ПОЭТ И ПРОРОК
Окончание. Начало см. в № 10 за 2024 год.
“САМЫЙ СКВЕРНЫЙ ГОРОДИШКО...”
Жалобы на непонимание поэта людьми, на затухание поэзии вообще, пожалуй, извечны: “К поэзии чутьё утратил гордый век...” (Я.Полонский). Может быть, это и есть форма удержания поэзии в мире. Но бывают и такие времена, когда утрачивается сама природа поэзии, литературы вообще, её ничем не заменимого образного мышления. Тогда литература подменяется тем, что ею не является.
Всё это всецело относится и к нашему нынешнему пониманию классики. На примере новеллы “Тамань” из романа М.Лермонтова “Герой нашего времени” и хочется рассмотреть то, что постиг и изобразил в ней великий поэт и что сумели рассмотреть в ней потомки.
Что же такое особенное изобразил М.Лермонтов в этой маленькой новелле “Тамань”, что люди читают её вот уже более ста восьмидесяти лет? Неужто только “бытовой анекдот”? Молодой прапорщик, герой новеллы Григорий Печорин приехал в Тамань “с подорожной по казённой надобности”. С ним случилось там происшествие, которое могло стоить ему жизни, вот и всё. Да ещё обозвал Тамань “самым скверным городишком из всех приморских городов России”. Но почему “самый скверный”? Не потому же, что он там чуть-чуть не умер с голоду, да ещё вдобавок его хотели утопить? Нет, конечно.
Самым скверным городишком Тамань оказалась потому, что там было “нечисто”. Об этом герою напоминалось несколько раз. Сначала об этом говорит десятник, который повёл его по станице в поисках квартиры — “фатеры”: “Есть ещё одна фатера, — отвечал десятник, почёсывая затылок, — только вашему благородию не понравится: там нечисто!” А ранее продрогший, измученный и рассерженный герой в сердцах сказал десятнику, который долго не мог найти квартиры: “Веди меня куда-нибудь, разбойник! Хоть к чёрту, только к месту!” Десятник и приводит его “к чёрту”, туда, где “нечисто”.
Не поняв точного значения последнего слова, герой велел идти десятнику вперёд. Вскоре он начинает понимать, что значит нечисто. Собственно говоря, это и является темой новеллы “Тамань”.
Но примечательно, что о том, что здесь нечисто, говорится трижды: об этом говорят три человека. Сначала — десятник, потом — линейский казак, исправлявший должность денщика при герое: “Плохо, ваше благородие!.. Здесь нечисто!” А денщику сказал об этом знакомый черноморский урядник: “Здесь, брат, нечисто, люди недобрые!..”
И вскоре герой убеждается в том, что здесь действительно “нечисто”. Войдя в хату, из которой “повеяло сыростью”, он не увидел ни одной иконы: “На стене ни одного образа — дурной знак”. А тут ещё мальчик лет четырнадцати с белыми глазами: “Он был слепой, совершенно слепой от природы”. Герой назовёт его потом “слепым чертёнком”, желая дознаться, куда он “ночью таскался с узлом”.
Убедившись в том, что он попал туда, где нечисто, и что мальчик вовсе не слепой, а просто “с белыми глазами”, герой вдруг подумал: “В тот день немые возопиют и слепые прозрят”. А подумал он так, вспомнив фразу из Священного Писания, потому что происходящее вокруг соотнеслось с неким высшим смыслом. Ведь поэт, художник во все времена изображает жизнь такой, какая она есть. Нередко во всей её неприглядности. Но у истинного поэта, а не бытописателя, в его изображении непременно присутствует, светится идеал той жизни, какой она является на самом деле. По Божьему устроению, какой она должна быть...
Герой новеллы, как человек хотя и “порочный”, но верующий, потому и подумал видоизменённой фразой Священного Писания, что происходящее вокруг него соотнеслось с высшим духовным смыслом человеческого бытия. Это фраза из Книги пророка Исаии: “И в тот день глухие услышат слова книги, и прозрят из тьмы и мрака глаза слепых” (29:18).
В тот день... Что же это за день, который изображает поэт в “Тамани”? После того как “падёт величие человеческое, и высокое людское унизится; и один Господь будет высок в тот день” (2:11) Наступает день, когда человек бросит серебряных и золотых своих идолов, кумиров, которых он сделал себе для поклонения им. В тот день глухие услышат, а слепые прозрят, потому что “страждующие более и более будут радоваться о Господе” (29:19). Это день обретения Бога, торжества Божия, когда не “будет более обидчика, и хульник исчезнет, и будут истреблены все поборники неправды” (29:20). Будут истреблены те поборники неправды, которые “запутывают человека в словах и требующему суда у ворот расставляют сети, и отталкивают правого” (29:21). В тот день — это тот день, когда люди обретут Бога, и “блуждающие духом познают мудрость” (29:24). Примечательно, что в день торжества Господня в Тамани всё происходит именно по книге пророка, в которой говорится о глухих и слепых. Слепой мальчик, оказавшийся зрячим, и глухая старуха, оказавшаяся не глухой. В изменённой же фразе героя говорится о немых и слепых. Но немых он в Тамани не встретил...
Увиденное в Тамани, в самом скверном городишке, Лермонтов соотносит с Божеским устроением мира — насколько оно соответствует ему. Оказалось, что не соответствует, а потому “городишко” “самый скверный”. То есть гнусный, порочный, нарушивший чистоту веры. Поэт изобразил в “Тамани” то, каков этот мир по Божьему устроению и каков по человеческому разумению. Вот главная тема новеллы “Тамань” М.Лермонтова.
Это и стоит за той фразой из Писания, которой подумал герой новеллы. В той хате, где нечисто, хате, стоящей у самого морского обрыва, происходило противоборство праведного с неправедным, происходило познание истины и обретение Бога. Это происходит везде и всюду. Даже и в таком провинциальном захудалом и даже скверном городишке, как Тамань... Лермонтов не только не унизил этот “самый скверный городишко”, но представил то, как из его скверны духом познаётся мудрость и истина.
А в хате этой и далее всё свершалось согласно Священному Писанию. Старуха, отвечавшая на все вопросы, что “она глуха, не слышит”, вдруг услышала, когда герой стал допытываться у мальчика, “слепого чертёнка”, куда он ночью бегал, и стала ворчать: “Вот выдумывают, да ещё на убогого!..” То есть и глухие услышали...
Но почему восемнадцатилетняя девушка, “певунья”, названа Ундиной? Своего подлинного имени она ведь так и не назвала: “А как тебя зовут, певунья?” — “Кто крестил, тот знает”. — “А кто крестил?” — “Почему я знаю?” — “Экая скрытная...” Как видим, она крещёная и ходит в церковь. Когда она, волнуясь за Янко, своего друга-контрабандиста, спросила: “А если он утонет?” — мальчик отвечал ей: “Ну что ж? В воскресенье ты пойдёшь в церковь без новой ленты”. То есть она останется без подарка. И в то же время она “бес-девка”, как назвал её казак-денщик. И у неё “змеиная натура”, “она, как змея, скользнула между моими руками”... То есть, надо полагать, она внешне чтит обряд, соблюдает приличия христианки, крещёная и ходит в церковь, но сущность её остаётся тёмной — змеиной, бесовской.
Ундина в “Тамани” — ещё одно свидетельство того, что “там нечисто”. Ведь это русалка — одно из проявлений “нечистой силы”. С ней связана обманная любовь. Её цель — завлечь и утопить царевича ли, м’олодца ли, красавца ли, так как она воплощает в себе умершие души, является представительницей “царства смерти, тьмы и холода” (С.В.Максимов).
Герой узнает её змеиную сущность, прикрытую внешней красотой, тогда, когда она попыталась утопить его. Ундина же — это в средневековых поверьях дух воды в образе женщины — русалка, наяда. Она в новелле и названа “русалкой” после того, как проявила свою змеиную сущность. Здесь перекличка с “Ундиной” В.Жуковского: рыбак подымает из воды деву морскую, “пела она и качалась на зыбкой волне... Ундинами чудные эти девы слывут у людей”.
Эта Ундина в новелле двулика, потому что это обманная любовь, как и в стихотворении Лермонтова “Тамара”: “Прекрасна, как ангел небесный, / Как демон, коварна и зла”. Можно сказать, что образ Ундины из “Тамани” получил развитие в его стихотворении 1841 года “Морская царевна”. Здесь обманная сущность Ундины, Морской царевны, предстаёт во всей определённости: “В море царевич купает коня. / Слышит: “Царевич, взгляни на меня!” Когда он выбрасывает её на морской песок, она превращается в морское чудище: “Видит: лежит на песке золотом / Чудо морское с зелёным хвостом... / Хвост чешуёю змеиной покрыт... / Пена стру’ями сбегает с чела. / Очи одела смертельная мгла”. То есть Морская царевна уже с признаками безумия, в то время как в “Тамани” “на лице её не было никаких признаков безумия”. Это ввело в заблуждение героя. И её змеиную натуру он узнал только тогда, когда она попыталась его утопить. Но главное: там и там представлена обманная сущность и Ундины, и Морской царевны. В новелле “Тамань” происходит узнавание её истинной сущности, сокрытой за внешней красотой.
Сущность русалки, этой нечистой силы, сказывается не только в стихах Жуковского, Лермонтова, но и в нынешней поэзии. Есть у выдающегося поэта нашей эпохи Юрия Кузнецова стихотворение “Морская русалка”. Приведём его полностью, дабы увидеть, чем оно отличается от “Морской царевны” Лермонтова. Если у Лермонтова царевич “будет… помнить про царскую дочь”, то у Кузнецова несколько иное, его героиня говорит: “Твои руки, что меня касались, / Никому на свете не согреть!” То есть человек, однажды подпавший под влияние нечистой силы, уже не может возвратиться в своё прежнее, непорочное состояние:
Плавает русалка на просторе,
Я на лодке вышел на простор.
Что-то держит лодку в синем море:
В синем море отказал мотор.
Под кормою плещется девица,
На меня глядит и говорит:
— Не могу, дурак, освободиться,
Намотались волосы на винт.
О поимке долго не гадая,
Размотал я волосы с винта.
Вытащил — холодная, нагая
Замерцала в лодке красота.
Закачалась лодка в синем море,
Замерцала в синем забытьи.
Мне русалка пела на просторе
О грядущем холоде в любви:
— Будет тебе холодно, красавец,
Будут твои руки леденеть.
Твои руки, что меня касались,
Никому на свете не согреть...
Я не помню, как мы с ней расстались.
Скоро стали руки холодеть.
Мои руки, что её касались,
Не смогли все женщины согреть.
Таким образом, в “Тамани” Лермонтов изобразил брань духовную, противоборство тёмной и светлой сущностей человека. Вот о чём эта новелла. Хотя внешне и кажется только описанием дорожного происшествия... Вот почему этот городишко самый скверный. Там пребывает нечистая сила, скверна, и там идёт борьба с ней.
Это кажется невероятным, но ведь об этом же — и в “Слове о полку Игореве…”. Тмутаракань — это место, где пребывает истукан, “Тмутараканский болван”, то есть ветхозаветный кумир. “До кур Тмутаракани” — это титлованное, сокращённое написание слова кумир. Молодые князья, братья Игорь и Всеволод, отринув своих богов, пошли искать чужих. Об этом и сокрушается великий князь Святослав: “Ваши храбрые сердца в жестоком харалуге скованы”. Жестокосердие же и есть признак отречения от своих богов и принятия чужих... А смена веры равнозначна гибели человека: “Берегитесь, чтобы не обольстилось сердце ваше, и вы не уклонились и не стали служить иным богам, и не поклонялись им” (Второзаконие, 11:16).
Называя городок Тамань “самым скверным”, поэт тем самым как бы говорит, точнее — изображает то, что везде, где только ни есть человек, идёт жизнь человеческая. Везде, даже в самом “скверном” городишке... Жизнь всеобщая, управляемая Божией силой. Нет “провинций”, нет забытых Богом мест, глухих углов. Таковыми их делают люди, отступая от своей духовной природы, искажая путь свой на Земле...
Герои новеллы “Тамань”, как и романа в целом, не уклоняются от веры и сохраняют свою человеческую духовную сущность. О чём свидетельствует и судьба Бэлы. Об этом говорит Максим Максимыч: “Этакая мысль придёт ведь только умирающему!.. Начала печалиться о том, что она не христианка и что на том свете душа её никогда не встретится с душою Григория Александровича, и что иная женщина будет в раю его подругой. Мне пришло на мысль окрестить её перед смертию; я ей это предложил; она посмотрела на меня в нерешительности и долго не могла слова вымолвить; наконец отвечала, что она умрёт в той вере, в какой родилась”. И когда Бэла умерла, она и после смерти осталась в своей вере: “Я хотел было поставить крест, да знаете — неловко: всё-таки она была не христианка...”
Итак, как в “Слове о полку Игореве…” Тмутаракань — место пребывания литого кумира, который мерзость пред Богом, так и в “Тамани” это место, где нечисто, где пребывает скверна. И где идёт вместе с тем брань духовная за сохранение души человеческой. Имя же ветхозаветного кумира — ВИЛ: “Был у вавилонян идол, по имени Вил... Царь чтил его и ходил каждый день поклоняться ему; Даниил же поклонялся Богу своему. И сказал ему царь: “Почему ты не поклоняешься Вилу?” Он ответил: “Потому, что я не поклоняюсь идолам, сделанным руками, но поклоняюсь живому Богу, сотворившему Небо и Землю и владычествующему над всякою плотью” (Книга пророка Даниила, 14:3—5).
“ЕЩЁ НЕВЕДОМЫЙИЗБРАННИК...”
Можем ли мы сказать безоговорочно о том, что теперь, когда идеологическая ортодоксия вроде бы ушла в прошлое, постижение творчества и таинственной гибели М.Ю.Лермонтова стало более глубоким и профессиональным? Увы, скорее наоборот.
Прежде всего, идеология никогда не уходит из общества. И если её сегодня “нет” — это нонсенс. Всё равно она пребывает в обществе — иная и в иной форме — потаённой, то есть недекларируемой.
Падение уровня лермонтоведения связано, конечно, с нынешним состоянием русской литературы — её изъятием, по сути, из общественного сознания. Что касается авторских книг, то они, как понятно, бывают всякими. Но вот вышла антология в двух томах, точнее, огромных фолиантах, выпущенных издательством Ставропольского государственного университета, — “Лермонтовский текст. Исследования 1900–2007 годов” (составитель К.Э.Штайн, Ставрополь, 2007). Казалось бы, университетское издание по своему уровню осмысления творчества и судьбы поэта должно отличаться от литературно-популярных изданий. И надо отдать должное: в этом двухтомнике есть действительно глубокие работы. Но их количество столь невелико, что складывается впечатление: издатели включили в столь огромное издание всё, что попалось им о Лермонтове и не только, кстати, о нём, что в антологии недопустимо по самой природе издания. Видимо, потому огромный объём “Лермонтовского текста” и не поражает. Тем более что собственно лермонтовских текстов касается мало, но больше касается его биографии, обстоятельств его жизни, загадки его трагической гибели, которую каждый автор, разумеется, “разгадывает”. Собственно же своеобразие творчества поэта во многой мере остаётся в стороне. А потому, прежде чем отрицать лермонтоведение предшествующего периода — второй половины ХХ века, не худо бы, не впадая в новую идеологизацию, честно его оценить, исходя не из каких-то внешних обстоятельств, но, прежде всего, из творений поэта. Совершенно справедливо писал Ираклий Андроников, что “есть книги, которые содержат самую глубокую и самую верную лермонтовскую характеристику. Это его сочинения, в которых он отразился весь, каким был в действительности и каким хотел быть!”
А то университетское издание и вовсе впадает в обывательское представление о поэзии. Сводится оно к тому, что если поэт погиб в раннем возрасте, значит, он гипотетически чего-то “не успел” сделать. Такое понимание выражено в статье 1923 года “Лермонтовского текста”: “Михаил Лермонтов не успел сказать своего последнего слова, и поэтому некоторые стороны его жизни оказались в тени”. Но мы утверждаем, что трагическая судьба поэта связана не с тем, что он чего-то “не успел”, а с тем, что он слишком многое, не по возрасту, успел сказать...
К тому же в двухтомнике Ставропольского государственного университета допущен методологический просчёт. Связан он с огромным временным охватом работ о Лермонтове — более века (1900–2007). Между тем, как известно, литературоведение и литературная критика в ту или иную эпоху у нас были разными — и позитивистскими, и вульгарно-социологическими, и идеологизированными. Некоторые работы просто устарели. А потому возвращать лермонтоведение в прежнее несовершенное положение не было никакой необходимости. Тем более в университетском, а не в популярном издании. Это доказывается уже самой исследовательской установкой, изложенной в предисловии. В нём, в первую очередь, непременно цитируется “Прощай, немытая Россия...”. Кроме того, предлагается довольно странное умозаключение, смысл которого вполне ясен: “И неважно теперь, кто, в конце концов, мучил поэта — власть или людские страсти здесь виноваты...” Это почему же “неважно”? Ведь это всё равно, что отказ от анализа трагической гибели поэта и даже оправдание его истинных убийц.
О справедливости нашего утверждения особенно наглядно свидетельствует первый том, то есть исследования, написанные давно. Здесь во многих работах Лермонтов рассматривается не иначе, как в сравнении с другими поэтами. Причём приоритет отдаётся не лермонтовским текстам, а текстам других авторов. Для вроде бы постижения поэзии Лермонтова привлекаются Пушкин, Гоголь, Огарёв, Некрасов, Полонский, Лев Толстой, Надсон (который и вовсе назван его “младшим братом”), Гейне, Андерсен… Даже усмотрено “прямое влияние” Гофмана. Белинский, Чехов с его “Дядей Ваней”... И даже утверждается, что “Ангел смерти” и “Три пальмы” созданы отчасти под влиянием Байрона, вопреки тому, что Лермонтов осознавал себя вовсе не подражателем Байрона, а наоборот — неведомым пока миру избранником: “Нет, я не Байрон, я другой, / Ещё неведомый избранник...” Шедевр русской лирики “Казачья колыбельная песня” при всей красоте и истине, “по мнению Шевырёва”, напоминает “своим содержанием подобную песенку В.Скотта”. При таком методологическом подходе поэзии Лермонтова как бы и нет, так как она рассматривается лишь в связи с произведениями других поэтов, иные из которых по своему дарованию ниже его. Но в таком случае трудно, а по сути, невозможно определить своеобразие его поэзии и личности.
О том, как Лермонтов идеологизировался, свидетельствует статья Д.А.Гиреева 1948 года “В.Г.Белинский и М.Ю.Лермонтов”. Не были Белинский и Лермонтов близнецами-братьями уже хотя бы потому, что критик был революционным демократом, то есть человеком с революционным сознанием, а поэт — “неведомый избранник”, но только “с русскою душой”. А потому просто не соответствует действительности утверждение Д.А.Гиреева, что критик и поэт не сблизились “в силу чисто внешних обстоятельств”. На самом деле всё обстояло как раз наоборот — не сблизились они в силу именно внутренних обстоятельств, то есть духовно-мировоззренческих. Когда уже при первой их встрече в Пятигорске критик предъявил Вольтера как высшее достижение человеческой мысли, более молодой Лермонтов просто рассмеялся ему в лицо. Конечно, и следующая декларация исследователя далека от миропонимания Лермонтова: “Лермонтов восхищался борьбой народов против тирании”. Это якобы доказывает помянутое уже стихотворение “Опять народные витии...”. Хотя оно о прямо противоположном.
Но коль эта догматика переиздаётся теперь, причём Государственным университетом, мы не можем не задаться вопросом: зачем? Возвратить лермонтоведение в ортодоксальное и вульгарно-социологическое состояние? Другого вывода не выходит.
Поражает и принцип составления этой двухтомной антологии. В неё включаются не только статьи, но и целые книги. Остановлюсь только на одном примере. В антологию включена книга В.А.Захарова “Загадка последней дуэли”. Правда, издатели опустили “сочинения г-на Мартынова”. Это, безусловно, свидетельствует о том, что они осознавали не то что неловкость, но неуместность в книге о Лермонтове публиковать “сочинения” его убийцы. Но помимо книги в антологию включены 12 статей этого же автора, в том числе написанные в молодости и не представляющие литературного интереса. Невольно приходишь к выводу, что В.А.Захаров включил в антологию всё своё “лермонтоведение”, пользуясь членством в редакционно-издательском совете. Нет же в антологии замечательной книги (или выборки из неё) талантливого поэта и образованнейшего литератора Юрия Беличенко “Лета Лермонтова”. Книга-то входит в означенный издателями период. К тому же она остро ставит ту проблему, о которой писала Е.И.Яковкина в первом томе антологии: “Не было покоя Лермонтову и после смерти”.
...Но столь значительный объём писаний В.А.Захарова в антологии оказался недостаточным. Тут же, в ней, пропета и похвала его книге “Загадка последней дуэли”, похвала, не соответствующая содержанию: “Всё же пора прямолинейной социологической догматики, поисков душителей и гонителей лермонтовского гения сменяется наконец-то объективным, непредвзятым выяснением истоков пятигорской трагедии. Книга Владимира Захарова “Загадка последней дуэли”... — убедительный тому пример” (А.В.Очман). Пенять на социологическую догматику основания, конечно, есть. Но лермонтоведение к ней не сводилось. Были и глубокие исследования. Но главное, судя уже по Ставропольскому университетскому двухтомнику, смены “объективных, непредвзятых выяснений истоков пятигорской трагедии” не произошло. Просто одна догматика сменилась другой. Судя по “Лермонтовскому тексту”, а также по многим исследованиям о М.Ю.Лермонтове, книгам о нём, он во многой мере остаётся всё “ещё неведомым избранником”.
Сам факт того, что и столь длительное время спустя — более ста восьмидесяти лет — обстоятельства гибели М.Ю.Лермонтова всё ещё остаются неясными и загадочными, как справедливо пишет Д.А.Алексеев, представляют собой “потаённые события”, свидетельствует не только о том, что избрана неверная методология исследования, а, скорее, о криминальной составляющей этих событий. Ведь такие “дела” во все времена так и совершаются, чтобы от них не оставалось достоверных следов, а только слухи и “версии”. Наряду с этим исследователи ведут дискуссию: что это было — дуэль или убийство? И несмотря на неясность и загадочность гибели поэта, описывают, по сути, один и тот же сюжет дуэли, невзирая ни на какие факты, ему кричаще противоречащие. Совершенно прав Вадим Хачиков, пишущий о том, что “повторение находим мы и в описании последних дней поэта” (“Тайна гибели Лермонтова”. — М.: АСТ, 2014). Другое дело, что он и сам мало в чём выходит “за рамки привычного набора фактов”.
Очень важно, кандидатом каких наук являлся исследователь В.А.Захаров, писавший о судьбе великого русского поэта М.Ю.Лермонтова (собственно творчества его он почти не касался) — филологических или исторических? Но коль он — историк, важна также тема его постоянных исследований. А она далека как от русской литературы вообще, так и от творчества Лермонтова. Кандидатскую диссертацию В.А.Захаров защищал по теме: “Мальтийский орден в XI–ХХ вв. в системе европейских государств”. Тема тоже, видимо, необходимая, но только к исследованию жизни и тем более творчества Лермонтова отношения не имеющая.
Мне дела нет до того, что исследователь был канцлером миссии суверенного военного Мальтийского ордена при Российской Федерации. В конце концов, это его выбор, продиктованный его вероисповеданием. Но когда он при этом прикрывался Православием, он, безусловно, лукавил, так как Мальтийский орден принадлежит Римско-Католической Церкви: “В это время весьма активно продолжалось обвинение меня в связях с Православной Церковью”.
И теперь, вспоминая о том, как В.А.Захаров захаживал к нам в редакцию газеты “Красная звезда”, к Юрию Николаевичу Беличенко, и о том, что каждая такая встреча их заканчивалась жёсткой полемикой, я задаюсь вопросом: а знал ли Юрий Николаевич, что к нему, полковнику, приходит не просто историк и “лермонтовед”, но канцлер миссии военного Мальтийского ордена? Видимо, не знал. Ибо, так или иначе, сказал бы мне об этом. Он как литератор ведь полагал, что перед ним — историк и исследователь жизни и творчества М.Ю.Лермонтова, но не какой-то там “канцлер”...
Что даёт нам публикация “произведений” Мартынова, тем более в книге о Лермонтове? Сообщает ли это нам нечто до того неведомое о поэте, а не о его убийце? Это показывает нам лишь то, как и на каком уровне многие современники поэта пописывали стихи. И не более того. Это и продемонстрировал В.А.Захаров, опубликовав в своей книге “Загадка последней дуэли” “Сочинения г-на Н.С.Мартынова”. Этот факт, безусловно, свидетельствует о том, что всё, написанное стихами, для таких историков является поэзией. В то время как это далеко не так. Или же свидетельствует о предпочтении публикатором “сочинений” Мартынова шедеврам Лермонтова.
Для такого вывода есть полные основания, так как это далеко не единственный случай, когда В.А.Захаров уничижал Лермонтова. Так, когда он был экскурсоводом в музее-заповеднике “Тарханы”, его экскурсантами оказались крупнейшие нейрохирурги, которые, увидев детский портрет поэта, заявили, что это наш “пациент”. И только на основании этого он сообщает городу и миру о том, что в детстве Лермонтов болел “рахитом”. Но автор настаивал и на том, что “перенесённые в детском возрасте болезни оставляют на физическом и психологическом развитии определённый след”. Видимо, действительно, оставляют. Но судить об этом не пристало ни кандидатам исторических наук, ни литераторам. Скорее врачам…
Но в таком случае неизбежно встаёт вопрос: а мы чем заняты — медициной или всё-таки литературой? Тем более что имён “крупнейших нейрохирургов”, которые были экскурсантами у него в музее-заповеднике “Тарханы”, он не называет, хотя почему бы не назвать имена крупнейших учёных? Не можем же мы полагаться в столь важном деле на пустые декларации... Но встаёт и другой вопрос: а зачем нужно выискивать детские “болезни” Лермонтова? Это хоть как-то способствует постижению глубин его творчества? Нет. Тогда остаётся одно: это понадобилось публицисту для унижения поэта.
Но главным исследовательским “делом” для В.А.Захарова стало доказательство “незаконнорожденности” Михаила Юрьевича Лермонтова, хотя эта, скажем так, тема не имеет под собой никаких биографических фактов и оснований. И делает он это с усердием, достойным лучшего применения, вослед за филологом В.А.Мануйловым, пребывавшим “в амплуа лермонтоведа-неудачника” (Иван Толстой). Его абсолютно бездоказательную и довольно странную статью “Лермонтов ли Лермонтов?” В.А.Захаров помещает в своей книге “Загадка последней дуэли”. Разумеется, со своими комментариями. (Более того, почитает его своим наставником и учителем.)
Казусная история, изложенная В.А.Мануйловым в его статье, такова. 14 августа 1936 года в Музей изящных искусств в Москве (ныне — Государственный музей изобразительных искусств имени А.С.Пушкина) пришло, как сам же В.А.Мануйлов отмечал, “малограмотное письмо” от подростка Абакумова А.С., в котором неверно даже названо отчество матери поэта и которое якобы содержало “тайну” его рождения. Эту “тайну” подросток вроде бы услышал единожды от 114-летней старухи, имени которой он не знает, около районной больницы в Чембаре. Услышал, что Юрий Петрович Лермонтов якобы не является отцом поэта. Бабушка Михаила Юрьевича будто бы заставила скрыть грех своей дочери, которая “была в положении от кучера в её имении”. Деспотическая помещица сосватала её с Юрием Петровичем Лермонтовым. Последний согласился жениться потому, что ему посулили имение.
Эта небольшая статья В.А.Мануйлова странна во многих отношениях, как странно и её появление. Ведь автор её сам писал о том, что “у нас нет прямых подтверждений версии о внебрачном происхождении поэта”. Слух он выдавал уже за “предание”, “народную молву”. И что это за малограмотный подросток из далёкой провинции, знающий, куда именно следует посылать письмо? Да ещё в такой спешке!.. В августе он якобы услышал это от старухи, а 14 августа письмо было уже в Москве, словно его там ждали... Ну, как не заподозрить во всём этом то, что такое письмо могло быть просто “организовано”?
Довольно необычно и то, что на основе малограмотного письма подростка 1936 года В.А.Мануйлов пишет небольшую статью только в 1973 году. То есть филологу, доктору наук, понадобилось почти сорок лет для её написания... Кстати, степень доктора филологических наук В.А.Мануйлов не защищал, а получил её по совокупности работ. Мало того, он ездил в село Лермонтово, чтобы встретиться с этим малограмотным подростком, и встречался с ним не единожды, нисколько не сомневаясь в его путаных и неточных показаниях.
Но чем вызвано такое поведение учёного-филолога? Это объяснимо довольно распространённым в 1930-х годах вульгарным социологизмом — черпать “из народа”, не особенно разбираясь, что народное, а что не народное. Именно этот принцип заложил В.А.Мануйлов в концепцию составленной им “Лермонтовской энциклопедии”, о чём пишет в интернете Иван Толстой: “Мануйлов верил, что обучить можно всякого, кто хочет. Потому в будущую энциклопедию писали люди самых разных профессий” (16.10.2014). Заметим, что для работы над энциклопедией привлекаются не учёные-филологи и даже не историки, а “всякие” авторы. Ясно, что при такой концепции составления энциклопедии она не может получиться вполне научной, скорее, самодеятельной.
И когда В.А.Мануйлов приехал за консультацией к Ираклию Андроникову, тот вполне резонно ему ответил: “Всё это безумно интересно. Я вижу, что ты не на шутку увлечён. Но, во-первых, ты же сам утверждаешь, что никаких доказательств тут нет”. И добавил: кто же в таком случае будет считать нас лермонтоведами? “Мануйлов сидел с совершенно озадаченным лицом. Такой простой контрдовод ему никак не приходил прежде в голову” (Иван Толстой).
О внешнем сходстве отца и сына за давностью времени и ограниченности числа портретов что-либо определённое сказать невозможно. Но в их духовном родстве сомневаться не приходится. Ведь отец одним из первых распознал могучий талант в своём сыне. Об этом он пишет в завещании 1831 года: “Хотя ты ещё и в юных летах, но я вижу, что ты одарён способностями ума, не пренебрегай ими и всего больше страшись употреблять оные на что-либо вредное или бесполезное — это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчёт Богу!..”
“УБИЙСТВА ПРЕДУСМОТРЕТЬ НЕЛЬЗЯ...”
Принято считать, что Лермонтов, в отличие от Пушкина, погиб чуть ли не в результате какого-то недоразумения. Даже такой многоопытный филолог, как Н.Скатов, писал: “И если Пушкина погубил, по сути, космополитический заговор, то Лермонтова уничтожила именно российская пошлость”. Нам же представляется, что вокруг М.Ю.Лермонтова была организована интрига покруче и позамысловатей, чем вокруг А.С.Пушкина. И то, что она свершалась не в Санкт-Петербурге, а в окраинном Пятигорске, не изменяет её сути и значения. Да и наиболее проницательные современники поэта думали так же. Тот же Ю.Самарин писал, что “становится страшно за Россию при мысли, что не слепой случай, а какой-то приговор судьбы поражает её в лучших из её сыновей, в её поэтах” (выделено мной. — П.Т.).
Настойчивые утверждения таких исследователей, как, к примеру, В.Хачиков, о том, что у Лермонтова не было врагов, является само по себе довольно странным. Оно выходит из недостаточно глубокого представления о природе поэтического творчества и литературной среды, в которой художнику приходится жить. Впрочем, не только литературной, но и духовно-мировоззренческой. У каждого талантливого поэта во все времена находятся, скажем так, недоброжелатели. Тем более поэт такого дарования, правдивости и бесстрашия не мог избежать их... Судить же о наличии врагов по их же прямым высказываниям, по меньшей мере, наивно. Они и должны славословить поэта по разным мотивациям. В том числе и из зависти, и в своё оправдание, видя пред собой столь могучий талант, какого им не дано.
Оказывается, что пятигорское общество, собравшееся на водах в июле 1841 года, изначально сомневалось в том, была ли это дуэль или убийство. “Слухи о том, что Лермонтов убит против правил, пошли по Пятигорску уже вечером того же дня” (Анатолий Шавкута “Невольник чести” // “Слово”. 1998. № 4). Люди, пришедшие проститься с убиенным поэтом к домику В.И.Чилаева, начали “роптать”. И коменданту Пятигорска полковнику Ильяшенкову пришлось выходить к ним и убеждать, что это была честная дуэль, а не убийство... Да и официально первоначально вопрос ставился именно так. Ведь следственная комиссия намеревалась выяснить, “пал ли Лермонтов от изменнической руки убийцы, прикрывавшегося одной дуэльною обстановкою, или же был убит на правильном поединке с совершенным уравнением дуэльных случайностей”. То есть следствие допускало не только возможность убийства вне дуэли, но и намеревалось расследовать его. Может быть, следственной комиссии и удалось бы обнажить суть случившегося. Но вдруг высочайшим повелением дело было передано в штаб Отдельного Кавказского корпуса, то есть в военное ведомство, с предписанием окончить его незамедлительно и представить на высочайшую конфирмацию. Таким образом, следствие стало военно-судным, а не гражданским. Это было неожиданно и несообразно, так как из дуэлянтов военным человеком был только М.Глебов, Н.Мартынов — в отставке, князь А.Васильчиков — вообще гражданский человек...
Но откуда такое сомнение современников М.Лермонтова в том, что он был убит вне дуэли, естественно, ни в каких документах не отражённое? Такой факт преднамеренно не выдумаешь. Да и властям он был ни к чему. И потом: обстоятельства гибели Пушкина не вызывали таких вопросов, как обстоятельства гибели Лермонтова, до сих пор остающиеся необъяснёнными даже на основе сохранившихся фактов и свидетельств. Говоря о необъяснённости гибели М.Лермонтова до сих пор, я вовсе не дерзаю её тут же объяснить, а всего лишь обращаю внимание на тот очевидный факт, что если в течение более ста восьмидесяти лет обстоятельства гибели такого человека остаются неведомыми, а из поколения в поколение рассказываются одни и те же сюжеты, не выдерживающие логического объяснения, это уже свидетельствует о том, что тут нечисто...
Что же касается противопоставления Пушкина и Лермонтова, в последнее время появившегося, оно не имеет под собой никакой основы. Истинно любящий и знающий русскую поэзию человек не может объяснять одного гения в ущерб другому. Обе ссылки Лермонтова на Кавказ в основе своей имели защиту Пушкина. И если ссылка за стихотворение “Смерть поэта” очевидна, то ссылка за дуэль с де Барантом толкуется как угодно и зачастую не в её истинном значении. А потому послушаем не обывателя, пусть и современника поэта, находившегося рядом с ним, а писательницу Евдокию Ростопчину: “Спор о смерти Пушкина был причиной столкновения между ним и де Барантом, сыном французского посланника”.
Резонным вопросом задавался в своей книге “Лермонтов” В.Михайлов: “И с чего бы это вдруг через два года после гибели Пушкина и шумной истории со стихотворением “Смерть поэта” он (французский посланник. — П.Т.) решил справиться у своего знакомого Тургенева, не оскорбил ли Лермонтов в своём стихотворении всю французскую нацию?”
На это можно сказать лишь то, что усматривать оскорбление нации в лице одного человека — это политическая демагогия. Но за этим просматривается поиск предлога для вызова поэта на дуэль. Кроме того, это однозначно свидетельствует о том, что “надменные потомки”, изобличённые Лермонтовым в стихотворении, в покое его не оставили...
Да и какие-то уж очень странные совпадения окружали эту первую дуэль на той же Чёрной речке, где пал А.Пушкин. Противник — опять-таки француз. И — без всякой внятной причины вызова на дуэль. Всё это говорит о том, что уже тогда “надменные потомки” уготовляли гибель Лермонтову...
Исследователи обычно разбирают типичные дуэли, какие бывали во времена Лермонтова, но не дуэль поэта, причина и обстоятельства которой могут быть совсем иными. И потом: дуэль закончилась благополучно. Лермонтов как человек в высшей мере умный и честный понимал, что застрели он этого француза, поднимется дипломатический скандал. И он стреляет вверх. Но несмотря на это, наказывается непомерно жестоко — ссылкой на Кавказскую войну.
Что же касается последней, пятигорской дуэли (если она действительно была) 15 июля 1841 года, то оставшиеся свидетельства просто поражают отсутствием хотя бы какой-то логической согласованности. Причём пересказываемые в неизменности из десятилетия в десятилетие, из поколения в поколение... Находятся, конечно, исследователи, задающиеся такой странной несообразностью, но они объявляются “маргиналами”. Впрочем, как и первый исследователь дуэли П.К.Мартьянов, написавший о ней впервые в 1870 году, “не вызывает доверия”, как мы уже видели, по соображениям мировоззренческим и идеологическим, но никак не исходя из добытых им фактов...
В какие только крайности не бросались авторы, кого только не обвиняли в гибели поэта! Ещё первый биограф Лермонтова П.А.Висковатов провёл параллель между дуэлью двух первых поэтов России: “Мы находим много общего между интригами, доведшими до гроба Пушкина и до кровавой кончины Лермонтова. Хотя обе интриги никогда разъяснены не будут, потому что велись потаёнными средствами...” Это глубокое суждение П.А.Висковатова современный автор В.А.Захаров называл “туманной фразой” (“Дуэль и смерть” // “Дон”. № 10. 1989). И далее отрицал всякую возможность инспирированного убийства поэта, хотя известные факты говорят об обратном. А, собственно, почему? Убийца поэта как раз хорошо известен. Исследователи задаются вопросом, в чьих руках он оказался “орудием”, по его же собственному более позднему выражению.
Отрицая же возможность инспирированного убийства поэта, автор, оправдывая убийц, тем самым говорит нам: сам-де поэт и виноват, потому что был “не как все”. Всякий разумный человек не может не задаться вопросом: а почему за убийство Лермонтова Мартынов не был наказан? И это при всём при том, что участники дуэли, их секунданты и даже не донесшие о дуэли карались очень жестоко... Но тогда какие силы устроили интригу, закончившуюся гибелью М.Ю.Лермонтова?
В 1867 вышла книга А.Любавского “Русские уголовные процессы”. В ней впервые было изложено дело “О предании военному суду отставного майора Мартынова, корнета Глебова и титулярного советника князя Васильчикова за произведённую первым с поручиком Лермонтовым дуэль, от чего Лермонтов помер”. После обнародованных документов следственного дела публика увидела в них противоречия и подтверждение ранее ходивших слухов о том, что Лермонтов был убит не на дуэли, но всё произошедшее прикрывалось дуэлью.
После выхода этой книги историк и публицист, редактор журнала “Русская старина” М.Семевский нашёл-таки способ разговорить и Н.Мартынова, и А.Васильчикова. Он, как уже отмечено, обратился с письмом к Н.Мартынову, в котором просил рассказать о дуэли и тем самым облегчить свою душу. Одновременно он поместил это письмо к убийце поэта в журнале “Вестник Европы”. На письмо, ставшее достоянием гласности, Мартынов не ответить не мог. И Мартынов ответил. Правда, в духе обуявшей его мистики: “…злой рок судил быть ему орудием воли провидения”.
Но самое главное, принудив заговорить убийцу поэта, М.Семевский добился у него признания в том, что Лермонтов был убит в результате конспирологического заговора: “…принять же всю нравственную ответственность этого несчастного события на себя одного не в силах”. Что это, как не прямое признание в организованном убийстве М.Лермонтова? В самом деле, ведь если бы речь шла лишь о нарушении условий дуэли, он мог бы сослаться на уже скончавшегося А.Столыпина-Монго. Но Мартынов говорит о другом — о нравственной ответственности. Более того, теперь, с годами он вполне осознаёт себя орудием неких сил и обстоятельств, которые он называет “провидением” и которых тогда, в молодости, по всей видимости, не осознавал...
Помимо этого, Мартынов указывает на пребывающего во здравии князя А.Васильчикова, что он “вероятно, не откажется сообщить о дуэли все подробности, а равно и об обстоятельствах, ей предшествовавших”. Здесь важно не только само по себе указание на А.Васильчикова, но указание на обстоятельства, предшествовавшие дуэли. Тут Мартынов явно проговорился или же в пылу ссоры, возникшей на старости лет с А.Васильчиковым, хотя и намёком, но мстил ему. Ведь по общепринятым версиям дуэли, А.Васильчиков тут вроде бы и вовсе ни при чём. Ссоры Мартынова с поэтом никто не видел, причина дуэли неизвестна. Но оказывается, А.Васильчиков знает обстоятельства, предшествовавшие дуэли. А ведь он, по его поздним словам, даже не был секундантом. В интервью, которое взял у А.Васильчикова М.Семевский и которое было найдено и опубликовано уже в наше время, более чем примечательна ситуация — назначение секундантов уже после дуэли: “В тот же день коменданту назвался Глебов — нам сказали частным образом, если 1 секундант, то это сильно компрометирует, — и так как я заряжал пистолет, то я и назвался...” Это кто же “частным образом” советовал, как поступить? Но коль князь признался в этом, значит, такие “доброжелатели” были.
Таким образом, М.Семевскому удалось узнать, что Мартынову в своё оправдание сказать было нечего, что он был всего лишь “орудием” неких сил. Удалось узнать, что князь А.Васильчиков лукавит, изменяя свои свидетельства и теперь уже выдавая себя, вопреки истине, за друга Лермонтова и его секунданта. Немало для журналистского расследования…
Но удивительна реакция современных исследователей — Д.Алексеева и Б.Пискарева. Они называют свидетельства Семевского “коварным ходом”, самого Семевского — “пронырливым”, словно журналист должен быть иным, если действительно хочет добраться до истины: “Откровенно говоря, сей поступок трудно было назвать благородным...” (“Дуэль Лермонтова с Мартыновым”. М.: 1992). С такой логикой мы никогда не откроем причины и обстоятельства последней дуэли М.Лермонтова. Иначе ведь получается, что убивать великого поэта, по сути, тайно, а потом молчать десятилетиями, скрывая следы преступления, — это нравственно. А вот заставить заговорить убийцу — это, видите ли, неблагородно... Странная логика и представление о благородстве!
Куда более снисходительны современные авторы к редактору самодеятельного журнала “Русский архив” П.Бартеневу. Они хотя и называют его “старым опытным литературным дельцом”, который немало поработал на искажение жизни и творчества М.Лермонтова, журнал его, по какой-то неведомой логике, называют “солидным”. И что удивительно: их нисколько не смущает то, в чём они и сами сознаются, “что Бартенев симпатизировал убийце поэта и всячески старался обелить его в общественном мнении”. Но это ведь самое главное.
Или — прямо-таки неразрешимый вопрос встаёт перед исследователями: почему это П.Бартенев, симпатизируя убийце поэта, не опубликовал сразу бумаги из его архива, и их публикации пришлось ждать восемь лет? Зная эти бумаги, можно прийти к единственному выводу — оправдаться в них хоть в чём-то Мартынову не удалось...
Совершенно очевидно, что теми, кто был причастен к гибели Лермонтова, скрывалось вовсе не нарушение дуэльного кодекса, чем якобы и объясняется тридцатилетнее молчание Н.Мартынова и А.Васильчикова. Скрывалось нечто пострашнее. Так что дело не в тонкостях дуэльного кодекса и не в щепетильности благородных людей, решивших его не нарушать. Но ведь нарушили! И разве только дуэльный кодекс? Нарушили нечто гораздо более значимое...
Но вернёмся всё-таки к “водяному обществу”, собравшемуся в первой половине июля 1841 года в Пятигорске, где, казалось, ничто не предвещало трагедии. И поскольку о преддуэльной ситуации, как и о самой дуэли в Пятигорске, написано очень много, причём написано однообразно, что в значительной части является неубедительным, не выдерживающим никакой логики, мы не станем излагать всю последовательность мнимых событий. Но остановимся лишь на тех вопросах, подчас риторических, мимо которых, якобы ничего не значащих, пройти нельзя.
Ещё биограф поэта П.А.Висковатов высказал мысль, что М.Лермонтов воспринимался в обществе, как и всякий другой офицер, не более того. Словом, общество поэта не распознало. Но факты говорят об обратном. Общество — как тогда говорили, “свет” — очень даже хорошо распознало поэта, и именно поэтому он погиб... В биографии, написанной П.А.Висковатовым, есть явное противоречие. Историк утверждает, что поэт “не достиг ещё тех лет, той гармонии и совершенства, когда, весь поднимаясь в область мысли, гениальный человек реет, как горный орёл над землёю, всё видя, всё замечая своим проницательным оком”. Более того, автор настаивает на том, что Лермонтов был юношей, на 27-м году жизни “только ещё начинавшим выказывать задатки будущего зрелого мировоззрения”. Биографию же поэта он завершает словами “бессмертный гений”. В таком случае зачем историку надо было предпринимать столь обширный труд по созданию биографии поэта, по его же словам, ещё, по сути, не состоявшегося? То ли в этом сказалась осторожность учёного, то ли подверженность тем идеологическим поветриям, которые к концу ХIХ века уже буйствовали в обществе…
Итак, к лету 1841 года М.Лермонтов оказался среди “водяного общества” Пятигорска. Общества разнообразного, состоящего не только из местной знати, но и из влиятельных столичных персон. Вокруг него собирается довольно обширный круг молодых людей, видевших в нём дарование необыкновенное. Наряду с этим складывается и группа его недоброжелателей, чему он и сам способствовал. Впрочем, она сложилась бы вне зависимости от того, как вёл бы он себя в обществе. Талантливый, всех превосходящий по силе ума, общительный. Сразу же проникающий в глубинную суть вещей и в характеры людей, его окружавших. Сыпавший эпиграммами и высказываниями, подчас довольно жёсткими и язвительными.
Личность редчайшей цельности и абсолютной честности. П.К.Мартьянов, первым приехавший в Пятигорск в 1870 году разбираться с обстоятельствами гибели поэта, заставший свидетелей последних дней его жизни, писал: “Лермонтов во всех отношениях воплощал в себе могучую натуру, он обладал здоровьем, крепкой физической организацией, сильным умом и железной, несокрушимой силой воли”. Вместе с тем — безоглядно открытый, а потому и беззащитный среди того “сколка света”, который образовался в Пятигорске, вдали от столицы. Но главное — эпиграммы его, вроде бы шуточные, абсолютно точно характеризовали людей, причем публично. Ну, кому же это понравится?.. И касались они вовсе не только Мартынова. Наоборот, о Мартынове он пишет шадяще. Кроме того, Лермонтов всегда чувствовал ту грань, которую переходить нельзя, дабы не обидеть человека. И когда это случалось, он даже уничижительно извинялся.
Ну, какая может быть обида на эпиграмму в адрес Мартынова:
Он прав! Наш друг Мартыш не Соломон,
Но Соломонов сын,
Не мудр как царь Шалима, но умён,
Умней, чем жидовин...
Гораздо более беспощадная эпиграмма М.Лермонтова посвящена князю А.Васильчикову:
Велик князь Ксандр и тонок, гибок он,
Как колос молодой,
Луной сребристой ярко освещён,
Но без зерна — пустой.
Точный портрет никчёмного, ничтожного человека... Ну, как же с этим можно было смириться и как не отмстить за такое “оскорбление”? И князь А.Васильчиков отмстил поэту, явившись, по сути, организатором интриги, завершившейся гибелью Лермонтова. Не случайно накануне гибели поэта он переходит из вроде бы его приятелей в стан его недоброжелателей.
Самим своим присутствием в этом “водяном обществе” поэт, — может быть, и сам того не желая, — нарушал общепринятые представления. Причём это касалось и характеристик личностей. Особенно наглядно это видно в его отношении к Эмилии Верзилиной. Эмилия Александровна, урождённая Клингенберг (1815–1891), была падчерицей генерала П.С.Верзилина, в доме которого якобы и состоялась ссора поэта с Мартыновым, хотя, повторюсь, никто этой ссоры не видел и уж тем более не знал о её причинах. В 1851 году Эмилия вышла замуж за родственника Лермонтова А.Шан-Гирея.
Ну, в самом деле, она мнит себя “розой Кавказа”, а в эпиграмме она — девица лёгкого поведения с незавидной репутацией:
За девицей Эмили
Молодёжь, как кобели.
Со временем, пережив многих своих современников, она “отредактирует” обидную для неё строчку: “Молодежь лежит в пыли”. “Лежит в пыли” — значит, без ума от её красоты. В лермонтовском же экспромте совсем иное…
Были и ещё не менее беспощадные колкости. Однокашник Лермонтова по Московскому университету Яков Костенецкий вспоминал: “Однажды пришёл к Верзилиным Лермонтов в то время, как Эмилия, окружённая толпой молодых наездников, собиралась ехать куда-то за город. Она была опоясана черкесским хорошеньким кушаком, на котором висел маленький, самой изящной работы черкесский кинжальчик. Вынув его из ножен и показывая Лермонтову, она спросила его: “Не правда ли, хорошенький кинжальчик?” — “Да, очень хорош, — ответил он, — им особенно ловко колоть детей”, — тем самым говоря о ней как о девице лёгкого поведения. В.Хачиков приводит пример “блистания” “розы Кавказа”, напоминая о её шумном романе с князем В.Барятинским, когда Эмилии пришлось избавляться от “плода любви”. От неё просто откупились. Так что Лермонтов знал, о чём говорил... Разумеется, поэт извинялся, видя её негодование. Но такое, высказанное прилюдно, не забывалось... Прав В.Михайлов, писавший об Эмилии, что она весьма сильно и темно замешана в преддуэльной истории.
Наконец, именно из уст Эмилии Верзилиной в пылу гнева выскочили довольно жестокие слова, выражавшие, разумеется, не только её личную ненависть Лермонтову, но и ненависть всего сообщества его недоброжелателей: “Однажды он довёл меня почти до слёз; я вспылила и сказала, что ежели бы я была мужчиной, я бы не вызвала его на дуэль, а убила бы его из-за угла в упор”. Такие слова просто так не произносятся... В этой тираде Эмилии более всего поражает то, что “водяное общество” допускало возможность наказания Лермонтова не дуэлью, но и убийством из-за угла, в упор.
Да, потом, когда пройдут многие годы и десятилетия, Эмилия Александровна будет говорить иначе: “Если бы тогда мы смотрели на Михаила Юрьевича, как теперь, то этого бы не было! Он для нас был молодым человеком, как все”. Она будет ревностно следить потом за всеми публикациями о Лермонтове и на правах его современницы, и как бы близкого человека (молодёжь-то собиралась именно в доме Верзилиных) непременно на них откликаться. Но какими необязательными, не касающимися сути происшедшей трагедии будут её отклики: “Часто слышу я рассказы и расспросы о дуэли М.Ю.Лермонтова, не раз приходилось и мне самой отвечать и словесно, и письменно, даже печатно принуждена была опровергать ложное обвинение, будто я была причиною дуэли. Но несмотря на все мои заявления, многие до сих пор признают во мне княжну Мери”. Но ведь роман “Герой нашего времени” складывался у поэта в ходе первой его ссылки на Кавказ в 1837 году. Во вторую ссылку Лермонтов ехал, когда у него уже вышла книга стихотворений и роман “Герой нашего времени”. Другое дело, что не только Эмилия, но и другие люди узнавали в персонажах себя и видели, что автор предвосхищал события. Но это относится к пророческому дарованию Лермонтова. Эмилия к этому не могла иметь никакого отношения. А потому и опровергала в своих печатных откликах то, что опровержения не требовало. Ведь прошли многие годы, десятилетия. Уже мало кто помнил то, как в действительности всё было. Тем более что имя Лермонтова долгое время замалчивалось, во всяком случае, во всё царствование Николая I.
Обстановка вокруг М.Лермонтова накалялась. Сообщество недоброжелателей поэта решило его “проучить”. Далее следует факт, известный изначально, — факт чрезвычайного значения, которому исследователи и до сих пор не придают должного значения. Стали искать того, кто бы вызвал поэта на дуэль, всячески подстрекая возможного убийцу. Этот факт отмечает как П.К.Мартьянов, так и десять лет спустя биограф поэта П.А.Висковатов: “К Лисаневичу приставали, уговаривали вызвать Лермонтова на дуэль — проучить. “Что вы, — возразил Лисаневич, — чтобы у меня поднялась рука на такого человека!..” Орудием для того был избран простоватый Мартынов, а рукой, направляющей орудие, — “князь Ксандр”, то есть А.Васильчиков.
Сообщение П.А.Висковатова ценно тем, что он отмечает не только сам факт поиска убийцы, но и указывает, кем именно этот заговор предпринимался, — влиятельными личностями, приезжающими в Пятигорск: “Некоторые из влиятельных личностей из приезжающего в Пятигорск общества, желая наказать несносного выскочку и задиру, ожидали случая, когда кто-нибудь, выведенный из терпения, проучит ядовитую гадину. (Выражение, которым клеймили поэта многие)”...
П.А.Висковатов из осторожности не называет имён, но, как увидим, тонкая интрига плелась в доме князя В.С.Голицына, у которого 15 июля, в день, точнее, в довольно поздний вечер гибели М.Лермонтова — надо же было случиться такому совпадению! — были именины. И если именины, как понятно, не выбирают, то выбирают дату дуэли, если, конечно, это была дуэль.
Но сначала — о секундантах. Дуэль в те времена была актом серьёзным, за неё следовало жестокое наказание. А потому дуэлянты выбирали в секунданты близких себе людей, надёжных. Первого встречного не просили стать секундантом. Но просто поразительно, что свидетельства о секундантах Лермонтова и Мартынова сразу после гибели поэта и до сих пор носят исключительный по своей невразумительности характер. Принято считать, как это утвердилось в литературе, что у Лермонтова секундантом был корнет М.Глебов. У Мартынова — князь А.Васильчиков, сын председателя Государственного совета. И якобы были ещё два секунданта — А.Столыпин (Монго), родственник М.Лермонтова, и С.Трубецкой. Но двух последних участники дуэли якобы утаили, и их имена не упоминаются в следственном и военносудном делах.
Во-первых, секундантов не так просто утаить. Во-вторых, это были люди чести, и промолчать о своем участии в дуэли они не могли, так как это было позором. Припомним, что тот же А.Столыпин (Монго), будучи ранее секундантом у Лермонтова на его дуэли с де Барантом, доложил письмом о своём секундантстве самому Бенкендорфу! А тут дуэль с таким трагическим исходом, на которой погибает его родственник, и он, затаившись, не сообщает о своём секундантстве... Скорее, ему нечего было докладывать по команде, как и потом писать воспоминания, так как его, как, впрочем, и С.Трубецкого, на месте дуэли не было. Кстати сказать, А.Столыпин (Монго) и С.Трубецкой в качестве секундантов стали фигурировать довольно длительное время спустя после гибели поэта.
О своём секундантстве сообщил только корнет М.Глебов, о чём в следственном деле есть распоряжение коменданта Пятигорска полковника Ильяшенкова. А.Васильчиков о своём секундантстве не сообщал. И ему нечего было докладывать по причине отсутствия на месте дуэли. Тем более десятилетия спустя он признался в том, что секундантство взял на себя, то есть, по сути, был “назначен”.
А.Васильчиков выдавал себя за секунданта Лермонтова, в то время как первоначально он считался секундантом Мартынова. Глебов же настаивал на том, о чём скажет в письме к Д.Столыпину, — что он был секундантом Лермонтова. А в интервью в 1869 года М.Семевскому А.Васильчиков утверждал, что Глебов был якобы единственным секундантом у обоих противников. Примечательно, что это интервью его с М.Семевским только недавно было расшифровано Е.Н.Рябовым и опубликовано уже в наше время. Ни по дуэльному кодексу, ни по всякой логике такого быть не может, чтобы один человек был секундантом у обоих дуэлянтов. Но примечательно и то, что в черновиках донесения коменданта Пятигорска полковника Ильяшенкова есть такая фраза: “Секундантом у обоих был находившийся здесь для лечения раны лейб-гвардии конного полка корнет Глебов...” По логике событий комендант написал правду. Но как человек разумный и опытный такую правду он не мог послать в официальном донесении начальству. Не мог и потому, что она противоречила правилам дуэли, и потому, что это означало, что при убийстве Лермонтова присутствовал лишь один М.Глебов. Более того, это означало, что дуэли не было...
А.Васильчиков говорит десятилетия спустя не менее странные вещи: “Да, собственно, и не было определено, кто чей секундант. Мартынов просил Глебова, с коим жил, быть ему секундантом, а потом как-то случилось, что Глебов был как бы со стороны Лермонтова...”. То есть как может быть дуэль без секундантов? Таких дуэлей не бывает. Из беседы Семевского с князем А.И.Васильчиковым в конце 1869-го — начале 1870 года: “Секундантов никто не имел. Глебов один был у обоих...” (Расшифровал Е.Н.Рябов // “Литературная Россия”. 1989. № 27.)
Но ведь примечательно ещё и то, что в день похорон Лермонтова в Пятигорск прибывает начальник штаба кордонной линии полковник А.С.Траскин. И его понять можно. Ведь именно он давал Лермонтову разрешение лечиться в Пятигорске. Но странное сообщение он посылает своему непосредственному начальнику, причём конфиденциально. Начальник штаба А.С.Траскин докладывает письмом командующему войсками на Кавказской линии и в Черномории генералу П.Х.Граббе. Причём докладывает не рапортом, а именно личным письмом: “Они собирались драться без секундантов”. Как это может быть — дуэль без секундантов? А ведь об этом пишет высокопоставленный представитель военной администрации, а вовсе не некто из лагеря недоброжелателей поэта. И пишет сразу же, а не какое-то время спустя.
Абсолютно противоречат друг другу и другие факты — уже после дуэли. Васильчиков вспоминал, что он с Трубецким остался в темноте наедине с убитым, а Столыпин и Глебов уехали в Пятигорск, чтобы распорядиться о перевозке тела. По другой версии — за дрожками и за доктором.
Странная дуэль, на которую заранее не приглашается доктор, хотя это непременное условие дуэли. Не предусмотрено было и дрожек, хотя следы дрожек Мартынова следственная комиссия обнаружила на месте гибели поэта на следующий день. Разве из этих фактов можно сделать иной вывод, кроме того, что Н.Мартынов, оставив тяжело раненного поэта под грозой и ливнем, уехал в Пятигорск?
И только в одиннадцать часов вечера не друзья, а слуги привезли тело Лермонтова в Пятигорск, в домик В.Чилаева. И как они свидетельствовали, Лермонтов был ещё жив и окончательно затих лишь на полпути к Пятигорску. Таким образом, тяжело раненный поэт лежал брошенным под грозой и ливнем около четырёх часов... Глебов же рассказывал, что он остался один у тела раненого поэта, прикрыв его своей шинелью...
Следует сказать, что подстрекатели, организаторы этой “дуэли” были. Это отмечал ещё П.А.Висковатов: “Нет никакого сомнения, что г. Мартынова подстрекали со стороны лица, давно желавшие вызвать столкновение между поэтом и кем-либо из не в меру щекотливых или малоразвитых личностей”. В этом велеречиво, но всё-таки сознаётся А.Васильчиков. На вопрос П.А.Висковатова: “А были ли подстрекатели у Мартынова?” — А.И.Васильчиков ответил: “Может быть, и были, мне было 22 года, и все мы тогда не сознавали, что такое Лермонтов”.
Но это ведь убийственное признание как со стороны Васильчикова, так и со стороны Эмилии. Видите ли, они не распознали гения, находившегося рядом с ними. И “распознали” только десятилетия спустя, когда М.Ю.Лермонтов вошёл в общественное сознание как великий русский поэт, под влиянием всеобщего признания поэта. Но в таком случае позвольте нам, читателям, усомниться в правдивости, искренности и точности таких запоздалых и велеречивых воспоминаний, нередко лукавых. К сожалению, в исследованиях о Лермонтове и прочих писаниях о нём как раз и не различаются свидетельства близких поэту людей, его современников, и свидетельства, написанные годы и десятилетия спустя, причём теми, кто поэта “просмотрел”, не был ему близок и задним числом наивно решал свои задачи с целью оправдания в истории.
Есть два основных обстоятельства, свидетельствующих о том, что Лермонтов погиб всё-таки не на дуэли. Прежде всего, позднее время дуэли — в семь часов вечера или, как тогда говорили, в семь часов пополудни. Её даже называли “ночной дуэлью”. И главное: разразилась такая гроза и ливень, каких пятигорцы давно уже не помнили. В таком случае дуэль должна была быть отменена по независящим от её участников причинам. Ну, отменил же князь В.С.Голицын в этот же вечер бал в Ботаническом саду и отмечал свои именины на дому. Никакой дуэли при такой непогоде, в условиях ограниченной видимости быть не могло...
Другое обстоятельство — характер раны, полученной М.Лермонтовым. Свидетельство за № 35 подписал Пятигорского военного госпиталя ординатор, лекарь, титулярный советник Барклай де Толли: “При осмотре оказалось, что пистолетная пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра, при срастении ребра с хрящем, пробила правое и левое лёгкое, поднимаясь вверх, вышла между пятым и шестым ребром левой стороны и при выходе прорезала мягкие части левого плеча, от которой раны поручик Лермонтов мгновенно на месте поединка помер...” Последнее вызывает сомнения, так как ординатор осматривал тело поэта, и когда тот скончался, он знать не мог. Тем более что слуги, доставлявшие тяжело раненного поэта в Пятигорск, дали иные показания: не на месте дуэли и не сразу после выстрела Мартынова скончался Лермонтов.
Какими бы ни были неровности на месте происшедшей трагедии, такая рана не могла быть нанесена в результате дуэли, тем более что этих неровностей не обнаружила следственная комиссия. Скорее, такая рана могла быть нанесена при условии, что один дуэлянт стоял на земле, а другой находился верхом на лошади. Но в таком положении они не были дуэлянтами...
Сложность объяснения обстоятельств гибели Лермонтова состоит и в том, что официальным документам, во всяком случае, следственному и военно-судному делу, верить нельзя, так как они построены на сговоре. Глебов, Мартынов, Васильчиков имели возможность обмениваться записками и согласовывать свои показания. Следы этого сговора очень даже различимы в следственном и военно-судном деле. Один из основных фактов — к месту дуэли Лермонтов выезжал не из Пятигорска, а из Железноводска. Оттуда он был вызван, как видно по свидетельствам, не на дуэль, а по другим надобностям, что установил ещё П.К.Мартьянов.
Глебов послал Мартынову “брульон” — записку, как отвечать на следствии, дабы все показания согласовывались: “Я и Васильчиков не только по обязанности защищаем тебя везде и во всём, но потому, что не видим ничего дурного с твоей стороны в деле Лермонтова и приписываем этот выстрел несчастному случаю (все это знают)”. Как можно дуэль назвать “несчастным случаем”? Но тут чрезвычайно важно не только то, что Мартынов, Васильчиков и Глебов имели возможность согласовывать свои показания, но то, что записки Мартынову пишет Глебов вместе с Васильчиковым. То есть оба секунданта оказываются заодно: защищают убийцу... Что-то должно было произойти очень важное с М.Глебовым, чтобы он, вроде бы будучи секундантом М.Лермонтова, вдруг стал вместе с А.Васильчиковым защищать Мартынова.
Из логики происходившего догадаться о происшедшей перемене в Глебове не столь сложно. Ведь Глебов условился с Лермонтовым о том, что встретит его, едущего верхом из Железноводска, в четырёх верстах от Пятигорска у известной колонии. И встретив, возможно, оказался очевидцем гибели поэта. Это подтверждается приведённым уже свидетельством Васильчикова о том, что Глебов был единственным секундантом одновременно у Лермонтова и Мартынова.
Вполне возможно, Глебов ездил в Железноводск, чтобы вызвать Лермонтова к коменданту Ильяшенкову и потом пригласить на именины князя Голицына. Но не на дуэль.
Более подробно далее реконструировать происходящее мы не можем, так как для этого необходимы дополнительные свидетельства. Далее нам только известно, что Глебов — единственный, кто заявляет о своём секундантстве на дуэли, и то, что он вдруг вместе с Васильчиковым начинает защищать Мартынова. А также то, что он, самый молодой из участников Пятигорской драмы, погибает первым, в 1847 году. В сражении с горцами. “Среди павших значился и адъютант наместника — М.П.Глебов, известный участник подлого убийства М.Ю.Лермонтова. Пуля прошла адъютантский череп. Подозревали, что он был застрелен в затылок. Известно, что Глебов явился причиной самоубийства молодой казачки, жены генерала П.Х.Граббе, опозорив её так, что об этом знали чуть ли не все офицеры” (Андрей Ге (Герасименко) “У Машука”. М.: У Никитских ворот, 2011). Но всё это будет потом.
В тот же вечер, 15 июля, когда Мартынов верхом выедет к месту “дуэли”, чтобы встретить Лермонтова на старой Железноводской дороге, в доме князя В.С.Голицына готовились к именинам. Намеревались провести бал в Ботаническом саду. Но какой же может быть бал в грозу и ливень... Это был не просто бал, но событие, имевшее свою подоплёку. Дело в том, что накануне молодёжь под водительством Лермонтова провела свой бал в гроте Дианы, куда не пригласили князя В.С.Голицына. Он, обидевшись, решил в отместку устроить свой бал. 15 июля по причине страшной непогоды бал не мог состояться. Он пройдёт потом, 18 июля, сразу после похорон и будет иметь зловещий смысл...
На именинах князя были А.Столыпин (Монго), С.Трубецкой. Не просматривается, где был в это время Васильчиков. Но будучи сыном столь высокопоставленного государственного деятеля, он не мог не быть приглашённым на именины. Приглашён был к князю и Лермонтов, несмотря на размолвку, что явно имело потаённый смысл. Мартынов же приглашения не получил. Это означало одно: интрига продолжалась по мало кому известному замыслу: “Столыпин, получив приглашение, поехал поздравить князя и поблагодарить за внимание. А так как в этот день (не зная о назначении дуэли) он ожидал возврата Лермонтова из Железноводска для окончательных распоряжений для переезда туда, то и оставил ему записку о том, чтобы он по приезде явился к коменданту Ильяшенкову, а после приходил к князю Голицыну” (П.К.Мартьянов). Неизбежно возникает вопрос: если Лермонтов и Столыпин (Монго) 14 июля уехали в Железноводск, где утром 15 июля приобрели билеты на ванны, намереваясь принимать их в течение ближайших дней, как Столыпин (Монго) оказался на именинах князя Голицына в этот же день, точнее, вечер? Значит, он, оставив Лермонтова одного, поехал на именины.
Об этом сохранилось свидетельство А.Арнольди, сослуживца Лермонтова по Гродненскому гусарскому полку. Он 15 июля ехал в Железноводск и по дороге встретил на дрожках Глебова и Столыпина (Монго). Это его нисколько не удивило, тем более что те ответили ему, что едут на охоту. О дуэли он, конечно, не знал. Но знал бы он, какая “охота” предстоит вечером этого дня... Лермонтов же почему-то поехал верхом из Железноводска следом один в довольно позднее время, когда надвигалась, а может быть, уже и бушевала гроза с ливнем. Отправляться в такой путь одному было небезопасно... Вполне возможно, что Лермонтов намеревался приехать на именины князя В.С.Голицына. Ведь поэт был отходчив, извинялся перед теми, кому вольно или невольно доставлял неприятности. А представление о его “скверном” характере утвердилось уже годы спустя после его гибели. Но главное, что следует из логики этих переездов из Пятигорска в Железноводск и обратно, — происходившее наводит на мысль о том, что М.Ю.Лермонтов и сам не знал о предстоящей дуэли как деле уже решённом... А потому и важно то, с какой целью Лермонтов выезжает из Железноводска — сделать распоряжения для переезда в Железноводск, прибыть к коменданту Ильяшенкову, а потом — на именины к князю В.С.Голицыну.
Почему к коменданту? Потому что многоопытный полковник Ильяшенков чувствовал, что вокруг Лермонтова собирается гроза. Ведь отправляя его в Железноводск, в ответ на эпиграмму поэта “Мои друзья вчерашние — враги, / Враги — мои друзья...” вдруг произнёс поразительную фразу, которую воспроизвёл П.К.Мартьянов: “Бросьте всё это... ведь они убьют вас...” Таким образом, уже второй человек (после Эмилии) говорит о предстоящем убийстве поэта. Причём говорит не о дуэли, а именно об убийстве. И неся ответственность за всё, происходящее в городе, по всей видимости, хотел отправить М.Лермонтова из Пятигорска.
“М.Глебов же посылает записку М.Лермонтову о месте и времени дуэли. Но денщик Глебова, не найдя дома Столыпина, отдал записку его слуге-грузину, который положил её к нему на стол. Где она, непрочитанная, так и пролежала до вечера” (П.К.Мартьянов). Естественно, что денщик не нашёл А.Столыпина (Монго), так как тот находился на именинах у князя. Почему Глебов посылает записку Столыпину? Да потому, что тот вместе с Лермонтовым снимал домик у Чилаева, то есть они жили вместе. Куда же ему было посылать записку, как не туда? Но, как видим, о времени и месте дуэли не узнал не только Столыпин, но и Лермонтов...
Князь-именинник осведомился даже у А.Столыпина (Монго) о Лермонтове, “И узнав, что он ждёт его из Железноводска, выразил надежду на то, что он, вероятно, так же не побрезгует хлебом-солью старика”. На самом деле князь ждал не Лермонтова, а совсем иных известий о нём. И дождался: “Около четырёх часов начался обед, и вот когда лилось шампанское рекой, а на дворе бушевали стихии — гремел гром, зигзагами вились молнии и хляби небесные разверзлись потоками дождя, — было получено известие о дуэли и смерти М.Ю.Лермонтова. Нужно ли говорить, как поразило оно пирующих...” (П.К.Мартьянов). Добавим, что известие поразило не всех, находящихся на именинах.
О такой расстановке секундантов и дуэлянтов, о времени и месте “дуэли” знали два человека — Н.Мартынов и М.Глебов, судя по записке последнего А.Столыпину (Монго). А потому не таким уж невероятным и неправдоподобным является вывод Андрея Ге (Герасименко): “Поэта казнили тайно, скрыв преступление под видом дуэли”. Напомним, что именно так ставила вопрос следственная комиссия сразу же после гибели поэта: не является ли это убийством, прикрываемым дуэльной обстановкой?
Иначе зачем тем, кто оказался причастным к убийству Лермонтова, надо было постоянно менять свои показания? Вопрос риторический. П.К.Мартьянов, восхищаясь талантом и цельностью личности Лермонтова, произносит довольно загадочные слова, свидетельствующие о том, что ему было известно и нечто большее, кроме им написанного: “Если же в последней ставке жизни на карту случайности ему не посчастливилось, то это был случай вне всякой человеческой предусмотрительности: убийства предусмотреть нельзя”.
Удивительно и то, что, вопреки закону и правилам дуэльного кодекса, никто за дуэль в Пятигорске, завершившуюся столь трагически, наказания не понёс. Как помним, за дуэль с де Барантом, закончившуюся благополучно, Лермонтов был сослан второй раз на Кавказскую войну. Те, кто готовил такое решение на утверждение государя, хотели того или нет, но тем самым признали, что дуэли не было: “Майора Мартынова посадить в крепость на гауптвахту на три месяца и предать церковному покаянию, а титулярного советника князя Васильчикова и корнета Глебова простить, первого — во внимание к заслугам отца, а второго — по уважению полученной им в сражении тяжёлой раны...”
Это решение о ненаказании участников дуэли с трагическим исходом само по себе свидетельствует о том, что дуэли не было, а было скрытое убийство, что опять-таки, напоминаем, первоначально и пыталось выявить следствие. Допустим, царь не мог наказать Васильчикова, как сына государственного деятеля. Но убийцу-то поэта наказать следовало. Но этого не происходит. И, как очевидно, потому, что в таком случае тоже следовало признание отсутствия дуэли. А это грозило жестоким наказанием убийце. Кроме того, в общественном мнении такое убийство вне дуэли было бы воспринято иначе. Ведь было много людей, понимавших масштаб дарования Лермонтова. Оставалось убийство поэта потопить в неясностях, “загадках”, “версиях”, что длится, к сожалению, вплоть до сегодняшнего дня. Как видим, официально признать убийство поэта, прикрываемое дуэльной обстановкой, было невозможно и для репутации царя, и для состояния общества.
Сообщение о гибели Лермонтова менее всего походило на некролог. Из него, скорее, можно было понять, что поэт погиб в результате страшной грозы: “Уведомление в петербургские газеты о смерти поэта сделано Атрешковым и появилось в такой форме: “15-го июля около шести часов вечера разразилась ужасная буря с молнией и громом; в это самое время между горами Машуком и Бештау скончался лечившийся в Пятигорске М.Ю.Лермонтов” (в семь, а не в шесть часов пополудни. — П.Т.).
“Император Николай Павлович, получив донесение о кончине поэта, выразился так: “Получено с Кавказа горестное известие — Лермонтов убит на дуэли. Жалею его. Это поэт, подававший великие надежды” (П.К.Мартьянов ссылается на “Русский архив”. 1891. № 7). Здесь, конечно, видна “редактура”. Чего стоит только словечко “скончался”! Да и время было более позднее…
Ведь Николая I, якобы непотребно отозвавшегося на гибель поэта, а потом запрещавшего упоминание его имени, к тому времени уже давно не было в живых. Имеется в виду публикация “Русского архива” 1891 года. Это тоже свидетельствует о том, что образ поэта в общественном сознании формировался в большей мере не властью, а “влиятельными” лицами, которые и совершили интригу с трагическим исходом. Иначе почему в объяснении дуэли не берётся во внимание гроза и ливень, позднее время, при которых дуэль вообще невозможна?
Над Мартыновым ведь подшучивали многие, а не только Лермонтов. А значит, это не могло стать причиной дуэли. Об этом, к примеру, поминала Е.Быховец: “Этот Мартынов глуп ужасно, все над ним смеялись, он ужасно самолюбив”. К тому же, добавим, как человек слабой воли он был подвержен внешним влияниям. И потом, как уже сказано, подтрунивание над Мартыновым и эпиграммы Лермонтова в его адрес были не такими уж и обидными. Гораздо беспощаднее они были в адрес А.Васильчикова и Эмилии Клингенберг.
Что же касается Мартынова, то совершенно очевидна и давно уже определена причина его озлобленности, и не только по отношению к Лермонтову. Пусть кратко, но точно она изложена в “Лермонтовской энциклопедии”: “Глубинной причиной крайнего ожесточения Мартынова было его неуравновешенное психическое состояние, вызванное крахом военной карьеры (в февр. 1841 он вынужден был выйти в отставку)...” Да и можно понять психологическое состояние офицера, строившего столь грандиозные планы по своему карьерному росту, которые вдруг оказались разрушенными...
Была, конечно, со стороны Мартынова и зависть. Ведь он тоже пописывал стихи. Но стихи-то графоманские. В связи с этим В.Хачиков, почему-то защищая Мартынова и не различая в нём графомана, пишет: “Графоманы пишут постоянно и много, а Мартынов брался за перо редко”. Наряду с этим В.Хачиков пишет прямо противоположное вышеприведённому утверждению. О том, что у Мартынова “были способности — не было поэтической души. Но самолюбия и самоуверенности — достаточно”. Как из этих свидетельств виновником трагедии можно вывести самого Лермонтова, но не Мартынова, мы не знаем. Но именно это проделывает В.Хачиков, видимо, только по ему одному известной логике: “Нет, если уж искать истинную причину ссоры, то не столько в свойствах личности Мартынова, сколько в тонкостях его взаимоотношений с Лермонтовым” (“Тайна гибели Лермонтова”. М.: АСТ, 2014). Тут у автора явно хромает логика: разве “тонкости его взаимоотношений” с поэтом не зависели от “свойств личности” его? Но прежде чем защищать убийцу поэта, следовало бы твёрдо определиться в том, была ли вообще “ссора” как таковая.
Поразительно то, что В.Хачиков защищает, по сути, всех. Получается так, что гибель поэта при странных обстоятельствах произошла, а люди, окружавшие его и к ней причастные, прекрасны во всех отношениях. Потому он чаще и ссылается на князя А.Васильчикова и Эмилию Клингенберг — основных интриганов. При этом упуская, что Васильчикова вынудил заговорить журналист и что он сам писал о том, что молчал бы и далее, если бы Мартынов не нарушил уговора. Да и почему-то не замечая абсолютной путаницы в его свидетельствах, что делает их недостоверными. А тот факт, что они не годы, а десятилетия спустя доброжелательно отзывались о Лермонтове, только подтверждает их причастность к интриге. Ведь при жизни поэта они относились к нему иначе. Эта перемена их отзывов о нём уже в преклонном возрасте, когда в общественном сознании Лермонтов стал не просто поручиком, но великим поэтом, тоже доказывает их причастность к интриге.
Что же касается ссоры Мартынова с Лермонтовым в доме Верзилиных, которая якобы и послужила поводом к дуэли, то её просто не было. Её никто не подтверждал и уж тем более не мог назвать её причины. Отрицала какую бы то ни было ссору Мария Ивановна Верзилина. На запрос следователей она ответила: “Но неприятностей между ними я не слыхала и не заметила, в чём подтвердят бывшие тогда у меня поручик (корнет. — П.Т.) Глебов и князь Васильчиков”. И если генеральшу понять можно — ни к чему ей была такая недобрая слава, — то это же отрицает и Глебов: “13-го числа, действительно, мы находились вечером у генерал-майорши Верзилиной. Мартынов, покойный Лермонтов, Васильчиков и я. Но о происшедшей ссоре я узнал после возвращения домой”. Ему-то, Глебову, проживавшему на одной квартире с Мартыновым, соглашаясь быть его секундантом, точно надо было знать и о ссоре, и о её причинах, иначе всё походило не на дуэль, а на сговор...
А вот другая ссора — Мартынова с Васильчиковым — уже в преклонном возрасте действительно была. Она, безусловно, свидетельствует о том, что при жизни Лермонтова Мартынов не понимал масштаба его дарования. Но с возрастом осознал, что он, столько о себе мнивший, никем иным в истории не остаётся, кроме как убийцей великого поэта. Кстати, то, что они к старости стали непримиримыми врагами, свидетельствует не просто о причастности Васильчикова к гибели поэта. Судя по поздним свидетельствам Васильчикова, путаным и переменчивым, речь шла не столько о неправильности дуэли, сколько об отсутствии её вообще...
ДОЛГИЕ ПОХОРОНЫ
Похороны великого русского поэта Михаила Юрьевича Лермонтова 17 июля 1841 года в Пятигорске представляли собой прямо-таки детективную историю. Её обстоятельно изложил в своих статьях П.К.Мартьянов, основываясь не только на свидетельствах очевидцев, которых он ещё застал в 1870 году, но и на церковных документах.
Кстати сказать, любопытная закономерность — все, кто сообщал или вспоминал о гибели Лермонтова, разделялись на два лагеря. В чьих сообщениях или суждениях был налёт недоброжелательства к Лермонтову, а то и осуждения его, говорили, что он убит “наповал”. Обязательно с этим словечком, словно они присутствовали при гибели поэта. В.Белинский — тоже. Кто же в той или иной мере осознавал, какую потерю понесла Россия и её народ с гибелью поэта, этого дежурного слова не употребляли. Удивительно, но это так.
В февральском выпуске журнала “Русское обозрение” за 1895 год было опубликовано дело “по репорту Пятигорской Скорбященской церкви священника Василия Эрастова о погребении той церкви протоиереем Павлом Александровским тела наповал убитого пулей на дуэли поручика Лермонтова”. Таким образом, два с половиной десятка лет спустя исследователь П.К.Мартьянов получил возможность сравнить те факты, которые он добыл по изустным воспоминаниям и по документам, а также по письменным воспоминаниям хозяина домика, в котором жил Лермонтов, В.И.Чилаева, с обнародованными церковными документами. Воспоминаниям Чилаева, написанным в 1841 году, а не 30, а то и 50 лет спустя, какие писали потом состарившиеся современники поэта. К сожалению, факты совпали. К сожалению потому, что они очень уж неприглядны. И остаются непоправимыми и для военной администрации Кавказа, и особенно для Церкви... Видимо, именно потому труды П.К.Мартьянова, по сути, первого биографа поэта, и не пользуются особым вниманием в среде лермонтоведов, что они разрушают общепринятую картину последних дней жизни и трагической гибели поэта.
Сразу же после гибели Лермонтова вдруг стал вопрос о невозможности его погребения по христианскому православному обряду. Видите ли, на том основании, что человек, погибший на дуэли, якобы приравнивается к самоубийце, а потому его похороны отпеты быть не могут. Даже пример Пушкина, тоже погибшего на дуэли, но всё-таки отпетого по православному обряду, не оказался доводом для тех, кто плёл вокруг Лермонтова интригу, завершившуюся его убийством.
Откуда это исходило, П.К.Мартьянов узнал ещё в 1870 году: “Во время похорон Лермонтова на водах было несколько влиятельных личностей, которые не любили поэта за его не щадящий никого юмор. Они старались повлиять и на коменданта, и на отца протоиерея в смысле отказа как в неотдании последних почестей, так и в отказе в христианском погребении праха поэта”. Всё это подтвердилось в опубликованных потом документах.
Друзья поэта А.Столыпин (Монго) и Н.Раевский начали хлопотать о похоронах. Пришли к настоятелю Пятигорской Скорбященской церкви о. Павлу (Александровскому). И вдруг обнаружили, что батюшка не хочет отпевать поэта, чего-то опасаясь. И поскольку они ходили к о. Павлу несколько раз, уговаривая его отпеть поэта, то и услышали от попадьи странную фразу: “Не забывай, что у тебя семейство!” Такие слова могли быть вызваны однозначно только угрозой священнику.
Значит, тогда в Пятигорске были люди, угрожавшие настоятелю храма. И в то же время рекрутировавшие не священника даже, а его помощника, диакона Василия Эрастова, сделавшего всё возможное, вплоть до изъятия ключей от храма, для того чтобы Лермонтов не был отпет.
Враждебная Лермонтову сторона даже предъявила коменданту Пятигорска Ильяшенкову требование похоронить поэта как самоубийцу — тайно, ночью, вне кладбища, “перевязав верёвкой за ноги и оттащить в бесчестное место и закопать”, — как писал в своём доносе на о. Павла (Александровского) диакон Василий Эрастов. В овраге за рекой Подкумкой и не иначе как посредством профоса. Профос — от латинского “прохвост, военный парашник, убирающий нечистоты”. Встарь это были и полковые палачи. И надо отдать должное коменданту полковнику Ильяшенкову, проявившему твёрдость и отказавшему в таком бесчестии над убитым поэтом и офицером.
Об отпевании Лермонтова в храме не могло быть и речи. Ненавидевший его диакон Василий Эрастов закрыл церковь и с ключами куда-то исчез. Позже он ссылался на то, что в это время в храме была вечерня. Но он — дьякон, а не священник (помощник его). И проводить службы без протоиерея не имел права.
А потому в метрическую книгу Пятигорской Скорбященской церкви за 1841 год была внесена объективная запись: “Тенгинского пехотного полка поручик Михаил Юрьевич Лермонтов 27 лет убит на дуэли 15 июля, а 17-го погребён, погребение пето не было”.
В конце концов, уговорили о. Павла (Александровского) сопроводить тело усопшего от домика В.И.Чилаева до могилы. Напуганный же о. Павел (Александровский) поставил условие, что он сопроводит гроб до могилы, но только если не будут отдаваться поэту воинские почести. А потому так и сложилось, что поэт был похоронен и без христианского отпевания, и без воинских почестей... Такое кощунственное погребение мотивировалось именно тем, что М.Лермонтов пал на дуэли, а потому якобы приравнивался к самоубийцам...
Вынос тела был назначен на четыре часа пополудни. Долго ждали священника. Тело было предано земле “без пастырьского слова” (Я.Смеляков) в седьмом часу вечера. Странное время похорон, православным обрядом непредусмотренное... К тому же совпадающее со временем дуэли...
Но диакон Эрастов не успокоился на этом и, видимо, выполняя волю “влиятельных” лиц (иначе почему четыре месяца спустя?), “5 декабря 1841 г. донёс преосвященнейшему Афанасию, архиепископу Новочеркасскому и Георгиевскому, что протоиерей Александровский, погребши честне в июле месяце того года тело убитого на дуэли Лермонтова, в статью метрических за 1841 г. книг его не вписал и данные, как видно из приложенного письма чиновника Рощиновского, 200 рублей ассигнациями в доходную кружку притча не внёс”. Цинизм, конечно, не знающий предела: о. Павлу (Александровскому) не дали возможности отпеть Лермонтова, а потом это поставили ему в вину... Следует отметить, что А.Столыпин (Монго), уговаривая о. Павла (Александровского), отблагодарил его из денег самого Лермонтова.
Своим доносом диакон В.Эрастов всё-таки добился своего. 28 июля 1843 года — ?более двух лет спустя после убийства поэта — духовная консистория заслушала его. И вынесла решение, что если христианского погребения М.Лермонтова не было, то “не следовало и провожать его, яко добровольного самоубийцу”. Более того, о. Павел (Александровский) был наказан 25 рублями ассигнациями. Преосвященный Новочеркасский и Георгиевский утвердил постановление консистории. Почему при этом заслушивался не протоиерей, настоятель храма, а всего лишь диакон, священником не являющийся, и почему его доводам, изложенным в доносе на настоятеля храма, отдано предпочтение, мы не знаем. Причём ведь более двух лет спустя после убийства поэта…
“Таким образом, впервые после пятидесяти с лишком лет после смерти М.Ю.Лермонтова устанавливается факт, что тело его было лишено христианского погребения по обряду Православной Церкви и что ему оказана церковным притчем только честь выноса и проводов до могилы” (П.К.Мартьянов). А дело о похоронах поручика М.Лермонтова, возникшее по доносу диакона В.Эрастова, в церковных инстанциях ещё долгие годы оставалось незакрытым...
Нет, это невозможно пересказывать во всех подробностях, так как разум отказывается верить в то, что так был предан земле М.Ю.Лермонтов! Скажу словами П.А.Висковатова: “Даже за гробом преследовала Михаила Юрьевича клевета и злоба”. Но почему? Это более чем важный вопрос, современному исследователю подчас просто непонятный. Пишет же Андрей Ге (Герасименко): “До сих пор неизвестна причина такой устойчивой ненависти церковного служителя к поэту”.
Почему же неизвестна? Очень даже хорошо известна. Только она недоступна позитивистскому сознанию, но объяснима лишь с точки зрения духовномировоззренческой и христианской веры. Андрей Ге (Герасименко) уподобляет поэта второму Божьему сыну (“У Машука”. М.: У Никитских ворот, 2011). В таком случае как быть с истинным Божьим Cыном, если появляется второй? Это ведь предполагает его отрицание... Сын Божий бывает не первый и второй, но — единственный. Человек как бы повторяет его участь, но не становится вторым. Это естественное и принципиальное положение для христианского понимания мира постигнуто и в русской поэзии. К примеру, в стихотворении Александра Блока “Когда в листве сырой и ржавой...”:
Христос! Родной простор печален!
Изнемогаю на кресте!
И чёлн твой будет ли причален
К моей распятой высоте?
Конечно, в трагической гибели М.Лермонтова усматривается Евангельский сюжет. Неточное его определение А.Ге (Герасименко) сводит к антимонархическим воззрениям: “Монарх своё чёрное дело довёл до конца”. Но антимонархических воззрений у Лермонтова не было. Напомним, что уже в стихотворении “Смерть поэта” М.Лермонтов обвинял не самодержца, а “мнения света”, “надменных потомков”, “жадною толпой” стоящих у трона. Наоборот, в эпиграфе он взывает к царю как высшей силе, способной прервать беззаконие: “Отмщенья, государь, отмщенья! / Паду к ногам твоим: / Будь справедлив и накажи убийцу...” (Из трагедии французского писателя Жанаде Ротру). Как видим, антисамодержца из поэта не получается. Скажем стихами самого М.Лермонтова: “Всевышний произнёс свой приговор, / Его никто не переменит”.
Отметим попутно, что в наше время стихотворение “Смерть поэта” нередко публикуется без этого, столь значимого эпиграфа:
Отмщенья, государь, отмщенья!
Паду к ногам твоим:
Будь справедлив и накажи убийцу,
Чтоб казнь его в позднейшие века
Твой правый суд потомству возвестила,
Чтоб видели злодеи в ней пример.
Но как теперь и стихотворение “Смерть поэта”, и эпиграф к нему соотнеслись с судьбой и трагической гибелью самого М.Ю.Лермонтова...
...Дело было не в одном диаконе В.Эрастове и не в его личной ненависти к Лермонтову. Ведь церковные иерархи утвердили донос диакона, построенный на неправде. А как же убийца поэта и его единомышленники и почитатели вплоть до сегодняшнего дня? Уже П.К.Мартьянов пишет о том, что по отношению к поэту люди различались по “партиям”. Перед нами обыкновенная брань духовная, сопровождающая человека во всю его жизнь. Борьба за Лермонтова не прекращается. Борьба за то, как именно он будет представлен в народном самосознании... Кстати, об этом сам же Андрей Ге (Герасименко) и пишет: “Чудовищна посмертная жизнь поэта в Тарханах. Могилу его, находящуюся почему-то в позднее сооружённом склепе, раскопали. Саркофаг обнажили. Соорудили спуск в могилу, как у себя дома — в подвал...”
Ни порфира, ни мундир не являются оправданием для их носителей. Впрочем, об этом поэт напророчествовал ещё в 1830 году:
О, полно извинять разврат:
Ужель злодеям щит порфира?
Пусть их глупцы боготворят,
Пусть им звучит другая лира;
Но ты остановись, певец,
Златой венец — не твой венец…
Конечно же, в жизни Лермонтова и особенно в его трагической гибели многое остаётся непрояснённым. Однако необходимо обратить внимание на то, что многие “загадки” и “тайны” порождены исследователями уже гораздо более поздних времён, и особенно в атеистическом ХХ веке. Характерно в этом отношении, как уже сказано, неразличение исследователями священника, протоиерея и настоятеля храма с диаконом, который тоже называется священником, таковым не являясь. Такое неразличение не позволяет ответить на вопрос, как и почему произошло неотпевание М.Ю.Лермонтова при его погребении в Пятигорске. Ведь диакон — помощник священника при совершении церковной требы. Такие требы, как отпевание, он просто не имел права совершать по своему статусу. А стало быть, диакон Василий Эрастов не мог отказаться от отпевания М.Ю.Лермонтова. Но он, вопреки настоятелю храма о. Павлу (Александровскому), говоря светским языком, проводит интригу вопреки своему непосредственному начальству, делая всё возможное для того, чтобы М.Лермонтов оказался неотпетым. А если учесть тот факт, что священник о. Павел (Александровский) был кем-то запуган, тогда становится ясно, что сам по себе диакон так действовать не мог. Он явно был кем-то подвигнут на такой поступок.
Вадим Хачиков в книге “Тайна гибели Лермонтова” приводит любопытный факт об Эрастове, правда, не давая ему должной оценки: “На плане Пятигорска начала 30-х годов в соседнем с усадьбой Реброва квартале мы видим пустующий участок. На нём очень скоро появятся дома, построенные этим священником (диаконом. — П.Т.). Недавно же приехавший в Пятигорск отец Василий живёт с супругой на квартире тут же, неподалеку”.
Священнослужители у нас во все времена были, скажем так, людьми небогатыми. Неизбежно встаёт вопрос: как, на какие средства недавно приехавший в Пятигорск и живущий пока на частной квартире диакон мог предпринять строительство домов? Не на плату ли за ту неприглядную роль, которую он сыграл в том, что Лермонтов не был отпет по православному обряду? Другого объяснения из сопоставления этих фактов, к сожалению, не возникает.
А 18 июля князь В.С.Голицын устроит-таки свой бал, “настоящий”, в пику тому, какой проводила молодёжь под водительством М.Лермонтова. На следующий день после похорон поэта, не выдержав и девяти дней... Этот бал имел зловещее значение — торжества избавления от донимавшего его участников гения и пророка. И будет позором “высшему свету”. Впрочем, М.Лермонтов предвидел это более десяти лет назад в стихотворении 1830 года “Одиночество”:
...Никто о том не покрушится,
И будут (я уверен в том)
О смерти больше веселиться,
Чем о рождении моём.
Но кто знал, что кощунство продолжится и над могилой Лермонтова в его родных Тарханах. Но коль похороны великого поэта оказались столь долгими, это уже не объяснить “степенью невежества и безответственности по отношению к могиле великого человека” (Т.М.Мельникова). Тут проявлялись какие-то иные закономерности. Необразованность ведь всё-таки изживаема. Как это многодумные филологи, историки, при молчании Церкви и несмотря на взывания писателей прекратить кощунство над могилой поэта, не ведали, что творили, оставляя столь длительное время, с 1939 года, её открытой?.. Тогда напомним, что участь убийцы поэта Мартынова свершилась именно по библейскому сюжету и руками бывших беспризорников. В бывшем подмосковном имении дворян Мартыновых Знаменском была основана трудовая колония: “И вот однажды педагог-филолог рассказал на очередном занятии о Лермонтове, о его судьбе, борениях и терзаниях краткой жизни... читал стихи. И ребята, бывшие беспризорники, узнали, что именно здесь, в мартыновском доме, и проживал до старости человек, чья пуля оборвала жизнь Лермонтова. А на следующее утро на самой старой и высокой берёзе против дома висел мешок... Он раскачивался на ветру и содержал в себе останки того, кого раньше звали Николаем Соломоновичем Мартыновым” (Ю.Беличенко). Как нельзя предусмотреть убийства, так же нельзя предусмотреть и своей неминучей участи в памяти потомства...
Как известно, по ходатайству бабушки Лермонтова Е.А.Арсеньевой и по “высочайшему соизволению” прах поэта в свинцовом саркофаге был перевезён из Пятигорска в Тарханы и похоронен на фамильном кладбище 23 апреля 1842 года под открытым небом. Но в этом же году Е.А.Арсеньева над дорогими ей могилами — мужа, дочери и внука — соизволила соорудить часовню. Часовня воздвигалась, что называется, на века, и только “необдуманное вмешательство человека привело его (сооружение. — П.Т.) к преждевременному износу”, — как писала Т.М.Мельникова.
И всё-таки Лермонтов был отпет по православному обряду. Но не в Пятигорске, а в родных Тарханах, в храме своего покровителя архангела Михаила. Причём свершению этого обряда предшествовали давние трагические события, а также усилия бабушки Е.А.Арсеньевой. Как известно, дедушка Михаил Васильевич покончил с собой в 1810 г., приняв яд. А потому оставался неотпетым. Все последующие годы Е.А.Арсеньева, видимо, сознавая свою вину в смерти мужа, пыталась найти выход из такого безвыходного положения.
В центре села была старая деревянная церковь святителя Николая Чудотворца. Е.А.Арсеньева добилась того, чтобы эту церковь перенесли на кладбище, где бы она служила часовней. А на её месте заложила строительство большого храма: “Новый храм в 1840 году, за год до гибели поэта, был освящён во имя архангела Михаила, считавшегося святым покровителем М.Ю.Лермонтова” (буклет “Тарханы”, посвящённый 200-летию поэта).
Старожил Тархан, исследователь жизни и творчества М.Ю.Лермонтова П.А.Фролов в книге “Лермонтовские Тарханы” пишет: “Может быть, с этой церковью связано и последнее траурное событие — отпевание праха поэта”. Ну, а в какой же ещё церкви он мог быть отпет? Некоторая нетвёрдость сообщения исследователя обусловлена тем, что “отметок в церковных книгах об этом ритуале никаких нет, и остаётся только предполагать”. Но мы ведь знаем по опыту о том, что как оригиналы творений великих людей, так и документы, их касающиеся, сохраняются далеко не всегда... Важнее другое: бабушка знала о том, что внук её не был отпет в Пятигорске, а потому факт отпевания его в Тарханах не подлежит сомнению.
Знала обстоятельства похорон внука хотя бы от родственника Акима Шан-Гирея, в юности дружившего с поэтом и тоже служившего на Кавказе. Аким Шан-Гирей — сын любимой племянницы Е.А.Арсеньевой Марии Акимовны, которая в 1825 году с мужем Павлом Петровичем, штабс-капитаном, служившим на Кавказе, и детьми приехала в эти места на постоянное место жительства. Они купили деревню Апалиху, как пишет П.А.Фролов, на деньги, которые дала им Е.А.Арсеньева. Неужто Аким Шан-Гирей мог не рассказать бабушке о неотпевании внука, что было известно всему Пятигорску?..
Но в 1936 году, в духе господствовавших тогда атеистических воззрений, возникла идея вскрыть могилу великого поэта. Разумеется, это объяснялось иначе: “…в целях принятия более совершенных мер к её сохранению”. Это вскрытие могилы Лермонтова, возможно, не первое, обстоятельно описал П.А.Фролов в статье “Вскрытие склепа М.Ю.Лермонтова в 1936 году”, опубликованной в том же, двадцать шестом выпуске “Тарханского вестника”. Он, проанализировав причины такого кощунства, пришёл к выводу, “что для вскрытия склепа М.Ю.Лермонтова в 1936 г. достаточных оснований не существовало”.
Тогда гроб поэта осмотрели и могилу закрыли, засыпав землёй. Казалось, что теперь так будет всегда, и новых “причин” тревожить прах поэта никто не отыщет. Однако всё случилось совсем иначе. Но в ходе этого вскрытия могилы поэта обнаружился странный факт, немало озадачивший даже гробокопателей. Под надгробным памятником Лермонтова гроба поэта не оказалось, а был саркофаг с останками его бабушки Е.А.Арсеньевой. Вскрыв пол в часовне, могилу М.Лермонтова нашли — саркофаг с гробом. Могила находилась “достаточно далеко от памятника” (П.А.Фролов). Кто и когда перенёс надгробный памятник от могилы, исследователи не отмечают. Нам же остаётся сказать, что это надругательство над могилой. И случайным оно не могло быть...
Таким образом, получилось так, что кощунственное вскрытие могилы в 1936 году оказалось “необходимым”, как это ни парадоксально звучит, так как в результате его наконец-то узнали, где именно находится могила М.Лермонтова... Не в оправдание кощунства отмечаю этот факт, а лишь ради того, чтобы показать, сколь сложна и подчас непредсказуема наша история, где одним кощунством может пресекаться другое.
Однако сторонники вскрытия могилы М.Лермонтова на этом не остановились. В 1939 году могила поэта для всеобщего обозрения гроба была всё-таки вскрыта. Мотивировалось это тем, что теперь часовня становится мавзолеем. Но значение слова “мавзолей”, согласно словарям русского языка, — это большое надгробное архитектурное сооружение. Можно часовню назвать и мавзолеем, но только это совсем не предполагает вскрытия могилы. Кажется, это беспрецедентный факт: могила была вскрыта, сделаны ступеньки для того, чтобы “поток посетителей” устремился туда для обозрения гроба поэта. Продолжалось это до 2013 года, то есть семьдесят четыре года.
Но помимо этого кощунства возникла ещё одна напасть на могилу Лермонтова. Её подробно описывает Тамара Михайловна Мельникова. В 1976 году возникла идея отопления (!) часовни. Причём, как писал инженер М.Л.Волынский, “никаких материалов, подтверждающих целесообразность этих мероприятий, представлено не было”. Отопление проводилось тёплым воздухом по трубам, для которых были пробиты в часовне отверстия (“в стене склепа под землёй”. — М.Л.Волынский).
Вскоре после проведённых работ по “отоплению” часовни началось затопление склепа грунтовыми водами, так как воздуховоды преградили естественный сток грунтовых вод. Как отмечает Т.М.Мельникова, “склеп был затоплен весной 1977 г. Гроб с прахом поэта оказался в воде более чем наполовину”. Чуть позже ставшей директором музея-заповедника Т.М.Мельниковой и пришлось бороться с этим вроде бы стихийным, а на самом деле рукотворным бедствием...
Нельзя не обратить внимание на то и не согласиться с тем, что все, скажем так, мероприятия по выработке более совершенных мер для сохранения могилы Лермонтова заканчивались катастрофически. Исключений нет. Разве только последние похороны поэта в связи с его двухсотлетием. Но коль это так, мы не можем не прийти к выводу, что это неслучайно и носит некий преднамеренный характер...
И вот наконец-то к двухсотлетию со дня рождения Лермонтова его долгие похороны вроде бы завершились. Как писала директор музея-заповедника “Тарханы” Т.М.Мельникова, принято решение “о восстановлении захоронения поэта в исторически существовавшем виде. Этические и христианские законы подсказывали, что нельзя “играть” с захоронениями, нельзя тревожить покой усопшего, ради праздного любопытства выставлять гроб “на поглядение”... В 2013 г. мы намечаем эти реставрационно-восстановительные работы провести” (“Тарханский вестник”. 2013. Выпуск 26). Потом появилось сообщение в интернете о том, что “реставрационные работы завершены, восстановлен исторический вид захоронения Михаила Юрьевича Лермонтова и членов его семьи”.
Ну, думалось, справедливость всё-таки восторжествовала. Но удовлетворения наконец-то свершившимся погребением поэта не было. Во-первых, слишком уж долгие похороны поэта были, и никуда этого факта не денешь. Во-вторых, закрадывалось сомнение — неужто наконец-таки оставили в покое прах великого поэта? Или пройдёт время, изменится ситуация в обществе, “конъюнктура” и “приоритеты”, и придумают нечто подобное “отоплению” часовни? Так не хотелось верить в это, так хотелось верить в то, что справедливость действительно восторжествовала. Но не интернету же верить в столь значимом сообщении о том, что восстановлен исторический вид захоронения поэта! И тогда я написал письмо директору музея-заповедника “Тарханы” Тамаре Михайловне Мельниковой уточнения ради: действительно ли это свершилось? Ответ Надежды Константиновны Потаповой меня озадачил беспричинной раздражённостью, ибо десятилетиями работаю и с музейщиками, и с краеведами, почерпывая от них нередко ценные сведения. К тому же, долгое время работая литературным редактором центральных изданий, встречался со всякими авторами. В том числе и с явными графоманами. Но и с ними приходилось соблюдать деликатность. Казалось бы, дело обычное — литератор обращается в музей, в государственное учреждение. У музейщика ведь свои задачи, а у литературного критика — иные. Ну, ничто не предполагало агрессивности, если не сказать больше! “Уважаемый господин...” Потом идёт перечисление хорошо известных фактов, попутно оправдывается кощунство вскрытия могилы поэта: “В 1939 г. был открыт доступ к гробу М.Ю.Лермонтова, что увеличило поток посетителей в часовню”. И в завершение: “Надеюсь, теперь Ваше любопытство удовлетворено”. Словно я обращался в музей-заповедник ради праздного любопытства, а не по конкретному вопросу. И потом, неужто “поток посетителей” важнее недопущения кощунства над могилой поэта? Причём столько лет спустя и в то время, как директор музея-заповедника Т.М.Мельникова осудила вскрытие могилы...
Сам же агрессивный тон письма из государственного учреждения культуры меня поразил. К тому же, побывав в музее-заповеднике “Тарханы”, узнал, что, оказывается, не все согласны с тем, что могила поэта восстановлена в исторически существовавшем виде... Это и настораживало, так как таило в себе какие угодно перемены в грядущем... Примечательно, что Н.К.Потапова не указала, что она является заместителем директора Государственного Лермонтовского музея-заповедника “Тарханы”. А подписалась скромненько, словно из своей личной вотчины: “От музея-заповедника “Тарханы”...
Немало удивила меня музейный работник и тем, что, оказывается, “по правилам ХIХ века надгробный памятник переместили в центр часовни”. Иными словами, могила поэта находилась в одном месте часовни, никак не обозначенная, а надгробный памятник — в другом. Таких “правил” и теперь не существует в христианском понимании, тем более их не было в ХIХ веке. Скажу стихами Алексея Кольцова: “Под крестом моя могила, / На кресте моя любовь”. Можно сказать о могиле и словами Василия Розанова: “Могила... знаете ли вы, что смысл её победит целую цивилизацию”.
Я останавливаюсь на этих вестях из “Тархан” потому, что слишком уж о многом они говорят. Ведь в таком воззрении “поток посетителей” превалирует, собственно, над могилой. Ну, а пока отметим главный факт — к двухсотлетию со дня рождения великого русского поэта Михаила Юрьевича Лермонтова его столь долгие похороны наконец-то завершены...
В этом я убедился, побывав в селе Лермонтово. И в который раз подивился тому, какой силой и даже магией обладает слово. Назвали часовню-усыпальницу Арсеньевых-Лермонтовых в 1939 году “мавзолеем” и тем самым как бы получили санкцию на вскрытие могилы, долгое время остававшейся открытой.
С 2013 года вся часовня-усыпальница, которой придан статус памятника истории и культуры федерального значения, называется могилой поэта, о чём свидетельствует небольшая, но аккуратная, золотистая мемориальная доска: “Могила Лермонтова Михаила Юрьевича (1814–1841). Дата создания 1842 г.”. И такая надпись опять-таки неточна, так как в часовне-усыпальнице, кроме могилы поэта, находятся и могилы его матери, дедушки, бабушки. Как же общее захоронение можно называть могилой М.Ю.Лермонтова?
И всё-таки я надеюсь на то, что долгие похороны М.Ю.Лермонтова наконец-то завершились.
ЧЕРКЕСКА
Принято считать, что Мартынов так и не смог объяснить причины убийства им Лермонтова. Юристы-криминалисты Александр Карпенко и Валерий Прищеп, к примеру, пишут, что “до конца своей жизни Мартынов не сумел найти приемлемый повод, объясняющий дуэль с Лермонтовым, и не решился указать на действительную причину убийства поэта” (“Оправдание Лермонтову”. Нальчик: ООО “Телеграф”, 2014).
По логике криминалистов, ни дуэли, ни убийства поэта, прикрываемого дуэльной обстановкой, вообще не должно было быть: “М.Ю.Лермонтов и Н.С.Мартынов не находились в близком родстве, в служебных отношениях начальника и подчинённого, кредитора и должника, иной личной зависимости. В соответствии с Правилами они могли быть дуэлянтами при наличии допустимого повода, формального вызова и соблюдении последующих процедур. За пределами Правил теоретически могли быть другие препятствия к дуэли. Принадлежность к одной и той же секте, ложе или организации, уставы которых предусматривали другие способы разрешения конфликтов”.
Но убийство поэта всё же было. И вот уже более ста восьмидесяти лет (!) не находит убедительного объяснения. По всем признакам новые исследования свидетельствуют о том, что все попытки разгадать тайну гибели Лермонтова обещают быть бесконечными и такими же бесплодными. Это может говорить только об одном: причину убийства поэта ищут в бытовой области, в сфере обыденных человеческих взаимоотношений, в то время как она кроется в духовно-мировоззренческих представлениях. И, говоря современным языком, в ментальной несовместимости личностей.
Гибель Лермонтова невозможно рассматривать отстранённо от его уникальной пророческой личности и его творчества. Речь ведь идёт не просто о дуэльной или внедуэльной гибели офицера, каких в то время было, видимо, немало, но о гениальном поэте. Основной причиной его столь ранней гибели было всё-таки то, что Вечный Судия дал ему “всеведенье пророка”. Поэтам же по самой природе дарования свойственно своё краткое земное странствие рассматривать как часть бесконечного человеческого бытия. А это само по себе уже предполагает размышления о смерти. И всё же у Лермонтова это носит своеобразный, не трагический, а пророческий характер. Как, к примеру, в его “Завещании” 1840 года:
Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть.
На свете мало, говорят,
Мне остаётся жить!
Невольно возникает вопрос: а кто, почему и в связи с чем это говорит? И это предвидит, знает поэт. И всё случается по его пророчеству. Поразительное, нашим бедным разумом не постижимое положение... А потому точнее было бы сказать так: Мартынов дал объяснение причины убийства им Лермонтова, хотя несколько велеречиво выраженное. Но такое объяснение не удовлетворяет его потомков с позитивистским, материалистическим сознанием, отказывающихся верить в то, что это и есть действительная причина убийства поэта. А это значит, что в большинстве исследований как литературоведов и историков, так и самодеятельных подвижников мы сталкиваемся не с попытками разгадки тайны гибели Лермонтова, а с особенностями общественного сознания уже более позднего времени. Такого сознания людей, которое признаёт только “факты” даже тогда, когда их не может быть в принципе. Разве убийца во все времена не делает всё возможное для того, чтобы не оставить никаких следов, то есть “фактов” своего преступления?
Мартынов, как помним, многие годы и даже десятилетия спустя и не добровольно, а вынужденно объяснял своё преступление так, что “злой рок судил быть ему орудием воли провидения”. И добавил нечто краткое, но вполне определённое, свидетельствующее о том, что поэт был убит не на дуэли, а при неких обстоятельствах, прикрываемых дуэльною обстановкою с участием не только одного его: “Принять же всю нравственную ответственность этого несчастного события на себя одного не в силах”.
Но ведь объяснение Мартыновым убийства Лермонтова со ссылкой на “злой рок” и “провидение” очень уж сходно, а по сути, идентично тем доводам, которыми пытается оправдать Сальери убийство Моцарта. То есть перед нами извечный и непримиримый конфликт духовного с бездуховным. Борьба с духовной природой человека, с его выделенностью душой и разумом из природы. Как известно, Сальери уверовал в то, что правды нет ни на земле, ни выше:
Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет и выше…
А.С.Пушкин. “Моцарт и Сальери”
Но это ведь прямо противоположно тому, что выразил М.Лермонтов уже в “Смерти поэта”: “Но есть и Божий суд, наперсники разврата! / Есть грозный суд: он ждёт; / Он не доступен звону злата, / И мысли и дела он знает наперёд...”. То есть поэт отвергает оправдание беззакония, при котором всё “можно”, ибо никто якобы никогда не узнает о злодействе не только на земле, но и выше... Другое положение, в которое уверовал Сальери, состоит в том, что гений и злодейство могут быть совместимы:
...И я не гений? Гений и злодейство
Две вещи несовместные. Неправда...
Увы, это правда. Гений и злодейство действительно несовместимы. И в этом нас убеждает то, что, как ни прятали злодейство, совершённое Мартыновым, вопреки фактам, которым можно доверять, всё более и более становится очевидным, что для изначально навязываемой дуэльной версии гибели М.Лермонтова решительно нет никаких подтверждений.
Итак, два духовно-мировоззренческих положения, исповедуемые Сальери, позволяли ему оправдывать самого себя в совершаемом им преступлении. Это неверие в торжество правды ни на земле, ни выше и вера в то, что гений и злодейство совместимы. Более того, из этих положений он выводит свою высшую миссию, которая состоит в том, чтобы убить гения:
Нет! Не могу противиться я доле
Судьбе моей: я избран, чтоб его
Остановить — не то мы все погибли.
Почему так? Да потому что гений, как кажется Сальери, мешает ему жить, мешает ему самоутверждаться. И для таких, как он, кто поставил подножием искусству ремесло и поверял алгеброй гармонию, остаётся одно — избавиться от гения, убить его, и тогда, как ему представлялось, он станет гением. Но этого не происходит. Совершая злодейство, он не знает, что правда есть и на земле, и выше, что гений и злодейство несовместимы и что само имя его станет навсегда нарицательным как имя убийцы гения...
В сходной ситуации был ведь и Мартынов. Приехав на Кавказ за генеральским чином, он оказался уволенным с военной службы в звании майора. То есть переживал полный крах своей карьеры. Да что там — всей жизни... Современники отмечали разительную перемену, происшедшую с Мартыновым после увольнения его со службы. В Пятигорске они не узнавали прежнего Мартынова — ранее компанейского, теперь злого и угрюмого, рядящегося в черкески, с нелепым кинжалом.
А тут — Лермонтов, как, видимо, казалось Мартынову, — преуспевающий, уже выпустивший две книжки, роман которого “Герой нашего времени” обсуждался не только в обществе и в офицерской среде, но и самим царём. Человек глубочайшего ума, невероятной свободы и безоглядного бесстрашия. Нет, подавленная душа Мартынова, переживающая крах всего того, к чему он стремился, не могла перенести этого... А то, что поэту “так больно и так трудно”, он, конечно, не подозревал. Достаточно было небольшого внешнего влияния, чтобы он свершил свою “миссию”. К тому же Мартынов надеялся поправить свои дела. Неслучайно же он вышел в отставку с повышением в чине, но без полагающейся пенсии, что предполагало возможный возврат на военную службу.
Правоведы-криминалисты Александр Карпенко и Валерий Прищеп в своей книге приводят очень многое значащий факт: “Согласно книге входящих и исходящих документов инспекторского департамента военного министерства, с 19-го по 27 февраля 1841 года велась переписка, подшитая впоследствии в папку с названием “Об определении вновь на службу отставного майора Мартынова”. Из этого факта следует, что, вынужденно подав в отставку “по домашним обстоятельствам”, Мартынов не намеревался отказаться от военной карьеры... 23 февраля император подписал высочайший приказ об отставке Мартынова, и дело со вторым рапортом сдали в архив. Приказом по полку от 9 апреля 1841 года Мартынов был отчислен, т.е. перестал быть военнослужащим”.
Видимо, с надеждой вернуться на службу Мартынов и задружился с Васильчиковым, крепко помня, чей это сын. Но, как известно через Чилаева, хозяина домика, в котором квартировал Лермонтов, именно Васильчикову принадлежала фраза: “Пора бы поставить Мишеля в рамки”... То есть Мартынов находился в таком состоянии, что был уже готов “разрешить” извечную, скажем так, проблему — “гений и злодейство”. И он её “разрешает”. Обращает на себя внимание и тот факт, что, уйдя в отставку по “домашним обстоятельствам”, Мартынов поехал не домой — разрешать эти “обстоятельства”, — а почему-то оказался в Пятигорске...
И тут следует честно признаться в том, что все дальнейшие варианты описания дуэли Мартынова с Лермонтовым на протяжении более ста восьмидесяти лет бессмысленны без ответа на главный вопрос: как и при каких обстоятельствах поэт мог получить такой характер ранения, когда пуля пронизала его тело снизу вверх под углом 45-55 градусов, что было зафиксировано ординатором пятигорского военного госпиталя, титулярным советником И.Е.Барклаем де Толли? Трудно не согласиться с современными криминалистами в том, что такой “раневой канал мог возникнуть на ровной площадке от выстрела пешего Мартынова в подреберье правого бока сидящего на коне Лермонтова”. Они даже произвели расчёты и пришли к выводу, что “смертельный выстрел производился с удаления около 74 см от дульного среза до тела жертвы, т.е. практически в упор”.
Надо отдать должное наиболее проницательным пятигорцам и людям из окружения Лермонтова, кто оказался в это время на водах. Им изначально было ясно, что Лермонтов погиб не на дуэли, а был просто убит. Их, пришедших проститься с поэтом и начавших роптать, как уже отмечено ранее, коменданту Ильяшенкову пришлось переубеждать в том, что это был честный поединок, а не убийство. Да это ведь подтверждается и документально той задачей, которую ставила перед собой следственная комиссия… И у следственной комиссии для такого намерения, надо полагать, были веские причины. Но, как известно, по повелению Николая I дело было передано в военное судопроизводство, облегчавшее участь убийцы. Из нового военно-судного дела выпадает намерение следственной комиссии расследовать возможность преднамеренного убийства, и всецело принимается дуэльная версия гибели поэта. Мы никогда не узнаем той мотивации, согласно которой самодержец поступил именно так. Достаточно и этих фактов, однозначно свидетельствующих о том, что некая мотивация у царя была, направленная отнюдь не в пользу Лермонтова.
Убедительнее всего дуэльной версии гибели Лермонтова противоречит расстановка секундантов. Причём в том виде, в каком она объяснялась сразу же после убийства поэта. А потому мы и вернёмся к ней в её более чёткой последовательности. В самом деле, сначала было заявлено, что дуэль произошла без секундантов, что равносильно обыкновенному убийству. Потом секундантом был объявлен Глебов — один для обоих противников, что противоречило устоявшимся правилам проведения дуэлей. К тому же по ранению руки, всё ещё находящейся на перевязи, Глебов физически не мог исполнить сложную роль секунданта — снарядить пистолеты, да ещё в непогоду… И тогда запоздало объявляет себя секундантом и Васильчиков. Ну, а причисление к секундантам Трубецкого и Столыпина уже время спустя невозможно принимать всерьёз, так как оно имело целью запутывание обстоятельств гибели поэта.
Секунданты от Мартынова к Лермонтову не посылались, как и наоборот — от Лермонтова к Мартынову, чтобы обсудить место, время и условия дуэли. То есть преддуэльного ритуала, предшествующего каждой дуэли, не было. А это и свидетельствует о том, что и дуэли не было. О предстоящей дуэли не знали не только “секунданты”, объявленные таковыми уже после гибели поэта. О дуэли, кажется, не знал и сам Лермонтов. Иначе он не уехал бы 14 июля утром в Железноводск, не совершив весь преддуэльный ритуал. Не стал бы брать новые билеты для принятия ванн на последующие дни в Железноводске.
Но почему Васильчиков и Глебов стали “секундантами” Мартынова, тем самым столь легко согласившись тайное убийство Лермонтова Мартыновым прикрыть дуэльною обстановкою? Неужто лишь потому, что дали Мартынову свои пистолеты “на всякий случай”? Нет, этого недостаточно. В конце концов, начнись серьёзное расследование обстоятельств гибели поэта, они могли бы заявить о том, что не могли знать, что дают своё оружие Мартынову для убийства. Так что этим они не были, говоря криминальным языком, повязаны с Мартыновым. Как и всегда, как и во все времена, эта повязанность с криминалом определяется не какими-то внешними событиями, фактами и обстоятельствами, но находится в области мировоззренческой. А внешние факты и события при этом являются лишь неизбежным следствием мировоззренческих положений. И в этом нас убеждает записка Глебова, составленная им от имени Васильчикова Мартынову в тюрьму, которую мы уже приводили: “Я и Васильчиков не только по обязанности защищаем тебя везде и всем, но и потому, что не видим ничего дурного с твоей стороны в деле Лермонтова и приписываем этот выстрел несчастному случаю (все это знают, судьба так хотела, тем более, что ты в третий раз в жизни стрелял из пистолета...” (выделено мной. — П.Т.). Как видим, о велении судьбы, “злом роке” говорится не только Мартыновым десятилетия спустя, но и сразу же после убийства поэта. Мартынов же лишь повторяет то, что внушили ему Васильчиков и Глебов. Это очень важное обстоятельство. Ведь в этом сговоре Глебова, Васильчикова и Мартынова речь должна идти о согласовании предельно конкретных установок, но тут речь заходит о “высшем” смысле происшедшего, о хотении судьбы: “судьба так хотела”... И разве не поразителен тот факт, что как Мартынов и его подельники пытаются оправдать преступление велением судьбы, так и Сальери как к высшему доводу апеллирует тоже к судьбе: “Нет! Не могу противиться я доле / Судьбе моей...”. Но, повторюсь, такое объяснение причины убийства поэта для позитивистского, материалистического сознания исследователей последующего времени представляется столь неопределённым, несущественным и туманным, что они решительно не хотят в него верить. Это, пожалуй, и есть основная причина неразгаданности тайны гибели М.Лермонтова... Ну, а упоминание о том, что Мартынов, офицер, дослужившийся до майора, третий раз стреляет из пистолета, — такой довод я уж и не знаю на кого рассчитан...
Между тем как именно эта, духовная и мыслительная сторона трагедии являются основной причиной гибели поэта. Да что там! Его убийства… Это, кстати, объясняет и посмертную его судьбу, отношение к нему многие годы, десятилетия, а теперь уже и века спустя.
Из исследователей последнего времени так поставил вопрос, постиг духовно-мировоззренческую причину гибели поэта как основную, пожалуй, только поэт Юрий Беличенко, в то время как большинство исследователей заняты не причиной гибели Лермонтова, а её следствием, то есть тем, как был он убит, что установить доподлинно невозможно.
Вместе с тем Ю.Беличенко отмечал, что современники в большинстве своём “проглядели” Лермонтова. Это не совсем так, ибо среди современников его было немало тех, кто понимал истинный масштаб дарования поэта. Ещё, видимо, больше было тех, кто его люто ненавидел. А потому уверенно можно сказать, что именно потому, что М.Лермонтова не проглядели, он и был убит. В полном согласии с евангельской мудростью о неизбежной участи пророка.
Поначалу вроде бы непонятно то, зачем Мартынову, тайно убившему Лермонтова — без секундантов, свидетелей и посторонних глаз, — понадобилось облекать своё преступление в дуэльную обстановку. Ну, убил тайно и подло поэта в поздний час и в непогоду. Кто бы узнал... Убийство можно было приписать горцам, разбойникам. Ан, нет! Мартынов поступает по-другому. Пытается облечь совершённое преступление в дуэльную обстановку. Почему? Совершенно очевидно, что тут сказалась общая закономерность в совершении преступлений, когда зачастую вдруг вмешиваются непредвиденные обстоятельства, и всё происходит не так, как замышлялось преступником. И в этом преступлении всё пошло не так, как думалось Мартынову. В волнении он оставил на месте преступления улику — черкеску, под которой прятал от непогоды готовые к применению пистолеты: Мартынов “вёз под черкеской для укрытия заряженное оружие от непогоды и посторонних взглядов. При встрече с Лермонтовым сбросил наземь черкеску и достал оружие” (Александр Карпенко, Валерий Прищеп). Убийство было совершено... Для отрицания этого трагического факта нет никаких оснований. Конечно, если сохранившимся документам, свидетельствам и воспоминаниям оставлять их истинное значение и не придавать им произвольного смысла, зачастую прямо противоположного тому, какой в них содержится.
Потом, придя в себя, посылает за черкеской на место преступления Глебова... Посылает на дрожках, так как тот по ранению руки не мог пока ездить верхом. И склоняет его стать единственным секундантом, так как “дуэль” без секундантов равносильна обыкновенному убийству.
Возникает также вопрос: почему Глебов, специально посланный за черкеской Мартынова, взял только её, но оставил столь тяжело раненного поэта на месте преступления? Судя по тому, что Лермонтов был убит не на избранной для дуэли площадке, а на дороге (иначе как бы нашли в темноте тело поэта посланные за ним слуги?), Мартынов и не собирался оглашать в какой бы то ни было форме свою причастность к гибели поэта. Если бы не это непредвиденное обстоятельство — в волнении оставленная на месте преступления убийственная для него улика — его черкеска. И тогда спешно пришлось облекать убийство в дуэльную обстановку. Вот откуда невнятица в описании дуэли и немыслимая при совершении любой дуэли манипуляция с секундантами...
Столь длительная и безуспешная разгадка тайны гибели Лермонтова, казалось, должна была уже убедить исследователей в том, что она, эта тайна, кроется не только в хитростях и коварстве интриги, закрученной вокруг поэта. И не только в последовательности и подробностях его убийства. Уже хотя бы потому, что мы их доподлинно не узнаем никогда. Да их и невозможно теперь уже установить, так как всякое преступление совершается так, чтобы оно никогда не было раскрыто. Тем более такое преступление, как убийство известного уже поэта, истинный масштаб дарования которого многие люди понимали, преступления, к которому оказались причастны очень влиятельные силы общества, или, как тогда говорили, “света”. Ненаказание царём Николаем I убийцы Лермонтова — ничем не опровержимое тому доказательство. С этим, увы, приходится смириться. А потому что ж искать тайну на таком пути, на котором она никогда раскрыта быть не может? Да и является ли это всей полнотой раскрытия тайны и правдой... Ведь мы изначально знаем, кто убил поэта, — Мартынов. Но вот почему он убил — этот, смею утверждать, главный вопрос, исследователи издавна и до сих пор почему-то обходят.
Тайна гибели Лермонтова кроется не в реально-бытовой, но в духовно-мировоззренческой сфере. И в психологической, разумеется. Точнее — в психологическом состоянии Мартынова... Ну и, конечно же, в том, кто именно задумал и довёл до такого трагического исхода интригу, то есть кто направил пистолет Мартынова на поэта. А их, по имеющимся свидетельствам, вычислить вполне можно. Конечно, не по всем и не по всяким свидетельствам, а лишь по тем, которым можно доверять. А различить и выделить такие свидетельства из массива обширной литературы — это уже дело проницательности, опыта, культурного и интеллектуального уровня, наконец, человеческого чутья исследователей, дерзнувших разгадать тайну гибели Михаила Юрьевича Лермонтова.
Правоведы, пытающиеся рассмотреть пятигорскую трагедию 1841 года с точки зрения криминальной, почему-то непременно отрицают литературоведение, демонстративно входя в конфликт с ним. И тем самым неизбежно ставят себя в положение маргиналов, с доводами и логикой которых считаться необязательно. Между тем как литературоведы, так и правоведы бывают всякие — и честные, и формально относящиеся к своим обязанностям. Сам факт принадлежности к тому или другому корпоративному сообществу не является гарантией объективного рассмотрения сути дела. И ясно, почему они входят в конфликт с литературоведами. Потому что свой криминальный подход считают единственно возможным в разгадке тайны гибели М.Ю.Лермонтова. А это далеко не так.
Кроме того, коль погребение поэта 17 июля 1841 года в Пятигорске “пето не было”, то есть поэт был похоронен без отпевания, что оказалось “организовано” людьми духовного звания, Русская Православная Церковь могла бы, да, видимо, и обязана по этому беспрецедентному факту вынести своё определение. И тем самым прервать всё ещё продолжающееся торжество тех, кто оказался причастным к преступлению. И ради торжества справедливости, и в память о великом русском поэте Михаиле Юрьевиче Лермонтове.
ПЁТР ТКАЧЕНКО НАШ СОВРЕМЕННИК № 11 2024
Направление
Историческая перспектива
Автор публикации
ПЁТР ТКАЧЕНКО
Описание
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос