ПОЭТ И ПРОРОК
И сказал: истинно говорю вам:
никакой пророк не принимается
в своём отечестве.
Евангелие от Луки, 4, 24
И мир не пощадил — и Бог не спас.
Михаил Лермонтов
“НЕ ОБВИНЯЙ МЕНЯ, ВСЕСИЛЬНЫЙ...”
Во всей великой русской литературе нет, пожалуй, другого поэта, который отличался бы таким единственным в своём роде своеобразием, а значит, и положением в ней. Как прижизненной, так и посмертной судьбой. Это, конечно же, — великий русский поэт Михаил Юрьевич Лермонтов (1814–1841).
Всё его творчество, короткая жизнь и трагическая, туманная гибель столь необычны, что оказались окутаны тайнами, преднамеренными или невольными искажениями, недоговорённостями и умолчаниями. Причём это относится не только к его жизни и посмертной судьбе, но, что особенно примечательно, и к его творчеству.
Надо отдать должное как наиболее проницательным его современникам, так и последующим исследователям. Многие из них давно чувствовали и совершенно справедливо отмечали это особенное положение М.Лермонтова в русской литературе. Однако, как представляется, объяснение своеобразия личности М.Лермонтова и его творчества далеко не всегда находило и находит убедительные объяснения.
В чём же состоит своеобразие поэта и такая выделенность его в русской литературе? На этот вопрос мы редко находим в исследованиях не то что ответ, но даже робкое приближение к нему. Своеобразие личности поэта и его творчества можно в определённой мере постичь через духовно-мировоззренческие представления и его христианское понимание мира. Но так складывалась наша многотрудная история, народная и государственная судьба, что духовно-мировоззренческие ценности не почитались у нас как основные и заглавные, от коих зависит благополучие личности, общества, народа, страны. А вместо них общественному сознанию навязывались иные воззрения, как несомненно “передовые” и, разумеется, революционно-демократические. И приобрело это поветрие, по сути, повсеместный характер в образованной части общества не в советский период истории, а гораздо раньше, ещё при жизни М.Лермонтова. Во времена неистового В.Белинского, по сути, задавшего тон не духовного, как должно, а лишь социального подхода к литературе, который по причине его упрощённости и ограниченности не приближает нас к постижению творений духа.
При таком социальном подходе к литературе, как правило, словно не замечаются подлинные значения творений поэта. Им придаются произвольные смыслы в согласии с идеологическими пристрастиями толкователей. Понятно, что при этом поэтический мир М.Лермонтова становится лишь поводом для выражения их отвлечённых убеждений.
Нельзя обойти и эти постоянные попытки вывести М.Лермонтова из литературного поля. Если ранее это происходило по причине “социальности”, как якобы более “передовой” и “прогрессивной”, чем сама литература, то теперь — на том основании, что поэтический мир М.Лермонтова якобы представляет собой нечто большее, чем литература. Особенно это характерно для авторов последнего времени, дерзающих постичь М.Лермонтова с точки зрения христианских воззрений. Закономерно, что людям, может быть, только вчера открывшим впервые Евангелие, это, как правило, не удаётся. Таким образом, преодолев одну напасть, отдающую изрядной долей вульгарного социологизма, теперь приходится преодолевать иную — догматическую, через которую постичь поэтический мир М.Лермонтова так же невозможно.
Не может не удивлять и прямо-таки феномен посмертной судьбы М.Лермонтова, состоящий в том, что в поколениях постоянно предпринимаются попытки его забвения. Началось это сразу же после гибели поэта, с его похорон, которые он себе напророчил: “Кровавая меня могила ждёт, Могила без молитв и без креста”. (Выделено мной — П.Т.) Именно так всё и произошло. М.Лермонтов был похоронен на Пятигорском кладбище без отпевания, то есть без молитв. Священник лишь сопроводил гроб от домика В.Чилаева, где поэт жил, до могилы. И то по настоятельной просьбе друзей поэта и по распоряжениям кавказской военной администрации. Вместо креста была установлена надмогильная плита, хотя плиты обычно устанавливают в часовнях, но не на кладбищах. Но даже за это неотпевание М.Ю.Лермонтова настоятель Скорбященского храма о. Александровский был наказан...
О странностях похорон М.Лермонтова в Пятигорске 17 июля 1841 года рассказал в своё время военный литератор П.К.Мартьянов (1827–1899), который в 1870 году первым приехал в Пятигорск с целью изучения обстоятельств гибели поэта. Он застал ещё в живых очевидцев последних дней жизни Лермонтова и его похорон. После перенесения праха поэта в 1842 году в Тарханы место пятигорской могилы было утрачено. Это довольно странно, так как родственник М.Ю.Лермонтова Аким Шан-Гирей женился на Эмилии, падчерице генерала Верзилина (в доме которого якобы и произошла ссора Мартынова с поэтом), сыгравшей не последнюю роль в гибели М.Ю.Лермонтова. И они довольно долгое время проживали в Пятигорске. Утратить при этом первоначальное место захоронения поэта можно разве что при условии полного равнодушия к нему. Или же чего-то опасаясь...
А в родных Тарханах над могилой поэта совершались новые кощунства, почти во всё время его упокоения там. Слишком уж они последовательны и непрерывны, чтобы не заметить в них определённую преднамеренность. И надо быть наивным и простодушным человеком и, кстати, не по-лермонтовски воспринимать мир, чтобы всё это объяснить “невежеством” и “безответственностью” отдельных людей...
При создании музея-заповедника в 1936 году было предпринято вскрытие могилы для осмотра склепа и гроба. После этого могилу возвратили в прежнее, естественное состояние, то есть она была засыпана землёй. Но в 1939 году могилу снова вскрыли, мотивируя это тем, что часовня становится “мавзолеем”. Иными словами, в открытой могиле поэта выставили его гроб на всеобщее обозрение. Хотя под понятие “мавзолея” находящаяся в таком виде могила уж никак не подходила. И это продолжалось более семидесяти лет... История кощунства над могилой великого поэта в Тарханах изложена в исследовании директора Государственного Лермонтовского музея-заповедника “Тарханы” Т.М.Мельниковой — “Историческая справка по памятнику “Захоронение М.Ю.Лермонтова (часовня и склепы)”. А также — в исследовании П.А.Фролова “Вскрытие склепа М.Ю.Лермонтова в 1936 году”. Оба исследования опубликованы в “Тарханском вестнике” (выпуск двадцать шестой, 2013).
Эту постоянную угрозу забвения поэта, начавшуюся сразу после его гибели и продолжающуюся до сих пор, из исследователей последнего времени наиболее полно определил и постиг талантливый поэт Юрий Беличенко в книге “Лета Лермонтова” (М., Московские учебники и картография, 2001). Лета Лермонтова — по имени Леты, реки забвения.
Впрочем, это отмечалось исследователями разных времён. Даже в двухтомной антологии, вышедшей в издательстве Ставропольского государственного университета “Лермонтовский текст” (Ставрополь, 2007), не отличающейся особой научностью, признан факт: “Не было покоя Лермонтову и после смерти” (Е.И.Яковкина).
Похоже, что борьба за великого русского поэта, наделённого даром пророчества, борьба за его облик и его образ мыслей продолжаются во всю его посмертную судьбу, вплоть до сегодняшнего дня. Повторюсь, во всей русской литературе мы не найдём другого поэта со столь трагической и пророческой судьбой. И приходим к естественному выводу о том, что творчество и облик М.Лермонтова оказывались и оказываются в эпицентре не каких-то социальных, литературных, идеологических, философских противоборств, но — духовно-мировоззренческих. Он явился мощным выразителем изначальной брани духовной, отстаивающим духовную природу человека.
Многие книги о творчестве и трагической судьбе М.Лермонтова ныне называются “загадками” — то ли “Загадка Лермонтова”, то ли “Загадка последней дуэли” и т.д. Никаких отгадок в подобного рода изданиях, как правило, нет. Но откуда тогда эти “загадки”, если это не явно интригующие, “рыночные”, а значит, в определенной мере спекулятивные издания? “Загадки” эти, во многой степени — от необъяснённости творчества М.Лермонтова, от непостижения его уникального дарования в особенности, с точки зрения христианских воззрений, вне которых понять в полной мере поэта невозможно.
Другой причиной “загадок” являются сами обстоятельства его трагической гибели, и более ста семидесяти лет спустя остающиеся необъяснёнными, носящими все признаки убийства. Нам скажут, что для объяснения нет фактов. Нет, факты есть. Есть свидетельства бесспорные в той же мере, как и сама гибель поэта. Но эти свидетельства, коль даже следственным делам доверять невозможно, как построенным на сговоре, следует отбирать и сопоставлять. Иметь в виду, что при жизни поэта у него были друзья и почитатели его гения, но были и недоброжелатели... А потому не все свидетельства являются истинными. И их вполне возможно распознавать и теперь. Не следует доверять запоздалым “воспоминаниям”, писанным тридцать лет, а то и полувек спустя после гибели поэта. Заведомо ложным свидетельствам и “воспоминаниям”, таким как князя А.Васильчикова. Уже хотя бы потому, что князя после десятилетий молчания вынудили написать эти “воспоминания”. Он же намеревался молчать до конца. А также потому, что в его “воспоминаниях” факты кричаще противоречили друг другу и постоянно изменялись. К сожалению, уже биограф поэта П.А.Висковатов в книге “Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество”, вышедшей в 1891 году, не всегда различал свидетельства друзей поэта, понимавших его, и — недоброжелателей, его ненавидевших (М., “Современник”, 1987).
Нет никаких оснований и потоплять трагедию гибели поэта во всевозможных “версиях”, что, к сожалению, продолжается и до сих пор. Есть неоспоримые факты, причинно-следственная связь происшедшего, есть, наконец, логика отбора этих фактов и их сопоставления. Этого достаточно для того, чтобы в сознании потомства сложилась достаточно достоверная картина происшедшей трагедии. Но, к сожалению, она и до сих пор остаётся необъяснённой. Это может быть лишь при условии, что и до сих пор в нашем обществе находятся силы, поддерживающие её именно в таком состоянии. Опять-таки, я имею в виду не только реально-бытовые отношения поэта с окружавшими его людьми, но, прежде всего, духовно-мировоззренческие, так как и причина гибели поэта, как уже сказано, была не бытовая, но его гениальность, невероятная острота ума, ну и, главное, тот редкий дар пророка, который дал ему вечный Судия. А участь пророков известна с незапамятных времён до сего дня. Согласно евангельской мудрости, “никакой пророк не принимается в своём отечестве” (Евангелие от Луки, 4, 24).
Потому поэт и говорит в стихотворении “Ангел” о пламени неземном, хранящемся в нём со дней младенчества: “Хранится пламень неземной/ Со дней младенчества во мне”. А в стихотворении “Ужасная судьба отца и сына” пламень, огонь божественный оправдан Творцом. И что очень важно, люди угасить хотели этот пламень неземной в его душе:
Я ль виновен в том,
Что люди угасить в душе моей хотели
Огонь божественный, от самой колыбели
Горевший в ней, оправданный Творцом.
Ссылки на историчность исследований о жизни и творчестве М.Лермонтова, которые якобы должны придать повествованию несомненную достоверность, не всегда состоятельны, так как речь идёт, прежде всего, о поэзии. Конечно, каждый исследователь обращается и к эпохе М.Лермонтова. Но заглавным, основным такая подмена поэзии историей быть не может.
Документальность исследований тоже не проясняет личности поэта, не говоря уже о его творчестве. Особенно — трагическую его гибель. Уже хотя бы потому, что даже материалам следствия и военно-судного дела 1841 года верить нельзя — как выстроенным на сговоре М.Глебова, А.Васильчикова и Н.Мартынова (“Дуэль Лермонтова с Мартыновым”. Составитель Д.А.Алексеев. М., 1992). Цель таких исследований — высказать свои убеждения, бесконечно далёкие от убеждений и поэтического мира самого М.Лермонтова. В какой мере это делается из лукавства, а в какой по глубокому убеждению, вполне искренне, сказать трудно.
Примером таких псевдонаучных исследований являются книги В.А.Захарова, который справедливо почитался истинными литераторами не лермонтоведом, а, скорее, мартыноведом (к примеру, — “Загадка последней дуэли”. Документальное исследование. М., Русская панорама, 2000). В этой книге о М.Лермонтове, а точнее было бы сказать, о Н.Мартынове, пожалуй, всё направлено против поэта, начиная с эпиграфа — строчек М.Лермонтова из стихотворения “Памяти А.И Одоевского”:
...С собой
В могилу он унёс летучий рой
Ещё незрелых, тёмных вдохновений,
Обманутых надежд и горьких сожалений!
Но в книге о М.Лермонтове (а не о Н.Мартынове) таким эпиграфом однозначно проводится давняя мысль: по причине ранней гибели он, мол, не успел ничего значительного сделать и как поэт якобы не состоялся... Впрочем, В.А.Захаров о М.Лермонтове, как о поэте, собственно, и не пишет. Его больше занимает убийца поэта. Он даже публикует в названной книге его графоманские писания, почтенно называя их “сочинения г-на Н.С.Мартынова”. Не думаю, что такой казус “лермонтоведа” проистекает только из обычной нечуткости к поэзии. Судя по его писаниям, тут скорее просматривается идеологическая озабоченность...
Сравним сходные стихотворения: “Он был рождён для счастья, для надежд...”, написанное в 1834 году, и “Памяти А.И.Одоевского” 1839 года (“Он был рождён для них, для тех надежд...”).
Но ведь в ранее написанном стихотворении содержится прямо противоположный смысл. Говорится о поэте вообще, а стало быть, и о себе:
Как сочный плод, до времени созрелый,
Между цветов висит осиротелый,
Ни вкуса он не радует, ни глаз;
И час их красоты — его паденья час!
В оценке же А.И.Одоевского:
В могилу он унёс летучий рой
Ещё незрелых, тёмных вдохновений,
Обманутых надежд и горьких сожалений.
“До времени созрелый” и “ещё незрелых” — прямо противоположные смыслы...
Таким образом, данную поэтом характеристику А.И.Одоевского исследователь переносил на самого М.Лермонтова. Но это ведь не то, что неточное прочтение текстов, а искажённая интерпретация их, так как в этих вроде бы сходных стихах содержатся, по сути, противоположные значения. Такая подтасовка фактов недопустима, так как является неким прямо-таки шулерством... А потому, вынося в эпиграф книги “Загадка последней дуэли” строчки об А.И.Одоевском, автор совершает подмену, — выставляет М.Лермонтова “ещё не зрелым”, в то время как он сам осознавал себя “до времени созрелым” — в чём и состояла его трагедия. Это образчик того литературоведения, которое основывается на неких своих отвлечённых убеждениях, но только не на текстах поэта.
Многие исследователи, объясняющие судьбу М.Лермонтова, придают своим соображениям не иначе как статус версии. Это принципиальное положение, на которое можно ответить разве что так: если наша драматическая история состоит лишь из версий или из набора мнений, при которых истины как бы и нет и даже не предполагается, дела наши плохи. При таком “методологическом” условии осмысление нашей истории и судеб выдающихся личностей в принципе невозможно. В отношении жизни и творчества М.Лермонтова это особенно наглядно, так как почти каждый факт его жизни в наших научных, литературных и окололитературных исследованиях есть не что иное, как “версии”. В то время как более чем сто семьдесят лет со дня гибели поэта — срок, более чем достаточный для того, чтобы прекратить играть в “версии” и хотя бы составить научную биографию великого поэта, которой до сих пор нет...
В размышлениях о судьбе М.Лермонтова сегодня непременно должны быть соблюдены некоторые условия, для того чтобы не выдвигать произвольные версии, но хотя бы в какой-то мере приблизиться к истине. Первое условие состоит в том, что загадочная гибель М.Лермонтова не может быть рассматриваема вне его творчества, хотя оно и обладает особой биографичностью. Мало ли офицеров в те времена стрелялось и погибало на дуэлях... Разгадываем ли мы их тайны и интриги, которые там, безусловно, были? Нет. Нас тревожит вот уже более ста семидесяти лет загадочная гибель великого русского поэта М.Лермонтова. А это и значит, что именно творчество его стало главной причиной его таинственной гибели. К тому же он обладал невероятным пророческим даром и многое предсказал о себе.
Второе условие: мы обязаны отдать себе полный отчёт в том, что новых фактов, документов и свидетельств не будет. Всё уже найдено и известно. А стало быть, надо рачительно распорядиться теми фактами, которые есть. Конечно, архивы и частные собрания обладают загадочностью, и что-то может явиться неведомое. Но это маловероятно. Тем более, что такая великая война прокатилась по России, в которой горели и архивы...
Прежде всего мы обязаны отделить свидетельства современников, записанные накануне и сразу после гибели поэта, от тех, которые возникли позже, как правило, в оправдание их авторов. Кроме того, мы должны не формально, а по существу различать — кто именно свидетельствует о М.Лермонтове, сразу после его гибели, вплоть до сегодняшнего дня. Смешивание первоначальных фактов с последующими, возникшими за многие годы и десятилетия, не может даже приблизить нас к объяснению судьбы поэта.
