ПАМЯТЬ
ПАМЯТИ ЕЛЕНЫ ЖАМБАЛОВОЙ
23 июля родные и близкие Елены Жамбаловой проводили её в последний путь. В эти дни в своих пабликах многие прекрасные люди, знавшие или только открывшие творчество Лены, выразили свои соболезнования, восхищение её стихами, искреннее сочувствие семье и её четверым детям. Близкие же поэтические друзья и подруги Лены, морально и часто материально принимавшие посильное участие в её сложной и трудной жизни многодетной матери и поэта, в большинстве своём застыли в молчании, подавленные горем. Внезапный уход Лены и для меня оказался шоком. Но в неожиданно многочисленном хоре людей, выложивших в социальных сетях публикации с её стихами, я увидел, что пронзительная поэзия Лены и горе от внезапной утраты объединили многих, в том числе и непримиримых оппонентов из противоборствующих лагерей литературной жизни...
...Елена Александровна Жамбалова (в девичестве Титова), русская по крови, приняла от мужа не только бурятскую фамилию, но и нашу национальную культуру. Хотя родилась сама она далеко за пределами Бурятии, но, как у многих русских из наших краёв, у её предков где-то бродила и бурятская кровь. Поэтому многие её стихи с национальной тематикой звучат вполне органично.
В связи с безвременным уходом Лены и одновременно для многих её “открытием”, публикуем подборку последних стихотворений поэта. И выражаем искренние соболезнования родным и близким Елены.
Амарсана УЛЗЫТУЕВ,
поэт, лауреат государственной премии
Республики Бурятия в области литературы.
ЕЛЕНА ЖАМБАЛОВА
(1986–2025)
Я ВЫХОЖУ ВОДОЙ ИЗ БЕРЕГОВ
* * *
Настоящая жизнь неприглядна, но я пригляжусь.
И приближусь, насколько возможно, зайду, как домой,
В сладкий липкий стакан, где по дну пробирается жук.
Еле-еле, не знаю, как он теперь лапки отмоет.
Если я протяну свои руки накапать воды,
Неуклюжими пальцами трогать жука за живое —
Он умрёт, покалеченный жук, от моей доброты.
Что мне делать. Сижу говорю: я с тобою, с тобою. С тобою.
Я могла бы представить, как сверху и ты на меня
Тоже смотришь, и так говоришь. Я ползу, как умею.
Будет утро в росе и купание в радости дня,
И под жёсткою спинкой прозрачное крылышко феи.
Только ночь проползти, чтоб ни ноготь, ни чья-то нога
От жестокости, жалости нами не хрустнула, Боже.
Мы ползём, а потом раздеваемся донага,
От жуковьего и человечьего — до невозможного.
* * *
И осталось-то — горстка пыли,
Золотой, чуть звенящей взвеси.
Будто был, да и вышел весь я.
Будто сразу меня забыли,
Только ты обо мне курила,
Только ты обо мне молчала.
И на тёмном окне вокзала
Капли пальцем соединяла
обо мне.
* * *
Дождь пошёл, я плакала.
Дождь пошёл, я плакала.
Вышла, сентябрь, я плакала.
Двери закрой, я плакала.
Плакала, как дура. За всё на свете.
Плакала, ревела как белуга.
Потом встала, наварила картошки.
С сухими глазами пошла на работу.
* * *
То ли бред, а то ли морок.
То ли бесы во крови.
Мне почти случилось сорок,
И теперь меня лови.
После бури, после ада,
После мирного житья.
Мне любви твоей не надо.
Надо, чтоб любила я.
Льётся музыка, качает,
И в окне твоём огни.
От забвенья до отчаянья
Десять дней смеются дни.
Есть особая забава —
Утонуть в дыму из трав.
Ты не прав, и мы не правы.
Покажите мне, кто прав.
* * *
В нашем доме стало солнечно,
Вот и высветилась грязь.
Извините, я не горничная,
Чтоб за всеми убирать.
Извините — я же вежлива,
Тут мочили мужика.
Тот мужик живой и нежный
И опять ко мне, пока.
Без тебя башка разъ....на,
Выжил — ну и молодец.
Тут и курено и хлёбано,
Но пока что не конец.
Встану, миленькое личико
Подниму назло всему.
По закладчикам да по обидчикам
В общем, по всему дерьму.
* * *
Нет, я думаю, что глаза мои не пусты.
Эрхирикские облепиховые кусты —
Свет да время, дурак, и поверь, поверь, поверь,
Босиком за вами бегу теперь.
Не увидишь и не прочитаешь, дурак, как есть.
Я потом про тебя прочитаю весть.
Сердце грохнется. Никогда. Навсегда. Всегда.
Я люблю тебя. Иногда.
* * *
Я помню, вышла на конечной,
Почти упала, мир таков.
Себя беспамятной, калечной
Я мнила, дура дураков.
К столбу, как к брату, прислонилась.
Вцепилась, а потом сползла.
Почти ушла, почти убилась.
Но всё равно не умерла.
И слёзы вытерла, и сопли.
А мир шипит, а мир горит.
И ты, который просто смотрит.
И ты, который говорит.
* * *
Напишу и опять удалю.
Зарифмую, как дура, глаголы.
Красноярск, я тебя не люблю.
Но отец и начальная школа.
Не хочу я, как ты, умереть.
Но я, кажется, умираю.
Мне тебя ни отнять, ни стереть.
И Чулым в моих венах сгорает.
Испаряется, сделай глоток
И живи, идиотское тело.
Бейся, белый в груди голубок.
Ты не так же хотела.
Ты не так же хотела.
* * *
Подбородком на юг.
Там, где птица кружит в молоке.
Я стою, а потом
всё бегу налегке.
Всё пружиню ногой,
немтырём бессловесно пою.
Тёмный лес и гора,
и вода
знают душу мою.
А другой человек,
весь из глаз,
весь из рук и огня,
никогда не поймёт,
никогда не услышит меня.
* * *
Тиски сжимаются, всё уже этот круг,
и скорость ветра, бьющего навстречу,
всё выше.
Я люблю тебя, мой друг,
За то, что лечишь,
и за то,
что слышишь.
Я выхожу водой из берегов
и пеной налетаю на прибрежный
деревьев зеленеющий остов —
такой израненный и бесконечно нежный.
Когда-то мы звучали в унисон,
но лопнет звук на самой верхней ноте.
И верно — жизнь есть сон, и этот сон
закончился. Я просыпаюсь: кто ты?
Кто ты? Кто я? О чём был разговор?
Уйди, уйди. Оставь меня в покое.
Но каждый шаг похож на приговор,
подписанный моею же рукою.
* * *
Запрягу лошадей и уеду, ох, мама, в столицу.
Будет чёрная медь надо мною звенеть и звенеть.
Я увижу друзей, я увижу знакомые лица.
И Россия гореть будет в сердце, гореть и гореть.
Никого не предам, никого не убью, не разрушу.
Сердце праведно, Боже, спаси, я вернулась, сестра.
Вот и всё. Я кладу свою чёрную душу.
Умира. Умира, умира. Умерла. Умерла
* * *
Я наскребу тебе последний
Один стишок.
Денёк обычный, спокойный, летний,
Всё хорошо.
Бежит девчонка, да по росе,
Ей разрешили.
Журчать воде, чирикать всем
Синицам в мире.
...............................
Я принесла, что можно принести.
И ты уйдёшь, и я уйду, прости.
* * *
О каждые ворота Усть-Орота.
Разбейся насмерть. Жизни неохота.
Но я жила, возьми мои грехи,
И переделай, Господи, в стихи.
Как были счастливы! Михеева, привет.
Мы брали спирт, и в цвете наших лет
Мы ликовали, сидя на мосту.
Ничто в груди не чаяло беду.
Я вас люблю! Не тупо, напоказ.
Я вас люблю в слезах раскрытых глаз.
Прости меня, любимый Усть-Орот!
Я папу обнимаю у ворот.
* * *
И вдруг обретаешь силу. И сила твоя огромна,
Как будто не сердце вовсе, а птица о ребра в кровь.
Как будто стада по склонам несутся угрозой темной,
И рвут, и терзают в клочья и ненависть, и любовь.
И профиль твой андалусский, и голос, и взгляд холодный –
Всё словно уже когда-то, и даже с тобой, и здесь.
Ах, норов монголо-русский, родимый и чужеродный!
И кровь твоя забунтует, хмельная, дурная смесь
Религий, мировоззрений, скуластых и желтовласых,
Открытых – хоть рви рубаху, и сдержанных степняков.
И все это так пугает, но все это так прекрасно,
Чертою, средоточеньем границ, языков, веков.
Стоишь под открытым небом, и небо тебя целует,
И небо тебя прощает, и Слово кладет в уста.
Пусть счастьем и наказаньем тебе это в жизни будет.
А ты, чтоб не чуять боли, молись и считай до ста.