РЯБИНА У ДОМА
РАССКАЗЫ
СИРЕНЬ НА СЧАСТЬЕ
В темноте горят белым пламенем кусты сирени. Вспыхивают один за другим, передают огонь с ветки на ветку. Ведут за собой всё дальше, дальше. Вопросов не задавай — просто иди туда, где пламя сходит на нет, где сирень — это просто-напросто куст, всего-навсего куст. Цветы слетают вниз и вьётся тоненькая дорожка, ты иди по ней, по белым, тающим лепесткам, пока не стало поздно.
Павел делает шаг, второй и третий. Маячит впереди окно, а в нём — белая сирень. Надо идти на свет, на белый цвет, на жизнь. Однажды он так уже делал: вышел прямо под сень лесов, под зелёный, просвеченный солнцем полог.
— Павлик, — говорит ласково мать и улыбается, и прижимает к себе, и он дышит горячим воздухом, напоенным смолой и листвой, земляникой, парным молоком да речкой. Полдень. Лицо красное, потное. Поднимает руку, чтобы утереть лоб рукавом, и слышит — дятел: “Тук-тук...”
“Тук-тук”, — говорят колеса поезда. Поезд движется мимо полей. Налитая пшеница сбрызнута закатом, ветра нет, и колосья кажутся бронзовыми. Провожают состав тихим шёпотом. С темнеющего, но сохраняющего ясность и синь у горизонта небосклона сыплется искрящийся белый песок. Павлик смотрит, как заворожённый.
— Снег, — говорит отец с улыбкой, а Павлик думает, что это сорвались плохо приколоченные к небу звёзды.
В городе, выросшем на дне древнего моря, раскинувшемся между серых скал и сосен, городе, льющем по своим жилам металл, Паша играет в школе на баяне. Всем классом их ведут на экскурсию, и на утёсах вдоль реки ребята смотрят на отпечатки кораллов, брахиоподов, древних листьев, навечно застывших на камнях напоминанием об ушедшей воде. Когда становится пасмурно и грозится пролиться дождь, Паша запрокидывает голову, смотрит на сизые облака и видит, что это волны.
Родина-мать тянет руку, зовёт. Павлик учится летать, чтобы опрокидывалась под ним земля, оставалась внизу контурной картой-раскраской. Теперь он ястреб, вольная, смелая птица. Парит в облаках, как плывёт в своём воздушном корабле, рассекая острым носом-клювом небо. На его крыльях горят красные звёзды и спорят с чужим красным солнцем.
Океан над головой отсвечивает голубым, океан внизу рокочет, зовёт к себе. Самолёт не выдерживает, поддаётся, тянется вниз. Паша пытается держать высоту. Двигатель замирает, чихает от недостатка горючего. Паша перехватывает управление левой рукой, правой дёргает рукоятку насоса — раз, другой, третий. Мотор басовито гудит. До берега далеко — увидит ли он этот берег? Рывок, ещё рывок, ещё... Слипшиеся волосы лезут в глаза. По виску бежит пот, капает слезой на рукав. Рука немеет. Сердце стучит так, будто хочет выпрыгнуть из груди. Паша старается стать выше боли, себя, океана. Молится, хотя и не умеет. Кого он пытается обмануть? На удачу он ищет клевер, на счастье — сирень. Берег появляется, как наваждение, с каждой минутой всё ближе и ближе. Паша садится, дышит со свистом. Пытается поднять правую руку, но та виснет, как плеть.
Паша ломает ветви сирени. Смотрит внимательно: есть ли здесь цветок с пятью лепестками? Находит. Торопится идти. У машинистки Танечки чёрные кудри и строгий нрав. Он несёт сирень прямо в кинотеатр, ищет глазами в полутьме. Таня сжимает губы, щурит глаза — обижается за опоздание, но цветы берёт и за руку его тоже берёт. Навсегда.
— Хотите летать на новой технике?
— Да, — твёрдо говорит Павел.
— Подождите. Техника не совсем авиационная.
— Согласен.
Ребята зовут его Павел Иванович. Зовут “товарищ майор”, “товарищ командир”. Павел смотрит на них — молодых и вечных, улыбается им одними глазами, отвечает на незаданный вопрос: кто вправе отправиться к звёздам? Тот, кто умеет летать. Час-другой потерпеть, и вот ты уже в бесконечности, а рядом рассыпались белые звёзды и сияют так, что невозможно смотреть. “Протяни и сожми руку, товарищ командир. Солнце встаёт на Востоке — это первый восход, теперь солнце встанет внутри тебя. Мы не в космосе, это космос в нас. Мы — это космос. Вот и всё, такие дела”.
Самолёт разбегается, прыгает в высоту. Павел и Лёшка прыгают с самолёта. Бьётся над головой шёлковый купол. Завывает ветер, налетает. Павел только и успевает, что вдохнуть в себя колющий воздух. Сухо трещат кости, сталкиваясь с каменной землёй.
Боль спит в левой голени. Если её разбудить — беспощадно стреляет огнём, вышибает из глаз то ли искры, то ли звёзды. Павел с самого утра превращается в аиста: стоит на больной ноге с гантелями час за часом. Слышит, как притираются кости друг к другу, скрипят где-то внутри, ведут отсчёт. Железо оттягивает руки. Дрожь бежит по позвоночнику. У Павла есть 20 дней.
— Ну, батенька, удивил! — ахает хирург, рассматривая его белые высвеченные кости. Павел улыбается. Ему странно, что они не скрипят.
Трава влажная, блестящая. Земля под травой тяжёлая. Лопата не хочет брать. Втыкается бесполезно, рубит зелёные тонкие стебли. Больше пачкается, чем копает.
— Зачем сирень? — удивляется жена. Предлагает: — Давай посадим крыжовник? Малину?
Паша отирает вспотевший лоб, дёргает плечом. Он не знает, как объяснить. Продолжает копать. Таня смотрит на его спину, на проступившие тёмные пятна на светлой рубашке. Отворачивается.
Павел уезжает на рассвете. Целует спящих дочерей. Обнимает жену. “Нет, нет, Таня, не плачь. Мячик вернется, и я вернусь. Я же второй “Восход”, во мне взошло солнце, скоро тебе можно будет смотреть, ты сама всё увидишь. Я посадил звёзды, а ты их раздашь. Чтобы в каждом городе, где жила частица моей души, цвела белая сирень, чтобы волновалась она под небом, чтобы взмахивала душистыми кистями и стояла над зелёной травой, над всей жизнью — моей и твоей — стояла”.
Тот, кто видел звёзды своими живыми глазами, должен знать, что они сжигают дотла. Но как же не лететь к ним? Как же не стремиться? В вечной пустоте только и остаётся у тебя, что эти звёзды в ладони да ёлочный шар, светящийся бело-голубым, подвешенный в непроглядной тьме за невидимую нитку. На вершине вселенской ёлки — звезда по имени Солнце.
— А Земля-то круглая! — смеются вдвоём с Лёшкой. Записывают на листе наблюдений: границы между сушей и морем — ясные, резкие, граница между космосом и Землей — плавная, мягкая.
— Готов, Лёша? Пошёл.
Павел представляет, как друг вылезает из люка прямо в бесконечную темноту, и тянется за ним, раскручивается медленно виток за витком толстая белая пуповина — фал, связывающий его с кораблём; и Лёшка плывёт, раскинув руки, в океане, полном сияющих рыб-звёзд. Павел прочищает горло:
— Человек вышел в космическое пространство!
Слова вместе с Лёшкой мчатся над Волгой и Амазонкой, над Таймс-сквер и улицей Ленина, над хребтами старых гор и полями, засеянными рожью. И — может быть, — где-то прямо сейчас сыпется с неба снег, искрится алмазным блеском и тает, не долетая до земли. Лёша возвращается в каюту только над Сахалином. Сбитый с толку грандиозностью совершённого, звездолёт уходит с проложенного курса. Павел готов. Знает: пора возвращаться к тому океану, что внизу, и даже если не видно берега — он есть, существует, и они доплывут или долетят, есть ли здесь какая-то разница. Слышит в наушниках спокойный голос, пробившийся сквозь космическое безмолвие:
— Разрешаю перейти на ручное управление.
Приземляются в заснеженный лес, утопают в сугробах, снова смеются. Ёлки качают тяжёлыми лапами, словно здороваются. Зима пробирается ледяными пальцами за шиворот, гладит по груди и роняет в сердце Павла холодный осколок. Он делает вид, что не чувствует. Отгораживается огнём, горящими кремлёвскими звёздами, золотом звёзд на плечах. Солнечный ветер летит сквозь него посланником космоса.
— Таня, из моей могилы вырастет дерево.
— На могиле?
— Нет, из. Из меня.
Татьяна замирает в саду, опирается на лопату, стоит, с трудом дыша. Смотрит на свои бледные руки в веснушках. Силы в ней ни капли не осталось. Продолжает осторожно копать. За себя не боится. Старается не повредить тонкие коричневые прутья со свежей зелёной листвой — будущие сиреневые деревца.
Взошло белое солнце, и встал белый день, и цвела сирень. Протянул Господь руку свою, сжатую в кулак, и открыл ладонь, и полетели по свету крошечные звёзды с пятью лепестками. Летели они над бескрайними полями, над бесконечными лесами, над гладью морской и ложились одна к одной, и казалось, что это снег, все думали, что это снег, только Павлик знал правильно: летела, кружась, белая сирень — на счастье, на счастье, на счастье...
РЯБИНА У ДОМА
Бабушка моет посуду. Бабушке, лет, наверное, двадцать, и вовсе она пока не бабушка, а Груня. Насмешливый муж зовёт её Грушкой, а дочь — мамой или ма, и звучит это всё ласково, и Груня рада отозваться. Она моет посуду в жёлтом тазу, поставленном на шаткий стол, придвинутый вплотную к окну. Одна из ножек стола чуть-чуть не достаёт до пола, и в этот зазор между деревом и доской подкладывают туго свернутую газету. Газета продавливается, отходит. Стол шатается. Плещется о край таза мутная мыльная вода. Рябина стучит в окно. Груня смотрит на переплетение тонких рябиновых веток и думает, что листья напоминают маленькие опахала. Груня трёт железной щеткой стенки чугунка: с утра пригорела каша. Послушные пальцы справляются сами: нащупывают скользкие уплотнения на стенках, трут, пока стенка не становится правильной: ровной и скользкой, как и должна. Опахала — чудное слово. В старой книжке однажды была картинка: полуголый человек с кольцом в носу лежит на подушках, а по бокам от него стоят два мальчика в шароварах и сжимают в руках длинные палки с огромными листьями. Глаза мальчиков блестят, как тёмная вода. Когда Груня вспоминает эту картину, то всегда думает: это от слёз, и самой хочется плакать. Груня смаргивает. Отставляет в сторону чугунок.
Под рябиной на земле сидит Надя. Читает. Чувствует, что мать на неё смотрит, и поднимает глаза, улыбается. Сдувает со лба светлую чёлку. Груня дотягивается до форточки, щёлкает шпингалетом. Любопытная рябина тут же суёт в комнату ветку.
— Не сиди на земле, — велит Груня громким голосом.
— Тепло, ма, — морщится Надька.
— Надежда!
Дочь хмурится, закрывает книгу, встаёт. Железно бряцает засов, пропуская девочку во двор. Груня оставляет посуду обсыхать на расстеленном полотенце и, подхватив тазик, выходит на крыльцо. Спускается, считая про себя — раз, два, три — по ступенькам и выливает мыльную воду на утоптанную чёрную землю возле коровника. Перевернув тазик, ждёт, пока стекут последние капли. Возвращается на крыльцо. Садится. Мимо проходит Надя со стёганым одеялом под мышкой. Гремит засовом.
Груня ставит локоть на колено, подпирает ладонью подбородок. Смотрит на потемневшие от дождя доски крыши, кинутые над сеновалом, мастерской, гаражом. Всё нынешнее подворье — бывший отцовский дом, в котором прыгало и смеялось её лохматое детство. Днём, перед тем как его ломали, Груня забежала туда украдкой, поднялась по скрипучей лестнице на второй этаж. Детская комната стояла, вся залитая светом, свободная наконец от шкафов и кроватей. В углу валялся деревянный петушок. Груня охнула, схватила его и упала на пол, и рыдала навзрыд, превратившись снова в маленькую Грушеньку, и всё ждала, что заскрипят половицы под отцовскими шагами, а потом подумала: у мамы-то не заскрипят, мама ходит тихо. Закрыла глаза, затаилась: вот она сидит сейчас за маминой кроватью. Укрылась шалью — подушка, а не девочка. Мама так и скажет: “Что же тут за подушка? Вот я её!” Послышался скрип, и Груня ждала, ждала, вцепившись в петушка. Назавтра дом ломали. Груня не пошла смотреть.
Груня стаскивает с головы платок. Поднимается. В сенях оставляет тазик. Возвращается в дом. Садится у стола. Надя всё читает под рябиной.
Мама моет посуду в жёлтом тазу. Мама — это мама, Юлька по-другому и не знает. Бывает, папа или бабушка скажут: “Надежда”, — или, там: “Надя”, — так не сразу и сообразишь, что это они про маму.
Посуды много. Мама осторожно кладёт тарелку на тарелку на расстеленное вафельное полотенце; тарелки брякают, недовольные тесным соседством. Рядом одна к одной — серые ложки. Их легко сгибать — Витька показывал. Юлька вертится у стола, поглядывает на солнце, запутавшееся в рябиновых ветках.
— Витька прищемил пальцы сундуком, — докладывает она, заглядывая в шкафчик с банками: там бывают мятные леденцы. Не то чтобы ей нравятся мятные, но и вкусные шоколадные конфеты насыпают в хрустальную вазочку и ставят в сервант. У серванта стеклянные скользкие дверцы, которые надо двигать туда-сюда, чтобы они открылись. Стекло на кромке блестит зелёным, и Юля боится, что однажды пальцы сорвутся, и она порежется.
Мама молчит. Наверное, не расслышала.
— Витька прищемил пальцы, — повторяет Юлька и добавляет: — И муку рассыпал.
Мама смотрит на неё и качает головой. Из зала доносится бабушкин голос:
— Надавать вам надо веником.
Мама улыбается, подхватывает тазик и уходит во двор. Юлька спешит за ней. Леденец за щекой наполняет рот сладким мятным привкусом, немного похожим на жвачку. Не то чтобы она напугана веником, просто ей тоже хочется выйти. Мама выливает воду на землю и ставит тазик на крыльцо. Юлька думает: “Какие же у мамы красивые длинные волосы, так и блестят на свету”. Вот сейчас они заколоты на макушке, чтобы не мешались, а перед сном мама распустит их, и бабушка снова скажет, что Надежда, как русалка.
— Пойдём рябину на бусы соберём, — говорит мама.
Юлька бежит вперёд, к забору. Привстает на цыпочки, еле-еле ловит белую засаленную верёвку, тянет её вниз, и железный брусочек засова поднимается, звякает. Дверь открывается.
Мама поднимает белую руку — скользит по запястью золотой браслет — и осторожно наклоняет ветку с тёмно-зелёными листьями, где густо мелькают оранжевые ягоды. Юлька подскакивает, срывает их. Ладоней не хватает, и она оттягивает низ футболки, на манер мешка. Мама помогает ей одной рукой.
— Хватит, — говорит мама, устав держать ветку.
— Витьке тоже надо бусы, — не соглашается Юля и, не утерпев, пробует одну ягоду. Тут же морщится — горькая, выплёвывает.
Дома мама сначала заставляет её высыпать ягоды в большую железную миску, потом сама моет их и уносит в зал. Бабушка сидит у большого стола и смотрит в сад. Под ленивым ветром мерно колышется зелень яблонь, шиповника, калины. Стайки белых бабочек летают над цветами.
— Сушить будете? — спрашивает бабушка, взглянув на рябину.
— Бусы делать! — кричит Юлька, глядя, как мама вдевает в иголку чёрную толстую нитку, колет ягоду, и та чуть сочится прозрачным соком.
— Баловство, — морщится бабушка.
— Пусть дети поиграют в индейцев, — улыбается мама. — Юльчик, ты сбегай, нарви лопухов и пару палок найди, сделаем опахала — это как веера, только большие. В жарких странах люди ими машут, и получается ветер.
Юлька серьёзно кивает. Выбегает в полутёмные прохладные сени, всовывает ноги в калоши, выглядывает из дверей и чуть не сталкивается с Витькой.
— Ты куда? — брат отодвигается, давая ей пройти. — Полезли на сеновал?
— Потом, — отмахивается Юлька. — Мама делает нам бусы из рябины, будем индейцами! Сказала, чтобы мы принесли ей палки и лопухи.
— Лучшие лопухи у бани! — Витька разворачивается, и они вместе бегут по доскам подворья мимо сеновала и поленницы.
Выскакивают на дорожку у картофельного поля. “Плантация”, — обычно говорит про картошку папа. За плантацией — загон, где бродит чёрно-белый телёнок, за загоном — заросли высокой крапивы и пол’я. Если вечером смотреть с забора, то можно увидеть всё это немного сверху, целиком, залитое светом уходящего солнца; и так хорошо внутри становится, что всё это есть и будет ещё и завтра, и потом.
Дорожка — твёрдая и утоптанная — ведёт мимо плетня сада, мимо колодца, прикрытого тяжёлой железной крышкой. Витька утверждал, что в колодце днём можно увидеть звёзды, и однажды они отодвинули крышку и долго смотрели вниз на тёмную далёкую воду. Снизу веяло холодом и сыростью, и Юлька подумала, что если она упадёт, то Витька сбросит вниз ведро и поднимет её, зачерпнёт, как воду.
Лопухи у бани — огромные, настоящие опахала на толстых ножках, и палки не нужны. Юля и Витя торопятся в дом. Мама завязывает на ниточках узелки и втыкает иголку в подушечку, привязанную к деревянному петушку. Дети по очереди склоняют головы, и мама торжественно вешает им на шею бусы — оранжевую ягодную нить.
Юля намыливает ладони куском цветочного мыла и тщательно трёт их под тонкой струйкой воды. Она подносит ладонь к носу, нюхает и снова моет. Не может отделаться от чувства, что въедливый запах чего-то маслянистого, отвратительного всё ещё у неё на руках. За спиной на столе поблескивает в тазу жирная вода. Мама говорила, что надо бы мыть тарелки по два раза, но сколько можно? Ни водопровода, ни электричества толком, ни туалета нормального... про туалет вообще можно слагать поэмы. В этом году дед ещё придумал: поставил табурет, вырезал там дырку и говорит: “Садись, пожалуйста, дорогая внучка, всё, как в городе, всё для тебя!” И смеётся. Бабушка тоже смеётся. Смешно им.
Юля выносит таз во двор, с отвращением выплёскивает мутную воду прямо с крыльца: дождь пройдёт — всё смоет. Осенью дожди часто идут. Сейчас бы пойти в кино с подружками или в кафе, или зависнуть у кого-нибудь на квартире. Но — нет. Каникулы, и добро пожаловать в деревню. Родители давят на жалость: бабушка с дедушкой старенькие, надо помогать, сколько им ещё осталось? Мама говорит, что тоже бы приехала, но — работа, дочь, работа, в отпуск обязательно все вместе поедем. Витьке хорошо — учится в институте, два раза в год и бывает. Вот и выходит, что только ей — Юле — отдуваться.
Юля идёт по пыльным доскам мимо сеновала. Над головой сухо шепчутся грозди рябины и душицы. Оглядывается по сторонам — дверь в сад открыта. Бабушка сидит на железном стуле, положив руки на полированную деревянную палку. Последнее время ей тяжело ходить. Смотрит на пустые чёрные грядки, пожухлую траву вместо цветов, зелёные яблоки, проглядывающие между тронутой золотом листвой.
— Юлька, — бабушка поворачивает голову и смотрит бледными глазами. — Ты, что ль?
— Кто ещё? — ворчливо говорит смущённая Юлька, подходит ближе.
На бабушке серое тяжёлое пальто и чёрный платок в ярких цветах. Когда-то она ткала такие же ковры — пёстрые и тёмные одновременно. На стенах они до сих пор.
— Дышу, — сообщает бабушка.
Юлька кивает. Они недолго молчат, глядя на сад. Бабушка начинает вставать. Юля берёт её под руку, и они медленно идут вдоль стены дома к двери на подворье. Бабушка держится за неё совсем слабо. У Юльки к горлу подкатывает комок. Она моргает изо всех сил, глубоко вздыхает.
— Сейчас-сейчас, — говорит бабушка, думая, что задерживает внучку.
— Не торопись, — отзывается Юлька, думает: “В самом деле, что это она?” Сейчас они дойдут до дома, она усадит бабушку на диван. Приготовит обед. Скоро придёт дед и включит телевизор, станет громко и шумно. Бабушка будет ворчать, а он только посмеиваться и, приложив ладонь рупором к уху, говорить, что не слышно. Вечером они растопят печку, и за чёрной чугунной дверцей будут потрескивать яркие огоньки. “Сейчас-сейчас”, — соглашается с ней рябина и приветливо стучит в окно, когда они заходят в дом.
Дом отгорожен электропастухом, и Юля стоит в нерешительности. Наконец, ложится в траву и ползёт, боясь поднять голову. Поднимается по ту сторону прозрачных ниток под напряжением. Идёт к дому по высокой траве. Подворья больше нет. Всё сгинуло в мареве ярко-зелёной травы, накатившей, как морская волна накатывает на берег, на участок, где когда-то висели качели, стоял амбарный сундук, желтела поленница. У дома разобрана стена, и весь он похож на старый корабль, выброшенный на берег. Время не успело выбелить его остов, но это, несомненно, скелет, а не нечто живое.
Юля закрывает рот ладонью, чтобы не закричать, и выходит так, что кусает себя за палец. Крыльца, где они с Витькой кормили цыплят, где сидели в тёплых летних сумерках и смотрели на дождь, — крыльца нет, и она просто прыгает в ворох мягкой трухи — смесь из опилок и пыли, в которую превратился пол на кухне. В зале, впрочем, под ногами земля. Осыпается к центру комнаты — туда, где был подпол. Дом разграблен и пуст. Юля ведёт рукой по остаткам штукатурки на брёвнах, трогает уцелевшую скобу для полатей под потолком. Мутные стёкла в окнах тоже на месте. На подоконнике — книга в синей обложке, вся в паутине и пыли. Юля пробирается к ней по краю у стены, берёт в руки, открывает. Половина страниц вырвана, но прочесть можно. Чувствует себя предателем, но возвращает книгу на место. Во второй комнате шкаф рухнул в яму, но вообще цел. Даже зеркало цело, хотя и потрескалось — показывает ей отражение, как ни в чём не бывало. Когда они с Витькой играли в прятки, она открывала дверцу шкафа и пряталась внутри среди старых платьев.
Юля садится на корточки, набирает горсть земли. Смотрит, как она струится сквозь пальцы, — чёрная и прохладная. Дальше от неё, ближе к подполу, виднеются остатки зелёной машинки. Она подбирает их, но тут же бросает. Здесь, в углу, на тумбочке, стоял телевизор, а здесь — сервант с бабушкиным хрусталём. Над диваном висел чёрный ковёр с большими розовыми цветами. Юля поднимается, разминая затёкшие ноги. Шагает к косяку с выключателем. Щёлкает пару раз. Говорит задумчиво:
— Юлька, хватит жечь электричество.
Смеётся, но немного искусственно. Вдруг замечает на земле что-то знакомое. Снова садится, разгребает землю и видит: деревянный петушок. Юля кивает сама себе, гладит плавную резьбу, засовывает игрушку в карман.
Идёт на кухню, у которой нет стены. Стол застелен выцветшей клеёнкой в красных маках. Оглядывается в поисках таза для посуды — не находит. Рябина стучит в окно. Юля протягивает руку и с трудом открывает форточку — дерево рассохлось. Упругая ветка тут же всовывается внутрь. Юля пожимает растопыренные зелёные листья и, не оглядываясь, спешит прочь.
Вернувшись в город, она лежит в постели без сна. Деревянный петушок под подушкой. Юля решает, что она запомнит — всё запомнит: и дом, и деда, и бабушку, и всё то время, что она проводила в деревне. Её дети будут знать, что был такой дом, а рядом росла рябина и стучалась в окно, словно здоровалась, а листья у неё были — ну, настоящие опахала. Юля, наконец, засыпает и видит во сне, как срываются с рябины красные бусины ягод, падают и дробно катятся по столу, отстукивая ход времени.
ВСТАВАЙ
В фойе на втором этаже разыгрывался духовой оркестр. Блестели трубы. Парни в белых рубашках краснели, надували щёки, и нёсся по гранитному холлу с колоннами марш “Прощание славянки”. Леонид Маркович сидел на белом кожаном диване, кивал и в такт притопывал ногой. Со стаканчиком кофе подошла Нина.
— Будешь? — спросила.
— А ты один взяла? — посмотрел Леонид Маркович. — Пей. Я схожу. Время есть?
— Ещё пятнадцать минут, — жена растерянно села, поставила стаканчик на столик рядом с собой. — Лёня, давай один на двоих. Я задумалась, за мной девушка встала. Прости, пожалуйста, давай один на двоих?
— Пустяки, — отмахнулся Леонид Маркович, — я сам хотел пройтись. Времени ещё много. Где тут автомат?
Нина объяснила, что автомат с кофе на первом этаже, у гардероба: “Ты же помнишь, где гардероб?” Леонид Маркович прекрасно помнил. Трудно заблудиться в двухэтажном здании. Вот когда они со Стёпкой ездили в Москву, там, в торговом центре, одних гардеробов поставили четыре штуки, а этажей — минимум пять, да ещё подземный.
Леонид Маркович быстро нашёл кофейный автомат. Ткнул в кнопку посередине, потом прочитал: ореховый мокко. Мокко так мокко. Ему, вообще, и кофе не слишком хотелось. Просто пошёл прогуляться. Автомат выплюнул стаканчик, полилась в него коричневая жидкость. Леонид Маркович представил, что внутри серой вытянутой коробки сидит маленький человечек, ждёт, пока кто-то снаружи нажмёт на кнопку. Тогда у него загорается красная маленькая лампочка — знак, что нужно вставать. Человечек с неохотой поднимается, складывает газету — должен же он чем-то развлекаться в перерывах, — ворча, толкает стакан, льёт кипяток, насыпает кофе. Надо отдать человечку должное: он делает это очень быстро. Торопится, наверное, вернуться к недочитанной полосе. Хорошо, что у него есть такая возможность. После рабочего дня, когда концерт отгремит, и культурный центр замолчит и погрузится во мрак, человечек спустится вниз по длинной лестнице и пойдёт домой, и заварит себе горячий чай — человечек не любит кофейные напитки. Леонид Маркович вытащил стаканчик из-за пластиковой шторки, отхлебнул. Не лучший в его жизни мокко, но тоже ничего. Надо уважать чужой труд. Он отсалютовал стаканчиком автомату.
За окном шёл дождь, бил наотмашь стекло, площадку крыльца, ступени и высокие ели у поручней. Там, где плитка просела, собиралась вода: дрожала и расходилась кругами. Люди забегали внутрь центра, сначала под козырёк над площадкой, потом в двери и оказывались в, так сказать, тамбуре, где отряхивали зонты, одежду, затем проходили во вторые двери и попадали в металлическую рамку, у которой стояли два скучающих охранника. Люди торопились на концерт, а ребята в форме никуда не торопились, их не приглашали. Охранники просили открыть сумки, достать металлические предметы. Все с усмешкой морщились, но не спорили. Звенели ключами и монетами, скрипели молниями сумок. Потом проходили, на ходу распахивая плащи, открывая взглядам платья или костюмы с оранжево-чёрной ленточкой у сердца.
Леонид Маркович прихлёбывал горячий сладкий мокко, опершись на стойку гардероба, и наблюдал. Наверх идти не хотелось. Хотелось взять себе второй стаканчик кофе — ореховый латте, к примеру, потом, может, посидеть вместе с охранниками, пока концерт не закончится, а там Нина спустится вниз, и они вместе пойдут до дома под бьющим наотмашь дождём. Леонид Маркович не сомневался, что им захочется именно пройтись.
— Третий звонок, — вежливо сказал парень-охранник и пальцем показал вверх, имея в виду концертный зал, что над ними, с мягкими красными креслами, паркетом ёлочкой, большой сценой, нарядными торжественными людьми. Вот Нина сегодня тоже такая — торжественная. Платье надела тёмно-синее, строгое, с брошкой-стрекозой — сама сделала. Ленточку не стала прикалывать, а смешную стрекозу из стекляруса нацепила. Он её спросил, нет ли случайно для него какого-нибудь жука, чтобы он мог как-то ей соответствовать. Нина даже не улыбнулась.
— А я думал, в ушах звенит, — задумчиво пошутил Леонид Маркович, одним махом допил кофе и пошёл на второй этаж. Ноги повиновались ему неохотно. Он старался держаться поближе к перилам, чтобы не мешать торопящимся в зал гостям.
Нина сидела на том же месте, теребила цепочку сумочки. Кофе стоял нетронутым. Леонид Маркович почувствовал укол вины за то, что хотел сбежать и оставить её здесь. Оркестр поднимался с места.
— Я вот смотрела на картину, — сказала жена, принимая его руку и поднимаясь, — дети рисовали. Посмотри, как хорошо.
Леонид Маркович послушно оглянулся. На ближайшей колонне висел пейзаж с танком. Подобными работами были украшены все колонны и стены.
— Как же ты без очков её разглядела? — мягко спросил он.
— Зелёного цвета много, — пожала плечами Нина, — я подумала, что это поля и поля. В полях хорошо, правда, Лёня?
— Правда, — согласился Леонид Маркович.
На входе в зал милая девушка с красновато-рыжими локонами обрадовалась им.
— Я провожу вас к местам, — сказала она и уверенно пошла вперёд по проходу, а они за ней — поймали, так куда деваться? Ведь проводит. Девушка поминутно оборачивалась, проверяя, идут ли они следом.
— Она стояла со мной за кофе, — шепнула Нина и тронула стрекозу.
Неподалёку от ступенек на сцену девушка остановилась и обернулась к ним, улыбаясь. Указала на крайние сидения третьего ряда. Леонид Маркович пропустил вперёд жену, сел сам. Сложил руки на коленях, сдержав желание скомкать ткань брюк.
На большом экране в глубине сцены вдруг появился собор Василия Блаженного на фоне закатного неба. Красный кирпич собора темнее, насыщеннее, чем должен быть. Наверное, когда фотографию делали, тоже только что прошёл дождь. Сиреневые облака, тяжёлые, затенённые пролитой водой. Когда они ездили семьёй в столицу, Нина сказала, что в Мавзолей можно не ходить, но в собор надо идти обязательно, непременно надо идти, из такого храма свечи Богу виднее. Стёпка не очень хотел, но ему обещали молочный коктейль в “Макдональдсе” за хорошее поведение. Когда зашли, Леонид Маркович сразу подумал, что похоже на склеп: холод, старые кирпичные стены, полумрак. Собор давил на голову, и он не стал к чему-то присматриваться. Стёпка по секрету рассказал ему, что Иван Грозный велел выколоть строителям храма глаза. Нина услышала, возмутилась и сказала, что это всего лишь легенда, и никому ничего не кололи, и пусть только попробует не учить историю в этом году. Стёпка разочарованно вздохнул, а Леониду Марковичу захотелось рассмеяться прямо под каменными свободами, перед ликами всех святых.
Из-за кулис показались три девушки в длинных платьях — белом, синем, красном, шли так плавно, что казалось, плыли. “Сейчас будет гимн”, — подумал Леонид Маркович, но ошибся: девушки начали со слов “В каждом из нас есть частица России!” Девушки пели, сжимая в правой руке микрофон, а левой взмахивали в синхроне друг с другом, и их прозрачные рукава-фонарики поднимались и опадали от движения. Леонид Маркович внимательно слушал, на втором припеве даже смог про себя повторить: “Россия! Россия! Россия моя!” Девушки закончили песню, поклонились, ушли. Появился ведущий в чёрном костюме и белой рубашке. Леонид Маркович заволновался.
— Нина, — зашептал он, наклонившись к жене, — а я синюю надел! Синяя ничего, Нина?
— Синяя — очень хорошо, Лёнечка, — сказала Нина серьёзно, — красивый цвет. Всё хорошо, всё хорошо, всё хорошо, — запнулась, поняв, что закончились другие слова, и сжала его руку холодными пальцами.
Леонид Маркович недоверчиво посмотрел на манжеты рубашки и перевёл взгляд на ведущего. На груди у него была приколота георгиевская ленточка с деревянным значком-девяткой. Леонид Маркович впился глазами в значок. Говорят, что в жизни есть чёрные и белые полосы, про чёрные и оранжевые молчат.
Близко прошёл человек, придерживая полу пиджака, поднялся на сцену.
— Дорогие земляки, уважаемые ветераны и наследники победителей, — обратился он к собравшимся. Ленточка оказалась приколота у него ближе к плечу. Леонид Маркович понадеялся, что это от того, что булавка уколола сердце. — Я от всей души поздравляю всех жителей с самым важным, самым значимым праздником. Наши люди отважно сражались на фронтах, героически трудились в тылу, отдавали свои жизни во имя мирной и счастливой жизни своих детей и внуков. Выстояли, победили. Показали нам, своим потомкам, пример истинного служения Родине, пример мужества.
— Кто это? — спросил Леонид Маркович, забыв понизить голос. Кудрявая женщина с ряда впереди обернулась и выразительно подняла брови.
— Мэр города, Лёня, — тихо ответила Нина, присоединяясь к аплодисментам. Мэр как раз закончил говорить и спускался по ступенькам, приставленным к сцене. Его место тут же занял седовласый импозантный старик с широкими бровями. Ленточка у него на лацкане была двойная: оранжево-чёрная переплеталась с российским триколором.
Леонид Маркович посмотрел на жену с вопросом, но Нина только пожала плечами:
— Не знаю. Глава какой-то думы.
— Городской, — помогла ей соседка, сидящая по правую руку.
— 27 миллионов наших соотечественников полегли на полях сражений, — медленно, с расстановкой, говорил глава, — цена Победы оказалась высока.
— Есть в нём что-то башкирское, — заметил Леонид Маркович, ослабляя галстук. Он упёр взгляд в жёлтую спинку кресла и поднял глаза только, когда со сцены запели. На экране мелькали фотографии военных лет, а перед экраном пели пять девушек в красных, в пол, платьях. Ленточка, как птица, прижималась к груди каждой из них. Вот-вот взлетит.
— Сегодня наши бойцы, солдаты и офицеры тоже совершают подвиги и бьют врага на полях сражений, — сказал ведущий и пригласил на сцену военного комиссара.
Леонид Маркович попытался вытереть мокрые руки об брючную ткань. Посмотрел на жену: Нина сидела прямая, со сжатыми в нитку губами.
— Указом Президента Российской Федерации... Орденом мужества посмертно награждается... Степан Леонидович Сергеев. Для передачи Ордена семье героя просим подняться на сцену отца, Леонида Марковича Сергеева, и маму, Нину Алексеевну Сергееву.
Леонид Маркович поднялся с места, чувствуя в ногах лёгкость, подал руку жене, и они сделали два шага, цепляясь друг за друга, как утопающие. Поднялись по ступенькам и оказались на залитой светом сцене. С экрана на них смотрел Стёпка.
Комиссар крепко пожал руку Леониду Марковичу, обнял его, потом обнял Нину. Леонид Маркович сам не понял, как у него в руках оказалась маленькая красная коробка с орденом, Нина держала белыми пальцами ветку хризантем. Он скорее протянул ей руку. В глазах стоял мокрый туман, мешал смотреть.
— Встаньте, пожалуйста, на фотографию, — попросил ведущий. Сквозь зыбкую пелену Леонид Маркович увидел, что зал оказался напротив, и зал стоит. Лиц не разглядеть. Одно про них понятно наверняка: чёрно-оранжевая ленточка. Мгновение над залом висела оглушительная тишина. Леонид Маркович стоял в этой тишине, как был, седой, в васильковой рубашке, держащийся за Нину. Стёпка на экране смотрел на них, на зал. Леонид Маркович сморгнул и перевёл взгляд на орден — крест с закруглёнными концами. Если провести в воображении линию и соединить эти концы, то получится круг. Фотограф ловит их изображение в камеру. Щёлкает кнопкой. Вспышка...
Стёпка спит на диване на боку. Рот приоткрыт. Одна рука — под подушкой, другая — поверх тонкого одеяла. Ноги согнуты в коленях. Подушка белая, с синенькими цветочками, а одеяло почему-то розовое. Мальчишка совсем. Давно ли прибегал среди ночи, потому что в его комнате шуршит пакетом кошка. Давно ли засыпал только с материнской рукой. Давно ли болел ветрянкой, чесался, ходил с зелёными пятнами на лбу, на носу, на щеках, на выпирающих лопатках. Пытаешься вспомнить его взрослым — не получается. Вот вроде лежит. Большой. Смотришь на него и думаешь всё равно, как про мелкого. Спит. Веки слегка подёргиваются. Что-то там про себя вздыхает. Сон, видать, неспокойный. Ветер надувает пузырём лёгкий тюль. Солнечный зайчик скачет по стене. Леонид Маркович протягивает руку над сыном. Не решается дотронуться до плеча. Пусть его, Господи, спит. Успеет ещё вскочить, бежать, уезжать. Леонид Маркович знает: сейчас зазвенит будильник на телефоне, разбивая тишь, и Стёпка сонно откроет глаза, потянется, удивится, что он тут стоит. Он же взрослый, вот у него будильник, он может проснуться сам. Леонид Маркович чувствует, что не сможет объяснить ему эту попытку вернуться назад, в прошлое, в предрассветное утро во славу снастей, дороги и лета. Скорее он попытается рассказать про маленького человечка, живущего в часах на стене, того, что двигает стрелки. Человечек любит кофе, но в их доме есть только растворимый, а он такой не пьёт. Иногда Леонид Маркович его подменяет, крутит стрелки, а человечек ходит в гости к своему другу в кофейный автомат. Сейчас часы стоят, и время стоит. Они так договорились. Но долго это не продлится. В телефонах никто не живёт — телефоны сами по себе и умеют звонить.
Предупреждая дурацкое щебетание, глотая вставший в горле ком, Леонид Маркович сжимает сыновье плечо.
— Вставай, Стёпка, вставай.
ОЛЬГА РЫБАКОВА НАШ СОВРЕМЕННИК №1 2025
Направление
Проза
Автор публикации
ОЛЬГА РЫБАКОВА
Описание
РЫБАКОВА Ольга родилась в 1992 году в Петрозаводске. Окончила Южно-Уральский горный университет. Живёт в Каменске-Уральском. Участница всероссийских семинаров-совещаний молодых писателей “Мы выросли в России” (2022, 2023, 2024), Форума молодых писателей “Липки” (2022, 2023), резиденций и мастерских АСПИР (2022, 2023). Тексты опубликованы в журналах “Москва”, “Юность”, “Чаша круговая”, “Урал”. Автор сборника рассказов “Аня ждёт рассвет”.
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос