ОЛЬГА ГУНИНА НАШ СОВРЕМЕННИК № 6 2025

ТОПОЛЬ РОНЯЕТ СЕРЁЖКУ

РАССКАЗ

Бариста ловит Катю на мушку указательного пальца, щурится, не спрашивает, а делает ставку, как в игре:
— Бамбл с вишнёвым соком, большой?
— Всё-то ты знаешь, Сержик.
Серёжа опускает ресницы, улыбается, достаёт пакет сока. Длинная чёлка лезет ему в нос, он дует, фыркает на неё, отбрасывает рывком головы. Сержиком его зовут студентки политехнического, которые вьются тут в будни и выходные, ложатся грудью на стойку, читают вслух этикетки на бутылках с сиропами.
Катя смотрит, как руки с длинными пальцами выбивают круглый лёд из ледышницы в стакан. Думает, что кофейный дух пропитает рабочее платье, и придётся переодеться завтра, чтоб не носить на себе кофейню до конца недели. Рассматривает плетения татуировки на мальчишеской шее. Сержик чувствует её взгляд, ловит боковым зрением и кокетничает, поводит бровью, когда ставит стакан перед ней. Катя улыбается, поправляет волосы, рука с непривычки соскальзывает на шею там, где недавно был длинный хвост. Потом платит и выходит посидеть на террасе.
Кофейня занимает угол сталинки у входа в уютный тупик. Сюда почти не сворачивают автомобили, цел широкий, советский ещё, газон, ива даёт тень. Уральский август не пылит и не печёт, неторопливо тянется напоследок.
За дальним столиком бритый мужчина в очках и футболке-поло залипает в телефон, полирует затылок ладонью. По соседству с Катей девушка с красными волосами, в зелёном топе строит мордашки, вертится на стуле, накручивает прядь на палец. Уральская Норма Джинн Бейкер, не отшлифованная скальпелем, кошка, у которой, по Бродскому, нет ни одного некрасивого положения.
— Ну я поняла, что ложиться уже смысла нет, типа. Голову помыла, на пары поехала. Сижу такая, норм вроде всё, и тут пипец, короче.
Её подружка с короткой стрижкой и ушами изящной лепки, в серьгах с цепочками, лунами, звёздами, тянет кофе через трубочку и мычит в знак участия. Красноволосая продолжает:
— Да башкой чуть в стол не въехала. Прям голова упала. Не знаю, как описать, блин.
Они громко смеются. Катя трубочкой гоняет ледышки в кофе, бритый мужчина раздражённо мотает головой. Девушка с красивыми ушами говорит:
— Пипе-е-ец.
— Тут Гринч наш смотрит прямо на меня и такой: “Ивашова, доброе утро. О чём я сейчас рассказывал, не напомните?”
— А ты?
— А я записывала, чё. Голова может и спит, а рука-то пишет. Конспект беру, читаю, а там...
Красноволосая начинает хохотать. Пытается договорить и хохочет снова. На щеках проступают ямочки, лицо краснеет. Подружка смеётся этому смеху. Бритый мужчина встаёт, выбрасывает свой стакан и уходит. Красноволосая выдыхает наконец:
— А там: “синтез аммиака методом лягушка в шоколаде”, Юльч, прикинь.
Им уже не так смешно, как вначале, но они не сдаются и смеются ещё.
Из кофейни выходит Сержик, встаёт на углу дома и вейпит, выпуская пар вишнёвым ртом.
— Ну ладно одна лягушка ещё, а шоколад этот, блин, — красноволосая заходит на второй круг, но не слышит ответа. Поворачивается к подруге и бубнит: — А, ну понятно.
Сержик подпирает стену, запрокинув голову. Линия подбородка, кадыка, чёрные, алые языки адского пламени на шее. Вейп в музыкальных пальцах, юношеская лёгкость, юношеская лень.
— Я сейчас, ладно? — Юля стыдится и извиняется, но не спрашивает, в общем-то.
— Я тебе говорила, — ворчит красноволосая.
Слышит её уже только Катя.
Юля заправляет чёлку за ухо, выправляет чёлку обратно. У них с Сержиком почти одинаковые стрижки. Она что-то говорит ему. Сержик слушает, не опуская головы, ухмыляется. “Печорин ты хренов”, — думает Катя.
Юля отступает на шаг. Сержик отлипает от стены, отвечает ей. Юля снова шагает ему навстречу, рассказывает ещё, пародирует кого-то, касается его подвёрнутого до локтя рукава. Говорит что-то тихо, почти ему на ухо, отступает. Сержик смеётся, складывается пополам, хлопает Юлю по плечу, закрывает рукой свой смеющийся рот.
Они топчутся, как козы на выпасе, то дальше друг от друга, то ближе. Потом Сержик протягивает руку и берёт Юлину серёжку, перебирает цепочки, смотрит внимательно, что-то спрашивает.
Она замирает, чтобы не дёрнуть ухо, не порвать цепочку, не спугнуть пальцы. Не закрывает глаза, но ясно, что не видит ничего. Ловит голос фарфоровыми ушками сквозь шум собственной крови. Так жаль упустить, но попробуй удержать.
Будто можно хоть что-то удержать.
Катя, кажется, видит румянец на Юлиной щеке, ожог смущения на детской почти шее. Коснись этой кожи — сгоришь с ней.
И тут оба смотрят на неё, хмурые, застигнутые вдвоём, и Катя не успевает отвести взгляд. Сержик уводит глаза в телефон, и Юля теряется сразу, оттягивает и мнёт рукава, отступает. Возвращается. Мучительно молчит.
Всем, кажется, неудобно, и лучше, чтоб Катя ушла.
И Катя уходит.

Сигнальная лента не развязывается. Узел затянут намертво. Катя лезет в сумку за ключом, поддевает им тягучий полиэтилен, рвёт, разматывает. Лента вросла в кору молодой осинки, впилась глубоким шрамом, пока дерево шло в рост. Здесь проводили городской кросс, размечали дистанцию и прибирать за собой не трудились. Последний дикий закут парка, не выбритый под ноль, был продан под застройку.
Всё равно закатают.
В зарослях жимолости и дёрена шумно, как курица, пробежал дрозд. Катя оглянулась и встретилась глазами с гнедым от загара мужиком, который потягивал пиво на тополином пне. Заброшенный стадион, акации, поляны папоротника любили бегуны, собачники, алкоголики. И Катя.
Задушенные осинки пришлось бросить до следующего раза, когда в кустах не будет компании. На аллее было пусто: суета златоглазок в луче, когтистая лапа шиповника, хруст тополиной серёжки под туфлей, одуванчик, доедающий асфальт — трещина с песчаной изнанкой, обнажённые речные камушки, вмешанные в раствор полвека назад.
Тополя здесь были тоже полувековые, а то и старше. Кроны уводили взгляд высоко, высоко, ещё выше, туда, где аркой сходились головокружение и охристая сень.
Катя теперь всегда помнила, что их убьют, и желала им смерти зимой, как будто во сне. И допускала ещё, что они удачливей человека и спят холоднее и глубже, ближе знают смерть, пробуют её каждый год, и им будет не так страшно. В конечном счёте они отступят на время — одна, другая сотня лет. Дадут поиграть экскаватору, бетономешалке, потерпят фундамент и стены, потерпят и снова уронят серёжку, заполнят пухом одичавшие углы, раскрошат корнем разруху и заменят её красотой, снова возьмут небо в свои ветви.
Ветер погладит их, великанью траву, а где будет “я”?
Лист, стучащий по асфальту в золотых, мшистых сумерках, снова станет листом. А печаль эта, тихая, со сладкой истомой в плечах и шее, с солнечным синяком на сетчатке, нежная тоска по всему, что любимо, как только полюбишь, потому что это придётся оставить однажды?
Сумерки будут росистыми, а “я”, которое сумерками бывает чаще, чем собой, холодеет, дышит — первой палой от жара листвой, крапивной сыростью, — где будет “я”, чем станет его печаль? Эхом кукушкиным, ветреным выдохом: дует по верху, сухие, подвяленные тлением кроны держатся ещё, но шепчут иначе, говорят быстрее и больше, чем в юности. Выговорить своё, выговорить всё — больше некому и некогда. Слушай сейчас, потому что это — конец. По ту сторону только тишина.
По ту сторону только...
Звенит смартфон.
Квакает мессенджер. Потом затыкается и переходит на вибрацию.
Катя идёт на звук, оглядывается и на повороте к заброшенному стадиону видит девушку в своём платье. Себя.
Голубое льняное платье, пропитанное черноморским ветром, виноградным маслом, купленным на южном рынке, п’отом от подъёма в гору с пляжа, дымом с мангала.
Рука ложится на талию, так ещё жарче, но — нет, всё хорошо, не убирай.
Платье с пуговицами. Долго застегивать и расстегивать тоже долго.
Эта, другая, стоит спиной, каштановый хвост, пышный, не срезанный локальными катастрофами, вьётся между лопатками. Она печатает, балансирует на одной ноге. Правую вытащила из туфли и рассеянно гладит ей левую щиколотку. Смеётся, промахивается мимо туфли и встает босой ногой на землю. Пугается, прыгает, отряхивает ногу и снова ступает в редкую траву. Суёт телефон в карман, хватается за ближайший ствол, подбирает туфлю. Скула, кончик брови, кончик носа — Катя видит ещё не профиль, смутное обещание лица.
Самое нутро дрожит, там, где диафрагма смыкается со страхом. Катя хочет сбежать и не может глаз отвести. Ведь сейчас она повернётся, и окажется точно, что.
Она не оборачивается. Она надевает туфлю, достаёт телефон и уходит.
Щёлкает соловей. Набирает, нагревает воздух пульсирующим горлом и отмеряет сладость каждый раз заново, не угадаешь, как.
Соловьи не поют в августе.
Соловьи поют в мае и июне, вьют гнёзда, выводят птенцов и улетают на зиму.
Соловьи зимуют в Конго.

Вместо начала разговора Катя помнит квартиру, раньше — маминых родителей, потом — только дедушкину. Кресло в углу, кружка чая, конфетница, Айвенго. Со скуки пытаешься выговорить “Буагильбер” и давишься зевком.
— Трясогузки на зиму в Африку летают, — говорит дедушка.
— Да ну, я их на снегу зимой видела, — бубнит Катя, не отрываясь от книги.
— Они по десять лет живут и в Египет летают.
Дедушка складывает пальцы пирамидкой, улыбается в них. Постукивает по полу валенками. Катя берёт телефон, уходит в угол, где лучше ловит интернет, и гуглит.
— Ну даёшь, дедушка! Опять всех умнее!
Дедушка смеётся и снова стучит валенками. Мама тоже смеётся, говорит:
— Ну надо же, такая фитюлька, а туда же. Ещё и десять лет живёт, с ума сойти.
Дедушка продолжает:
— А соловьи в центральную Африку улетают. В Конго зимуют. Только не поют там, а так, как воробьи.
Дедушка улыбается Кате и кивает.
Катя встаёт с постели, отводит в сторону штору. Небо светится, как лунный камень — голубизна погуще набрана к макушке, край поначалу светел, к горизонту — уходит в рыжину. Двор, закрытый хрущёвками, мягко шумит и волнуется. Бесформенная тень, серые, зелёные пятна. Только одно глубокое шипение, лиственную пену на ветру Катя всегда отличит из всех — серебролистный тополь, самый высокий и симметричный. Осенью он облетает последним, несколько дней горит лимонной желтизной среди наготы, прохваченной осенним светом. В прошлом году он облетел в день, когда.
Катя приоткрывает окно, снова ложится. Пятки, лодыжки, голени, бёдра, ягодицы, локти, лопатки, затылок. Вес. Путаница складок постельного белья. У копии Пьеты в Пушкинском тело казалось невыносимо тяжёлым, особенно закинутая голова и вывернутая шея. Мучительно беспомощные ноги. Как женщина может вынести эту тяжесть? Как человек может выдержать тело помимо своего?
Катя закрывает глаза.
— Дедушка такой старый стал, страшная физиономия!
Он хлопает себя ладонями по щекам, качает головой.
— Ну вот ещё, какая физиономия? Самый лучший дедушка!
Катя открывает глаза, вытягивает перед собой руку и смотрит. Потом проводит пальцами другой руки по косточке запястья, венам предплечья. Кожа у неё ещё мягкая, притягивает пальцы.
Оставить своего человека в земле.
Бросить в грязи и холоде. Это ведь то же самое тело. Подумаешь — старое.
Он вспоминал себя мальчишкой. В нём оставалось многое от мальчишки, пытливого и весёлого.
Нельзя.
Никто не заменит тебя, никакая дряхлая старуха, придётся однажды самой собой, такой же, как сейчас. Может, ещё моложе.
Девчонкой, как он — мальчишкой.
Катя лежит. Ночь не двигается с места.
Последний экзамен сдавать сейчас, завтра, сегодня, когда угодно.
Обидно — вот опять, по полной, а подумать о нём так себе и не позволила. Будто от него, от рассказов и песен, от всего сердца осталась одна смерть.
Будто все Катины любовь и память превратились в страх.
Страшно, но придётся.
Плечи и шея скованы.
Придётся умереть.
На висках, в ушах сырость.
Придётся.
Смерть не похожа на сон.
Это похоже на сон?
Катя барабанит по дедушке ногами. Дедушка не чувствует, трясётся, колышется, но спит, спит дальше, уронив на колени в трико “Сказки народов мира”.
Сказка про Власа и красный колпак чудовищно длинная — дедушка засыпает на ней по три, по четыре раза. Начинает с начала и ещё ни разу не дочитал.
Красный колпак пугает Катю, потому что сдавливает Власу голову. С каждым подходом страшно всё меньше, но она все равно подозревает неладное. Она хочет узнать конец.
Катя снова извивается на диване, барабанит ногами по дедушке, дедушка колышется и вздыхает во сне.
— Ну де! Ду! Шка! Не! Спи!
Дедушка вздрагивает, просыпается, бьет себя ладонями по щекам, мотает головой, фыркает и охает.
— Ох, Катенька, сморило дедушку, заснул насмерть.
— Дедушка! Ну что там дальше?
— Дальше? Кто дальше? Где?
— Да в сказке, про Власа. Куда он дальше пошёл?
— Уф, Катенька, такая муть! Кто это всё придумал?
— Народы мира.
— Дурь какая, не выпутаешься.
— Влас заглянул в кувшин, а там? Что там?
— Где тут... какой-то кувшин, Господи помилуй... Катенька, давай лучше шашки, сил больше нет.
В шашки с дедушкой и правда лучше, он хватается за голову и кричит: “великие рубки!” Катя с азартом рубит кучу шашек подряд, останавливается вдруг — думала, можно ещё одну, а теперь видит — нельзя. Можно ещё выбивать шашки щелбанами, но от этого ногти начинают болеть.
Рубятся они долго, сначала дедушка устаёт, и Катя начинает выигрывать, потом Катя хлопает ушами, и дедушка опять кричит: “великие рубки!”, только на этот раз весело.
Катя чувствует, что пересохло во рту, бежит на кухню, наливает кипячёную воду из банки. Потом медленно идёт назад.
Холодильник гудит, лето просвечивает насквозь хрущёвку-трёшку. Катя смотрит в большое коридорное зеркало. Девочка с растрёпанным каре, с чёлкой, в жёлтой футболке, в зелёных велосипедках — это точно Катя, но быть ей, помещаться в неё кажется неправильным.
Так просыпаешься иногда и ощупываешь мыслями пустоту на месте себя обычного, вспоминаешь себя лениво, без страха — и, кажется, без памяти можно было бы обойтись.
Катя переступает с ноги на ногу. Скрипит половица. Густеет тишина.
Тишина пустой квартиры.
Катя хочет позвать дедушку, услышать голос в ответ и застыдиться — опять напридумывала.
Не зовёт.

Катя проводит пальцем по кофейному стакану, по надписи “Катериши”. Сержик всегда выводит пижонские первые буквы, а к финалу забивает, рисует какую-то кудряшку телефонного провода. Пластиковая крышка подаётся с хрустом, кофейная пена норовит капнуть на стол, но Катя не даёт, ловит вовремя. Кофейный дух хватает за нос, только когда идёшь мимо, а купишь себе — поди поймай. Катя наклоняется к пене, тянется носом, тянется.
— Так, конечно, хотят завтрак в постель, симфонию Баха и выгул домашних животных. А он, падла, в шторах застрял, — говорит Матвей.
— Ну так сам понимаешь, за тридцатку, допустим, и шторы твои будет жрать. — Жека вертит в руках сэндвич и не может выгадать момент, чтобы укусить его.
Катя выныривает из стакана и слушает. Вопросительно смотрит на Аню. Аня улыбается и чуть закатывает глаза, мол, ты же их знаешь.
Матвей возмущается:
— Тридцатка? — оборачивается к Ане. — Слышала? Это что-то на богатом.
Аня смеётся, убирает за ухо прядь каре. Говорит:
— Жень, это в ремонтном такие премии? Нам завидовать?
— Это шестой разряд, детка, — отвечает Жека и косится на Катю, дёргает плечом, вытягивает жилистую руку по спинке дивана поближе к ней.
— А это — автокредит и ипотека, — говорит Матвей, шарит в кармане и достаёт из него дулю. Затейливо присвистывает. Дуля дразнит Жеку кончиком большого пальца.
Все смеются, даже Сержик, залипший в телефоне за стойкой, улыбается. Катя тоже смеётся, тугой узел распускается на затылке. Смех сбегает по плечам, по векам, льётся, сбрасывает давление, и всё не разъедает веки, не закладывает нос, можно выпустить всё, наконец, всё, пока позволяет тело.
Матвей смотрит внимательно. Чёрный южный взгляд его уцепился за Катю и не отпускает. Пора заканчивать, но до чего обидно. Ещё не всё. Ещё чуть-чуть.
Где музыка? Тут всегда играла музыка.
Колонка стучит и подхватывает летний ремикс. Аня рассматривает свой маникюр, Жека работает челюстями и глотает сэндвич. Матвей смотрит ещё немного. Отводит взгляд.
Катя наклоняется к столу, прячет лицо в сгибе локтя, душит смех. Дергается немного.
Потом поднимает голову, смотрит в окно. Вытирает веки. Аня говорит:
— Ты чего, Жень. Какая тридцатка? Мы за десятку брали, нам норм.
Матвей продолжает:
— Опять же не обидно, если откинется.
Жека заглатывает последнюю корку, кивает.
— Ты с работы такой голодный?
— Да мне в Александровск потом сразу, к бабуле. Прибраться там. Её в больницу увезли.
— Блин, сочувствую. Может, помочь чем? Как там, серьёзно?
— Да не знаю. Ну надолго, как я понял. Ну она у меня боевая, вообще-то. Ого-го. Я думаю, норм всё будет.
— А вы о чём до этого говорили? — спрашивает Катя.
Жека хмурится и смотрит на неё:
— Чего?
— Робот-пылесос, Катюх, — отвечает Матвей.
— Там из холодильника надо забрать то, что попортиться может. Ну и ей отвезти чё-то. Я на машине, сделаю, — говорит Жека.
— Ну смотри, — говорит Матвей, — прогуляемся может? Погода шепчет, мы сидим.
Матвей с Аней выходят первыми. Жека придерживает Кате дверь, но Катя не успевает выйти. С улицы впархивает красноволосая Ивашова. Почти ложится грудью на стойку, не дотягивается и чмокает Сержика в подбородок. А потом Сержик наклоняется и целует её.
На улице Аня надевает прямоугольные солнечные очки и становится ещё больше похожа на киношную француженку. Помахивает короткими волосами и улыбается закатному солнцу. Говорит:
— Дон Жуан наконец выбрал себе подружку.
— Ну, волосы — огонь, — говорит Жека и тянется к зажигалке Матвея, чтобы закурить.
Катя думает про красивые ушки и молчит. Матвей курит тоже молча, посматривает на Аню. Аня растирает руками предплечья. Матвей снимает рюкзак и достаёт из него худи. Аня говорит:
— Да ладно тебе.
— Надевай давай, все руки в мурашах. Солнце село почти, — ворчит Матвей, не разжимая зубы с сигаретой. Выправляет капюшон худи, который залезает за шиворот, когда Аня одевается.
Стрижи кричат и прошивают небо над переулком. Катя закидывает голову, следит за ними. Кто-то хлопает её по плечу.
— Чё, опять обновления прогрузились? — Жека подмигивает, дергает бровью с выбритой полоской, и Катя улыбается ему в ответ.
Матвей снова долго смотрит на неё и говорит наконец:
— Катюх, ты помнишь? Если что, ты говори.
— Всё хорошо.
— Да ты молчишь всё время.
— А что тут особо скажешь?
— Скоро год ведь?
— В октябре.
— Я, блин, не знаю, — Матвей тушит сигарету об крышку урны, выбрасывает, топчется на месте и смотрит в стену. Неловко поджимает накачанные плечи.
Аня перебивает его громче обычного:
— Ну, не знаешь. Всё у людей по-разному.
— Так я ничего не говорю. Я своих в принципе не застал. А если о родителях — тут вопрос, кто ближе, с кем общаешься, наверно. Я, блин, не знаю. Короче.
— Да, короче, — говорит Аня.
— Так, — дёргает головой Матвей, — короче, приходи ко мне на днюху послезавтра. Пицца, настолки, вся фигня. Я людей в целом не очень терплю, поэтому вчетвером и будем.
— Спасибо. Я приду.
— И это. Если хочешь... Короче, если Макс придёт — я только за.
Катя кивает. Потом Жека рассказывает про ремонт в батином доме, спорит с Матвеем про наливной пол. Катя слушает внимательно, будто ей этот же пол заливать завтра. Это гораздо лучше разговора о том, что Макс больше не придёт.

Катя заглядывает под раскладушку и метёт пол волосами. Подбирает волосы рукой, заправляет за ворот платья. Заглядывает снова. Кошка под раскладушкой смотрит на Катю виноградинами глаз. Пятится вглубь темноты, к стене, напряжённой меховой горкой.
Катя опускает руку к полу, разворачивает её открытой ладонью к кошке. Читала где-то, что это вызывает доверие. Темнота не двигается. Блестит зелёной фольгой в кошачьих зрачках.
— Ну как вы тут, подружились? — Макс заходит в комнату с глубокой тарелкой и чайной ложкой. — Хочешь мороженое?
— Она мне не рада.
Катя берет тарелку с мороженым. Макс садится на раскладушку рядом.
— Да ну. Просто пугливая. Напуганная. По ночам только выходит.
— Она думает: “эта сучка лезет к моему мужику”.
Макс наклоняется, постукивает пальцами по полу, слушает. Темнота под раскладушкой не двигается, молчит. Катя говорит:
— Вкусное мороженое.
— Это Баскин Робинс.
— Их же нет в городе.
— Заказать можно. Я сестре заказывал, вспомнил, что ты пралине у них любишь, подумал... короче, два ведра, это вот себе оставил.
— Ведро. Огонь.
— Ведро.
Макс смотрит Кате в глаза. Походный загар сильно прихватил его лицо и руки, и ему идёт: рукав футболки белеет на бронзовом плече, выгоревшие волоски поблёскивают на запястьях. Темно-синие глаза с библейскими веками. Посмотришь такими в потолок, вспоминая, что купить в супермаркете, и станешь фреской: молитва, откровение, свет откликается на Божественный свет.
“Пронзительные”, — говорила Катя. “Просто строение глазниц такое”, — отвечал Макс.
Катя отводит взгляд. Спрашивает:
— Слушай, зачем раскладушка? Тут же кровать есть.
— Это кошкина.
— Кошкина раскладушка?
— Кровать. Раскладушка моя. Шучу. Ну, мы привыкаем ещё, пока раздельно спим.
— Где ты её подобрал вообще?
— Да у друга на даче. Она прибилась там, местные обижали её, по крышам жалась. Когда на шашлыки приехал, она на коленях у меня пригрелась. И вот.
Взгляд у Макса становится совершенно влюблённым. Он снова постукивает по полу, прислушивается. Говорит:
— Видела цвет у неё? Какие-то битые пиксели.
— Это серый с пудровым. Щека у неё в пудре.
— Назвать её как-то надо. Я без понятия. Не могу придумать.
— Глаза у неё оливковые. Может, Оливка?
— Слушай, прикольно. Точно же!
— Нет, ты подумай ещё. Что ты так сразу.
Макс вдруг округляет глаза, показывает ими за спину Кати. Поигрывает бровями. Катя оглядывается.
Кошка сидит на полу, рядом с Катиной босой ногой и смотрит на Катю, не моргая. В узких, как лезвие, зрачках нет, кажется, ни страха, ни любопытства. Чистое внимание, как в объективе фотоаппарата.
Макс шепчет:
— Оливка. Оливия Максимовна?
Кошка смотрит на Макса, щурится, отворачивается. Потом встаёт и, постукивая коготками, уходит к миске. Шлепает язычком по воде.
— Ты видела? Видела? — глаза у Макса горят, он улыбается, бьёт себя рукой по колену.
— Ну, это совпадение.
— Она на имя это вышла. Людей чужих не любит, а тут — вышла!
— Она просто захотела пить, — упирается Катя, но уже улыбается.
— Всё, ты — крёстная мать.
Катя не выдерживает и смеётся.
— Люблю, когда ты хохочешь, — говорит Макс.
Катя собирает мороженое по стенкам тарелки, облизывает ложку. Спрашивает:
— Я пойду тарелку вымою. Нет, Макс, я вымою!
— Ты же в гостях.
На кухне Катя пьёт воду, Макс показывает специи в стеклянных бутылочках — коллега привёз из Геленджика. Рассказывает, что заказал и прокалил казан, хочет опробовать, но сначала должно впитаться масло.
— Кать, может, медовик хочешь? Он вчерашний, но это лучше даже, он настоялся.
— Только не говори, что ты сам его приготовил.
— Не говорю.
— Ужас.
— Что?
— Лицо, Максим. Это лицо человека, который готовил медовик.
Катя стоит, прислонившись плечом к дверному косяку. Окна выходят на запад, свет на кухне тёплый, жёлтый, как масло, как крем к медовику, наверное. Звуков почти нет, только редкий лай, возня соседей, стук кошачьих коготков за спиной. Макс говорит:
— Оставайся. Ты “Don’t look up” видела? Давай смотреть.
— На работу завтра.
— Просто кино. Я ведь ничего такого. Можешь перебивать, сколько захочешь.
— Не знаю.
— Я помочь хочу.
Оливка заходит на кухню, садится под табуреткой. Макс начинает сиять, будто удостоился августейшего визита. Старается не смотреть под табуретку и заглядывает под неё два раза.
— Ты прикинь. Она ведь только по ночам выходила.
Катя представляет, как уходит домой. Готовит, убирает, отглаживает, залипает в ленту, в видео, в клипы десятилетней давности. До часу, до двух ночи, до отупения, до последней черты отодвигает темноту. Обхватывает руками плечи, стискивает живот. И не уходит, конечно.
Потом она перебивает сцену с Дибиаски в утреннем шоу (“ты видел, Господи, видел? Это же тупо я”), прокручивает её заново. Дженнифер Лоуренс кричит: “Мы все умрём!” Её чураются, как прокажённой, она становится фотожабой. Катя хохочет, ударяется затылком об изголовье кровати. Макс говорит: “Тише, Катюш”, закрывает изголовье рукой. Катя смеется в подушку. Потом садится, вытирает веки, откидывает волосы от лица.
— Прости ради Бога, я опять.
— Что ты. Сильно ударилась? — Макс гладит её затылок. Короткие пряди выскальзывают из его пальцев.
Осколок солнца наливается огнём в окнах дома напротив. Отражённый луч скользит по раскладушке у окна, по полу, по вешалке-рейлу с парой футболок и штанами. Макс не может вынырнуть из дрёмы, отворачивается от солнца, прячет глаза под локтем.
— Кать, я, прости, на улице весь день. Рубит вообще.
Катя останавливает фильм, закрывает ноутбук. Макс бормочет:
— Ты чего. Досмотри.
Катя убирает ноут, ложится рядом. Макс дышит ровно и медленно, Катя пытается повторить его дыхание. Его загорелая рука свободно лежит на пледе. Бьётся жилка на запястье, подёргиваются пальцы. Глаза мечутся под веками, шрам чуть правее густой темной брови всё тот же, что Катя целовала три года назад.
Мир сжимался до прикосновения к нему, как девочка у кофейни — до серёжки в мальчишеских пальцах.
Потом была его авантюра с вахтой в Сусумане, командировки, снова вахта.
Целое южное море, южное небо над крышей, макушки кипарисов, теплый вечерний ветер с гор. Вьющиеся от влажности волосы. “У тебя хвост пушистый, как у кошки”.
Фотографии, видеозвонки в зоне нормальной связи, голос, открытки, письма, романтика двадцатого века.
Привычка звонить и ждать.
“Ты оставил меня, и я не справилась”.
Родной висок, бровь, полукружья ресниц. Губы, податливые в полудрёме. Нежное и живое в горле, в груди, в солнечном сплетении молчит, как лишённый чувствительности рубец.
Оливка запрыгивает на кровать беззвучно, медленно ступает по пледу, принюхивается, замирает, держит лапку на весу.
Макс подсматривает за ней из-под прикрытых век. Оливка побирается ближе, ближе, к самым подушкам. Ложится между Максом и Катей, как ребёнок. Выгибается дугой, зевает, вытягивает растопыренные лапки, подцепляет рукав Катиного платья когтями и тащит к себе. Катя тянется, чтобы освободить ткань.
Макс подхватывает кошачьи лапки в ладонь.
Катя задевает его руку.
Отдёргивает свою.
Оливка топчется по кругу в шаманском танце, сворачивается клубком у Макса подмышкой. Макс чешет ей затылок и за ушами.
Темнота вибрирует и теплеет, кошачий бок дышит под загорелыми пальцами. Оливка щурится, белое веко проглядывает в прикрытых глазах, и кажется почему-то — смотрит она на Катю. Не глазами, а белками медиума в трансе, и Катя чувствует холодное, чужое и жуткое не в белизне этой, а в себе самой.
Она вытягивает руку перед собой и в сумерках не различает её цвета. Проводит другой рукой по венам, от запястья к ямке локтя, ищет и не находит пульс. Кожа становится холодной и липкой.
Оливка урчит, ворочается, показывает клыки.
Катя сползает с кровати. Макс говорит что-то во сне. Оливка упирается ему лапами в грудь, сжимает коготками футболку.
Катя уходит к окну, садится на раскладушку и смотрит на белоснежные щиколотки и запястья, бескровные ногти в сумеречном, набирающем ночную муть, свете.
Как он не заметил? Этого нельзя не заметить. Он просто жалеет её.
Она мёрзнет. Вспоминает про медовик и сглатывает слюну. Дедушка в последние дни сказал маме: “Так давно вкусного не ел. По треске соскучился”. Треска. Этого ещё не хватало.
Вешалка с одеждой закрывает часть кровати, Катя видит только Макса и его вытянутую для объятия руку. Будто он действительно обнимает кого-то.
Она встаёт и, стараясь не смотреть на Макса, выходит в коридор.
Забирает сумку, надевает туфли.
Захлопывает за собой входную дверь.

Матвей резко оборачивается к Жеке и показывает ему кулак. Жека говорит:
— Сила!
Матвей закатывает рукав, кулак надвигается.
— Удар! Боксер!
Матвей дает воздуху пощёчину. Катя говорит:
— Мне кажется, Жека, он просто обещает тебе леща.
Матвей показывает Кате большой палец. Жека ноет:
— Опять, начинается, как всегда.
— По крайней мере, мы поняли, что это — не “Камасутра”, — говорит Катя, — давай, Матвей, показывай снова.
Матвей берёт со стола карточку со своим заданием. Перечитывает. Выходит к центру комнаты. Резко седлает воздух и машет правой рукой, сильно забирая ей назад. Мелкими подскоками двигается вперёд.
Аня запускает пальцы в праздничные кудряшки, рукава домашнего кимоно соскальзывают до плеч:
— Блин, да что это тогда?
Матвей останавливается в приседе, южные глаза его полны осуждения.
Катя говорит:
— Стоп, давай по-другому. Что на тебе надето?
Матвей выдыхает. Снова берёт карточку, снова читает.
Показывает руками гигантское яйцо, надевает его на голову. Ширкает себя по рукаву, запахивает что-то на себе, дергает правой грудью, потом левой. Жека хлопает по подлокотнику дивана и кричит:
— Это Гагарин!
Матвей мотает головой. Катя говорит:
— Но ты прав, это точно шлем.
Матвей кивает, снова запахивает на себе что-то. Катя продолжает:
— А это куртка. Шлем. До этого был мотоцикл.
Матвей кивает, выпучив глаза, складывает ладони в немой молитве.
— Байкер! — кричит Жека, подскакивая, как на трибуне.
— Это байкер! — кричит Аня и машет рукавами.
— Твою ж мышь, — пыхтит Матвей, падая в кресло.
Катя считает заработанные очки и передвигает по игровой карте пластмассовых пингвинчиков. Аня тянется к стопке карточек:
— Так, кто следующий?
— Какое ещё “следующий”? Откуда у нас вообще этот геморрой? Кто его купил? — кричит Матвей.
Катя говорит:
— Я следующая.
— А, ну тогда ОК.
Катя тянет карточку и читает вслух:
— “Объясните понятие синонимами, не используя однокоренных слов”. Так, — Катя немного думает, — в общем, это название эксперимента одного западного физика, ученого, и там в названии есть домашнее животное, которое недавно сестра Жеки домой принесла.
Катя и Жека говорят хором:
— Кот Шрёдингера.
— Да как вы? Да как ты? — Матвей крутит головой, щурится на Катю. — Ля ты крыса!
— Таки да, — говорит Катя.
Жека барабанит пальцами по подлокотнику, кивает Матвею:
— Гоу курить?
У новостройки в ипотеку есть боярских размеров лоджия. Вид на местную деревеньку с обречённым названием и на целый горизонт. Лес сизой щетиной спускается к речке, печной дымок темнеет на нежном золоте заката.
Матвей и Жека спорят, переплатил сосед за “Хёндай” или нет. Аня показывает Кате голубую ёлку в горшке чудовищных размеров.
— Я на Новый год в стакане купила, так он заморочился, давай ухаживать, пересаживать, землю ей сюда таскает, таскает. Я говорю — её в грунт пора, как мы её спускать потом будем? Кран подгонять? Потом, говорит, я сам, ещё чуть-чуть. Хотела передвинуть — так он мне: “Медленно отойди, и никто не пострадает!”
Матвей оборачивается, показывает двумя пальцами: “я за тобой наблюдаю!”
Аня хохочет.
Сонная муха ударяется в стекло и падает обратно в сумерки, сумерки пахнут нагретым на солнце кирпичом, табачным дымом, сладкой праздностью, тоской по лету. Жека хочет выбросить сигарету с балкона, Матвей отбирает её и втирает в пепельницу.
Темнота густеет и остывает. Жека с хрустом потягивается. Аня приносит свечи в стеклянных банках, даёт Матвею длинные спички. Матвей зажигает свечи. Все четверо склоняются к огонёчкам.
“Я вас очень люблю”, — думает Катя. Не говорит, конечно. Такое не говорят.

Мальчик на скейте, в одних шортах, с крылышками лопаток, выскакивает у Кати из-за спины. Скейт дребезжит по плитке, огибает фонтан без воды, идёт ровнее на асфальте. Мальчик выравнивается и стоит на скорости ветра, влетает под тополя, в апельсиновый свет старых фонарей, и тень ловит его лиственным неводом, и кожа его загорается золотом в электрическом свете.
Около девяти вечера. В парке ещё гуляют, и Кате не страшно. Но гуляют многие, и Катя мается — ей надо дальше, темнее, туда, где чужой глаз её не найдёт. Где она сама себя не почует чужим взглядом.
Сутулая девушка в чёрном худи кажется ей мучительно знакомой. Щекочет память, мучает, и наконец проходит совсем близко и оказывается Юлей — ни серёжек, ни фарфоровых ушек, только глаза и эльфийские скулы в провале капюшона. Катя оборачивается ей вслед, думает, что хочет погладить, обнять эту скорбную спину.
И не замечает, как они появляются на аллее.
На Катином двойнике алое платье — не ретро, а классика, тысяч за десять, роскошь, которую Катя кидала в корзину в прошлой жизни, и не заказала даже по скидке, потому что разлюбила одеваться. Джинсовка Макса на плечах.
Они не держатся за руки, играют пальцами — сплетают их, отпускают, чтобы снова поймать. Девушка-двойник кладёт голову Максу на плечо, оба еле плетутся.
Макс останавливается и целует её подбородок, потом, наверное, щеки. Не целует губы. Никогда сразу не целует в губы. Запускает пальцы в густой хвост, который пушится от ночной росы. Шепчет на ухо ей, шепчет.
“У тебя хвост пушистый, как у кошки”.
Двойник достаёт что-то из сумочки, засовывает в ухо сначала Максу, а потом — себе. Настраивает в телефоне. Мигает блютус-наушник. Она кружится на месте, слишком худая и высокая, чтобы быть ловкой, но юбка кружится с ней и всё делает лучше — потому и дороги бывают такие юбки.
Двойник хватает Макса за руку, и они бегут в аллею, под свечки фонарей, во мшистую мглу, по вытоптанной земле, на заброшенный стадион. В Катину глушь.
Катя идёт за ними, не хочет, но идёт, не может не идти.
Все молчат, осинки — лепечут. Катя — первая палая листва, Катя — хворост, суета ночной птицы, лунный блик на папоротнике, тополиная серёжка: срывается, падает, ветки цепляет, стучит.
Они пытаются танцевать на старой игровой площадке. Топчутся и замирают. Он целует её волосы, шею, ловит руку и медленно перецеловывает пальцы.
Одуванчики съели асфальт, мох зарастил ковром, пух закрыл войлоком.
Тополя вздыхают.
Экскаватор пищит.
Экскаватор гремит ковшом.
Экскаватор кусает глинистую землю.
Кажется, что ещё далеко, кажется, время ещё есть.
Сигнальный огонёк пробивает рыжей звездой подлесок.