МОЯ РАБОТА С ЛЕОНИДОМ ЛЕОНОВЫМ
К 125-летию Леонида Леонова
Хотя немало лет прошло с тех пор, как я работала у Л.М. Леонова, многое ещё остаётся животрепещущим, неустоявшимся, не подлежащим выходу на свет.
Тяжело мне воскрешать память и об ушедших друзьях Леонова, таких как Б.И. Стукалин, Г.М. Гусев, М.П. Лобанов, Л.П. Быковцева. Они стали и моими друзьями, и мне грустно сознавать, что их нет.
На работу над “Пирамидой” Леонова ушло два с половиной года моей жизни. Это была каторга, тем более безнадёжная, что, казалось, ей не будет конца. Но конец (пусть относительный, ибо работа продолжалась и после публикации романа) всё-таки наступил. Роман был опубликован, в чём я вижу заслугу именно друзей писателя. Его публикация стимулировала развитие нового этапа леоноведения, дав возможность для “рекурсивного чтения” [18, c. 4], то есть нового прочтения более раннего творчества Леонова с учётом идейно-художественного своеобразия романа “Пирамида”.
Кроме того, публикация романа должна была, по мысли писателя, поставить точку в возможных спорах о предпочтительности того или иного его варианта. “Пирамида” была задумана в 1939 году, а напечатана в 1994-м. Естественно, что за это время были созданы многочисленные варианты различных её эпизодов. Леонид Максимович опасался, что отвергнутые им варианты будут выдавать за последнюю версию текста, наиболее полно отражающую авторскую волю. Я не предусматривала такой возможности и всё спрашивала, кто же может на такое решиться. Но Леонид Максимович оказался более проницательным, чем я.
— Бывшие редакторы, — сказал он. Увы, он оказался прав.
Выбор Л.М. Леоновым меня на роль последнего редактора “Пирамиды” не был случайным. Как известно, он очень внимательно относился к прорицаниям болгарской ясновидящей Ванги. Вообще удивителен интерес этой неграмотной женщины к леоновскому роману. В 1989 году она предсказала писателю: “Роман должен появиться через три года, и его будет редактировать женщина, но она должна быть очень доверенным лицом” [14, с. 442].
Ванга ошиблась на два года. Роман появился не в 1992-м, а в 1994 году. Но я начала работать у Леонида Максимовича в августе 1992-го.
Произошло это так. Нашу семью Леонид Максимович знал давно. Мой отец сблизился с Леоновым в 1968 году, когда писатель был назначен главным редактором Полного собрания сочинений Горького, а отец — его заместителем.
29 августа 1971 года я впервые увидела Леонида Максимовича: отец взял нас с сестрой Леной к нему на дачу в Переделкино. Хозяин встретил нас радушно, познакомил с женой Татьяной Михайловной и внучкой Таней, показал свой необыкновенный сад. К вечеру к нему в гости зашёл Ираклий Андроников, и мы насладились его блестящими импровизациями.
Следующая моя встреча с Леонидом Максимовичем состоялась 19 ноября 1972 года, когда он с Татьяной Михайловной пришёл к нам в гости. Он подарил родителям свою фотографию с Горьким, сделанную в 1927 году в Италии. Леонид Максимович говорил о Горьком, об Остроухове. Мы с сестрой восторженно слушали, но сами молчали, боялись говорить перед лицом столь знаменитого человека.
Следующая моя встреча с Леоновым состоялась в Переделкине 6 августа 1983 года. Я была с родителями, и с нами был писатель Евгений Иванович Носов.
Естественно, что вблизи сада Леонова разговор зашёл о природе. Евгений Иванович рассказал о Курском заповеднике, вернее — его остатках, Леонид Максимович — о своей давней поездке в Туркмению.
Закончилась беседа примечательной фразой Носова: “Лев Толстой больше работал на объединение России, а Достоевский ищет у русского слабости”.
С 1988 году начинается новая фаза нашего общения с Леоновым. В этом году скоропостижно скончался мой отец А.И. Овчаренко. Л.М. Леонов прислал маме телеграмму: “Дорогая Ольга Михайловна! Примите самое глубокое моё соболезнование. Громадную, скорбную утрату Вашу разделяют все знавшие Александра Ивановича в жизни и работе на ниве русской литературы” [5,2, с. 305].
Отец писал о многих русских литераторах, при его жизни телефон у нас не умолкал от звонков желающих с ним пообщаться. После его смерти телефон постепенно почти замолк. Из всех писателей нам каждый день звонил Леонид Максимович. Интересно, что он разговаривал не только с мамой, но и со мной, хотя это было сложно: я робела, считала, что он ведёт разговор только из вежливости, а на самом деле моя жизнь вряд ли может быть ему интересна, и отвечала чуть ли не односложно.
С 1990 года я обучалась в докторантуре ИМЛИ, писала диссертацию о Камоэнсе. Обстановка девяностых годов мало располагала к научной работе, надо было думать о дополнительных заработках. Закончить диссертацию я собиралась в Португалии и уже готовилась к научной стажировке.
В феврале 1992 года позвонил Леонид Максимович и спросил: “Над чем вы сейчас работаете?” В тот момент я работала над переводом и публикацией рассказа крупнейшего португальского писателя ХХ века Фернанду Пессоа “Час дьявола”. Рассказ и сопровождающее его предисловие вышли во втором номере журнала “Литературное обозрение” за 1992 год. Сам Пессоа характеризовал себя как “христианина-гностика”, но христианского в его воззрениях было мало. Он размышлял о несовершенстве Бога, бывшего для него не всемогущим Господом, а одним из ущербных демиургов, бесконечному множеству которых соответствовало бесконечное множество управляемых ими миров, и о необходимости преодолеть указанное несовершенство.
Поскольку я ещё переводила стихи, позволила себе процитировать несколько строк из Пессоа:
Наш Бог был высшим Богом сотворён.
Став для него низринутым Адамом,
Он создал нас и дал нам свой закон.
А сотворённый правды не узрит.
За бездной реет Дух его упрямо.
Там Правда — здесь лишь Плоть его царит.
Реакция классика была для меня неожиданной. “Всё это очень похоже на то, что есть у меня в новом романе”, — сказал он и неожиданно спросил: “Ольга Александровна, а вы умеете печатать на машинке?” Я ответила утвердительно и попрощалась с ним в связи со своим отъездом в Португалию. Он спросил, когда я возвращаюсь. Я же не думала тогда о продолжении нашего общения, считая, что слова Леонова были актом вежливости и вряд ли ему может быть близок поэт из далёкой Португалии.
Но прошло несколько месяцев. Я закончила диссертацию, хотя у меня оставался ещё год докторантуры. Решила, что он уйдёт на оформление защиты и на поиски работы, которая бы обеспечила нам с мамой нормальную жизнь. Искать долго не пришлось. Буквально через несколько дней после моего приезда Леонид Максимович попросил маму позвать меня к телефону и предложил мне стать редактором романа “Пирамида”.
Здесь надо сделать небольшое отступление и сказать, как в нашей семье относились к роману, первоначально называвшемуся “Большой ангел”, а потом ставшему “Пирамидой”. Леонид Максимович буквально дрожал над романом, и это своё отношение передал моему отцу. Тому очень хотелось познакомиться хотя бы с отрывком из романа, но приходилось довольствоваться только тем, что было опубликовано. “Роман ещё не готов. Он как штаны без пуговиц, подштанники без тела”, — говорил писатель. Сам Леонов придавал роману значение последней книги в истории человечества, и с таким же пиететом относились к нему мои родители. Было известно, что у Леонова уже работали несколько редакторов. Первой из них была опытный работник из “Худлита” Ольга Яковлевна Афанасьева. К сожалению, она не написала воспоминаний, а мне, например, очень о многом хотелось бы её расспросить. Она приняла редактуру из рук Татьяны Михайловны (умершей супруги Леонова) и Натальи Леонидовны, дочери писателя. Каким был доставшийся ей в наследство первый вариант романа? Действительно ли он был лучше того, над которым, под руководством Леонида Максимовича, работала я? [2, с. 394].
Надо разъяснить, в чём заключалась работа редактора у Леонова. Существовал отпечатанный текст романа. В разных высказываниях Н.Л. Леоновой можно встретить две даты его завершения — 1974-й [7,184] и 1979-й [2, с. 394] годы. Леонид Максимович сделал много вставок к основному тексту романа, иногда несколько к одному эпизоду, но окончательно их интегрировать в целостный текст не смог. Помешали проблемы со зрением. Видя собственное бессилие, писатель искал разные решения возникшей проблемы. То ему казалось, что редактор может быть соавтором романа, опубликовав его вместе со вставками и своими примечаниями к ним, то — что редактор может написать по его канве некоторые эпизоды романа. Так, мне он предлагал “сделать” эпизод посещения Шатаницкого Элифасовной — журналисткой, племянницей знаменитого Элифаса Леви. Надо сказать, что из-за подобного отношения Леонова к редакторской работе кое-кто из его редакторов действительно проникся преувеличенным отношением к значимости своих трудов.
Надо заметить, что все приходившие к писателю помощники были квалифицированными специалистами. Над романом в разное время работали болгарская русистка Маргарита Каназирска, ныне доктор наук профессор В.И. Хрулёв, известные критики М.П. Лобанов и В.В. Дементьев. Леонид Максимович в порыве вдохновения мог вообще начать диктовать вставки первым оказавшимся в тот момент рядом людям. Так что участие в этой диктовке принимали и заместитель главного редактора журнала “Наш современник” Г.М. Гусев, и член редколлегии того же журнала Л.Л. Хунданов, и моя мама О.М. Соловьёва, и экономка Леонида Максимовича Л.С. Полякова. Но главный труд редактора заключался не в записи вставок. Главный труд был в их интеграции в текст, чего после О.Я.Афанасьевой не сделал ни один редактор. По-видимому, все эти люди ощущали временный характер своей работы. Кроме того (так работала я), желательно было сохранить все интересные идеи и образы, имевшиеся в разных вариантах вставок, и попытаться свести их воедино в финальном варианте текста. Но сколько раз едва я это делала и сама себя поздравляла с получившимся результатом, как Леонид Максимович говорил, что придётся всё переделывать. Конечно, такое отношение к работе расхолаживало редакторов, приводило к ощущению её бессмысленности и бесконечности, поэтому они у него не задерживались.
Между тем, моя работа у Леонида Максимовича шла своим чередом. На первую “встречу” с романом писатель пригласил меня вместе с мамой. Она, хоть и разделяла отцовский пиетет перед “Пирамидой”, предчувствовала, что моя работа будет очень тяжёлой, и не хотела для меня такой участи. Я была настроена более оптимистично и даже радостно: у меня будет работа, можно сказать, по специальности, до работы от меня можно дойти пешком, и я буду работать с великим человеком. Трудностей я не боялась.
Леонид Максимович при этой, первой моей встрече с романом очень волновался. Чтобы привлечь наш интерес, он рассказал нам с мамой эпизод, не вошедший в окончательную редакцию романа. Он был посвящён прогулке по Раю Адама и Евы с группой животных. Эти животные представляли собой образцы ряда попыток Творца создания разных, ещё дочеловеческих форм жизни. Поскольку они его не удовлетворили, были созданы Адам и Ева. И ещё один эпизод пересказал нам Леонид Максимович — так называемые “Ереси Матвея” — отрывки из глав IV и V первой части романа. Тогда я действительно убедилась в том, что у Леонова много общего с Ф. Пессоа, и стала более серьёзно, чем раньше, изучать гностицизм, чтобы быть по-настоящему полезной автору “Пирамиды”. Договорились, что поступим следующим образом. Леонид Максимович даст нам три больших папки с ксероксами машинописи романа. Мы его, естественно, прочитаем, но никому другому мы давать его читать не должны. Желательно, чтобы роман хранился у нас в отдельной комнате, куда не будет доступа посторонним. Потом я выскажу своё мнение о возможности работы над романом. В случае моего согласия я буду получать зарплату (вначале мне платил ИМЛИ, затем — издательство “Голос”).
Мы с мамой унесли три больших папки, и я незамедлительно приступила к чтению. Во всём чувствовалась десница большого мастера. Мнение моё как потенциального редактора было следующим: нет никакой необходимости издавать роман со вставками от редактора, есть все возможности его доработать с учётом пожеланий автора и издать в обозримые сроки.
Первые мои опыты как редактора были не очень обнадёживающими. Леонид Максимович продолжал работать над “Ересями Матвея”. Как-то он продиктовал мне вставку, и я пошла домой, предвкушая, как я включу её в основной текст. В папке уже имелось несколько вариантов этой же самой вставки. Предстояло выбрать из них самое ценное, постараться свести это воедино и согласовать это с автором. Когда я справилась со своим заданием, позвонил Леонид Максимович и сказал, что всё будем переписывать. Мне было обидно до слёз, но я всегда подчинялась его воле.
Вообще с первых же дней своей работы я внушала Леониду Максимовичу, что роман можно доработать, и он должен выйти под именем Леонова безо всяких редакторов-соавторов. Он согласился с этим. Договорились, что я буду приходить к нему два раза в неделю, остальное время работать дома, а также готовиться к защите докторской диссертации. Помимо работы над романом, я выполняла и другие поручения Леонида Максимовича. В апреле 1993 года в “Правде” была напечатана заметка о жалком существовании писателей, и как пример приводился Леонид Леонов. Он сразу продиктовал мне следующее письмо главному редактору (оно было опубликовано 24 апреля):
“Уважаемый главный редактор!
В одном из последних номеров “Правды” была напечатана своевременная заметка неизвестного мне автора о безбумажно-бедственном положении нашей писательской братии с неуместной ссылкой на крайнее якобы обнищание видного литератора Леонова, тогда как в действительности чисто бытовые и неизбежные сегодня затруднения мои вполне ничтожны сравнительно с эпохальными невзгодами всенародного большинства.
Леонид Леонов” [5,5, с. 103].
Между тем у Леонида Максимовича затруднения тоже были. Он был очень неприхотлив в пище, и экономка Любовь Сергеевна кормила его, в основном, кашей. По профессии она была преподавателем русского языка, хозяйка она была неважная, а живя в центре, на Большой Никитской, приходила в ужас от всё возрастающих цен и свела хозяйственные расходы до минимума.
Как-то я услышала, как Леонид Максимович просит у неё ириски.
— Какие ириски? — строго спрашивает она.
— Молочные, — робко отвечает классик.
— Да вы знаете, сколько они сейчас стоят! — с возмущением восклицает Любовь Сергеевна.
Вообще эта женщина, на руках которой, можно сказать, писатель и умер, была человеком очень своеобразным. Когда я впервые её увидела, на ней была надета какая-то распашонка, а на лбу красовались два медных пятака, державшихся, по-видимому, силами её внутреннего магнетизма.
Она верила в экстрасенсов, магов, волшебников и участвовала в каких-то конкурсах, а Леонид Максимович, совершенно беспомощный в житейских делах, боялся, что звонят претенденты на её руку и сердце, и она его скоро оставит.
— Опять звонили по объявлению, — шептал он мне.
Любовь Сергеевна жаловалась, что надеялась, что не наговорится с ним, а он либо работает, либо слушает новости или музыку, а для неё времени не находит.
Так вот, ириски она покупать отказалась.
В следующий свой приход к Леониду Максимовичу я принесла ему пакетик молочных ирисок. Стоили они, как сейчас помню, сорок три рубля.
Леонид Максимович возмутился такой моей расточительностью и пожурил меня. Поскольку он уже из дома не выходил, то в ценах не ориентировался и стоимость ирисок показалась ему астрономической.
История имела продолжение. Когда я пришла домой, мне позвонил Леонов, сказал, что хотел бы приобрести енотовую шубу и спросил, не могла ли бы я ему помочь. Я тут же вспомнила енотовую шубу Митьки Векшина из “Вора”, действительно символ богатства для московского “дна”. В дальнейшем звонки Леонида Максимовича на тему ирисок продолжались. В конце концов я решила, что он просто недоволен моей работой как редактора и хочет, чтобы я его покинула. Я сказала ему об этом, и начался шквал звонков уже на другую тему.
Поскольку я обучалась в докторантуре Академии наук, Леонид Максимович мобилизовал академика-секретаря Отделения литературы и языка Е.П. Челышева, требуя, чтобы он удержал меня от ухода. Отношения с Е.П. Челышевым были у писателя самые дружеские. Леонов всегда знал, что происходит в Академии, потому что его дом (обычно без предварительного звонка) посещали те, кого я называла абитуриентами, — кандидаты в члены-корреспонденты и академики, которым на выборах был нужен голос Леонида Максимовича как действительного члена АН. Если мы в это время работали, он безжалостно выгонял их, а в другие дни, судя по количеству информации об Академии, которую я узнала от Леонида Максимовича, принимал.
Евгений Петрович Челышев знал меня с детства. Мы поговорили с ним о моей работе, и я сказала ему, что у Леонида Макимовича очень плохо со здоровьем. Одно время он вообще стал заговариваться. Я решила, что пришёл неотвратимый конец. Мы с Евгением Петровичем обсудили возможность нашего с Леонидом Максимовичем отъезда в загородный оздоровительный центр Академии наук Успенское. Там Леонов мог бы подлечиться и продолжать работу над романом. Такая возможность была вполне реальной.
Но писатель от этого отказался. Вскоре он оправился от недомогания, и наша работа продолжилась.
Леонид Максимович часто жаловался на одиночество. Одни друзья умерли, другие в условиях перестройки были заняты тем, что зарабатывали лишний рубль. Леонид Максимович даже просил, чтобы ему помогли приобрести в запасниках Третьяковки картину Ф.М. Славянского “В комнатах Сименского”, изображающую пустые комнаты.
— Так я после смерти Татьяны Михайловны сидел и видел пред собой пустые комнаты.
Но картину приобрести не удалось.
Ради материальной поддержки писателя директор ИМЛИ Ф.Ф. Кузнецов оформил его главным научным сотрудником в отдел новейшей русской литературы. Помню, как мы с ним по телефону заполняли анкету.
— Отношение к воинской обязанности, — спрашивала заведующая отделом кадров В.В. Горбачевская.
— Мне девяноста два года, — отвечал писатель.
— В запасе? — переспрашивала она.
— В глубоком запасе, — отвечал писатель.
Как-то утром я зашла к Леонову и увидела его в костюме и при галстуке. Он собирался в ИМЛИ.
— Леонид Максимович, — сказала я. — Ваше присутствие в институте не подразумевается. Да ещё нужно узнать, в какие дни заседает отдел.
— А я мог бы быть полезен институту, — разочарованно сказал писатель.
Но настоящие друзья у Леонова всё-таки были. Один из них — Борис Иванович Стукалин, бывший министр печати. Борис Иванович был очень привязан к Леонову и очень переживал за судьбу романа. Как человек деликатный, он не решился нарушать волю писателя и не приносил с собой магнитофона (Леонид Максимович только в исключительных случаях разрешал себя записывать). А жаль! У них состоялось немало интересных бесед. Леонид Максимович успел надиктовать и Борису Ивановичу отрывок из беседы Дымкова со Сталиным. Как человек ответственный, Стукалин пришёл потом ко мне домой, мы вместе интегрировали эту вставку в текст и согласовали получившийся вариант с Леонидом Максимовичем.
“Должен сказать, — писал Борис Иванович, — что подготовка рукописи на заключительном этапе оказалась делом многотрудным. Мы видели, с каким напряжением и взыскательностью работал автор над каждым словом. Продиктовав, казалось бы, крепко сбитый и отшлифованный текст очередной вставки, Леонид Максимович затем не раз и не два возвращался к нему, варьировал словами, оборотами, создавал вариант за вариантом, чтобы выбрать наиболее подходящий. Это была чрезвычайно интересная и настолько же изнурительная работа. Когда, наконец, Леонид Максимович удовлетворённо останавливался на “окончательной” редакции какого-либо фрагмента, я облегчённо вздыхал: “Точка. Можно идти дальше”... Но не тут-то было! На другой день он мог продиктовать совсем иную версию текста, не похожую ни на одну из предыдущих” [16, c. 103].
Борис Иванович способствовал знакомству Леонова с издателем Петром Фёдоровичем Алёшкиным, возглавлявшим издательство “Голос”. Пётр Фёдорович по образованию был историком, со временем он стал доктором исторических наук, занимался изучением антоновщины. Это сразу расположило к нему писателя. Пётр Фёдорович хотел издать “Пирамиду”, Леонид Максимович согласился печататься в “Голосе”, но представил это как дело далёкого будущего.
Мне было неудобно перед издателем, и я сказала ему, что роман в основном закончен, на доработку требуется немного времени. Но Леонид Максимович видел в нём смысл жизни и не хотел с ним расставаться. Доработка иногда шла на пользу роману, иногда же только ухудшала написанное.
Пётр Фёдорович взял у меня папки с романом, прочитал его, сделал ксерокопию для издательства и тоже стал уверять Леонова: “Смотрите... Фининспектор ушёл, семья мучается, где взять деньги, предлагаются разные пути, отметаются, безысходность, и тут плавный переход к монологу отца Матвея, когда он задаёт свои вопросы. Оба варианта написаны так сильно, что не нужно никаких сокращений, не нужно ничего убирать. Начнёшь сокращать, что-то уходит, теряется. Там всё живо” [1, c. 586].
Между тем роман действительно местами был растянут и нуждался в сокращении. В книге были повторы, но когда я стала читать их Леониду Максимовичу, он категорически заявил: “Это не повторы. Это лейтмотивы”. Впрочем, кое-что он сократил и довольно безжалостно. Нам с Петром Фёдоровичем было очень жалко главы “Сочельник у Лоскутовых” (о сватовстве Никанора к Дуне) и эпизода “Взорвать мир”.
Пётр Фёдорович когда-то работал редактором в “Молодой гвардии” и решил “подредактировать” первую страницу романа. Леонид Максимович отреагировал следующим образом: “Я писал эту страницу более сорока лет”. И ещё: “Меня даже Горький не редактировал”.
Забегая вперёд, скажу, что Пётр Фёдорович был близким другом Леонида Максимовича при его жизни и остался верным другом и после смерти писателя. Он издал книгу, без которой немыслимо современное леоноведение — “Леонид Леонов в воспоминаниях, дневниках, интервью” (М., 1999), помог моей маме издать книгу отца “В кругу Леонида Леонова” (М., 2002) и всегда выражал готовность к публикации материалов о творчестве писателя.
Вскоре к кругу преданных друзей Леонова прибавился ещё один — Геннадий Михайлович (Леонид Максимович звал его Генмихалыч) Гусев, в то время — заместитель главного редактора журнала “Наш современник”. Леонид Максимович решил параллельно публиковать “Пирамиду” в “Нашем современнике” и издательстве “Голос”. В “Современнике” роман вышел в трёх особых выпусках. Осенью 1993 года к Леонову явился Геннадий Михайлович Гусев. Философ по образованию, он сразу нашёл общий язык с Леоновым. Они беседовали обо всём на свете и вскоре, во время моего пребывания в больнице Леонид Максимович диктовал ему эпизод “На Трубе” (бывший “Визит Элифасовны”). Мы с Геннадием Михайловичем неоднократно просили Леонова упростить символику романа.
— Леонид Максимович, — говорила я, — нужно же, чтобы ваш роман мог прочитать и понять хотя бы школьный учитель литературы. Видите ли вы своего читателя?
— Читателя одного нет, а есть читатели, — отвечал писатель. — А они очень разные.
Г. М.Гусев писал по этому поводу: “Но вернусь к “Пирамиде”. Её насыщенность научно-философской терминологией, историческими фактами столь велика, что если бы весь этот малоизвестный рядовому читателю пласт знаний объяснять в сносках — “Пирамида” была бы, наверное, вдвое “выше”. Как-то я заикнулся об этом, удручённый собственной необразованностью. Ответ был краток и резок: “Тот, кого я сумел увлечь, сам пороется в словарях. Заодно и образуется” [4, c. 297]. Кстати сказать, я также предполагала сделать комментированное издание “Пирамиды”. Моя вступительная статья, опубликованная “Нашим современником” и издательством “Голос”, изначально задумывалась как преамбула к комментарию. Однако Леонид Максимович сделать комментарий не разрешил, считая, что ещё не пришло время раскрывать все тайны романа.
Отношения многолетней дружбы связывали Леонида Максимовича с М.П. Лобановым, автором книги о писателе [8]. Вообще, на моей памяти, Леонов выделял трёх леоноведов: М.П. Лобанова, О.Н. Михайлова и А.Г. Лысова. С Олегом Михайловым мне лично познакомиться не довелось, хотя Леонид Максимович регулярно сообщал мне новости о его нелёгкой личной жизни, видя в ней знамение времени.
М. П. Лобанов одно время был редактором у Леонова, работая над эпизодом встречи Дымкова со Сталиным. Как писал Б.И. Стукалин, “известный критик М.Л. …резко возразил против таких эпитетов в адрес Сталина, как “тиран” и “диктатор”. Но автор не пошёл на исправления, и с того момента их стародавние дружеские отношения заметно охладились. Насколько мне известно, М.Л. даже перестал бывать в леоновском доме” [16, c. 274].
Я не помню, где я встретилась с М.П. Лобановым, скорее всего — в Союзе писателей. Он стал уговаривать меня бросить работу у Леонова как бессмысленную и бесконечную и негативно высказался о его оценке образа Сталина, обещав об этом написать. Когда я рассказала об этом писателю, тот попросил критика прийти к нему, обещая учесть все его замечания по образу вождя. Но Лобанов не появился. Видимо, он уже задумал публикацию своей статьи “Бремя “Пирамиды”, которая вышла в газете “Завтра” как раз в дни девяностопятилетия писателя.
В статье, в частности, говорилось: “В своё время Леонов, как и многие его современники, видел в Сталине воплощение всего великого, победоносного в истории нашего государства. И, конечно же, переоценка его личности для мыслящего человека, особенно на фоне беспримерного антисталинского шабаша прессы, сопряжена с психологическими трудностями. Примечательно, что в ходе работы Леонов пошёл на кардинальное сокращение текста “исповеди диктатора” (десять машинописных страниц вместо шестидесяти прежних)” [9, c. 7].
Здесь Леонид Максимович совершенно справедливо заметил, что не дело редактора открывать тайны творческой лаборатории неопубликованного романа и объяснять, сколько страниц было сокращено. Кстати, когда я работала с Леоновым, страниц уже было восемьдесят, и мы с Б.И. Стукалиным обсудили возможность их сокращения с Леонидом Максимовичем, в результате чего действительно получилось около десяти страниц.
Далее М.П. Лобанов решил заступиться за народ, который у Леонова якобы презирает интеллигенция.
“...профессор-египтолог Филуметьев (в “Пирамиде”) вместе с женой с презрением говорят о “человеческом фарше”, о крестьянах-бедняках, которые из-за “духовной обделённости” завидуют им за “сокрытый блеск в их глазах”, за “ненавистный блеск в зрачке”. Выходит, что каждый, чем-то отличный от толпы (социально, профессионально, образованием), может считать себя обладателем “блестинки” [9, c. 7].
На самом деле, Леонид Максимович направил свою сатиру не на крестьян-бедняков, а на “доцента колхозного права”, а это ставит вопрос о “презрении” совсем иначе.
Леонид Максимович слёг. Сейчас, после стольких лет, прошедших с 1994 года, статья М.П.Лобанова воспринимается спокойнее. Тогда же все близкие писателя были возмущены. Писатель дрожащим голосом продиктовал мне ответ, и я помчалась в “Завтра”. Мне удалось встретиться с заместителем главного редактора газеты В.Г. Бондаренко. Накануне как раз он принёс Леониду Максимовичу пресловутую статью.
— Как? — спросил Владимир Григорьевич. — Ведь Лобанов — один из вас. Мы знали, что он был редактором у Леонова, и не ожидали никаких подвохов.
Мне оставалось только руками развести. К сожалению, у меня не осталось текста ответа Леонова Лобанову. Моя работа с писателем не давала мне времени на ведение записей. В случае с Лобановым накал страстей был так велик, что я помчалась в “Завтра”, не озаботившись тем, чтобы снять копию с письма Леонова. В результате последнее написанное писателем письмо выпало из научного обихода. Оно опубликовано в газете “Завтра” в номере 22 (27) за 1994 год. В читальном зале РГБ в Химках соответствующие страницы газеты изъяты, видимо, любопытствующими читателями.
Был у Леонида Максимовича и ещё один друг, который в доме писателя появлялся нечасто, но, по-моему, играл большую роль в его судьбе. Я имею в виду владыку Питирима (Нечаева), митрополита Волоколамского и Юрьевского, председателя издательского отдела РПЦ.
Как я уже говорила, вопрос о “ересях Матвея” всё время мучил Леонида Максимовича. Интересовал он и меня, хотя тогда я считала, что это просто вариант широкого понимания христианства. Любил же Леонид Максимович всяких магов и экстрасенсов. Одна из них — Нина Владимировна Шевченко — даже приходила к нам домой. Леонида Максимовича она очень уважала, так как читала “Русский лес”. Нина пришла к нам в тот момент, когда Леонид Максимович в очередной раз говорил, что роман не готов, и он не разрешит его печатать. Пришлось посвятить Нину, милую молодую женщину, в подробности содержания романа (естественно, её заинтересовал образ Дуни) и сказать ей о возможности его перевода на иностранные языки (это очень занимало писателя). В нужный момент Нина не подвела.
— Роман нужно печатать! — сказал приободрённый писатель. — Его переведут даже в Бразилии.
В Бразилии, в университете Сан-Паулу, работал мой товарищ Ноэ Силва, большой поклонник Леонова.
Таким образом, эти увлечения писателя я воспринимала как невинные забавы. С большей серьёзностью я относилась к прорицаниям Ванги, ибо она рассказывала Леонову такие подробности его прошлого, которых никто, кроме его самого, знать не мог.
Но вот Леонид Максимович решил проконсультироваться относительно “ересей Матвея” с православным священником и стал советоваться со мной, кого бы пригласить. Я предложила помощника владыки Питирима архимандрита Иннокентия Просвирнина, которого знала как образованнейшего человека и с которым работала над редактированием перевода Псалтыри, выполненного Порфирием Успенским. Леонид Максимович несколько раз позвонил отцу Иннокентию и, не дозвонившись, решил побеспокоить самого владыку Питирима. Какое известие нас ожидало!
Когда отец Иннокентий был в Иосифо-Волоцком монастыре, на него напали уголовники, стремившиеся захватить имущество, прежде всего, старинные книги из монастырских фондов. Спасая книги от них, отец Иннокентий выпрыгнул из окна второго этажа и получил такие травмы, от которых впоследствии и скончался. Консультировать он уже никого не мог, и владыка Питирим решил навестить писателя лично. Мне очень хотелось присутствовать при этой встрече, но я понимала, что для Леонида Максимовича речь пойдёт о самом сокровенном, и не беспокоила его просьбами разрешить мне присутствовать при его беседе с владыкой.
На следующий день после встречи я в нетерпении спешила к Леонову.
— Вы знаете, я не решился, — сказал писатель. — Мне показалось, что он не поймёт. И я вместо того, чтобы спросить о ересях, сказал, что у меня есть сцена обольщения ангела Юлией.
— Помилуйте, — сказал владыка, — здесь ничего страшного нет.
На том и расстались. Потом они перезванивались. История имела продолжение. Уже после смерти Леонида Максимовича я встретила владыку на приёме в португальском посольств.
— Он так и не решился с вами проконсультироваться.
— Напрасно, — сокрушаясь, сказал Питирим. — В романе очень много отступлений от Православия.
Сейчас я тоже так думаю. Тогда же я не могла принять подобных мыслей. Но Серебряный век наложил свою печать и на духовный мир писателя. Хотя я далека от тех обвинений, которые выдвигает в адрес писателя, например, А.М.Любомудров [10], заявляя, что “образ пустых небес, откуда нет отклика, — лейтмотив произведения”. Я вынуждена констатировать, что Леонов какое-то время был под влиянием гностицизма, который воспринял, по-видимому, через антропософов, в кругу которых он бывал [15, c 86].
Филуметьев рисует вполне антропософскую картину мира: “...и оттого на утренней прогулке призраки в белых хитонах уже не станут рвать райские цветы, предназначенные не для свадебных букетов или погребальных венков, гербариев и популярной у охотников настойки под названием “зверобой”, а для благословенного созерцания их”.
Есть свидетельства и о том, что Леонов входил в состав антропософского содружества “Большая Медведица” [13, c. 582], но сам этот факт ещё ничего не доказывает, ибо члены кружка как бы имитировали полёты в космос в духе леоновской фантастики в романе “Дорога на Океан”.
В общем, часть своих тайн писатель сознательно унёс с собой.
Леонид Максимович делился со мною воспоминаниями. Сейчас, когда они записаны и опубликованы, можно сказать, что одними и теми же воспоминаниями он делился со многими слушателями, видимо, желая, чтобы после его смерти остался своеобразный свод его сказаний. Обычно он оставлял меня у себя после работы, прося Любовь Сергеевну накрыть ужин. Она начинала ворчать, говоря, что дома ничего лишнего нет. Я в эти минуты, ибо перепалка хозяина с домработницей была прекрасно слышна из комнаты Татьяны Михайловны, где мы работали, места себе не находила от стыда, но уходить не смела — больно уж интересны были воспоминания писателя.
В конце концов, мне выдавали тарелку каши, и мы с Леонидом Максимовичем располагались в синей столовой.
Одно из первых рассказанных мне воспоминаний касалось посещения Леоновым и Есениным Ермаковского ночлежного дома. Меня очень тронуло, что Есенин пошёл с Леоновым, не отпустил его одного на “дно жизни”. Как известно, это посещение потом отразилось в лирике поэта. Но с друзьями пошла и Анна Абрамовна Берзинь, впоследствии жена Бруно Ясенского.
Писателя поразило то, что, когда уголовники стали говорить очень громко, Анна Абрамовна прикрикнула на них, и они, как по команде, замолчали.
— Леонид Максимович, но ведь в писательских кругах говорят, что она служила, так сказать, в органах. Уголовники, по-видимому, знали об этом.
— А мы дружили с ней и Бруно Ясенским. Когда её выпустили, Татьяна Михайловна её навестила [6, c. 61–65].
Очень позабавило меня воспоминание Леонида Максимовича о том, как к нему в гости пожаловал Николай II. Это приснилось писателю, но и во сне он ощутил огромный страх, ибо на одной лестничной площадке с ним жил Фадеев, и больше всего Леонов испугался, что тот увидит незваного гостя.
Помню я и рассказ о леоновском друге Сашке Угарове, с которым вместе Леонов брал Перекоп. Этот Угаров сделал впоследствии большую карьеру (потом, правда, был расстрелян) и вместе с женой Эмилией Яковлевной пригласил Леоновых к себе домой. Было это в не самые сытые тридцатые годы.
Гостей угощали мандаринами. Принесли большую вазу, и хозяйка сказала: “Потом принесут ещё. Сейчас их сортируют”.
Вспоминаю я и рассказанный мне эпизод отношений между Л.М.Леоновым и карательными органами. Этот эпизод писатель также рассказывал моему отцу и Олегу Михайлову.
В доме у Горького пьяный Ягода спросил у Леонова: “Зачем вам нужна гегемония в литературе?” Тогда Леонов притворился пьяным и сказал: “Что вы, Генрих Григорьевич, какая гегемония? Мне нужно, чтобы на голову не гадили (он употребил более крепкое слово). А то сползает на глаза, я бумаги не вижу” [11, c. 126].
Леонид Максимович в моём присутствии никогда не сквернословил, но иногда говорил: “Мы с вами филологи”, — и допускал употребление не совсем парламентских выражений.
Говорил Леонов и о своём отношении к Сталину. Леонид Максимович считал, что тот неоднократно спасал ему жизнь, памятуя слова Горького: “Имейте в виду, Иосиф Виссарионович, Леонов имеет право говорить от имени русской литературы” [11, c. 128].
Рассказывал, как и Л.П. Быковцевой и, опять же, моему отцу, свой вариант концовки “Воскресения” Толстого. Он считал, что никакой поездки Нехлюдова в Сибирь быть не могло. “В крайнем случае... Нехлюдов мог купить Катюше домик на окраине, обеспечить безбедную жизнь. Изредка навещать, приезжать, как на покаяние. Сидеть в красном углу за столом, и Катюша — в парадной кофточке с брошечкой — спрашивала: “Не хотите ли чайку, князинька? Вот, пирожок со смородинкой испекла”. И это был предел покаяния” [3, c. 424].
Помню я и рассказ Леонида Максимовича о занятиях спиритизмом, которые он практиковал в эвакуации в Чистополе вместе с доктором Самойловым, занимавшим высокое место среди “кремлёвских” врачей. С ними была и дочь доктора. Они вызвали дух какого-то известного человека и спросили его, что будет, если его одновременно призовут в два места. Дух стал ругаться нехорошими словами.
— Понимаете, — говорил Леонид Максимович, — доктор бы не стал так ругаться в присутствии дочери. Значит, слова действительно исходили от духа.
Наконец, есть одно воспоминание, которым Леонид Максимович поделился со мной едва ли не на смертном одре. Он рассказал, как ещё мальчиком ему приснился сон: только что прошёл дождь, в небе — радуга, он идёт по мокрому лугу, а в небесах Господь начинает творить над ним крестное знамение, но не завершает его.
Но потом, накануне смерти, когда я посещала Леонида Максимовича в июле 1994 года, он сказал мне, что Господь это знамение завершил. Видимо, благословил его в жизнь вечную.
Впоследствии Наталья Леонидовна говорила мне, что первая часть этого воспоминания знакома и ей (незавершённое крестное знамение). Второй части она не слышала. Но семья Леонова летом 1994 года жила в Переделкине, Леонов был в Москве один с Любовью Сергеевной, так что, вероятно, просто не успел поделиться с близкими своим видением.
Между тем моя работа над романом продолжалась. В 1994 году я попала на три недели в больницу. Эти три недели сыграли конструктивную роль в судьбе “Пирамиды”. Леонид Максимович без меня диктовал вставки моей маме, Б.И. Стукалину, Г.М. Гусеву, П.Ф. Алёшкину, я же в больнице без помех редактировала роман: интегрировала несколько вариантов в один, предлагала различные мостики между эпизодами, решала что-то сократить.
Выйдя из больницы, я забрала все вставки у тех, кто помогал писателю в моё отсутствие, ввела их в текст и стала читать его Леонову. Леонид Максимович плохо видел, но у него была прекрасная память. Роман он фактически помнил наизусть, что во многом облегчало мою работу. Я же относилась к “Пирамиде”, как к сакральному тексту: никаких изменений без разрешения автора в роман не вносилось. Другие помощники Леонова только восхищались тем, как мы интегрировали в текст массу вставок, стараясь не пожертвовать ни малейшей художественной находкой. В апреле 1994 года, то есть в период публикации первых двух изданий романа (в “Нашем современнике” и в издательстве “Голос”), Леонид Максимович вдруг продиктовал мне письмо:
“Прошу считать авторской волей то, что Ольга Александровна Овчаренко является редактором, отвечающим за первое и все последующие издания романа “Пирамида”, включая и публикации на иностранных языках. Ей доверяется право контроля за недопущением издательством искажений и сокращений текста, перемещением его эпизодов, выбора вариантов, наиболее адекватно отражающих авторский замысел.
Л. М. Леонов.
Москва, 5 апреля 1994 г.”
Письмо заверено в отделе кадров ИМЛИ, главным научным сотрудником которого Леонов являлся до конца своих дней.
Время показало, что опасения писателя не были беспочвенными. Третье издание “Пирамиды”, сделанное Захаром Прилепиным, выходило в свет без поправок, сделанных писателем в его последние дни.
Трагическая развязка приближалась. В июне 1994 года Генмихалыч помог госпитализировать Леонова в НИИ им. Герцена с диагнозом “рак гортани”. Так получилось, что Наталья Леонидовна с дочками в это время уехала в Италию и, когда я пришла, врачи, приняв меня за родственницу, стали ругать меня за то, что писателя редко посещают.
— Передадим информацию об этом в прессу, — говорили они. Однако Леонида Максимовича, на самом деле, посещали. Из его домашних приходил зять Яркун Джафарович Мухамедханов, приходила Любовь Сергеевна и масса поклонников его таланта. Как-то я застала у него члена редколлегии “Нашего современника” Льва Лукича Хунданова и директора одного из физических институтов Лупичева. Леонид Максимович диктовал им вставки к третьему изданию романа “Пирамида”. Почему-то его всё мучила одна сцена, которая вошла в окончательный вариант романа, а ему казалось, что он её сократил, выбросил из окончательного варианта. Он заново диктовал её и Геннадию Михайловичу, и мне.
Революционная молодёжь куражится на кладбище. Девушка поёт:
Съела рыбину живую,
Трепешится в животе.
Хор её друзей подхватывает:
Шо нам Бог? (В варианте Г.М. Гусева: Шо нам Бог дал?)
Ничаво!
Значит, надобно яво
анулировать.
Леонид Максимович объяснял, что “анулировать” в данном случае происходит от слова “anus”.
Писатель не терял интереса к жизни. Я писала для “Нашего современника” статью “Леонов и мировая литература” (вышла в № 7 за 1994 год). Вначале он был очень недоволен тем, что я ставлю его в один ряд с Данте и Гёте, жаловался на меня П.Ф. Алёшкину. Но потом, видимо, решил, что такой статье — быть. И как-то позвонил мне из больницы, чтобы сказать, что на него повлияли Гомер и Гесиод, которых он читал в гимназии. “Меня всегда поражало, как это Юпитер-громовержец мог снисходить до земных женщин. У древних было очень фамильярное отношение к божеству”. Как известно, тема снисхождения ангелов до дочерей человеческих рассматривается и в “Пирамиде”.
Леонид Максимович выписался из больницы, голос у него стал лучше, но сам он превратился в какую-то тень. Худенький, почти прозрачный, он в основном лежал. Работа наша сама собой прервалась, ибо он не мог уже диктовать — не было сил. Да и говорил он часто нечленораздельно.
Он всё звал своих родственников — внука Колю, дочерей, внучек, но их не было в Москве.
В августе 1994 года я ненадолго уехала на дачу. Мне предстоял трудный год — надо было защищать докторскую диссертацию. Восьмого августа на дачу неожиданно приехала вся моя семья: мама, сестра и зять.
— Оля, — сказала мама, — мужайся. Сегодня умер Леонид Максимович.
Мы тут же выехали в Москву.
Похороны Леонида Максимовича я помню смутно. Успела подойти к Любови Сергеевне, поблагодарить её, ибо Леонов, как праведник, умер во сне, но она была с ним до последней его минуты.
Потом была гражданская панихида в ЦДЛ, на которой я также выступала. Записей не сохранилось. Помню Виктора Астафьева, Валерия Ганичева, Тимура Пулатова, который выступал и неоднократно назвал Леонова “великим евразийским писателем”.
Темно и пусто стало в душе после ухода великого человека. Да ещё такого ухода: не были созданы ни музей, ни Фонд Леонова, квартиру его вскоре перестроили, “отрубив” от неё комнату Татьяны Михайловны, где мы работали над романом.
В октябре 1994 года я защитила докторскую диссертацию по творчеству Камоэнса. У меня был отзыв Леонида Максимовича. Конечно, он уже не мог лично ознакомиться с моей диссертацией, но писал, что она способствует возрождению русской духовности, которую нам предстоит восстанавливать по капле.
Кто-то из моих доброжелателей (и я верю, что искренних) решил этот отзыв не зачитывать на защите. Он вообще пропал из дела, как будто его никогда и не было.
Меня расстроило следующее заявление Н.Л. Леоновой, сделанное шестнадцать лет спустя после публикации романа. Говоря о том, что первым редактором романа была её мать Татьяна Михайловна, она замечает: “...версия опубликованная содержит эмоции и настроения, не свойственные редакторскому чувству Татьяны Михайловны. В словах и образах, в синтаксическом строении “Пирамиды” ощущается внешнее присутствие: Леонов, как известно, диктовал этот текст, будучи уже слепым. Новый вариант романа не был прочитан писателем, обычно он остро чувствовал границы текста. Папа говорил, что для него важно даже то, как расположен текст на странице, он часто делал графические наброски будущих страниц. В последнем тексте видны “швы”, повторы, нестыковки между фрагментами повествования.
У меня сейчас есть только одно желание: вернуться к варианту 1974 года. Моя мечта — чтобы тот первый роман, первый текст был опубликован, потому, что там — только его видение, его рука, его неповторимая творческая душа” [7, c. 184].
Что же, я тоже буду только рада, если родные писателя опубликуют первый вариант романа, вроде бы сохранившийся в архиве Натальи Леонидовны. С 1974-го по 1994 годы прошло ровно двадцать лет; не все из них Леонид Максимович не мог читать (полностью слепым он никогда не был), и естественно, что он продолжал работать над романом. За это время ему помогала целая династия помощников, и, может быть, где-то и ощущается чужая рука.
Что касается моей работы, то три папки машинописного варианта “Пирамиды” были сданы мной в Институт мировой литературы. Правку увидеть очень легко: тогда ещё не были так распространены компьютеры, и вставки печатались на машинке и потом вклеивались в основной текст. Моя машинка отличалась особым шрифтом: он был мельче обычного. И теперь какой-нибудь “монах трудолюбивый”, о котором мечтал сам Леонов, может заняться текстологией “Пирамиды”.
В архиве моей мамы была найдена папка с фрагментами первой редакции романа. Я передала ее П.Ф. Алешкину, надеясь, что он ее опубликует. Дело остается за разрешением на публикацию родных писателя.
У моей мамы также хранился пакет с аудиокассетами — записями Л.М. Леонова черновиков романа. Наталья Леонидовна попросила, чтобы мы отдали его ей. Мы бы могли этого и не делать, так как Леонид Максимович специально вызвал к себе незадолго до смерти маму и вручил ей этот пакет.
Но в растерянности после смерти Леонида Максимовича мы пакет отдали, а Наталья Леонидовна, тяжело заболев, не смогла эти записи “довести до ума”. Теперь уже они, вероятно, размагнитились.
С каждым годом из жизни уходит всё больше людей, знавших Л.М.Леонова. Его постепенно забывает и читающая публика. Союз писателей ничего не делает для увековечивания его памяти. Давно не проводились и научные конференции, посвящённые его творчеству.
Но Леонов оставил свой след на Земле. Придёт время, и его творчество будет заново прочитано, а при новом прочтении произведения больших писателей обычно обращаются к читателю своими новыми сторонами.
Относительно моей работы над “Пирамидой” хочу сказать, что я сделала всё, что могла, чтобы помочь великому писателю. Я благодарна Леониду Максимовичу за его талант, доброту, верность лучшим традициям русской литературы. А ещё — за ту атмосферу высокой духовности, в которой я прожила благодаря ему около трёх лет.
Вечная ему память и низкий поклон.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Алёшкин П.Ф. Мой Леонид Леонов. // Леонид Леонов в воспоминаниях, дневниках, интервью М.: Голос, 1999. С. 268-278.
2 Беседа с академиком Раушенбахом. // Леонид Леонов в воспоминаниях, дневниках, интервью. С. 388-395.
3 Быковцева Л.П. Воспоминания о Леониде Леонове. // Леонид Леонов в воспоминаниях дневниках, интервью. С. 406-453.
4 Гусев Г.М. Незабытое М.: Наш современник, 2011. 473 с.
5 Десятников В.А. Дневник русского. М.: Синергия, 2010. Т. 2. 445 с.; М.: Синергия, 2009. Т. 4. 357 c.; М.: Синергия, 2013. Т. 5. 429 с.
6 Леонова Н.Л. Из воспоминаний. // Леонид Леонов в воспоминаниях, дневниках, интервью. С. 5–85.
7 Леонова Н.Л. Об истоках “Пирамиды” (заметки о творческой истории романа-завещания) // Наследие Л.М.Леонова и судьбы русской литературы. Ульяновск, 2010. С. 181–184.
8 Лобанов М.П. Роман Леонида Леонова “Русский лес”. М.: Советский писатель, 1958. 216 с.
9 Лобанов М.П. Бремя “Пирамиды” // Завтра, 1994, № 21 (26). С. 7.
10 Любомудров А.М. Суд над Творцом. Роман “Пирамида” в свете христианства // web.archive.org/web/20170930041648/http://www.leonid-leonov.ru/mem18.htm.
11 Михайлов Олег Леонов в тридцатые // Леонид Леонов в воспоминаниях, дневниках, интервью. С. 123-129.
12 Овчаренко А.И. В кругу Леонида Леонова. М.: Интеллектуально-деловой клуб, 2002. 293 с.
13 Померанцева Н. Малая книга Большой Медведицы // Теоретико-литературные итоги ХХ века. М.: Праксис, 2015. Т. 4. С. 577–589.
14 Прилепин Захар. Подельник эпохи: Леонид Леонов. М.: Литературная республика, 2012. 454 с.
15 Cабашников М.В. Знакомство с Леоновым // Леонид Леонов в воспоминаниях, дневниках, интервью. С. 86–96.
16 Стукалин Б.И. Последние встречи // Леонид Леонов в воспоминаниях, дневниках, интервью. М.: Голос, 1999. С. 268-278.
17 Хрулёв В.И. В творческом мире Леонида Леонова. Уфа: Баш. ГУ, 2010. Ч. 1. 286 с.
18 Якимова Л.П. Мотивная структура романа Леонида Леонова “Пирамида”. Новосибирск: Изд-во СО РАН, 2003. 250 с.
ОЛЬГА ОВЧАРЕНКО НАШ СОВРЕМЕННИК № 5 2024
Направление
Мир Леонова
Автор публикации
ОЛЬГА ОВЧАРЕНКО
Описание
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос