ОЛЬГА ЗЮКИНА НАШ СОВРЕМЕННИК № 8 2023

        ЛОСКУТНОЕ ОДЕЯЛО

        Рассказы о городах и людях, в них живущих

        ТАКСИСТ
        Иркутск

        Обычно Денис не просыпался рано. Он не кружил в районе вокзала и аэропорта, чтобы подхватить рассеянных пассажиров, не дежурил у гостиниц, чтобы предложить трансфер отдохнувшему командированному или уставшему туристу. Денис работал просто: есть заказ — везу, нет — не ищу. Скучать не приходилось — в закладках у него сотни сериалов, и Денис исправно пересматривал все новинки. Сериалы действовали на него усыпляюще, как монотонная езда по трассе на рассвете. Денис не сопротивлялся.
        Но сегодня он проснулся рано. Проснулся и сразу встал. Пока пил кофе, прилетела заявка на таксометр — подать машину к причалу "Ракета". Денис сердито буркнул в стотысячный раз: почему в приложении не пишут, куда ехать? Небрежно ткнул "принять". Появился маршрут: причал "Ракета" — Листвянка. Невыгодно, но уже не откажешься. Денис сунул ноги в шлёпки и вышел из квартиры.
        Соседи напротив тоже выходили, цеплялись о дверную коробку туристическими пенками, что торчали из плотно набитых рюкзаков. Денис знал Андрея с детства, выросли в одном дворе, здоровались, но не дружили. Андрей повёрнут на спорте, всё время на сборах, в походах и нашёл же девушку себе такую. "ЗОЖники", одним словом.
        — Привет, на работу? — пожал Андрей Денису руку.
        — Да, есть заявка. А вы? В поход?
        — Вот решили пройтись по Кругобайкалке. До Слюдянки дойдём, обратно на автобусе.
        — И что, долго идти? — Денис представил, что вечерком часов в одиннадцать увидит их измождённые лица на этом же месте.
        — Три дня, — распевая на последнем слоге, как это делают иркутяне, ответил Андрей.
        Девушка улыбнулась. Таня Денису нравилась. Лицо без косметики, волосы собраны небрежно, а красивая, загорелая.
        Спустились вместе. Ребята отправились на автовокзал, а Денис помчал к "Ракете". Он любил всё упрощать. Не разбираясь в тонкостях души людей, он по первому впечатлению делил их на придуманные им типы. Активных, спортивных называл ЗОЖниками; бледных, тощих — геймерами; трудолюбивых и трудоголиков — работягами; беззаботных и спокойных — таксистами. Себя он причислял к последнему типу — лёгкая голова, спокойные ноги, катайся туда-сюда.
        У причала бойкая Ангара с весёлой лёгкостью разглаживала на своём наряде дерзкие следы от катеров и теплоходов. Грязь, как весне, ей была нипочём, не мутнели её прозрачные воды. И сегодня утром чистой свежей водой напоила она чаек и пощекотала ноги двум любопытным туристам, прилетевшим утренним рейсом. За этими путешественниками и приехал Денис.
        Туристы — парень и девушка — сели назад. Денис сразу их оценил: треккинговые палки, фирменные рюкзаки, спортивные шорты. Пассажиры попались разговорчивые:
        — Какая Ангара у вас чистая! Мы хотели на катере до Листвянки доплыть, а билетов уже нет. Долго ехать?
        — Часок, вроде. Я туда обычно не вожу, — недружелюбно ответил Денис.
        — Позавтракать бы… Говорят у вас омуль вкусный, — турист, следуя стереотипу, приписал сдержанный ответ Дениса суровому сибирскому характеру.
        — Да какой завтрак? — возразила девушка. — По-нашему три часа ночи.
        — Из Москвы? — поинтересовался Денис.
        — Да, из Москвы.
