ТОТ АДРЕС
РАССКАЗЫ
ХОККУ ПО-РУССКИ
— Дерево за окном... как оно называется?
— Американский клён вроде.
— А не японский?
— Откуда тебе японский? Ладно, гляну сейчас.
Валентин достал из кармана телефон, начал тыкать в него пальцем с чёрным ногтем. Неделю назад молотком отбил, до сих пор смотреть жалко.
— Клён ясенелистый, американский или калифорнийский, — произнёс громко, почти по слогам. — Пишут: агрессивное дерево-сорняк... клён-убийца. Хоть руби его, хоть жги, всё равно выживет. От сгоревшего пня до двадцати новых побегов вырастает. Ну, пока, мне на стройку века пора.
Сын теперь приходил раз в неделю, по субботам: загружал продукты в холодильник, выносил мусор, минут на десять заходил выпить чаю и рассказать, как продвигается строительство. От бесконечных забот он заметно осунулся и как-то вдруг постарел: скорбный профиль, брови домиком, залысины на полголовы.
С удивлением вслушивалась Вероника Петровна в незнакомые слова: вагонка, гипсокартон, гофра, шуруповёрт, серпянка — забавные, как из детской песочницы.
На столике возле кровати — поднос с двумя чашками, сухое печенье и несколько разноцветных кусочков мармелада на блюдце. Так и должно быть в комнате для чайных церемоний: ничего лишнего. Сочетание простоты и бедности, которое японцы называют “ваби-саби”, или печальная прелесть обыденного.
В чайном ритуале ча-но-ю первая чашка чая увлажняет губы и горло, вторая — излечивает одиночество, но до неё обычно дело не доходит.
Когда-то Вероника Петровна работала на крупном химическом предприятии, её посылали в командировки по всей стране, и однажды пообещали поездку в Токио. Она купила русско-японский разговорник, проштудировала книгу Всеволода Овчинникова “Ветка сакуры” и даже научилась есть рис палочками — их по рисунку в энциклопедии выстругал Валя. Зарубежная поездка тогда сорвалась, зато любовь к Японии осталась навеки.
Тетрадки с иероглифами, репродукции рисунков Хокусая, вырезки из журналов про японские достопримечательности до сих пор лежали где-то в неразобранных коробках.
Собирались быстро, как на пожар. Вероника Петровна и опомниться не успела, как её посадили на такси, перевезли в трёхкомнатную квартиру сына и положили в маленькой угловой комнате на кровать.
Всё было как во сне: вышла в магазин, вроде бы шла по тротуару, вдруг сзади машина толкнула. “Скорая”, больница, операция, перевязки, постельный режим. Два месяца домой, как по расписанию, приезжали сын, невестка Наталья, внук, но сколько можно через весь город? Легче к себе забрать, а в однокомнатную квартиру в Заводском районе внука с семьёй переселить.
И вот — пустая квадратная комната. Никаких картинок, фотографий, ковриков. Кровать, тумбочка, стул и дерево в окне четвёртого этажа — как картина-какэмоно на развёрнутом шёлковом свитке. К полудню тёмно-лиловая ткань выцветает до белизны, и кажется, что за несколько часов проходят столетия.
Чтобы не затосковать на новом месте, Вероника Петровна взяла себе за правило каждый день сочинять по одному хокку про дерево, потому что ничего другого перед глазами не было. Не всегда получалось уложиться в точное количество слогов — пять, семь и снова пять, — и свои трёхстишия она снисходительно называла “хокку по-русски”.
Капля дождя.
Зачем целуешь украдкой
Ветку сухую?
Примерно через неделю после переезда в комнату вошёл Димка, сел возле кровати и стал о чём-то говорить, прикусывая нижнюю губу. Внук и в детстве, когда волновался, кусал губы и смешно двигал из стороны в сторону ртом, как маленькая обезьянка.
Сквозь свист слухового аппарата Вероника Петровна не сразу разобрала, что Димка уходит из дома, потому что полюбил Аню. Но Марину со Славиком он всё равно не бросит и материально будет им помогать. Сегодня утром Димка наконец-то во всём признался жене, объяснился с родителями, и вот теперь зашёл попрощаться с бабушкой.
Вероника Петровна молча гладила руку внука, не зная, что сказать. Странно было слышать от него такие тяжёлые, взрослые слова, как “развод”, “алименты”, “идиотка”. Чёрные тонкие усы совершенно не шли к пухлым Димкиным щекам и казались приклеенными.
Тишина в квартире изменилась. Марина заперлась в комнате и не пускала Славика даже на кухню.
Валентин молча приносил еду на подносе и старался поскорее уйти. Наталья — завуч в школе, женщина с железными нервами, с которой у Вероники Петровны всегда были сложные отношения, — и та ходила по дому с красными, заплаканными глазами.
По восточной философии время бывает календарное, а бывает событийное или историческое. Начинается историческое время всегда неожиданно. Это можно сравнить с тем, когда от маленького упавшего камешка в горах происходит обвал, который будет длиться до тех пор, пока вниз не просыплются последние песчинки.
В трёхкомнатной квартире наступило новое время. Устойчивый и старательно налаженный мир семейного благополучия в одночасье рухнул, и никто не понимал, как построить его заново.
Наконец, Валентин зашёл поговорить и присел на край кровати. Ничего не поделаешь, жизнь продолжается, и Димке, единственному сыну и внуку, в любом случае надо помочь. Тем более выяснилось, что его новая Аня ждёт ребёнка, может быть, даже двойню.
В квартире Вероники Петровны на дальней окраине Заводского района молодые жить не хотят, но выход найден. Пока что они приютились на даче — в частном домике без удобств в центре города, доставшемся Наталье в наследство от родителей. Но если там провести газовое отопление, сделать пристройку для кухни и нормального санузла, то без всяких кредитов и ипотеки у Димки будет приличное жильё.
Марина со Славиком со временем перейдут в однокомнатную квартиру в Заводском, всё-таки тоже родной внук, и через год она уже выйдет на работу. А Веронике Петровне можно не волноваться, для неё ничего не меняется. В любом случае, ей теперь нельзя одной жить.
Как-то в комнату забежал Славик и притаился за тумбочкой.
— Давай с тобой в Японию играть, — сказала Вероника Петровна.
Славик кивнул, прислушиваясь к шагам в коридоре. От волнения он прикусил нижнюю губу и широко раскрыл озорные Димкины глаза.
— По-японски это называется дза-бу-тон, — показала Вероника Петровна на маленькую подушку для сиденья.
— Дза... дзу... бу...— тонко зазвенел Славик, делаясь похожим на остроносого комарика.
— А день по-японски — хи. Легко запомнить: хи-хи. Прошёл — и вот тебе хи-хи-хи...
Славик тоже неуверенно захихикал. Но тут в комнату забежала Марина, схватила его в охапку и потащила к себе. Она постоянно была не в духе.
В начале мая в гости к Веронике Петровне пришла Люся, бывшая соседка.
Валентину пришлось заранее договориться с Мариной, чтобы та в назначенный день была дома и по звонку в домофон открыла дверь. Весной они с Натальей каждый день после работы ехали на свою стройку и часто оставались там ночевать, валясь с ног от усталости.
Веронику Петровну теперь кормила Марина, за что её тоже обеспечивали продуктами и освободили от платы за жилплощадь. Еда часто была пересоленной, словно обильно приправленная слезами.
— Одна кукуешь? Ну, и где же, Верунчик, твои вещички? — с порога спросила Люся, оглядывая комнату, и сама же ответила: — А я тебе скажу, где: на помойке за гаражами. Пошла я на днях в погреб к Валентине с первого этажа свёклы взять, у неё с зимы много остаётся, гляжу: батюшки мои! Все твои книжки, открытки, тетрадки в грязи валяются... Я халат твой с журавлями сразу в луже узнала, весь как собаками разодранный.
Громогласную подругу Вероника Петровна хорошо слышала и без аппарата, но притворилась, будто не поняла, и ответила не сразу.
— Да знаю я. Сама им велела коробки туда вынести, — сказала как можно спокойнее. — К чему сюда лишние вещи тащить, квартиру захламлять. А тетрадки? Пусть их... Что запомнила — то и моё.
— Давно бы так! — почему-то обрадовалась Люся. — Сколько можно голову бесполезной чепухой забивать? Пора тебе на землю спуститься... Значит, тут теперь кукуешь? Слушай, я вашу Маринку сразу и не узнала: чёрная стала, как ведьма, и со мной даже не поздоровалась. Тебе, Верунчик, нормальный соцработник нужен.
— Соцработники одиноким полагаются, а я в семье живу, — ответила Вероника Петровна.
— Не одинокая, как же! И где она, твоя семья? Бросили тебя с этой ведьмой, а сами, я слышала, второй этаж там себе возводят. Понятно дело, соцработнику тоже платить надо, а им денег много надо... Хоть врач к тебе сюда приходит?
— Зачем? Я и так знаю свои лекарства.
— Как это — зачем? Как зачем? Они обязаны тебя наблюдать. Или твоя карточка до сих пор в нашей поликлинике лежит?
— Вале сейчас не до меня...
— Погоди-ка, как же так? Они хотя бы тут тебя прописали? Карточку тогда бы автоматически перебросили... В паспортный стол, Верунчик, тебя возили?
— Все доверенности на Валентина давно оформлены, я не спрашивала.
— Поздравляю тебя, Верунчик, ты — бомж! — объявила Люся и в изумлении плюхнулась на стул. — По документам тебя нет нигде. Из квартиры твоей тебя наверняка выписали, они её продавать будут, сама риелторшу видела, а сюда забыли прописать. Вот изверги! А чего время зря тратить? Не в новый же двухэтажный коттедж-дом тебя тащить, лучше прямиком на кладбище.
Самурайский кодекс Бусидо (“Путь воина”) гласит: “Настоящая смелость заключается в том, чтобы жить, когда нужно жить, и умереть, когда нужно умереть”.
Вероника Петровна молчала, сжав зубы. Только отметила про себя, что лоб, щёки и руки до локтя у Люси покрылись красными пятнами — верный признак подскочившего давления.
— Говорила же я тебе: не соглашайся, не переезжай! Зубами за свои стены держись! — в голос кричала подруга. — Подумаешь, ногу сломала. Не шейку же бедра! Ну, поболит немного, потом, глядишь, и завощает. Шоколадку тебе на Новый год принесли, как же, и ты сразу разнюнилась. За одну шоколадку они себе целую квартиру заграбастали. Иуды! Ограбили тебя, Верунчик, как липку. Но я этого так не оставлю. Мы с тобой так просто не сдадимся, сейчас заявление будем писать, во все колокола бить. Ишь, семья, родные! У меня нет никого, так в гробу я таких детей и внуков видела. Фашисты они у тебя! Сволочи!
— Замолчи, — строго сказала Вероника Петровна. — У меня хорошие дети. Не буду я ничего писать. Иди-ка ты домой, Людмила, спасибо, что навестила, устала я, отдыхать хочу.
— Ах, так? Гонишь меня? — задохнулась от возмущения соседка. — Подыхать ты тут одна будешь, а не отдыхать! Ты всегда с приветом была. Мы все возле подъезда на лавочке сидим, а ты одна на балконе, да ещё с веером... Жалела я тебя, дуру, да, похоже, зря. Спасибо тебе, подруга, за тёплую встречу, за чай с кофием — век не забуду.
Соседка убежала, а Вероника Петровна заставила себя подняться с кровати. Опираясь на палку, она медленно подошла к окну.
В первый момент ей показалось, что вдруг наступила зима, и Люся бежит по двору на лыжах. Но потом пригляделась и поняла: просто площадки между многоэтажными домами были сплошь заставлены легковыми автомобилями, среди которых почему-то было много светлых.
Люся ловко переставляла перед собой палки для спортивной ходьбы и ни разу не оглянулась на окна, чтобы на прощание махнуть рукой. Она с такой со злостью одной палкой отшвырнула из-под ног бумажку, что стало понятно: подруга больше не придёт.
Как-то поздним вечером в комнату вошла Марина, театральным жестом достала из кармана халата фляжку с коньяком или каким-то другим сакэ, и отхлебнула прямо из горлышка.
— Будете? — засмеялась она, широко раскрывая рот. — Или завязали?
Марина откинулась на спинку стула, её длинные тёмные волосы свисали почти до пола, лицо в полумраке напоминало маску с чёрными прорезями глаз и капризно вывернутыми губами. Такие маски носят актёры японского театра Но.
Похоже, Марина была основательно пьяна и решила выговориться.
Слуховой аппарат Вероники Петровны окончательно вышел из строя, и она разбирала лишь отдельные слова и обрывки фраз.
Продали... нашу с вами квартирку...тю-тю... шиш... нам со Славиком... на комнату в коммуналке и то не хватит... жабы лицемерные... мы с Митькой со второго курса... клялся... любовь до гроба... одноклассник в Аткарске... с детства меня любит... а я дура... уроды... ждут не дождутся, когда вы кони двинете... эту квартиру тогда тоже продадут, а мне шиш... хоть бы все сдохли... пандемия... надо бежать из города... никогда в жизни больше Славика не увидят... алименты на карточку... у меня вся жизнь впереди...
В театре Но пьесы играются на фоне единственной декорации в виде одинокой сосны. У Вероники Петровны тоже перед глазами было дерево — клён ясенелистый, американский или калифорнийский. Сухие гроздья его семян, подсвеченные из нижних окон, казались тяжёлыми, налитыми золотом.
В синем кимоно
С золотыми цветами
Ночь промелькнула.
Последний раз личная жизнь у Вероники Петровны случилась незадолго до выхода на пенсию. Начальник отдела кадров, симпатичный вдовец Сергей Владимирович Коробейников, вдруг начал оказывать ей в столовой знаки внимания. Он был пониже ростом, с животиком и круглыми карими глазами, как у доброй собаки. Дело дошло до того, что Сергей Владимирович предложил вместе сходить в кино.
Вероника Петровна согласилась с условием, что выберет фильм по своему вкусу. В прокат как раз только что вышел фильм “Легенда о Нараяме”, призёр Каннского фестиваля, а ей давно хотелось познакомиться с японским кинематографом.
Сергей Владимирович купил билеты в пятом ряду, но лучше бы они сели подальше. Мёртвый младенец на оттаявшем после зимы рисовом поле, крысы и трепыхающийся кролик, которого на глазах у зрителей заглатывал удав, оказались ещё не самым страшным. Но — секс! Таких откровенных, на весь широкий экран, натуральных сцен секса никто из советских зрителей никогда в жизни не видел. Ну, и сопутствующие диалоги: “Сколько у тебя волос на лобке? Хочешь, я сосчитаю?”
Вероника Петровна вжалась в кресло и боялась вздохнуть. Сидящий по правую руку Сергей Владимирович тоже окаменел. После сеанса, не глядя друг на друга, они бочком вышли из кинозала и молча разошлись по домам.
На следующий день начальник отдела кадров вообще не пришёл в столовую, а через полгода женился на тихой миловидной женщине из планового отдела.
А Вероника Петровна после этого увлеклась самураями.
Наутро после пьяной истерики Марины в квартире появилась новая тишина.
Одолев на костылях привычный долгий путь от кровати до туалета, Вероника Петровна изменила маршрут и заглянула в соседнюю комнату с распахнутой дверью. На полу валялся детский носок в полоску, смятые бумажные салфетки, одёжный шкаф зиял пустыми полками. Похоже, Марина выполнила вчерашнее обещание: забрала Славика и ухала к маме или к однокласснику в Аткарск.
Из-за неисправного слухового аппарата Вероника Петровна перестала пользоваться мобильным телефоном, да и зарядка куда-то подевалась, так что позвонить Валентину или Димке она не могла. Оставалось только ждать...
До обеда в квартире никто не появился. Тогда, опираясь по палку-посох, Вероника Петровна двинулась на кухню, и шла так долго, что сочинила по пути хокку в стиле Басё:
Весь день я иду
Тропой к водопою.
Цветы на обоях.
В холодильнике обнаружился запас продуктов: начатый пакет молока, почти целая пачка масла, семь яиц, кетчуп, зелень. В пластиковых ёмкостях в шкафу просвечивали рис, гречка, вермишель, мука, сахар, всего понемногу.
Вспомнилась сцена из “Легенды о Нараяме”: сыновья мастерят для матери гроб, а она выходит на улицу выплеснуть помойное ведро.
“— Мама, разве ты не умерла?
— Нет ещё. Съела чашку риса, мне и полегчало”.
Японцы своим национальным символом выбрали цветущую сакуру. Нежные цветки сакуры облетают, не успевая завянуть, что навевает мысли о красоте и хрупкости жизни.
Вероника Петровна сделала своим символом клён ясенелистый, наоборот, за его живучесть. Когда-то дерево под окном пытались спилить, но из пенька выросли два новых кривоватых ствола и дотянулись до третьего этажа. Их тоже спилили — и клён стал похож на обглоданные куриные кости с торчащими жилами отростков, но вскоре снова покрылся листвой и зазеленел. Круглый год сухие кисти семян-самолётиков крепко держались на его ветках, как привинченные.
Валентин Сергеевич вышел из лифта и остановился возле входной двери. Ноги сделались ватными, руки дрожали и не сразу смогли найти на связке нужный ключ.
Прежде чем войти, он снова мысленно повторил про себя всё, что твердил всю дорогу.
Никто ни в чём не виноват, он сам чуть не умер, две недели в реанимации пролежал с коронавирусом. У Натальи дома полная изоляция, температура под сорок. Когда очухался, перевёл Маринке деньги, никто же не знал, что она уехала в свой Аткарск. Вроде бы Димке позвонила, наорала, как всегда, тот не понял ничего, к тому же как раз в своей геофизической командировке был на краю света. Три недели мать тут одна, почти месяц. Наталья телефон похоронного агентства дала. Или сначала надо в милицию звонить? В любом случае — вначале войти...
В квартире вкусно пахло оладьями. Мать стояла на кухне и что-то готовила возле плиты. Величественная, прямая, с седыми волосами, собранными в пучок на затылке. Свободной рукой она опиралась на плиту, а палка торчала у неё из-под халата как самурайский меч.
Вероника Петровна заметила сына, который сидел в коридоре прямо на обувной полке.
— Валя? Ты почему там? Ты плачешь? Что случилось? — спросила она как прежде, когда сын зарёванный возвращался из школы. — Тебя кто-то обидел? Скажи, кто? Ну, что ты молчишь?
И в этот момент лицо у неё было молодое, ясное — как на той фотографии, когда однажды после командировки она перекрасилась в блондинку.
ПОДВЕСНОЙ ПОТОЛОК
Из-за этого подвесного потолка они впервые чуть не поссорились. Прямо в магазине. Ему хотелось бледно-голубой и матовый. Чтобы проснуться утром — и как будто летом в степи лежишь под открытым небом, на вольной воле.
А ей понравился белый и глянцевый. И она оказалась права: комната с ним сделалась просторней, в ней словно появилось второе окно. Настоящее окно косо отражалось на глянцевом потолке в обрамлении цветущих фиалок, квадратом тротуара под балконом и частью проезжей дороги.
Теперь она подолгу лежала на диване (в женской консультации сказали — интоксикация, у всех проходит по-разному, пару месяцев придётся потерпеть) и смотрела в потолок. Это было почти как кино.
По перевёрнутой улице носились разноцветные коробки без колёс, совсем не похожие на автомобили, и вверх ногами ходили пешеходы. Мужчины обычно шли неторопливо, женщины куда-то спешили, но и те, и другие забавно сгибали ноги в коленях. В мультике на подвесном потолке люди передвигались на полусогнутых, как пауки-косиножки. Ночью, если не задёргивать штору, квадрат над головой напоминал ожившую японскую гравюру — нарисованные тушью ветки тихо шевелились. Зимой на потолке включился режим “зимняя сказка”: за окном в свете фонаря кружился снег, и в отражении его мелькающие тени напоминали бал в старинном зале.
Сначала она узнала его кроссовки, а потом уже куртку и походку. Он тогда ещё сказал в торговом центре: “Ну, хоть обувь я могу себе купить, какую хочу?” И выбрал себе красные, дурацкие кроссовки с белыми шнурками, она их называла “гусиные лапки”. Потому что совершенно не подходили к его зелёной куртке.
Муж шёл вверх ногами на полусогнутых и почему-то очень медленно, как будто ему до смерти не хотелось возвращаться домой. Смешно подгибая ноги, его догнал кто-то в рыжих сапожках и красном пальто. Красные кроссовки и рыжие сапожки остановились, и вдруг зелёная куртка и красное пальто обнялись, замерли под балконом. Похоже, муж совсем потерял голову и забыл, что именно эта часть тротуара отражается на подвесном потолке. Два человека висели вниз головами, обнявшись и забыв обо всём на свете.
Придерживая рукой живот, она на цыпочках прокралась на кухню, чтобы увидеть из-за занавески, с кем обнимается её муж. Но из кухонного окна влюблённую пару видно не было, пришлось снова переместиться на диван. Девушка в рыжих сапожках вдруг вырвалась из объятий и побежала. Красные кроссовки рванулись было за ней, но вскоре снова появились на экране. Муж еле шевелил гусиными лапками, подгибая худые ноги в обтянутых джинсах. В одной руке у него был пакет из “Дикси” с продуктами, за которыми он вышел из дома.
Что это было? Что вообще происходит? И как теперь быть? Сказать ему, что она всё знает? Видела, как он обнимал под балконом девушку в красном пальто? А где видела? На подвесном потолке? Он наверняка скажет: что ты выдумываешь, у тебя глюки накануне родов, я вообще по другой стороне улицы шёл. Даже как-то странно начинать выяснять отношения. Это же иллюзия, отражение, перевёрнутая реальность. А вдруг ей и правда всё только показалось?
Нет, надо было всё-таки покупать голубой и матовый, а ещё лучше побелить потолок, как всегда делали родители.
ТОТ АДРЕС
Ладно уж, дам я тебе один адрес. Каунас — лучший в Прибалтике город, хотя по нему, может, уже никто не живёт… ну, почему обязательно умер, просто это очень давний адрес.
Внезапная идея объехать Прибалтику — Домский собор, стаканы с трубочками, почти Европа, тогда ведь можно было без визы. Ты ведь помнишь мою Лариску? Ну, да, тётю Ларису. Мы с ней решили спать, где придётся, в студенческих общежитиях, да хоть бы и на вокзалах, лишь бы увидеть Прибалтику. Кстати, в Риге и, кажется, в Тарту на железнодорожных вокзалах сиденья с железными перегородками, всю ночь пришлось мучиться, не знаю, как сейчас.
В Каунасе первым делом сходили в музей Чюрлёниса и в музей чертей, они как раз напротив. Да какая разница, сколько нам было лет? В то время я даже зеркала с собой не носила, ходила в длинном чёрном свитере, а если на меня кто-нибудь смотрел, делала глубокомысленное и угрюмое лицо.
Не перебивай, так вот, шли мы с Лариской вечером по Каунасу, по незнакомой улице, они для нас все были незнакомые, а впереди брёл какой-то мужичок сутулый. Лариска его обогнала и спрашивает: “Дяденька, а вы не знаете тут в районе подъезд с деревянными полами?”
Тот остановился и серьёзно так задумался, они все там такие вежливые, неторопливые. “А зачем вам такой подъезд?”, — спрашивает медленно, словно просыпаясь, он пьяненький немного был. Лариска: “Так, мол, и так, целую ночь где-то сидеть, до вокзала далеко, можно и в подъезде, только чтобы ступеньки не каменные, как бы не застудиться”, — и глазищи на него свои большие наставила.
Он прямо руками всплеснул: “Девочки!” — Только он не так говорил, а с мягким таким акцентом: “Дьевочки! Дьевочки, — говорит, — бедные дьевочки, идите ко мне ночьевать, — ночевать, то есть, — я не обижу, у меня нет много кроватей, зато есть большой парлон постелить на пол”. Поролон, то есть.
Ну, мы были вдвоём и ничего не боялись, к тому же он был слабенький на вид, безобидный. Привёл нас в старую коммуналку, я даже не знала, что в Прибалтике тоже такие бывают, и первым делом свой паспорт показал. “Витаутас Титас, — говорит, — зовите меня Витас Титас или дядя Витас”, — расстелил на полу в комнате свой парлон, довольный такой ходит, всё время руки потирает, я даже испугались немного. В комнате чисто, книги новые на полках стоят, аквариум круглый, а Лариска давай у него перед сном на всякий случай биографию расспрашивать.
Он голову свесил: “Жена, — говорит, — ушла, квартиру поделили, сын совсем не приходит, по возрасту примерно, как вы, девочки, а я вот пью”. И так мягко у него получилось: “Пью, дьевочки”. Лариска мне под одеялом шепчет: “Не бойся, если он ночью вдруг полезет, я его стулом садану, вон, нарочно рядом поставила”.
Тут в дверь постучали, мы прямо подпрыгнули на своём парлоне, вошла старушенция, страшная, настоящая баба-яга на вид. Говорит: “Не могу, Витас, в комнату свою зайти, они бегают, щекочут меня, давай выпьем”. Он говорит: “Что ты, Дунья, уходи, не видишь разве, у меня сегодня дьевочки спят, всё это тебе только кажется”. А она уже и бутылку из юбки достаёт: “Тошно мне, надо выпить, Витас, страшно одной”. Он шёпотом: “Ты тут моим дьевочкам не мешай, ладно, пойдём лучше к тебе, Дунья, чьёртиков гонять”.
Мы потом полночи уснуть не могли, смеялись, как ненормальные, можно было в музей чертей зря не ходить, сэкономить. Лариска несколько раз вскакивала, в лицах показывала эту Дуню, она же в театральном училась.
Думали, утром Витас Титас даже не поймёт, откуда мы у него взялись, а он адрес на бумажке аккуратно русскими буквами написал: “Смотрите, — говорит, — приходите ночевать, а то все подъезды в Каунасе обойду, всё равно вас найду и уши надеру“, ну, а мы-то и сами рады.
А когда ночью возвращались, вспомнили, что забыли Витасу еды какой-нибудь купить, тогда ведь круглосуточных магазинов не было. В ресторан на углу забежали, и Лариска выпросила, чтобы нам готовую котлету с гарниром продали и салат из капусты, так мы бумажные тарелочки прямо под дождём на вытянутых руках принесли. Поставили перед Витасом, а он голову свесил, носом зашмыгал: “Нет, — говорит, — не хочу, спасибо вам, добрые вы мои, хорошие дьевочки”. Не знаю, съел потом или Дуне своей отнёс, мы сразу заснули как убитые.
Потом в воскресенье мы в театр собрались, Лариска очень сердилась, что Каунасский театр на гастроли уехал, все афиши до дыр проглядела, нашли какой-то этнографический. Витас с нами пошёл, в костюм новый нарядился, он, оказывается, в книжной типографии печатником работал, трезвый совсем, только бледный очень.
Там в большом парке музей под открытым небом, всякие старинные домики литовские и театр в деревянном амбаре. Ничего не понятно, все прыгают на сцене в лентах, звериные головы на себя нацепляют. Витас нам шепчет, переводит, а Лариска только хмурится: “Нет, — говорит, — никакой это не театр, непрофессиональная игра”. Но потом и она развеселилась, мы с ней хохотать над чем-то стали, а Витас спрашивает: “Дьевочки, что вы смеётесь, эх, глупые вы дьевочки”, — и сам начал с нами смеяться, прямо остановиться не могли.
А когда домой вернулись, Лариска объявила: “Всё, дядя Витас, мы весь Каунас посмотрели, небольшой городок, в Вильнюс теперь поедем на электричке, а оттуда сразу домой”. Он ничего не сказал, а потом ко мне подошёл и шепчет: “Олья, как же так, погостите у меня ещё немножко”, — он почему-то всегда ко мне обращался, хотя я больше молчала. На вокзал пошёл нас провожать, взял обеих за руки и говорит: “Дьевочки, вот что я вам скажу, берегите себя, дьевочки, мы ведь больше никогда не увидимся”. Лариска стала говорить, что мы, может, потом ещё скоро приедем, письма писать будем, и спрашивает: “А вы, дядя Витас, разве чем-то болеете, раз прощаетесь навсегда?”
Он улыбнулся грустно: “Нет, — отвечает, — я не болею, это бедная Дунья у нас сильно болеет; просто так бывает, что люди один раз встречаются, а потом уже никогда больше… Спасибо вам, дьевочки, без вас я бы пропал, мне и жить-то расхотелось, а теперь опять буду”. Я ещё подумала тогда: “Какой же он всё-таки старый, если говорит такое…”
Почему, написал одно письмо, там ещё такая фраза была: “Когда поезд скрился, мне стало очень грустно…” Так и написал: “…скрился”, — я его голос по этому слову сразу вспомнила. А ты всё-таки запиши на всякий случай тот адрес: город Каунас, улица Цвирки, дом 5, квартира 10, два звонка, Витаутас Титас, можно Витас Титас. Ну, почему от Оли? Скажи лучше: “Олья, Олья”, — меня так больше никто никогда не называл.
СНЫТЬ ПОДНИМАЕТ ГОЛОВУ
С какой всё-таки девической робостью расцветает молодое вишнёвое дерево! Стоит себе скромно в сторонке, как ученица в белом фартуке, не то, что нынешние...
Маленькая, шустрая, коротко стриженная Алла Ивановна бегала по садовому участку, показывая на пустые грядки:
— Здесь я огурцы воткну... Тут место под перец подготовлено — рано пока высаживать. Сюда — капуста. Никак не придумаю пока, куда кабачки с тыквами впихнуть....
При этом каким-то особым панорамным зрением она целиком видела весь свой сад, даже первый фонарик тюльпана возле забора.
Внучка молча, с безучастным видом ходила за ней следом, хрустя чипсами. Ну, как сказать — внучка, ненастоящая, не своя. Сын женился на женщине с готовым уже ребёнком, и теперь общего не заводят, всё время с этой носятся. Даже имя у девочки не такое, как у всех, а с вывертом — Милена. Ладно бы Лена или Людмилка... Алла Ивановна про себя новоприобретённую внучку Милкой звала, как коровку. Рослая, с большим покатым лбом, круглыми карими глазами навыкате — ни за что не дашь восемь лет. Да и наряжают её как девушку на выданье — вся в кружевах, с золотыми серёжками, ногти на руках, и то разноцветные.
— Давай-ка, детка, будем вместе помидорки в теплице высаживать, — повернулась она к внучке. — А то у меня рассада переросла. Я буду ямки рыть, а ты туда водичку подливать.
— Не хоч-чу, — чавкнула в ответ Милка.
— Как же так? Почему? — искренно удивилась Алла Ивановна.
— Неинтере-е-есно.
Девочка враждебно смотрела исподлобья, выпятив живот. На боку у неё висела расшитая блестящим бисером сумочка, из которой торчала розовая лошадка. Ничего не скажешь, помощница.
На свою, родную внучку Алла Ивановна могла бы прикрикнуть, даже по заднице разок хлопнуть, а с этой ничего нельзя. Сын если узнает, потом месяц не будет разговаривать и не позвонит даже.
— Взрослым надо помогать, милая, — сказала Алла Ивановна ласковым скрипучим голосом. — Или вас в школе этому не учат?
Милка ничего не ответила и снова захрустела чипсами. Ядовито-оранжевые крошки изо рта падали на нежные ростки флоксов, только что пробившиеся из земли. “Ладно, муравьи потом растащат, — растерянно подумала Алла Ивановна, — если не отравятся...”
Сын привёз Милку на дачу неожиданно, на пару часов, чтобы ребёнка по строймаркетам не таскать. И ведь не скажешь ему, что она приехала рассадой заниматься: брови нахмурит, попрощается вежливо, а сам обиду затаит. Он и без того после своей женитьбы как чужой стал.
— Слепая совсем? На петрушку же наступаешь! — не выдержала и прикрикнула на внучку Алла Ивановна.
Девочка испуганно отпрянула — и попала ногой в грядку с укропом и редиской. Они хоть ещё и не проросли, но ведь видно же, где вскопано.
Алла Ивановна только рукой махнула:
— Иди, что ли, в дачку, в игрушки там свои поиграй... Мне работать надо.
— Не пойду. Там пауки, — упёрлась Милка.
— Вот те раз...Ты же туда даже не заходила!
— В сараях всегда пауки.
— Это не сарай, а дача: у меня там и диванчик есть, и стол, и плитка электрическая, — принялась уговаривать Алла Ивановна. — А пауки какие и были — за зиму все передохли...
— Дохлые ещё хуже. У моей бабушки на даче два этажа. И большой бассейн надувной. Там даже мама помещается.
Алла Ивановна вспомнила, что родная Милкина бабушка — важная, медлительная, в белой шляпке — катается сейчас с подружками на теплоходе. А у неё вместо речных круизов и курортов одна дача. Хотя врач недавно прямым текстом сказал: “Когда-нибудь вы на своём огороде замертво ляжете, нельзя с таким давлением вниз головой”. Но кого это интересует?
— Ишь ты... мама... бабушка... А я кто тебе, не бабушка? — осерчала отчего-то Алла Ивановна.
Милка ответила не сразу, а сначала внимательно оглядела её с ног до головы.
— Нет. Ты просто старушка. Папина мама. Алванна.
— “Алванна”... ванна... — передразнила Алла Ивановна девочку. — Спасибо хоть, не корыто старое. Ну вас всех к шутам! Не хочешь в дачу идти — тут сиди, загорай, мне развлекаться некогда. Земля не ждёт.
Усадив Милку на пенёк от старой яблони, Алла Ивановна наконец-то смогла спокойно оглядеть свои владения. Сливовые деревья цвели обильно, а вишня почему-то не торопилась, да и пчёл в саду для мая было подозрительно мало. Надо бы старый мёд развести и на ветки побрызгать, да и за сорняки давно приниматься пора.
— Ох-хо-хо... Сныть поднимает голову, — пробормотала Алла Ивановна, по привычке обращаясь сама к себе.
— Ай! Я боюсь!
Милка вскрикнула и поджала под себя ноги, будто увидела в траве змею.
— Ты чего? — удивилась Алла Иванова.
— Сныть... какой он...где?
— Батюшки мои! Не знаешь, что такое сныть? Да это же просто трава, сорняки. Вон, повсюду растут.
— Какое слово... стра-а-ашное, — опасливо огляделась Милка.
— Надо драть их, пока маленькие, прямо с корнем. А то ведь когда сныть зацветёт, пустые стебли так и квовают: квок-квок-квок...— зачем-то поддразнила Алла Ивановна внучку.
Она с детства любила, как говорили у них в деревне, “дражниться”. Сын терпеть не мог её шуточек, и эта туда же...
Милка испуганно округлила глаза и вдруг заревела басом на весь участок: “У-у-у... Хочу-у-у домо-о-ой”.
— Напугалась? Вот глупая! Сныть хорошая травка... везде растёт. Смотри, какие красивые листики, — переполошилась Алла Ивановна. — Её кушать можно, я и в борщ вместе с крапивой кладу...
— Трав-ка? И Ромке можно кушать? — показала Милка на свою игрушку.
— А как же! Кони едят траву.
— Ромка — не конь, она девочка. Моя лошадка любит поп-корн на мультиках, а такую травку ещё не пробовала...
Алла Ивановна проворно наклонилась, привычным движением выдернула из земли пучок сныти и протянула внучке.
— Пусть попробует... Вот и корми тут, паси свою коняшку, а я в теплице рассадой займусь.
В последнее время Алла Ивановна сама за собой замечала: руками что-нибудь делает, а при этом думает, думает, думает по кругу об одном и том же, никак остановиться не может.
Другие теперь стали дети. Изнеженные. Разбалованные. Они-то в своё время в нужде да в труде росли, потому и крепкие были, работящие. А эти ленивые. Рыхлые, перекормленные. Не поймёшь по разговору: то ли глупые, то ли наглые. Всего боятся, даже травы. Другие дети пошли, никчёмные совсем.
Алла Ивановна на минуту распрямилась и сквозь мутное стекло теплицы увидела, что Милка призывно машет ей рукой. Куда деваться, пришлось всё бросить и пойти.
Возле пенька от сорняков была расчищена небольшая поляна, на которой играла Милка. На листьях лопуха, как на зелёных тарелках, были разложены обломки чипсов и какие-то сладости. В постели из сныти лежала розовая лошадка с блестящей на солнце синтетической гривой.
— Заходите ко мне в гости, Алванна, чувствуйте себя, как дома, — вежливо пригласила девочка — она была весёлая, как ни в чём не бывало. — Я тут для вас печеньице испекла, свежий чаёк заварила. Вам же отдохнуть, поберечь себя надо, вы ведь не железная...
Милка произносила каждое слово нараспев, подражая голосу родной бабушки, а потом вдруг затараторила шёпотом:
— Только сюда не наступайте: здесь у меня посажено. Тут я редиску воткнула, сюда морковку впихнула, не знаю пока, где петрушку пристроить... Проходите, только тихо, у Ромки тихий час.
“Лошади стоя спят”, — хотела сказать Алла Ивановна, но в горле у неё пересохло и как будто что-то хрустнуло. Земля под ногами качнулась, потом резко крутанулась в сторону... В дрожащем зелёном мареве перед глазами проплыли бревенчатая стена дачи, корявый ствол старой яблони, ярко-зелёные, до рези в глазах, кусты смородины — их словно уносило куда-то воздушным течением.
— Вам плохо? Держитесь за меня, Алванна. С моей бабушкой тоже так было, я теперь всегда для неё таблетки от давления ношу, — доносился откуда-то издалека деловитый детский басок.
Алла Ивановна оперлась одной рукой на мягкое, но на удивление крепкое плечо девочки, присела на пенёк и почувствовала во рту вкус знакомой таблетки.
Самолёт плавно пошёл на снижение. Рядом со своей чёрной калошей Алла Ивановна увидела печенье, сложенное в виде домика, коробку из-под сока с трубочкой, напоминающую колодец с журавлём, огороженную мелкими камешками клумбу с желтыми одуванчиками — вроде как золотые шары за забором. Почти в точности, как у неё на даче, только всё маленькое, словно этот мир совсем недавно проклюнулся, как весенний росток...
Не такие теперь дети. Другие совсем. Нежнее, что ли, мягче, жалостливее. Открытые. Более простодушные, беззлобные. Добрые, не злопамятные. Ничем не пуганные — ни войной, ни голодом. Потому и доверчивые, уязвимые. Беззащитные совсем.
— Дышите глубже, Алванна: вдох — выдох, врач так говорил, — хлопотала рядом Милка. — Лучше уже?
И вдруг захныкала по-детски:
— Я к папке хочу. Когда уж он за мной приедет?
— Скоро, родненькая моя, скоро. Я тоже к твоему папе хочу.
Алла Ивановна обняла внучку, двумя руками прижала к себе. Волосы и даже уши Милки остро пахли сныть-травой.
СКИДКИ-СКИДКИ-СКИДКИ...
На самом деле, Серёга почти уже жениться на ней решил. А что? Симпатичная женщина. И характер нормальный. Как сейчас все говорят, стрессоустойчивый. В “Пятёрочке” на кассе все на него прямо зверьми смотрели. А эта всегда с улыбочкой.
— Товары со скидкой желаете? Кофе растворимый, килька в томатном соусе?
Или, один раз:
— Денежки на ленту не кладите — засосёт. Тут недавно одна тысячную положила, потом полдня разбирались.
Спрашивает однажды:
— У вас есть карта нашего магазина? Как же так? Ай-ай-ай, надо непременно завести.
— На кой мне ваша карта? — удивился Серёга.
— Будете бонусы накапливать и на рубли их менять. Одна моя знакомая на пенсию уходила, так для своих на работе стол по карте накрыла, чем не экономия?
В другой раз посмотрела на Серёгу с прищуром и поинтересовалась как бы между прочим:
— Не на пенсии?
— Какая пенсия? — покраснел он от обиды. — Мне и полтоса нет. До пенсии ещё пахать и пахать, как до луны.
Вообще-то Серёга поначалу не очень обращал на неё внимание. Просто отметил про себя, что лучше к этой, вежливой, на кассу идти. А тут как-то дома кошелёк забыл, пришлось за хлеб с сигаретами мелочью из кармана расплачиваться. Начал возле кассы считать беленькие и жёлтенькие монеты, а она смотрит на него в упор и улыбается. От этого её пристального взгляда он два раза со счёта сбился, не выдержал и ляпнул в сердцах:
— Чего вы у меня над душой стоите? Сядь хотя бы, перед глазами не маячь.
— Мне нельзя, — ответила она вежливо и грустно. — Я бы с радостью, но нам со вчерашнего дня запретили за кассой сидеть.
Серёга прямо в осадок от таких слов выпал.
— Как это — запретили? Весь рабочий день, что ли, стоймя стоять? Ноги отвалятся.
— Велели кассирам стоять. Из уважения к вам, покупателям. Новый директор сказал.
И засмеялась, с ямочками на щеках.
— Сколько же у вас тут смена? Восемь часов, не меньше? Да от такой работы все вены наружу повылазят!
— В табеле закрывают восемь, а работать иногда приходится и все двенадцать. Когда сменщицы болеют.
— Фашисты! Надо мной даже в армии так не измывались, — вскипел Серёга. — Покажи мне вашего нового директора! Я с ним так поговорю, он у меня сам потом месяц присесть не сможет. Тьфу ты, опять сбился со счёта...
— Да не волнуйтесь вы так! Нам разрешают перекуры минут на десять, и обед...
— А вы какие курите?
— Никакие. Я чай травяной пью. Только скучно одной. Кассирам же полагается по одиночке обедать, чтобы очередь не создавать...
А очередь на кассе уже и за Серёгой собралась: один что-то кричит, другая железной корзинкой трясёт, а кассирша и бровью не ведёт.
— Надо же, какой чуткий, переживательный мужчина, — засмеялась вдруг, и опять с ямочками. — Защитник угнетённых. Сейчас это большая редкость. Новый директор тут ни при чём, ему все правила сверху спускают. Давайте-ка сюда вашу мелочь, а то очередь волнуется.
Перегнулась она через кассу и стала помогать Серёге отсчитать на ладони восемьдесят пять рублей пятьдесят копеек, острым ноготком случайно пощекотала. А он уставился на её указательный палец с белыми завитушками по красному лаку и думает про себя: вот это силища! По двенадцать часов, как солдат, за кассой стоит, и ещё успевает каждый свой ноготок, как картинку, расписать.
После того раза Серёга стал ещё чаще в “Пятёрочку” заходить. Бонусную карту завёл, фамилию кассирши узнал, а имя ещё раньше по карточке на груди прочитал: “Наталья”. Скоро им всем в “Пятёрочке” опять сидеть за кассой разрешили, не получился эксперимент. Хотя если взять конкретный случай с Серёгой, то сближение магазина с покупателем очень даже произошло.
Как-то в свой выходной день Наталья к себе домой Серёгу пригласила. Он ей ещё раньше выложил начистоту, что ищет себе жену, надоело одному мыкаться. Да и мать все уши прожужжала, мол, разведённые мужики, как мухи, быстро дохнут, кто — от пьянки, кто — от сердца, и “скорую помощь“ некому вызвать. А женатые живут себе спокойно, до глубокой старости доживают.
Дома у Натальи оказалось чисто, пахло духами сладкими, а в ванной на полках так вообще целый магазин всяких кремов и шампуней. Угощение на столе хорошее: сыр, колбаса в нарезке, всё другое из “Пятёрочки”. Вино, правда, Серёга сам принёс, не с пустыми же идти руками. Так Наталья его за это даже по-свойски поругала, что зря деньги тратил, у них в магазине для сотрудников большие скидки.
После лёгкого перекуса Наталья в ванную ушла, а Серёга стал по квартире гулять и уже с хозяйским видом присматриваться: там на комоде ручка декоративная отвалилась, надо бы заменить, тут дверца на одном шурупе еле держится. Сразу видно, что в доме давно мужика не было, много всяких неполадок накопилось по мелочам. С книжной полки взял Серёга фотографию в рамке поглядеть: на фоне моря стоит Наталья, рядом с ней девушка в купальнике с длинными волосами, на обратной стороне надпись... Опаньки!
В этот момент как раз Наталья из ванной в шёлковом халате с малиновыми розами вышла, вся из себя смущённая и загадочная.
— Кто это тут с тобой? — показал ей Серёга на фотографию.
— А... подружка, — отмахнулась она беспечно. — Мы с ней летом в Анапе вместе были.
— Почему же на обороте написано: “Любимой мамочке?
Наталья вспыхнула малиновой розой и сказала недовольно:
— Странная у людей манера: по чужим шкафам лазать... Ты, Сергей, ещё мой салат из кальмаров не пробовал. Или посмотрим, что у меня в спальной?
Серёга мгновение поколебался, но за стол сел, никак фотография из головы не выходит. Резиновых кальмаров жуёт, а сам всё исподтишка Наталью разглядывает. Прикидывает, сколько ей самой лет, если дочка такая взрослая. Лицо беленькое, круглое, без морщин, но какое-то подозрительно гладкое, щёки от крема блестят.
— Слушай, подруга, сколько тебе всё-таки лет? — не выдержал и напрямую спросил Серёга.
— А в чём дело? Я не нравлюсь тебе как женщина? Тридцать восемь. Устраивает?
— Брось, давай. Дочке твоей четвертной, если не тридцатник. Ты её во втором классе родила?
Наталья от злости губы сжала, но свою профессиональную стрессоустойчивость не теряет.
— А ты, Сергей, оказывается, грубый и невоспитанный человек, — сказала укоризненно. — И кто тебя только воспитывал? Не ожидала... Я же не спрашиваю тебя про жену, детей, сколько тебе лет? Для первой встречи это не обязательно.
— Да мне нечего скрывать. Сорок восемь в марте. С женой развёлся ещё в прошлом веке. Детей нет. Мать говорит, надо завести. Ты как, родишь мне хоть одного?
— Тебе домой пора, — резко поднялась Наталья из-за стола. — Я вспомнила: мне срочно в одно место сходить надо, пока там не закрыли...
— В пенсионный фонд, что ли?
— Хам! Может, и туда... Твоё какое дело? Уматывай отсюда.
— Да я и сам хотел... Знаю я таких: прицепишься, потом не отстанешь, хуже, чем репей. Чао какао, бамбино! Тоже мне, скидки: намалевалась на тридцать пять, а самой сто лет в обед...
— Проваливай, пока милицию не вызвала. Живо!
Серёга с достоинством вышел в коридор, неторопливо обулся, снял с вешалки пальто — оно особенно солидно смотрелось рядом с рабочей курткой Натальи с пятёркой на спине и надписью: “Подскажем, что, где, почём”. Перед уходом посмотрелся в зеркало, где по бокам были натыканы какие-то детские рисунки, и на одном из них разобрал слова: “Любимой бабуле от Артёма”. Ещё не лучше!
С того дня Серёга стал за продуктами в “Магнит у дома” ходить. Наталью он больше не видел, но мысленно каждый день с ней разговаривал и спорил, особенно по ночам, никак ему это история не давала покоя. Ну, что за жизнь вообще пошла! Скидки, бонусы, какие-то кэшбэки, в продуктах красители, консерванты, пальмовое масло, даже женщины ненастоящие, только и думают, как бы кого надурить. Хорошо, что у них тогда с Натальей ничего не было. А с другой стороны: что уж тут хорошего? Рассказал матери, как чуть с “любимой бабулей” не связался, а та вообще не поняла ничего. Удивилась вслух: да на кой тебе вообще эти дети свои сдались, что в них хорошего? Одни мучения от них, я по себе знаю. А возраст что? Ты на Аллу Пугачёву с Галкином посмотри. Тебе, Сергунчик, главное, женщину правильную найти: чтобы и хозяйственная была, и спокойная, и с твёрдым характером — тебя, дурного, на привязи держать. Только где нам такую найти?
Как-то утром Серёга не выдержал и в “Пятёрочку” зашёл, чтобы с Натальей помириться. Встал, как положено, с покупками в очередь.
— Пакет надо? Карта магазина есть? — спросила кассирша автоматически и подняла на него серые знакомые глаза. Но они сразу же сделались какими-то пыльными, с чёрными пауками приклеенных ресниц.
— Ага... сейчас... есть карта... сколько времени зря пропадала... — засуетился Серёга.
— Не надо доставать, — сказала Наталья с ледяным спокойствием. — Я вам уже пенсионную скидку пробила.
ПЕРЕЛЁТНЫЕ
Глотнул кофе и рассеянно посмотрел в окно. Сначала показалось — со зрением что-то не так. Так бывает от ночного сиденья за компьютером.
Очень уж крупная птица сидела на крыше противоположного дома, раза в два больше голубя. Коричневая, с красноватым отливом. Точно не голубь и не ворона. Гордой посадкой головы больше на орла похожа. Сидит неподвижно и смотрит сверху вниз на Вадковский переулок.
— Глянь, что там за птица? — показал в окно пальцем. — Коршун, вроде. Или орёл.
Она перестала торопливо красить ресницы, близоруко прищурилась.
— Откуда в Москве коршун? Попугай у кого-нибудь из клетки улетел.
— Сама ты попугай! Попугаи такими большими не бывают.
— Я же не про волнистых, а про других... как их там... какаду... я в детстве в зоопарке видела.
— Я тоже видел. У какаду хохолок на голове, а эта без хохолка.
— Всё, я готова! — она первой встала с дивана. — Закрывай свой телеканал “Живая планета”, а то на работу опоздаем.
На следующее утро птица опять была на крыше, почти на том же самом месте.
— Говорю же тебе, не попугай, — сказал он. — Какая-то хищная птица. Смотри, как на скале, гордо сидит.
Открыл интернет, набрал в “Яндексе” “хищные птицы”, быстро прокрутил картинки. Ни одной похожей.
— Вроде как павлин, только без хвоста, — пригляделась она получше. — Наверное, из зоопарка на свободу улетел.
— Опять ты со своим зоопарком! Не бывает павлинов без хвостов.
— А я говорю — бывают. Просто другой породы.
Набрал в “Яндексе” “павлин без хвоста”. На некоторых фотографиях встретились павлины без роскошных хвостов, куцые, только всё равно другие.
— Вспомнила! Ой, я вспомнила! Вчера же Благовещение было!
— И что с того?
— Забыл? На Благовещение принято птиц отпускать. Традиция такая. Вот их и отпустили на волю.
— Не понял... Кто кого отпустил?
— Ну, пришёл какой-нибудь миллионер в московский зоопарк, пальцем ткнул: “Вот этих мне отпустите”. В Москве ведь полно долларовых миллионеров, которые сорят деньгами, не то что мы с тобой...
— И кого же он отпустил?
На крышу присела ворона, и стало видно, насколько их птица крупнее и ярче. Про голубей и говорить нечего: три к одному.
— Может, это фламинго. Видишь, какая розовая? — вспомнила она.
— Ни разу не фламинго. У них ноги длинные. И шеи змеиные.
— Цапля?
— Не гони.
— Аист?
— Ага, скажи ещё: ляльку тебе в клюве принёс.
— А хорошо бы...
— Не начинай с утра. Погнали, а то опять в час пик в метро попадём.
Захлопывая ноутбук, всё же успел заглянуть одним глазком. В посадке головы есть что-то общее с цаплей, но клюв другой, и опять же ноги. Решил, что если в метро повезёт присесть, другие картинки с птицами полистает.
Поздно вечером, в темноте, крыша казалось пустой. А утром на ней сидели уже две птицы, похожие на маленькие раскрашенные статуи. Она первой их заметила.
— Смотри, их две! Они пара. Всё так у нас. В смысле — как у людей. Он и она.
— Это бакланы, — сказал он неуверенно. — Я их как-то на море целую стаю видел. На камнях сидели.
Нашёл в интернете картинки бакланов. Серые, с жёлтыми клювами и вообще другие.
— Может, удоды? — вспомнила она красивое слово. — Ты про удодов тоже посмотри.
— Удоды не такие.
Но на всякий случай всё-таки проверил: все удоды на фотографиях были мелкими, пёстрыми, с веерами на головах. Даже близко ничего нет.
— Эх, жаль, полевой бинокль дома оставил. Я бы их получше разглядел.
— Мы с тобой всё дома оставили, — вздохнула она. — Может, плюнем на эту Москву, да и вернёмся? Всё равно тут на свою квартиру в жизни не заработаешь... Ой, куда это она?
Одна птица медленно, вперевалочку прошлась по крыше и остановилась на самом краю.
— Точно водоплавающие! Как утка ходит. И форма тела округлая, для плавания. У хищных птиц бока другие, — заметил он уже со знанием дела.
— Водоплавающим вода нужна...
— И что? У нас рядом парк “Новослободский”.
— Ты хоть раз туда заходил? Мы с тобой, кроме работы и дивана, нигде не бываем. Нет там никакого пруда.
— А вдруг уже есть? В Москве тебе и море за неделю выроют.
— Хоть бы сразу у воды поселились...
— Ну да, а мы с тобой — сразу в элитном доме возле Чистых прудов. Смотри-смотри! Куда это она полетела?
Одна птица легко поднялась с крыши — в воздухе мелькнули её белые подкрыльные перья, сделала небольшой круг и ловко занырнула в маленькое чердачное окно. Вторая птица тоже взлетела, покружила возле чёрной оконной дыры и вернулась на прежнее место.
— Эх, а мой что-то не вписался...
Он заворожено следил за полётом птиц, приоткрыв рот, даже бутерброд откусить забыл.
— А моя самка, наверное, там яйца отложила. Бедные, где они будут еду птенцам добывать?
— В мусорных баках, вместе с голубями.
— А если я не хочу отходы?
— Нечего тогда в мегаполисе гнездо вить. Хватит причитать, на работу пора.
Незаметно в привычку вошло: утром пить кофе и наблюдать за птицами на крыше возле телевизионной тарелки. Иногда они сидели, отвернувшись друг от друга, отчуждённые и как будто чем-то недовольные. В профиль — водоплавающие, в фас — вроде как хищные.
— Я по телеку передачу смотрела про то, как птицы Кремль охраняют, — вспомнила она. — Может, наши со службы в Кремле сбежали?
— С какой службы? В почётном карауле?
— Нет, правда. В Кремле хищных птиц, как на работе, держат. Чтобы голуби меньше на правительство гадили, позолоту с куполов не клевали.
Набрал в поисковике “птицы, охраняющие Кремль”. Действительно, есть такие. Кречеты и совы. Ничего общего с парочкой на крыше.
Рано утром он проснулся от тонкого, жалобного звука: “Кия-кя...кия”... Словно кто-то снаружи по стеклу ногтями царапал. Открыл глаза, вскочил. Приснилось, что ли? Нет, снова протяжно и печально: “Кия-кя...кия”...
— Слышишь? Журавли...
— Какие журавли? Гуси... — пробормотала она сонно. — Гуси перелётные. Тоже мне, а ещё в деревне рос — гусей не узнаёшь.
— А чего они в Москве-то забыли?
— Кто их знает? Может, по дороге заблудились. Один серый, другой белый, а бывают ещё перелётные.
Даже руки задрожали от волнения. Поставил ноутбук на грудь, еле дождался, пока загрузится. В темноте, почти наугад, быстро набрал “гуси перелётные”, добавил “гуси перелётные в городе”, переправил на “перелётные гуси в городе сидят на крыше”.
— Есть! Нашёл! Они!
— Ты чего так кричишь?
— Наши! Гляди!
На одной фотографии — вылитая парочка с соседней крыши. Сидят на многоэтажке, по-орлиному глядят вдаль, перья красным отливают.
Он посмотрел в окно, но сравнить фото с оригиналом не получилось.
— Улетели, — вздохнул разочарованно.
— Крик был прощальный, — сказала она. — Я по нему их вспомнила. Ещё целых двадцать минут можно поспать.
В конце апреля в интернете появилось объявление: “Сдаётся однокомнатная квартира в Вадковском переулке, рядом с метро “Савёловская” и “Новослободская”, четвёртый этаж, с мебелью и бытовой техникой, предоплата, желательно славяне”.
ОЛЬГА КЛЮКИНА НАШ СОВРЕМЕННИК № 5 2024
Направление
Проза
Автор публикации
ОЛЬГА КЛЮКИНА
Описание
КЛЮКИНА Ольга Петровна родилась в посёлке Приволжский Саратовской области, окончила филологический факультет Саратовского государственного университета имени Н.Г.Чернышевского. Автор исторических романов “Эсфирь”, “Друг Константина Великого”, серии книг “Святые в истории. Жития святых в новом формате” и других произведений для взрослых и детей. Член Союза российских писателей. В настоящее время живёт в Калуге. В 2016 году в Калужском ТЮЗе поставлена пьеса Ольги Клюкиной “Беликов. Реабилитация” (по мотивам рассказа А.П.Чехова “Человек в футляре”).
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос