РОМАН СЕНЧИН НАШ СОВРЕМЕННИК № 3 2025

ТИНЯКОВ В ДВИСЕ И ДИСКЕ


Фрагмент книги “Александр Тиняков. Человек и персонаж” *

* Книга выйдет в издательстве АСТ (“Редакция Елены Шубиной”).

В конце 1917 года автор статей в либеральной газете “Речь” и черносотенной “Земщине” поэт Александр Иванович Тиняков оказался на родной Орловщине, где стал большевистским агитатором. Осенью 1918-го, когда к Орлу приближались войска Деникина, перебрался в Казань. Печатался в местных газетах...
До 11 августа 1920 года публикации Герасима Чудакова (псевдоним Тинякова-публициста) в “Известиях Казанского губернского совета крестьянских депутатов” следуют почти ежедневно. Затем литературовед Николай Богомолов отмечает в “Материалах к библиографии Тинякова” перерыв до 5 сентября и предполагает: “По всей видимости, в середине августа Тиняков едет на рекогносцировку в Петроград <...>, и в конце октября окончательно перебирается туда”.
Позже в подробной статье о Тинякове в многострадальном биографическом словаре “Русские писатели. 1800–1917” (том 6, 2019) Богомолов повторяет: “В кон. 1920 возвратился в Петроград, некоторое время жил в Доме иск-в...”
Было не совсем так — сложнее и интереснее.
В середине августа Александр Иванович отправился сначала не в Петроград, а в Москву, где в то время кипел жизнью и творчеством Дворец искусств — ДВИС.
Интересующиеся русской литературой в первые годы советской власти хорошо знают о Доме искусств в Петрограде (ДИСКе) — о нем красочно и подробно писали Чуковский, Виктор Шкловский, Георгий Иванов, Владислав Ходасевич; в ДИСКе происходит действие романа Ольги Форш “Сумасшедший корабль”, в ДИСКе написал “Алые паруса” Александр Грин, в ДИСКе был арестован Гумилев... ДВИС же освещен куда слабее.
Московский Дворец искусств был основан на несколько месяцев раньше ДИСКа — в самом конце 1918-го. Руководителем его стал Иван Рукавишников. Стоит немного сказать о нем, тем более что фигура эта полузабытая. Во всяком случае, не такая известная, как Ходасевич или Георгий Иванов.
Иван Сергеевич Рукавишников родился в 1877 году в Нижнем Новгороде в богатой купеческой семье, которая выстроила на набережной Волги прекрасный дворец — пожалуй, главное украшение Нижнего.
В юности Иван заболел не только туберкулезом, но и декадентством. Купеческое дело Рукавишниковых решил не продолжать, уехал в Москву, а затем в Петербург. Революцию 1905 года встретил восторженно, помогал революционерам и словом, и делом (деньгами). В 1912-м опубликовал роман “Проклятый род”, в персонажах которого родные узнали самих себя и своих предков и фактически отреклись от Ивана.
Правда, в нужду писатель не впал, тем более что к личной роскоши не испытывал симпатии. Деньги он тратил на революционную борьбу, алкоголь, которым лечился от туберкулеза, и издание своего собрания сочинений, составившего к 1925 году двадцать томов.
Умер Рукавишников в 1930-м. На его смерть Тиняков откликнется в дневнике:
“...9-го апреля умер Ив. Рукавишников... Рукавишникова я знал давно и хорошо. Я и пьянствовал с ним в 1913 г., и работал в 1921 г. В последний раз мы виделись и пили в Москве у Евг. Сокола в 1925 г. Мне жаль его, как неплохого и неглупого человека. Да и писал он, в общем, не плохо”.
Ивана Сергеевича ценили земляк Максим Горький и нарком просвещения Луначарский, и когда Рукавишников в 1918-м расписал им, как замечательно литераторы, живописцы и прочие люди искусства будут творить в одном месте, жить коммуной, поддержали создание Дворца искусств.
Под него в Москве был отдан так называемый Дом Ростовых (улица Поварская, 52), где до этого жили графы Соллогубы, позже находилась ВЧК, а после ДВИСа — поочередно — Высший литературно-художественный институт имени Брюсова (прообраз Литинститута), Федерация объединений советских писателей, правление Союза писателей СССР, Международное сообщество писательских союзов, а с 2020 года Ассоциация союзов писателей и издателей России (АСПИР).
О буднях Дворца искусств можно прочесть в повести Бориса Пильняка “Иван да Марья”, в книге Александра Васькина “Повседневная жизнь советской богемы от Лили Брик до Галины Брежневой”, в воспоминаниях Нины Серпинской. Не так давно вышла очень интересная статья А.Л.Соболева “К истории московского “Дворца искусств” (Rhema. Рема. 2020. № 4), где есть ссылки и отсылки на работы других исследователей.
Видимо, к своему давнему приятелю Ивану Сергеевичу и отправился Тиняков в августе 1920-го. Скорее всего, по своей инициативе, так как в Москве не задержался — стать членом коммуны было непросто. Даже Марину Цветаеву не приняли, ограничив рангом кандидата. Членство в коммуне предполагало не только крышу над головой, но и паёк. Так что желающих было наверняка предостаточно.
Погостив у Рукавишникова, Александр Иванович поехал в Петроград. Где он там остановился, сколько дней пробыл, какие документы при себе имел — мне неизвестно. А эти детали интересны и важны: ещё вовсю идет война, так просто не поездишь, в гостиницу не вселишься, в ресторан или трактир не сходишь.
Достоверно известно, что побывал у Александра Блока — этому есть подтверждение в записных книжках самого автора “Двенадцати”:
“20 августа. Экземпляр “Лира” (от Замятина). — С 3-х часов — Н.А.Нолле, Е.Ф.Книпович, А.Тиняков (Чудаков), С.М.Алянский, телефоны, гости до ночи”.
Александр Александрович и новый, революционный, псевдоним Тинякова, оказывается, знал, причем уже тогда — Тиняков как Герасим Чудаков в Петрограде еще не выступал. Но вскоре выступит.
Документально известно, что Александр Иванович восстанавливает отношения с Алексеем Михайловичем Ремизовым. Правда, тот вскоре уедет за границу на лечение и, как окажется, навсегда порвет с Россией, но успеет устроить Тинякова в Петрограде.
Для меня загадка, почему Ремизов так ему симпатизировал. Вроде бы он должен быть Алексею Михайловичу попросту противен что в 1916-м, что в 1920-м. И на людях Ремизов это демонстрировал (поэт Владимир Смиренский вспоминал, что он называл Тинякова “гнидой обезьяньей палаты”), и в дневнике (запись от 24 августа 1920-го: “Есть русские люди бессовестные, такие как Роз[анов?] Тин[яков?] Гор[одецкий?] –”– и подлые”.)
С ранней молодости Ремизов проникся идеями марксистов и эсеров, которым не изменял и позже, а черносотенца Тинякова если и оттолкнул, то легонько и временно. В 1920-м Ремизов уж точно не сторонник большевиков, а не только принял большевистского агитатора Тинякова, но и посодействовал публикации тиняковской статьи в газете “Жизнь искусства”, отдал в журнал “Красный балтиец” его стихи и заверил автора, что “их напечатают”. Мало того, он почти вызывает Тинякова в Петроград: “Если бы вы были тут, много работы нашлось здесь в журнале моряков”.
Меньше чем через год Александр Иванович этим приглашением воспользуется.
А пока он возвращается в Казань.
*   *   *
С 5 сентября публикации за подписью “Герасим Чудаков” в “Известиях...” возобновляются и следуют с прежней, почти ежедневной плотностью, но после 23-го числа Николай Богомолов их больше не встретил. По всей видимости, тогда Тиняков получил вызов от Рукавишникова и отправился в коммуну Дворца искусств.
Но сейчас остановлюсь на статье Тинякова в “Жизни искусства” и на сам’ом этом издании. А издание Петроградского театрального отделения Наркомпроса удивительное. В 1918–1921 годах это часто был ежедневный листок, на одной странице которого печатали статьи об искусстве, а на второй — как правило, программы петроградских театров. Вот номер от 18-19 октября 1919-го. Войска Юденича на подступах к Петрограду, идут тяжелые бои, а в “Жизни искусства” большая статья Игоря Глебова об опере Чимарозы “Тайный брак”, размышления Александра Блока о трагедии “Отелло” и ее постановке в Большом драматическом театре... На второй странице анонсов спектаклей в этом выпуске нет, зато есть статья Бориса Эйхенбаума о Шиллере, сообщение о подготовке выставки японских гравюр, о том, что в Большом Оперном театре репетируют “Мейстерзингеров”, “Фауста” и “Севильского цирюльника”.
Но вот 22 ноября режим “внутренней обороны” снят, театры заработали, и газета увеличивается до четырех полос, две из которых отданы под программы Мариинского театра (“Валкирия”), Большой Коммунистической Оперы (“Фауст”), Маленького театра (пьеса Аркадия Аверченко “Без ключа”), Большого драматического театра (“Много шума из ничего”), Малого драматического театра (“Ревизор”)... И так — о высоком и вневременном — все долгие четыре голодные и холодные года, которые Виктор Шкловский позже назовет первой блокадой.
Статья Тинякова “Правда красок”, подписанная “Герасим Чудаков”, опубликована в “Жизни искусства” 25 августа 1920-го и выделяется своей революционной риторикой. Но революционность здесь больше культурная, а не социально-политическая.
Посвящена статья “выставке московского “Дворца искусств” (этакая реклама деятельности ДВИСа).
“В тихих старинных залах московского “Дворца искусств” открыта постоянная выставка произведений современного искусства.
Несмотря на небольшое пока количество собранных картин, выставка оставляет по себе впечатление большой остроты и очень интересна.
Сошлись художники самых различных направлений. Крымов с его “Тихим вечером”, Туржанский, Милиоти, В.Комаровский, давший чудесную “Акварель”, и Шереметев, особенно ярко проявивший себя в этюде “Яблони цветут”, — определенно примыкают к старым школам, связанным с импрессионизмом, и являются выразителями, главным образом, эмоционального стиля искусства. <...>
Отдавая должное тонкому мастерству художников, примыкающих к “старым” школам, мы должны, однако, признать, что наиболее тесная и глубокая связь с современной жизнью чувствуется в картинах новаторов, подобных Григорьеву.
В буйном, — местами бешенном (так! — Р.С.), — размахе их линий, в яркости и видимой резкости их красок, — резкости, за которой таится сложнейшая и многоцветнейшая основа, — чувствуется буйная, резкая и в то же время многоцветная сущность нашей эпохи, чувствуется дыхание Революции. <...>
Надо сознаться, что никогда еще не было в нашей живописи столь порывистых, буйных и в буйстве своем прекрасных цветосочетаний, как в произведениях художников, примыкающих к новейшим направлениям в живописи. И это обстоятельство, по нашему мнению, лучше всего свидетельствует о мощности и внутренней правде Революции: ведь под ее пламенным дыханием рождаются и являются в мир эти краски, ведь это ее праздник они празднуют, ее торжество прославляют!..”
Статья, скажем так, не из сильных. В живописи наш герой явно не был специалистом, слов особенно много подобрать не мог — “буйство”, да и только. Привел я эти цитаты в основном затем, чтоб читатель сравнил их с отрывком из письма Александра Ивановича, написанного 27 мая 1914 года Борису Садовскому из родных мест:
“...О своих делах и положении я сейчас почти не думаю, потому что вечером соседка-помещица рассказала мне, что в ближайшем к нам селе поп хочет завести кинематограф для мужиков. Я уже собираюсь писать архиерею, губернатору и в местную газету Союза Рус. народа. Думаю также натравить на долгогривого шабесгоя моего отца, местного протоиерея и вообще благомыслящих людей околотка...”
Да, неустойчивым человеком был Александр Иванович. Или играл, подстраивался. С крепостником Садовским играл в мракобеса, с молодой революцией — в поклонника авангарда...
Итак, в сентябре Тиняков в Москве, поселяется во Дворце искусств. Но он, как обычно, опаздывает. Романтика ДВИСа заканчивается.
В январе 1921-го Рабоче-крестьянская инспекция (Рабкрин) обнаруживает финансовые злоупотребления при проведении культурных мероприятий и постановлением от 9 февраля предписывает Дворец искусств закрыть “ввиду несоответствия деятельности задачам Наркомпроса и неоднократного нарушения сметного порядка”. В ответ Иван Рукавишников пишет стихотворение “Краткая история Дворца искусств, московского речением богомерзким глаголемого Двис”, начинающееся так:

Двис угоден лишь Наркому —
Сектор кажет нам клыки.
Но Наркому то знакомо,
Да и мы не дураки.

“Где устав? где ваша смета?”
Что вы? Общество? Отдел?” —
Это выдумка поэта,
Не касайтесь наших дел! —

“Что?! Концерты? Что! доходы!
А декреты? А Рабкрин?!”
— Мы не можем без свободы,
Вас так много — Двис один...

Встречаем мы в этом стихотворении и Александра Ивановича:

Завалясь печатным словом,
Хламом, конской колбасой,
Малишевский с Тиняковым
Блещут эллинской красой.

Нравы во Дворце искусств были вольные, свободные — устав организации так и не был принят, финансовая и прочая документация велась кое-как. Ему покровительствовал Анатолий Луначарский, нарком просвещения, но и он не смог помешать упразднению ДВИСа.
Впрочем, после его закрытия в здании на Поварской продолжали жить писатели, художники, актёры. В том числе и Александр Тиняков.
Упоминание о нем находим в дневниковой записи поэта Тараса Мачтета за 10 апреля 1921 года:
“Третьего дня я в яркий солнечный день узрел умилительную довольно сцену. На перилах балкона восседал Малишевский, в качалке рядом Адалис покоится, а внизу со двора на них любовно глядит Тиняков, весь обросший волосами”.
О литераторе Михаиле Малишевском можно прочитать в интернете (https://lucas-v-leyden.livejournal.com/173677.html?noscroll#comments), а Аделина Адалис — последняя возлюбленная Валерия Брюсова, поэтесса, переводчица; ее колоритный портрет есть в очерке Марины Цветаевой “Герой труда”.
В апреле 1921 года Рукавишникова командировали в Туркестан для организации местного Дворца искусств. Оттуда в мае он напишет стихотворное послание Тинякову о своей жизни в Ташкенте. Судя по конверту, который Александр Иванович сохранил, письмо послано на адрес Дворца искусств — Поварская, 52. Жил он там на вполне законных основаниях, даже вполне солидную должность занимал. Впрочем, дадим ему слово.
Из очерка, посвящённого 50-летию Валерия Брюсова (петроградские “Последние новости”, 1923, 17 декабря):
”В дни, когда еще царила разруха, в начале 1921 г., мне приходилось в московском “Дворце искусств” чуть ли не ежедневно встречаться с В.Я.
Борода его уже поседела, но движения его были все так же стремительны, фигура — пряма и гибка, а сам он, как и 20 лет тому назад, ясен, бодр, влюблен в работу.
Кругом все ныли, охали, “иронизировали”. Брюсов, казалось, совсем не замечал “разрухи”.
А ведь он так же, вместе со всеми, сидел за некрашеным, убогим столом в подвальной “столовке” и ел те же пустые щи деревянной, изгрызанной ложкой! И чуть ли не ежедневно возвращался пешком с конца Поварской к Сухаревой башне!
И как кипело дело в его руках!
Когда он начал работать, между “Дворцом искусств” и “Лито” происходила ожесточенная и довольно нелепая борьба за библиотеку. “Лито” хотело взять библиотеку закрытого “Дворца” себе, “Дворец” хотел сохранить ее, чтобы передать, вместе с курсами, тому учреждению, к которому перейдут курсы.
Я как раз заведовал этой библиотекой и с отчаянием следил за той неразберихой и бестолковщиной, в которую всё глубже погружались ответственные руководители обоих названных учреждений.
Но вот явился, в качестве представителя Главпрофобра, — В.Я. и дело сразу резко изменилось: у меня в руках появились толковые мандаты, на словах В.Я. давал мне краткие, дельные указания и, в конце концов, библиотека, вместо того, чтобы влиться в качестве ненужного придатка, в библиотеку “Лито”, сохранила самостоятельное бытие...”
Библиотека самостоятельное бытие сохранила, а вот сам Александр Иванович, после короткой поездки в апреле, в июне 1921-го перебирается в Петроград и поселяется в Доме искусств на Невском.
*   *   *
По протекции Ремизова герой моей книги плодотворно работает в Политуправлении Балтфлота, заполняет полосы газеты “Красный Балтийский флот” и журнала “Красный балтиец” революционными, разоблачительными материалами, затем подвалы газеты “Последние новости” рецензиями на книги самой разной тематики. “...Примечателен масштаб рецензирования, пусть самого беглого: не только художественная литература, но и история, и искусствознание, и политика, и история религии и атеизма, и естествознание”, — замечает в “Материалах к библиографии Тинякова” Николай Богомолов.
Статьи (в том числе передовицы), стихи на злободневные темы за подписями “Герасим Чудаков”, “Г.Ч.” буквально заполонили “Красный Балтийский флот” летом — осенью 1921 года. В номере от 10 сентября аж три его материала (к этому номеру я ещё вернусь).
О частной жизни Александра Ивановича того времени почти ничего неизвестно. Пожалуй, единственные источники — воспоминания всё тех же Владислава Ходасевича и Георгия Иванова.
Вот что читаем у Ходасевича в его очерке “Неудачники”:
“Я уже думал, что где-нибудь сложил он свою голову — у белых, у красных, а то и попросту под забором. Внезапно — не то в конце 1921-го, не то в начале 1922 года — он объявился снова.
Я жил тогда в петербургском Доме Искусств. В дверь мою постучались — на пороге стоял Одинокий, даже не постаревший, только оборванный, — но мы все ходили тогда оборванными. Приехал он прямо из Казани, где, оказывается, года два редактировал газету.
— Значит, вы теперь коммунист? — спросил я.
— Нет, но мне с большевиками по пути, поскольку они отрицают Бога. Бога я ненавижу, Владислав Фелицианович, — прибавил он конфиденциальным тоном.
— А Бабу Ягу?
Он ухмыльнулся:
— Вы хотите сказать, что если я ненавижу Бога, то, значит, верю в Него? Ну что ж? Оно, может быть, так и есть.
Он заставил меня написать ему стихи в альбом и ушел. Его поселили в том же Доме Искусств, в той части, которая была предназначена для неопрятных жильцов. Там он пьянствовал и скандалил. По ночам приводил к себе тех десяти-двенадцатилетних девочек, которые днем продавали на Невском махорку и папиросы. Его соседка по комнате, старушка, бывшая артистка Мариинского театра, жаловалась, что он стучит к ней в тонкую дощатую перегородку и ругается:
— Скоро ты, старая ведьма, угомонишься? Перестань ворочаться, дьяволица, не мешай!
Он пробовал заняться литературной работой — из этого ничего не вышло. Меж тем нужны были деньги. Перед самым моим отъездом из Петербурга я встретил его на Полицейском мосту. Он был в новых штиблетах и сильно пьян. Оказалось — поступил на службу в Чека.
— Вы только не думайте ничего плохого, — прибавил он. — Я у них разбираю архив. Им очень нужны культурные работники.
И, подняв верхнюю губу, он захихикал. Больше я его не видел”.
А это Георгий Иванов в очерке из цикла под общим названием “Невский проспект”:
“Только в 1920 году он снова появился в Петербурге. Вид он имел грязный, оборванный, небритый. Никого не интересовало, откуда он взялся и чем занимается.
Однажды он зашел в Дом искусства к своему старому знакомому писателю Г.Поговорили о том, о сем и перешли на политику. Одинокий спросил у Г., что он думает о большевиках. Тот высказал, не стесняясь, что думал.
— А, вот как, — сказал Одинокий. — Ты, значит, противник рабоче-крестьянской власти? Не ожидал! Хотя мы и приятели, а должен произвести у тебя обыск...
И вытащил из кармана мандат какой-то из провинциальных Ч.К.”.
Серьезные исследователи сомневаются, что Тиняков был сотрудником Чека. Впрочем, он часто воспевал эту организацию, в статьях призывал её карать врагов революции...
Кроме свидетельства Ходасевича, других сведений о жизни Александра Ивановича в Доме искусств мне найти не удалось. Среди персонажей романа Ольги Форш “Сумасшедший корабль” похожего на Тинякова я не встретил. Но наверняка до закрытия ДИСКа в 1923 году он обитал там — бесплатное жилье плюс, скорее всего, пайки.
Впрочем, зарабатывает на хлеб насущный Александр Иванович газетной работой. Но и высокое искусство им не позабыто — в 1922-м в издательстве “Поэзия” увидел свет “Треугольник. Вторая книга стихов. 1912–1921 г.г.”. Псевдоним “Одинокий” давно забыт, автор подписался четко и ясно: “Александр Тиняков”.
Читая “Треугольник”, понимаешь, что и эта книга вышла с запозданием на несколько лет. Появись такие стихотворения в гибнущем Петрограде 1919 года, на них, может быть, обратили бы внимание. По принципу: вот он, голос смерти, дух разложения. Но в годы только что народившегося нэпа, некоторой эйфории после окончания войны строки про секс со старой нищенкой в чужом подъезде, про мальчика из уборной, про “захворавшего проказой”, написанные до революции, вызывали лишь недоумение и брезгливость. Тем более что автор по-прежнему чуть ли не в каждом стихотворении меняет маски. То он египетский раб, то проститутка, то шудра, то прокажённый, то Христос... Мастеровитость имеется, а искренностью и не пахнет.
*   *   *
“Треугольник” почти не вызвал откликов. Декадент из прошлого не был нужен в новом мире, дореволюционные знакомцы Тинякова или умерли, или находились в эмиграции, или к эмиграции готовились, или же просто не захотели заметить книгу бывшего черносотенца, а теперь беспартийного большевика, вдруг вспомнившего о лире.
Одно из немногих упоминаний о “Треугольнике” находим в книге первой журнала “Печать и революция” за 1923 год в рецензии (если так можно выразиться) Э.П.Бика (псевдоним литератора Сергея Боброва) на десяток книг стихов разных авторов.
“Е.Стырская и А.Тиняков. Достойные и дополняющие друг друга соседи.
Вообще говоря, порнографией называется тот род искусства, который направлен специально на возбуждение грязных побуждений... Эти авторы, вероятно, не думали заниматься специально таким возбуждением. Им этого и не нужно. Воображение их и инстинктивные конструкции сами по себе до того грязны, что им никакой преднамеренности не требуется. Стырская рассказывает, как

Сладострастья тяжелая дрожь
Бьет от ноздри до колена...

или:

Ты да я, и я да ты, и лижут
Ночи нас и простынь полотно...

А Тиняков то же, только поглубже:

И ноги пухлые покорно обнажая,
Мегера старая прижалася к стене,
И я ласкал ее, дрожа и замирая,
В тяжелой, как кошмар, полночной тишине...

и т.д. Дальнейшее выясняет, что Тиняков и есть тот буржуа-чудовище, с которым думал сражаться Боделэр, открывая неистового садиста в лавочнике, что Тиняков глупо и грубо подражает Брюсову... и жаль, что эти книжонки выходят, пачкая наше время своей зловонной сукровицей”.
Впрочем, отыскалась и хвалебная, сочувственная автору и его, так сказать, лирическому герою рецензия. Написал ее Михаил Павлов (литературовед Николай Богомолов указывает, что под этим псевдонимом скрылась Надежда Александровна Павлович, человек потрясающей судьбы), напечатана в журнале “Книга и революция” (1922, № 8). Рецензия небольшая, поэтому приведу её почти полностью.
“Стихи поэта — это свидетельское показание о мире, потому что поэт отмечает изменение ритмов мировой жизни, запоминает строй (устройство) мира, соотношения людей и предметов. Мир показал Тинякову страшное лицо, лицо прокаженного, недаром у Тинякова есть стихи о лепрозории. Поэт ощущал себя в этом мире отверженным среди отверженцев, он не жил, он гнил и пел такие веселые песенки:

Я до конца презираю
Истину, совесть и честь,
Только всего и желаю:
Бражничать блудно да есть.
Только бы льнули девчонки,
К чёрту пославшие стыд,
Только б водились деньжонки
Да не слабел аппетит.

Дальше в падении и отчаянии идти некуда. Лица человеческого больше нет; и вдруг тут отверженцу снится сон, который, вероятно, не приснился бы многим счастливцам; я позволю себе целиком привести эти прекрасные стихи.

Душа моя скорбит смертельно,
Как было там... в ту ночь... в саду...
Но я покорен беспредельно
И смертной казни тихо жду.
Как и тогда, готова к бою
Небесных сил святая рать,
Но вновь с великою мечтою
Взойду на плаху умирать.
Всё будет так же: и солдаты,
И бритое лицо судьи,
И так же грубо будут смяты
Одежды бедные мои.
Но ужас новый сердце ранит,
Когда при зорком свете звезд
Священник тихо мне протянет
С моим изображеньем крест.

От близкого — прямо в свет, в идеальную форму лица божественного, потому что есть та мера боли, которая боль претворяет в радость, и из разложений вырастает новый гармонический мир.

Ни зависти, ни злобы я не знаю,
Меня не давит тесный плен,
Я человечество благословляю
Из-за моих высоких стен.

Тиняков сказал, что его душа “поет, ликует и, молясь, благословляет все земное”.
Из мира своих индивидуальных переживаний он выходит в огромный, благословляемый им мир.
Искусство, столькими современниками нашими рассматриваемое только как ремесло (слово Каролины Павловой: “Мое святое ремесло забыто”), мстит и не дается в руки цехам поэтов счастливым и благополучным; искусство далось отверженному, честно заплатившему своей мукой за право слышать гармонию мира”.
Конец оды. Вернее, рецензии.
В папке с письмами Тинякову, хранящейся в бывшей “Публичке” в Петербурге, есть такое, от критика Юлия Айхенвальда:
“Сегодня получил я, поэт Александр Иванович, Ваш “Треугольник”. Очень Вас благодарю за память и внимание. Остры, терпки, часто страшны Ваши стихи, собранные вместе, на какую-то умственную белену похожи они, — но я понимаю, что и белена имеет право на существование как в природе, среди других злых зелий, так и в поэзии. А поэзии Ваша жуткая книга принадлежит”.
*   *   *
Что же представляет собой “Треугольник”?
В книге тридцать два стихотворения, разбитых на три части: “Прелесть Земли”, “Глухие углы” и “Единое”. Немало эпиграфов (из Сологуба, Гиппиус, Архилоха, Тютчева), есть посвящения. Много слов с большой буквы (за что Тинякова, как мы, надеюсь, помним, ругал ещё Бунин двадцать лет назад).
Ни одного революционного стихотворения в сборник автор не включил, зато много написанных в 1913–1915 годах.

ВЕСНА

Исступленные быки
На дворе ревут о тёлках,
Облака светлы, легки,
Пух зеленый на ветёлках.

Стали бабьи голоса
Переливней и страстнее,
Стали выше небеса
И темней в садах аллеи,

По полям шныряют псы,
Уязвленные любовью,
Наливаются овсы
Изумрудной, чистой кровью.

И на всю живую тварь
Льет свой свет благословенный
Златокудрый, мудрый царь,
Наш хранитель во Вселенной!
                                         (Март, 1914. Петербург)

И ещё такое, терапевтическое, что ли (сколько Тиняков жаловался на одиночество в письмах и вот решил с ним поиграть в стихах), под названием “Бесжеланная любовь”:

Навсегда ушла любимая —
И в душе царит покой,
Снова тело нелюдимое
Наслаждается собой.

Нет ни боли в нем, ни страстности,
Ни стремленья обладать.
Сладко стынуть в тихой ясности,
Не желать, не ожидать.

Я не скуп: придет любимая —
Вновь я сердце разбужу,
Тело, похотью томимое,
С телом пламенным свяжу.

Не придет — я так же радостно
Одиночество приму, —
Жить на свете белом сладостно
И с людьми, и одному!
                                       (Февраль, 1915. Петербург)

Включил Тиняков в книгу и строки, посвящённые Анне Ахматовой:
Ты — изначально-утомленная,
Всегда бестрепетно-грустящая,
В себя безрадостно-влюбленная
И людям беспорывно-мстящая.

Но мне при встречах наших чудится,
Что не всегда ты будешь пленною,
Что сердце спящее пробудится
И хлынет в мiр волною пенною.

Что принесет оно: твое страдание?
Иль радость — страшную и небывалую?
Но я, — предчувствуя твое восстание, —
Тебя приветствую еще-усталую!
                                       (Сентябрь, 1913. Петербург)

Это стихотворение, вписанное в 1914-м Александром Ивановичем в альбом Ахматовой, было ею позже оценено так: “пусто”.
Самое новое по времени написания в сборнике произведение “Пустота”, датированное апрелем 1921 года (“Петербург”):

Совсем пустым, ненаполнимым
Меня природа создала,
И тают легковесным дымом
Мной совершенные дела.

Чужие речи, мысли, вздохи
Приемлют смерть, в меня упав:
Так гибнут в злом чертополохе
Ростки целебных, сочных трав.

Пустой, безлюбый и бесплодный
Стою и жду, — а смерти нет...
И тонут в пропасти холодной
Сиянья пламенных планет,

И голос бурь, и пенье птичье,
И человечьи голоса...
И глядя на мое величье,
В комочек сжались небеса...

А вот, по моему мнению, вершинное произведение Тинякова:

ЕДИНОЕ

Я и блеск луны и солнца, и Священное Слово в Ведах,
и звук в эфире, и Человечность в людях.
Бхагавад–Гита, VII, 8.

Былинкой гибкою под ветром Я качаюсь,
Я Сириусом лью лучи мои в эфир,
И Я же трупом пса в канаве разлагаюсь
И юной девушкой, любя, вступаю в мир.

И все очам людским доступные картины,
Все тени, образы и лики бытия
Во глубине своей божественно-едины,
И все они во Мне, и все они — лишь Я.

Христос израненный и к древу пригвожденный,
И пьяный сутенёр в притоне воровском —
Четою дружною, навеки примиренной,
Не споря меж собой, живут во Мне одном.

Во всём, что вымерло, в деревьях, гадах, птицах,
Во всём, что есть теперь в пучине бытия,
Во всех грядущих в Мир и нерожденных лицах —
Во всем Единый Дух, во всем Единый Я.
                                                Апрель, 1919. г. Орёл

Интересные детали я отыскал на обложке этой книги. Под информацией “Того-же автора” указаны кроме дебютной книги следующие:
“Тютчев. Собрание критических статей о поэзии Тютчева. Составил Александр Тиняков. Изд. “Парфенон”. Петербург. (Печатается).
Ego sum, qui sum. Третья книга стихов. (Рукопись).
Поэты. (Тютчев, Подолинский, Полонский). Сборник критических статей. (Рукопись).
Личность Достоевского. Очерк. (Рукопись).
Памяти Светлого. (К характеристике А.А.Блока). (Рукопись)”.

Книга “Тютчев” действительно вышла в свет, “Ego sum qui sum” тоже, но только в конце 1924 года и, видимо, на средства автора. Остальные рукописи так ими и остались и, вероятно, погибли.
*   *   *
Книга “Тютчев” названа собранием статей, но это не вполне справедливо. Тиняков — составитель и автор первой статьи, опубликованной ещё до революции в журнале “Северные записки”, — сделал затем обзор критики творчества Федора Тютчева и дополнил довольно большим корпусом стихотворений Тютчева.
В целом этот томик не производит особого впечатления. Судя по всему, не произвел он впечатления и сто лет назад. По крайней мере, я нашёл только один небольшой отклик на “Тютчева” — в журнале “Книга и революция” (1922, № 7) за подписью Т.Б.
“...Вокруг Тютчева, как вокруг Библии, выросла новая “толковая литература”. Составитель целиком впитал в себя эту литературу символизма и озаглавил свою статью “Великий незнакомец”. Тютчев так углублен, что его уже и не видно из-за комментаторской литературы. Сведение этой литературы к основным этапам, произведённое в книжке Парфенона, может сыграть отрезвляющую роль. Комизм производства Тютчева в “индийские мудрецы”, в “махатмы” и “Прометеи” (ст. Тинякова стр. 13) ярко оттенен всей историей критики Тютчева. Пора обратиться к подлинному лику поэта, не затемнённому фельетонными усилиями мудрецов начала ХХ века...”.
Заодно посмотрим, что там в отделе рецензий этого, одного из двадцати трех номеров, журнала. Вначале — о книгах и статьях Г.Зиновьева, Н.Ленина (один из псевдонимов В.И.Ленина), В.Ильина (опять же псевдоним Ленина), Ю. и Л.Каменева, Л.Троцкого, Л.Мартова, И.Сталина. Минуем несколько подотделов (“Всеобщая история” ипр.) и вот “Изящная литература”. Так, рецензия на “Кобзаря” Тараса Шевченко, на третий том “Истории моего современника” Владимира Короленко, на первый том “полного собрания сочинений” Александра Блока, рецензия Владимира Шкловского на книгу Николая Гумилёва “Костёр”, в которой о Гумилёве говорится как о живом, в настоящем времени. И лишь в самом конце: “Поэт обвеян здесь какой-то грустью. Он говорит в своем стихе:

Господь воздаст мне полной мерой
За недолгий мой и горький век”.

Далее рецензии на есенинского “Пугачёва”, “Горных орлов” Тетмайера в переводе Ходасевича, “Аврору” Георгия Маслова со вступительной статьей Юрия Тынянова, на “Александрийские песни” Михаила Кузмина, “Чистилище” Георгия Адамовича, “Любовь извечную” Иеронима Арденина, “Еву” Наталии Грушко, на коллективные сборники и альманахи “Звучащая Раковина”, “Островитяне” и “Ушкуйники”, на “Двор чудес” Ирины Одоевцевой, “Лампаду” Георгия Иванова (“...Хорошо... что поэт знает пределы своего дарования и большей частью берется за посильные темы, создавая порою стихи довольно приятные...” — Иннокентий Оксенов), на восьмое издание “Четок” Анны Ахматовой (“Конечно, Ахматова сегодняшняя нам ближе, понятнее и дороже, чем поэт “Четок”; конечно, в “Четках” много эстетства и голос автора еще не громок, хотя уже неотъемлемо свой. Великие испытания заставили этот голос звучать горько и гневно, — и, вероятно, такою и войдет Ахматова в историю” — снова Иннокентий Оксенов).
Есть рецензии на “Путешествие в Хаос” Константина Вагинова (“Стихи его бред, конечно, но какой заставляющий себя слушать бред! Хорошей болезнью встряхнуло Вагинова — он потерял чувство обычного пространства и обычного времени”, — пишет некто В.Р.), на “Открытое море” Сергея Колбасьева (увековеченного много позже в фильме “Мы из джаза”)...
Почти сплошная поэзия! И четверо из авторов рецензируемых книг (включая “переводчика” Ходасевича) вот-вот покинут Советскую Россию (Ирина Одоевцева вернется через шестьдесят пять лет); трое — мертвы, остальные... По-настоящему великие испытания и для рецензируемых, и для рецензентов ещё впереди.
Но вернёмся к “Тютчеву”. Книга вышла под редакцией Акима Волынского. В “Отрывках из моей биографии” Тиняков о нём не забывает:
“Из писателей некоммунистов с чувством особой признательности я должен упомянуть об Акиме Львовиче Волынском, который больше всех поддержал меня в 1921-22 гг., когда “репортеры” и “дантисты” не хотели принять меня в члены Всеросс. Союза Писателей, без всяких оснований считая меня двурушником, карьеристом, продажным писакой и т.д. Аким Львович как человек высококультурный и умеющий глубоко и честно мыслить после нескольких бесед со мною убедился, конечно, что я ни в какой степени не подлец, а просто крайне своеобразный человек и потому, несмотря на всевозможные мои “уклоны”, имеющий не меньшее право быть членом Союза Писателей, чем честнейшие “строкогоны” и жрецы либеральных идеек. В Союз я вошел”.
Аким Волынский (Хаим Лейбович Флексер), по всей видимости, был человеком широких взглядов. Один из первых теоретиков русского декадентства, не изменивший эстетических убеждений и после Октября и в то же время поощрявший самые радикальные суждения строителей нового общества. Человек уже пожилой (родился то ли в 1861-м, то ли в 1863-м), но активный, влиятельный: председатель правления ленинградского отделения Всероссийского Союза писателей в 1920–1924 годах, председатель коллегии “Всемирной литературы”. В архивах можно найти немало заявлений и просьб бывшего (жизнь показала, что не бывшего) антисемита Тинякова на его имя.
В 1924 году Волынский по своей или чужой воле стал отходить от дел (он умрёт в 1926-м), и для Александра Ивановича наступили очередные трудные времена. И тоненькая книжечка стихов под названием “Ego sum qui sum (Аз есмь сущий)”, увидевшая свет в конце того года, стала воплем отчаяния. Который пусть далеко не всеми и далеко не сразу, но был услышан.
*   *   *
А пока что у него всё шло неплохо. Статьи и рецензии писались и печатались.
В “Красном балтийце” ему доверили некролог на смерть Александра Блока. В нём Тиняков (по-прежнему прикрываясь псевдонимом Герасим Чудаков) мягче, чем в статьях 1918–1920 годов, но тем не менее строго судит автора “Двенадцати” за нетвёрдость и сомнения.
Через два года, отбросив псевдоним, в очерке “Памяти А.А.Блока” Тиняков смягчит отношение к поэту, да и о своём отношении к происходившему (и происходящему?) в родной стране после революции выскажется честнее.
Обращает на себя внимание напечатанная в “Красном балтийце” рецензия Герасима Чудакова на первый выпуск альманаха “Дракон”, изданный “Цехом поэтов”.
“...Кроме милого стихотворения Г.Иванова (стр. 11) в нем нет ничего живого, интересного, значительного. Сборник лишний раз подчеркивает, что “Цех поэтов” — учреждение мертворожденное. Не в “Цех” должны замыкаться поэты, а растворяться в необъятном мире, и не “взвешивать” свои слова, а расточать их самозабвенно и щедро...”
Писал он о книге рассказов Константина Федина “Светает”, о “Рамзесе” Блока, “Одной любви” Сологуба, “Подорожнике” Ахматовой... В № 9-10 (сдвоенном) огромная статья “О распространении христианства”. Кстати, не столько бичующая религию, сколько рассказывающая о ней, просветительская.
В следующем Герасима Чудакова в журнале уже нет, как и в последние месяцы 1921-го в газете “Красный Балтийский флот”, где он писал не о литературе, а о политике: в конце года и журнал, и газета закрываются. Но вскоре Тиняков находит новое издание для публикаций — газету “Новости”, переименованную вскоре в “Последние новости”. Она будет для него кормилицей на протяжении почти двух лет, вплоть до закрытия весной 1924-го. Александру Ивановичу был отведён подвал третьей полосы, где он выступал с рецензиями, объединёнными общим названием “Критические раздумья” (которых в итоге наберётся двадцать четыре).
Отмечу рецензию на альманах “Литературная мысль”, Книга 1” (“Последние новости” (Петроград), 1923, № 1), где добрым словом упоминается тиняковский друг времён литературной молодости:
“Из 11-ти стихотворений, вошедших в альманах, лишь стихотворение В.Ходасевича “Музыка” способно остановить на себе внимание: в нем чудесно описано морозное утро в Москве и опоэтизированы подробности нашего недавнего Быта”.
Далее, по моему мнению, небезынтересное замечание:
“Стихи остальных авторов, быть может, и не плохи, но как-то маловыразительны и, в конце концов, не дают читателю ничего. Вообще печатание отдельных стихотворений не имеет, нам кажется, смысла; на более верной дороге стояли такие журналы, как “Новый Путь” и “Весы”, которые чаще всего давали в номере целый цикл стихов какого-нибудь одного поэта. Этого метода следовало бы держаться и нашим альманахам, если они не хотят повторять варварскую ошибку тех журналов, которые в “доброе, старое” время печатали стихи “на затычку”...”
В 1923 году, как вспоминал сам Тиняков, он “также интенсивно начал было работать в вечернем выпуске “Красной Газеты”, но скоро меня начали травить, поминать мое “прошлое”, несмотря на то, что вопрос об этом рассматривался в Петроградской Секции Работников Печати и был официально ликвидирован”. Тем не менее из “Красной газеты” ему пришлось уйти.
Но это будет немного позже, сейчас же у Александра Ивановича радость: в Орловском отделении Госиздата вышла в яркой, кричаще-революционной обложке его книга, которую сам Тиняков назвал “замечательной” и в этот раз не ошибся с оценкой. Замечательна эта работа хотя бы по заложенной в ней мысли: “русская литература, в лице ее крупнейших представителей, всегда была чужда революции и очень часто враждебна ей”.
*   *   *
“Русская литература и революция” была написана ещё летом 1920-го, но издать ее удалось только теперь, да и то не в Петрограде или Москве, а на малой родине.
Начинает Тиняков свой обзор с Хераскова и Капниста, а заканчивает Андреем Белым и Вячеславом Ивановым.
Книга откровенно тенденциозна, вернее, полемична (полемизирует автор с мнением, высказанным “в самом начале нашей революции — в апреле месяце 1917 г. — проф. С.А.Венгеровым, который прочитал на собрании Пушкинского кружка в Петербурге доклад, где, между прочим, утверждал, будто вся русская литература есть “либо мечта о революции, либо призыв к революции, либо бесконечное уважение к ней”).
Александр Иванович в упор не замечает пусть не откровенно революционных, но вольнолюбивых, критикующих, вразумляющих самодержавную власть произведений. Например, во фрагменте, посвящённом Державину, Тиняков приводит строки из его оды “На переход Альпийских гор”, но ни словом не упоминает о стихотворении “Властителям и судиям”.
Когда же отрицать революционность писателя невозможно, наш герой выворачивается примерно так же, как в случае с Рылеевым:
“...К.Ф.Рылеев — играл даже очень видную роль в восстании декабристов и 13-го июля 1826 г. был казнен. Но, во-1-х, нельзя противопоставлять одного Рылеева, занимающего очень скромное место в русской литературе, целой веренице таких первостепенных литературных деятелей, каковы Пушкин, Боратынский, Вяземский идр.; во-2-х же, — и само декабристское движение нельзя рассматривать, как революционно-народное”.
Вроде бы делает исключение автор для Некрасова...
”Однако, и у Некрасова мы напрасно стали бы искать какой-либо цельности, определенности и прямоты. Он сам лучше всего определил свою двойственность, сказав:

“Мне борьба мешала быть поэтом.
Песни мне мешали быть бойцом”.

Вглядываясь глубже в поэзию Некрасова, мы должны будем придти к убеждению, что никакого определенного революционного идеала у него не было, и что политические взгляды и общественные симпатии его были, в общем, неустойчивы и смутны”.
(Ну-ну, Александр Иванович, не вам бы обличать в этом поэтов...)
А дальше Тиняков приводит несколько примеров, где Некрасов показан как поборник самодержавия, воспеватель “графа Муравьева-Виленского, которого за жестокое усмирение Польши прозвали “Вешателем”.
Не уходят от осуждения ни Гоголь, ни Достоевский, ни Тургенев, ни Чехов.
Особенно подробно доказывает Тиняков антиреволюционность Льва Толстого, приводя множество цитат из его писем, статей, дневников:
“...из всего этого получается вывод, крайне неутешительный для сторонников взгляда проф. Венгерова. Оказывается, что величайший русский писатель был всесторонне чужд революции: в первую половину своей жизни он принадлежал к консервативному лагерю, во вторую половину стоял на религиозно-моральной точке зрения, с высот которой всякая политическая борьба и всякое политическое строительство представлялись ему и мелкими, и прямо ошибочными”.
Но, в свою очередь, поспорю с Александром Ивановичем: это ведь Толстой написал — “С тяжёлого воза надо сначала скидать столько, чтобы можно было опрокинуть его. Настало время уже не скидывать понемногу, а опрокинуть...”
Достается и философам, публицистам, критикам — Чаадаеву, славянофилам, западникам, Белинскому, Герцену. Правда, автор всё же находит несколько имен, достойных скупой похвалы:
“Закончим речь о прошлом нашей литературы перечислением имен крупнейших писателей, революционность которых не подлежит сомнению. Этих имен не много, а именно: в 18-м веке — А.Н.Радищев, в 19-м — M.Е.Салтыков-Щедрин, Н.А.Добролюбов, Н.Г.Чернышевский. Н.К.Михайловский и Гл. И.Успенский”.
Не включил в свой обзор Тиняков “М.А.Бакунина и П.А.Кропоткина, П.Л.Лаврова и Г.В.Плеханова или из наших современников — Н.Ленина”, так как в литературе они занимают “лишь очень скромное место”.
Затем Александр Иванович переходит к самому недавнему прошлому:
“Наши писатели последних десятилетий в общем были настроены гораздо радикальнее наших писателей прошлого и стояли гораздо левее их. Среди них не было почти никого, кто высказывался бы прямо в защиту самодержавия или просто в монархическом духе; наоборот, почти все они “мечтали о революции”, а многие и призывали ее. <...> Но вот грянул гром Великой Пролетарской Революции — и что же мы увидали?”
Эта часть если не дословно, то смыслово повторяет рецензии Тинякова, собранные в книге “Пролетарская революция и буржуазная культура”. И главные антигерои те же: Зинаида Гиппиус, Мережковский, Бальмонт, Блок, Брюсов. Кое-где приводятся новые факты (все-таки прошло лет пять с написания тех рецензий):
“Выпустив в свет книжку таких стихов (“Последние стихи”, 1918 год. — Р.С.), З.Гиппиус совершенно свободно проживала в красном Петербурге, вместе с своим супругом — Д.С.Мережковским, который издавал книги, читал лекции, за что и получал щедрые гонорары от Советской власти. <...> В ноябре месяце 1917 г. г-жа Гиппиус писала:

“Мы стали псами подзаборными,
Не уползти!
Уж разобрал руками черными
Викжель — пути”...

Советская власть собрала разобранные пути, наладила движение, и господа Мережковские поспешили “уползти” (в феврале 1920-го. — Р.С.)... Но перестали ли они быть, при этом, “псами подзаборными”, — это еще большой вопрос для нас...”
А вот про Сергея Городецкого, к которому вскоре Тиняков будет писать в Москву, прося о помощи:
“В эпоху первой революции он пописывал стишки демократического содержания, в 1914 г. он разразился целой патриотической книгой “14-й год” (издание “Лукоморья”), где в стихотворении “Сретение царя” воспевал Николая II и называл его “великим”, — в годы революции он мирно жил на Кавказе под властью белых, а после переворота, как сообщает “Нижегородская Коммуна”, стал на сторону Советской власти, вступил в Азербайджанскую коммунистическую партию, занял пост заведующего Бакинско-Кавказским Роста и снова начал помещать демократически-интеллигентские стишки в Советских изданиях”.
Есть что предъявить Тинякову и Горькому:
“Даже М.Горький одно время не хотел признавать правды Октябрьского переворота, старался видеть в революции только ее отрицательные стороны и писал, что “мы звериная страна, дикий народ, как это со страшной очевидностью показала нам революция”.
В общем, досталось почти всем, за исключением разве что футуристов, имажинистов и новокрестьянских поэтов, которых Александр Иванович попросту не упомянул.
*   *   *
В четвёртом номере “Печати и революции” за 1923 год появилась, кажется, самая большая прижизненная рецензия на произведения героя моей книги — две с половиной страницы журнала большого формата. Автор — В.Ваганян. Видимо, это Вагаршак Арутюнович Тер-Ваганян, член РСДРП с 1912 года, член ВЦИК в 1918–1920 годах, литератор, сотрудничавший в том числе и в журнале “Красная новь”. В 1936 году приговорён к расстрелу на Первом Московском процессе.
Приведу из рецензии несколько выдержек. По-моему, это интересно тем более, что критикует книгу партийный деятель.
“Гражданин Тиняков поставил себе невыполнимую задачу, поэтому неудивительно, что его статья вышла такая нелепая и несуразная. <...>
Нужно быть круглым невеждой, чтобы теоретические искания Белинского, которые и делали его великим революционером, считать за реакционность. А.Тиняков ухитряется <...> опираясь на Плеханова, доказать, будто Белинский, “пережив увлечение социализмом, в конце своей жизни опять вернулся к монархизму” <...>.
Не менее яростно клевещет А.Тиняков на Герцена <...>. Начинаешь подозревать, что сей господин имеет какую-то родственную связь с “Новым Временем” Суворина, — ведь вот поразительное же совпадение, и он и те заняты дискредитированием великих революционеров, мещански-пошлыми кивками и сплетнями, выдергиванием фраз, подлогом и мошенническими проделками, и тот и те заняты возведением в монархический сан всех великих писателей русской земли, и если к этому прибавить то, что А.Тиняков из русской литературы заботливо исключает Плеханова, Ленина идр., то картина получается полная <...>.
Книжку издал Орловский Госиздат. Почему? Кто дал Орловскому отделению Госиздата право тратить народные деньги на издание черносотенных памфлетов?
Кто пойдет под суд за издание на народные деньги этой сплошной клеветы на русскую литературу?”
В “Отрывках из моей биографии” Тиняков называет эту рецензию “особенно нелепой заметкой”, а автора её характеризует как человека, совершенно не умеющего “выражаться по-русски”.
Критика видного партийца Александра Ивановича не остановила:
“Значительно дополнив эту работу, я предложил “Новой Москве” выпустить ее 2-м изданием. Издательство согласилось, дало мне небольшой аванс, но Главлит издание запретил, несмотря на то, что такой строгий и глубоко образованный марксист, как проф. В.М.Фриче, признавал издание моей книги желательным. Вполне убежден, что мыслям, высказанным в моей работе, предстоит еще большое будущее”.
Мне сложно понять, почему Тиняков придавал такое значение этой книге. Написана “Русская литература и революция” была, как я уже отмечал, летом 1920 года, во время войны, но что заставило Александра Ивановича напечатать ее в 1923-м, когда он уже издал “Треугольник” и явно отходил от агитационной прямолинейности?..
Неудача с переизданием “Русской литературы и революции” совпала с потерей и жилья (в 1923-м ДИСК был ликвидирован), и работы: после закрытия “Последних новостей” в апреле 1924-го в периодике Петрограда/Ленинграда встречаются лишь единичные тиняковские публикации. Подготовленные и заявленные в “Треугольнике” книги не находили издателя. И, видимо, выпуск за свой счет “Ego sum qui sum” тиражом 2000 экземпляров стал или жестом агрессивной безысходности, или последней попыткой быть увековеченным в русской литературе. И то и другое Александру Ивановичу, как показывает время, удалось — жест замечен.