        — Здорово, — таксист оживился, — столица. Я был там. Метро — шикарная вещь, ни пробок, ни машин. Сел и доехал по-быстрому, куда надо. Мне понравилось. Кремль, Москва-сити, — рассуждал Денис, проезжая мимо старых деревянных домов с резными наличниками и аккуратно покрашенными узорными ставнями. — А вы чего в Иркутск решили приехать-то?
        Туристы переглянулись.
        — Ну-у, — протянули они недоуменно, — на Байкал посмотреть.
        — А, — отозвался Денис, — понятно. Я как-то раз тоже ездил на выходные.
        Дальше ехали молча. Путешественники умилялись пёстрым зарослям иван-чая, кедрам с мягкими иголками, сравнивали сибирские берёзы и сосны с подмосковными и не находили отличия. Промчались мимо устья Ангары, въехали в Листвянку, туристы придвинулись к окну — просторно, вольно и важно живёт Байкал. Улыбнулись — ради этой красоты и мощи проехали и пролетели они тысячи километров.
        Денис смотрел прямо, на дорогу. Высадил пассажиров в центре, тут же к нему подбежали ещё двое:
        — До "Рогатки" добросишь? А то паром через десять минут.
        Денис кивнул. Поехали. У пристани "Рогатка" Денис вышел из машины долить воды в бачок. Старый ржавый паром "Байкальские воды" скрежетал на ветру, ударялся о причальные кранцы из автомобильных шин. От солнца — жарко, а от Байкала — холодно. Люди ожидали посадки. Кто-то накинул ветровку, кто-то, покрытый мурашками, щурился на высокое солнце. Среди других на переправу стояли Андрей и Таня, их открытые лица смотрели вдаль, на тот берег. Они мечтали, как пройдут сотни виадуков, десятки галерей и тоннелей, как увидят одинокие жилые домики у дороги за десятки километров от населённых пунктов. “И не страшно тут жить одним вдали от людей?” — задумаются они. “Нет, не страшно, посмотри — онгоны на фасаде, они охраняют дом от зла”. Потом они сделают привал на каменистом берегу и будут заваривать саган дайля или курильский чай, зачерпывая котелком воду самого глубокого озера в мире.
        Денис скрестил пальцы на затылке. Ясно виден другой берег, там в облаках растворяется Хамар-Дабан. Проплыл "Баргузин", рыбаки засуетились, отводя лёгкие моторные лодочки от берега. В порту "Байкал", куда шёл паром, на дощатой площади у вокзала, что принимает всего один поезд, дети играли в мяч. Голубой небесный цвет тонул в холодном синем. Среди палитры сине-голубого чуть виднелся Шаман-камень — боль утраты старика-Байкала, печаль о своей дочери.
        Таксист вглядывался в очертания другого берега, и на него напала тоска. Тоска по Москве, в которой ему посчастливилось прожить всего неделю... Тоска по её ярким огням, нарядным улочкам, метро и Кремлю...
        Паром отчалил. Денис сел в машину, включил музыку, чтобы заглушить все звуки вокруг, и помчался в город.

        ЛЕЙКИ И КАЧЕЛИ
        Самара

        В мае на набережной появились разноцветные лейки. Жёлтые — на каскадном фонтане у Ладьи. Розовые — у камней горного водопада в Струковском парке. Синие — напротив "Бурлаков на Волге" и у товарища Сухова с начищенными до блеска часами, который недалеко ушёл от бурлаков в сторону пивоваренного завода.
        Яркие лёгкие лейки с наклейками роз, тюльпанов, ирисов и бархатцев. Бурлаки не заметили лейку, они тянули столетнюю баржу по вечным водам в сторону речного вокзала. Товарищ Сухов с затёртыми часами и рукавом рубахи тоже не осматривался. "Волна", "Идущая Клио" и "Колыбель человечества" не удостоили практичные лейки вниманием высоких идей.
        Подростки охотно брали лейки как яркий акцент в мимолётные фотографии. Деловые дачники и аккуратные хозяева брали лейки себе домой.
        Когда лейки с наклейками цветов закончились, появились зелёные, оранжевые и красные с надписями: "Полей из фонтана цветы". Лейки с инструкциями продержались дольше. Исчезли дружно, когда наклейки на них выцвели на самарском солнце. Бурлаки не знали, куда пропали лейки. Сухов смотрел на Волгу и не заметил, поливали цветы из синей пластиковой, что пару дней стояла у его ног, или нет. Не бил тревогу колокол у стелы теплоходу “Кашгар”. И "Купальщица" молчала, заботясь о ластах.
        Лейки появились снова, изуродованные молнией, как на транзисторных будках, и надписью, сделанной шрифтом-трафаретом: "Частная собственность. За кражу — штраф". Теперь дачники и аккуратные хозяева тянули домой лейку, как отвоеванную в бою у промышленников, фабрикантов и помещиков, и радостно восклицали: "Смотри, что принёс! Не попался!"
        Когда лейки исчезли в третий раз, на столе в районной прокуратуре появилась жалоба от Грошева Игоря Игоревича. После соблюдения обращений, реквизитов и подписей написано: "В Берлине на Потсдамерплац у фонтана Нептуну и у клумб совершенно вразнобой разбросаны лейки. Разбросаны — не значит валяются, значит стоят сами по себе, без присмотра, не пристёгнуты замком и не помечены чипом. На лейках — наклейка с длиннющим немецким словом, я спросил у гида: "Что написано?" Гид ответила: "Лейка муниципальная. Общая то есть, каждый житель может набрать воды из фонтана и полить цветы поблизости". И гид продолжила рассказывать про Красную ратушу. Экскурсия казалась интересной, но я ничего из неё не помню, кроме лейки. Отпуск закончился, я вернулся в Самару. В Самаре на набережной такие красивые розы! Да, их поливают из машин специальными шлангами. Но ведь полить может каждый! Розы — для всех, набережная — для всех, и фонтаны, и вода в Волге. Я купил лейку, самую дешёвую, пришёл с ней на набережную, набрал воды из фонтана и полил цветы. От детской площадки ко мне подбежал мальчишка лет пяти, смотрел, что я делаю. Мама мальчика одёргивала его: "Не мешай дяде, он работает". — "Это не работа, просто решил полить цветы, хотите тоже? Вашему мальчишке интересно". — "Разве вы не из муниципалитета?" — ответила мама и как-то торопливо засобиралась уходить. Почему, чтобы полить цветы, нужно быть из муниципалитета? Куплю-ка леек, расставлю их у фонтанов, можно полить цветы или даже газон. Я закупил первую партию. На кассе среди всяких мелочей продавались наклейки цветов. Я купил их тоже и приклеил на лейки. Лейки расставил на набережной, в Струковском парке, у каскадного фонтана от Самарской площади вниз к Волге. Лейки пропали, наверно, через неделю. Хотя я видел, что ими пользовались! Один раз видел. Может, люди не поняли, к чему эти лейки? Может, их убрали дворники, потому что лейки портят облик города? Я решил попробовать ещё раз, купил вторую партию, попросил внучку распечатать листки с надписью "Полей цветы". Если бы я хоть раз видел, как кто-то уносит лейку с набережной, я бы поговорил, объяснил... Но я не видел ни разу: лейки никто не уносил, но они пропали. Правда, на них от воды размылись наклейки "Полей цветы". Может, из-за этого? Я купил третью партию. Пришлось сделать ужасную, ужасную надпись с угрозой штрафа. Заказал наклейки с молнией в фотоателье, чтобы влагостойкие. Но лейки исчезли в третий раз. Почему в Берлине они стоят, а в Самаре пропадают? Прошу провести проверку по факту исчезновения (кражи или присвоения леек) на набережной и принять меры к виновным. Подпись. Дата". Чуть ниже печатных слов, точек и запятых порывисто приписано от руки: "Как же так? Не подходите формально!"
        Помощник прокурора начал читать заявление про себя, но уже с четвёртого предложения продолжил вслух, чтобы слышали коллеги в кабинете. С десятого предложения он уже не просто бубнил, а читал с выражением, интонируя знаки препинания. Возмущался, где восклицательный знак, вопрошал у знака вопросительного. И с особым чувством произнёс последнюю фразу: "Как же так?"
        — М-м-м-да... — выслушав его, сказал коллега, тоже помощник прокурора, выглядывая из-за кипы бумажек на столе, — вот заморочился. А нам придумывай, что отвечать, — и встал из-за стола налить кипятка в кружку с уже дважды заваренным чайным пакетиком.
        — У меня уже второе такое за неделю. Вот женщина просит английскую королеву объявить в розыск, так как та украла у неё туфли, она видела по телевизору, что английская королева в её туфлях расхаживает. Слушай, а хорошая идея с лейками-то? Ты был в Берлине?
        — Не-а, — отозвался коллега, — есть пакетик чая? А то мой уже не заваривается.
        Помощник прокурора отложил заявление Игоря Игоревича вниз стопки с заявлениями, на которые ответить предстояло творчески, вроде как о туфлях английской королевы, достал пакетик чая и подал коллеге.
        Ответили Игорю Игоревичу в срок, сухо, без души и без вкуса, будто в третий раз один и тот же пакетик чая заварили.
        С комком листка бумаги в руке и с комом обиды в горле Игорь Игоревич сел в автобус № 47.
        Если бы Игорь Игоревич не был профессором и заведующим кафедры всеобщей истории и международных отношений, если бы подростком он не выигрывал олимпиады по истории, а с такой же настойчивостью пытался завести с ребятами во дворе старенький мопед, если бы во всех названиях, именах, событиях он бы не задавался вопросом "почему?" и не любил типографский запах страниц и строчек, он стал бы водителем автобуса. Автобуса не городского, а туристического — высокого, мягкого, уютного, как вагон.
        Игорю Игоревичу не часто приходилось ездить по трассе, каждая поездка за рулём — как праздник. Праздник единения. Если в городе раздражённо сигналят на светофоре, втискиваются в крохотную парковку, нервничают, подрезают и бросаются оскорблениями, чуть приоткрыв окна, то на трассе... На трассе лихачей или тех, кто может ехать быстрее, пропускают: двигаются медленные грузовики на полосу разгона, моргают правым поворотником: "Обгоняй, свободно!" — или левым: "Жди, встречка". Никто не упирается, даже если сильно прав. Потому что... К чему упираться? Все едут по одной дороге и лучше уступить, чем разбиться. Да, выхода всего два: или доехать, или разбиться. Но лучше доехать, не правда ли?
        Пробка. На светофоре у филармонии горит машина, несильно, огонь из-под капота, но надо потушить. И все мимо. Огнетушителя в бардачке нет, к чему останавливаться? И автобус провёз Игоря Игоревича мимо. У него своя работа. А возможно такое на трассе? На трассе, где моргают, предупреждая о гаишниках, треногах, камерах? Останавливаются, чтобы человек, у которого разлетелись по дороге бумаги на повороте, мог их собрать?
        — Выходите? — спросила девушка, похожая на тряпичную куклу, которой накрывают самовар.
        — Выхожу, — кивнул Игорь Игоревич.
        Остановка "Улица Некрасовская". На самом деле он не решил, где будет выходить. Подсказка пришлась ко времени и к настроению.
        Игорь Игоревич вышел первым. За ним звенела, гремела и даже булькала тряпичная кукла. До того как профессор истории решил преследовать пёструю девушку, он сначала вспомнил свою попутчицу в поезде Москва-Самара, одетую в сари после поездки в Индию, потом решил, что девушка, которая обогнала его, — художница, иначе что у неё в трёх плоских сумках? Потом решил, она танцовщица, заметив, что обута в чешки, но когда он увидел в тряпочном полосатом рюкзаке за её спиной носики жёлтой и синей леек, он забыл свою усталость, свои планы и правила приличия и, озираясь, как преступник, покрался за девушкой. "Покрался" сказано преуменьшено: девушка чуть не бежала, свернув с улицы Куйбышева на Ленинградскую; иногда она взмахивала широкими золотисто-зелёными рукавами свободного платья, перекладывая из руки в руку чехлы и сумки.
        У Игоря Игоревича обострилось зрение, и нюх, и слух. Он слушал плеск волны на Волге, остро запахло краской: на той стороне улицы рабочие выкрашивали два ряда ржавых почтовых ящиков. Ему показалось, что девушка оглянулась, Игорь Игоревич остановился и уставился на стену дома, а со стены на него смотрел бронзовыми глазами самарский кот на подоконнике. Игорь Игоревич зажмурился, самарский кот греется над батареей на ТЭЦ около Пивзавода, а этот, хм... Открыл глаза, кот на месте. Но к делу — нельзя упустить девушку. Вдруг она воровка леек? Стащила их в свою секту полуразрешённой религии, в которую заманивают домашним овсяным печеньем…
        Девушка уже далеко впереди, внизу, видна только голова с небрежно заплетённой косой. Игоря Игоревича затормозил светофор через улицу Максима Горького, но он увидел, как девушка залетела в небольшую картинную галерею с работами местных художников. “Бурлаков на Волге” заслоняла группка неорганизованных туристов.
        Загорелся зелёный. Девушка выпорхнула из галереи. Игорь Игоревич чуть не задохнулся: у неё в руке была связка разноцветных леек! Негодование, шок, злость, ярость дали ему силы: профессор побежал.
        Но девушка побежала тоже! Она пронеслась мимо товарища Сухова, задев его чехлами, и вприпрыжку спустилась по лестнице на пляж.
        Конец сентября нежился в водах тверского ручейка, который широкой рекой ныряет в Каспийское море. Нежились загорелые волейболисты на горячем песке. Купались только закалённые. На качелях недалеко от лестницы баловались дети. Воровка леек бежала к качелям, на ходу сняв чешки, дети то ли услышали её, то ли увидели и рванули ей навстречу. Похоже, что торопилась она к ним. Чуть поодаль у стены набережной с граффити "Сдавай загранник" детей ждали родители. Не время разбираться, при детях как-то нехорошо. Подожду, решил Игорь Игоревич, отсюда она никуда не денется. Он снял обувь, носки и, не переставая коситься на девушку, которая, окружённая скачущими детьми, стала похожа на карусель, пошёл на другие качели, чуть поодаль.
        Девушка встала на колени, сбросила с рук, плеч, спины рюкзаки, сумки, связки, расстелила лоскутное покрывало и аккуратно стала выкладывать музыкальные инструменты цвета охры. Дети подбегали, хватали кто флейту, кто ксилофон, кто палочки, кто маракасы и рассаживались кто на качели, кто на покрывало, кто на песок. Сама девушка взяла птичку-свистульку, отпустила заливистую мелодию к плеску волн и начала рассказывать сказку. Полушёпотом она что-то говорила, а дети играли, стучали, напевали или затихали. Потом они встрепенулись и стали носиться вокруг качелей и лоскутного покрывала и прыгать, и падать, и останавливаться как вкопанные.
        Плеск волн. Трель флейты. Шелест маракаса. Хлопок по волейбольному мячу. Кто-то голой ступнёй — по кромке воды. Тарахтение и рокот трактора, который работал на пляже уже давно. Работал по-хозяйски — размашисто и чуть небрежно. Подъезжал к качелям, цеплял их, вырывал из податливого песка и увозил на зимовку. Трактор торопился: убрать качели надо было ещё неделю назад, но как не прибавить недельку к крайнему сроку?..
        Детский оркестр с пёстрой девушкой-дирижёром в третий раз играл одну и ту же мелодию, когда к ним подъехал трактор. Девушка растерянно развела руками, тракторист раздражённо махнул. Она быстро сообразила: подхватила покрывало, как кулёк, и, как могла, утопая в песке, поволокла его к другим свободным качелям. Дети перелетели за ней, уселись быстро, они почувствовали, что времени мало, что делу — время. И начали играть. Сыграли в унисон, красиво, аккуратно. Трактор за песенку успел отвезти разноцветные качели к бытовке и возвращался снова.
        Когда он подъехал к ним, девушка раздражённо махнула и даже притопнула. Тракторист пожал плечами. Учительница собрала кулёк и оглянулась — на пляже оставались последние качели. На них сидел Игорь Игоревич.
        Он оглянулся, поняв, что смотрят на него, не спеша встал и жестом пригласил их, уступая место. Музыканты, не мешкая, подбежали, расселись, отряхнули песок с загорелых пяток.
        — Успеем-успеем, — подбадривала их девушка.
        Игорь Игоревич отошёл в сторону, готовый преградить дорогу железно-сердечному трактору. Не всё железо ржавеет: трактор возвращался от бытовки за последними качелями на пляже, остановился чуть поодаль и ждал, пока закончится занятие, не заглушая двигатель.
        Оркестр сыграл. Игорь Игоревич, тракторист и родители, что к концу занятия подошли ближе, аплодировали. Девушка благодарно кивнула, ослабила бечёвку на связке леек и раздала их детям. Дети уже знали, что делать: они побежали к Волге, а потом, разливая и брызгаясь, — к лестнице на набережную.
        У трактора заканчивалась солярка и сочувствие. И, когда дети бежали с пустыми лейками вниз, трактор уже далеко увёз последние качели с пляжа, а с ними и лето из города.
        Детей разбирали родители, девушка разбирала инструменты, рабочие — смотровую вышку спасателей. Игорю Игоревичу нечем было занять руки, разве что порвать и выбросить скомканное письмо с ответом на его вопрос "Как же так?", что лежало в кармане. Он поднялся на Куйбышева так же, как и спускался, — по Ленинградской, дошёл до площади Революции, автобуса долго не было, людей прибавлялось, среди них Игорь Игоревич узнал несколько учеников ансамбля "Лейки-качели". Сорок седьмой автобус приехал с Хлебной площади пустой, но наполнился людьми дополна, как водой. Игорь Игоревич сел у окна, рядом с ним женщина усаживала на колени музыканта с пляжа. Мальчик вертелся и тянулся к окну, перевешиваясь через Игоря Игоревича. Поменялись местами. У окна музыкант успокоился, внимательно рассматривая вечерние огни, и уснул.
       — Сколько лет? — спросил Игорь Игоревич у мамы, показывая глазами на мальчика.        
       — Семь.
       — Музыкант? Я видел, как они играли на пляже.
       — Ах да, занимаемся. Но не профессионально.
       — Экспериментальная методика какая-то?
       — Можно так сказать. Мы уроки вокала берём у Дарьи Николаевны. Она ещё проводит такие творческие... м-м-м... погружения. Показывает детям, что музыка вокруг — в реке, в песке, даже в тарахтении трактора, сегодня говорила. Ой, она такая молодец! Такая... Как камень. У неё сейчас с арендой не ладится, финансовые проблемы, так она всё лето занятия на пляже и в парке Гагарина на Стара-Загоре проводит. А детям и хорошо: на свежем воздухе, просторно. Мы уж с другими родителями готовы вперёд ей оплатить, лишь бы она помещение нашла. Отказывается. Ой, нам выходить пора. Вы выходите?
        Игорь Игоревич помотал головой, поджал колени и пропустил к выходу разговорчивую маму с сонным ребёнком. У мальчика запотел затылок, волосы немного завились, голова болталась, как у марионетки, он пожевывал губами, будто что-то пел во сне, и громко сопел, почти так же, как выдыхает воздух автобус, притормаживая на остановке.
        Двери закрылись. Автобус поехал дальше. Игорь Игоревич в уме подсчитывал, сколько леек он купит будущей весной.

        МЕСТО (ЖИТЬ)ЕЛЬСТВА
        Брянская область

        Спорили долго, можно ли так жить: посреди поля, что защищало древний монастырь от ненасытной человеческой застройки; в фургончике, перегоняя его так часто, что не успевала пожухнуть трава под ним; уезжать, когда вздумается, приезжать, когда захочется; а если заругаются: “Убирай дом свой немедленно!” — смеяться, что фургончик не дом вовсе, а машина, и не живёт он посреди поля, а припарковался, отдохнуть приехал на пару недель. Так и отстали от него: пусть живёт себе. Кто жалел его, кто опасался, кто посмеивался, но дом на колёсах не трогали, потому что про дом тот надо рассказать историю совсем другую.
        Дом его продавался так долго, как и строился: вывеска с объявлением о продаже выцвела, саженцы берёз выросли вчетверо, напротив дома укоренилась хрупкая, молочная, как младенец, роща. В аистиное гнездо на лето прилетел тот, кто в прошлом году ел из родительского клюва. Побелённую статую Карла Маркса, спасённую от бесславной свалки, поставили спиной к монастырю, что сменил рыжую жестянку на сусальное золото. Берёзы росли, монастырь восстанавливался; Маркс, отрекаясь, твёрдо стоял на ногах; дом строился, дом ветшал, превращаясь в груду строительных материалов, а теперь продавался.
        В доме должно было жить человек двенадцать: глава семьи с супругой, сын с невесткой и трое сыновьих внучат, дочь с зятем и трое их детей. Внуки должны были бегать по берёзовой роще, весной собирать прозрачный сок в трёхлитровые банки, осенью под присмотром взрослых — грибы. Невестка с дочкой должны были выращивать помидоры в теплице, навстречу друг другу высаживая рассаду в грядках, и шутить о чём-то женском, стряхивая с перчаток пушистую взрыхлённую землю. Сын с зятем должны были после рыбалки париться в бане, оставив жёнам на разделку скользкую илистую щуку. А глава семьи с супругой должны были сидеть на террасе и пить чай из антикварного самовара, купленного за бесценок у добродушной старушки в деревне о трёх дворах, а под самоваром, потрескивая, должны были синеть языки пламени от сушёных шишек.
        Поэтому дом строился. Рыли котлован: земля отправилась в первое путешествие, от любопытства подпрыгивала она на кочках выше бортов грузовиков. Те работали без простоя: с участка вывозили землю, на её место высыпали песок. Бетономешалка замыкала свой круг: в одном месте набивала железное пузо смесью песка, цемента и щебня, чтобы, переболтав смесь в дороге, опустошиться в другом. Большегрузы тянули кирпич, белый и красный, чтобы сложить "не просто так", а с узором и с идеей.
        Дом построился: на крышу — душистые смолистые стропила, в берёзовую рощицу — статую, в монастырь — копеечку.
        Сын вырос, привёл невестку. Повзрослела дочь, пришёл зять. К монастырю через берёзовую рощу поехали, шурша колёсами, две первые коляски-люльки.
        Зять раздражался от древесных стружек в гараже, а хозяин дома любил пошаркивать по свежей взвеси опилок и до чиха вдыхать их аромат. Дочь волновал тревожный племянник, что нечеловеческим криком будил её спокойного сынишку. Ради общего покоя, а прежде всего, своего собственного дочь с семьёй уехали.
        Невестке не хватало места для кастрюль, конфорок на плите, полок в шкафчике и продуктов в холодильнике. Выразительно поглядывала она на свекровь, когда та занимала последнюю конфорку для приготовления яблочного компота. Свекровь не замечала пристальных взглядов и щедро делилась с девушкой жизненными советами. Долго и жалостливо плакала об этом невестка своему мужу, то вечером, то поздней ночью в перерывах между криками их тревожного сынишки. Ради покоя жены, а прежде всего, своего собственного сын с семьёй уехал.
        Глава семейства с супругой сидели на террасе, но самовар с шишками перед ними не дымился, потому что бабушка в деревне о трёх домах оказалась не доброй наивной старушкой, что продавала нажитое за бесценок, а сморщенной безобразной торговкой.
        И теперь каждое утро с рассветом Карл Маркс читал объявление, что висело на заборе напротив берёзовой рощи: большими буквами "ДОМ" и чуть ниже, помельче, "продаётся".
        Покупателей ходило много. Хозяин твёрдо решил не уступать ни копейки, ему и так каждую ночь снились кошмары, как огромный чёрный молот, раскачиваясь маятником, влетает в его ванную, взрывая продуманный в приятных хлопотах узор плитки, скребёт по кухне, бороздит пол, пинает хозяйскую кровать с ним спящим так, что та улетает на террасу к несбывшемуся самовару.
        Кошмары абсурдны, не перейти им тревожной грани между сном и явью. Но сон хозяина сбылся.
        Нашлись покупатели с деньгами, поторговались для приличия, но расплатились полностью, заметив лишь между прочим, что дороговато, что покупают-то под снос.
        Покупатель, в словаре которого "дороговато" использовалось так же часто, как у некоторых сорные "короче" и "так сказать", на самом деле трепетал и ликовал. Старый дом снести до основания решено твёрдо, так уже не строят, кирпичный узор старомоден, гараж маловат, да и крыша нужна панорамная. В доме ведь будет жить человек восемь: он с молодой женой — ровесницей своего сына, старший сын с невесткой, которая за один раз родит двух внуков, младший сын — ещё студент, и сухонькая, тихая мать покупателя. Цоколь нужен глубже и шире на пять парковочных мест; в мансарду под стеклянной крышей — бильярд, в гостиную — камин, пить глинтвейн с женой в шёлковом кимоно. Берёзы не в моде, как ландшафтный дизайнер говорит, их спилить, а вместо них — туи и можжевельник. Выходит, старый дом сносить, новый дом строить. А статую куда? Пусть стоит, старик Маркс есть не просит.
        Сносили дом быстро: начали разбирать крышу с началом постной трапезы в монастыре, а цоколь выкапывали за день до Успения.
        По сердцу прежнего хозяина проехались пара десятков грузовиков, поверх бортов которых жалко торчали осколки кирпича и шифера; глаза его заслезились от мелкой пыли изломанной на куски синей плитки; ноги его подкосились вместе с молочными берёзами, что без боя сдались визгливой бензопиле. Последний грузовик, до верха набитый раскрошенными плитами цоколя, уезжая, едва разъехался с первой бетономешалкой, что подвозила свежий раствор.
        Новый дом строился быстро: туи и газон не успели прижиться на новом месте. Некогда полупрозрачная, как сито, рощица превратилась в тенистый хвойный парк. В складках пиджака статуи философа и в зажатой в руках бетонной книге нарос мох. В гараж — пять машин, в парк — газон, в монастырь — копеечку.
        По вечнозелёному парку, шурша колёсами и покачиваясь, покатилась коляска с двумя младенцами. Дети сопели и мирно спали.
        За спиной статуи, между зелёным хвойным парком и белёной стеной монастыря, в контраст пейзажу, отражая неестественный электрический свет на метёлки зарослей костреца, припарковался фургончик — дом на колёсах.
        Молодая мать решила, что это паломники, молча осудила их фанатизм и нашла первый довод для разговора с мужем о том, что надо бы съехать из большого недавно построенного дома. Радостная, заполучив первое доказательство своей правоты, что жить здесь не очень-то, она задумалась о форме, в какой преподнести это мужу. Муж её — сын хозяина нового дома — парковался в гараже на три машиноместа и, отражаясь в задних зеркалах нового синего внедорожника, оформленного на организацию отца, подумывал, что отношения их больше похожи на деловые, а не родственные.
        А в фургончике собирался ночевать не просто паломник, не просто фанатик, а ослеплённый неофит, поглощённый стройкой и извергнутый ею же, — прежний хозяин дома, статуи и берёзовой рощи. Он прилёг на откидную скамейку в фургоне, подложил руку под голову и долго не мог уснуть, рассматривая походную кружку без узора на откидном столике.