Поразительно, что дуэльную версию гибели М.Лермонтова в строгом смысле слова, по канонам дуэлей того времени, не подтверждают ни официальные документы — следственные дела, — ни свидетельства его современников, ни воспоминания их уже годы и десятилетия спустя, даже тех из них, кто не был, так или иначе, причастен к гибели поэта. И, тем не менее, дуэльная версия всё ещё варьируется и навязывается как единственно возможная вот уже более ста семидесяти лет, без всякой надежды прийти к более-менее убедительному сюжету этой дуэли, закончившейся столь трагически. Невольно задаёшься вопросом: а, может быть, исследователи, разгадывающие тайну гибели М.Лермонтова, идут по неверному пути, не приводящему ни к какому результату, или же руководствуются какими-то такими соображениями, чтобы подобные “исследования” продолжались бесконечно?.. Не из умысла, конечно, хотя в подобного рода делах не исключены и преднамеренности. Но такая долгая неразгадываемость тайны гибели М.Лермонтова имеет своё убедительное и очевидное объяснение. Коль мы имеем в виду не только биографию поэта, не только событийную сторону его трагической гибели, но — духовно-мировоззренческое соотношение сил в обществе, как в его время, так и в наше, через него открывается стойкая закономерность: в новых и новых поколениях появляются не только приверженцы его, понимающие масштаб его дарования, но и ненавидящие его за образ мыслей, за остроту ума, за бесстрашную искренность, за любовь к России. И это противостояние вокруг наследия и имени М.Лермонтова кажется таким же нескончаемым и неустранимым, как и брань духовная. Между тем как перед исследователями давно уже стоит задача, определённая Юрием Беличенко: “Время передало нам тайну сознательно скрытого преступления, и наш нравственный долг перед памятью поэта эту тайну раскрыть и всех виновных в его гибели назвать поимённо”.
“НЕ СМЕЙСЯ НАД МОЕЙ ПРОРОЧЕСКОЙ ТОСКОЮ...”
Не “загадки” и “версии”, но тайна гибели поэта Михаила Юрьевича Лермонтова, без всякого сомнения, существует. И таится она не в каких-то “зашифровках”, как полагают люди нечуткие к поэзии, дерзающие гармонию поверять алгеброй, то есть обыденным сознанием, но в самом характере его дарования. В том, что помимо большого поэтического таланта, глубокого ума он был наделён редким даром пророчества, тем, что вечный Судия дал ему “всеведенье пророка”.
Без рассмотрения такого редчайшего дара, самой его природы, невозможно постичь и объяснить М.Лермонтова — ни его творчество, ни его трагическую судьбу и в русской литературе, и в народном самосознании. Причём М.Лермонтов с раннего возраста осознавал в себе этот дар, связанный с христианскими воззрениями на мир: “Я будущность свою измерил Обширностью души своей...” Но на пути признания за М.Лермонтовым пророческого дара изначально возникал и теперь возникает целый ряд препятствий.
Нести пророческий дар в себе, данный свыше, мучительно трудно. И это поэт вполне осознавал, говоря о том, что он “знанием наказан”. Подчёркиваю, что в поэтическом мире его пророчества воспринимались им самим не как благо, но как наказание:
И много было взору моему
Доступно и понятно, потому,
Что узами земными я не связан,
И вечностью и знанием наказан.
“Сказка для детей”
Поэтому поэт оказался многими, если не большинством его современников из образованной части общества “просмотренным”. И пусть из обширного наследия поэта современникам было известно немногое. Но “Смерть Поэта” — стихотворение, посвящённое гибели А.С.Пушкина, всполошившее общество и стоившее поэту первой ссылки на Кавказскую войну, главная его поэма “Демон”, многие его стихи-посвящения — ходили по рукам и были известны. Наконец, М.Лермонтов успел выпустить книгу стихотворений и роман “Герой нашего времени”.
То есть перед современниками были тексты, но в авторе их они не разглядели великого поэта. Как это объяснить? Даже В.Белинский в статьях о М.Лермонтове, наговоривший немало восторженных слов, после гибели поэта отказал ему в величии. Да, тут сыграли свою роль нравы света, “высшего общества”, даже говорившего не на родном, а на французском языке. бесконечно далёкого от своего народа, В то время как М.Лермонтов — как в стихах, так и в общении с современниками — порой даже вызывающе подчеркивал принадлежность свою к русской культуре, подчёркивал, что он — “с русскою душой”. Уже только одно это не могло не создавать конфликта между поэтом и теми окружавшими его людьми, кто почитал как высшее личное достоинство принадлежность к свету. То есть основной причиной “неразличения” в М.Лермонтове великого поэта, не говоря уже о пророке, было то, что он исповедовал иные ценности, чем свет. То, что он был со своим народом, а не со светом. Это не могло, в конце концов, не привести его к острому конфликту. А может быть, свет разглядел в нём и великого поэта, и пророка, потому и убил его? Ведь были же люди, видевшие в нём явление необыкновенное, поэта, наделённого могучим талантом и мощным духом. Участь же пророков во все времена была одинаковой: “Ибо сам Иисус свидетельствовал, что пророк не имеет чести в своем отечестве” (Евангелие от Иоанна, 4,44).
И тут мы должны хотя бы кратко коснуться того, что называется “пророчествами”. В Русских летописях (912 г.) после сообщения о кончине Олега Вещего, княжившего тридцать три года, приводится целый богословско-философский трактат о природе предсказаний. Очень важно отметить, что суть предсказаний, изложенная в летописях, остаётся неизменной вплоть до сегодняшнего дня. В это летописном трактате различаются два вида предсказаний. Первое — волхование и чародейство: “Это не удивительно, что от волхования сбывается чародейство”. Причём такое пророчество расценивается, как неизбежное, но всё-таки Божье попущение: “То всё попущением Божьим и творением бесовским бывает, такими вещами искушается наша православная вера, сколь тверда она и крепка, пребывая в Господе и не увлекаясь дьявольским наваждением и сатанинскими делами, творимыми врагами рода человеческого и слугами зла”.
Но есть и другой вид пророчества — от Бога: “Бывает же, что некоторые и именем Господа пророчествуют”, когда, наделённые таким даром люди “творят знамения не по своей воле на прельщение людей, — не знающих доброго”. То есть человек пророчествует “не по своей воле”, но Бог гласит его устами. Такой дар даётся свыше, и от него невозможно освободиться, как бы труден и мучителен он ни был. И заканчивается этот летописный богословско-философский трактат о предсказаниях фразой: “...и было сказано: “Не чудесами прельщать...” Это надо понимать так, что предсказаниям от Бога отдаётся предпочтение. (“Се повести временных лет”. Лаврентьевская летопись. Издательство Арзамасского Государственного педагогического института, Арзамас, 1993).
Соотнося это классическое понимание природы предсказаний с лермонтовским даром пророчества, мы не можем не прийти к очевидному выводу. Пророчества от Бога мы видим в его творчестве с юношеских стихов до последнего его стихотворения “Пророк” (“С тех пор как вечный Судия мне дал всеведенье пророка...”). То есть Бог дал ему это “всеведенье пророка”, а не он принял его на себя по своей воле.
Но в таком случае, почему с юного возраста и, по сути, до конца жизни его терзал образ Демона, злого духа, падшего ангела, как сказано в летописях, “слуги зла”? Уже в 1829 году, в пятнадцатилетнем возрасте он пишет стихотворение “Мой демон”. В 1831 году — одноименное стихотворение, в котором напророчествовал, что гордый Демон “не отстанет” от него во всю его недолгую жизнь:
И гордый демон не отстанет,
Пока живу я, от меня,
И ум мой озарять он станет
Лучом чудесного огня;
Покажет образ совершенства
И вдруг отнимет навсегда
И, дав предчувствие блаженства,
Не даст мне счастья никогда.
Так именно потом и происходит. Этот образ духа зла, падшего ангела буквально преследует поэта, воплощаясь в его главную поэму “Демон”, известную в семи редакциях.
Было бы неоправданным сам факт обращения поэта к Демону ставить ему в укор. Ведь в поэме “Демон” поэт говорит не столько о падшем ангеле, сколько о судьбах человеческих. А демоны, эти незримые существа, падшие, существуют, искушая души людей. Но поэма-то не столько о Демоне, но о том, как и почему люди не устояли против его искушений. А также о том, как Демон остаётся Демоном, не изменяя своей природы. И другим, как он вроде бы вознамерился в поэме, быть не может.
Но что следует из сопоставления классической природы предсказаний и пророческого дара поэта? Поэт Михаил Юрьевич Лермонтов обладал всей полнотой пророчества. Это не уничижает поэта, но свидетельствует об уникальности его дарования.
И поскольку поэму “Демон” мы рассматриваем отдельно, остановимся лишь на некоторых пророчествах поэта, что неизбежно предполагает и рассмотрение его глубоко христианских воззрений, вне которых постичь Лермонтова невозможно. Это тем более необходимо, что многие исследователи творчества и толкователи судьбы поэта, судя по их писаниям, верующими людьми не являются. Декларации о вере при этом, как понятно, — не в счёт.
Сошлюсь на чрезвычайно характерный пример. Книга литературного критика Владимира Бондаренко “Лермонтов”, вышедшая в малой серии ЖЗЛ (М., “Молодая гвардия”, 2013), имеет подзаголовок — “мистический гений”. То есть обозначена понятием, прямо противоположным пророчеству. Все пророчества поэта, — как исторические, так и личной судьбы, — сбылись. В таком случае, при чём тут мистика?
Ведь мистика — это вера в существование сверхъестественных, фантастических сил, с которыми особым таинственным образом якобы связан и может общаться человек. Это — нечто загадочное, непонятное, совершенно необъяснимое. Отсюда мистификация — это намеренное введение кого-либо в заблуждение, в обман. Пророчество же — это предсказание, являющееся откровением Бога. Пророк — провозвестник и исполнитель воли Бога. Но сегодня литераторы называют М.Лермонтова мистиком чуть ли не повсеместно, тем самым являя антихристианский взгляд на мир, к поэту отношения не имеющий. Мистиком, кстати, становится на старости лет убийца поэта Н.Мартынов. “Страшнее мистики нет ничего”, — писал Александр Блок, видимо, имея в виду то свойство воззрения, что перекрывает все пути познания мира и человеком самого себя.
Конечно, никакой мистики в творениях М.Лермонтова нет. Но ложная концепция вроде бы опытного критика В.Бондаренко приводит не то что к неточному прочтению творений поэта, а к прямо противоположному им смыслу. В этом мы можем убедиться хотя бы на примере прочтения критиком стихов М.Лермонтова о Новгороде. Это свидетельствует о том, что постичь творчество и личность М.Лермонтова вне его христианских воззрений, с помощью любой антихристианской концепции, действительно невозможно. Да это подтверждается и самими творениями поэта. Ведь не по своей воле он пророчествует. “Всеведенье пророка” ему дал вечный Судия, то есть Бог.
У БОГА СЧАСТЬЯ НЕ ПРОШУ
И МОЛЧА ЗЛО ПЕРЕНОШУ...
Об уникальности поэтического и пророческого дара М.Лермонтова свидетельствует и невероятно раннее проявление его таланта, а также неимоверно стремительное его созревание. В этом отношении просто поражают юношеские стихи поэта. Как-то даже с трудом верится, что поэт в пятнадцать-шестнадцать лет мог сотворить такое. Словно у него не было свойственного каждому поэту развития. А как бы дано ему сразу всё без всякого ученичества.
Смею утверждать, что в отдельных уже юношеских стихотворениях воплощены такие духовно-мировоззренческие представления, которые не постигнуты нашим общественным сознанием до сих пор. Во всяком случае, сегодня. К таким ранним творениям поэта относится “Молитва” 1829 года .
Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С её страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей твоих струя;
За то, что в заблужденье бродит
Мой ум, далёкий от тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, не тебе молюсь.
Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костёр,
Преобрати мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, Творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К Тебе я снова обращусь...
Что воплощено в этом стихотворении юного поэта? В нём выражено извечное противостояние христианской догматики и поэтического творчества, “чудного пламени”. Противопоставление рукотворное уже потому, что “чудный пламень” сам по себе является даром Божьим, и потому, что в таком противопоставлении предполагается альтернативный выбор: или “тесный путь спасенья”, или “чудный пламень”. В то время как в жизни человеческой пребывает и то, и другое. Но поэту дан “чудный пламень”, в более поздних стихах — “пламень неземной”. Об этом он и молит Бога, ибо не может освободиться от “чудного пламени” и в то же время не может не верить в Бога. И в заключении стихотворения поэт объясняет, что будет, если Всесильный Судия угасит в нём этот пламень. Позже поэт приходит к выводу, что не Всесильный может угасить в его душе “огонь божественный”, но — люди:
...Я ль виновен в том,
Что люди угасить в душе моей хотели
Огонь божественный, от самой колыбели
Горевший в ней, оправданный Творцом?
Я снова обращаю внимание на то, что “огонь божественный”, горящий в душе поэта, — оправдан Творцом. Это ведь уже исключает альтернативный выбор между тесным путём спасенья и “чудным пламенем”. “Тесный путь спасенья” — это, как понятно, евангельские “тесные врата”: “Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими” (Евангелие от Матфея, 7,13).
Такое альтернативное противопоставление и сама мольба юного поэта свидетельствуют о том, что в этой жизни должно быть место и тесному пути спасенья, и чудному пламени, священному огню в душе человеческой. Вот о чём говорит поэт в юношеском стихотворении “Молитва”.
Сошлюсь на точное суждение Вадима Кожинова: “Основная же масса нынешних людей так или иначе обращающаяся к Православию, оказывается на своего рода безвыходном распутье: они уже привыкли к критическому “анализу” своего сознания, но для решения на высшем уровне вопроса о бытии Бога и тем более о бессмертии их собственных душ у них нет ни особенного дара, ни высшей развитости ума” (“Правда “чёрной сотни”. М., “Алгоритм”, “Эксмо”, 2006). Совсем иного склада были люди — современники М.Лермонтова. И уж тем более он сам.
Напрасно некоторые исследователи выискивают в творчестве М.Лермонтова “богоборческие” мотивы. Их там нет. Проистекает же такой упрёк поэту или из необъяснённости его текстов с точки зрения христианского воззрения, или из преднамеренности и умысла. Необъяснённость же его текстов происходит оттого, что люди, живущие вне христианского православного мира, просто не могут их объективно истолковать.
Нет в творчестве поэта и того, что он якобы говорил “наравне с Богом”. Если он говорит “Я — или Бог — или никто!”, то это вовсе не значит, что он уподобляет себя Богу и говорит наравне с ним. Это лишь свидетельствует о нём, как о пророке, прорицателе и истолкователе воли Божьей. И не более того:
Это подтверждается и тем, что там, где поэт вроде бы приводит слова Бога, они производят довольно странное впечатление, дающее повод сомневаться в том, Его ли это слова? Имею в виду стихотворение 1835 года “Когда надежде недоступный...” Поэт или, скажем так, лирический герой в трудную минуту, когда “И все, что свято и прекрасно, Отозвалося мне чужим” обращается к Богу:
Тогда молитвой безрассудной
Я долго Богу докучал
И вдруг услышал голос чудный,
“Чего ты просишь? — Он вещал, —
Ты жить устал? но я ль виновен;
Смири страстей своих порыв,
Будь, как другие, хладнокровен,
Будь, как другие, терпелив.
Твоё блаженство было ложно;
Ужель мечты тебе так жаль?
Глупец! Где посох твой дорожный?
Возьми его, пускайся вдаль…
Но разве это слова Бога, наделившего человека “священным огнём”, горящим в его душе? Ведь советом “будь как все” Он, по сути, отбирает у него “священный огонь”. Это — не слова Всесильного, а то, как они обыкновенно понимаются людьми. Не может же Всесильный, вдохнувший в человека “чудный пламень”, советовать ему и вовсе странный путь избавления от этого пламени: “Смотреть привыкни равнодушно”. Это слова не Бога, но поэта, произнесённые якобы от имени Бога — как их обыкновенно понимают люди. Это свидетельствует о том, что нести в себе такой дар трудно. Отсюда — и роптание поэта. Можно сказать и так: в стихотворении “Когда надежде недоступный...” поэт, как художник, изображает то положение, в котором живут многие, если не большинство людей: без “пламени чудного” и без “священного огня” в душе... Но это вовсе ещё не значит, что сам поэт хочет избавиться от “священного огня”.
В заключении этого стихотворения якобы Бог, к которому человек обратился с молитвой, советует ему даже не поступать “во имя Бога”:
Когда тебя во имя Бога
Кто пригласит на пир простой,
Страшися мирного порога
Коснуться грешною ногой...
Но и здесь нет ничего богоборческого. Наоборот, здесь воплощена евангельская мудрость о том, что многие придут под именем Его: “Не всякий, говорящий Мне: Господи! Господи! войдет в Царство Небесное, но исполняющий волю Отца Моего Небесного” (Евангелие от Матфея, 7,21), “Многие придут под именем Моим” (Евангелие от Матфея, 24:5).
“Молитва” не является молитвой в привычном, каноническом её понимании. Как, впрочем, и два других одноимённых стихотворения. Но поэт и не должен писать молитв в строгом, каноническом смысле этого слова. И мы видим, что все три стихотворения М.Лермонтова с этим названием молитвами вовсе не являются, хотя по духу своему являются глубоко христианскими творениями. Этот факт, кстати, отмечали святители и были совершенно правы. Я останавливаюсь на “Молитвах” М.Лермонтова столь подробно лишь потому, что это “несоответствие” творений духа христианским догматам как бы даёт повод упрекать его, глубоко верующего человека, в “богоборчестве”...
Абсолютно христианское мировоззрение М.Лермонтова растворено в его творениях, пронизывает их, составляя их суть. И было бы несправедливым, формальным оценивать их и литературное, и духовное значение лишь соответствию чистоте религиозной догматики. Для примера обратимся к одному из последних стихотворений поэта, поистине шедевру русской лирики, — “Выхожу один я на дорогу...”:
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом...
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чём?..
Поэт изображает христианское мироустройство: “Пустыня внемлет Богу”. Но это не избавляет его от боли. Как ранее, так и особенно теперь, на волне “возвращения к вере” после долгого периода навязывания народу атеистических представлений как “передовых”, христианское миропонимание и сама вера зачастую представляются утилитарно: я Богу — молитву, а Он мне взамен — избавление от боли, трудностей, терзаний. На самом деле это вовсе не так, что и выражено в стихотворении М.Лермонтова. Как, впрочем, и в других поистине христианских стихах: “У Бога счастья не прошу И молча зло переношу”. У Бога ведь истинно верующий человек просит не счастья, не земных благ, но единственного — спасения.
Какая искренняя, выраженная не назидательно и не декларативно, вера в бессмертие души человеческой: уснуть не “холодным сном могилы”, но “навеки так заснуть”, чтоб “в груди дремали жизни силы”... И венчает стихотворение образ вечно зеленеющего “темного дуба”. Иными словами — мирового древа, вечного мироздания. Это подтверждается и тем, что дуб, ежегодно сбрасывающий листья, вечно зеленеющим не бывает... Я уж не говорю о поразительной строчке, которой удивлялись многие исследователи: “Спит земля в сиянье голубом...”. Откуда такой взгляд? Во всяком случае, не с Земли. Самое удивительное состоит в том, что космонавты наши подтвердили, что Земля “спит” именно так, именно в таком “сиянье”...
Мы и наблюдаем сегодня такое понимание М.Лермонтова и его христианских воззрений (как правило, не литераторами, но самодеятельными исследователями), которое носит прямо-таки казусный и, по сути, атеистический характер. В этом отношении характерны книги Александра Васина-Макарова, в которых он в прямом смысле слова объявляет М.Лермонтова нашим новым Богом: “Наш юный Бог”, “Бог Лермонтов”, “Русский Бог”. Причём настаивает на том, что это не какое-то образное представление. “Меня уже спрашивали, мол, я называю Михаила Юрьевича Богом метафорически. Нет. Никакой метафоры” (“Читаю Лермонтова”, издание четвёртое, “Студия”, М, 2012).
На это столь экстравагантное умозаключение, свидетельствующее о, скажем так, нечувствовании христианского мироустройства, можно ответить разве что так: “Если же отвратится сердце твое, и не будешь слушать, и заблудишь, и станешь поклоняться иным богам и будешь служить им: то я возвещаю вам сегодня, что вы погибнете...” (Второзаконие, 30,— 17,18). При этом возникает главный вопрос: как быть с Богом истинным? Да, М.Лермонтову, как мы уже говорили, был дан свыше редкий пророческий дар. Но это ведь ни в коем разе не даёт основания объявлять его новым Богом. Тем более, что это противоречит текстам его творений.
Но вернёмся к пророчествам поэта, основанным на христианском понимании мира. Исследователи и до сих пор не могут объяснить то, как шестнадцатилетний юноша мог написать своё “Предсказание”. Ведь потом, многое время спустя, всё свершилось в точности по писанному им:
Настанет год, России чёрный год,
Когда царей корона упадёт;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жён
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мёртвых тел
Начнёт бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек:
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь — и поймёшь,
Зачем в руке его булатный нож:
И горе для тебя! — твой плач, твой стон
Ему тогда покажется смешон;
И будет всё ужасно, мрачно в нём,
Как плащ его с возвышенным челом.
Такие пророчества поэта входили в острейший конфликт с уже охватывающими образованную часть общества “передовыми” учениями. Согласно им революция разрешает социальную несправедливость в обществе. К сожалению, это догматическое и, по сути, неверное представление получило очень широкое распространение. Никакая революция за всю историю человеческой цивилизации никогда не разрешала столь высоких задач. Она лишь разрушала существующие государственность и уклад жизни, на обломках которых ценой неимоверных жертв и страданий созидалась новая государственность. Причём никто ещё не знал, какой именно она будет.
Отсюда — равнодушное, по сути, отношение М.Лермонтова к декабристам. Он ценил, прежде всего, личности, но не принадлежность их к тем или иным учениям и течениям. Ничего подобного в жизни М.Лермонтова не было из того, о чём писал в своё время Ираклий Андроников: “Каждый день, каждый час его жизни омрачала память о декабрьском дне 1825 года и о судьбах лучших людей”. Лучших людей, с которыми он делил жизнь, дружил — он искал не по этим признакам.
Необходимо отметить принципиальнейшее отличие воззрений юного М.Ю.Лермонтова, воплотившихся в этом поразительном стихотворении, от расхожих представлений, выдаваемых за “передовые”. Это, конечно, революционно-демократические представления, сторонники которых полагали, что с падением царской короны в обществе установится социальная справедливость. Лермонтов же пишет о прямо противоположном, изображая страшную картину беззакония. О том, что прав оказался юный поэт, а не идеологизированные революционно-демократические начётчики, после революционного ХХ века, стоившего миллионы человеческих жизней, теперь мы можем сказать вполне определённо...
Но поэт предсказал не только предстоящие социальные потрясения, но и свою судьбу, свою трагическую гибель. Причём в поразительных подробностях. Нам могут возразить, что истинным поэтам вообще свойственно трагическое восприятие своей жизни, так как своё краткое земное бытие они воспринимают на фоне вечности. К примеру, в стихотворении Г.Державина 1816 года:
Река времён в своём стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остаётся
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожнётся
И общей не уйдёт судьбы.
Но это ведь стихотворение — о бренности человеческой жизни вообще, но никак не пророчество. У М.Лермонтова — нечто совсем иное. Его предсказания о своей судьбе, причём сбывшиеся, столь определённы и конкретны, что не могут не поражать читателя. К примеру, в стихотворении 1837 года:
Не смейся над моей пророческой тоскою;
Я знал: удар судьбы меня не обойдёт;
Я знал, что голова, любимая тобою,
С твоей груди на плаху перейдёт;
Я говорил тебе: ни счастия, ни славы
Мне в мире не найти; настанет час кровавый,
И я паду, и хитрая вражда
С улыбкой очернит мой недоцветший гений...
Опять-таки было бы наивным понимать слова поэта в прямом смысле, что гений его остался “недоцветшим”. Это — скорее свидетельство беспощадной требовательности его к себе и осознание в себе могучих духовных и пророческих сил. Но это стихотворение поразительно ещё одним. Поэт говорит о “довременном конце” и плахе. Да, у него есть не менее поразительное стихотворение “Сон” (“В полдневный жар в долине Дагестана С свинцом в груди лежал недвижим я...”). Но “свинец” воспринимается, как реальность, а средневековая “плаха” — в символическом, образном смысле, как казнь. И если поэт напророчил себе кровавую могилу “без молитв и без креста”, то почему мы не должны верить “плахе” как образу казни?
И тут мне попалась книга “Тайна Лермонтова” игумена Нестора (Кумыша) — (филологический факультет Санкт-Петербургского государственного университета, 2011). Причём автор является священником и филологом в одном лице. Вот кто, как я полагал, разрешит мои терзания в прочтении творений М.Лермонтова. Но оказалось, что автор, как филолог, не может не признать гениальности М.Лермонтова, но как священник, по сути, отказывает ему в гениальности, находя в его творчестве “ошибки” и даже “богоборчество”. Он совершенно справедливо упрекает филологическую науку, ставящую М.Лермонтова в “контекст времени”, его эпохи, а не — вечности. Но это — речь о филологической науке, которая бывает разной. Мы же читаем творения самого поэта и всецело исходим из них.
Игумен Нестор (Кумыш) признаёт за поэтом некое уникальное, единственное в своём роде дарование: “Лермонтов был человеком какого-то уникального внутреннего устроения. В оценке его личности и его судьбы слишком неразумно употреблять привычные человеческие мерки”. И в то же время вопреки текстам самого поэта и фактам его судьбы отказывает ему в пророческом даре: “Пророческое служение не достигло своей цели”. Как это “не достигло”, если все его пророчества свершились?
Но будь только это в книге игумена Нестора (Кумыша) я бы, как критик, смирился бы и посчитал, что иначе священник писать о литературе и не может. Но когда он прибегает к откровенной русофобии, выискивая “русское рабство”, у меня естественно складывается впечатление, что уникальная личность М.Лермонтова является для него лишь предлогом для высказывания, как видно по его тексту, “заветных” для него убеждений. А как мы должны оценивать такое писание, если известно, что М.Лермонтов, начиная со стихотворения “Смерть Поэта”, страдал и, в конце концов, был убит именно за свои нескрываемые русофильские убеждения...
Совершенно справедливо пишет игумен Нестор о том, что “пророческое служение — это тот сакральный крест, который во всей истории человечества возлагался Богом на плечи очень немногих людей”. Но разве у нас есть какие-то факты, аргументы и свидетельства, позволяющие исключить М.Лермонтова из числа тех немногих людей, которым дан дар пророчества? Таких фактов у нас нет. Стало быть, поэт принадлежал к этим “немногим людям”. Но почему священник, вопреки фактам, высказывается прямо противоположно? Пророка он может видеть лишь в святителе, но никак не в офицере, да ещё в столь молодом возрасте. Совсем иначе всё в поэтическим мире М.Лермонтова: “О, полно извинять разврат! Ужель злодеям щит порфира? Пусть их глупцы боготворят, Пусть им звучит другая лира...” Не является ли сам священник рабом либеральной идеологии, обвиняя свой народ в “русском рабстве”?
Возникает давний соблазн — сравнить одноимённые стихотворения Пушкина и Лермонтова — “Пророк”. Ведь в таких стихотворениях содержатся программные положения о том, как поэты представляют своё предназначение в этом мире. Прежде всего — “Пророк” Пушкина и “Пророк” Лермонтова созданы примерно в одном возрасте. Но Пушкину ещё предстояло поприще, “Пророк” же М.Лермонтова стал его последним стихотворением... Оба стихотворения имеют духовно-мировоззренческую и даже богословскую основу. Но вместе с тем, какая поразительная разница! “Пророк” А.Пушкина:
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, —
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился;
Перстами лёгкими как сон
Моих зениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полёт,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассёк мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнём,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
“Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей”.
“Пророк” М.Лермонтова:
С тех пор как вечный Судия
Мне дал всеведенье пророка,
В очах людей читаю я
Страницы злобы и порока.
Провозглашать я стал любви
И правды чистые ученья:
В меня все ближние мои
Бросали бешено каменья.
Посыпал пеплом я главу,
Из городов бежал я нищий,
И вот в пустыне я живу,
Как птицы, даром божьей пищи;
Завет предвечного храня,
Мне тварь покорна там земная;
И звезды слушают меня,
Лучами радостно играя.
Когда же через шумный град
Я пробирался торопливо,
То старцы детям говорят
С улыбкою самолюбивой:
“Смотрите: вот пример для вас!
Он горд был, не ужился с нами:
Глупец, хотел уверить нас,
Что Бог гласит его устами!
Смотрите ж, дети, на него:
Как он угрюм, и худ, и бледен!
Смотрите, как он наг и беден,
Как презирают все его!”
В пушкинском стихотворении сам Бог взывает поэта на его поприще: “И Бога глас ко мне воззвал...”. И ему на перепутье является серафим. Серафим же, как известно, один из девяти чинов ангельских, о которых упоминается в Священном писании. Серафимы составляют высшую степень в небесной иерархии, ближайшую к Богу. У каждого из них по шести крыльев... Один из серафимов коснулся зажжённым углем уст Исайи, сказав ему: “Вот это коснулось уст твоих, и беззаконие твое удалено от тебя и грех твой очищен” (Ис. 6: 1-7).
Совершенно справедливо в своё время Валерий Брюсов находил в пушкинском стихотворении “некоторое противоречие”: “Поэт — обыкновенный человек, такой же как все другие люди, со всеми их слабостями: вот одна “идея” стихотворения... Поэт изрекает откровения, которые не мог бы изречь обыкновенный человек, вещает нечто божественное, прозревает незримое или неузрённое; вот вторая “идея” стихотворения, вторая “истина”, или аксиома, противоречащая первой” (СС в семи томах. М., “Художественная литература”, 1975, т. 7). И находил примирение и синтез так: “Человек и нечеловеческое синтезированы божественной силой. Противоречие объяснено”.
В высшей мере примечательно, что в лермонтовском стихотворении “Поэт”, несмотря на то, что в нём поэтическое творчество сравнивается с кинжалом (“Отделкой золотой блистает мой кинжал; Клинок надёжный, без порока”), поэт приравнивается к пророку: “Проснёшься ль ты опять, осмеянный пророк?” Это, конечно же, свидетельствует о том, что для М.Лермонтова поэт и пророк были синонимами.
Главное же состоит в том, что оба поэта творят по воле Божией: “И Бога глас ко мне воззвал”, “вечный Судия мне дал всеведенье пророка”. А потому мы не имеем права противопоставлять их. Противопоставление же поэтов, абсолютно неоправданное, началось с В.Белинского. Продолжилось оно и позже. Скажем, у того же В.Брюсова: “Лермонтов был поэтом для себя самого. В этом существенное отличие лермонтовской поэзии от пушкинской... его (Пушкина. — П.Т.) стихи всегда обращены к читателю; он всегда что-то хочет передать другому. Лермонтову было важно только уяснить самому себе своё чувство”.
То, что это не совсем так, можно опровергнуть стихами М.Лермонтова:
Твой стих, как Божий дух, носился над толпой;
И, отзыв мыслей благородных,
Звучал, как колокол на башне вечевой,
Во дни торжеств и бед народных.
В этих стихах — редчайшее для поэтов органическое соединение духовного и социального. А не противопоставление их, как это обычно бывает...
“ДЕМОН ПОБЕЖДЁННЫЙ”
Поэму М.Лермонтова “Демон” точнее было бы назвать строчкой из текста самой поэмы: “Демон побеждённый”. Это облегчило бы постижение её в русской литературе и в народном самосознании уже многими поколениями читателей. Нам скажут, что не пристало более ста семидесяти лет спустя вносить свои редакторские предложения, тем более в наследие гениального поэта. Всё так. Разумеется, ни о каких редакторских ремарках не может быть и речи. Но подобные прецеденты всё-таки были. Так, привычно звучит, к примеру, название романа “Герой нашего времени”. Между тем как первоначальное, лермонтовское название он имел — “Один из героев нашего времени”. Редактор же А.Краевский, один из немногих, понимавший истинный масштаб дарования М.Лермонтова, опубликовавший многие его произведения, предложил иное название романа. И поэт, видимо, согласился с ним. Между тем как лермонтовское название — более точно. Останься оно таковым, роман избежал бы той неприязни, с которой он был встречен, начиная с царя, писавшего о нём довольно жёстко.
Название “Демон побеждённый” было бы более точным ещё и потому, что основной темой поэмы является вовсе не Демон, о чём в тексте сказано предельно ясно. В то время, как исходя из названия поэмы, подавляющая часть исследовательских усилий была посвящена распознанию Демона: кто он такой есть? Но направлены они были, как правило, не на то, чему посвящена поэма: христианскому пониманию мира...
Итак, о чём же поэма? О Демоне? Не только. Главным образом о том — как и почему человека соблазняет падший ангел. Это поэма, как сказано в её тексте, о “борьбе всегдашней”, то есть о брани духовной, коей не обойти ни одному человеку, приходящему в этот мир. И от исхода которой зависит то, что ждёт человека — погибель или спасение... Поэма также и о том, почему, по причине каких обстоятельств, какое-то время злой дух торжествует. Пусть и непостоянно, но торжествует, оставляя после себя непоправимые разрушения. В этом смысле поэма Лермонтова — глубоко, можно даже сказать, абсолютно христианское произведение. Разумеется, не на догматическом и декларативном уровне, а в духовно-мировоззренческой, сущностной форме.
Мне представляется, что во всей великой русской литературе нет больше такого произведения, как “Демон” М.Лермонтова, в котором бы с такой духовно-мировоззренческой и поэтической глубиной, христианской точностью была постигнута извечная брань духовная, сопровождающая каждого человека всю его жизнь. Неслучайно М.Лермонтов так настойчиво работал над “Демоном” — с ранней юности и, по сути, на протяжении всего своего недолгого, но невероятно активного поэтического поприща. Явно, что этой поэме он придавал некое особое значение. По всей видимости, своим “Демоном” гений М.Лермонтова хотел поведать как современникам, так и последующим поколениям соотечественников нечто такое важное, необходимое и неизбежное об устройстве жизни и каждой судьбе, без чего нормального бытия человеческого не бывает...
Но не только в поэме “Демон”, но и в большинстве стихотворений и поэм М.Лермонтовым постигнуто поразительно точно христианское миропонимание. И опять-таки — именно поэтически и художнически, а не догматически и не декларативно.
Были у него объективные причины для столь последовательно отстаиваемого христианского воззрения на мир? Были, что и прорывалось в стихах: “Мир лишился рая” (“Демон”), “Век наш — век безбожный” (“Сашка”). Ведь уже появлялись “передовые” учения и направления, далёкие от народного самосознания и агрессивные по природе своей. Но поэт не следует безропотно и покорно за этими неведомо зачем выпавшими нам попущениями. Наоборот, он бесстрашно отстаивает божеское устройство мира. Отстаивает данным ему дарованием пророка, поэтическим гением и такой мощной силой ума и широтой познаний, какие и не снились исповедникам “передовых” учений, построенных на позитивизме, материализме и отрицании духовной природы человека. Здесь таится главная трагедия поэта и человека Михаила Лермонтова, так как здесь, в сфере духовно-мировоззренческой, а вовсе не в социальной и уж тем более не в бытовой, он вступает в конфликт с обществом, или, как тогда говорили, со светом. Это — первопричина. А всякие социальные нестроения, житейские неурядицы и бытовые конфликты — уже только следствие её:
Кипел, сиял уж в полном блеске бал;
Тут было всё, что называют светом:
Не я ему названье это дал,
Хоть смысл глубокий есть в названье этом;
Моих друзей я тут бы не узнал;
Улыбки, лица лгали так искусно,
Что даже мне чуть-чуть не стало грустно,
Прислушаться хотел я — но едва
Ловил мой слух летучие слова,
Отрывки безыменных чувств и мнений —
Эпиграфы неведомых творений!..
“Сказка для детей”
Однако несмотря на то, что творения великого поэта — перед нами, вопреки его текстам, в них находят с одной стороны, “безбожие” и даже “богоборчество”, с другой — прямо противоположное — то, что он якобы говорил “на равных с Богом”. Всё это — следствие безверия, пребывания исследователей вне христианского мира. Или же — понимания его утилитарно-прагматически.
Сюжетом поэмы является не столько судьба Демона, сколько трагедия людей, в ней изображённых. Поэт описывает брачный пир, свадьбу, праздник, предполагавший надежду на новую жизнь:
Всегда безмолвно на долины
Глядел с утёса мрачный дом;
Но пир большой сегодня в нём —
Звучит зурна, и льются вины —
Гудал сосватал дочь свою,
На пир он созвал всю семью.
Казалось, ничто не предвещало трагедии. Но всё заканчивается печально: погибает “жених нетерпеливый”, под бременем сомнений и душевных терзаний гибнет и невеста Тамара. Что же стало причиной их гибели и почему счастье не состоялось? Об этом в поэме сказано более чем определённо. Другое дело, что те причины несчастья, о которых писал поэт, мы не воспринимаем таковыми из-за разрушенности в нашем сознании системы народных ценностей. Да и понятно. Ведь для поколений читателей, выросших в материалистической и позитивистской среде, духовная сущность человека если и признаётся, то скорее как некая экзотика, а не главная особенность его.
Но кто всё-таки виноват в том, что счастье молодых не сложилось и все закончилось так печально? Демон? Не в первую очередь. Обратим внимание на то, что свою поэму Лермонтов начинает не с её основного трагического сюжета, но с довольно пространной характеристики Демона: “Печальный демон, дух изгнанья, Летал над грешною землёй...” Тем самым он говорит нам о том, что Демон пребывает в мире всегда, вечно, “ничтожной властвуя землей”, а вовсе не появился только сейчас, дабы разрушить брачный пир:
Давно отверженный блуждал
В пустыне мира без приюта:
Вослед за веком век бежал,
Как за минутою минута...
Нет никаких сомнений в том, что Демон — это падший ангел. Привожу его определения, дающиеся в тексте поэмы: “злой дух”, “дух изгнанья”, “дух порочный”, “дух сомненья”, “изгнанник рая”.
Наконец, в тексте поэмы прямо говорится о Божием проклятии его:
Лишь только Божие проклятье
Исполнилось, с того же дня
Природы жаркие объятья
Навек остыли для меня.
Говорится в поэме и о том, почему он проклят Богом и изгнан из рая. Потому, что утратил веру и любовь, но зато познал злобу и сомненье. Он усомнился в Божием творении мира:
И дик и чуден был вокруг
Весь Божий мир; но гордый дух
Презрительным окинул оком
Творенья Бога своего,
И на челе его высоком
Не отразилось ничего.
Но однажды падшему ангелу уже невозможно вернуться в своё исконное состояние. Разве ценой погубления чистой, непорочной души? Но и это невозможно. Демон губит Тамару. То есть творит новое зло, не достигая своего намерения: “Хочу я с небом примириться”. Но примирения не происходит. И губит он Тамару обманом. То есть злая природа Демона остаётся неизменной. И всё зависит от того, как поведёт себя человек, на которого направлено демоническое искушение: устоит пред ним или нет... Подвергается же искушениям и соблазнам каждый человек. Исключений здесь не бывает. Более того, согласно евангельской мудрости соблазны необходимы, “надобны”. Надо полагать — для вразумления: “Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, чрез которого соблазн приходит” (Евангелие от Матфея, 18,7). В поэме “Демон” и изображается, как соблазн проходит через человека: через жениха, спешащего на брачный пир, и — более обстоятельно через Тамару. И какое горе им соблазны приносят. Тема поэмы — неизбежность соблазна, а вовсе не деяния Демона. На то он и падший ангел, чтобы творить свое демоническое дело — сеять зло. Иного ему на земле не дано. Все же его порывы вновь постигнуть святыню “любви, добра и красоты”, примириться с Небом неосуществимы или, хуже того, являются “соблазна полными речами”:
Прикованный незримой силой,
Он с новой грустью стал знаком;
В нём чувство вдруг заговорило
Родным когда-то языком.
То был ли признак возрожденья?
Он слов коварных искушенья
Найти в уме своём не мог...
Забыть? — забвенья не дал Бог.
Да он и не взял бы забвенья!..
А это значит, что примирение его с Небом невозможно так же, как невозможно воскрешение его жертв... Но почему он торжествует? Не потому ли, что:
Он сеял зло без наслажденья,
Нигде искусству своему
Он не встречал сопротивленья...
Как видим, Демон — давнее, можно сказать, изначальное воплощение злого духа. Что пред его древностью и коварством человек на его кратком земном пути? Как ему быть с этой злой и беспощадной силой? Чем противостоять ей? И тут мы встречаем первую причину той трагедии, которая разыгралась далее. Жених нетерпеливый спешит на брачный пир. Сам ведёт верблюдов караван с богатыми дарами. В поэме даже не названо его имя. Лишь сказано, что он — “властитель Синодала”. Но на брачный пир он живым не попадает. Караван в пути разграблен, и скакун лихой выносит из боя своего господина убитым.
Но прежде этой схватки с грабителями поэт изображает святыню — часовню на пути нашего героя и то, как поступил молодой князь-жених:
И вот часовня на дороге...
Тут с давних лет почиет в Боге
Какой-то князь, теперь святой,
Убитый мстительной рукой.
С тех пор на праздник иль на битву,
Куда бы путник ни спешил,
Всегда усердную молитву
Он у часовни приносил;
И та молитва сберегала
От мусульманского кинжала.
Но презрел удалой жених
Обычай прадедов своих.
Вот она — первая причина разыгравшейся драмы: “Но презрел удалой жених Обычай прадедов своих”. Не принёс усердной молитвы. То есть не исполнил долг христианина во своё спасение. Его помыслы были заняты иным. Его тоже возмущал лукавый Демон.
Его коварною мечтою
Лукавый Демон возмущал:
Он в мыслях, под ночною тьмою
Уста невесты целовал.
Казалось бы, в происшедшей трагедии повинен Демон. Но прежде всего — сам жених нетерпеливый, так как воздействие демонов на душу человека не может происходить без его воли и неосознанного согласия. Впрочем, это выходит из двойственной природы человека — как творения духовного и одновременно существа природного и социального, что должно быть соединено органически. Духовная же природа человека, где бессильны земные врачи, должна быть оберегаема особенно, так как, прежде всего, в помыслах и душе зарождаются соблазны и искушения.
Молодой князь, спешащий на брачный пир, пренебрег именно этой духовной сущностью человека, за что и поплатился гибелью. В подтверждение того, что именно это стало причиной трагедии, сошлюсь на книгу “Христианское учение о злых духах” (репринтное переиздание. М., 1990). Те из христиан, “кои из области духа ниспали под владычество плоти и крови, забыв невидимое и вечное и поработившись видимому и тленному,... представляют удобное вместилище для злых духов”. Впрочем, об этом говорится и в самой поэме: “На беззаботную семью Как гром слетела Божья кара”.
Одно попущение, так или иначе, влечёт за собой другое. Невеста убивается горем: “Упала на постель свою; Рыдает бедная Тамара”. И в этот самый трудный для неё час она как будто услышала “волшебный голос над собой”. Причём какой-то “чудно-новый”, возмутивший её мысль. Хотя это вовсе не был глас её Ангела-хранителя:
То не был ангел — небожитель,
Её божественный хранитель:
Венец из радужных лучей
Не украшал его кудрей.
И тогда Тамара умоляет отца отдать её в священную обитель, под защиту Спасителя, хотя женихи толпою спешили в её дом из разных мест. Примечательно, что она намерена уйти в обитель не только с горя от гибели жениха, а по другой причине, в связи с неким своеобразным недугом, который она осознаёт в себе вполне определённо:
О, не брани, отец, меня.
Ты сам заметил: день от дня
Я вяну, жертва злой отравы!
Меня терзает дух лукавый
Неотразимою мечтой;
Я гибну, сжалься надо мной!
Отдай в священную обитель
Дочь безрассудную свою;
Там защитит меня Спаситель,
Пред ним тоску мою пролью.
Бедную Тамару родные отвезли в монастырь уединённый. Но и в монастыре недуг её не проходит. Спаситель не спасает её и там:
Но и в монашеской одежде
Как под узорною парчой,
Всё беззаконною мечтой
В ней сердце билося, как прежде.
“Волшебный, чудно-новый” голос и там является ей:
Уж много дней она томится,
Сама не зная почему;
Святым захочет ли молиться —
А сердце молится ему.
Демон буквально преследует Тамару. И не потому, что он обладает такой силой, которой невозможно противостоять. Но потому, что она сама уже готова для соблазна, так как демоны ничего не могут сделать с человеком против его воли. Сошлюсь снова на “Христианское учение о злых духах”: “Уместен вопрос: могут ли демоны против воли овладевать нашей душой? Отвечает на него св. Кирилл Иерусалимский: “Душа свободна, и диавол хотя может подущать, но не имеет власти принуждать делать что-нибудь против воли... С необыкновенною хитростью и лукавством диавол идёт навстречу нашим желаниям и стремлениям”.
Ну а то, что Тамара названа в поэме “грешницей младой” ещё до совершения греха, можно понимать как её греховность в помыслах своих. Ведь в “Демоне” даже земля называется “грешной”: “Летал над грешною землей”. Первородный же грех следует осознавать в себе, помнить о нём, как готовность противостоять всевозможным тёмным силам и демонам.
Поразительно и то, что Демон прямо говорит Тамаре, кто он:
Я тот, чей взор надежду губит;
Я тот, кого никто не любит;
Я бич рабов моих земных,
Я царь познанья и свободы,
Я враг небес, я зло природы.
Более того, он не скрывает, что она и нужна ему лишь для того, чтобы примириться с Небом, вернуться в своё прежнее состояние ангела. Даже ценой погубления ее:
Меня добру и небесам
Ты возвратить могла бы словом.
Твоей любви святым покровом
Одетый, я предстал бы там,
Как новый ангел в блеске новом.
И всё-таки Демон соблазняет и губит Тамару. При этом прибегая к обману. Это происходит тогда, когда терзаемая сомнениями Тамара обращается к Богу.
Тамара
Нас могут слышать!..
Демон
Мы одне.
Тамара
А Бог!
Демон
На нас не кинет взгляда;
Он занят небом, не землей!
Обман же состоит в том, что воля Бога, несмотря на то, что Его не видел никто и никогда, простирается не только на Небо, но и на Землю. Ведь согласно молитве Господней — “Яко на небеси и на земли”... Никакого примирения Демона с Небом не происходит. А погублением Тамары он лишь творит новое зло. Его же благие намерения: “Хочу я с небом примириться, Хочу любить, хочу молиться” — осуществлёнными для однажды падшего быть не могут.
Поэма “Демон” — творение чисто духовно-мировоззренческое. И нет никаких оснований умалять и принижать его соображениями реально-бытовыми или биографическими. Было бы наивно уподоблять Демона самому Лермонтову, а стало быть, порицать поэта. Текст поэмы не даёт для этого никаких оснований. Наоборот, он свидетельствует о проницательности поэта, постигшего брань духовную. Но перенесение творения духа в область позитивистских воззрений началось давно. Мог ли, скажем, В.Белинский понять и объяснить “Демона” с его неисправимой “социальностью”? Разумеется, нет. Если уже гораздо позже биограф Лермонтова П.А.Висковатов вполне серьёзно поэта уподоблял Демону, с его любовью к чудной девушке, “от коей он ждал спасения”: “В себе видел поэт мрачного Демона, в Вареньке (Лопухиной. — П.Т.) ясное, безгрешное существо, которое одно может вернуть его к небесам, то есть к правде и добру... рисует любовь Демона к чистой девушке, то есть свою любовь к Вареньке”. Вот так постижение, вот так похвала великому поэту!
Напомним, что впервые биография Лермонтова, написанная П.А.Висковатовым, была издана в 1891 году. И тот факт, что поэт посвятил третью редакцию “Демона” Вареньке Лопухиной, вовсе не значит, что он изобразил в поэме их жизненную коллизию. Такая же нечуткость биографа к величинам духовным свидетельствует о проявлениях позитивистских воззрений в объяснении литературы, которые позже обернутся вульгарным социологизмом, то есть полным непониманием образной природы литературы. Впрочем, в этом суждении о прототипах “Демона” П.А.Висковатов противоречит сам себе: “Но разве можно смешивать создание искусства с лицом, черты которого помогали художнику облекать идею в кровь и плоть!”
Нет ничего удивительного в том, что когда Демон является к Тамаре в келью, полагая, “что жизни новой Пришла желанная пора”, посланник рая, херувим, “Хранитель грешницы прекрасной”, тщетно пытается защитить Тамару:
Дух беспокойный, дух порочный,
Кто звал тебя порой полночной?..
И против отповеди Демона — что он здесь владеет и любит — херувим, посланник рая не устоял:
И ангел грустными очами
На жертву бедную взглянул
И медленно, взмахнув крылами,
В эфире неба потонул.
В этом нет ничего удивительного потому, что в согласии с христианским учением о злых духах “ангелы — только наши помощники, а борьбу мы должны вести сами”.
И только когда “С одеждой бренною земли Оковы зла с неё ниспали”, когда
Ценой жестокой искупила
Она сомнения свои...
Она страдала и любила —
И рай открылся для любви!
Тогда только появляется “Один из ангелов святых”, посланец рая:
В пространстве синего эфира
Один из ангелов святых
Летел на крыльях золотых,
И душу грешную от мира
Он нёс в объятиях своих.
На его пути возникает “адский дух”, Демон, дабы помешать Ангелу: “Каким смотрел он злобным взглядом, как полон был смертельным ядом Вражды, не знающей конца...”.
Но Ангел на этот раз даёт решительный отпор злому духу и защищает душу Тамары:
Исчезни, мрачный дух сомненья! —
Посланник неба отвечал: —
Довольно ты торжествовал;
Но час суда теперь настал —
И благо Божие решенье!..
Надменный Демон отступает посрамлённый, оставаясь как прежде одиноким во вселенной, ища свои новые жертвы. И тем самым остаётся побеждённым, не достигая своей мечты вернуться на Небо и даже проклиная её:
И проклял Демон побежденный
Мечты безумные свои,
И вновь остался он надменный,
Один, как прежде, во вселенной
Без упованья и любви!..
Казалось бы, этим и могла быть завершена поэма “Демон” — торжеством святого духа над злым духом. Но Лермонтов на этом не останавливается, так как изображает не историю, а брань духовную, которая продолжается всегда, пока человек остаётся человеком, то есть сохраняет свою духовную природу.
Когда от тех волшебных дней, когда кипела жизнь, остались лишь “зубцы развалины старинной”, и не напоминало ничто “О славном имени Гудала, О милой дочери его!” — остаётся лишь церковь, храм:
Но церковь на крутой вершине,
Где взяты кости их землей,
Хранима властию святой,
Видна меж туч ещё поныне.
То есть поэт возвращается к тому незыблемому, что презрел жених нетерпеливый, и что стало причиной трагедии и его, и Тамары.
И мимо этой церкви может вновь спешить иной “жених нетерпеливый” или просто путник, идущий на праздник иль на битву. И как знать, — сотворит ли он у этого храма усердную молитву, его оберегающую, не презреет ли обычай прадедов своих? И не повторится ли подобная трагедия?.. А потому и остаётся сказать словами писаний святых отцов: “Злые духи действительно существуют”. Ну а то, что они невидимы, не даёт никаких оснований сомневаться в их реальности. Отрицание же их существования “ведёт нас к отрицанию тайны падения, а следовательно и тайны искушения”. А значит — и к отрицанию брани духовной, являющейся самим существом бытия человеческого.
“ИЩУ КРУГОМ ДУШИ РОДНОЙ...”
Кажется невероятным и невозможным то, что попытки забвения Лермонтова продолжались и продолжаются со времени его трагической гибели до сего дня. Не потому ли, что в творениях поэта всё ещё свершается брань духовная в её извечном и неизменном виде?
В этом отношении примечательна и поучительна носящая некое знаковое значение история взаимоотношений М.Лермонтова и В.Белинского. Тем более что она имеет не бытовой, а мировоззренческий характер. Это не просто история взаимоотношений двух личностей, но история бытования в нашем общественном сознании двух направлений мысли — прямо противоположных: революционно-демократической (Белинский), как, безусловно “передовой” и “прогрессивной”. И “консервативной”, тяготеющей к народному самосознанию (Лермонтов).
Как известно, Лермонтов впервые встретился с Белинским в Пятигорске у Н.М.Сатина, с которым он в своё время учился в Благородном пансионе. Знакомство критика и поэта получилось более чем примечательным. Обратимся к воспоминаниям Н.М.Сатина: “В одно из таких посещений он встретился у меня с Белинским. Познакомились, и дело шло ладно, пока разговор вертелся на разных пустячках... На серьёзные мнения Белинского он начал отвечать разными шуточками; это явно сердило Белинского, который начинал горячиться; горячность же Белинского более и более возбуждала юмор Лермонтова, который хохотал от души и сыпал разными шутками.
— Да, я вот что скажу вам об вашем Вольтере, — сказал он в заключение, — если бы он явился к нам в Чембар, то его ни в одном порядочном доме не взяли бы в гувернёры... Такая неожиданная выходка, впрочем, не лишённая смысла и правды, совершенно озадачила Белинского. Он в течение нескольких секунд смотрел молча на Лермонтова, потом, взяв фуражку и едва кивнув головой, вышел из комнаты. Лермонтов разразился хохотом. Тщетно я уверял его, что Белинский замечательно умный человек: он передразнивал Белинского и утверждал, что это недоучившийся фанфарон, который, прочитав несколько страниц Вольтера, воображает, что проглотил всю премудрость.
Белинский, со своей стороны, иначе не называл Лермонтова, как пошляком, и, когда я ему напомнил стихотворение Лермонтова “На смерть Пушкина”, он отвечал: “Вот важность — написать несколько удачных стихов! От этого ещё не сделаешься поэтом и не перестанешь быть пошляком”...”
Конечно, это были люди несопоставимые ни по уровню образованности, знаний, ни по уровню дарования. Справедливо писал Ю.Беличенко о том, что “он был мало образован, наш будущий великий критик. Из университета его исключили, и он активно занимался самообразованием, горячо влюбляясь во всех, кого читал. А Лермонтов прочитал Вольтера ещё в отрочестве и уже успел, несмотря на молодые годы, понять, сколь умозрительны и утопичны оказались его нравственные рекомендации. Думаю, Лермонтов был прав, не пожелав тогда разговаривать с Белинским всерьёз”.
И всё же очевидно, что различие между Белинским и Лермонтовым состояло не только в степени их образованности, несмотря на то, что критик был старше поэта, но — в направленности этой образованности, в том, какие ценности они исповедовали.
Отметим попутно, что Белинский приехал в Пятигорск лечиться на воды, а Лермонтов оказался там в ссылке, за стихи в связи с убийством А.Пушкина “На смерть Поэта”. “Передовой” критик едет лечиться, а “ещё неведомый избранник” оказывается там в опале... Нас же поражает то, что этой разницы не замечает критик, который отнюдь не гоним за свои “передовые” статьи так, как М.Лермонтов за стихи...
Но надо отдать должное Белинскому — его активности, увлечённости тем или иным произведением, наконец, его искренности, в которой мы нисколько не сомневаемся. Когда М.Лермонтов был арестован после дуэли с де Барантом, хотя повода для этого не было, так как дуэль закончилась благополучно, Белинский посетил его на гауптвахте. После беседы с поэтом критик был восхищён широтой познаний и глубиной ума Лермонтова. Правда, они говорили в основном о французской литературе. Но оказалось, что и эту литературу Лермонтов знал и понимал столь глубоко, что и привело в восторг В.Белинского.
Конечно, Белинский с его позитивистскими воззрениями не мог понять “Ангела” Лермонтова, которого он обругал в “Отечественных записках”. Тем более, он не мог понять “Демона”, которого читал. Как, впрочем, не смог понять и великую поэму Пушкина “Медный всадник”, которую он тоже читал, хотя она была опубликована при жизни поэта лишь во фрагментах. Он не находил в этих поэмах никакого столь дорогого его сердцу социального смысла.
Принято считать, что Лермонтова открыл чуть ли ни единственный Белинский: “Один Белинский почуял нечто...” (В.Михайлов). Между тем, мировоззренческие миры поэта и критика были не то что не сходными, а скорее противоположными. Это сказалось и на взаимоотношениях их, и проявилось в писаниях “великого критика”. Белинский был всё-таки человеком идеологическим, носившимся с “социальностью”, как отмычкой для понимания творений духа. И, по сути — западником. А потому мне остаётся предложить перечитать статьи критика о поэте. Безусловно, в то время, благодаря популярности Белинского, они сыграли свою роль в открытии обществу нового поэта. Однако мы не можем не видеть того, что в строгом смысле слова это — не литературная критика, а скорее торопливый пересказ творений поэта, публицистика. В самом деле, на двадцати страницах критик размышляет о природе поэзии вообще. Даже оговаривается, что “немного поэтов, к разбору произведений которых было бы странно приступать с таким длинным предисловием, с предварительным взглядом на сущность поэзии”. Во-первых, такие предисловия нисколько не обязательны. Во-вторых, сама “сущность поэзии” выглядит здесь странновато, ибо речь в предисловии идёт не о поэзии, а о воззрениях самого критика. А потому обещание, что всё сказанное “легко приложимо к поэзии Лермонтова”, не оправдано.
К примеру, критик изрекает довольно мудрёную “формулу”, говорящую якобы о поэзии: “В природе нет нашего духа, но в нас есть дух природы”. Но это ведь — не что иное, как предпочтение физиологической сущности человека его духовной природе. То есть взгляд материалистический. Или — “поэзия есть выражение жизни, или лучше сказать, сама жизнь”. Но ведь если поэзия — это сама жизнь, а не её образное осмысление, в ней отпадает всякая необходимость. Кстати, Блок, в реальности увидевший трагические последствия таких позитивистских деклараций, чётко понимал недопустимость смешения и уподобления “жизни” и “искусства”: “Великий вопрос о противоречии искусства и жизни существует искони”. Ну и, конечно, критик навязывает поэту свои революционно-демократические воззрения, полагая, что если Лермонтов обращался к истории, то только из “недовольства современной действительностью”. Но там, где следовало произвести анализ творений Лермонтова, критик утверждает нечто и вовсе странное: “Нет, хвалить такие стихи можно только стихами, и притом такими же”. Но если согласиться с этим, то тогда надо признать, что никакой анализ, никакая критика, объясняющая поэзию, и не нужна... В статье “Стихотворения Полежаева” Белинский писал о Лермонтове более откровенно: “Странно было бы назвать Лермонтова великим поэтом за две написанные им книжки”. Словно количеством книг да ещё в таком молодом возрасте определяется талант поэта.
Словом, великим поэтом Лермонтова В.Белинский не считал. В частном же письме Н.Х.Кетчуру 3 августа 1841 года, когда после убийства Лермонтова не прошло и месяца, он писал о поэте даже цинично: “Лермонтов убит наповал, на дуэли. Оно и хорошо: был человек беспокойный, и писал хоть хорошо, но безнравственно, что ясно доказано Шевырёвым и Бурачком”. При этом надо полагать, что Белинский в своих идеологических писаниях является образцом нравственности. Письмо это “великого критика” примечательно и тем, что он понуждает своего адресата собирать ненормативную лексику: “Собери все ругательства, которыми так богат русский язык, все проклятия, какими когда-либо попы поражали еретиков и вольнодумцев”. Обговаривает со своим адресатом все издательско-финансовые вопросы. И только после всего этого, в ряду “нескольких новостей” сообщает о гибели Лермонтова...
Это и было началом того мировоззренческого “направления” в литературе, которое зачастую не различало самой литературы, используя её для выражения своих идеологических пристрастий. Позже уже в полной мере сказалось это в статьях о Лермонтове В.Соловьёва и Д.Мережковского.
Конфликт со светом, несбывшиеся надежды, обман этого мира, проходящие через всё творчество поэта, нет никаких оснований выдавать за революционность. Этот конфликт происходит от высочайшей требовательности поэта к себе. Отсюда — его неудовлетворённость собой, а не миром. При всём своём даровании и глубоком уме он жаждет личного совершенства. То есть его неудовлетворённость направлена на себя, но не на внешний мир. Последнее — это удел людей с революционным мышлением, коим мешает несовершенство мира, который надо переделывать. Не своё собственное несовершенство, но — общество, мир.
И уж тем более абсолютно нет никаких оснований сближать Лермонтова с декабристами. Если он и встречался с ними на Кавказе, то потому, насколько они были интересны ему как личности.
В 1832 году он пишет стихотворение:
Он был рождён для счастья, для надежд
И вдохновений мирных! — но безумный
Из детских рано вырвался одежд
И сердце бросил в море жизни шумной;
И мир не пощадил — и Бог не спас!
Надо полагать, что поэт пишет о творческой личности вообще. И, разумеется, о себе. Отсюда такая беспощадность: “Как сочный плод, до времени созрелый”.
В 1839 году он создаёт стихотворение “Памяти А.И.Одоевского”. И что примечательно, вставляет в него часть помянутого стихотворения в переработанном виде.
Он был рождён для них, для тех надежд,
Поэзии и счастья... Но безумный —
Из детских рано вырвался одежд
И сердце бросил в море жизни шумной,
И свет не пощадил — и Бог не спас!
Но до конца среди волнений трудных,
В толпе людской и средь пустынь безлюдных
В нём тихий пламень чувства не угас:
Он сохранил и блеск лазурных глаз,
И звонкий детский смех, и речь живую,
И веру гордую в людей и жизнь иную.
Такое перенесение столь исповедальных стихов в стихотворение “Памяти А.И.Одоевского” однозначно свидетельствует о том, что они были духовно близки. Ведь он вносит в посвящение свою заветную мысль, которая была понятна и А.И.Одоевскому. Это — отношение к свету: “Ты не служил ему”. И жизнь его называет “чуждым” свету существованием. Но есть в этих стихотворениях и существенные различия. Если в ранее написанном стихотворении: “И мир не пощадил — и Бог не спас!”, то в посвящении: “И свет не пощадил — и Бог не спас!”. Под светом понималась, как известно, избранная, так сказать, высшая часть общества, к которой Лермонтов относился беспощадно. Этот свет не пощадил А.И.Одоевского. Но поэта не пощадил мир... Что для него свет, цену которому он знает и бесстрашно её выражает, если его не щадит само мироздание... Это, кстати, подтверждает то, что причиной гибели поэта стал его пророческий дар. Даже если это преступление и совершено интригами света.
Уже только сопоставление этих стихотворений говорит о том, что Лермонтова интересовали не декабристы как таковые, не их принадлежность к бунту, но одарённые личности. Своё же отношение к бунту он выразил еще в юности, в помянутом стихотворении “Предсказание”. И оно было прямо противоположно опрометчивым мечтаниям декабристов.
Лермонтов был неудобен в обществе не только потому, что изначально вступил в конфликт со светом, не только глубиной суждений, бесстрашной, безоглядной честностью, но и тем, что принадлежал к числу тех редких людей, кто чувствует, слышит в себе замысел Божий. Ведь в нашем общественном сознании издавна всё складывалось так, что образованность человека вступала в конфликт с верой. А Церковь вступала в конфликт с культурой и почему-то с литературой в особенности. Лермонтов один из немногих поэтов во всей русской литературе, для которого таких противоречий в их обыденной форме не существовало. Он абсолютно верующий человек, верящий в бессмертие души и в то же время обладающий невероятными глубиной мышления и широтой познаний. Это само по себе не могло не привести его к столкновению со светом:
Нет, я не Байрон, я другой,
Ещё неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Какая уж там могла быть русская душа — в свете, если только в салоне Карамзиных говорили по-русски. Во всех остальных — по-французски. А если учесть, что относительно недавно было нашествие Наполеона на Россию, это и вовсе создавало некую двусмысленность.
Будем всё-таки помнить, что одной из основных причин жестокого наказания Лермонтова, как за стихотворение “Смерть Поэта”, так и после дуэли с де Барантом, был, скажем так, французский вопрос. Ну и в обоих случаях — защита Пушкина. В дуэли с де Барантом — тоже. О “неуживчивом характере” поэта стали писать лишь в 1880-х годах, дабы хоть как-то “оправдать” погубление гения. Словно поэт такого масштаба должен или может быть “уживчивым”. Ведь самого себя он осознавал “законом осужденным”, “гонимым странником”...
Те же исследователи, кто выискивает причины обеих ссылок поэта на Кавказскую войну в иных обстоятельствах — “неподелённых” женщинах или исключительно монаршей ненависти к нему, просто искажают действительность, рассказывая нам о поручике Лермонтове, коих было много, но не о гениальном поэте, какой был единственный. А потому можно сказать — в драматической судьбе Лермонтова что было причиной, а что — следствием, остаётся как-то не вполне объяснённым. Кто кому бросил вызов? Лермонтов — “свету” и якобы беспричинно, по молодости лет и необдуманно? Или же свет бросил вызов всей русской жизни, выразителем которой был поэт?.. Неужто он должен был вослед за лакеями света, за светской чернью оправдывать убийцу Пушкина Дантеса? Нет! Он пишет “На смерть Поэта” и, как понятно, на всю свою оставшуюся короткую жизнь подписывает себе приговор...
Лермонтов обладал не только большим поэтическим талантом, глубочайшей силой ума, но и какой-то беззащитной, безоглядной открытостью в общении со своими современниками. Участь же пророка он хорошо знал и помнил. Впрочем, как и участь поэта в обществе: “Но ты остановись, певец, Златой венец не твой венец”.
Конечно, из этой своеобразной и разносторонней природы его дарования и его творчества, начиная с ранних стихов и заканчивая последними стихотворениями “Морская царевна” и “Пророк”, проходит тема обмана. Но не как неудовлетворённость окружающей действительностью, что уже тогда становилось модным и считалось “передовым”, а — недовольство самим собой, своим несовершенством. Это говорило как о беспощадной требовательности поэта к себе, так и об осознании того, что ему дан некий особый дар: “Хранится пламень неземной/ Со дней младенчества во мне”. Отсюда — с ранней юности он испытывает “жизни тяготенье”. Но это — не обличительность и не критицизм даже в самых жёстких его стихах об отдельных людях, обществе (свете), о своём поколении. А скорее — бесстрашная, безоглядная искренность, которая не могла, в конце концов, не войти в конфликт с тем же светом, то есть “высшим обществом”.
Мы видим эту тему обмана начиная, скажем, с юношеского стихотворения “Нищий” (“У врат обители святой...”) до одного из последних стихотворений “Морская царевна”. Но мы допустили бы непростительное упрощение поэтического мира поэта, если бы посчитали, что это несоответствие должного и действительного и вызываемая им нередко предельная жёсткость имеют социальную природу, являет собой призыв к бунту. К примеру, в таком его стихотворении как “1-е января” (“Как часто пёстрою толпою окружён...”):
О как мне хочется смутить веселье их,
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью!
Жёсткость эта определялась и тем, что он знал: ему даровано Богом. Во всяком случае, о тяжком пророческом даре он прямо говорит вплоть до последнего стихотворения “Пророк” (“С тех пор как вечный Судия мне дал всеведенье пророка...”). Отсюда — его исключительная честность и беспощадная правдивость. Причём безоглядная, без всякого расчёта на то, какие последствия она может иметь для его жизни.
Это несоответствие того, как должно быть по Божескому устроению мира и по человеческой совести, с тем, как есть в действительности, и являлось причиной жёсткости поэта. А вовсе не то, что мир устроен “неправильно” и человек может и имеет право переустраивать его по своему произволу. Ни к каким якобы “передовым” кружкам, ни к декабризму, ни к дичи “освободительного движения” в своей стране, уже поджигаемой революционными демократами, устраиваемых на отвлечённых идеях, далёких от народного самосознания, Лермонтов не имел никакого отношения. Он жил совершенно в ином духовном измерении.
Отношение к Лермонтову его современников, света, за исключением истинных его почитателей и друзей, понятно. Там кипела жизнь с её интригами. Но ведь не изменилось отношение к поэту и потом, во всё последующее время. В связи с этим Ю.Беличенко задавался не таким простым, как может показаться, вопросом: “Ну, а потом? Почему и в следующем, ушедшем уже веке, в работах о Лермонтове так часто встречаются вольные или невольные выдумки и умолчания? И отнюдь не невинные, замечу, а явно искажающие его облик. ...Почему же именно Лермонтову выпала такая особая и противоречивая посмертная участь?” Надо признать, что из всех исследователей, пожалуй, только Юрий Беличенко задался жёсткими вопросами о причинах забвения поэта, начиная с его гибели и длящимися во все последующие времена. Задался в книге “Лета Лермонтова” (М., Московские учебники и картография”, 2001).
В.Хачиков, признавая за Ю.Беличенко неоспоримость логики, называет его просто журналистом. И здесь необходимо существенное уточнение. Юрий Беличенко был не только журналистом, но и талантливейшим поэтом, очень образованным литератором. Могу говорить это столь утвердительно и потому, что творчество его знаю давно, и потому, что под его началом мне довелось пять лет проработать в отделе литературы и искусств центральной военной газеты “Красная звезда”. Причём именно в период его активной работы над книгой “Лета Лермонтова”. Оставляя же за ним только звание журналиста, В.Хачиков невольно уподобляется В.А.Мануйлову, впадавшему в вульгарный социологизм. И по этой причине призывавшего в “Лермонтовскую энциклопедию” писать всех, людей разных профессий, кого угодно, но не литераторов и не филологов в первую очередь.
По мере того, как со временем обнаруживалась величественность поэзии Лермонтова и уникальность его личности, начинается его довольно бесцеремонная критика с позиций “передовых” учений, которые таковыми не были. Это было, как мы видели, уже в статьях В.Белинского. Но то, что продолжалось до конца ХIХ — начала ХХ веков, зачастую находилось даже за пределами литературной критики. Там уже вовсю неистовствовала идеология. Мешала такая личность “передовым” учениям. С ней “надо” было что-то делать. И делали. По разным направлениям — как искажения её сути в позитивистских писаниях, так и с помощью издательских уловок. Поразительны в этом отношении писания В.Соловьёва, когда философ приписывает поэту “ницшеанство”. Это, мягко говоря, несправедливо уже хотя бы потому, что этого “воззрения” в лермонтовскую эпоху не было. Вполне понятно, почему, вопреки текстам поэта и фактам его судьбы, В.Соловьев отказывает М.Лермонтову в пророческом даре: “И если Лермонтов не был ни пророком в настоящем смысле этого слова, ни таким прорицателем, как его предок Фома Рифмач, то лишь потому, что он не давал этой своей способности никакого объективного применения. Он не был занят ни мировыми историческими судьбами своего отечества, ни судьбою своих близких, а единственно только своею собственной судьбой, и тут он, конечно, был более пророк, чем кто-либо из поэтов”. По своим убеждениям В.Соловьев просто не мог постичь поэта. Ведь он объявляет его “сверхчеловеком”. Не надо обладать каким-то богословским образованием, чтобы понять, что это — вариация и даже синоним Человекобога. “Так как Святое Писание Нового Завета признаёт Иисуса Христа и Богом и человеком, то оба определения его естественно соединяются в одно — Богочеловек. В настоящее время это наименование является обычным понятием о лице Иисуса Христа и служит для выражения двух следующих частных понятий: 1) в Иисусе Христе два совершенных естества — истинное божеское и истинное человеческое, 2) эти два естества соединены ипостасно, т.е. составляют единое лицо” (Христианство. Энциклопедический словарь, том 3. М., научное издательство Большая Российская энциклопедия, 1995). В отличие от христианского Богочеловека В.Соловьёв допускает уклонение от христианства, когда на первое место ставится человек, а не Бог, человеку приписываются Божеские задачи мироустройства. Но в таком случае, почему мы должны обращаться к искажённым и ложным понятиям? Разве не ведаем, хотя бы из истории атеистического ХХ века, что из них проистекают трагические жизненные коллизии? В.Соловьев, в конце концов, отрицает М.Лермонтова вообще: “Попусту сжёг и закопал в прах и тлен то, что было ему дано для великого подъёма, как могучему вождю людей, на пути к сверхчеловеку. Но как же он мог кого-нибудь поднять, когда сам не поднялся?”
Обратим внимание на ту логику, с помощью которой отрицается Лермонтов. Вменяется ему миссия вождя, поэту не свойственная вообще, и не находя её в личности М.Лермонтова, поэту выносится приговор... Это не то что ошибочный подход, но скорее некое идеологическое шулерство. А потому не может не удивлять то, что исследователи, даже глубокие, постоянно ссылаются на В.Соловьёва, словно не замечая этого уничижения и даже отрицания великого поэта...
Напрашивается естественный вопрос: зачем, в таком случае, обратился к творчеству Лермонтова? Поведение философа кажется алогичным. На самом деле оно закономерно с точки зрения тех “ценностей”, которые исповедовал В.Соловьев.
Даже несколько забавно, что многодумный философ, спустя столь большое время после гибели поэта, даёт юному гению совет быть “скромным”: “Вот, кажется, безусловно, разумная и справедливая дилемма: или стань действительно выше других, или будь скромным”. Это — декларации вне личности и текстов самого поэта, так как он был намного выше своих современников и по дарованиям, и по остроте ума, и по образованности. Почему философ вдруг озаботился “скромностью” поэта почти шестьдесят лет спустя после его гибели? Ведь этот столь запоздалый совет философа поэту — “Будь как другие хладнокровен, Будь, как другие, терпелив” — давно выражен М.Лермонтовым в стихотворении “Когда надежде недоступный...”.
“ЛЮБЛЮ ОТЧИЗНУ Я, НО СТРАННОЮ ЛЮБОВЬЮ...”
Сам факт, что Лермонтов стал превратно толковаться, по сути, искажаться литераторами, филологами и философами уже десятилетия спустя после его гибели, как думается, исходит в основном не из намеренного умысла, а в согласии с их “передовыми” воззрениями, доказывает и то, что могли быть и прямые подмены текстов поэта. Тем более что сам он относился к своим рукописям если не небрежно, то не с педантичной аккуратностью, раздаривая их друзьям и знакомым (см. Борис Челышев, “В поисках пропавших рукописей”, М., “Просвещение”, 1974). Тут мы имеем в виду, прежде всего, стихотворение “Прощай, немытая Россия...”, со странной публикацией его десятилетия спустя после гибели поэта. Стихотворение явно ему приписываемое. Разумеется, по мировоззренческим причинам. И, несмотря на все аргументы истинных филологов и знатоков творчества Лермонтова, продолжающееся включаться, пожалуй, во все издания поэта. При этом ведь очевидно, что идеологически озабоченными людьми “решалась” задача не творчество М.Лермонтова представить в его истинном значении, а показать, что великий русский поэт — заодно с этими “передовыми” учениями.
Нам могут возразить, что такие подмены невозможны. Но история фальсификаций и подмен литературных и исторических текстов стара, как мир. Помнится, в наше время даже книжка выходила В.П.Козлова “Тайны фальсификации” (издание второе, АСПЕКТ-ПРЕСС, М., 1996). Мотивации таких шкодливых действий могли быть самые разные: “Фальсификация исторических источников, так же как и литературные мистификации, подлоги документов, — старый как мир род занятий и “упражнений” людей, увлечённых или жуликоватых, склонных к сенсационным открытиям и обуреваемых честолюбивыми соображениями, преследующих определённые, подчас серьёзные политические и идеологические цели или охваченных желанием позабавить доверчивых читателей”. А потому не таким уж невероятным является вопрос Валерия Михайлова, автора обстоятельной книги “Лермонтов”: “Не подменил ли кто-нибудь из переписчиков с “подлинника” одно лермонтовское слово (стихотворение напечатано только в 1887 году), дабы устами любимого народом поэта сказать нечто нехорошее про его родину, которую сам Лермонтов по-настоящему любил?” (серия ЖЗЛ, М., “Молодая гвардия”, 2012).
Кроме того, В.Михайлов обращает внимание на очень важную ремарку, которой сопровождалась публикация стихотворения “Прощай, немытая Россия...”: “Записано со слов поэта современником”. И что примечательно: как раз на эту ремарку, как, впрочем, на уничижающий Россию эпитет “немытая”, филологи не обращают особого внимания, словно они ни о чём не свидетельствуют. “Тем не менее как раз-таки этот уничижительный эпитет не вызывает никаких сомнений у лермонтоведов, хотя он совершенно не в его духе”. Но кто же был таким рачительным собирателем наследия М.Лермонтова, который записывал стихи “со слов поэта”? Оказывается, такие “фольклористы” были.
Отсутствие автографа стихотворения не может быть главным аргументом в его подложности. Автограф мог и затеряться, как и многие из творений Лермонтова. В конце концов, не сохранилось даже автографа стихотворения “Пророк” Пушкина. Но это не даёт нам повода для сомнения в его подлинности. Лермонтовское же стихотворение такой повод даёт. Ведь само определение “немытая Россия” — это обычная идеологема революционных демократов, к которым Лермонтов не только не принадлежал, но, как мы видели из истории взаимоотношений его с Белинским, находился с ними в довольно натянутых отношениях. Вбрасывалась же оно в общественное сознание для оправдания её “мытья”. Потом люди с революционным сознанием обзовут Россию “больной”, дабы получить хоть какую-то видимость права её “лечить”. По своим произвольным рецептам, конечно. Ну а позже и вовсе оклевещут Россию “тюрьмой народов”, чтобы обрести санкцию на её революционную “переделку”. Это будет коварная клевета, так как естественная многонациональность страны была и остаётся основным её достоянием, позволявшим ей как расширять свои пределы, так и пребывать в мире всем народам, в неё входящим.
Если Лермонтов любил Отчизну “странною любовью”, то это означает — непомерно великой, непостижимой. Он так и пишет в стихотворении “Родина”: “Не победит её рассудок мой”. В его поэтическом мире никак не может быть либерально-обличительного определения своей страны, как “немытой”... Свет обличать он мог, и порой жестоко. Но не Родину, о чём свидетельствуют его стихи.
Поразительно то, как даже в наше время, на исходе советского периода истории, все ещё объясняли Лермонтова, впадая и вовсе в какой-то махровый вульгарный социологизм. Имею в виду вступительную статью к четырёхтомному собранию сочинений поэта Г.П.Макогоненко “Творческий путь Михаила Лермонтова” (М., издательство “Правда”, 1986). Особенно характерно толкование филологом стихотворения “Прощай, немытая Россия...” Относя, по “традиции”, это стихотворение к 1841 году, Г.П.Макогоненко вполне серьёзно пишет о том, что именно “во время второй ссылки, боевых действий Лермонтов впервые подробно узнал простой народ”. То есть надо полагать, что ранее он не знал народа, а тут вдруг узнал и написал “Родину” и “Прощай, немытая Россия...” И это за считанные месяцы до трагической гибели... Значит, всё обширное наследие поэта, за исключением последних стихотворений, надо признать как основанное на незнании своего народа? Какая-то догматическая логика. Ну а почему мы столь долго не знали этого стихотворения, филолог тоже объясняет очень просто: “Обличение самодержавного режима не позволяло долго напечатать это стихотворение, оно широко распространилось в списках — отсюда и разночтения”.
Что касается “обличения самодержавия”, то оставим его, по справедливости, революционным демократам, так как самодержавие М.Лермонтов не обличал. Невозможно увидеть “обличение самодержавия” в небольшом цикле стихотворений поэта 1835 года, скорее наоборот:
Опять, народные витии,
За дело падшее Литвы
На славу гордую России,
Опять, шумя, восстали вы.
...Что это: вызов ли надменный,
На битву ль бешенный призыв?
Иль голос зависти смущенной,
Бессилья злобного порыв?..
...Да, хитрой зависти ехидна
Вас пожирает; вам обидна
Величья нашего заря;
Вам солнца Божьего не видно
За солнцем русского царя.
Ведь в этом “верноподданническом” стихотворении М.Лермонтов бескомпромиссен и даже беспощаден к “клеветникам России”:
Вы мнили грязными руками
Венец блестящий запятнать.
Какое уж тут обличение самодержавия, задним числом навязываемое Лермонтову...
Да, он был в то время, видимо, единственным поэтом, стихи которого ходили по рукам, распространялись в списках, были известны довольно широкому кругу читателей без их публикации. Чего стоит хотя бы громкая история со стихотворением “На смерть Поэта”, за которое поэт был наказан ссылкой на Кавказ. Переписчик и распространитель стихотворения С.Раевский был также наказан ссылкой. Без публикации была хорошо известна и его главная поэма “Демон”, коль одна из редакций её представлялась даже к царскому Двору. Но вот то, что ходило по рукам стихотворение “Прощай, немытая Россия”, не просматривается и не подтверждается... Вопреки утверждению Г.П.Макогоненко, это стихотворение не распространялось в списках абсолютно. Кстати сказать, Г.П.Макогоненко настаивает на том, что стихотворение это было впервые опубликовано в 1887 году в “Русской старине”.
Выдающийся филолог, директор Пушкинского Дома (Санкт-Петербург) Н.Скатов об этом, явно приписываемом Лермонтову, стихотворении, помнится, писал совсем иначе: “Как известно, автографа этого стихотворения нет. Что ж — бывает. Но за тридцать с лишним лет не появилось и никаких свидетельств о какой-либо изустной информации: это о лермонтовском-то стихотворении такой степени политического радикализма. Нет и ни одного списка, кроме того, на который ссылается П.И.Бартенев, с чьей подачи и стало известно в 1873 году стихотворение, и который тоже якобы утерян... Наконец, главное — это противоречит всей системе взглядов Лермонтова, всё более укреплявшегося в своём русофильстве, которого даже называли русоманом и который пишет (вот здесь-то автограф как раз сохранился): “У России нет прошедшего: она вся в настоящем и будущем” (“Литературная газета” № 38-39, 2004).
Читатель, конечно, заметит разные годы обнародования этого якобы лермонтовского стихотворения. Но это, пожалуй, не главное. Основное состоит в том, что Н.Скатов поминает П.И.Бартенева, который был редактором “Русского архива” (а не “Русской старины”). “Моножурнал” Бартенева “Русский архив” представлял собой, по сути, самодеятельный журнал, без редакции, выпускаемый одним редактором с привлечением членов семьи. Журнал довольно небрежный. Но выпускал его Бартенев почти пятьдесят лет... И.С.Аксаков даже писал, что “подлинно, что-либо печатать в нём (“Русском архиве”) — значит хоронить себя”. Эту разницу между приличным журналом “Русская старина” и “моножурналом” “Русский архив” надо обязательно иметь в виду, так как П.И.Бартенев в своем журнале опубликовал немало материалов о Лермонтове, причем выставляя его не в лучшем и не в объективном свете.
И тут мы должны всё-таки остановиться, хотя бы кратко, на личности Петра Ивановича Бартенева (1829–1912). Прежде всего, что очень важно, П.И.Бартенев был в приятельских и даже в дружеских отношениях с убийцей Лермонтова Мартыновым, о коем отзывался в превосходнейших тонах: “Николай Соломонович был прекраснейший человек, добрый, честный и богобоязненный”. Ну, убил гения России при странных и до сих пор не выясненных обстоятельствах, но зато — прекраснейший человек, добрый, честный... Видимо, не следует ломать голову над тем — на основе каких фактов П.Бартенев даёт столь высокую оценку убийце поэта. Коль за последним никаких благодеяний, судя по сохранившимся свидетельствам, не обнаруживается, остаётся полагать, что столь высокую оценку своему приятелю П.Бартенев даёт за его главное “дело” — убийство поэта. Другого значения из сопоставления фактов не выходит. Ведь известно, что люди приятельствуют и дружат лишь тогда, когда у них — сходное миропонимание и когда они исповедуют одни и те же “ценности”, которые таковыми могут вовсе и не являться...
Нельзя сказать, что П.Бартенев не был человеком увлечённым. Но увлечённость его русской историей носила довольно избирательный и странный характер. В своей деятельности он следовал опыту Н.Новикова и А.Герцена, людей идеологизированных и антисамодержавных. Он немало потрудился на ниве пропаганды А.Радищева и декабристов, публикуя материалы о них в “Русском архиве”, издание которого он предпринял с 1863 года. Сведения о нём как о “подвижнике” мы почерпнём из книги А.Д.Зайцева “Пётр Иванович Бартенев” (М., “Московский рабочий”, 1989). При этом издатель прибегал, как сказано в предисловии к книге, написанном С.О.Шмидтом, к “организации” этих материалов. Что разумеется здесь под “организацией”, трудно сказать. Во всяком случае, — если не обычная журналистская практика заказа материала сведущему автору, тогда что? Помянутая выше подтасовка фактов, то есть, по сути, фальсификация?
Но П.Бартенев любил не только А.Радищева, но и Екатерину Великую. Для человека, знающего русскую историю, такая одновременная “любовь” поистине является невозможной. П.Бартенев никогда не состоял на государственной службе. За исключением краткого периода с 1854-го по 1858 год, — в Московском главном архиве министерства иностранных дел, где дослужился до столоначальника. Но не карьера архивариуса его интересовала. Службу в архиве он использовал для своего будущего поприща. Он тайно копирует “Записки” Екатерины II, многие другие документы (ясно, что не лично) и, уволившись из архива, отвозит их А.Герцену в Лондон... “Записки” Екатерины II в 1858 году издаются в Лондоне вольной русской типографией и переводятся на другие языки. Если это не государственное воровство, то как это назвать? Во всяком случае, только увлеченностью историей это объяснить невозможно. Предлогом поездки в Лондон было, конечно же, “приобщение к достижениям европейской научной политической мысли”. Революционной, разумеется...
Обращаю внимание читателей на то, как трудно и долго у нас открывается правда: “И лишь сравнительно недавно, в 1980-е годы, историк Н.А.Рыбкина установила, что перед отъездом Бартенева по его просьбе “Записки” Екатерины II переписывала А.П.Елагина. Копия, сделанная именно её рукой, находилась у А.И.Герцена, и, таким образом вопрос нашёл свое окончательное разрешение” (А.А.Зайцев).
Ну, а как П.Бартенев “организовывал” материалы, ясно из такого примера. В 1870 году умирает А.Герцен. Ясно, что “Русский архив” должен был откликнуться на его кончину: “Писательница-мемуаристка А.О.Смирнова представила Бартеневу статью о Герцене, признавая, что он был безнравственный и злой человек, “как всякий материалист”. Такую характеристику Герцена Бартенев отклоняет и помещает в журнале статью, писанную в Париже Д.Н.Свербеевым, в которой Герцен — “добрый по сердцу”. То есть редактор предпочитает прямо противоположную характеристику. Причём и в статье Свербеева опускает то, что “Герцен “ни в чем не успел и умер в отчаянии”. И что причиной этого стало “отсутствие всякого религиозного убеждения и крайний материализм”. Так делалась, да и всё ещё делается у нас история, и особенно в области духовно-мировоззренческой...
Валерий Михайлов в стихотворении “Прощай, немытая Россия...” подметил не то что важную деталь, а разоблачающее публикатора обстоятельство: “П.И.Бартенев, сначала, в 1873 году пишет о нём: “Вот ещё стихи Лермонтова, списанные с подлинника”, а в публикации 1890 года ставит примечание: “Записано со слов поэта современником” (“Литературная газета”, № 40, 2014). Кто этот современник, да и был ли он вообще?
Это беспомощное восьмистишие, преднамеренно выдаваемое за лермонтовское, до сих пор, до сего дня выполняет всё ту же свою неприглядную “миссию” принижения великого поэта. Не говорю о том, что оно вновь и вновь навязывается всем из злого умысла, так сказать, конспирологически. Нет, конечно. Вполне искренне и с верой в “истину”. Но при свете гения М.Ю.Лермонтова обнажается всё ничтожество тех “передовых” прозападных идей, которые малая часть интеллигенции исповедовала. Как стерпеть это? М.Ю.Лермонтов тоже должен быть исповедником “передовых”, разумеется, революционных идей, вместе с нею. Иначе он просто “мешает” ей.
Был ли ещё такой случай, чтобы по одному стихотворению в две строфы собиралась международная научная конференция? Что-то не припоминается такого. Но по этой политической поделке 12 мая 2017 года в Пятигорске собрался международный круглый стол “Проблема авторства стихотворения “Прощай, немытая Россия...” с точки зрения современной филологической науки”. Но коль речь шла о науке, надо полагать, что цель этого форума состояла в том, чтобы “окончательно поставить точку в данном вопросе”. Но “выяснилось, что все научные сообщения посвящены исключительно доказательству авторства Лермонтова (В.Станичников “Отрадненские историко-краеведческие чтения”. Выпуск VIII, Армавир — Отрадная, 2020). “Общественное мнение” подавило филологическую науку... Печально, что это принижение великого русского поэта предпринято государственным музеем-заповедником М.Ю.Лермонтова в Пятигорске, то есть государственным учреждением (директор кандидат исторических наук И.В.Сафарова).
Мы не сомневаемся ни в чьих добрых намерениях и ни в чьём личном благородстве. Но ведь факты духовной жизни надо называть их истинными именами. И нечего спекулировать на том, что такие факты по самой природе своей не имеют математического измерения и “последнего ответа”, иначе в них отпала бы всякая необходимость. Мы согласны с устроителями круглого стола, что давно уже пора “возродить строго научный подход к проблеме авторства литературного наследия России”. Но может ли причиной такого научного форума быть “разногласие исследователей”? Нет, конечно. В подлинно научной среде так не бывает. А приведение к единообразию и является отступлением от научности.
Упрёки устроителей конференции в “идеологической позиции участников спора” несостоятельны уже потому, что они сами допускают не только идеологическую, но даже политическую ангажированность. Так, представляя одного из исследователей, указывалось, что он подвергал критике Михалкова, Евтушенко, Гранина, Собчака, Ельцина, и о, ужас — самого Солженицына... Это почему же определяющими являются не аргументы исследователей, а “репутация” критикуемых? В отношении к М.Ю.Лермонтову, помнится, такое уже было, когда писателя П.К.Мартьянова, побывавшего в Пятигорске первым после гибели поэта, мордовали “репутацией”: он, видите ли, — военный писатель и патриот (словно Лермонтов не был офицером), а значит, ему доверять нельзя. Ну, если так же поступают устроители нынешнего круглого стола, значит, они, вопреки их заверениям, вовсе не возрождают “строго научный подход”, а продолжают принижение великого поэта, а такая “современная филологическая наука” филологической не является... Дежурный же “либеральный” довод о том, что “крайне оппозиционные взгляды великого поэта не мешали ему быть патриотом”, не может быть научным аргументом, так как речь в данном случае шла об “оппозиции” не к правящему режиму, а к России, к стране, к народу...
Но это ведь не столь безобидно, ибо имеет самое прямое отношение к нынешней действительности. Этот круглый стол, оказавшийся вовсе не круглым, по сути, закрепил неправду, не имеющую к поэту никакого отношения, причем именем науки поставил точку в этом вопросе. Ведь он проходил сразу после двухсотлетия со дня рождения М.Ю.Лермонтова. Столь же знаменательный юбилей поэта запомнился тем, что в центре его оказалась эта стихотворная поделка. Бывший президент Украины в каком-то безумном раже, указуя рукой на восток, декламировал: “Прощай, немытая Россия...” Ну что ж, думалось тогда, и не такое ещё может быть, когда правящая “элита” “правит” — вне культуры, вне литературы, вне народного самосознания.
Но и в нашем обществе из всего наследия поэта, ещё далеко не постигнутого, выудили именно эту поделку, М.Ю.Лермонтову не принадлежащую. Видите ли, как пример “гражданственности” и “патриотизма”... Бесценный опыт русской литературы и великого поэта оказался никому не нужным.
Когда десятилетия спустя “вдруг” обнаружилось, что Михаил Юрьевич Лермонтов не только молодой офицер, погибший якобы на дуэли, но и великий русский поэт, его к тому времени престарелые современники взялись столь запоздало за воспоминания. За исключением, конечно, тех, кто имел прямое отношение к интриге и гибели поэта — Н.Мартынова и князя А.Васильчикова, сына председателя Государственного совета, то есть, по сути, второго лица в государстве. Их заставил заговорить редактор журнала “Русская старина” М.И.Семевский. Он в 1869 году отправил личное письмо Н.Мартынову и опубликовал его одновременно в “Вестнике Европы”, тем самым вынудив Н.Мартынова ответить, так как молчание означало бы признание своей вины в гибели поэта. Но на это вознегодовал А.Васильчиков, написавший свои воспоминания, которые были опубликованы, конечно же, в “Русском архиве” П.Бартенева.
Как П.Бартенев “редактировал” воспоминания современников о Лермонтове, особенно наглядно в воспоминаниях Я.Костенецкого, что подмечает биограф поэта: “Любопытно, что г-н Бартенев, как сам замечает, “со слов Н.С.Мартынова”, переиначивает рассказ Костенецкого... Г-н Бартенев, не зная подробностей биографии, является весьма неловким адвокатом-защитником интересов своего приятеля... Эта защита становится ещё более характерною, когда мы узнаём, что г. Костенецкий напечатал свои воспоминания в 1885 году в “Русской старине”... (П.А.Висковатов. “Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество”. М., “Современник”, 1987).
Между тем воспоминания Я.Костенецкого являются одними из немногих по своей ценности, так как содержат в себе истинные причины убийства Лермонтова. Нам ведь навязывают постоянно бытовые причины гибели поэта. В то время как не они являются основными. Но — духовные, мировоззренческие, психологические. Именно это и подмечает в своих воспоминаниях о Н.Мартынове Я.Костенецкий: “Он всё мечтал о чинах и орденах и думал не иначе, как дослужиться на Кавказе до генеральского чина. После он уехал в Гребенской казачий полк, куда он был прикомандирован, и в 1841 году я увидел его в Пятигорске. Но в каком положении! Вместо генеральского чина он был уже в отставке всего майором, не имел никакого ордена и из весёлого и светского молодого человека сделался каким-то дикарем: отрастил огромные бакенбарды, в простом черкесском костюме, с огромным кинжалом, в нахлобученной белой папахе, вечно мрачный, молчаливый. Какая была причина такой скорой с ним перемены, осталось мне неизвестным”.
Причины же столь разительной перемены в человеке очевидны: все его надежды и планы рухнули. Он оказался уволенным со службы майором, получая воинские звания переводом в разные полки, а не выслугой. Какой уж тут генеральский чин... За что же всё-таки Н.Мартынов был уволен со службы? Картёжное шулерство вряд ли могло быть такой причиной. Но когда офицер уклонялся от участия в боевых действиях под предлогом болезни... Трусость в офицерской среде на войне не прощалась. Таков был приятель П.Бартенева, издателя “Русского архива”, на страницах которого он защищал его, в ущерб Лермонтову.
Что же касается причин дуэли, которой по всем признакам не было, то они кроются в тех переменах, происшедших с Н.Мартыновым, о которых писал Я.Костенецкий. Но, к сожалению, даже П.А.Висковатов не придал этому главному психологическому аспекту значения: “Не станем подвергать критическому анализу всякие соображения и рассказы о причинах, побудивших Мартынова вызвать Лермонтова на поединок. Мы попытались проследить истину”. Такое утверждение биографа поэта озадачивает. Это почему же не следует подвергать анализу причины, побудившие Мартынова к вызову Лермонтова на дуэль? Не о бытовой же стороне дела мы говорим. Перед нами извечная, старая как мир, история взаимоотношений гения и бездарности. Этого аспекта мы ещё коснёмся. Кстати, это сразу же понял командующий войсками на Кавказской линии и в Черномории П.К.Граббе. Сразу же по получении известия об убийстве Лермонтова, судя по его отзыву.
По свидетельствам современников, Мартынов был самовлюблённым человеком небольшого ума, подверженным внешним влияниям. А потому случившееся с ним несчастье переживал трагически: крах всех его планов и надежд. Он не только не стал генералом, о чём мечтал, но оказался уволенным со службы. Вступая в какие-то отношения с князем А.Васильчиковым, зная, что это сын второго лица в государстве, он, по всей вероятности, надеялся поправить своё неопределённое положение и вернуться на службу.
Конечно, ни царь, ни его приближённые царедворцы, ни высокопоставленные сановники не могли официально и прилюдно высказываться так, из чего можно было понять, что они желают гибели Лермонтова. Тем более — в распоряжениях или бумагах. Ведь сам шеф жандармов Бенкендорф, идя навстречу просьбам бабушки Е.А.Арсеньевой, хлопочет о смягчении участи поэта. Не могли они отзываться так на известие о гибели поэта, как якобы отозвался царь: “Собаке — собачья смерть”. Тем более в присутствии приближённых. Всё это — дела идеологические и более поздние. И творились они людьми типа П.И.Бартенева с его тенденциозными журналом “Русский архив”. Да и не был, как мы уже видели, М.Лермонтов антимонархистом.
Ведь и в стихотворении “На смерть Поэта” в гибели Пушкина он обвиняет не самодержавие, а тех беглецов, которые “на ловлю счастья и чинов” заброшены к нам “по воле рока”, кто, смеясь, “дерзко презирал земли чужой язык и нравы”. Он обвиняет в гибели поэта “надменных потомков”, “известной подлостью прославленных отцов”. Обвинял он “жадною толпой стоящих у трона, таящихся под сению закона”, пред которыми “суд и правда — всё молчи...”.
Нет никаких оснований утверждать, что причины гибели Лермонтова были не результатом столкновения с “надменными потомками”. И тут мы должны высказать “крамольную” мысль, довольно распространённую и отличающуюся явной алогичностью. Таящиеся под сению закона и творящие беззаконие есть, а вот обличение их, которое только и возможно с помощью конспирологического подхода, видите ли, недопустимо. По причине того, что это якобы ненаучный, обывательский подход, а потому и отвергаемый “высшим светом”. Словно в нашей многотрудной истории не случались заговоры, как в высшей власти, так и в обществе, по причине которых и происходили трагедии.
Но позвольте, это же мировоззренческая и идеологическая самозащита тех, кто таится “под сению закона” и пред которыми суд и правда молчат. И мы видим и сегодня, как всякий “либерал” и “демократ”, прежде чем вынести своё суждение как о нашей давней, так и новейшей истории, десять раз оговорится, что он — не сторонник конспирологического подхода. И только потом выскажет какую-нибудь расхожую мыслишку, как правило, далёкую от истинной истории. Вместо действительного анализа всех фактов. Но это — сложно, проще отгородиться от истины, которую надо ещё выявить, — идеологемой, тем самым, перекрывая пути всякого познания...
Поэтому царский след в трагической гибели М.Лермонтова если и есть, то он опосредован, хотя, разумеется, все решения, касающиеся судьбы Лермонтова, принимал царь. Но были ещё “жадною толпой стоящие у трона, Свободы, Гения и Славы палачи”. И они, как видим из стихотворения М.Лермонтова — не самодержавного происхождения... И всё-таки за всё происходящее в державе отвечал Государь... Андрей Воронцов в рецензии на книгу Николая Коняева “Подлинная история дома Романовых” (М., “Вече”, 2005) справедливо писал, что “именно при Николае, а не при Александре погибли лучшие русские писатели Пушкин и Лермонтов, причём при весьма подозрительных, смахивающих одно на другое обстоятельствах. Я бы ещё поверил (правда с трудом) в случайность этих совпадений, если бы Николай Павлович в “воспитательных целях” не поставил к стенке Достоевского. А ведь впечатлительный писатель мог сойти с ума под дулами ружей...” (“Наш современник”, № 10, 2006).
Николай I, не участвуя непосредственно в убийстве М.Ю.Лермонтова, навсегда остаётся ответственен в истории за то, что при нём погибают два русских гения с интервалом всего лишь в четыре года. Причём, оба погибают в результате хитроумных интриг... Какой уж тут может быть “жалкий лепет оправданья”.
“НЕОБХОДИМЫЙ ДЛЯ ВСЕЛЕННОЙ
ГЛОТОК ЖИВИТЕЛЬНОЙ ВОДЫ...”
Как известно, Мартынов, а в последующем и его потомки пытались оправдать убийство Лермонтова. Сам убийца даже приступал к воспоминаниям. Но ничего из этого не вышло. Да и не могло выйти. Ничего из им написанного не мог опубликовать даже его приятель П.Бартенев, и напечатал только после смерти Мартынова, последовавшей в 1875 году. В связи с этим примечательно замечание в книге П.А.Висковатова: “Странно одно, что, рассказывая о причине столкновения с Лермонтовым, Н.С. никогда не решался напечатать их, несмотря на просьбы, которые часто к нему адресовали”. И ясно почему, оправдываться-то было нечем. Теперь-то его жалкие заметки опубликованы. А потому мы и имеем право на такое утверждение.
Но была одна, не могу сказать иначе, байка, появившаяся уже годы спустя после гибели поэта, распространяемая, конечно же, самим Мартыновым, которая, вроде бы, должна была оправдать убийство им поэта, если не в общественном мнении, то хотя бы в кругу его приятелей. Сразу скажу, что байка эта не выдерживает никакой — ни биографической, ни исторической критики. Но, поди ж ты, вполне серьёзно всё ещё излагается исследователями, причем в таком смысле, какой не имеет к личности М.Лермонтова никакого отношения. Связана она ещё с первой ссылкой поэта на Кавказ в 1837 году.
Мартыновы, в семью которых Лермонтов был вхож, передают через него для сына и брата Николая Мартынова пакет, в котором находятся письма, дневник сестры, и отец добавляет ко всему 300 рублей ассигнациями. Пакет вручается Лермонтову в запечатанном виде, а стало быть, о деньгах, в нем, находящихся, он не знал.
Поэт спешит в Геленджик, где царь устраивал смотр войскам. Но по пути, в Тамани, его обокрали. Исчез и пакет. Как известно, это стало потом сюжетом новеллы “Тамань”. Когда Лермонтов встретился, наконец, с Мартыновым, он сообщил ему о пропаже и вручил 300 рублей своих. По законам чести Мартынов в такой ситуации не должен был брать денег. Но взял. Что ж, натура преобладала над честью. И тут у Мартыновых возникает “подозрение”. Поэт якобы не знал, сколько именно денег было в пакете, а значит, он его вскрывал. Эта “обида” якобы и стала причиной дуэли. Заметим, всё это произошло за четыре года до гибели поэта в Пятигорске... Ясно, что это не могло быть причиной последней дуэли поэта с трагическим исходом, иначе она состоялась бы гораздо раньше. Но Мартынов годы и даже десятилетия спустя пытался оправдать своё убийство поэта именно этой байкой.
Деньги он тут же промотал в Екатеринодаре, о чем и сообщал в письме отцу: “Деньги я уже все промотал, приехав в Екатеринодар, я, как дикий, набросился на все увеселения...” Но знал ли Лермонтов, сколько денег было в пакете? Оказывается, знал. Обратимся к примечаниям П.А.Висковатова, из которых ясно, что не отец Мартынова передавал деньги, а его сестра Наталья, любившая общаться с Лермонтовым: “Письмо, данное Лермонтову, было не от отца, а от сестры Н.С.Мартынова, которому она тайно от родителей посылала деньги”. В таком случае, почему бы она стала скрывать от поэта, что находится в пакете? Впрочем, этот факт П.А.Висковатов всего лишь повторяет за П.К.Мартьяновым, задолго до него узнавшим о нём. Как видим, оправдания убийства поэта уж никак не получается. Но из этого следует, что исследователи оперируют не подлинными событиями, а “отредактированными” П.И.Бартеневым. Справедливо писал поэт, исследователь жизни и творчества Лермонтова: “Разгадка многих лермонтовских тайн кроется не в недостатке свидетельств и документов, а в неверной, неточной, нередко предвзятой и социально скорректированной оценке тех, которые известны, в правильном прочтении, сопоставлении их для того, чтобы сделать верные выводы” (Ю.Беличенко).
За Лермонтова, повторюсь, шла и идёт довольно жёсткая духовно-мировоззренческая борьба и в XIX, и в ХХ веке, и в наше время, судя по научным, публицистическим работам и книгам о нём. Очевидный факт: Лермонтов постоянно объявлялся носителем того или иного мыслительному поветрия уже многие десятилетия спустя после его гибели. Да неудобен был и остается таковым поэт столь огромного дарования “с русскою душой”. Ведь тем самым он рушил и продолжает рушить все прозападнические и революционные воззрения, выдаваемые за “передовые”. Скажем, в письме к А.Краевскому: “Мы должны жить своею самостоятельной жизнью и внести своё самобытное в общечеловеческое. Зачем нам тянуться за Европою и за французским?”
Нам могут возразить, что всё это теперь имеет лишь историческое значение... Как бы не так. Разве в наше время свершена очередная “либеральная” революция не на тех же мировоззренческих основах, которые изобличал Лермонтов силой своего ума и таланта?.. Разве в нашем общественном сознании не то что блуждают, но зачастую преобладают такие же идеи, которые бесконечно далеки от народного самосознания? И разве двухсотлетие поэта в наших СМИ не было отмечено почти исключительно цитированием стихотворения “Прощай, немытая Россия”?
В этом смысле характерна уже помянутая книга “Тайна Лермонтова” игумена Нестора (Кумыша) — (Филологический факультет Санкт-Петербургского Государственного университета, Санкт-Петербург, 2011). Обратимся к ней ещё раз для того, чтобы более чётко представить то, как с помощью литературы “разрешаются” идеологические, далеко небезобидные дела. Обещание, данное в аннотации о том, что книга написана “в контексте христианского миропонимания”, не оправдалось.
Причина этого довольно ясна. Это — как уже сказано, постоянное противопоставление в общественном сознании нашими церковными иерархами христианской догматики и художественного творчества, литературы. В то время как для такого противопоставления нет оснований уже хотя бы потому, что поэтический талант является даром Божиим — “Веленью Божию о, Муза, будь послушна” (Пушкин). Само собой, автор отказывает поэту в пророческом даре. Оставляет за ним лишь “почти пророческий гнев”, свойственный скорее революционным демократам.
Особенно же нас поразило толкование приписываемого Лермонтову стихотворения “Прощай, немытая Россия...”: “Вся беда положения русского человека — не только и даже не столько в повсеместном внешнем насилии над личностью, а в унижении её достоинства, которое стало нормой российской жизни. Русский человек превратился в раба не по положению, а в раба по психологии, в раба, с удовольствием и даже с необходимостью приемлющего деспотию, в раба по призванию, всецело преданного режиму, который его же и угнетает. Несмотря на столь безрадостный взгляд на русскую действительность, на столь правдивую оценку национальных особенностей русского человека, Лермонтов создал произведения, исполненные чувства высокого патриотизма”. На эту декларацию, уничижающую свой народ, можно ответить лишь тем, что русская государственность и общество устроены иначе, чем те, которые исследователь имеет в виду и чего он, как видно по его писанию, не различает. Между тем как не считаться с этим, стремясь к истине, невозможно.
Более того, священник и филолог игумен Нестор настаивает на том, что в “проблеме российского рабства поэт открывал всё новые и новые стороны”. Кажется, что обращение к Лермонтову ему понадобилось лишь для того, чтобы выразить ненависть к русскому народу, приписав ему рабство без всяких на то оснований, как национальную особенность... Неужто священник, филолог не ведает о том, что никакой народ не может быть поругаем? Но коль его русофобская филиппика всецело построена на фальшивке, мы вправе усомниться в его искреннем намерении постичь творчество Лермонтова...
Перед нами — поразительный и наглядный пример “преемственности” в поношении русского народа. Я даже представить не мог, что из столь христианского и патриотического творчества Лермонтова, поэта с “русскою душой”, по его же определению, можно каким-то образом вывести откровенную русофобию. Даже стало обидно, что это писано священником... И поскольку автор, в миру Владислав Кумыш, не объясняет нам того, в чём же именно состоит и проявляется “российское рабство”, а основывается лишь на одном стихотворении, приписываемом поэту в целях идеологических, мы вправе задать автору вопросы: а не является ли он сам рабом тех идеологических и догматических убеждений, в которые уверовал и которые приводят его к русофобии? И можно ли на основе лишь одной фальсификации выносить такой приговор целому народу? Разумеется, нет.
К сожалению, подобные вопросы нередко приходится задавать и литераторам, когда обнаруживаешь необязательность поднимаемых проблем в книгах о М.Лермонтове. А то и их явную ложность. Одной из таких прямо-таки показательных работ является книга Владимира Бондаренко “Лермонтов. Мистический гений”, вышедшая в малой серии ЖЗЛ (М., “Молодая гвардия”, 2013). Автор в основном обращается к родословной М.Лермонтова, отправляясь по европейским местам жительства его далёких предков. Безусловно, это интересно, занимательно. Но таким способом не достигается главное — прочтение творений поэта. Во всяком случае, это не самый надежный путь для этого, так как это не филология и не литературоведение, но скорее — краеведение... Или критик полагает, что творения великого поэта всецело передаются по наследству и раз и навсегда прочитаны?.. Увы, это далеко не так.
Исследователи, обращающиеся к дальней родословной М.Лермонтова, к его шотландскому происхождению, его предку — прорицателю Фоме Рифмачу, этим пытающиеся объяснить личность поэта, невольно впадают в экзотику. Между тем как к своей родословной семнадцатилетний поэт обратился в год смерти отца, в 1831 году по конкретным причинам. В связи с конфликтом бабушки и отца он защищал отца и себя, доказывая, что Лермонтовы не безродные (“Две жертвы жребия земного”).
Таким образом, одних заклинаний о шотландском происхождении М.Лермонтова явно недостаточно. А вот действительная драма поэта, доставлявшая ему столько мучений, при этом литературным критиком остаётся, по сути, не рассмотренной. Не случайно позже поэт уже не касался этого аспекта своей судьбы, и представить немыслимо, чтобы он ею кичился... А потому объяснять ею творчество поэта невозможно.
Литератор Владимир Бондаренко отправляется по европейским местам жизни предков Лермонтова. Но зададимся вопросом: что нового, нам неизвестного вывез из такой командировки критик? Абсолютно ничего, кроме факта своего присутствия там, где жили далёкие предки М.Лермонтова. Может ли это лёгкое журналистское описание с общеизвестными экскурсами в биографию поэта заменить тот факт, что дух Лермонтова там уже побывал, что запечатлено в его стихотворении “Желание”, созданном в 1831 году:
Зачем я не птица, не ворон степной,
Пролетевший сейчас надо мной?
Зачем не могу в небесах я парить
И одну лишь свободу любить?
На запад, на запад помчался бы я,
Где цветут моих предков поля,
Где в замке пустом, на туманных горах,
Их забвенный покоится прах.
На древней стене их наследственный щит
И заржавленный меч их висит.
Я стал бы летать над мечом и щитом,
И смахнул бы я пыль с них крылом;
И арфы шотландской струну бы задел,
И по сводам бы звук полетел;
Внимаем одним и одним пробуждён,
Как раздался, так смолкнул бы он.
Но тщетны мечты, бесполезны мольбы
Против строгих законов судьбы.
Меж мной и холмами отчизны моей
Расстилаются волны морей...
Прах предков “забвенный”, меч их — “заржавленный”. Да и помчаться туда, где цветут предков поля, в буквальном смысле слова невозможно, так как “тщетны мечты” и бесполезны мольбы “против строгих законов судьбы”. Так Лермонтов побывал на полях своих предков. Но то, что недоступно было гению — очень даже “доступно” современному литератору. Никаких тебе “строгих законов судьбы”. Однако “желание” является несбыточным, так как между автором и “холмами отчизны” “расстилаются волны морей”.
Примечательно это искажение текста поэта. Если у Лермонтова — прах предков “забвенный”, то современный критик решил поискать “незабвенный” прах его предков. То есть придаётся прямо противоположный смысл. В согласии с обыденным, а не лермонтовским представлением.
Такое шотландское объяснение личности М.Лермонтова и его творчества имеет иной, более явный смысл — представить творчество Лермонтова вовсе не мощным проявлением русского духа, а какого-то иного — западного, шотландского... Но поэт определял себя как человека “с русскою душой”. Нет, утверждает критик, вопреки текстам самого поэта, это “своей горячей шотландской горской кровью он тянулся к боевым смертельным схваткам”. Словом, кровь шотландская, не русская. Но главное — о крови ли следует говорить в толковании творений духа? Нет, конечно.
Не случайно именно этого “шотландского” объяснения личности Лермонтова столь настойчиво придерживался В.Соловьев. (Так что В.Бондаренко здесь далеко не первооткрыватель. Скорее — идеологический последователь В.Соловьева.) И ясно почему. Потому что философ отрицал всякую особенность русского народа, требуя отречения от неё: “Нравственный долг требует от народа, прежде всего, чтобы он отрекся от этого национального эгоизма, преодолел свою природную ограниченность, вышел из своего обособления” (“Литературная критика”. М., “Современник”, 1990). То есть чтобы он отрекся от Богом и природой данной ему особенности! А потому, если он не совершает над собой акта “национального самоотречения”, то это и будет “неразумный псевдопатриотизм”.
Критик В.Бондаренко не отличает пророчества от мистицизма, а священник игумен Нестор в толковании М.Лермонтова каким-то образом выискивает “проявление страшного богохульства” и впадает в русофобию... Не различая этих фундаментальных величин, не пристало критику упрекать М.Лермонтова в том, что он “немало написал еретических превосходных стихов” (В.Бондаренко). Как видим, священник и критик абсолютно сходятся в критицизме поэта. Упрёк же критика всего лишь и строится на приблизительном представлении о христианском мире вообще. И это доказывается таким легким оксюморонным сочетанием — “еретических превосходных”, то есть совмещением представлений несовместимых. Оперировать ведь ярлыками “богохульника”, “еретика” гораздо проще, чем провести анализ творений поэта с точки зрения христианского понимания мира...
Мы опять-таки акцентируем внимание на духовно-мировоззренческих величинах, а не только на собственно событиях, ибо первыми определяются и вторые. Пример толкования поэзии и личности М.Лермонтова В.Соловьевым ведь очень показателен. Начав со “сверхчеловечности”, то есть искажения христианского понимания мира, он, в конце концов, по сути, оправдывает убийство поэта, называя его убийцу “бравым майором”. Действительно, ведь “жизнь души вообще трудно уследить, но там-то и случается самое важное” (В.Михайлов).
Да и зачем современным авторам следовать за В.Соловьёвым, подверженным мировоззренческим поветриям своего времени и увидевшим в поэте только “презрение к человеку, присвоение себе заранее какого-то исключительного и сверхчеловеческого значения”, ничем якобы не оправданного? Поразительная нечуткость к мировоззренческим основам нашего бытия. Или преднамеренность?
Когда я говорю, что вокруг наследия и личности Лермонтова, а также вокруг его трагической гибели всё ещё идёт незримая читающему миру борьба, я имею в виду и тот странный факт, что у нас есть вроде бы лермонтоведы, которых точнее было бы назвать мартыноведами. При этом они не обращаются, по сути, к поразительному по своей глубине творчеству поэта, но в основном к его биографии, начиная с детства, ставя под сомнение даже факт его рождения. Одним из таких мартыноведов являлся В.А.Захаров.
Юрий Беличенко в своей книге приводит потрясшую его фразу В.А.Захарова в Тамани, в Лермонтовском музее, где тот тогда работал научным сотрудником:
— Надо ещё выяснить, точно ли он — Лермонтов.
— “Я и предположить не мог, — писал поэт, — что подобного рода сомнение в принципе существует”.
В чём проявляется теперь борьба вокруг имени Лермонтова? Сошлюсь на пример. Сообщается о переиздании биографии поэта, написанной П.А.Висковатовым, в издательстве “Книга” в 1986 году. Одним из авторов комментариев был В.А.Захаров. Я изучаю книгу П.А.Висковатова, вышедшую на следующий год, в 1987 году, семидесятипятитысячным тиражом в издательстве “Современник”, с комментариями уже А.А.Карпова. Но тут же, вослед, в том же издательстве “Книга” в 1989 году выходит двухтомное издание книги П.А.Висковатова. И составителями комментариев к нему являются В.А.Захаров и Л.Н.Назарова. А авторами вступительной статьи — В.А.Мануйлов и Л.Н.Назарова.
Не потому ли сменены авторы, что во вступительной статье книги, вышедшей в издательстве “Современник” труд биографа М.Лермонтова П.А.Висковатова в целом оценивается положительно? При всем при том, что в нём есть неточности и упущения. В то время как В.А.Захаров в своих писаниях чуть ли не через страницу поносит П.А.Висковатова. Во вступительной же статье к биографии, вышедшей в издательстве “Современник” в 1987 году, говорится: “Скромный учёный-труженик, страстный почитатель памяти великого поэта, он заслуживает нашей признательности за “нерукотворный памятник”, каким и сегодня написанная им биография Лермонтова является для всех, кому дороги судьбы русской культуры и литературы” (Г.Фридлендер).
О чем это свидетельствует? О том, что по ментальности, по образу мыслей, по культурному уровню В.А.Захарову ближе убийца поэта Мартынов, чем сам Лермонтов. Ведь комментатор не касается собственно творчества великого поэта, но зато в своей книге “Загадка последней дуэли” публикует графоманские “сочинения” убийцы поэта.
Надеюсь, что это скучноватое сопоставление книг всё-таки убедит вдумчивого читателя в том, что и книжно-информационное противоборство вовсе не случайно.
Зададимся вопросом: зачем В.Захаров публикует “Сочинения г-на Н.С.Мартынова”? Ведь это — никакие не “сочинения”, а явное графоманство. Если нам в ответ скажут, что это, видите ли, необходимо для более “полного” постижения М.Лермонтова и его эпохи, мы ответим, что это лукавая демагогия. Невозможно постигать великого поэта графоманскими поделками его убийцы. А если учесть то, что исследователь скупо ссылается на стихи Лермонтова, не говоря уже об их серьёзном анализе, то вывод напрашивается один: убийца М.Лермонтова Мартынов для него дороже и значимей. И это подтверждается текстами исследователя, в которых прорывается оправдание убийцы Лермонтова. Как ни странно, но это так... И наряду с этим уничижение матери, отца, да и самого поэта.
В.Захаров в унижении Лермонтова не одинок. “Лермонтов пал жертвой собственного характера, беспокойного и насмешливого” (Евгений Гусляров. “Лермонтов в жизни”, “Простор”, № 7, 1990). Причина гибели — был не “как все”. Получается, что сам поэт повинен в своей гибели... Но будь он “как все”, не было бы у нас великого поэта. Странные суждения из уст литератора.
Эта столь затянувшаяся “Лета Лермонтова”, то есть попытки его искажения и забвения объясняются тем, что во все времена после его гибели они имеют одну и ту же природу — идеологическую, по самой своей сущности не способную постичь всей глубины и многомерности поэтического мира М.Лермонтова. И в ХIХ, и в ХХ веке, и сегодня, судя по книгам, ныне о нём выходящим. Ну, разве что изменялись названия этих идеологических догматов — революционно-демократический, социалистический, теперь — опять “демократический”...
В подтверждение этого приведу поразительный пример из книги Герштейн Э.Г. “Судьба Лермонтова” (М., “Художественная литература”, 1986). Факт очень значительный, может быть, по неосторожности проговорённый добросовестной исследовательницей. И касается он не только характеристики первого исследователя М.Лермонтова П.К.Мартьянова, но самого принципа постижения творений духа, который в определенной среде вроде бы образованных людей почитался “передовым” и “прогрессивным”.
Между тем как П.К.Мартьянову, так же как и В.И.Чилаеву, принадлежит выдающаяся роль в прояснении обстоятельств гибели поэта, о чём и писал исследователь: “Достоверность чилаевских сведений нельзя уничтожить одним взмахом пера: он, дескать, всё забыл и ничего не помнит; ибо он не рассказывал о событиях спустя 30 лет после дуэли, как уверяет князь Оболенский; он передал нам заметки, сделанные им в 1841, и передал подлинные дела. А он знал суть дела, даже более, чем участники дуэли, — будет очевидным, что он не был заинтересованным и, следовательно, перетолковывать и искажать факты надобности не имел, и что сведения, даже интимные, могли быть известны ему более, чем кому-нибудь другому, так как он в 1841 г. исполнял должность плац-адъютанта комендантского управления и в секреты службы, равно как и в секреты обывательские, был, конечно, посвящён”.
Итак, военный литератор П.К.Мартьянов (1827–1899) в 1870 году, тридцать лет спустя после гибели поэта, первым отправляется в Пятигорск. Он застаёт там в живых свидетелей драмы 1841 года, в том числе и отставного майора В.И.Чилаева, в доме которого М.Лермонтов проживал. П.К.Мартьянов публикует статью “Поэт М.Ю.Лермонтов по записям и рассказам современников” (“Всемирный труд”, 1870, № 10). Эта статья наконец-таки прервала тридцатилетнее молчание об обстоятельствах гибели М.Лермонтова.
Казалось бы, исследователи последующих времён должны были быть ему только благодарны — за десять лет до биографа поэта П.А.Висковатова он предпринимает попытку от прямых свидетелей собрать те факты, которые ещё можно было собрать. Однако к трудам П.К.Мартьянова изначально проявляется “недоверчиво-негативное отношение”. Это почему же? Ведь факты и, кстати, документы, добытые им, знал лишь он. И никто, не побывавший в Пятигорске до 1870 года, как он, опровергать их не может.
Нам всё объяснила Э.Г.Герштейн. Факты, оказывается, не столь и важны. Главное — идеологическая ориентация автора: “Общественно-политическая физиономия Мартьянова, сотрудника “Нового времени”, автора солдатских стихов, печатавшихся в казарменно-благонамеренных военных изданиях, не внушала доверия”. Тем самым Э.Г.Герштейн поведала не только о “методологии” исследования Лермонтова, но и о том, что вдруг обнаружившиеся факты об обстоятельствах гибели поэта противоречили “общепризнанной” её версии... Ну, хотя бы вспомнила исследовательница о том, что и сам Лермонтов был офицером, то есть, по её логике — казарменно-благонамеренным... Всё это свидетельствует о том, что в нашем лермонтоведении действительно существует некая корпоративная солидарность, если не сказать резче — круговая порука. Часто, может быть, и непреднамеренная. Но что важно, касается она не только судьбы поэта, но и его творчества. И особенно — обстоятельств и тайны его гибели 15 июля 1841 года в Пятигорске.
Поздние воспоминания о М.Лермонтове его состарившихся современников, написанные сорок, а то и полвека спустя, тех, кто находился с ним рядом, нет оснований принимать всерьёз. Столь запоздалая их публикация прямо свидетельствует о том, что они имели своей целью не установление истины, а играли какую-то иную роль, которую по имеющимся сведениям вполне можно вычислить. В самом деле, будь они действительно заинтересованы судьбой Лермонтова и его творчеством, они могли бы написать воспоминания о поэте если не сразу после его убийства, как это сделал В.И.Чилаев, то не столь поздно. Ну и пусть бы лежали эти воспоминания в частных архивах, ожидая своего часа, коль был запрет даже на упоминание имени поэта. Но не в 1880-х же годах, в старческом возрасте вдруг приниматься за воспоминания... А потому совершенно прав П.К.Мартьянов: “Конечно, все эти повествования, спустя чуть ли не полвека после случившихся в 1841 г. событий, весьма разноречивы, не точны и отчасти даже лукавы. Они поведаны миру или с целью выдвинуться, пристегнувшись к Лермонтову, или даже для того, чтобы скрасить или исказить неприятный факт, касавшийся той или другой известной личности” (“Последние дни жизни М.Ю.Лермонтова”, составитель Д.А.Алексеев, М., “Гелиос АРВ”, 2008).
Говоря же о нынешнем постижении Лермонтова, нельзя не заметить довольно явную закономерность: поэты, как в исследованиях своих, так и в стихах, зачастую понимают его гораздо глубже, чем филологи, которым самим призванием, так сказать, предписано объяснение художественных текстов. Не говорю о самодеятельных исследователях, увлеченных Лермонтовым, людях зачастую искренних и самоотверженных. Но, не являясь профессионалами, они, как правило, тяготеют к краеведению, что тоже необходимо. Мы же всё-таки говорим о великом русском поэте, и прежде всего — о его творениях и его трагической судьбе.
Но понимался ли Лермонтов глубоко нашими современниками? Конечно же, понимался. И что примечательно и вроде бы парадоксально — в советский период истории он постигался глубже, чем теперь. К примеру, в стихах выдающегося поэта Ярослава Смелякова:
Он, этот Лермонтов могучий,
Сосредоточась, добр и зол,
Как бы светящаяся туча
По небу русскому прошёл.
Или в его же стихотворении “На поверке”:
Он был источник дерзновенный
С чистейшим привкусом беды,
Необходимый для вселенной
Глоток живительной воды.
И что чрезвычайно примечательно, его вселенское значение поэт определяет, не прибегая к христианским воззрениям Лермонтова, что характерно для многих нынешних исследований.
ПЁТР ТКАЧЕНКО НАШ СОВРЕМЕННИК № 10 2024
Направление
Историческая перспектива
Автор публикации
ПЁТР ТКАЧЕНКО
Описание
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос