытые ворота, выходившие на улицу Белинского, вымощенную булыжником. Во сне мы опять играли в войну: фашисты жили на другой улице, а петлюровцы — в соседнем дворе. Но если по-настоящему вспоминать детство, а не сон, то мы и не играли, а всерьёз тогда собирались на какую-то войну. Только на какую? Уже и не помню. Ну, конечно, была тогда какая-нибудь война: то ли англо-франко-израильская агрессия против Египта, то ли ещё какая-то. И мы втроём планировали бежать в Египет, чтобы воевать. Мальчишки всегда хотят куда-то бежать, чтобы воевать. И в пять, и в восемь, и в десять лет, и убивать в таком возрасте не страшно, и о смерти не думаешь.
Некоторое время назад довольно продолжительный период я возвращался домой с работы пешком по той улице, мимо того самого места, где когда-то располагался наш двор — сейчас там высится какой-то стильный, блестящий и всё же очень уродливый бизнес-центр, а ничего знакомого вокруг не осталось. Правда, Кулибинский садик всё такой же загадочный и мрачный, храня свои вековые тайны, дремлет напротив нашего бывшего двора, которого давным-давно уже нет. Этот наш Кулибинский садик ни потревожить, ни переделать нельзя — это бывшее кладбище. Я всегда останавливался напротив бизнес-центра на пару минут, а иногда даже выкуривал сигарету. “Сладка нам боль воспоминаний, / когда за нею нет утрат”.
Вот и сегодня, потихоньку собравшись, чтобы не разбудить всех своих, я отправился туда, в Кулибинский садик, в котором и напротив которого прошло моё детство.
В апреле зимние белоснежные тона пропадают, всё чернеет: и дороги чёрные, и дома, и деревья все напрочь чёрные стоят, а настроение, жизненный тонус всё равно значительно повышается — это ожидание весны. Нет — это уже весна.
Скамейки в парке ещё не выставили, но я знал о существовании двух низеньких широких пеньков, оставшихся от спиленных старых лип; они стояли метрах в пяти от главной аллеи, и на них удобно было сидеть даже зимой, сидеть и курить. В это раннее субботнее утро в парке не было ни души, да и апрельский сырой туман не располагал к гуляниям. Только издали я сумел заметить, что на моих пеньках уже расположился незнакомый мне мужчина, он курил. Я планировал пройти мимо, но незнакомец почему-то встал и отправился к выходу из парка, не дожидаясь моего приближения. Я не придал этому значения: ну, выкурил человек сигарету, ну, отдохнул и пошёл домой. Однако, когда я устроился на пеньке и закурил, мужчина вдруг развернулся и направился ко мне.
Остановившись в трёх шагах, он внимательно стал рассматривать меня. Незнакомец был моих лет, одет в армейскую ветровку с капюшоном, хотя крупная голова его с обильной плешиной была не покрыта. Один глаз его был полуприкрыт опустившимся веком, из чего я сделал вывод, что у него был когда-то небольшой микроинсульт.
— Вы не узнали меня? — спросил незнакомец.
— Нет, — ответил я, — а что — должен?
— Да нет! Просто мы с вами вместе жили когда-то вот в этом дворе, которого больше нет. Меня зовут Владимир Четвериков.
— Владимир? Я помню вас мальчиком, а вот в таком виде, конечно, я вас не узнаю.
— Наш дом стоял вдоль Ошарской улицы, там, где сейчас статистическое управление. Но двор-то у нас с вами был один, общий.
— Да-да, я помню.
— Я, как и вы, тоже иногда захожу сюда помечтать, повспоминать, помедитировать. Когда трудно или плохо.
В какой-то момент у меня мелькнула мысль, что надо бы побыстрее избавиться от этого навязчивого незнакомца. Но в последних словах угадывалось болезненное состояние моего неожиданного собеседника. И весь его вид, и всё его поведение заставило меня напрячься. Я вспомнил даже этого Вовку Четверикова из детства — он был лет на пять меня помладше. Тут он присел на второй пенёк и тоже закурил.
— А что, сейчас как раз трудно? Или плохо? Владимир, а как вас по батюшке?
— Владимир Иванович. Да, и трудно, и плохо. Неделю назад я жену похоронил.
— Да, в такой беде помощников найти сложно. Только дети! И внуки, если есть.
— Увы, и детей больше нет, и внуков, наверное, тоже. Старший сын в Чечне погиб сразу после училища, а младший — в Донбассе полгода назад. Оба офицерами были, да и я — офицер, полковник в отставке. А Маша, жена моя, после этой второй похоронки сначала есть перестала, потом стала заговариваться: всё ей казалось что-то такое, чего и в помине вокруг не было, а потом вроде как и совсем с ума сошла, я совсем её понимать перестал, и вот — через полгода финал.
Он замолчал, я молчал тоже.
— Я, наверное, тоже с ума схожу, — промолвил тихо.
— Что так?
Он пристально и внимательно посмотрел на меня, как бы раздумывая — отвечать или нет, и заговорил вполне разумно:
— Давным-давно, я ещё в училище был, поехали мы с моим хорошим товарищем и однокашником Сергеем отдыхать в Крым, в Алупку: там, по его словам, у него невеста жила, Лида. Невеста она ему тогда была или не невеста — не знаю, но через пару лет они поженились. Частный домик, в котором жила эта Лида с родителями, был довольно невзрачный и хлипкий: две комнатки небольшие, одна — Лидина, а вторая — родителей её, да кухонька. Пяток груш, десяток деревьев черешни, небольшой виноградник. Там, под деревьями, и будка какая-то стояла, из фанеры сляпанная, в которую меня заселили, — то ли сарай это был какой-то, то ли кухня летняя — не знаю. У Лиды в то время жила её подружка Алла, из Киева приехала отдохнуть, позагорать, в море покупаться. И понял я сразу, что летом все девушки в Крыму — невесты, потому что Сергей устроился жить в комнате Лиды с ней вместе, а ко мне, в мою будку, в первую же ночь пришла эта Алла. И что мы с ней вытворяли той ночью — вот прошло сорок лет, а до сих пор вспомнить страшно. Только в двадцать лет такое бывает, и жадная она ещё до этого дела была. Причём наутро Лида, совершенно не стесняясь, хотя и шёпотом, доложила мне, чтобы я ничего не думал и не боялся, потому что у Алки детская матка, и она не забеременеет. Отдохнули мы тогда великолепно: сухое вино, море, горы и безумные ночи. Неделю куролесили, а потом уехали домой.
Я никогда не вспоминал и не думал про эту Аллу. Есть же такая поговорка, что Крым, как война — всё спишет! Женился я удачно — по любви, дети народились — два сына, умные, здоровые, красивые. Жизнь армейская такая, что мотаться по всей стране приходилось, друзья и компании новые заводились в каждом новом гарнизоне. И вот лет через десять или пятнадцать, оказались мы с Сергеем, этим другом моей юности, с которым я в училище вместе учился, в одном городе, где пришлось нам служить. Это ведь только говорят так, что служил в каком-то большом городе, а на самом деле жизнь армейская проходит в военных городках, что расположены и за тридцать, а то и за сто километров от самого культурного центра. И вот однажды за столом, я бы даже сказал, что по пьянке, Лида, которая жена моего друга Сергея, говорит мне:
— А ты знаешь, Вова, что в Киеве у тебя сын растёт?
— Какой, — спрашиваю, — сын? Чего-то я не понимаю.
— А помнишь Алку Кащей?
— Что, — говорю, — за Алка и что за Кащей?
— В Алупке ты с ней у нас дома кувыркался целую неделю, когда вы к нам с Сергеем погостить приезжали. Подруга моя. Не может быть, чтобы ты забыл. Я ещё тебе сказала тогда, что у неё детская матка, и она не забеременеет. Так вот — забеременела! И родила! И растёт у тебя в Киеве сынок Владимир Владимирович Кащей. Кащей — это Алкина фамилия. Только ты не бери в голову. Я — могила. И Алку не ищи никогда — она замужем и счастлива. Это я тебе так, для информации. Без обид.
Я ещё тогда подумал: вот зачем пьяная женщина всякую чепуху мелет? Но нет — после этого раз в год, а то, может, и чаще стал я вспоминать эту Алку Кащей. Я ведь Афган весь прошёл, от звонка до звонка, ранен был, полковником стал, в Генштабе службу заканчивал. Старший сын сразу после военного училища в Чечню попал — не вернулся. А младший, майором уже был, полгода назад под Авдеевкой погиб. А теперь вот один остался: ни жены, ни детей, ни внуков.
Владимир Иванович замолчал и молчал долго.
— Вы теперь поняли, как с ума сходят?
— Да, наверное.
— Нет, наверное, не поняли. Я сейчас проблему решаю, а этого делать не надо. Я задумался над тем, что внуки у меня, может быть, в Киеве растут! Надо в Киев ехать! Вот ты бы поехал? Прикинул я, поразмыслил и понял, что они меня там на первой же берёзе повесят, когда я туда приеду и им доложусь. Вот так! А мысль свербит, не отпускает. Последнюю неделю, после похорон я вообще, по-моему, глаз не сомкнул — боль не отпускает, и в голове какой-то кавардак. Вот знаете, смертей я много видел: и друзьям глаза закрывал, и тяжело раненных видел, которые уже и не жильцы, и могилы сам копал. А так больно, как после смерти Маши моей, не было ни разу. Вот эта бессонница недельная к сумасшествию меня и ведёт. Позвонил я позавчера моим старым товарищам в Москву: в Генштабе у меня все друзья, а вся разведка сейчас на Генштаб работает. Попросил я их выяснить всё, что можно и что нельзя, про Кащея Владимира Владимировича… уверен был, что он тоже офицером стал. А вчера вечером мне и отзвонились из Москвы: погиб полковник украинской армии Кащей Владимир Владимирович полгода назад под Авдеевкой, а вдова его с детьми в Киеве живёт.
ОЛЕГ РЯБОВ НАШ СОВРЕМЕННИК № 2 2025
Направление
Проза
Автор публикации
ОЛЕГ РЯБОВ
Описание
РЯБОВ Олег Алексеевич родился в 1948 году в городе Горьком. Окончил Горьковский политехнический институт. С 1968 года стал печататься в журналах “Наш современник”, “Нева”, “Север”, “Молодая гвардия” и др. Поэт, публицист, прозаик. Лауреат литературных премий. Член Союза писателей России. Главный редактор журнала “Нижний Новгород”, директор издательства “Книги”. Живёт и работает в Нижнем Новгороде.
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос