РОМЕТА БАЕВА
ВЫЖИВШИЕ
РОМАН
1
Валентина толкалась среди шумного роя суетливо жужжавших покупателей супермаркета, заманивавшего клиентов скидками века и кешбэком; эффективные менеджеры эффективно опорожняли их кошельки, кредитки и иные носители наличных и безналичных средств. Еле выбравшись из кипящего водоворота непотребного потребления, она протиснулась сквозь толпу к выходу, и стеклянные створки автоматических дверей, выплюнув не очень выгодную покупательницу, бесшумно захлопнулись за её спиной. Зябко поёжившись, Валентина ступила на обледенелые плиты тротуара, ежегодно обновляемого неутомимым мэром, видимо, питающим неутолимую страсть именно к данному виду дорожного покрытия, и направилась в сторону хрущёвки, хмуро выглядывающей из-за позолоченных куполов новенькой церкви.
Мороз крепчал. Многочисленные насельники никогда не засыпающего города осторожными шажками семенили по тротуару, скользили и падали, с хрустом ломая себе конечности, позвонки, рёбра и прочие ненадёжные скрепы хрупкого человеческого организма, но Валентина шагала уверенно и легко. На ногах у неё плотно сидели коричневые замшевые сапоги из натуральной кожи комбинированного дубления, сделанные на совесть трудолюбивыми и любвеобильными итальянцами. Однако лёгкость её перемещения по ледяным торосам, ямам и колдобинам, неотделимым от благословенных богом отеческих дорог, объяснялась не улучшенными качественными характеристиками удобной для носки обуви, а надетыми поверх неё зелёными хлопчатобумажными носками. Такому незамысловатому способу защиты от гололёда Валентину научила бабушка, не желавшая сдавать позиций проклятому остеопорозу, без разбора поражающему едва перевалившую за полвека прекрасную половину человечества.
Государство, обречённое на хаос без цветовой дифференциации штанов, ещё не добралось до регулирования окраски мелких аксессуаров и в этом смысле предоставляло своим гражданам полную свободу действий. Выбор же Валентиной такого жизнерадостного оттенка носков был обусловлен не столько тонким намёком на соотношение реальности и надежд, сколько следующими, не лишёнными актуальности и здравого смысла соображениями: красный, конечно, прекрасен и уже неопасен подозрениями в верноподданности, но в элегантном возрасте смотрится не очень элегантно и даже смешно. Бесспорно и то, что синий — банально, розовый — тривиально, жёлтый — патриархально, лиловый — экстремально... А в чёрном явственно слышится погребальный звон, и он, к тому же, слишком брутален...
Прохожие с нескрываемым изумлением таращились на странную женщину в носках поверх обуви, оглядывались, чуть не сворачивая обмотанные разноцветными шарфами шеи, и порой даже крутили пальцем у виска, но Валентина, давно оценившая тормозные качества хлопчатобумажных изделий, стойко игнорировала проявления назойливого внимания окружающих.
Навстречу, втянув коротко стриженную непокрытую голову в задрапированный длиннейшим красным шарфом ворот камуфляжной куртки, лоснившейся от времени и жизненных передряг, осторожными шагами спортсмена с непростой судьбой двигался невысокий, кряжистый мужчина с широким, как молдаванская тыква, обветренным лицом. В двух шагах от Валентины он неуклюже заскользил по нарочно укатанному школьными вредителями участку тротуара и судорожно взмахнул выдернутыми из карманов руками, будто собирался отвесить встречной женщине галантнейший поклон. Явив пристрастному взгляду Валентины растопыренные пальцы с не очень ухоженными ногтями и необработанными кутикулами, он рухнул прямо ей под ноги и остался лежать, раскорячив коротковатые конечности, наподобие безвременно почившей на океанском дне морской звезды.
“Экий обрубок!” — подумала Валентина, попутно отметив затейливую вязку шарфа опытным глазом ветерана трикотажного производства, освоившего не только главные, но и производные переплетения.
Опасно хрустнув шейными позвонками, поверженный повернул небритое, мятое лицо к стоявшей над ним женщине и, заворожённый зеленью носков, непривычно свежей среди унылого зимнего однообразия, оторопело уставился на её ноги.
Мимо со своим бесчувствием холодным ходил народ, будто в сердце каждого прочно сидел зазубренный осколок небезызвестного зеркала, обронённого заигравшимися помощниками хладнокровной королевы. Валентина растерянно заглядывала в отстранённые лица суетливо пробегавших мимо прохожих, как привередливый гражданин мира Диоген, так и не сыскавший днём с фонарём на неприбранных улицах афинского полиса ни одного приличного античного человека. Наконец, она просительно тронула за синтепоновый рукав долговязового парня с торчавшими из-под скандинавской шапки наушниками, но тот равнодушно скользнул пустыми пластмассовыми глазами магазинного манекена по распростёртому поперёк тротуара беспомощному телу и снова прилип к своему гаджету. “Гад же ты! — возмутилась Валентина. — Эх, мало, мало мы учим молодёжь милосердию!” — и сама протянула падшему руку помощи:
— Ну, вставайте!
Веленью милому покорный, он встал, пошатываясь, и, с трудом обретя обманчивую опору на широкой груди матери-земли, благодарно стиснул благородную руку в замшевой перчатке. Окинув спасительницу простым и нежным взором, он сглотнул, дёрнув щетинистым кадыком:
— Ах, какая аппетитная!
Слегка покоробленная такой прямолинейностью, Валентина тем не менее горделиво приосанилась: “Пятый номер груди — это и в Африке пятый номер, даже если тебе за пятьдесят...”
Она всмотрелась в продолговатые скифские глаза мужчины, потёртые шестидесятилетней (как минимум!) таской, запоздало пожалев о том, что утром слишком небрежно закамуфлировала неизбежные отметины времени на своём лице. Совершив беглый осмотр кургузого тела, будто побывавшего на неумолимом ложе злодея Прокруста, Валентина с каким-то невыносимо грустным, щемящим чувством отвела глаза.
Вдруг яркая вспышка выхватила из пыльных закоулков памяти, затянутых паутиной прожитых лет, вечер накануне Нового 1984 года, красный шарф, собственноручно связанный ею и преподнесённый смущённому студенту спортфака в качестве залога чистой любви, не запятнанной лишними физиологическими познаниями, и серёжки мёрзлой зимней вишни в Ботаническом саду за окном университетского общежития...
— Саня, — едва слышно выдохнула Валентина, — Саня...
Воображаемый Саня не повёл даже ухом, ни сном ни духом не ведая о том, что неосторожно разбудил в её душе огнедышащий вулкан, доселе пребывавший в блаженном летаргическом сне. Воровато стрельнув по сторонам раскосыми и жадными очами, потомок скифов схватил длинную французскую булку, доверчиво выглядывавшую из Валентининого пакета, и, широко разинув несвежую пасть, отхватил её основательную часть, а потом пробормотал с набитым ртом:
— Аппетитная какая!
Развернувшись, он торопливо зашагал прочь от Валентины, размахивая стремительно уменьшающимся хлебобулочным изделием, затем, оглянувшись на неё, безразлично бросил:
— Меня Агафон зовут...
2
Валентина проводила долгим взглядом квадратную спину не вполне адекватного гражданина и, в недоумении пожав плечами, пошла своей дорогой. Растревоженное пустыми хлопотами глупое сердце мстительно толкнулось в рёбра, и, украдкой погладив его поверх великолепно сохранившегося меха давно вышедшей из моды норковой шубки, она тяжело вздохнула: “И с чего это я решила, что этот замшелый обрубок — Саня?”
Ох, Саня, Саня... Память вновь услужливо выудила из тягучей череды лет суровое, волевое лицо с неожиданно беззащитной ямочкой на массивном подбородке и крепко скроенную, ладную, хоть и нескладную фигуру, напоминавшую ей виденный когда-то гранитный монумент в честь павших покорителей неприветливых кавказских вершин.
Но как он вздрогнул, как засуетился, когда, принимая в дар от Валентины по случаю праздника произведение прикладного искусства, вдруг разглядел в широко распахнутых девичьих глазах неопровержимые свидетельства старого, как мир, чувства, испокон веков приводившего в движение основательно проржавевшие механизмы Вселенной! Спортсмен моментально взмок и покрылся обильной испариной, как неопытный посетитель бани, с непривычки сомлевший в душном мороке экзотического хаммама, и, промямлив несколько бессвязных слов, лишь отдалённо напоминавших признательность, малодушно покинул поле гендерного противостояния.
Так он и не узнал, сколько дней и ночей потратила Валентина, любовно выстраивая из хитросплетений петель замысловатые узоры, будто сочиняя полное тайных магических знаков криптографическое письмо. Закрепив узелком последний стежок, она распускала шарф и, вызывая шквал шуток подруг в общежитии, начинала вязать заново, мечтая когда-нибудь связать свою жизнь с застенчивым героем, почему-то старательно избегавшим её, и в перспективе рука об руку свершить с ним смиренный жизни путь.
Хитроумная царица, соломенная вдовица Улисса, ставшая жертвой домогательств назойливых женихов, предпринимала те же, на первый взгляд, лишённые рациональности действия, правда, в диаметрально противоположных целях, намеренно канителясь с погребальным саваном для свёкра. А в это время сам властитель Итаки, беспутный гуляка, ждал попутного ветра на чужбине, блуждая по воле мстительного бога, колебателя земли, по бесконечным просторам многошумного моря.
После невнятного тактического манёвра Сани, который объяснялся, как потом оказалось, вполне обдуманным стратегическим расчётом, Валентина провела бессонную ночь — ужасную ночь. Наутро, сдав зачёт по английскому языку, она вернулась в общежитие и, с ожесточением забросив вязальные принадлежности на пыльный верх одного на всех шаткого полированного шкафа, легла на свою скрипучую железную кровать и отвернулась к стенке. После детального изучения дешёвых обоев с тронутыми сезонным тленом листьями клёна, нанесёнными на бумажную основу методом глубокого тиснения, Валентина всё-таки встала, но ещё целых два дня не пила, не ела, шаталась по тесной комнате, бледная, как тень, не зная сна. Глядя на неё, подруга Анжелка хмурилась и качала головой:
— Комсомольское сердце разбито...
На изобилующем личными драмами жизненном пути Валентине ещё не раз пришлось столкнуться с вопиющей слабостью сильного пола, но никто из последующих соискателей комфортного местечка в её сердце не наносил ей столь ощутимой и долговечной душевной травмы...
Непреодолимая страсть к немецкому языку, вовремя замеченная и взлелеянная скромным сельским работником педагогического труда, страстным почитателем “Лорелеи”, привела Валентину на факультет романо-германской филологии провинциального университета, где она и познакомилась с Анжелой. Подруги слыли недотрогами, хотя, строго говоря, не относились к известной породе холодных, как зима, неумолимых и неприступных — до первого приступа — красавиц, да и безнадёжную надпись над вратами ада не надо было искать над их юными бровями, ещё не знавшими ни карандаша, ни татуажа.
Валентина сторонилась противоположного пола, следуя строгим бабушкиным наставлениям, а Анжелка... Анжелка была девушкой видной, — по крайней мере, видно было её издалека, — но найти милого друга ей оказалось непросто из-за двухметрового роста, который весьма способствовал баскетбольной карьере, но в той же мере являлся серьёзным барьером для устройства личной жизни. Будучи реалисткой, она вполне объективно оценивала свои гренадерские стати и, кстати, острый, как опасная бритва, язычок и шутила:
— Единственное спасение от моего характера — харакири!
На третьем курсе Анжелка принесла весть: с Валентиной желает завязать далеко идущее знакомство некий студент инженерно-технического факультета, приметивший её на стадионе во время активного уклонения от занятий физкультурой, а потом, надо думать, совершенно случайно столкнувшийся с ней во время вечернего променада.
Явившись на смотрины со своим другом, инженер, уплетая за обе щеки Валентинин плов и расточая комплименты её кулинарным талантам, украдкой ощупал хитрым крестьянским взглядом её самое выдающееся достоинство, а затем вероломно стал оказывать явные знаки внимания подруге Фаине.
Заметив, что лукавый кавалер, наевшись плова, уже готов вырваться из заботливо расставленных силков, Анжелка сделала страшные глаза и весьма ощутимо двинула горе-ухажёра локтем в костлявые рёбра, тот крякнул, обмяк, но пялиться на другую не перестал.
Ограничившись в шумном застолье чисто символической ролью, первая красавица группы Фаина пересела на свою кровать и разложила на округлых, великолепной лепки коленях пахнущие свежей типографской краской листки многостраничного “Noues Deutschland” — восточногерманского периодического издания, которое было неиссякаемым источником заданий и головной боли для студентов (газета эта до сих пор не канула в Лету).
Скрестив стройные длинные ноги, нахально произраставшие практически из подмышек, Фаина занялась переводом статьи о творчестве пролетарского художника Генриха Цилле, впервые явившего миру уродливое мурло берлинской улицы, ещё не облагороженное светлыми идеалами всеобщего равенства и братства. Фаина предалась чтению, выказывая восхитительное, ничуть не показное безразличие ко всему остальному миру, и, время от времени покусывая от усердия пухлые губки, выписывала наиболее заковыристые вокабулы в специальную тетрадку.
Допив чай, будущий Кулибин, с опаской покосившись на Анжелку, покинул застенчивого друга и, с лёгкостью опровергнув утверждения о сакральной связи пищеварения с сердечным недугом, подтянул непритязательные джинсы индийского производства и подсел к Фаине. Бойко скрипнув пружинами повидавшей многое на своём веку казённой койки, он с непробиваемым деревенским апломбом сказал:
— Ты знаешь, что кроликов можно научить курить?
На её одухотворённом, точёном лице итальянской кинодивы отразилось сильнейшее удивление, не имевшее, однако, никакого отношения к пагубным пристрастиям некоторых зайцеобразных. Фаина безмолвно воззрилась на неверного Валентининого кавалера, как сказочная королевна, пробуждённая от летаргического сна не столько поцелуем любви, сколько парами винного перегара из алчущих уст жениха. Но, видимо, невзрачный, худосочный парень обладал какой-то сверхъестественной, магической силой, поскольку красавица, доселе счастливо избегавшая венца, скоропостижно вышла за него замуж. Даже не дождавшись конца семестра, она перевелась на заочное отделение и уехала в деревню, в глушь, по сравнению с которой достославный Саратов прошлого века показался бы колыбелью человечества и центром цивилизации.
Валентина, обладавшая если и не очевидной красотой, то бесспорным обаянием, даже не заметила вероломства парня, приведённого Анжелкой ради неё, — она уже прочно увязла в зеленоватой топи продолговатых скифских глаз его приятеля-спортсмена. Сердечное томление, давно теснившее младую грудь пятого размера, как-то незаметно, вдруг вызрело в невыразимое чувство — нечаянно нагрянула любовь...
Окончив университет, Валентина вернулась по распределению в свою школу. Скромный работник педагогического труда, обучавший её азам чужого языка, уже наслаждался радостями ещё более скромной пенсии, и Валентина с усердием отличника-ботаника принялась за принудительное онемечивание школьного поголовья, отдавая все силы и здоровье этому увлекательному занятию. Но в глуши забытого селенья, занятого больше житейскими заботами и трудами, её безотрадная страсть к Сане разгорелась ещё пуще...
О сердце, разорившийся банкрот!
Так совпало, что именно в это время страна, бурлившая, как изношенный до крайности паровой котёл, пала на радость всему западному миру, падкому до сладкого чужого пирога в виде неограниченных, внезапно ставших ничьими ресурсов. Дружественные дотоле страны вкупе с населением братских республик — четырнадцати любимых сестёр — с невиданной прыткостью бросились наутёк из социалистической коммуналки, дабы не быть раздавленными рухнувшим колоссом. Согласно топавший в заданном направлении советский народ — безглазый, безголовый и безгласный, как сокрушался известный бард, во всём, кроме тембра голоса, совпадавший со своей фамилией, — этот самый народ остановился на полпути, растерянно озираясь по сторонам. Воспользовавшись брожениями в умах, могильщики социализма — разжиревшая, сытая элита — сбросили с натруженного рабоче-крестьянского горба гроб мертворождённой экономики и, торопливо присыпав землицей её бренные останки, взгромоздили на ободранные спины народа груз новой общественно-экономической формации, при которой не только не возбранялось, но и приветствовалось наличие неограниченных капиталов.
И тогда взорам обитателей бесприютных обломков империи явились чудеса демократии, рыночной экономики и долгожданной свободы, на поверку оказавшиеся дарами коварных данайцев. Социальные потрясения обернулись сокрушительной невостребованностью профессии учителя вообще и немецкого языка в частности. Наслышанные о кооперативах, рэкете и прочих методах быстрого обогащения, дети отказывались углубляться в запутанные формы перфекта и плюсквамперфекта и со смехом отворачивали от настырной учительницы лица, не опечаленные знаниями.
Не понаслышке испытав на себе безысходность переходного периода, Валентина решила поискать счастья в столице.
Так в одно не очень прекрасное пасмурное утро в свои двадцать семь лет она оказалась под гулкими сводами Казанского вокзала, привезя в дар мегаполису нетронутую пыльцу невинности вкупе с немалой порцией провинциальной наивности. Преодолев некоторую растерянность, Валентина устремилась навстречу судьбе в толпе хмурых местных дачников и приезжих ловцов удачи — рослых волгарей в пеньковых бородках и земляков-кавказцев, которых можно было легко идентифицировать и без коричневых бараньих шапок.
3
Одолев незатейливый набор искомых цифр кодового замка, Валентина вступила в затхлый сумрак подъезда, пропахшего плесенью, кошками и вездесущими бомжами: лица без определённого места жительства каждую ночь каким-то образом беспрепятственно проникали в тёплое нутро помещения общего пользования и, уютно устроившись под раскалёнными радиаторами центрального отопления, спали крепким сном не ведающего кишечных колик младенца. Хотя ещё в лихие времена первоначального накопления капитала, когда подъезды стали местом не всегда мирных наездов подозрительных субъектов, жители скинулись скрепя сердце и поставили кодовый замок, оградив себя от споров и раздоров нежелательных лиц. С тех пор записанная аккуратным почерком комбинация заветных цифр хранилась в кошельке Валентины на случай внезапной амнезии, занозой сидевшей в голове, но иногда в кошмарах, сопровождаемых обильными слезами и особенно сильными приливами, она видела долгие одинокие бдения перед неумолимой железной дверью.
Оказавшись наконец в передней своей двушки на втором этаже, Валентина, скинув норковую шубку, верой и правдой служившую ей уже много лет, бережно повесила её на плечики, поставила сапоги в угол, предварительно стянув с них зелёные носки для стирки. Бросив опасливый взгляд в мистическую глубину освещённого двойным бра зеркала, увитого по краям бронзовыми пучками неизвестного растения, она увидела в тусклом овале удручающе зрелое лицо с обречённо-тоскливым выражением женщины с так называемым ищущим взглядом.
Вздохнув, Валентина погрузила ноги в меховое тепло невероятно удобных тапочек с загнутыми носками, незадолго до этого в счёт оплаты долга привезённых из Турции предприимчивой соседкой Глафирой. Вручив ей фирменный пакет с многообещающей надписью “Istambul Bazar”, она с загадочным видом пробежалась пультом по беспорядочным нагромождениям кабельных каналов. Поймав нужный сигнал, соседка продемонстрировала Валентине, что в такой обуви ходят даже изнеженные одалиски из гарема великолепного киношного султана, в перерывах между щербетом и рахат-лукумом массово умерщвлявшие своих более удачливых в любви соперниц.
Валентина с облегчением высвободилась из железных объятий задорого купленного лифчика, так и не оправдавшего надежд, и, переодевшись в китайский салатовый халатик с огнедышащими драконами, прошла на кухню. Разбирая пакет с продуктами, она вспомнила, что у неё нет хлеба, — французскую булку умыкнул попавшийся на пути в недобрый час чёртов... как там его... Агафон. Однако это малоприятное событие не стало препятствием для сытного ужина: с помощью предусмотрительно сохранённой в хлебнице чёрствой булочки и пары яиц она соорудила вкуснейший омлет с аппетитно подрумяненными хрустящими гренками.
Не зря её третий муж со смешным именем Карп, бывший дипломат, сгубивший карьеру из-за непреодолимой страсти к искусственно подогреваемым радостям жизни, утверждал, что блюда Валентины ничуть не уступают гастрономическим изыскам избалованных денежными мешками мишленовских ресторанов. Когда они расставались после трёх лет супружества, опальный представитель избранного дипломатического сообщества, страдая всеми фибрами своей тонкой души, так и не понятой толстокожей женой, в исступлении бросал в потасканный фибровый чемоданчик разрозненные предметы своего гардероба и кричал, выпучив до критического предела мутные глаза обитающей в загрязнённом водоёме рыбы:
— Да я ни одного дня не прожил бы с тобой, если бы не твоя стряпня! Я, дипломат высшего ранга, принятый в лучших домах Асунсьона и Монтевидео, убил целых три года на эту странную, если не сказать больше, женщину! Женщину, которая в шестьдесят лет путает Уругвай с Парагваем!
Крайняя щепетильность Карпа по отношению к Уругваю и Парагваю объяснялась тем, что именно в этих не самых значимых с точки зрения геополитики странах он нёс нелёгкую службу по налаживанию туманных связей между разделёнными океаном и не имеющими ничего общего народами.
— Жаль, что тебя так и не приняли в лучших домах Сан-Паулу! Да и вообще, Карасик, мне лишь немного за пятьдесят, — саркастически заметила Валентина, намеренно называя его прозвищем, которое он не переносил на дух.
— Женщину, — поправив очки на носу, повысил голос бывший дипломат, — смысл жизни которой заключается в ненормальной, патологической, маниакальной тяге к чистоте!
— Знаешь, Карасик, наш брак был обречён, у нас диаметрально противоположные взгляды на базовые ценности, — усмехнулась Валентина, со сдержанным оптимизмом наблюдая за его метаниями.
Карп заскрежетал зубами и, с ненавистью захлопнув крышку чемодана, бросил в лицо жене приберегаемый напоследок убийственный аргумент:
— Женщину, которая одевает зимой поверх сапог носки, чтобы, видите ли, не скользить и не падать! Женщину, которая выставляет себя на посмешище! Женщину, которая ходит по улицам столичного города в носках, дабы уберечь свои пожилые кости!
— Надевает, Карасик, надевает, — исправила его грамматический промах Валентина, — и позволь-ка мне самой отвечать за состояние своего скелета...
Не очень искушённый в супружеских прениях Карп сдёрнул с носа круглые очки, дрожащими руками протёр стёкла аккуратно отглаженным женой носовым платком, дико вращая своими рыбьими глазами, лихорадочно подыскивая слова, способные испепелить коварную супружницу на месте. Однако таковые не обнаружились в его преимущественно испаноязычном лексиконе, и, выдвинув привычное обвинение: “Провинциалка!” — он завершил обмен колкими дипломатическими нотами.
Засунув под мышку чемодан, из пасти которого свисал ярко-оранжевый галстук с рисунком в виде расслабленно возлежащего в шезлонге солнца, уместный не здесь, посреди холодного северного снега, а на утопающих в безумной неге пляжах Южной Америки, где балом правит бог весёлых и бездумных, Карп хлопнул дверью и стал для Валентины персоной нон грата.
4
После развода со вторым мужем Игнатом Валентина чаще стала видеться с Анжелкой, давно перебравшейся в столицу. Анжелка вовремя сумела разглядеть полную бесперспективность профессии, опрометчиво выбранной в пору легкомысленной юности, и, отучившись в начале девяностых в финансовом вузе, устроилась в солидную ресурсодобывающую компанию уборщицей. Как и все, жадною толпой стоящие у нефтегазового корыта, Анжелка обладала абсолютной материальной независимостью, однако на личном фронте всё так же терпела одно фиаско за другим: перевалив за полувековой рубеж, она так ни разу и не сходила замуж. Мужчины при ней тушевались и, не разглядев за её внушительной тушей тонкую, ранимую душу, обычно ретировались под разными надуманными предлогами.
Помня о важной роли подруги в обретении ею не первой, но единственной любви, Валентина не оставляла забот об устройстве её личной жизни и с фанатизмом, никогда ранее ей не свойственным, посещала с Анжелкой всевозможные светские мероприятия. В поисках спутника жизни они забредали и в обитель мёртвых — ходили на похороны ко всем знакомым, а также незнакомым (замечено: кладбище — кладезь свободных мужчин).
Как-то раз, оказавшись на каком-то сюрреалистическом шабаше, подруги бродили по огромным залам, с изумлением обозревая экспонаты, представленные на суд многочисленных посетителей. На тщательно натёртом драгоценном паркете, еле сбережённом от прожорливого пожара наполеоновских времён, валялись непринуждённо разбросанные там и сям засохшие коровьи лепешки, источавшие не совсем эстетичные ароматы. Под ногами трещала ореховая скорлупа, рассыпанная в виде каких-то иероглифов. К стенам осторожно лепились, дабы не рухнуть на чересчур любопытных эстетов, непонятные шаткие конструкции из проволоки с облупившейся окалиной, программка же призывала не верить собственным глазам, а безоговорочно принять утверждение о том, что весь этот мусор освободился от своей практической функции и приобрёл функцию символическую.
Искусствовед, маленькая женщина весьма почтенного возраста с седыми старомодными буклями, в видавшем виды сером твидовом костюме и откровенно довоенных туфлях, жужжала нестерпимо высоким голосом, будто ввинчивая каждое слово в головы своих терпеливых слушателей электрическим шуруповёртом:
— Перед нами экспонаты, в которых самым удачным образом воплощён важнейший принцип теории параноидальных метаморфоз. Сюда, пожалуйста, поближе... Обратите внимание на смысловые модификации и игру значений представленных здесь эээ... экскрементов... экспонатов...
Старушка запнулась, ярко накрашенный рот изумлённо округлился, вероятно поражаясь несусветной ереси, артикулируемой хозяйкой, затем морщинистый пучок ощерился, широко растянувшись наподобие улыбки Чеширского Кота, улизнувшего в очередной раз от собственного органа речи.
— Да, этому помещению не помешала бы хорошая уборка, — задумчиво протянула Валентина.
— Что ты понимаешь в современном искусстве! — засмеялась Анжелка и озабоченно посмотрела по сторонам. — Интересно, где здесь туалет? Пойду поищу уединённый уголок, надо удовлетворить низменные потребности. А ты пока думай о высоком...
Валентина, в недоумении переходившая от одного экспоната к другому, остановилась перед источавшей специфический аромат мёртвой крысой, подвешенной за хвост над россыпью небрежно скомканных, исписанных листков. Вся тушка грызуна, кроме судорожно сжатых лапок с ярко раскрашенными в разные цвета коготками, была старательно облеплена кусочками засахаренных фруктов вплоть до толстого, суживающегося кверху хвоста, унизанного тонко нарезанными кружочками оливок, глазами же служили две вишнёвые ягоды гибридного крупноплодного сорта Шпанка. Заглянув в программку, Валентина узнала, что шедевр называется “Критик”.
Недвусмысленная негативная трактовка этого образа, очевидно, весьма удовлетворила бы обольстительную и мстительную булгаковскую ведьму, которая ввиду идеологических, эстетических и прочих разногласий надолго обезвредила одного из представителей этой крепко не полюбившейся ей профессии.
— Нет, это не Рафаэль, не Джотто, это, скорее, Сальвадор Дали, — услышала Валентина чей-то насмешливый комментарий и оглянулась.
Рядом с ней стоял настоящий, из плоти и крови, хотя несколько постаревший и погрузневший, Шрайбикус — известный персонаж советской германистики, из года в год бодро продиравшийся сквозь дебри немецкой грамматики, расцвечивая сухое древо теории пышно зеленеющей листвой в виде увлекательных зарисовок и наблюдений.
Озадаченно пощипывая коротко стриженную аккуратную бородку, он некоторое время с любопытством разглядывал крайне неоднозначный экспонат мутноватыми, неопределённого цвета глазами. Потом, покосившись на Валентину, достал из кармана чёрного пиджака строгого покроя замшевую салфетку и, старательно протерев стёкла очков с золотой оправой, снова уставился на странную конструкцию.
Произведение искусства представляло собой обычную вешалку для одежды, имевшую в качестве опоры две разновеликие ноги: одна была обута в изысканную туфельку из красной замши на высоком каблуке, а другая — в дырявый резиновый сапог. На верху конструкции каким-то чудом держалась стеклянная ёмкость, в которой бодро копошились крупные опарыши.
Поскольку постижение смысловых модификаций и игры значений данного арт-объекта оказалось для обоих зрителей неразрешимой задачей, Шрайбикус и Валентина почти одновременно потянулись к программкам и, узнав, что инсталляция называется “Моя рыбонька”, переглянулись и расхохотались от души.
Они соприкоснулись рукавами, и, хотя тяжёлый шар земной устоял и не уплыл под их ногами, между ними проскочила пресловутая искорка. Тусклые глаза ценителя прекрасного, будто два пруда, затянутые бурой тиной, одобрительно остановились на слегка переспелой фигуре зрелой женщины:
— Вообще-то образ насекомых как символ гниения и разложения присущ творчеству многих художников, так что инсталляция смотрится довольно органично... Но мне гораздо ближе Рубенс или Кустодиев...
С облегчением оторвавшись от созерцания неприглядной морды модернизма, они покинули выставку и, мило беседуя об эстетических отношениях искусства к действительности, направились к дверям. Анжелка, колоссальная, как статуя Свободы, радостно встретила их у выхода, триумфально вскинув руку, и, пока мужчина толкался у гардероба с номерками дам, шепнула подруге:
— Еле-еле нашла туалет, надеюсь, это была не инсталляция... И где ты эту рыбку поймала? Ну, чистый Шрайбикус!
— Жаль, ты “Рыбоньку” не видела, — натянуто улыбнулась Валентина, соображая, не уведёт ли верная подруга пойманную на крючок добычу прямо из-под её носа..
С трудом пробившись с верхней одеждой сквозь плотные ряды бомонда, Шрайбикус галантно помог одеться дамам. На бойца нефтегазового фронта мужчина накинул невесомую, лёгкую, как пух, золотистую куртку из шерсти экзотической высокогорной викуньи, а на Валентину — знавшую лучшие времена шубку из меха распространённого семейства местных куньих. Облачившись в дорогое на вид свободное чёрное пальто, он запоздало протянул маленькую холёную ладошку Валентине:
— Извините, я не представился. Карп.
Вежливо склонив голову с седым ёжиком коротко стриженных волос, он выслушал представление Валентины и повторил, подавая руку Анжелке:
— Очень приятно, Карп, Карп Иванович.
Анжела прыснула в золотистый ворот куртки и, отпустив похожую на плавник крошечную ручку, переспросила:
— Зеркальный?
Скользнув взглядом по её основательным телесам, Карп с тонкой усмешкой парировал:
— Обувь на заказ шьёте?
Анжела испуганно округлила глаза, сражённая отнюдь не сарказмом Карпа:
— Ой, мамочки! Моя сумка! Забыла в туалете!
Она побежала наверх по старинной лестнице, грозившей рухнуть под её тяжестью, топая, как гигантская птица Рух, мифическая пожирательница слонов.
Через пару минут Анжелка вернулась, нежно прижимая к груди сумку, похожую на книгу с изысканным переплётом.
— Там, наверное, документы? — вежливо поинтересовался Карп, разглядывая принты в виде серебристых мух на широкой застёжке изысканного изделия явно не местного производства.
— Да какие документы? Эта вещица из последней коллекции Гуччи! Кучу денег стоит!
Карп удивлённо округлил рыбьи глаза, переваривая уплаченную за сумку сумму:
— Вы пустили “Газпром” по миру с сумой...
5
На промозглом ноябрьском ветру быстро улетучилась лёгкая контузия, вызванная стоимостью заурядного аксессуара, и широким гусарским жестом Карп предложил отметить знакомство и обмыть потерянную и обретённую вновь вещицу в одном уютном местечке.
Уютное местечко представляло собой фешенебельный ресторан с дизайнерской мебелью, люстрами в стиле модерн и живой джазовой музыкой. Изучая ассортимент предлагаемых блюд, Анжелка весело болтала в предвкушении праздника живота, но Валентина, краем глаза глянув на ценники, растерянно умолкла.
Однако Карп чувствовал себя как рыба в воде. Он явно хотел показаться одним из тех, кто может позволить себе читать меню слева направо, как и новый американец, бывший ленинградец, променявший бледное очарование Северной Пальмиры на столицу мира — сияющий город на холме.
Фамильярным жестом завсегдатая Карп подозвал официанта:
— Любезный! Для начала подайте-ка нам бутылочку шабли, салат гран нисуаз и устриц...
— А Сазан Иванович шикует! — исподтишка изучая его, шепнула мстительная Анжелка, невзлюбившая Карпа с первой минуты.
— Затем, будьте добры, телятину по-бургундски, утиную ножку конфи и, конечно же, фуагра со смородиновым соусом...
— Эх, гулять так гулять! — оживлённо потирая руки, воскликнула Анжелка. — Всего-то пара-тройка лишних килограммов!
— Вы знаете, латиноамериканки очень успешно борются с весом, они практикуют несколько раз в неделю ванны с морской солью, — тусклые глаза Карпа насмешливо блеснули.
Анжелка звонко засмеялась:
— Ах, Налим Иванович, не сыпьте мне соль на раны, особенно морскую...
В ожидании заказа они сидели за накрахмаленной до скрипа белой скатертью, потягивая вино из широких бокалов.
— Я дипломат. — Карп наклонил бокал, манерно держа его пухлой ручкой за тонкую ножку, любуясь прозрачной консистенцией и средней вязкостью изысканного напитка, производимого бургундской винодельческой компанией исключительно из винограда элитного сорта шардоне. — Дипломат высшего ранга.
Пригубив вино, он, смакуя, подержал его во рту, с наслаждением закатывая выпуклые рыбьи глаза. Максимально возбудив свои вкусовые рецепторы, Карп открыл клапан пищевода и, интеллигентно булькнув горлом, позволил божественному нектару беспрепятственно следовать к месту назначения. Помолчав, он в благоговении выдохнул:
— Отличное вино! А терпкость...
— Терпимая терпкость! — с усмешкой перебила его Анжелка.
— А какое послевкусие... — Карп поставил бокал и торопливо добавил: — Нет, вы только не подумайте... Я вовсе не любитель, разве только по праздникам, исключительно для сосудов!
Анжелка прищурила искусно подведённые красивые карие глаза:
— Чтобы братец Альцгеймер не заявился раньше времени, да, Окунь Иванович?
— И сестрица деменция тоже, — холодно улыбнулся он, демонстративно не обращая внимания на колкости Анжелки, — работаю в Южной Америке, после отпуска уеду в Бразилию, где много-много диких обезьян, точнее, в Сан-Паулу, я назначен туда консулом...
Несмотря на некоторую гротескность усиленно создаваемого им образа, Валентину весьма впечатлила печать аристократизма во всём его облике.
Правда, душка Карп, как потом оказалось, был с душком — сивушным...
Прошла зима, наступил тот лихорадочный весенний день, когда мужская половина страны, объятая коллективным безумием, берёт приступом специализированные магазины, сметая с прилавков всё, что произрастает и цветёт в парниках и оранжереях, а то и в незащищённом грунте во всех уголках планеты, и в марте, когда только начинает таять снег, заботливо развозится по городам и весям для реализации втридорога преданной жрицей богини Флоры — цветочной мафией.
Во времена канувших в Лету древнеримских Сатурналий, посвящённых богу земледелия, в честь которого изящные гетеры никогда не поднимали свои мраморные пальчики, по давней и нерушимой традиции патриции на три дня менялись местами с рабами, полностью отказываясь от их услуг. У слуг появлялась возможность отплатить им за все унижения и обиды — хозяева не имели права перечить новоявленным римским гражданам.
Точно так же в этот светлый мартовский день мужчины освобождают от всех обязанностей свои дражайшие половины, заваливают подарками и другими знаками внимания, со слезами искренней благодарности на глазах поминая незабвенную Клару Цеткин — икону женской эмансипации, революционерку, суфражистку и феминистку в одном флаконе.
Но вот падает двенадцатый час, как с плахи голова казнённого, и проходит наконец этот безумный, безумный, безумный день... Со вздохом спрятав свою корону на дальнюю полку до следующего года, королева переодевается в растянутый халат и превращается вновь в домашнюю рабыню, а розовый лимузин — в стиральную машину... Сатурналии закончились, детка...
Когда Валентина рассказала Анжелке о том, что в качестве подарка Карп свозил её на три дня в Крым, уже вернувшийся к тому времени в родную гавань, и там, под цветущими мальвами и трепещущими от лёгкого бриза пальмами, сделал ей предложение, Анжелка отвела взгляд:
— Боже! У него глаза снулой рыбы... Я бы не смогла с ним жить...
Соединение любящих сердец решили отметить на малой родине Валентины — мать до сих пор при каждом удобном и неудобном случае напоминала о бесславном браке с Игнатом — ещё одним чужаком, вдобавок ко всему зажавшим свадебные торжества.
За праздничным столом, всё больше распаляясь от палёного спиртного, мужчины горячо толковали за жизнь исключительно на своём наречии, демонстративно игнорируя гостя и общепринятый язык межнационального общения. На объявленный дипломату вотум недоверия Валентина никак не отреагировала: дочка Карина, студентка филологического факультета местного вуза, только что “похвасталась” наличием жирного хвоста по зарубежной литературе.
Преподавательница, молоденькая аспирантка, тонкая ценительница Уотсона и Бёрнса, возжелав большой и чистой любви, залетела от студента-африканца и улетела с ним на чёрный континент, как оказалось, в качестве третьей жены. А отношения с новым преподавателем, которому срочно требовались средства на возведение трёхэтажного дома в элитном районе столицы республики, не задались с самого начала...
Горцы без стеснения угорали, глядя на столичного гостя, который потел в чёрной пиджачной паре из лондонского магазина “Харродс”, как белая ворона, в то время как остальные приглашённые демонстрировали полное пренебрежение к дресс-коду.
Карп благоразумно воздерживался от употребления горячительных напитков, но чувствовал себя, как ступивший на враждебную территорию бедолага Кук, скушанный впоследствии симпатягами аборигенами.
Не секрет, что кавказцы кое-где у нас порой демонстрируют необъяснимое пренебрежение и даже наплевательское отношение к правилам приличий, принятым в чужих культурах. Положа руку на сердце, и о своих скрижалях они могут забыть при условии, если заснеженные вершины Главного Кавказского хребта находятся вне зоны видимости. Справедливости ради следует добавить, что и на явную демонстрацию горцами дружелюбия противоположная сторона отвечает со всей возможной сдержанностью по принципу, точно подмеченному местным философом: любить — люби, но на взаимность не рассчитывай.
Улучив минуту, Валентина подсела к Карпу:
— Ну, как ты?
— Амбивалентно, Валентина, — вздохнув, ответил он шёпотом, дабы горячие горцы не обвинили его в намеренном использовании в собственном доме неприличных выражений.
Когда из широко распахнутых дверей ветхого родительского дома раздались залихватские звуки лезгинки, способные поднять на ноги любого кавказца, даже мёртвого, гости, отставив бокалы с ромом местного разлива, вскочили и, неистово хлопая, встали в круг.
На середину импровизированной сцены вылетел, блистая взорами, внук соседки Лауры и принялся выделывать длинными стройными ногами такие антраша, при виде которых достославным балерунам больших и малых академических театров оставалось только нервно курить в сторонке козьи ножки.
Карп смотрел на эти припрыжки, каблуки, усы, и в тусклых рыбьих глазах потомственного столичного жителя и рафинированного интеллигента явственно читался классический приговор танцорам: и дикий же народ — эти дети гор...
Получив консульский патент, Карп один улетел на край света: Валентина, преподававшая в двух частных институтах, должна была закрыть сессию. В перерывах между экзаменами и зачётами она с воодушевлением закупала лёгкие платья из ситца, которые, несомненно, будут носиться там, где под знойными небесами знойные красотки в бикини, томно прикладываясь к мартини, внимают сладострастным стонам гитары или, бешено вращая смуглыми бёдрами, танцуют мамбу, румбу и прочие ча-ча-ча. Однако рука судьбы вела её иным путём.
На приёме в честь утверждения консульского состава случился неприятный казус по причине того, что Карп, заслуженный посланник второго класса, явился на дипломатический раут в состоянии, не вполне соответствующем торжественности момента.
Накануне, дабы случайные собутыльники в баре не сочли его слабаком и презренным подонком, Карп поднялся с ними до горних высот непустячной бездны. Это балансирование на грани объяснялось данью уважения к ментальному собрату, чья хрустально чистая душа неизменно рвалась в обетованные Петушки, в то время как бренное тело самозабвенно упивалось комсомольскими слезами, сатанея от непрерывного и надрывного пития.
О, эта утренняя ноша в сердце!
Ощущая каждой клеточкой страждущего организма иссушающую жажду, задыхаясь, Карп рванул на шее душившую его бабочку и, не удержав измученное тело в равновесии, в полном соответствии с законами гравитации, грузно грохнулся на отполированный до зеркального блеска паркет. Задев на лету тонконогую хрупкую консоль, жалкий алкоголик уронил и разбил вдребезги бесценную вазу эпохи правления последнего властителя майя Чан Кавиля II, ниже плинтуса уронив престиж своей страны.
Это позорное падение стало началом упадка в отношениях со страной пребывания и заката карьеры Карпа. Скандал удалось замять только после того, как представительная технико-технологическая экспертиза убедительно доказала, что керамическое изделие не имело никакого отношения к артефактам, как утверждала пострадавшая сторона, а было произведено на местной фабрике, в артели имени Энрике Диаса, и продавалось в розничной сети по цене 37 реалов 46 сентаво. Но этот утешительный факт Карпу уже не помог — он перешёл Рубикон и зарубил на корню своё будущее на дипломатическом поприще. Патрон из МИДа, до сих пор закрывавший глаза на пагубное увлечение старого приятеля и сокурсника, вызвал его на ковёр и, не особо заморачиваясь подбором дипломатичных формулировок, послал посланника домой, навсегда исключив друга из избранного круга.
Совместное негулянье под соблазнительной бразильской луной и тропическое солнце не у них над головами Карп переживал тяжело — в родных пенатах он запил. Загнанный в угол катастрофической неплатёжеспособностью, бывший дипломат загнал сначала практически весь свой элегантный гардероб, потом принялся таскать вещи из дома. Карп украл кораллы Валентины, привезённые Анжелкой аж из Австралии, и даже обручальное кольцо с нежно-розовой жемчужиной, всего лишь полгода назад надетое на палец счастливой суженой в качестве символа нетленной любви и верности.
Уходя якобы на поиски работы, Карп непременно оказывался именно в тех местах, где ветреной Гебе взбредало в голову пролить с неба громокипящий кубок с низкосортным алкоголем, — то ли на Олимпе не держали шабли, то ли придерживали божественный нектар для нужд местных небожителей, не чуждых земных радостей.
После работы Валентина преимущественно занималась тем, что разыскивала Карпа по жутким забегаловкам. Однажды на её глазах двое дюжих вышибал, нежно держа мужа за руки и за ноги, выволокли его на крыльцо пивнушки, расположенной в нескольких смежных комнатушках какого-то деревянного барака. Хорошенько раскачав протестующе извивавшееся тело, они придали ему необходимый размах и инерцию и незамедлительно предали мёрзлой земле (опустив церемонию гражданской панихиды). На смену скрывшимся за железной дверью охранникам из учреждения общественного питания выскользнули двое скользких личностей в куцых пиджачках и начали остервенело бить и пинать в четыре руки и четыре ноги Карпа, со стоном взывавшего к их практическому разуму на удивление точными цитатами из Канта.
Общеизвестный, но мало изученный наукой факт: на определённом этапе вполне мирной светской беседы о методах контроля дебиторской задолженности или преимуществах квадратно-гнездового способа посадки картофеля, одного из собутыльников начинают одолевать смутные сомнения в достаточно почтительном отношении ближайшего соседа к его точке зрения. Следствием этого не всегда обоснованного предположения может стать всё что угодно, начиная с невинного членовредительства и заканчивая смертоубийством.
Куцые пиджачки продолжали жестокую экзекуцию, демонстрируя категорическое неприятие императива Канта, поэтому Валентине пришлось прибегнуть к последнему средству — мзду на просторах обширной державы, не в пример заслуженному киношному таможеннику, брали и берут всегда и везде. Собутыльники напоследок пнули Карпа пару раз для острастки и, довольные размером моральной компенсации, нежно придерживая друг друга, как обитатели нью-йоркского района Гринич-Виллидж с нестандартной ориентацией, осторожно засеменили по льду к вожделенной железной двери для продолжения прерванного банкета.
По окончании жаркой философской дискуссии Карп с усилием поднял буйную голову с пересыпанным снежком ёжиком седых волос, пошарил вокруг себя в поисках бесследно исчезнувших очков и, требовательно икнув, пробормотал разбитыми губами:
— Мне бутылочку шабли, будьте любезны...
Валентина хмуро взирала на уютно возлежавшего в сугробе мужа, соображая, как доставить его домой. Мобильник сдох с прощальным вздохом, как в плохих голливудских фильмах, когда жертва с замиранием сердца слышит за собой учащённое дыхание убийцы и, чувствуя, как бездна разверзлась и шумит под ногами, судорожно набирает спасительный номер спасательной службы “911”.
Но там, в таинственных глубинах бесконечного космоса, невидимая сквозь багровое зарево неоновых огней большого города, видимо, встала и засияла в созвездии Персея переменная и переменчивая звезда Алголь — покровительница алкоголиков. Как по волшебству, возле злачного места затормозило такси, и возница, мрачный, как античный ритуальный агент Харон, воззрился алчущим взором на занесённую порошей, похожую на снежную бабу женщину, явно не сулившую хороших барышей. Не без усилий опустив дверное стекло видавшего виды жигулёнка, пожилой щуплый таксист сканировал валявшееся рядом с Валентиной неподвижное тело циклопическими глазами, устрашающе огромными за толстыми бифокальными линзами квадратных очков, и в категорической форме отказался его транспортировать.
Валентина ценой неимоверных усилий заставила Карпа подняться на ноги и всеми доступными средствами удалила с его слегка помятого лица и давно уже не пижонской одежды наиболее явные последствия недавней дружеской беседы. Когда похожий на бомжа муж был приведён в более или менее божеский вид, водила ещё раз придирчиво оглядел семейство:
— А его не будет в машине рвать?
— А он не будет буянить?
В конце концов бесчувственный доселе Карп, непринуждённо переложив свой вес на хрупкие плечи подпиравшей его Валентины, поднял голову:
— Мы даже танцевать не будем голые при... ик... луне!
Презрительно сплюнув, автомедон наконец пустил страждущих в тёплый салон “копейки”, первого детища отечественного автопрома, и дал по газам. Шестьдесят крепконогих задиристых лошадей радостно заржали и, задрожав, рванули с места так стремительно, что увенчанные двойными газоразрядными лампами фонарные столбы, как забор, замелькали в глазах изумлённых пассажиров, в ужасе вжавшихся в грязные, изрезанные ножами сиденья.
Под уютное бормотание таксиста, с увлечением раскрывавшего пути выхода из очередного кризиса с помощью разрыва всех отношений с американской валютой, Карп отключился было, но очнулся и, нащупав в кармане пальто чудом уцелевшие во время дружеской взбучки очки, с облегчением нацепил их на свой мятый, опухший нос. Щурясь на пролетающие мимо ближние и дальние огни, он деловито ткнул дряблым пальчиком в дерматиновую спину водителя:
— Любезный, мне тальятелле с креветками... и устриц... и горячий шоколад...
Прервав на самом интересном месте декларацию независимости от доллара, тот оглянулся и оскалил крупные металлические зубы:
— Щас! Будет тебе кофа с какавой!
Валентина в сердцах толкнула Карпа:
— Да замолчи уже! Ты что, и в той забегаловке требовал устриц? Да ты спятил!
— Что ты понимаешь в этик... ик... в этикете, провинциалка! — икнув, промямлил он. — Да будет тебе известно, что я бонвиван и жуир...
— Точно, павиан! — хохотнул водитель.
Надувшись, Карп некоторое время апатично изучал весьма нефотогеничную физиономию таксиста в зеркало заднего вида, старательно отводя глаза от вездесущего взгляда создателя всего сущего, укоризненно смотревшего на него с бесчисленных икон, коими практически полностью было заклеено ветровое стекло, потом громким шёпотом сказал жене:
— Я узнал его! Это Чик... ик... Чикатило! Мы попали! Валя, валим отсюда!
— Да сам ты Чикатило! — оглянулся подозреваемый и, панически вывернув руль, еле избежал лобового столкновения с летевшей навстречу сияющей махиной, громыхавшей на всю улицу звуками лезгинки. Смахнув со лба капли нервного пота, таксист сделал вынужденную остановку и с чувством, с толком, с расстановкой отправил неизвестного, но явно не местного рулевого встречной “Тойоты” по известному адресу.
6
Предав немедленному забвению латиноамериканский период своей жизни, Валентина окинула удовлетворённым взором совокупное великолепие сверкающих дверец кухонного гарнитура, за которыми гордо высились аккуратные стопки тщательно вымытой и вытертой посуды, радующую глаз виндзорскую плитку в весёленький синий цветочек и прозрачный горшочек с королевским фаленопсисом на подоконнике. Редкая белая орхидея, её отрада и утешение во всех печалях, впервые за три года собиралась расцвести, стыдливо выпростав из хрупкого чашелистика бледные, прозрачные лепестки. Осторожно смахнув мягкой салфеткой невидимые пылинки с упругих длинных листьев, Валентина, едва дыша, отвела глаза от цветка, дабы ненароком его не сглазить, и, пройдя в гостиную, расположилась на любимом диване цвета Бискайского залива перед жидкокристаллическим экраном удачно приобретённого на распродаже “Панасоника”.
На самом главном канале отцы отечества (которых, несомненно, мы должны принять за образцы) с узнаваемыми лицами, заметно измождёнными неусыпным бдением о судьбе страны, активно радели о благосостоянии вверенного им народа. На этот раз, выказывая перед настырными журналистами крайнюю степень озабоченности, они выискивали способ наполнения казны, безжалостно опустошаемой ненасытными подданными. Подтверждая справедливость замечания самого бравого солдата всех времён и народов о некоем сходстве высшего законодательного органа с сумасшедшим домом, депутаты, с усилием вытаскивая из дизайнерских сидений необъятные седалища, поочередно взбирались на трибуну и несли всё, что взбредёт в голову.
Наконец, слуги народа, как свора воров, рассовавшие по офшорам львиную долю национального дохода, придумали обложить данью восполняемые ресурсы природы, дабы её богатые дары не пропадали даром в лукавых устах прожорливых простолюдинов. Поднаторевшие в трудах державства государевы люди на радостях выпустили злого духа в кожаную обивку кресел, как изворотливые бояре из самого известного творения красного графа (задолго до появления общих принципов налогообложения они так же удачно вышли из патовой ситуации благодаря изобретению новой подати на крестьянские лапти).
Подготовив законопроект и в едином порыве проголосовав за него, парламентарии рванули вон из зала заседаний, опрокидывая мебель и затаптывая зазевавшихся коллег, будто спасаясь от внезапного набега извечных врагов — печенегов.
А потом на личных суперджетах журавлиными клиньями разлетелись по другим государственным образованиям, гораздо более комфортным для жизни, чем их зябкая и прозябающая родина. На берегах омываемого тёплыми течениями Туманного Альбиона или на средиземноморских курортах за высокими заборами прячутся их скромные трёх- и четырёхэтажные особнячки с обязательным свечным заводиком под боком. Там в неизбывной тоске по родным берёзкам и проводят слуги народные большую часть жизни с жёнами и детишками, преданно разделяющими с ними бремя разлуки с Отечеством, дым которого отсюда, издалека, так сладок и приятен...
Валентина приглушила звук телевизора и вышла на балкон. На бельевой верёвке, поскрипывая на ветру, качались насквозь промёрзшие, заиндевевшие пижамы, майки и прочие необходимые предметы женского туалета, постукивая друг об дружку, будто куски оцинкованного листового железа, небрежно вырезанные на фрезерном станке. Отдирая от проволоки вещи, она в какой-то момент, не удержав, уронила свой любимый белокипенный кружевной бюстгальтер — он неожиданно выпал из окоченевших рук, как скипетр и держава, выскользнувшие из царственной длани скоропостижно почившего юного императора — тёзки и внука Петра Великого. Валентина задумчиво уставилась на две округлые возвышенности, намекавшие на некоторую корпулентность хозяйки и напоминавшие своими очертаниями высочайшую вершину европейского континента, расположенную как раз на её милой сердцу малой родине.
Можно, конечно, выйти из дома и, обойдя кругом весь этот растянутый на пять подъездов человеческий муравейник, подобрать интимный предмет туалета. Но Валентине очень не хотелось опять напяливать на себя кучу одежды и выходить на трескучий мороз из уютной квартиры, на совесть отапливаемой новой управляющей компанией после скандала с начальником предыдущей фирмы, который сбежал со всей наличностью и припеваючи живёт теперь в далёкой стране с тёплым климатом, не требующим обогрева жилых и производственных помещений.
Валентина со скрежетом вывалила в таз потрескивающее с мороза бельё и вернулась на балкон. Порывшись в старом шкафу, где на всякий случай хранилась всякая бесполезная рухлядь, она нашла любезно оставленные Карпом рыболовные снасти.
Бывший дипломат по совместительству был ещё и страстным поклонником лишённого всякого смысла промысла и целыми часами, будто погружённый в нирвану новоявленный Будда, мог сидеть на берегу любой проточной лужи, которая точно не располагала ничем иным, кроме простейших микроорганизмов, не говоря уже о более весомых представителях подводной фауны.
Валентина взяла в руки застывшее на морозе бамбуковое удилище и, мысленно прикинув расстояние до призывно белеющих на газоне округлостей, неуклюже размахнулась и закинула удочку. Со свистом рассекая плотный морозный воздух, леска пролетела по неожиданной траектории, и заострённый крючок, качнувшись назад, как кобра перед смертоносным броском, с хрустом впился в потрескавшийся ствол одного из коченевших на придомовой территории деревьев. Чувствуя небывалый охотничий азарт, Валентина начала осторожно дёргать леску, чтобы не оборвать её, и после множества неудачных попыток извлекла крючок из ствола вместе с кусочком обледенелой коры. Заново оценив ситуацию и сделав необходимую рекогносцировку, она стряхнула с себя стеснявшую движения куртку и опять закинула удочку.
На этот раз капризная удача улыбнулась ей: зацепив лифчик за лямку, она ловко, как заправский рыболов, подсекла её, дабы добыча не сорвалась с крючка, и точными, выверенными движениями принялась подтягивать к себе леску. Залитый ярким светом из окон первого этажа бюстгальтер неохотно прополз по едва припорошённой снежком траве, но когда Валентина с торжествующим возгласом оторвала его от земли, вожделенный предмет туалета, зацепившись за торчащий козырёк нижнего балкона, упал обратно на газон, будто раздобревший на городских хлебах толстый голубь, сбитый из травмата скучающим охранником. В третий раз забросила Валентина удочку; хищно поблёскивая в темноте заострённым кончиком, крючок, свистя, совершил несколько опасных кругообразных движений над её головой и стремительно понёсся вниз навстречу неизвестности.
Спустя мгновение в сонной тишине спального района раздался такой душераздирающий крик, будто под балконом ничем не примечательной хрущёвки собрались, завывая от непреодолимой потребности в горячей человеческой крови, полчища чудовищ — вампиров, оборотней и прочей кинематографической нечисти. Обеими руками вцепившись в холодное удилище, Валентина застыла на месте, волосы под пуховым бабушкиным платком зашевелились и встали дыбом, будто ядовитые змеи Медузы Горгоны, взбудораженные появлением очередного настырного древнегреческого героя.
С нижнего балкона показалась небритая физиономия сантехника Василия из шестьдесят шестой квартиры, и не чуждый алкогольных паров хриплый голос немедленно подверг бичующей критике добродетель женской части её родни и мужественность мужской. Кроме непосредственных виновников появления Валентины на свет, гвозди сантехникова гнева поочерёдно припечатали к доске позора и бабушек с дедушками по отцовской и материнской линии. Когда Василий сладострастно принялся за родственников третьей ступени — согласно классификации Гражданского кодекса в части очерёдности наследования — Валентина выпустила из рук удилище и опрометью кинулась в квартиру.
7
Крики скандального сантехника перестали биться в барабанные перепонки, и Валентина, с трудом приведя в соответствие с медицинскими нормами давление, опасно подскочившее от плохо совместимой с её возрастом эмоциональной встряски, прилегла на диван цвета Бискайского залива. Неожиданное проявление у Василия непримиримой, бурной неприязни ко всей её ближней и дальней родне подтверждало худшие опасения: вне всякого сомнения, во время азартной охоты на предмет туалета она каким-то образом покусилась на его здоровье и жизнь.
Тщетно пытаясь отвлечься от неприятных мыслей, Валентина обратила взоры на экран: там с видом низложенного революционными массами короля, ожидающего скорой казни на гильотине, сидел, потерянно слушая длинную повесть о своих давних прегрешениях, знаменитый в прошлом актёр, прекрасный семьянин и красавец-мужчина, в поисках адреналина и длинного рубля забредший на одно из безобразных, отвязных ток-шоу.
Последствия этих грехов в виде двух неопрятных амбалов находились в студии, и время от времени, после сигнала помощника режиссёра, по их небритым толстым щекам неудержимо катились крупные крокодиловы слёзы. Страдающие разного рода дисфункциями, вызванными чрезмерными жировыми отложениями (необъятная талия — следствие плохого питания), бедные сиротки зорко следили за дискуссией и, размахивая липовыми бумажками с результатами тестов ДНК, требовали недоданной им родительской ласки и благословения вкупе с родительским же благосостоянием.
Долгий требовательный звонок, гулко отозвавшийся в голове колокольным перезвоном, заставил Валентину подняться с горки разноцветных подушек. Стараясь не шаркать турецкими туфлями, она тихо подошла к двери и приникла к отверстию глазка: с той стороны на неё уставился деформированный выпукло-вогнутыми линзами увеличенный зрачок. Любопытствующее око, наконец, оторвалось от глазка, и в пределах видимости затаившей дыхание Валентины оказался тот самый сантехник Василий с вытянутым вперед туго забинтованным пальцем — основательность повязки служила доказательством серьёзности нанесённого ею увечья.
— Я требую компенсации! — заорал он за дверью. — Я человек, который работающий, и мне полагается компенсация за увечье и упущенную прибыль!
Поскольку Валентина стоически молчала, он забарабанил в дверь:
— Я знаю, что вы там! Открывайте!
На лестничной клетке послышались голоса выскочивших на шум соседей, и Валентина, с трудом напялив на себя маску ледяного спокойствия, открыла дверь:
— В чём дело, Василий...эээ... не знаю, уважаемый, как вас по батюшке?
Уважаемый Василий, явно не лишённый недюжинных артистических способностей, начал, сопровождая свой рассказ чрезмерной жестикуляцией и эффектными театральными паузами:
— Вышел я, значит, на балкон покурить... Мне Машка, жена моя, не разрешает курить в квартире... Только курево достал, значит, не успел даже прикурить, и вдруг эта дамочка, решившая половить рыбку, самым подлым образом насаживает мой палец на крючок!
— Простите меня, — опустив глаза, прошептала Валентина, — я не хотела...
— Нет, — с искренним недоумением воззрился на нее изувеченный сантехник, — но как можно ловить рыбу без наживки?!
— Это невозможно, — флегматично подтвердил сосед Василий Иваныч, отставной военный, — особенно принимая во внимание отсутствие поблизости водоёма. Зачем же вам понадобилась удочка?
— Вы Капитан Очевидность, товарищ полковник! — фыркнула, высунув в дверь голову в дореволюционных папильотках, жена Василия Ивановича Инна Ильинична, учительница начальных классов.
Валентина не питала иллюзий по поводу своей репутации среди соседей — она знала, что её считают чудаковатой, странной, провинциальной и жеманной, и не последнюю роль в таком отношении играют носки бессменного зелёного цвета, надеваемые поверх сапог во время гололёда.
Однако перспектива стать объектом связанных с нижним бельём шуток показалась ей нешуточным ударом по остаткам самолюбия и, отбросив несколько явно неправдоподобных версий, она ухватилась за спасительную мысль:
— Я убиралась и решила просто выбросить удочку...
Соседка Глафира, засидевшаяся в невестах эффектная блондинка лет под тридцать, элегантно стряхнула пепел с длинной дамской сигаретки на квадратные плиты подъезда, только что вымытого дворником — трудовым мигрантом. Взмахнув густыми наращенными ресницами, напоминавшими мех пушного зверя, прожившего короткую жизнь в довольстве и сытости, Глафира тягуче пропела, явно подражая незабываемому тембру знаменитой укротительницы прошлых лет, которая, по слухам, с лёгкостью приручала не только четвероногих, но и гораздо более опасных двуногих хищников:
— Валентина Адамовна, душечка, нынешние мужики не ловятся на такое допотопное орудие, на удочку попадаются только пескарики и... карпы. Здесь нужен хотя бы пневматический гарпун, а в вашем возрасте... разве что нервно-паралитический газ...
Валентина бросила саркастический взгляд на ее накачанные, как переваренные сосиски, губы и упругое силиконовое изобилие груди под тонкой маечкой c надписью “Ich bin fantastisch”.
— Глашенька, мне известно, что мужчин сейчас тянет на всё ненастоящее, поддельное, думаю, это результат повсеместно распространённого искусственного вскармливания... А наличие хорошенького личика не всегда означает, что его обладатель — личность.
Не отрывая масленых глаз от Глафиры, сантехник, забыв о своём несовместимом с жизнью увечье, загоготал:
— С хорошеньким личиком наличие личности не обязательно...
— Я больше скажу, — понизил голос Василий Иванович, — отсутствие хорошенького личика не гарантирует наличия личности...
— Умничаете? — Глафира жизнерадостно заржала, ослепив поедающих её глазами мужчин керамическим великолепием удивительно ровных, крупных зубов и, кокетливо изогнув статное тело, словно подающая надежды кобылка-двухлетка перед первым заездом, скрылась в своей однушке.
Эту квартиру исключительно из человеколюбивых соображений приобрёл для смазливой провинциалки, убиравшей думские кулуары и дортуары, известный на всю страну человек, любвеобильный депутат, давно и счастливо женатый на не менее известном члене правительства.
— Ах, какая женщина! — простонал сантехник Василий, провожая плотоядным взглядом плотный задок Глафиры.
— Подметун... эээ... Пометун, домой! — голова в папильотках снова показалась в дверях, — жена, деспотичная, не вполне нормальная женщина, по слухам, даже поколачивавшая мужа, — по неистребимой учительской привычке называла его по фамилии.
Василий Иваныч происходил из старинного, знатного рода, известного ещё со времён Ивана IV, грозного собирателя русских земель, но все знакомые и домочадцы, включая зятя, уже десять лет жившего за счёт тестя и не тужившего по этому поводу, за глаза называли его Подметун — с первого дня семейной жизни он безропотно находился в собственном доме на положении обслуживающего персонала. Дабы не получить взбучку, бывший военный, настоящий полковник, в былые времена не пасовавший ни перед какими опасностями, трусливо хрюкнув, задом отступил в свою квартиру.
В кармане сантехника заиграла жизнеутверждающая весенняя мелодия Вивальди, достав мобильник, он подобострастно закивал:
— Иду, Машуль, иду!
— А компенсация? — ехидно спросила Валентина вслед устремившемуся вниз сантехнику.
— Я вернусь! — оглянувшись, многозначительно сказал Василий, повторив хвастливую фразу весьма переменчивого кибернетического организма из нашумевшего фильма, с большим успехом гулявшего когда-то по экранам всего мира.
Сантехник с тяжёлым топотом помчался по ступеням, и гулкое эхо от его подкованных ботинок загрохотало вниз, как весною горная река, непомерно вздувшаяся после продолжительных гроз.
Любовно поправив горку подушек, Валентина вытянулась на диване, но не успела она прикрыть глаза, как звонок задребезжал снова. “Уже вернулся!” — неприятно поражённая оперативностью сантехника, она открыла дверь: перед ней стоял маленький, щуплый мужчина.
Разрез живых тёмных глаз и особенное выражение вековечного терпения на смуглом лице с мелкими чертами выдавали в нем уроженца среднеазиатского региона, который последние три десятилетия охотно делился своими богатыми человеческими ресурсами с одряхлевшим в демографическом отношении соседом. Окинув быстрым взглядом пышные без всякого намёка на силиконовое вмешательство формы Валентины под китайским салатовым халатиком с огнедышащими драконами, он, стыдливо потупившись, протянул ей чёрный пакет.
— Что это? — отпрянула она, собираясь захлопнуть дверь, но гость проявил настойчивость и, сунув ей в руки свёрток, сказал:
— Это васе.
— Здесь нет никакого Васи! Он уже ушёл!
— Нет, не Васи, а васе, васе! — загадочно сказал мужчина и, засунув руки в карманы кургузой кожаной куртки, удалился.
С опаской заглянув в пакет, Валентина обнаружила свой недавно утерянный, как ей казалось, навсегда бюстгальтер, любовно свёрнутый чьими-то заботливыми руками. Теперь нетрудно было догадаться, что “васе”, ошибочно принятое ею за мужское имя, — это притяжательное местоимение “ваше” в устах азиата, чей голосовой аппарат в принципе не был приспособлен для воспроизводства причудливых нёбно-зубных звуков великого и могучего. Тайной для Валентины оставалось лишь то, каким образом незнакомец определил принадлежность столь интимного предмета туалета. Недоумевая, она бросила уже оттаявшее кружевное содержимое пакета в стиралку и присела на диван, рассеянно прислушиваясь к бормотанию телевизора.
На экране политики разных мастей, игнорируя устроенный ими же конец света в собственной стране, с фанатизмом отверженных обсуждали воображаемые невзгоды соседнего народа.
Когда разбуженный в неурочный час звонок, захлёбываясь и хрипя от негодования, опять заверещал, задремавшая Валентина вскочила, забыв об опасности высокого давления для своих изношенных, истончившихся с возрастом сосудов, и, намереваясь твёрдой рукой перекрыть поток незваных посетителей, рывком открыла дверь.
Давешний азиатский гость, видимо, решивший разыграть второй дубль ознакомительной короткометражки, в добродушной улыбке раздвинул синюшные, почти чёрные губы и протянул ей проклятую удочку трижды проклятого Карпа, так некстати обронённую ею сегодня вечером, и снова сказал:
— Это васе.
Валентина затряслась от неконтролируемого нервного смеха и, вцепившись в шероховатое дерево дверного косяка, с трудом удержала бившееся в конвульсиях тело в приличествующем гомо сапиенсу вертикальном положении. Бросив окаянную удочку в угол, маленький мужчина в джентльменском порыве кинулся к женщине и, схватив её за талию, крепко прижался к пышному телу, положив чёрную как смоль голову на большую грудь, которая ходила ходуном наподобие печально знаменитого исландского вулкана с непроизносимым названием во время очередного разрушительного извержения. Не видя никакого противодействия со стороны огорошенной от неожиданности Валентины, он поднял к ней смуглое лицо и, мило оскалив редкие зубы, сказал:
— Ты мне оцень нравица...
За Глафириной дверью раздалось красноречивое шуршание, и Валентина, очнувшись, решительно стряхнула с себя незадачливого кавалера, как неудачно спикировавшего с потолка чёрного паучка, захлопнула перед его носом дверь и, упав на диван, зашлась от гомерического хохота. Она уже слышала такое грамматически опрометчивое признание — слово в слово — в те незабвенные времена, когда сладкоголосая птица юности беззаботно щебетала в серебристой листве тополей, вольготно раскинувших ветви над её родительским домом...
8
Школьный драмкружок ставил пьесу на военную тематику, и бесспорный артистический талант Валентины предопределил её роль в этой постановке — она играла бесстрашную партизанку, противостоявшую оккупантам. Схваченная по доносу местного предателя-соседа, когда-то отвергнутого ею и до сих пор строившего козни, она томилась в мрачных застенках нацистской полиции, ожидая неминуемой казни.
На допросы героиню водил охранник-гестаповец — эта проходная эпизодическая роль без всяких кастингов досталась второгоднику из параллельного 10 “Б”. Верзила с высокими арийскими скулами, холодными голубыми глазами и совершенно белыми, выжженными солнцем волосами (следствие летней подработки в качестве помощника местного пастуха) как нельзя лучше подходил для этой роли.
Во время длительных допросов с пристрастием смелая партизанка отказывалась от радужных перспектив многообещающего сотрудничества с рейхом, гордо вскинув голову перед штурмбанфюрером, которого играла пухлая старшая пионервожатая, во время редких перерывов бегавшая домой кормить грудного ребёнка. Мучаясь и потея в тесном, аляповатом мундире, лишь отдалённо напоминавшем немецкую форму времён Третьего рейха, молодая мамаша, грозно хмуря брови, вызывала своего охранника-живодёра — вылитого гестаповца, на котором, в отличие от неё, форменная одежда сидела как влитая.
Он входил в импровизированную тюремную камеру и, вскинув в нацистском приветствии широкую, как угольная лопата, ладонь, раскладывал на столе свой немудрёный пыточный арсенал — позаимствованные у трудовика столярные инструменты. И хотя никакой кровной связи между жестоким арийцем и подростком-горцем не должно было быть в принципе, у девушки по спине пробегал непрошеный холодок, когда, закатав рукава, он останавливал на ней свой неподвижный взгляд не сценического, а самого настоящего безжалостного убийцы.
По захватывающему сценарию пьесы, после жутких пыток героине каким-то непостижимым образом удавалось выхватить из кобуры толстого офицера громоздкий чёрный пистолет неопознанной системы, искусно выточенный из дерева и выкрашенный масляной краской одноклассником Артуром, неровно дышавшим к Валентине. Ликвидировав штурмбанфюрера, отважная девушка с мстительным удовольствием выпускала в своего мучителя-костолома всю обойму. Схватившись за сердце, охранник картинно падал на крашеные половицы сцены сельского Дома культуры; партизанка же, заткнув за пояс пистолет, благополучно скрывалась за пыльными складками бордового бархатного занавеса.
Спектакль, приуроченный к очередной круглой дате партии, чья руководящая и направляющая роль во всех народных свершениях ещё не подвергалась никакому сомнению, имел у селян оглушительный успех, хотя и не обошлось без досадных накладок. В финале, устранив без сучка и задоринки перекошенного от неподдельной боли штурмбанфюрера (результат непреднамеренного физического контакта с собственным пистолетом в руках Валентины) и выпустив всю обойму в охранника, партизанка сбежала под одобрительный свист публики. Однако, не заметив, что фатальные выстрелы отгремели и девушки уже нет на сцене, поверженный нацист ещё некоторое время с упоением дёргался на полу, словно подвыпивший электрик, по ошибке ухватившийся голыми руками за неизолированные токопроводящие части. Пыльный полог занавеса запоздало встрепенулся и суетливо, рывками, закрылся под дружный хохот зрителей.
После шумного успеха первой постановки школьный драмкружок замахнулся на Вильяма нашего Шекспира, и юный актёр, намертво прикипевший к театру бесхитростным сердцем, бессменно участвовал во всех спектаклях, с блеском исполняя роли второго плана. Но свою сценическую погубительницу он не забыл.
Прелестным солнечным утром весеннего месяца апреля на стадионе, расположенном на околице села, начался обычный урок начальной военной подготовки. Занятие вёл капитан в отставке Вазген Левонович, военрук, физрук и завуч-организатор в одном лице, которого школьные острословы прозвали Фосгеном, поскольку он частенько обнаруживал свойственное этому сильнодействующему отравляющему веществу изощрённое коварство, маскируемое вполне мирным запахом прелого сена.
В то утро был небесный свод так чист, что прилежный взор мог бы следить если и не ангела полёт, то реактивные самолёты с тающими, как призрачные мечты, инверсионными следами. После ночного ливня поле спортивного сооружения, окружённое стремительно наступающей вражеской армией буйно зеленеющих сорняков, темнело проплешинами голой земли с незатейливо разбросанными там и сям лужицами. На беговой дорожке, усыпанной пушистыми жёлтенькими зонтиками одуванчиков, стояла мосластая пегая корова и, задумчиво глядя на своё отражение в луже, жевала жвачку, флегматично двигая похожими на старый ботинок замшевыми губами.
— Опять скоты на стадионе! — с явственным южнокавказским акцентом загрохотал Фосген и, придирчиво оглядев свой ненадёжный контингент, скомандовал:
— Махов, Коков, очистить полигон!
Двое верзил-правофланговых сорвались с места и с непринуждённой грацией человекоподобных приматов принялись изображать перед коровой матадоров, выделывая длинными голенастыми ногами незамысловатые па. Внезапно безобидное по умолчанию травоядное взревело дурным голосом и, склонив бодливые рога, бросилось на своих обидчиков, выбрасывая из-под парнокопытных конечностей комья жирного чернозёма.
Долговязые подростки рванули с места в карьер и, обгоняя друг друга, как скаковые лошади, помчались с такой скоростью, что без всяких усилий через всю европейскую и азиатскую части страны могли бы добежать до канадской границы, но ввиду отсутствия сухопутной демаркации с этим государством, притормозили на другом конце стадиона и, взлетев на перекладину футбольных ворот, оказались вне зоны доступа.
Взбешённое животное резко развернулось и помчалось в сторону их беззаботно хохотавших однокашников, которые при виде опасности спешно прервали неуместный смех, но провести эвакуационные мероприятия всё-таки не успели. Когда дети в одинаковых застиранных трикотажных трениках с пронзительными воплями брызнули в разные стороны, словно кузнечики-акселераты, корова остепенилась так же внезапно, как и взбеленилась. Покачивая полным тугим выменем с набрякшими голубоватыми жилами, напоминавшими причудливые извивы рек на контурной карте, она степенно прошла мимо Фосгена, гордо подняв крутолобую голову, как священная индийская корова, ради которой сам бог Вишну, всепроникающий и всеобъемлющий, не погнушался сойти на грешную землю, дабы поиграть ей на сладкоголосой флейте.
Проводив недисциплинированное животное испепеляющим взглядом, Фосген нетерпеливо скомандовал:
— Строиться!
Еле отойдя от потрясения, девушки, просто приятные (а некоторые приятные во всех отношениях), и прыщавые юнцы, застрявшие на негативной фазе пубертатного криза, построились, готовые к ратным подвигам, у кромки футбольного поля, поправляя висевшие через плечо тяжёлые сумки с противогазами системы ГП-4у.
Команда “Вспышка слева!” застала врасплох половину класса, легкомысленно подвергшую себя разрушительному воздействию взрывной волны, лучевой болезни и прочим не менее серьёзным последствиям распада радиоактивных веществ. Но беспечных подопечных Фосгена подстегнул его праведный гнев, в тротиловом эквиваленте вполне соответствовавший поражающей силе первой атомной бомбы, любовно названной “Малыш” главным союзником, ещё не ставшим геополитическим противником. Следующая “вспышка”, коварно появившаяся с неожиданной правой стороны, повергла ниц одноклассников и одноклассниц — они послушно рухнули на раскисшее поле, уткнув розовощёкие юные лица в испещрённую дождевыми червями грязь, спрятав под себя кисти рук, ногами в сторону взрыва, как того требуют строгие инструкции по выживанию в условиях ядерного апокалипсиса.
Довольный военрук окинул их орлиным взором и, тщательно протерев красным клетчатым платком сначала вспотевшую лысину, потом околыш форменной фуражки, подал команду: “Смирно!”
Не успели дети подняться и оглядеться, дабы оценить масштабы понесённого ущерба, как Фосген громогласно возвестил:
— Газы!
Путаясь в тесёмках противогазов, они кое-как натянули на грязные, липкие лица маски с гибкими гофрированными хоботами. Заложив руки за спину, Фосген начал обход своего потрёпанного войска. Останавливаясь перед каждым солдатом, как генерал, принимающий парад у мавзолея классика марксизма-ленинизма, он бросал в лицо не очень расторопным отрывистые фразы:
— Долов, ожог четвёртой стэпени!
— Багова, лучевая болезнь третьей стэпени!
— Коков, проникающая радиация с лэтальным исходом!
Когда подошёл черёд Валентины, Фосген театрально воздел руки к небесам и воскликнул:
— Бэрова, горе ты моё! Зачэм ты стояла, как пень, и рассматривала ядэрный гриб?! Всё, Бэрова, конец! Твои прэкрасные карие глаза вытекли! Как теперь будэшь строить глазки одноклассникам?
Одноклассники же, многие из которых при взгляде на пышные стати Валентины мечтали стать той майкой, что обнимает её упругую грудь, стиснув зубы, как коммунисты на допросе, молчали. Несколько девочек, недолюбливавших Валентину по формальной причине, тоже связанной с её формами, отметились сдержанным хихиканьем, одна лишь соседка по парте Светка, неисправимая ябеда и зубрилка, угодливо заглядывая в глаза отставному капитану, засмеялась его фельдфебельской шутке.
Фосген по-отечески улыбнулся своей любимице, заслужившей его расположение тем, что как-то раз в начале урока то ли из далеко идущих практических соображений, то ли по причине полного отсутствия представлений о военной иерархии, гаркнула в ответ на приветствие капитана, перекрывая ленивый хор класса: “Здравия желаю, товарищ майор!”
Валентина, которая замешкалась, разматывая спутанные тесёмки не самого бесполезного средства защиты от отравляющих веществ, потупившись, молчала: препираться с Фосгеном — примерно то же самое, что дискутировать с несговорчивым творением оружейника Калашникова.
Подтвердив её худшие опасения, Фосген плотоядно улыбнулся, показав ряд прокуренных до желтизны зубов:
— Штрафники, марш-бросок на один киломэтр, в противогазах! Остальные — вольно!
Втаптывая в грязь головки застенчивых одуванчиков, солдаты неудачи тяжело пошлёпали по беговой дорожке, мотая трубчатыми хоботами, как причудливые внеземные существа, неисповедимыми путями попавшие на одну из труднопроходимых земных троп.
Мимо пробегала весёлая собачья свадьба, где, казалось, были представлены особи всех пород, размеров и мастей, существующих в этом эклектичном мире, — правда, не в привычном библейском парном формате, а взятые в единичных экземплярах. В замешательстве остановившись у кромки поля, четвероногие друзья человека обменялись краткими критическими замечаниями по поводу существ неопознанной породы и, вздыбив разномастные загривки, подбадривая друг друга, побежали за причудливыми созданиями, подсознательно чувствуя исходящую от них опасность. Собаки, которые часто бывают кусачими вовсе не от собачьей жизни, а из любопытства, быстро настигли бегунов и принялись с присущим им азартом хватать зубами детские пятки, слабо защищённые резинотекстильными задниками одинаковых синих кед, чем существенно увеличили скорость спринтеров, приблизив её к олимпийским стандартам.
Однокашники, взиравшие на представление, плавно перетекавшее в цирк с клоунами и собаками вместо коней, начали расползаться в стороны, надрываясь от хохота, держась за животы, но Фосген прервал внеплановое веселье:
— Прэкратить смехи! Смирно! Марш-бросок в противогазах на один километр!
Неожиданное подкрепление в стане врага застало четвероногих врасплох — посовещавшись, они поджали хвосты и нестройными рядами ретировались с поля боя, очевидно, для перегруппировки сил.
Наконец мученики гражданской обороны, почти ничего не видя сквозь запотевшие стёкла противогазов, встали в строй, еле перетаскивая пудовые от налипшей грязи ноги. Выстроив в колонну своих подопечных, похожих на чумазых беспризорников, не ведавших гигиенических процедур с самого начала кровопролитного гражданского противостояния, бессердечный Фосген скомандовал:
— Шагом марш! Пэсню запэвай! — и бодрой походкой человека с чистой, незапятнанной совестью направился к двухэтажному зданию школы, выкрашенной облупившейся грязно-серой краской.
Исчерпавшие все физические и моральные ресурсы десятиклассники кое-как, вразлад, затянули бравую строевую песню, вышедшую из-под пера многогранного военрука:
— Бодро, весело шагаем, целый свет мы побеждаем... — под грубым сукном капитанского кителя Фосгена билось не чуждое поэзии пылкое сердце.
— Стой! На мэсте шагом марш! — учитель оглянулся на нестройную колонну и, обведя детей суровым взглядом, медленно, чеканно, будто впечатывая каждое слово в гранит, сказал:
— “Бодро” нужно говорить бодрее, а “весело” — весэлее! — невольно повторив назидания одного из героев признанного шедевра советского кинематографа — начальника пионерлагеря, с позором изгнанного по причине крайнего формализма из вверенного ему детского учреждения, куда вход посторонним был категорически воспрещён.
В это время, воспользовавшись заминкой, актёр-любитель, карауливший в подворотне, просвистел мимо сверстников на велосипеде “Сура”, реквизированном, видимо, у кого-то из нетерпеливо топтавшейся тут же детворы. Притормозив возле ещё не отошедшей от спринтерского напряжения Валентины, он незаметно, как заправский шпион, сунул ей в руку свёрнутый тетрадный листок, ещё хранивший жар его широкой ладони.
— Велик отдай! — двое мальчишек захныкали, с обеих сторон вцепившись в обмотанный синей изолентой обшарпанный руль.
Но, окрылённый чувством, запросто преодолевающим мрак, туман и вечности обман, воздыхатель Валентины взлетел в седло велосипеда, гремевшего, как допотопная подвода дедовских времён, и, оставив далеко позади негодующих хозяев двухколёсного транспорта, помчался вперёд, выкидывая немыслимые фортели, подвергавшие сомнению все незыблемые до сего времени физические законы. То, подняв на дыбы своего железного коня, он легко и непринуждённо катил на одном колесе, то, отпустив руль и широко раскинув руки наподобие жреца из древнего племени солнцепоклонников, стрелой разрезал просторы, то, выписывая колёсами замысловатые кренделя, наклонялся и припадал к земле, грозя рухнуть в придорожную грязь...
Еле дотащившись до школьных ворот, левофланговая Светка героически пала почти у самой финишной черты. Понёсшие численный урон воины света остановились на растрескавшемся асфальте и допели песню до конца, так и не заметив потерю бойца, прятавшегося в кустах за столярной мастерской в полном соответствии с правилами тактической маскировки.
Скрытая от посторонних глаз задняя глухая стенка этого неприметного здания служила неким прообразом социальных сетей: здесь школьники делились личными, эстетическими и прочими симпатиями и антипатиями. Площадка эта постоянно обновлялась, хотя уборщицы, поминая последними словами неуёмных графоманов, систематически замазывали граффити известью, опасаясь гнева Фосгена, вездесущего, как шестой по счёту американский военно-морской флот, мгновенно появляющийся то там, то тут — везде, где его с нетерпением ждут для восстановления поруганного конституционного порядка.
Отуманенным от слёз взором Светка скользнула по стене, пестреющей надписями: “BONI M!!!”, “10 “А” — казлы!”, “Рита + Артур = любовь!!!”, “Ира — дура!!!”, “Биологии небудет!!! Ура!!!!” Удивляясь популярности восклицательного знака в среде доморощенных блогеров, она обнаружила в самом низу местами крошившейся кирпичной кладки свежую надпись: “Светка — ябеда!!!!” — и, уткнувшись в колени, заревела ещё горше.
9
Валентина зажала в потной ладошке записку и, опасаясь ненужной огласки, подавила первый порыв — порвать и выбросить её в придорожную канаву.
Дома она спрятала бумажку между страничками задачника по физике под редакцией А.П.Рымкевича и П.А.Рымкевич, подальше от глаз бабушки. Строгая старушка отношения в семье строила исключительно по “Домострою”, хотя не имела о нём представления, и сурово пресекала любые проявления внимания к внучке.
Как-то раз, когда сияла ночь и луной был полон сад, под их серебристыми тополями раздались отрывистые переборы гитары, нещадно терзаемой неопытной рукой гостившего у соседей студента-первокурсника. Его отец, который с самого начала пришёлся не ко двору председателю районного суда, ушёл из семьи, и паренёк во избежание стресса ввиду бракоразводного процесса родителей уже пару недель жил у бабки и успел положить глаз на Валентину. Не подозревая о том, насколько близок момент обретения им бесценного опыта — дорога любовных грёз трудна и терниста, и отнюдь не усыпана розами, — внучатый племянник соседки Розы самозабвенно взвыл:
— Натали, Натали, мне нужна только ты...
При первых же аккордах популярной дворовой песни подтянулись и бэк-вокалисты: по всей округе раздался разноголосый собачий вой, вполне подходивший в качестве сопровождения к основной вокальной партии. Шумно вздохнув, бабушка взяла ведро и молча принесла воды из крана, стоявшего в глубине двора, возле покрытого пыльным плющом штакетника. Дотащив тяжеленную цибарку до арки крашенных зелёной краской деревянных ворот, она, злорадно ухнув, окатила ледяным дождём трубадура, тем самым перекрыв поток явной музыкальной халтуры. Поставив опустевшую ёмкость на выщербленный тротуар, старушка упёрлась жилистыми руками в бока и активно прочистила горло, готовясь к следующему этапу воспитательных мероприятий — разговору по душам. Холодный душ вмиг отрезвил суетливого служителя муз, не ожидавшего такого горячего приёма. Он вскочил со скамьи, как ошпаренный, и, выплеснув воду из резонатора плохонькой гитары “Самара” производства Шиховской фабрики, дал дёру, хлюпая мокрыми кедами, так и не оценив важность этической беседы для своего психического здоровья. Впопыхах мальчишка задел бабушкин подойник и, слыша за спиной как будто грома грохотанье — тяжело-звонкое скаканье почти нового оцинкованного ведра по выбоинам потрясённого асфальтового покрытия, прибавил ходу.
После этого инцидента влюблённый, на этот раз безыскусно отказавшись от услуг высокого искусства, пошёл на прямой разговор с соседкой и с редкой деликатностью признался:
— Я хотел пригласить тебя в кино, но не знаю, как быть с твоей бабкой. Она чокнутая!
— Может, мне убить бабушку лопатой? — невинно спросила Валентина конопатого юнца.
Несмотря на тонкую душевную организацию, воздыхатель осознал необоснованность столь жёстких мер в отношении родственницы, пусть и второй ступени, и, опасаясь эскалации конфликта со старшим поколением, речь о тайных встречах в сиянии лунных вечеров больше не заводил.
Хотя, по слухам, от болезненной страсти к самому важному из искусств он так и не излечился и быстро переключился на Лариску из параллельного 10 “Б”. Не сказать, что её глаза горели звёздами, да и уста кораллами не назвать, но зато в её семье не каралось так сурово пока что невинное внимание со стороны противоположного пола.
Потом родителей мальчишки благополучно развели, а его мать без особых проблем отсудила у мужа-примака всё движимое и недвижимое имущество. К сыну она прикатила на сияющей новой краской огненно-красной машине — “Жигулях” диковинной ещё пятой модели — и увезла его к живописным берегам Крыма, дабы залечить его душевные раны, нанесённые личными и семейными драмами.
Бабушки нигде не было видно, телевизор чутко дремал под накрахмаленной тюлевой накидкой. С первой страницы аккуратно сложенной на столе газеты “Заря коммунизма” кричал подзаголовок “Газ — это достояние советского народа!” — то был репортаж, посвящённый началу газификации района, вызвавшему в окрестных сёлах большой ажиотаж. Чуть ниже сквозь толстые прутья тюремной решётки устало взирала неутомимый борец с империалистическим спрутом диссидентка Анджела Дэвис, мощный волосяной покров которой удивительно напоминал местный головной убор — баранью шапку.
Обшитый зелёным бархатом бабушкин футляр для очков покоился как раз на смазанном офсетной печатью портрете жертвы империализма, томящейся в американских застенках. На стенке уютно тикали ходики в виде кошачьей мордочки, глаза которой удивлённо бегали туда-сюда, будто стараясь проследить, куда же так быстро ускользают минуты и часы отсчитываемого времени. Под часами висел аккуратно прибитый гвоздиками выцветший замшевый ковёр — по нему сквозь изумрудно-розовый сосновый бор мчался, как ветер, золотисто-палевый олень, запрокинув увенчанную раскидистыми, ветвистыми рогами красивую голову. В раннем детстве, перед сном Валентина часами рассматривала этот волшебный лес, ожидая, что гордый олень прямо сейчас сорвётся с места и, скользнув по белёной стене лёгкой тенью, ускачет в неведомые дали. А лень обхватывала её мягкими тёплыми рукавицами, сладкий сон понемногу смежал ей веки, и всё тише звучал бесцветный голос бывшей теннисистки — спортивного комментатора самой главной информационной программы, освещавшей очередной розыгрыш кубка. Девочка засыпала, удивляясь, кто же эта таинственная тёзка соседки — Роза Гаршегубко, которой подвластны все виды спорта...
Валентина заглянула к соседям: пятилетние близнецы-сорванцы, любимцы всей улицы, первенцы соседки — младшей невестки Розы с экзотическим для здешних мест именем Лаура, — совершенно неотличимые в своих одинаковых курточках с застенчивыми олимпийскими мишками, играли посреди кучи песка, с ног до головы покрытые пылью, как бедуины, пасынки пустыни.
Брутальные братья, непримиримые соперники с пелёнок, высунув от усердия языки, строили башни из обломков красного кирпича, булыжников, мусора и прочих подручных средств, используя в качестве цементирующего материала влажный песок. Представители конкурирующих фирм занимались возведением своих объектов, ревниво наблюдая за ходом строительных работ противной стороны и даже предпринимая некие диверсионные вылазки в целях нарушения целостности чужих укреплений.
Сияя никелированными частями, в которых отражалось яркое весеннее солнце, два “весело-педа”, как они называли своих железных коней, упирались друг в друга блестящими рулями-рожками, словно не поделившие стёжки-дорожки упрямые бычки.
Когда Валентина окликнула детей, они подняли чумазые личики и, уставившись на неё двумя парами чёрных смышлёных глазок, объяснили, перебивая и толкая друг друга, что, прихватив их бабушку Розу, её бабушка Нуржан пошла к ближайшему орешнику за новою метлой.
Дремавший на солнышке дед мальчишек, гордо носивший исчерпывающее прозвище Шмурдяк, открыл бесцветные глаза, уже до краёв залитые спиртосодержащей жидкостью, и засмеялся каркающим смехом:
— Куда твоя бабка денется! Скоро прилетит на своей метле!
Старик ловко прихлопнул сухими ладонями муху, летевшую мимо по своим делам без всяких признаков задних и передних мыслей, как выразился непревзойдённый, но второй по значимости родитель “Улисса”, и добавил:
— А моя старуха в пехоте... Какая метла выдержит её тушу!
Близнецы со вздохом переглянулись:
— Ты опять будешь с бабушкой ругаться, деда?
— Не буду, не буду! — замахал руками Шмурдяк, потерявший в войну брата-близнеца и нежно любивший мальчишек.
Удостоверившись в том, что бабушка не застукает её за чтением запрещённой литературы, Валентина достала, наконец, любовное послание. Она с опаской развернула его, будто ожидая увидеть двухметроворостое гремучее пресмыкающееся в двадцать жал, рождённое причудливым воображением самого эпатажного поэта.
По грязному листку бумаги вкривь и вкось, словно сомлевшие после очаговой дезинсекции тараканы, расползались написанные корявым почерком слова: “Валя, дОвай с тАбой дружить. Ты мне очень нравиЦа”. Под этим лаконичным, как линейная диаграмма, текстом располагалась витиеватая композиция: два довольно искусно выполненных кровоточащих сердца, насквозь пронзённых густо оперёнными стрелами, факел, взметнувший ввысь жгучие языки пламени, и, к удивлению Валентины, несколько цветков, родовидовая принадлежность которых даже при ближайшем рассмотрении не поддавалась определению. В самом низу записки умелый художник вывел печатными буквами: “Жду ответа, как соловей лета!!!” — и, как водится, снабдил фразу бессчётным количеством восклицательных знаков.
Так и не дождавшись ответа, долговязый соловей не отступил и, не мешкая, решил сам выяснить свои амурные перспективы — терпеливость, очевидно, не была его сильной стороной.
Шёл урок физики. Гроза всей школы, великий и ужасный Череп, который одним взглядом воловьих серых глаз мог раздавить любого бездельника на месте, не оставив от него мокрого места, с пристрастием допрашивал двоечника, коренного обитателя задних парт:
— Значит, Махов, ты утвер-р-рждаешь, что сдал контр-р-рольную? И ты не вр-р-рёшь?
Мощные тектонические сдвиги, вызванные предельно допустимым напряжением серого вещества левого полушария, отражались на всей наружности отпетого хулигана, от которого стонала вся школа. Спутанные волосы цвета прошлогодней соломы стояли дыбом. Невыразительные карие глаза трусливо бегали по частоколу преимущественно тёмных затылков притихших однокашников. Багровые прыщи, с началом переходного периода оккупировавшие лоб и щёки, налились алой кровью, готовые вот-вот взорваться, как проснувшиеся после многовековой спячки супервулканы. Он судорожно сглотнул, растерянно переступив с ноги на ногу, и, покрывшись липким потом, то краснея, то бледнея, проблеял:
— Не-е-е-ет... Не вру...
— Я понял, — прорычал физик, — твою контр-р-рольную пер-р-р-рехватило ЦРУ — Центр-р-ральное р-р-разведывательное упр-р-равление... Амер-р-риканцы давно подбир-р-раются к твоим ор-р-ригинальным р-р-решениям...
Класс покатился со смеху.
Дверь отворилась, и в проёме показались знакомые холодные голубые глаза:
— Берову можно?
— Садись, Махов, два! — отчеканил Череп и только потом всем своим грузным стокилограммовым телом, еле державшимся на хлипком учительском стуле, грозно повернулся к незваному гостю:
— А теперь, Кушхов, выйди и зайди, как положено!
Дверь послушно закрылась и после осторожного стука открылась вновь:
— Извините, Борис Мухамедович, меня прислал Фос... Вазген Левонович, Беровой звонят из райкома комсомола...
Учитель отвёл тяжёлый взгляд от мальчишки и едва заметно кивнул голым сияющим черепом Валентине.
Выскочив в гулкий коридор, где никого, кроме гонца, не было, она направилась было в учительскую, где находился телефон, но влюблённый почитатель Шекспира, даже не помышляя о какой бы то ни было конспирации, преградил ей дорогу:
— Ты не ответила на мою записку...
Валентина вспыхнула, как красная девица из очередного фильма-сказки непревзойдённого Роу, встретившая после долгих испытаний своего суженого — доброго молодца. Правда, зарделась дева не от смущения, а от досады.
Уборщица Дуся по прозвищу Дуст, лениво елозившая тряпкой возле учительской, где Фосген увлечённо дискутировал с бездельником-завхозом на предмет таинственного исчезновения угля из котельной, оставила свой наблюдательный пост и с неподдельным интересом устремилась к торчавшей посреди пустого коридора любопытной паре. Мешковина, небрежно наброшенная на длиннейшую, не меньше метра, перекладину швабры, шурша, подползала всё ближе, и Валентина перешла на злой, срывающийся шёпот:
— Не смей ходить за мной! Не хочу я с тобой дружить! Понятно?
Не дожидаясь, пока пройдет возмущённое трепетанье сердечной мышцы и схлынет пыланье ярко горевших ланит, она без стука, рывком открыла дверь в класс:
— Можно?
Физик понимающе усмехнулся:
— Быстр-р-ро ты, Бер-р-рова... Надеюсь, ты не убила гонца, пр-р-ринёсшего плохие вести?
10
Шёл третий год пребывания Валентины в родных пенатах. В конце лета она вместе с коллегами, по случаю ежегодного августовского совещания принарядившимися в непритязательную швейную продукцию первых советских кооперативов, добросовестно отсидела полдня, выслушивая косноязычные рекомендации по выполнению невыполнимых задач, неистощимым потоком исходящие из высоких начальственных кабинетов. Их царственные обитатели, судя по всему, имели довольно приблизительное представление о целях и задачах образования на последнем этапе победного шествия социализма к своей окончательной гибели.
Опустошённые и оглушённые масштабностью поставленных перед ними задач, голодные менторы заглянули в магазин. Из огромных пыльных окон сельпо на них грустно взглянул задрапированный в мешковатый отрез допотопного серого кримплена лысый манекен с огромными, как суповые миски, глазами.
Снопы яркого полуденного солнца, будто шпаги иллюзиониста, насквозь пронзали душный торговый зал, высвечивая в хаотичном броуновском хороводе незатейливое соло каждой золотой пылинки.
Из радиоприёмника журчал шлягер о зимних злоключениях некоторых представителей флоры, происходящих сплошь и рядом из-за неблагодарности людей, украшающих ими свои праздники лишь на несколько дней. Несомненным достоинством этого высокохудожественного произведения была впечатляющая рифма “розы — морозы”, которую автор, очевидно, выстрадал и родил в муках бессонных ночей, хотя задолго до этого классик, зачинатель литературного языка, подверг её незаслуженной обструкции. Песню исполнял всесоюзный сирота, чьи небесспорные вокальные данные в немалой степени подкреплялись молочно-белой кожей и премилыми ямочками на щеках.
Прикрыв глаза ресницами в подтаявших комочках туши, потевшая за прилавком дебелая продавщица, разбитная разведёнка Рая, млела, покачивая в такт ужасно красивой песне массивными серьгами с крупными бриллиантами.
С неподвижных лопастей давно почившего в бозе вентилятора, соседствуя с пыльной бахромой паутины, свисали гирлянды клейкой ленты, утыканные высохшими мушиными трупиками, застывшими в самых причудливых позах, и судорожно дергавшимися тельцами ещё живых особей. Помятые феи предгорий (весьма лестное и в такой же степени неуместное сравнение самого эксцентричного сюрреалиста), отчаянно трепыхаясь, рвались к небесам, заманчиво голубевшим за мутными стёклами окон, и прерывисто, из последних сил звенели скомканными крылышками.
Прилавок явил взорам усталых женщин, алчущих гастрономических радостей, груды видавших виды рыбных консервов, составленных в весьма живописные пирамиды, где по дизайнерскому замыслу продавщицы, этой магазинной Изиды, удачно сочетались небесно-голубой цвет скумбрии в масле и килька в томате, исполненная преимущественно в оранжевых тонах.
На витрине, кроме консервов, соли, сахара и спичек, сиротливо теснились на слое фольги чёрствые пироги, нарочно сохраняемые неделями для туристов и прочих авантюристов, проезжающих к местам высокогорного отдыха. Воспетые ещё великим писателем, мастером художественной детали, эти кулинарные изделия, вне всякого сомнения, не уступали ему по возрасту, о чём не преминула сообщить торговка, испуганно вскинув бровки, выщипанные тоненькими ниточками, — она боялась навлечь справедливый учительский гнев на голову единственного отпрыска.
Отмахнувшись от смущённой Раи, женщины несолоно хлебавши направились к промышленному отделу, даже не подозревая о том потребительском рае, который обрушится на их головы всего через пару-тройку лет. Вдруг послышалось шалое стрекотание старенькой “Беларуси”, и в дверях появился тракторист — тот самый неосмотрительно отвергнутый Валентиной актёр-любитель.
К тому времени он уже сколотил крепкую семью, хотя и поколачивал, по слухам, жену, которую, по странному совпадению, тоже звали Валей. Мужчина снисходительно поприветствовал представителей чуждого социального класса и, старательно отводя холодные голубые глаза от своей бывшей пассии, принялся придирчиво изучать содержимое полок.
Перед ним во всем своём великолепии предстали изделия лёгкой — лёгонькой — промышленности: цветастые бумазейные халаты необъятных размеров, платья из искусственного шёлка, аккуратные стопки махровых полотенец, белья и чулочно-носочных изделий.
Порывшись в залежах совершенно одинаковой незатейливой обуви, — продукции напрочь дискредитировавшей себя плановой экономики, к немалому своему удивлению и огорчению Раи, не успевшей спрятать дефицитный товар, который обычно сбывался из-под прилавка, тракторист извлёк на божий свет яркую обувную коробку. Он торопливо отбросил картонную крышку и, пошуршав глянцевито блестевшей упаковочной бумагой, открыл взорам случайных свидетельниц восхитительные бордовые мужские туфли румынского производства, окольными путями попавшие на периферию бескрайнего, но уже разъедаемого коррозией государства.
Непринуждённо сбросив с ног пыльное парусиновое недоразумение, мужчина ударил по чувствительным интеллигентским рецепторам учительниц ядрёным запахом, ничуть не уступавшим по силе отравляющим веществам удушающего действия, и принялся с детской непосредственностью примерять импортную обувь. Выскочив из-за прилавка, продавщица Рая не без усилия раздвинула напряжённые спины обездвиженных посконным духом женщин и безнадёжно предположила:
— Кажется, они тебе малы на два размера...
— Нет, — сказал, как топором отрубил, удачливый покупатель, — они мне как раз!
Закинув старую обувь в заморскую коробку, он снял с вешалки первое попавшееся платье из ацетатного шёлка цвета бедра очень испуганной нимфы — подарок, надо полагать, для худосочной жены, — труженик полей посмотрел на ценник, для виду пощупал ткань и жестом загулявшего миллионера бросил платье на прилавок, даже не обратив внимания на этикетку, недвусмысленно предупреждавшую: “Товары для полных”.
Бывший актёр пошуровал в стопках нижнего белья широкими, как шуфельная лопата, ручищами и, вытащив полосатые семейные трусы, своими размерами напоминавшие парус, невозмутимо примерил их к своим коренастым чреслам, потом, подхватив с полки пару носков, торжественно присовокупил всё это к остальным покупкам.
Сосредоточенно сдвинув ниточки бровей, Рая пощёлкала деревянными счётами и, сквозь зубы назвав суммарную стоимость товаров, недовольно звякнула бриллиантовыми серьгами в ушах, всё ещё сожалея об упущенных барышах. Мужчина выудил из нагрудного кармана засаленного синего комбинезона стандартного фасона стопку таких же синеньких пятирублевок и, предварительно послюнявив мозолистый палец, рассчитался с ней, бодро похрустывая новенькими купюрами.
Плотоядный звон кассового аппарата напомнил работникам интеллектуальной сферы о размерах оплаты их квалифицированного труда; заметно приуныв, они отвели от механизатора завистливые взгляды. Ухмыляясь, тот пристроил под мышку обувную коробку и загрёб ручищами прочие покупки, упакованные хозяйкой прилавка с учётом напряжённой ситуации в целлюлозно-бумажной отрасли страны. Затем, бросив-таки напоследок взор выигравшего не одно сражение полководца на посрамлённую по всем фронтам Валентину, зашагал к выходу, жизнеутверждающе поскрипывая новыми туфлями, как грузчики на свадьбе удачливого рыбака из одного известного весёлого приморского городка.
11
Похоже, насмешливая судьба издевается над Валентиной, посылая одно и то же несуразное признание в любви с интервалом почти в сорок лет. Не успела она подумать о том, не побаловать ли себя чашечкой чая с круассанами, как лежавший на специальной подставке телефон, вибрируя, требовательно просигналил о получении нового сообщения, — суррогатная электронная коммуникация, незаметно вытеснявшая все другие испытанные веками виды общения, достигала своего пика в вечерние часы. Рука Валентины сама по себе, как конечность подчинённого чужой злокозненной воле призрака из древних африканских поверий, потянулась к зазывно мигавшему телефону.
В чатах жизнь бурлила и била ключом: туда-сюда перелетали в сотый раз пересылаемые эсэмэски угрожающего содержания, которые почему-то были в особом почёте у завсегдатаев виртуального мира. Едким чёрным пламенем горели поджигаемые любознательными блогерами знакомые с сотворения мира продукты, которые до сих пор по умолчанию считались огнеупорными. Жуткие жирные черви выглядывали из самых неожиданных плодов, доселе не вызывавших гастрономического интереса у разного рода насекомообразных. Сомнительного вида неприятные субъекты обоего пола во всех смыслах выворачивались наизнанку, вещая о необратимых последствиях для стоящего на пороге экологической катастрофы человечества...
Когда Валентина очнулась, часы показывали четверть двенадцатого, а уставшая голова, забитая совершенно ненужной чепухой, гудела, как Царь-колокол на сквозном ветру. В сердцах она бросила телефон на диван:
— Проклятая игрушка! — и опять вспомнила бабушку.
Разменявшая восьмой десяток лет старушка, ровесница безумного, как бешеный зверь, века, неторопливо и основательно готовилась к переходу в иной, прекрасный мир, не идущий ни в какое сравнение с нынешним. Но, собираясь возвратиться вновь к Тому, Кто всем законной чередой даёт страданье и покой, она ещё надеялась пожить с десяток годков, любила вкусно поесть и целыми днями сидела перед телевизором, от которого была без ума. Водрузив на горбинку крупного кавказского носа доставшиеся от покойного мужа роговые очки, она, не отрываясь, смотрела на призывно мерцающий голубой экран, время от времени рассеянно поглядывая в раскрытый Коран.
Известные всей стране ведущие, которые считались иконами стиля, сообщали о бесспорных преимуществах плановой социалистической экономики, об итогах очередного съезда с пространными речами бессменного генсека, которые ежеминутно прерывались бурными, продолжительными аплодисментами, перетекавшими в овации...
Со сдержанным оптимизмом они раскрывали статистические данные о неизменном росте благосостояния советского народа по сравнению с 1913 годом. На глазах у зрителей не унывающие ни при какой погоде селяне вели бесконечную битву за урожай. Из жерл комбайнов, сошедших с конвейеров отечественных заводов-гигантов, как из рога изобилия изливались бесконечные потоки золотой пшеницы, а труженики полей растирали в мозолистых руках пахучие колосья, отделяя зёрна от плевел, и оживлённо подсчитывали количество намолоченного и сложенного в закрома Родины урожая. Смущаясь перед камерами, несколько натянуто улыбались добившиеся особенно высоких надоев румяные доярки. Нефтяники и шахтёры, удачливые добытчики углеводородов, пока ещё приносивших прибыль государству, а не кучке подсуетившихся вовремя шулеров, с белозубыми улыбками на одинаково чумазых, но счастливых лицах рапортовали о досрочном выполнении плана.
И все как один испытывали чувство глубокого удовлетворения (как шутили тогдашние остряки, у советского народа появилось шестое чувство) и чуть ли не со слезами на глазах благодарили партию, правительство и лично дорогого Генерального секретаря ЦК КПСС...
Поздно ночью оба канала государственного телевидения завершали своё однообразное вещание, разбавленное редкими, но редкостно жизненными фильмами. Бабушка со вздохом выключала телевизор и, спрятав очки в обшитый зелёным бархатом футляр, говорила Валентине, взахлёб читавшей о трёх товарищах, по мере сил воевавших по возвращении с Западного фронта за место под депрессивным германским солнцем:
— Попомни мои слова, девочка, этот телевизор — дело рук дьявола, ворота прямиком в ад! От него, проклятого, всё зло! Всё, больше никакого телевизора!
Но когда утро окрашивало нежным светом стены древнего курятника, откуда уже слышалось сонное квохтанье курочек и недовольное бормотание индюка, главы индюшиного семейства, бабушка выпускала на волю сидельцев и, насыпав им кукурузных зёрен, торопилась в дом.
Выпив несколько чашек чересчур сладкого чая с любимым вишнёвым вареньем, она, тяжело вздохнув, с усилием включала тугой тумблер чёрно-белого телевизора “Рекорд” и с Кораном усаживалась перед коварным творением дьявола, хотя вещание ещё не началось и на экране загадочно подрагивали лишь геометрически идеальные линии настроечной таблицы.
Мама Валентины, работавшая медсестрой в райцентре, раздражалась при виде торчавшей перед говорящим ящиком свекрови и авторитетно, как медик, повторяла, что чрезмерное увлечение телевидением приводит к разрушению коры головного мозга, однако по вечерам тоже частенько подвергала свои извилины опасному воздействию.
Когда бабушка начинала клевать носом, погружаясь в неодолимую старческую дремоту, мама выключала звук и, рассеянно поглядывая на хаотичное мелькание немых картинок, слушала музыку из радиоприёмника.
Валентина с детства была невольным свидетелем застарелой нелюбви свекрови и невестки, причина которой заключалась отнюдь не в пресловутом конфликте поколений, а в скоропостижном бегстве отца девочки из родительского дома сразу же после её рождения. Спустя некоторое время от него пришла написанная буквально на коленке весточка, благодаря которой домочадцы получили геоданные о его местоположении на карте обширной страны: он подался на север якобы за длинным рублём.
В течение последующих шестнадцати лет от беглого отца Валентина не получила ни копейки, не говоря уже о длинном рубле. Только на имя бабушки изредка приходили короткие письма, после которых она молчала несколько дней и, забыв о телевизоре, сидела у окна, смахивая непрошеную слезу.
Даже сейчас, после стольких лет, Валентина представила как наяву: ясная морозная ночь смотрит в окна, в маленькой комнате трещит затопленная печь, и вся семья сидит перед телевизором.
Валентина с головой погружена в нескончаемый праздник, который теперь всегда будет с ней, — и с ней тоже! (Кстати, она обязательно увидит этот удивительный, волшебный город, где музыка и огни, и в любимой кафешке Хэма закажет яйцо пашот, потягивая из узеньких рюмок — шотов — загадочный зелёный абсент...)
Из радиоприёмника льётся задорная песенка о предпочтительности совместных с друзьями путешествий в исполнении знаменитого во всём мире детского хора. Чистыми, будто омытыми в серебряной росе голосками детишки старательно выводят:
— Вместе весело шагать по просторам, по просторам...
А по чёрно-белому экрану телевизора с выключенным звуком нестройными шеренгами, под охраной хмурых конвоиров шествуют оборванные, грязные немецкие военнопленные, словно ожившая иллюстрация к самому великому роману о войне и мире, оставившему в назидание всем красочное описание отступления ещё одной непобедимой армии.
Почуяв неладное, дремавшая с вязанием в руках бабушка просыпается и недовольно кряхтит, мама, выключив радио, тянется к телевизору, и в комнате звучит неповторимый бархатный баритон бессменного ведущего и по совместительству неутомимого путешественника, рассказывающего о нашумевшей экспедиции интернациональной команды на тростниковой лодке. С мягким юмором он раскрывает детали некоторых идеологических разногласий в стане мореплавателей: на шутливую критику норвежского босса по поводу качества социалистического хлеба, который якобы невозможно разгрызть, он ответил встречными претензиями относительно чрезмерной хрупкости его капиталистических зубов.
Бабушка вспоминает о своих зубных протезах, весьма удачно изготовленных по знакомству стоматологом из городской поликлиники, и, улыбнувшись любимому ведущему почти голливудской улыбкой, снова принимается за вязание. Но сухие, узловатые пальцы, на одном из которых блестит потёртое простенькое обручальное колечко, двигаются всё медленней, медленней...
12
Валентина училась в восьмом классе, когда на экраны страны вышла многосерийная сага о необыкновенно мудром и интеллигентном цыгане, чьи тронутые сединой буйные кудри и мягкий молдавский акцент взволновали не одно трепетное женское сердце.
Смахивая слёзы и торопливо вытирая подолом цветастого фартука очки, бабушка смотрела финальные кадры последней серии, где изувеченного прагматичными соплеменниками цыгана, пострадавшего за свою принципиальность, бесконечно долго везли в телеге по пыльной дороге, уходящей в самое небо.
Дверь внезапно открылась, в проём с трудом втиснулась соседка Роза, заплывшая жиром до самых бровей, и, кое-как пристроив необъятный зад на придушенно охнувший старенький кожаный диван, уставилась, отдуваясь, на экран:
— Уф! Еле успела! Не даёт досмотреть, проклятый! Пробки выкрутил и сидит в темноте, как сыч!
Её война с мужем с переменным успехом длилась уже четвёртый десяток лет. Шмурдяк беспробудно пил с тех пор, как, волоча пробитую немецкой пулей негнущуюся ногу, маленький, щуплый, злой, как сурок, вернулся из мест заключения, куда суровая, но справедливая Родина отправляла всех полонённых, вне зависимости от обстоятельств пленения и военных или иных заслуг.
В смутные времена принудительного переселения народов карты легли так, что национальность Розы в глазах власти не стала синонимом преступления, но как жене представителя другого народа, почему-то подвергнутого гонениям, ей было предписано вместе с детьми собраться в двадцать четыре часа и оставить свой дом. Но брат, работавший в районном суде, научил растерянную женщину написать в сельсовет отказ от мужа, благодаря чему горькую чашу депортации пронесли мимо её семьи.
Сразу же по возвращении мужа доброжелатели открыли ему глаза на недостойное поведение супруги, не пожелавшей сгинуть на чужбине вместе с его детьми, и Шмурдяк возненавидел её со всей страстностью своего скукоженного сердца, отравленного жгучей обидой на судьбу.
Ему бы порадоваться тому неоспоримому факту, что жена фактически не изменила ни ему, ни Отечеству, но Шмурдяк предательницу не простил. Роза валялась у него в ногах, вымаливая прощение и взывая к его здравому смыслу, но вскоре, отчаявшись, опустила руки. Зато Шмурдяк начал поднимать на неё руку, подобно остальным порядочным мужьям, вымещая на ней всю свою неизбывную злость.
Но Роза после очередного громкого выяснения отношений, ничуть не убоявшись мужа своего, устроила, по совету того же брата, ЧП районного масштаба, и Шмурдяк, получив в ответ на прямое физическое воздействие пару косвенных, но недвусмысленных предупреждений, больше не пытался бить жену, хотя пить и всячески изводить её не перестал.
Между тем дети повзрослели: дочки выскочили замуж и разлетелись кто куда, сыновья с семьями обосновались под боком, но Шмурдяк не забыл кровную обиду и при любой возможности мелочно гадил жене. Застав её за чтением Корана или просмотром телевизора, он выкручивал пробки и, сидя в темноте, клевал носом, назло жене не уходя в свою комнату; тогда Роза коротала вечер у Валентининой бабушки.
Как-то Валентина занесла соседям приготовленный бабушкой наваристый, аппетитный суп с фасолью и вяленым мясом. Пока Роза, рассыпаясь в любезностях, переливала соседкино подношение из эмалированного бидончика в закопчённую медную кастрюльку с помятыми боками, на пороге появился Шмурдяк. Подволакивая левую ногу и ввинчивая в клетчатый линолеум тяжёлую деревянную трость, он прошёл к столу и, с трудом согнув повреждённое колено, сел на струганый деревянный табурет. Зыркнув на жену из-под нависших курчавых бровей, старик сунул в горячее варево крючковатый нос, из которого воинственно, как целый рой потревоженных ос, выглядывали пучки густой растительности, достал из ящика стола потёртую расписную ложку, самую большую из многочисленного хохломского семейства, и в несколько приёмов, обжигаясь, давясь и звучно чмокая, опорожнил кастрюльку. Старушка с сожалением проводила взглядом последнюю ложку супа, исчезнувшую в бездонной пропасти мужниной пасти, и привычно заголосила:
— Чтоб тебе лопнуть, проклятый!
Проглоченное в спешке горячее, смешавшись с уже принятым внутрь горючим, видимо, усугубило действие последнего. Неспешно вытерев тыльной стороной ладони жёсткие седые усы, Шмурдяк с усилием встал и, покачнувшись, пробормотал:
— А ты... жалобу накатай в суд... или сельсовет... тебе же не впервой!
— Как ты надоел уже со своим сельсоветом! Пьяница!
Шмурдяк, поперхнувшись слюной, злобно хрюкнул:
— Докажи, что я пьяный! Ну? Докажи! Сучка терская! Ведьма!
Он натужно закашлялся и, отдышавшись, вытер засаленным рукавом рубашки набежавшие на старые глаза слёзы.
— И помни... доказательства, полученные... кхе... противоправным способом, не имеют... кхе... юридической силы, — добавил старик.
— Будь проклят тот день, когда мой брат устроил тебя сторожем в суд!
Доказательство, которое вполне подходило для законного обоснования предъявленного старухой обвинения, не замедлило обнаружить себя: на плотной ткани его широченных тихоокеанских галифищ — Шмурдяк признавал только брюки военного покроя — появилось и стало предательски расплываться тёмное пятно.
Приступ испанского стыда заставил Валентину уйти по-английски, не прощаясь; подхватив со стола свою посуду, она поспешно ретировалась.
Роза в негодовании воскликнула:
— Постыдился бы ребёнка, проклятый! Переоденься, пока снохи тебя не увидели!
Шмурдяк несколько запоздало понял, что обмочился и изрядно подмочил свою репутацию. Встреча с сыновьями или невестками со всеми вытекающими не входила в его планы; он бросил трость и с неожиданной прытью поскакал в свою комнату, где обычно отсыпался, изнутри подперев стулом крашенную ядрёной синей краской дверь. И каждую ночь, едва закрыв глаза, он снова и снова полз под свинцовым градом по обжигающе горячему сталинградскому снегу туда, где истекал кровью его брат-близнец — его половинка, его отражение, его душа, — и стонал и плакал во сне...
Между тем непотопляемый ромал ценой невероятных усилий поднял с цветастой подушки многострадальную голову с пышной шевелюрой, агонизируя, но сигнализируя зрителям, разочарованным невнятной концовкой, что так просто они от него не отделаются.
Это значило, что намечается продолжение фильма, или, как сказали бы нынешние поднаторевшие на бесконечных мыльных операх глотатели сериалов, второй сезон или сиквел. Однако не подозревавшие о хитрых кинематографических пиар-технологиях старушки проводили глазами титры, как бы сгорающие в пламени цыганского костра под надрывающую душу музыку заслуженного чувашского деятеля культуры, не желая верить, что это конец фильма.
— Как же так?! — в негодовании вскричала соседка. — Будулай так и не встретился с Клавой?
На чём свет стоит обругав всех, кто имел отношение к созданию фильма, старуха воздела к небесам полные руки, потрясая провисшими дряблыми складками, и, дрожа от нетерпения, затараторила:
— Аллах, Аллах! Ты слышала новость, Нуржан? В соседнем районе из-за этого Будулая муж развёлся с женой!
Бабушка недоверчиво поджала губы, но соседка стремительно наклонилась к ней, грозя рухнуть с дивана, и понизила голос:
— А жена — член партии!
— Что за глупости, Роза, — покачала головой бабушка и, сняв очки, устало потёрла багровую ложбинку на переносице.
Старуха негодующе брызнула слюной прямо в лицо бабушке:
— Аллахом клянусь, Нуржан! Мне сестра жены деверя двоюродной тётки рассказала, она по соседству с ними живёт. Эта негодница, мол, сама мужу открылась, что любит того, цыгана, и больше не может с ним жить...
— Во всём виноват телевизор! — сердито отозвалась бабушка.
— Слушай, Нуржан, — без всякой связи продолжила Роза, — Одолжи мне на завтра свою вставную челюсть, а? Я на поминки пойду, годовщина моей несчастной сестры Фатимат, которую окаянный муж загнал в могилу, а ведь ей ещё и восьмидесяти не было! А без зубов-то чего на поминках делать? Все хорошие сыновья своим матерям давно уже сделали протезы, а от моих разве дождёшься? Умрёшь с ними с голоду!
Оглядев рыхлую гору жира, которая, казалось, уже стекала студёнистыми каплями с потёртой кожи старого дивана, бабушка невольно засмеялась:
— Тебе, Роза, это точно не грозит... Ты не обижайся на меня, но зубы я тебе не могу одолжить: сноха обещала вяленого мяса завтра пожарить, так что мне мои зубы позарез нужны самой...
Огорчённая отказом соседка вздохнула, но вскоре с надеждой вскинула туго повязанную цветастым платком голову:
— Разве что попросить у Амины? Правда, мой старик целых десять лет к ней таскался, я ей тогда волосёнки-то последние повыдирала... Да она про это забыла, наверно, давно... Думаю, она мне не откажет и одолжит свою челюсть на пару-тройку часов...
Приободрённая, Роза тяжело поднялась и, колыхаясь большим телом, поплыла к выходу, как печально известный восьмипалубный пароход, идущий на верную гибель навстречу айсбергам.
Возле двери она остановилась и, схватившись для устойчивости за косяк, обернулась:
— Чуть не забыла, Нуржан, эта бесстыжая не только мужа бросила, но и троих детей! Как тебе это?
— Аллах! Аллах! — покачала головой бабушка. — Скоро точно будет конец света! А всё проклятый телевизор!
Знала бы бедная бабушка о том, что через каких-нибудь двадцать лет телевизор покажется детской игрушкой и всё человечество в легковерном ослеплении побежит за суррогатными продуктами, суррогатным общением и суррогатной любовью...
13
В 10.00 Валентина была уже на отгороженной шлагбаумом территории фабрики “Большевичка”, не выдержавшей жёсткой конкуренции с хлынувшими в страну турецкими товарами и закрывшейся сразу же после перехода на капиталистический путь развития.
Оказавшись за громоздкими вращающимися дверями бывшего женского общежития, о чём гласила сохранившаяся с тех времён вывеска, она задержалась на первом этаже, где размещались офисы адвокатов, нотариусов, риелторов, консультантов по любым вопросам, шарлатанов от медицины и даже магов, колдунов и прочих оккультных работников и толпились многочисленные посетители.
На площадке Валентина стянула с сапог зелёные носки и, аккуратно упаковав их в целлофановый мешочек и спрятав в специально отведённый для них отдел чёрной кожаной сумки, поднялась на второй этаж.
Несмотря на то, что полным ходом шла зимняя сессия, длинные коридоры с допотопными деревянными полами и советской отделкой встретили преподавателя немецкого языка пугающей пустотой и молчанием. На стук Валентининых каблуков, эхом отдающийся по всему этажу, из кабинета ректора показалось несколько измождённых долгим ожиданием физиономий — ждали высокого начальника, который должен был решить судьбу вуза.
Это коммерческое образовательное учреждение, открытое ещё в те времена, когда частные университеты на радость недорослям и их родителям росли как грибы после дождя, уже взяла на заметку, собираясь лишить лицензии, контролирующая организация. Название этого вышестоящего органа — Обрнадзор, которым впору было пугать непослушных детей, — вызывало непреходящую оторопь у преподавателей, в большинстве своём перелетающих с места на место совместителей. Все понимали, что их частная лавочка должна повторить судьбу тысяч таких же никому не нужных заведений, но с отчаяньем обречённых оттягивали свой неминуемый конец.
Валентина прошла в обозначенную в расписании аудиторию и облегчённо выдохнула: за ветхими, обшарпанными столами, заимствованными когда-то предприимчивыми отцами-основателями из рабочей столовой, в полной тишине сидели, уткнувшись в айфоны, девять студентов, всё-таки явившихся на зачёт.
Разложив по столам листки с вопросами итогового мониторинга, она присела и вгляделась в невыразительные лица молодого и едва знакомого племени. Слетевшись неизвестно зачем со всех концов бескрайней родины благодаря великой уравнительной силе единого государственного экзамена, они практически не посещали занятий, откупаясь во время сессий от преподавателей, но, наслышанные о невиданной принципиальности Валентины, пришли посмотреть на представителя почти полностью вымершего как вид неподкупного педагогического деятеля.
Через полчаса рослая белокурая девица в очках подняла руку и, уверенной поступью прирождённой отличницы взойдя на кафедру, назвала тему “Автобиография” и бодро начала:
— Их хайсе Марина Котова... Их хабе им яре ахтцейн хундерт... нойн унд нойнцих геборен...
Усмехнувшись, Валентина перебила её:
— Вам не кажется, молодые люди, что Марина очень хорошо сохранилась для своего возраста?
Однако лица студентов, несведущих в особенностях употребления порядковых числительных в немецком языке, остались непроницаемыми. Одна Марина, запоздало понявшая, что, переставив слова, добавила себе сотню лишних лет, смущённо хихикнув, поправилась:
— Ой, простите, нойцейн хундерт нойн унд ахтцих, энтшульдиген...
Вторая студентка, которой досталась тема “ФРГ”, бойко начала:
— Бундес Републик Дойчланд... — и на этом же закончила, не сумев больше выдавить из себя ни слова.
После ожидаемых рекомендаций преподавателя явиться на пересдачу в назначенное время, девушка залилась горючими слезами и, картинно заламывая руки, немного переигрывая, как несравненная Вера Холодная, звезда немого кино, принялась вымаливать зачёт, уповая на жалость к несчастной сиротке, возросшей в казённом детском учреждении.
База данных в компьютере выдала недвусмысленную информацию о том, что в наличии имеются оба родителя, состояние которых — по крайней мере физическое — можно считать вполне удовлетворительным. Валентина вздохнула:
— Отправляйся к папе с мамой и подготовься к зачёту как следует.
Круглая сиротка сделала круглые глазки, но поспешно покинула аудиторию под смешки однокашников.
Тем временем пустовавшие доселе коридоры пришли в движение: срочно созванный ограниченный контингент обучающихся создал некоторую видимость кипучей образовательной деятельности.
Когда долгожданный чиновник из Обрнадзора наконец показался на площадке второго этажа, ему навстречу, заискивающе улыбаясь, как дорогому гостю, ринулся весь преподавательский состав во главе с двадцатишестилетним ректором, сыном какого-то авторитета, за немалые деньги купившего для наследника хлебное местечко.
Высокое лицо имело низкий рост, красиво уложенные волнистые каштановые волосы, пустые оловянные глаза с неизменным чиновничьим выражением брезгливой пресыщенности и низкий пуленепробиваемый лоб, как говаривал любивший эксперименты со словом задорный писатель-сатирик. На упитанной фигуре отлично сидел чёрный итальянский костюм, дополненный туфлями из страусиной кожи с кристаллами Сваровски — последний писк лихой моды, являющейся, как известно, тираном и самым распространённым недугом новейших россиян.
Молодой ректор точно в таком же костюме (что с неудовольствием было отмечено высоким гостем), обнажив в радушной улыбке тридцать два безупречных зуба из немецкой металлокерамики, протянул ему руку, неосмотрительно сверкнув платиновым корпусом стоивших шестизначную сумму часов знаменитой швейцарской фирмы “Картье”. Пустые глаза чиновника вмиг наполнились смыслом и хищно блеснули, он царственным жестом подал свою дряблую начальственную длань, будто для поцелуя, тыльной стороной вверх, как старозаветный помещик, в честь праздника соизволивший выйти к ожидающим высочайшей милости холопам.
Процедура проверки была выверена до мелочей: чиновник, напустив на себя важный вид, потыкал холёным пальчиком в висевшее на стене расписание, испещрённое датами экзаменов и зачётов, заглянул, неодобрительно качая головой, в несколько наспех переделанных под аудитории четырёхместных жилых комнат, переложил с места на место вороха бумажной отчётности, якобы сверяя их с электронным вариантом того же самого, и с величием только что венчанного на царство самодержца вступил в кабинет ректора, очевидно, для дачи ценных рекомендаций по гуманизации и оптимизации образовательного процесса. Затем гость, действительно оказавшийся весьма дорогим, удалился, нежно придерживая отведённой на время карающей десницей карман пиджака, куда перекочевала кредитная карточка криминального авторитета с немалой суммой на текущем счёте — нескромное буржуазное обаяние сослужило молодому ректору неплохую службу.
14
Направляясь в магазин за свежей французской булкой, Валентина увидела бабку Соню, местного старожила, зорко сторожившую от посягательств своё законное место на паперти Божьего дома, за которое, как утверждала старушка, всякий день отстёгивала дань и мафии, и полиции.
Валентина выгребла из кошелька мелочь и высыпала её в подставленную ладошку в тёплой вязаной варежке.
— Дай тебе Бог здоровья! — зашамкала старушка и, обернувшись, размашисто перекрестилась на сверкающие купола с горящими, как жар, золотыми крестами.
Этот храм, похожий на свадебный торт отпрыска только что вылезшего из грязи князя, недавно был отстроен на деньги некоего таинственного благодетеля. Настоятелю новенькой церкви было настоятельно рекомендовано сохранить имя доброхота в тайне, но вездесущая бабка Соня, за свою бурную жизнь прошедшая тернистый путь от пламенного коммуниста и чекиста до истого монархиста, без труда докопалась до истины.
После богослужения она заговорщически собрала вокруг себя товарок и торжественно поклялась, что таинственный строитель храма не кто иной, как покаявшийся в массовых убийствах маньяк, некогда наводивший ужас на обитателей тихих спальных районов, а в перерывах между принудительными ласками опустошавший окрестные кредитно-финансовые учреждения. На суде тот якобы рыдал (“Вот такенными слезами!” — сжимала бабка свой сухонький кулачок), но местонахождение украденных денег так и не открыл. Отсидев пару лет, он был освобождён из мест не столь отдалённых за хорошее поведение.
Как бы то ни было, подпольный миллионер ещё долго замаливал грехи, вкладывая немалые суммы в возведение других богоугодных заведений, попутно создавая нежизнеспособные, как бабочки-однодневки, фирмы, потихоньку освобождая денежную массу от негативного шлейфа, неизменно ползущего за большими финансами.
За этим занятным занятием его застала неприятная новость. Её принесла на хвосте знакомая сорока в чине полковника федеральной налоговой службы — в недрах соответствующих органов уже зрело новое уголовном дело, связанное с финансовыми махинациями. Спешно свернув благотворительную и иную деятельность, обиженный делец чалиться на неблагодарной родине больше не стал и причалил к известному острову — островку финансового спокойствия.
Власти Туманного Альбиона вняли его туманным объяснениям по поводу преследований со стороны злобного режима и, слегка пожурив за небезупречное прошлое, дали политическому эмигранту вид на жительство — исключительно из англосаксонского (известного всем) альтруизма — после щедрых денежных вливаний в экономику бывшей империи. Оказавшись под защитой самой демократичной монархии в мире, беглец вздохнул с облегчением и влился в стройные ряды законопослушных граждан.
Валентина поднялась в свою квартиру, с удовольствием думая о том, какой отгрохает замечательный плов, который не снился ни одному из доморощенных кулинаров, дурящих народ на кабельных каналах и в виртуальных пространствах, где с них нет никакого спроса. От двери внезапно отделилась какая-то тень и шагнула к ней:
— Здравствуй, жена!
— Бывшая жена! — бросила она, с неприятным удивлением опознав основательно подзабытые черты второго мужа, который уже добрых семь лет назад не по собственному желанию, а по настоятельному требованию Валентины покинул её дом. — Ты что здесь делаешь, Игнат?
— Я тоже очень рад тебя видеть. Так и будем разговаривать на лестничной площадке? — Игнат повысил голос. — Неужели твои соседи перестали подслушивать и подглядывать, особенно Глафира, свет моих очей?
Валентина открыла дверь ключом с брелоком в виде Эйфелевой башни, подаренным третьим мужем Карпом вкупе с обещанием обязательно свозить её в Париж (так и не выполненным), и Игнат джентльменским жестом пропустил бывшую супругу вперёд. Гость пристроил у стенки коричневый саквояж, облезлый до такой степени, как если бы это достойное изделие кожгалантереи по-пластунски проползло за хозяином весь путь до пункта назначения, начав движение с воронежской улицы имени Лизюкова, где Игнат проживал с престарелой матерью ещё с той поры, когда его звали Альфредом.
Его родитель, тихий учитель химии Пётр Петрович Игнатов, назвал своего единственного долгожданного сына в честь автора и пламенного пиарщика известных воспламеняющихся веществ, который в конце жизни изящно изменил репутацию торговца смертью посредством учреждения самой привилегированной в мире премии.
Будучи ещё в нежном возрасте, Альфред в полной мере испытал на себе все прелести троллинга, буллинга и абьюза: и одноклассники, и отмороженная дворовая шпана — все называли угловатого и трусоватого мальчишку не иначе, как созвучным именем бесноватого фюрера.
Когда же настала мятежная юность — пора тревог и грусти нежной, — и пришло время получения дубликата бесценного груза, он взял наследственное, так сказать, имя Игнат, и каждый раз, доставая паспорт из широченных, по тогдашней моде, штанин брюк-клёш, радовался, как ребёнок.
Обнаружив обувной стеллаж на привычном месте, он бережно снял поношенные, но начищенные до блеска туфли и аккуратно, носками вперёд, поставил их на полку. Ничуть не удивившись, Валентина признала в этой обуви ту самую пару, в которой изгнанный муж ушёл от неё в туманное, слякотное утро семь лет назад.
Игнат уверенно, как к себе домой, прошёл в комнату и, развалившись на её любимом диване цвета Бискайского залива, осмотрелся:
— Ничего не изменилось, жена!
— Бывшая жена! — холодно повторила Валентина. — Ты зачем пришёл?
— Понимаешь ли, дорогая, я приехал в командировку на несколько дней и не вижу никаких препятствий для того, чтобы остановиться у тебя на это время... Гостиницы нынче в столице дерут безбожные цены! Я боялся столкнуться с твоим очередным благоверным, но мужа-то никакого и нет, думаю. Ты позволишь мне остаться? Ты же не прогонишь меня, как тогда, на улицу с двумя рубашками и парой носков?
Игнат, будучи постоянно жаждущим крови энергетическим вампиром, намеренно нарывался на скандал. О наличии у мужа этого бесценного качества Валентина ещё на заре их совместной жизни узнала из глянцевого женского журнала, где блестящий психолог, хорошо известный в богемном обществе, освещал со всех сторон уродливую сущность кровопийцы-вампира, паразитирующего на жизненной энергии партнёра по коммуникации.
Умудрённая опытом более или менее мирного сосуществования с тремя мужьями, как на подбор, совершенно незрелыми личностями, Валентина проигнорировала наживку, которую должна была немедленно заглотать:
— Ты есть будешь?
— Не откажусь, конечно...
— Тогда не вздумай болтать мне под руку, а то будешь лишён ужина. Я пустила тебя потому, что в такую погоду даже собаку на улицу не выгонишь, но кормить я тебя не обязана...
Бывший муж удобно устроился перед телевизором, и вскоре до Валентины донеслась его раздражённая полемика с невидимыми экспертами, чьи одни и те же постные физиономии мелькали на всех каналах:
— Невидимая рука рынка, говоришь? Это называется “сговор монополистов”, придурок!
Спустя некоторое время Игнат крикнул в притворённую дверь:
— Валентина, когда у тебя отпуск?
— В июле, как и у тебя, а что?
— Собирайся, поедем отдыхать на Канары! По крайней мере, этот чёртов министр утверждает, что мы можем себе это позволить благодаря прибавке к пенсии!
— Ты что, специально наступаешь на любимую мозоль? Из-за повышения пенсионного возраста я получу пенсию только через год и восемь месяцев!
Валентина давно уже лелеяла мечту доработать до пенсии, продать квартиру и уехать домой, где её ждали старенькая мама и дочка, сама готовившаяся стать матерью, но очередной подарок власти спутал все планы.
— А я только через пять лет! — истерически взвизгнул Игнат, гневно блеснув выцветшими голубыми глазками.
— Не волнуйся так, — вздохнула Валентина, — если будешь так нервничать, рискуешь отправиться на кладбище, а не на Канары, а они этого и добиваются...
Не вняв увещеваниям бывшей жены, Игнат вскочил с дивана, озираясь по сторонам, будто выискивая нечто более весомое, чем слова.
— Ухват ищешь, Игнат? — невольно улыбнулась Валентина, намекая на его литературного тёзку из стрелецкой сказки, при деятельном участии которого народные массы, вооружённые подручными средствами, умело воспользовались революционной ситуацией и осуществили смену верховной власти.
Игнат не оценил её шутку и, не отрываясь от экрана, вскричал:
— Посмотри, какая рожа!
На одном из крикливых вечерних ток-шоу важное чиновное лицо, сменщик мудреватого и кудреватого министра финансов, блистая, как подносом, плешью на крупной голове и хитро, по-ленински щурясь, вещал о несомненных выгодах пенсионной реформы для неблагодарных граждан, протестующих против непосильного труда до гробовой доски по причине дремучей экономической безграмотности.
— Да, рожа не из приятных, — согласилась Валентина, — и откуда они берутся в таком количестве? Ни одного приличного лица в телевизоре!
— Отрицательная селекция, — развёл руками Игнат и, сокрушённо вздыхая, отвернулся от экрана, откуда уже оголтело визжала надоедливая реклама.
— Ты слышала новый анекдот? — Игнат очень любил анекдоты, хотя рассказывать их совершенно не умел. — Битцевский маньяк подкарауливает женщин в парке и... убеждает их в преимуществах более позднего выхода на пенсию...
Игнат придушенно засмеялся, кудахтая, как счастливо избежавшая занесённого ножа курица, со всех ног бегущая к спасительному курятнику.
Наконец, бережливо выключив телевизор, Игнат, шлепая великоватыми тапками для гостей, потащился на кухню. Присев на табурет, яростный радетель за народ тотчас забыл о притязаниях на социальную справедливость и, положив ногу на ногу, с сожалением оглядел сияющий чистотой рай, откуда был когда-то безжалостно изгнан, как незаконно вкусивший запретного плода прародитель. Некоторое время он принюхивался, раздувая крылья носа с крупными редкими веснушками, потом заглянул в широкий казан, где, задиристо отстреливаясь жиром, подрумянивались бараньи косточки, и вкрадчиво спросил:
— Ты на каком масле жаришь?
— На машинном! — отрезала Валентина.
15
Игнат был записным скупердяем, который мог оспорить пальму первенства у справедливо осмеянного хрестоматийного помещика, прозванного злыми на язык крестьянами обидным прозвищем Заплатанной... Надо сказать, при этом исчерпывающем определении предполагалось и существительное, которое великий автор опустил из соображений целомудрия, предоставив пытливому читателю приятную возможность домыслить всё самому в меру, так сказать, своей испорченности.
Игнат годами носил один и тот же залоснившийся на лацканах и рукавах дешёвый костюм в серую ёлочку производства воронежской швейной фабрики “Фортуна”; заставлял Валентину штопать бельё и носки до тех пор, пока они не превращались в нечто вроде марли, на которую её бабушка когда-то откидывала творог за неимением в те времена иных навороченных приспособлений; не разрешал ей выбрасывать просроченные продукты; устраивал дикие скандалы, если жена осмеливалась готовить не на использованном, а на свежем подсолнечном масле.
Однажды, торопливо макнув ломоть свежего лаваша в густую, пряную подливку приготовленного по бабушкиному рецепту отменного гуляша, Игнат, ничуть не таясь, пересчитал у себя в тарелке кусочки мяса. Затем без тени смущения обвинил жену в том, что она специально недокладывает ему богатых белковыми соединениями продуктов, как известному хищному животному в зоопарке, прогремевшему на всю страну благодаря не менее известному студенту кулинарного техникума.
Подмеченное ещё абхазским патриархом, именитым литератором фатальное свойство белковых соединений тут же обнаружило себя — этот инцидент Валентина сочла беспрецедентным оскорблением и без промедления выставила мужа за дверь. Так невольно нахимичивший кандидат химических наук Игнат выпал в осадок наподобие некоторых малорастворимых аморфных веществ.
— Игнат, старое подсолнечное масло — это сплошные канцерогены, — в который раз заметила Валентина, — ты же образованный человек, химик, должен знать такие простые вещи. Кстати, ты закончил писать докторскую диссертацию?
Игнат — вечный кандидат — съёжился, пряча водянистые, выцветшие, будто у состарившейся змеи, глаза. Короткие пучки светлых бровей трагически сошлись у переносицы, явно диссонируя с оптимистическим звучанием слов:
— Вот-вот закончу...
— Да? — Валентина испытующе посмотрела на него. — Что-то меня терзают смутные сомнения...
Лишённый какой бы то ни было деловой хватки и творческой жилки, бесцветный, как листовидные кристаллы тетразола, которым и была посвящена его научная работа по органической химии, Игнат уже третий десяток лет мучился над докторской диссертацией, инфантильно объясняя свою академическую несостоятельность нехваткой времени и метафизической бренностью бытия. Попутно по мере сил он подвизался в провинциальных вузах, но больше года на одном месте никогда не задерживался ввиду склочности, подозрительности и непоколебимой уверенности в собственной недооценённости, неустанно подогреваемой старушкой-матерью.
Перехватив её недоверчивый взгляд, Игнат нахмурился, и носогубные складки — неопровержимые свидетельства ранних разочарований — резче обозначились на его скомканном лице:
— У меня всё прекрасно, новую работу нашёл, на конференцию приехал, вот допишу диссертацию и буду получать докторскую надбавку...
— А с прежней почему ушёл?
— Да секретарша на кафедре нечистая на руку оказалась, повадилась, понимаешь, у меня из стола таскать всё, что подвернётся: то скрепки возьмёт, то карандаш, то точилку...
— Ну? — насторожилась Валентина.
— Ну, и поговорил с ней... поругался... скандал вышел... пришлось уйти...
Как-то ещё во времена не совсем безоблачного супружества Игнат в сильнейшем беспокойстве призвал Валентину, колдовавшую на кухне над поджаркой, — только виртуозно соединив её с томившимся на огне супом, она ответила на отчаянные мольбы супруга.
Войдя в комнату, Валентина обнаружила мужа, лихорадочно заглядывающего во все ящики и отсеки мебели, как потенциальный наследник дяди-миллионера, переворачивающий дом вверх дном в поисках его завещания, пока остальные родственники ещё скорбят над свежей могилой усопшего.
Игнат обратил к ней покрытое испариной бледное лицо и, заикаясь от волнения, спросил:
— Я вчера принёс упаковку бумаги для диссертации, где она?
— Не знаю, — легкомысленно пожала плечами Валентина.
— Бумага лежала здесь, в верхнем ящике стола, — от Игната повеяло могильным холодом, как от замыслившего недоброе венецианского мавра, — а сейчас здесь ничего нет.
Переспорить несгибаемого Игната было делом гиблым, и Валентина, понимая всю абсурдность ситуации, включилась в поиски драгоценной бумаги, но, так и не найдя во всей комнате ничего, даже отдалённо напоминавшего стандартные листы А-4, развела руками:
— Может, ты в другое место положил бумагу?
— Нет! Я точно помню, что спрятал новенькую упаковку за 430 рублей в верхний ящик стола!
— Когда ты потерял ключи от квартиры, ты тоже утверждал, что повесил их именно на первый крючок вешалки, а как было на самом деле, помнишь? Мне вернула ключи знакомая продавщица из хлебного отдела! А ты потом говорил, что это я их подбросила в магазин!
Дрожа от негодования, Игнат подступил к ней:
— Не увиливай! А ну признавайся, негодяйка, куда дела мою бумагу?
— Да не трогала я её...
— Знаю я, ты утащила бумагу в своё нищее заведение, которое почему-то называется институтом! У вас там вечно всего недостаёт!
— Это у тебя недостаёт, причём мозгов, ты, небось, сам бумагу куда-нибудь засунул! — рассердилась Валентина.
Потрясая сжатыми кулаками, Игнат издал воинственный вопль, как Виннету, достойный сын Инчучуна, намеревающийся снять скальп с пропащей головы очередного бледнолицего:
— Отвечай, несчастная, где моя бумага?!
Понедельник, и без того тягостный напоминанием о невыносимой цикличности бытия, не очень плавно перетекал в безотрадный вечер, лишённый какой бы то ни было томности, и Валентина примирительным вздохнула:
— Да куплю я тебе завтра бумагу, сколько хочешь упаковок...
— Нет! — Игнат впал в состояние крайнего кататонического возбуждения. — Мне нужна моя, моя бумага!
— Ты ведёшь себя, как ребёнок, тебе, часом, подгузники не поменять? — потеряла терпение Валентина.
Игната чуть не хватил кондрат.
— Больше ни минуты в этом проклятом доме... ни одной минуты! — взвизгнул он и, отпихнув жену, побежал в спальню, хлопнув дверью так, что в прихожей с паническим перезвоном закачалась люстра из чешского хрусталя.
Махнув рукой, Валентина направилась на кухню, зная, что беглый супруг, проголодавшись и придя в себя, вернётся домой тише воды, ниже травы. Однако, заинтригованная подозрительным бездействием мужа, который по разыгранному многократно сценарию уже должен был на пару часов избавить её от своего надоедливого присутствия, она заглянула в спальню.
Игнат оторвался от упаковки бумаги, безмятежно выглядывающей из-под стопки белоснежных полотенец, и посмотрел на жену, как некий страдавший деменцией египетский король, пойманный с поличным, когда во время аудиенции самолично пытался стырить часы у лорда Черчилля, чрезвычайно обескураженного таким пассажем.
Вызывающе облизнув пересохшие губы, Игнат сломя голову кинулся в наступление:
— Это ты специально спрятала, чтобы позлить меня!
16
Валентина выключила горелку, нарезала хлеб и сыр тоненькими, просвечивающими ломтиками и достала из холодильника консервированные баклажаны собственного приготовления.
Игнат нетерпеливо заёрзал на стуле:
— Ну, всё готово, давай уже ужинать...
— Не готово! — безмятежно ответила Валентина.
— Как не готово?
— Ну, не готово, что ж такого?
Плов должен был немного потомиться на плите, чтобы все ингредиенты полностью раскрыли свой вкус и успели отдать аромат блюду, да и Валентина не смогла отказать себе в удовольствии потомить ожиданием незваного гостя.
Доев плов до последней крошки, Игнат, блаженно жмурясь, умял баклажаны и, аккуратно промокнув губы салфеткой, весьма довольный, сказал:
— Ты, как всегда, на высоте, дорогая! А синенькие просто огонь! Теперь чайку бы...
Разлитый рукой Валентины, в тонкие фарфоровые чашки душистой струей побежал прекрасно утоляющий жажду чай собственного купажа. Хозяйка, не чаявшая души в чае, держала его состав в строжайшей тайне (Игнат знал только, что основу божественного на вкус напитка составлял сбор кавказского разнотравья с многообещающим названием “Поцелуй горца”).
Он потянулся к сахарнице и, бухнув в чашку три ложки сахара с верхом, долго размешивал чай, немилосердно стуча мельхиором по хрупкому фарфору. Осознав свою этикетную оплошность, Игнат с беспокойством покосился на бывшую жену и, вцепившись в чашечку обеими руками, звучно втянул в себя горячий чай наподобие сказочного кита, по рассеянности заглатывающего корабли с парусами и гребцами, палубами и пушками.
— Игнат-аристократ! — насмешливо заметила Валентина, наливая себе вторую чашку душистого чая.
Пропустив мимо ушей её замечание, Игнат с достоинством откусил нежный, сочившийся кремом круассан и с сожалением посмотрел на сдобную булочку, к которой тянулась рука Валентины:
— Как говорили древние мудрецы, завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу... А ты ведёшь себя так, будто у тебя нет ни друзей, ни врагов.
С удовольствием отхлёбывая чай мелкими глоточками, Валентина ехидно посмотрела на него поверх чашки:
— Почему же нет? Прямо передо мной сидит один.
Игнат обиделся:
— Разве я тебе враг? Просто много есть на ночь вредно, я за тебя переживаю...
Он по привычке поставил пустую чашку на блюдечко вверх донышком и, изучив витиеватое переплетение синих букв “ЛФЗ”, поднял глаза, невинные и ясные, как у воришки неполиткорректного нынче цвета, который не корысти ради, а токмо волею снедавшей его болезненной страсти ненадолго расстроил радужные планы охотников за стульями.
Игнат разгладил на столе белоснежную салфетку с голубой каймой, видимо, собираясь с духом, и, кашлянув, заискивающе посмотрел на невозмутимо прихлёбывающую чай бывшую супругу:
— Валентина, прошу тебя, не отказывай мне сразу, подумай. Мы с тобой оба одинокие, несчастные люди... Почему бы нам не объединиться опять, чтобы вместе противостоять невзгодам? Что может быть лучше — встретить старость с верным супругом? Вспомни, если подумать, мы же жили практически душа в душу... А, Валентина?
Не ожидавшая такого поворота Валентина поперхнулась и сердито отставила ставший вдруг совершенно безвкусным чай. После глубокой театральной паузы Игнат продолжил:
— И мама тебя очень любит, перевезли бы её к нам, сюда... Как хорошо мы жили прежде! Ты мне диссертацию всегда правила, а теперь бессовестные корректоры дерут втридорога, 80 рублей за один печатный лист, представляешь?
Игнат всегда потрясал Валентину своей орфографической бездарностью — ошибки в его текстах можно было добывать промышленным способом, как заметил современный классик, певец райкомовских будней и гипсового трубача. Некоторое время она занимала при муже место почётного печатника, даже повсеместное распространение интернета лишь немного облегчило ей труд — даже самый совершенный текстовый редактор Ворда не мог справиться с его безумными и бездумными речевыми ошибками.
Игнат помолчал, пытаясь по лицу Валентины определить её реакцию на своё сногсшибательное предложение.
— Подумай, как хорошо нам было бы здесь, в этом уютном гнёздышке втроём... Ты бы помогла мне устроиться на работу в твой институт, там платят неважно, но две зарплаты — это уже серьёзно, уж я бы сумел экономно распределить все траты...
— Ты хочешь работать в нашем нищем заведении, которое почему-то называется институтом? — глядя прямо в глаза Игнату, сказала совершенно незлопамятная Валентина.
Но Игнат даже не повёл своей куцей бровью:
— И продукты только и делают, что дорожают... Помнишь анекдот про то, как Сталин, вернувшись с того света, спросил нынешних политиков, мол, когда в последний раз снижались цены?
— Ну, и когда же они снижались? — хмуро спросила Валентина.
— В 1953 году! При нём, при Сталине! — истерично хохотнул Игнат. — И после смерти кровожадного тирана цены только и делали, что повышались, представляешь? Опять же коммунальные платежи неумолимо растут, налог новый ввели на недвижимость... Кстати, твоя квартира в муниципальной собственности? Или приватизирована?
— Это моя квартира! Моя! — раздражённо воскликнула Валентина, не избежавшая распространённого порока столичных жителей, поголовно испорченных треклятым квартирным вопросом.
— Конечно, твоя, дорогая, — кротко согласился Игнат, — но мы бы могли вместе нести, так сказать, бремя недвижимости... Я со всем уважением к тебе, только ты должна принять несколько моих условий, без которых наша совместная жизнь невозможна...
Валентина насторожилась. Игнат же с воодушевлением продолжал:
— Я не требую отчитываться во всех своих тратах, но, согласись, ты невозможная транжира! Мы должны жить более экономно, как мама, например, она гораздо опытнее тебя в хозяйственных вопросах. Во-вторых, когда мы ещё раз официально зарегистрируем брак, ты пропишешь нас здесь, меня и маму, поскольку в столице с работой без прописки — сама понимаешь... И в-третьих... Зачем ты каждый день покупаешь свежую французскую булку?
— О! Это маленькие женские слабости! — холодно улыбнулась Валентина.
Не чувствуя её убийственной иронии, Игнат увлекался всё больше:
— Какие ещё слабости? Чай, не барыня, чай со свежей булкой хлестать чашками! И потом, ты хоть помнишь, сколько тебе лет?
— Поменьше, чем тебе! — с вызовом ответила Валентина.
На этот раз толстокожий Игнат почувствовал некие флюиды исходящей от бывшей жены угрозы, но, неукоснительно следуя данным милым другом маменькой наставлениям, гласившим, что любую крепость можно взять нахрапом, с трусливым воодушевлением заявил:
— Да, но биологический возраст мужчины гораздо конкурентнее! Ты поглощаешь слишком много жиров и углеводов, говорю это как специалист, без пяти минут доктор химических наук! Всем известно, что вчерашний чёрствый хлеб гораздо полезнее, чем свежий! Даже если булочка заплесневела, подыспортилась чуть-чуть — поскреби её ножиком, гренки сделай... Ты же кулинар от Бога, Валентина, готовишь почти так же хорошо, как моя мама... И ещё, Валентина, не смей выливать использованное подсолнечное масло — это безумное расточительство!
— Всё? — Валентина с напускной кротостью посмотрела на бывшего будущего мужа.
— Нет! Ты должна оставить свою смешную, дурацкую, жалкую, идиотскую привычку надевать зимой поверх сапог носки! Это верх неприличия в конце концов! — с надрывом выкрикнул Игнат, демонстрируя, как и недипломатичный дипломат Карп, непонятную щепетильность относительно последнего пункта.
Валентина еле сдерживала смех:
— Слишком много условий, Игнат, боюсь, не запомню всего...
— Я и это предусмотрел! — Игнат на крыльях надежды полетел к своему саквояжу.
Он осторожно отодвинул в сторону тонко зазвеневшие чашки и положил на край стола стопку с текстом, напечатанным мелким убористым шрифтом. Валентина достала из прозрачного перфорированного файла несколько скреплённых степлером листков брачного договора и, к вящей радости Игната, даже не пробежав глазами документ, сказала:
— Это очень заманчивое предложение, Игнат. Я буду после работы готовить, убирать, стирать, гладить, с удовольствием соглашаясь с ценными указаниями твоей маменьки... А какие чудные у нас будут вечера! Мы с тобой будем складывать бесконечные столбцы цифр, сверяя доходы и расходы, пытаясь выгадать пару-тройку рублей...
Игнат засуетился.
— А ты в это время будешь отлёживать себе бока на моём любимом диване, играя в детские стрелялки и дискутируя с телевизором, а перед моим приходом открывать диссертацию и сидеть, пялясь на клавиатуру и уже не находя на ней знакомых букв... А между делом будешь придирчиво подсчитывать стоимость съеденных мной продуктов и лицемерно сокрушаться о том, какой непоправимый вред я наношу своему здоровью невоздержанностью... Ну, кажется, трудно отрадней картину нарисовать, да, Игнат? — чересчур ласково спросила Валентина.
Игнат ввернул заранее прибережённую коронную фразу:
— Зато не будешь куковать в одиночестве!
— А это сильный аргумент! — она снова подхватила листки с брачным договором. — Где подписываться? Наверное, кровью надо?
— Зачем же? — удивился бывший муж, абсолютный гуманитарный невежда. — Можно чернилами...
Он достал из кармана потёртого выходного пиджачка в серую ёлочку дутое золотое колечко и театрально опустился на одно колено, предварительно аккуратно поддёрнув штанину.
Валентина с весёлым изумлением узнала грошовое ювелирное изделие, которое Игнат подарил ей перед свадьбой, а потом, покидая жену навсегда, затребовал обратно, прежде чем завернуться в плащ из коричневого кожзаменителя и уйти из дома в сырую ночь.
17
Когда-то, лет двенадцать назад нынешний претендент на её руку и сердце точно так же коленопреклонённо стоял перед ней, протягивая это же незатейливое кольцо из красного золота, будто неумело играющий героя-любовника престарелый актёр-неудачник из очередной дешёвой отечественной мелодрамы.
Как потом узнала Валентина, полудрагоценную вещицу подсунула Игнату одна из крикливых соплеменниц незабвенного Будулая. Она дежурила в подземном переходе, не давая прохода спешащим по своим делам людям, которые с раздражением отмахивались от неё, как от назойливой осенней мухи. Хищно вздёрнув густые брови с аляповатым татуажем, мошенница со стажем выхватила из толпы хмурое лицо потенциальной жертвы, намётанным глазом профессионального знатока человеческих душ узрев на нём лёгкую тень неких сомнений.
— Стой! Подожди, яхонтовый, не спеши! — схватив его за рукав, благородная дочь кочевого народа заверещала, словно после кратковременного визита к инквизитору её волокли на костёр не знающие жалости изуверы, состоявшие на службе у тёзки Игната — пламенного иезуита, практиковавшего испытание пламенем для её коллег-ведуний.
Погружённый в свои мысли простофиля-интеллигент, живо идентифицированный охотницей как объект лёгкой наживы, с удивлением повернул свою измождённую хроническим недосыпом нордическую физиономию к бронзовому челу восточной женщины, сжавшей, как клещами, его локоть. Впившись в него демоническим взглядом чёрных глаз, затянутых целлофановой плёнкой повседневной лжи, она технично обездвижила добычу, крепко прижав к отделанной розовым известняком стенке. Эротично приподняв верхнюю губу, над которой пробивались чёрные усики, как у молодого поручика-поэта, сражённого недрогнувшей приятельской рукой на гостеприимной кавказской земле, цыганка интимно приникла к его уху:
— Ай, рубиновый мой! Вижу, серьёзный шаг обдумываешь! Правду говорю?
— Правду, — задохнулся от мистического ужаса Игнат, сбитый с толку её сверхъестественной осведомлённостью.
— Всё, что на роду написано, скажу, всю правду открою, изумрудный мой! Только позолоти ручку!
— Что? — переспросил недогадливый Игнат.
Отпустив рукав наивного провинциала, бывалая мошенница широко разинула ярко накрашенный алый рот и заржала, как старая лошадь, украденная в деревне кочевниками и после неких косметических процедур перепроданная прежнему хозяину ради смеха, — даже эхо шарахнулось от неё и испуганно заметалось под низкими сводами подземного перехода.
Всё ещё смеясь и демонстрируя рот, набитый золотом, количество которого могло бы конкурировать с золотовалютными запасами какой-нибудь небольшой восточноевропейской страны, пройдоха извернулась и ловко выдернула с лысеющей головы ничего не подозревающего лоха бережливо зачёсанный за ухо волосок.
— Ай, алмазный мой! Достань из своего толстого кошелька крупную купюру и заверни туда этот волос!
Упоминание о денежных знаках незамедлительно должно было отвести скуповатого Игната от точки невозврата, однако операция по изъятию первой ассигнации прошла на удивление гладко. Вполне созревший клиент послушно выудил из кармана пиджачка потрёпанное долгой жизнью кожгалантерейное изделие, из последних сил имитировавшее кожу крокодила, и с выражением муки на лице положил в протянутую руку сторублёвую купюру. Целительница душевных недугов опять разразилась визгливым хохотом, сотрясаясь пышными телесами и бренча бесчисленными украшениями, и завернула в ничего не стоящую бумажку тонкий волосок Игната.
Небрежно скомкав купюру, продувная бестия подула на неё и, заговорщически подмигнув храбро жавшемуся к стенке клиенту, забормотала какую-то абракадабру.
— Женщина! — каркнула она, закончив свой ритуал. — Во всём виновата женщина! Правду говорю, брильянтовый мой?
— Да! — пискнул пересохшим горлом потрясённый Игнат и тотчас открыл всю свою подноготную, выдав доморощенной психологине исчерпывающую информацию для дальнейших махинаций:
— Жениться хочу...
— Всё вижу, яхонтовый мой, всё скажу! — ведунья повторялась, очевидно исчерпав свои знания о довольно обширном перечне драгоценных и полудрагоценных минералов. — Даже не сомневайся, будет твоя жена работяшшая, непьюшшая, негуляшшая... Колечко тебе дам заговорённое — всё у тебя будет, всё получится...
Она попросила другую купюру, более достойного достоинства, а потом ещё — пока весь кандидатский аванс Игната, спев известный романс, не перекочевал в её карманы.
Волшебное колечко тут же было явлено смятенным взорам Игната после непродолжительных поисков в складках широкой цветастой юбки, в коих прекрасная половина никогда не унывающего племени со времени сотворения этого бренного мира стоит на всех перекрёстках Земли...
Очарованный, околдованный, всё ещё окутанный туманом сладостного обмана, кандидат на вакантное место супруга упруго взлетел по ступенькам, зажимая в кулаке, словно талисман, заговорённое цыганкой колечко.
Валентина согласилась тогда на его предложение. Десятилетняя дочка Карина, с удовольствием проводившая каждое лето у бабушки, уговорила Валентину оставить её в селе и теперь ходила в местную школу, не доставляя никаких хлопот и вдобавок присматривая за хворавшей старушкой. Малоприятные воспоминания о первом муже с высокогорным именем Казбек почти полностью стёрлись из её памяти, и морально она была готова снова ступить в бурные воды, в которые, надо сказать, можно войти не только дважды...
— В сорок лет жизнь только начинается, — не очень уверенно сказала она тогда, пытаясь убедить, главным образом, себя в обоснованности этого совершенно не обоснованного утверждения, ставшего после выхода оскароносного фильма чуть ли не аксиомой.
Согласие Валентины Игнат предложил отметить не в ресторане или каком-либо другом менее статусном заведении общественного питания, а в городском парке, что немного смутило немолодую уже, как говорится, молодую.
Туда они незамедлительно и отправились, ещё стесняясь друг друга и мучительно заполняя долгие паузы спасительными замечаниями о погоде. Но чем дальше они углублялись в девственные дебри близлежащего парка, тем разговорчивее становился Игнат. Сначала с каким-то мазохистским удовлетворением он поведал невесте о фатальных ударах судьбы, выпавших на долю провинциального учёного с большим, без сомнения, будущим; о препонах завистливых коллег, в упор не замечающих его достижений; о пошатнувшемся здоровье, подорванном стоическим трудом во славу науки. Потом жених поделился и подробностями своей обширной, надо думать, истории болезней, о которых он рассказывал с особой торжественностью, поглядывая на неё кротким взглядом подопытного грызуна:
— Вы знаете, Валентина, частенько меня беспокоят какие-то неприятные ощущения в области прямой кишки... а после еды в низу живота что-то ходит, ходит... а потом позывы к дефекации... И так по несколько раз на дню. И стул какой-то жидкий, с резким запахом... У вас так не бывает, Валентина? Мне кажется, это следствие нервных перегрузок...
Валентина, не ожидавшая на первом свидании столь подробного описания хронических заболеваний вкупе с детальным отчётом о жизнедеятельности всего его организма, озадаченно промолчала, но отчего-то именно тогда на уровне подсознания впервые почувствовала некий дискомфорт.
Мрачный урбанистический закат заалел в окнах последних этажей столичных высоток, одев притихшие небоскрёбы в однообразные серые робы. Когда ночь ничком упала на аллеи парка, как беспечная жертва маньяка-убийцы, подкошенная коварным ударом исподтишка, не наблюдавшие часов счастливые влюблённые, наконец, остановились. Оглядевшись, они сели на кованую скамейку, уютно расположившуюся на гнутых ножках под раскидистой кроной вековой липы, освещённой гроздьями стилизованных под старину фонарей.
Там, непринуждённо закинув ногу на ногу, Игнат продолжил увлекательное повествование о своем аппендиците, плавно перетёкшем в перитонит вследствие явной халатности людей в белых халатах.
На самом интересном месте, где врачи-вредители чуть не забыли в его отмытой спиртом кристально чистой брюшной полости какой-то не очень стерильный посторонний предмет, раздалось меркантильное урчание пищеварительной системы Валентины, звучно выражавшей недовольство длительным простоем. Простой, как булыжник, Игнат на этот раз понял, что дал маху, и горько сдвинув короткие бровки, побрёл по направлению к павильонам, откуда доносились ароматные запахи прогорклого масла и несвежих сосисок.
Под липу он вернулся быстро, держа в одной руке кипу салфеток, а в другой один-единственный бутерброд. Перехватив её недоумевающий взгляд, Игнат выразил благородную готовность честно поделить последний гамбургер, якобы с боем отбитый им у какого-то неприятного субъекта. Униженная и оскорблённая Валентина, однако, не подав вида, отказалась от своей половины бутерброда, сославшись на отсутствие аппетита.
Виновато отводя блёклые голубые глазки, он принялся за освоение не самого удачного творения общепита — мягкой, как вата, и такой же безвкусной булки с отдающей керосином резиновой котлетой, единственным достоинством которой был тот неоспоримый факт, что для её приготовления не совершался негуманный акт заклания какого-либо животного.
Элегантно отправив в рот весь бутерброд, щедро начинённый трансжирами, глутаматом и прочими прелестями быстрого питания, Игнат, галантно извинившись перед дамой, вскочил со скамейки и, явив чудеса метаболизма, помчался к зазывно мигающим огнями биотуалетам, как эстафетный бегун.
Тем временем червячок сомнения, с самого начала точивший Валентину, разросся до тропической змеи средних размеров и, как её библейский пращур-искуситель, трагически шипел то в одно, то другое ухо: “Открой глаза свои, женщина! Открой глаза!” Но Валентина, с рождения носившая в себе проклятие конформизма, решила не умножать сомнения, тем самым умножая скорбь, и закрыла глаза на настойчивые увещевания разума.
На одной из посиделок в домашней обстановке, которые Анжелка называла встречами без бюстгальтеров, они с налётом лёгкой грусти, подогретой бокалом дербентского коньяка, вспоминали университетскую молодость, лучшие желанья и свежие мечтанья, истлевшие бурной чередой, как листья осенью гнилой...
— Что может быть печальнее одинокой женщины не первой свежести? — вздыхала Анжелка, с удовольствием налегая на приготовленную Валентиной курицу с аппетитно хрустящей поджаристой корочкой. — Но поставь своего избранника рядом с Саней, и ты поймёшь, что этот сморчок тебе даром не нужен!
Свадьбы как таковой у них не было, но это нерядовое событие молодожёны отметили вдвоём в уютном семейном гнёздышке — двушке Валентины — бутылкой дешёвого шампанского и, как говорится, стали жить.
Потом в одной из аудиторий бывшего профтехучилища, претенциозно переименованного в колледж (где и пересеклись судьбы молодых), студенты выцарапали гвоздём на доске: “Игнат жИнат!” — обнаружив если и не орфографическую безупречность, то глубокую осведомлённость в перипетиях личной жизни своих преподавателей.
18
Усмехнувшись, Валентина поднялась:
— Спать пора, я тебе на раскладушке постелю, а завтра, будь добр, уезжай-ка отсюда от греха...
— Раскладушка-раскладушечка, — с пионерской готовностью пропел он, пропустив мимо ушей её последние слова (непростая наука услышать друг друга всегда была слабым местом кандидата наук Игната).
Как бы невзначай оставив колечко на столе, он рысцой последовал за Валентиной: в залоснившемся рукаве его серого выходного пиджачка в ёлочку был припрятан козырный туз.
Валентине снилось, что она загорает на берегу мягко плещущего на берег моря, с вожделением примериваясь к огромной пицце размером со столешницу лёгких пластмассовых столиков в расположенных неподалёку летних кафешках. Тучи чаек, косо поглядывая на неё, в напряжённом ожидании качались на волнах, как в апокалиптическом фильме признанного мастера психологического триллера, повествующем о пернатых, ожидаемо взбунтовавшихся против засилья людей. Когда Валентина отвернулась, чтобы напиться из термоса холодного чая, все птицы взмыли в воздух и, накинувшись на пиццу, вмиг склевали её, а потом какими-то странными, мягкими, будто гуттаперчевыми клювами принялись тыкаться в её тело, доверчиво открытое южному солнцу.
Не понимая, где сон, а где явь, она проснулась и, обнаружив в своей постели окопавшегося Игната, со смехом попыталась спихнуть его с кровати:
— Ты что, Игнат, спятил? А ну, марш на свою раскладушку!
Но после непродолжительной постельной баталии он завладел Валентининой талией и, с трудом удерживая отвоёванную территорию, приник мокрыми губами к ложбинке её груди, раздольно раскинувшейся под расстёгнутой ночной рубашкой. Игнат и не думал отступать, но с какими-то нехорошими предчувствиями прислушивался к своему своенравному организму.
Благородное и очень здоровое сердце работало исправно, как движок старого, но проверенного временем раритетного ретро-автомобиля ГАЗ-21. Отличные лёгкие с лёгкостью осуществляли функцию газообмена. Не шалила печень без признаков камней, прекрасно справляясь с обезвреживанием и удалением токсичных отходов обмена веществ. Желудочный сок с содержанием 0,5-процентного хлористого водорода, в простонародье называемого соляной кислотой, бодро плескался о слизистые стенки главного пищеварительного органа, переваривая тяжеловатый для позднего ужина плов и дюжину печенюшек. Но явно что-то не ладилось с системой кровообращения. Кровь, которая должна была бурными потоками приливать к определённым органам, наполняя их упругостью и силой, категорически отказывалась действовать в этом направлении, несмотря на поистине титанические усилия Игната. И, отнюдь не твердея в умысле своём, Игнат сделал вид, что внял призывам Валентины, и, дабы не опозориться совсем, спустив ноги на пол, сказал:
— Я порядочный человек, Валентина, и никогда не сделаю этого против воли женщины...
С видом оскорблённого достоинства, но жестоко изнывая в душе, он потопал великоватыми тапками из спальни.
Напрасно столько одиноких ночей Игнат лелеял в душе преступный замысел — крепость осталась неприступной. Его карта бита пиковой дамой, припасённый в рукаве туз сыграл с ним злую шутку, как и с бедным офицером, любителем лёгкой наживы, опрометчиво вверившим свою судьбу сомнительной магии трёх карт.
Когда за злополучным ночным посетителем с лёгким скрипом закрылась дверь, Валентина повернулась на левый бок, приняв оптимальную для полноценного сна позу, весьма способствующую обновлению и восстановлению организма, и подумала:
— Петли надо бы смазать...
Когда на другой день Валентина вернулась домой после очередных прений со студентами, пытавшимися по привычке подменить процесс образования товарно-денежными отношениями, её встретило уютное жужжание пылесоса. Нацепив хорошо знакомые ей допотопные синие треники со вздувшимися коленками, Игнат с привычной сноровкой пылесосил мохнатый персидский ковер в гостиной, — видимо, он разыгрывал ещё одну козырную карту, напоминая ей о своей пресловутой аккуратности.
Валентина надела удобные домашние туфли, в очередной раз вспомнив добрым словом Глафиру. Услышав переливы звонка, она открыла дверь и, увидев на пороге только что помянутую соседку, усмехнулась про себя: “А вот и она!”
Дыша духами и туманами, Глафира легче ласточки впорхнула в прихожую и с любопытством уставилась на хозяйку, загадочная, как Хина Члек, таинственная муза не только халтурщика-поэта, певца Гаврилы, но и главного футуриста страны, посягнувшего в пресловутой борьбе с авторитетами и на семейные дуэты.
Запахнув на стоячей силиконовой груди роскошный полушубок необыкновенного жемчужного цвета, Глафира прислушалась к явным признакам чужого присутствия в квартире одинокой женщины и понизила голос:
— Валентина Адамовна, к вам приходил мужчина...
— Сантехник Вася?
— Нет, это был ваш позавчерашний гость... среднеазиатской наружности...
— И что же ему было нужно, этому гостю среднеазиатской наружности?
— Он был с багажом...
— С каким багажом? — удивилась Валентина.
— Вещи, вещи, чумадан у него был! — раздражённо пояснила уже десять лет обитавшая в столице Глафира, доказывая правдивость утверждения о том, что не всегда может повезти при попытке увезти девушку из сельской местности.
— Какие вещи?! — вскричала Валентина.
— Вам лучше знать, какие вещи! — пожала плечами Глафира. — Он сказал, что будет жить здесь, и занёс ко мне чумадан...
У Валентины от волнения закружилась голова, предвещая неминуемые проблемы с сосудами. Глафира, фыркнув, втащила за ручку стоявший за дверью допотопный дерматиновый чемодан с блестящими латунными уголками, петлями и замками:
— Разбирайтесь сами! Он позвонил к вам, но дверь ему никто не открыл. Поэтому оставил вещи у меня. Сказал, что придёт вечером. Хотя, я вижу, у вас и так наблюдается оживление в личной жизни...
Она многозначительно кивнула в сторону комнаты, где надрывно гудел пылесос, требуя незамедлительной смены бумажного пылесборника, и, бросив удовлетворённый взгляд на своё отражение в зеркале, обернулась к хозяйке:
— Как вам моя новая шубка?
Подавив завистливый вздох, Валентина мстительно выдвинула известную версию принадлежности прекрасного меха не столько экзотическому, сколько мифическому пушному зверю:
— Мексиканский тушкан?
— Шиншилла, темнота! — возмутилась дремучая Глафира и, виляя тугим задом в восхитительных штанах из суперуспешной второй линии бренда “Армани”, выпорхнула из квартиры, мелькнув красными подмётками лабутенов.
— А у вас давеча удачная всё-таки была рыбалка! — крикнула она с лестничной площадки.
Валентина озадаченно посмотрела на скромно притулившийся в углу ветхий чемоданишко, судя по виду, верой и правдой служивший не одному поколению искателей лучшей жизни... С какой стати незнакомый мужчина решил, что у неё можно обосноваться? Никакого повода для таких надежд она ему не подавала! Пожав плечами, она открыла холодильник: нужно было безотлагательно накормить ужином и выпроводить вон ещё одного нежелательного претендента на её сердце и квадратные метры.
В это время претендент, закончив уборку, с видом знатока ковырялся в розетке, периодически саботировавшей процесс бесперебойного протекания тока в электрической цепи. Услышав придушенный вопль, Валентина решила, что несчастного поразило беспощадное к дилетантам электричество, и побежала в прихожую. Там она и застала его с давешним гостем азиатской наружности: пыхтя и отдуваясь, они перетягивали друг у друга принесённый Глафирой чемодан.
— Представляешь, — повернул к ней Игнат багровое с натуги лицо, крепко обнимая потёртые дерматиновые бока чемодана, — не успел я дверь открыть, а он цап его — и бежать! Хорошо, успел его поймать за куртку... Звони в милицию или как её там... в полицию, скорей!
— Это не васе! — с силой дёрнув к себе чемодан, гость оторвал его ручку — неумолимые физические законы бытия повлекли его в сторону, пропорциональную приложенным усилиям, и швырнули вверх тормашками в дальний угол прихожей. Те же обстоятельства непреодолимой силы подействовали и на его соперника: он разразился было мефистофельским смехом, но опрокинулся на спину и, придавленный тяжёлым трофеем, пискнул и затих, как неуловимый диснеевский мышонок, расплющенный своими амбициями в виде украденного из хозяйского холодильника цельного круга сыра.
Первым подал признаки жизни среднеазиатский мужчина — он сел, для упора прислонившись к стенке, и, скосив на хозяйку увлажнившиеся чёрные глаза, сказал с укором:
— Я хотел по-хоросему... Зеница хотел...
Не разглядев на хмуром лице Валентины никакого энтузиазма по поводу своего лестного предложения, незваный гость беспрепятственно реквизировал своё имущество у поверженного оппонента и несолоно хлебавши отправился на вольные хлеба, прижимая к тощему животу чемодан без ручки.
Игнат, тяжело поднявшись, поплёлся на диван и, отлежавшись, начал таскаться за Валентиной по всей квартире, допытываясь о личности сбежавшего соперника с пристрастием мастера заплечных дел из мрачного учреждения, полвека державшего в страхе одну шестую часть суши:
— Как?! Меня, без пяти минут доктора наук, ты променяла на какого-то тонконогого дворника!
Он принюхался к запахам из кухни и тотчас отчалил от скалистых берегов печали:
— Валентина, ты готовишь курицу? — но заноза в седалищных мышцах снова напомнила о себе:
— А кто ещё этот таинственный Вася?
Таяла его заветная мечта о беспечальном существовании при домовитой женщине, обладательнице не только большой белой груди и работы, но и недосягаемого кулинарного таланта, и всё из-за какого-то мигранта! Питательный ужин на время отвлёк Игната от грустных мыслей о заместителе, но, удовлетворив свои базовые физические потребности и покинув санузел под грохот спущенной воды, он снова заныл:
— Подумай, Валентина, ведь я был тебе не самым плохим мужем...
Тут некстати он вспомнил о своём ночном фиаско и затосковал...
Игнат уныло стоял у выхода в своём выходном костюмчике в серую ёлочку, ещё надеясь на отмену вердикта, но заверещавший звонок прервал его тягостные размышления. Скинув немилосердно шаркавшие тапки, он подкрался к двери и, посмотрев в глазок, метнул на бывшую жену испепеляющий взгляд:
— Ты стремительно падаешь в моих глазах, Валентина!
Рывком открыв дверь, он решил сразу оглушить гостя вопросом:
— Вася?
— Допустим, — не растерялся сантехник-алкаш, всё ещё алкавший материальной компенсации вкупе с моральной, — а ты кто такой?
— Родственник!
— Гони долг, родственник, мне Валентина двадцать кусков должна...
— Долларов? — Игнат чуть не испустил дух прямо на пороге.
— Могу и валютой взять, — довольно осклабился его собеседник. — Могу даже натурой... хотя Валентина и пожил... ммм... пожившая баба, но для строевой службы ещё вполне сгодится!
Протяжно взвыв, Игнат бросился ему на грудь, как пустыни вечный гость, могучий барс, и, вцепившись в густые, слегка вьющиеся кудри, прохрипел осипшим от собственной смелости голосом:
— Как вы смеете?! Это моя женщина, моя!
Стихийный конфликт продемонстрировал полную несостоятельность интеллигенции как класса. Мозолистыми руками, только слегка пострадавшими по вине Валентины, сантехник без труда отодрал от себя будущего доктора наук и, подняв его за шкирку, принялся трясти с максимально возможной интенсивностью. Редкие веснушки на носу Игната стукнулись друг об дружку и посыпались вон с побелевшего лица, под ложечкой противно заныло, а в кармане пиджачка зазвенела мелочь, экономно заготовленная для проезда в маршрутке. Шутки шутить Василий не собирался — не очень бережно опустив оппонента на квадратные плиты лестничной площадки, он ещё раз встряхнул его для острастки и впился в него выпученными голубыми глазами с неожиданным азиатским разрезом:
— Пусть твоя женщина сей же момент вернёт мне долг!
Представитель интеллектуальной элиты, которая, как известно, не любит риска и переобувается довольно быстро, на лету, оправился, как курица, изрядно потоптанная петухом — султаном птичьего двора — и шагнул в квартиру:
— Валентина, это к тебе!
Стоявшая за дверью Валентина спросила невинным тоном:
— Игнат, не хочешь разделить со мной бремя этого неподъёмного долга?
Пробормотав что-то нечленораздельное, Игнат устремился на кухню и уже оттуда, на безопасном расстоянии, слушал околофинансовую дискуссию, напоминавшую горячие прения парламентариев по поводу отчислений на здравоохранение из насквозь секвестрированного бюджета. В конце концов покалеченный пролетарий, опасаясь вовсе пролететь с компенсацией, согласился обсудить привычный вариант оплаты — алкогольный бартер. Внимательно посмотрев на свет предложенный Валентиной кёнигсбергский коньяк цвета благородного янтаря, без проблем превращающий любого тихоню в бунтаря, он, вполне удовлетворённый, удалился, обдумывая, как бы утаить добычу от своей вездесущей Машки.
По возвращении Валентины Игнат поднял на неё робкий ученический взгляд и, приложив ладонь ко лбу, сделал мученическое лицо:
— Что-то мне нехорошо, Валентина, кажется, у меня температура...
Игнат только выглядел заморышем, на самом же деле обладал отменным здоровьем, что не отменяло, впрочем, систематических атак сезонных простудных заболеваний. Болеть он любил и делал это основательно и страстно. При первых же предвестниках недомогания спешно начиналась спасательная кампания: Игнат загромождал журнальный столик отрядом пузырьков и таблеток с яркими этикетками и удобно устраивался на кушетке.
Лишь в болезни ему удавалось то, что не получалось в здравии, — узурпировать не только пульт от телевизора, но и законодательную власть в отдельно взятой квартире. Слабым голосом, смиренно, как умирающий инок, он каждые полчаса призывал к одру сомнительной кончины Валентину, которая должна была измерять ему температуру, давление, слушать тоны сердца и на бумажке подробно фиксировать показания. А если ошалевший от частого употребления ртутный столбик упрямо застревал на отметке в тридцать семь градусов, тут же у больного начиналась настоящая паническая атака:
— Это субфебрильная температура! Самая опасная! Вызывай врача!
— Хочешь, анекдот расскажу, Игнат? Мужика с температурой тридцать семь градусов легче бросить и забыть, чем вылечить...
— Мне не до твоих дурацких шуток! “Скорую “, скорее!
На резонные доводы Валентины о том, что служба неотложной медицинской помощи не отвлекается по таким пустякам, он жаловался загробным голосом:
— Вот уже ноги отнимаются... Холод поднимается выше... Пульс слабеет...
Как-то раз после очередного такого приступа Валентина попарила ему ноги в содовом растворе и, напоив горячим чаем с мёдом, уложила спать, велев ему хорошенько пропотеть. Ночью она проснулась, услышав громкий шёпот мужа:
— Валентина, ну, сколько можно звать? Оглохла? Почеши мне щёку!
— Игнат, у тебя вроде только ноги отнялись! Не руки же! — возмутилась Валентина, с неохотой открыв глаза, — ей как раз снились одетые пеленой тумана спящие вершины Кавказа.
— Ты же сама велела мне пропотеть, я руку высунуть не могу из-под одеяла — весь эффект пропадёт...
— Да ну тебя! — отмахнулась было Валентина, но всё-таки потянулась к мужу.
— Да не эту! Левую! — с досадой прошипел Игнат.
Уличённый не без помощи термометра в одной из самых распространённых разновидностей лжи — наглой лжи, — мнимый больной напоследок навязал Валентине тягостную дискуссию о судьбе русского либерализма, не имеющего никакой поддержки с её стороны, но был безжалостно выставлен из квартиры, невзирая на его личную драму, малокровие и душевную депрессию.
19
Валентина заперла дверь за Игнатом и, чувствуя немалое облегчение, села перед телевизором.
На экране появилась молоденькая генеральша с ангельским личиком и волчьей фамилией — официальный представитель министерства, с которым шутить не принято. Она бесстрастно поведала о недавно обнаруженной полковничьей двушке, таившей в себе целые развалы денежных знаков неизвестного происхождения. Особую интригу этому событию придавал тот факт, что виновник торжества представлял как раз то ведомство, в чьи обязанности входило жрать коррумпированных чиновников, выплёвывая пуговицы. Но, как видно, победоносная война с коррупцией велась победоносиковским манером...
Тема эта уже вовсю муссировалось в информационном пространстве, вызывая небывалый ажиотаж, прямо скажем, вполне уместный: ну, заработал этот полковник непосильным трудом два лярда, ну, три, но не семь же?!
Да уж, как-то по-новому, ярче, зазвучало крылатое выражение про ключ от квартиры, где деньги лежат...
Валентина переключила кнопку и попала на музыкальный канал. Расставив пальцы веером и молодецки ухая, отвязный орангутан в бейсболке со странными интонациями декламировал не очень осмысленный текст об особенностях межполовых отношений в эпоху глобализации. Сходство с человекообразными сородичами усиливали провисшие до земли штаны с так называемым смещённым седалищным швом — этот технологический нюанс разъяснил в своей модной передаче мэтр стиля, куртуазный и манерный, как аристократы позднего Средневековья, сгоревшие в горниле самой великой из всех французских революций.
Валентина, чертыхаясь, потянулась за пультом, чтобы заткнуть хотя бы на время вызывающее одно расстройство бесполезное устройство, на беду придуманное бежавшим в цитадель свободы соотечественником, но замерла на полпути.
На одном из кабельных каналов мелькали заполошные киношные сваты и звучала едва ли не самая пронзительная песня её юности.
На выпускном балу Валентина танцевала последний танец с одноклассником Артуром. Руки юноши трепетно держали её за талию, как пугливую лань, а ладони девушки едва касались его плеч — танцующие находились друг от друга на расстоянии вытянутой руки (называлась такая диспозиция пионерским расстоянием), — то были времена, ещё не утратившие нежную прелесть стыда...
Чистый высокий голос, надрывая сердце, тосковал о любви, робкие ростки которой пробились во время встреч под клёном, шумевшим над речной волной, о любви, увы, прошедшей, как сон...
Бессменный воздыхатель Артур тоскливо заглядывал ей в глаза, догадываясь о произошедших в её душе необратимых переменах, сердцем чувствуя отсутствие перспектив для воскрешения угасших отношений. Прекрасное далёко, которое определённо не будет к ней жестоко, уже манило девушку и сладко кружило голову, хотя временами её накрывали волны безотчётного страха — ещё не осознанного до конца страха новизны — и, как ни странно, сожаления о прошлом. Она ещё не уехала из дома, но уже скучала по нему.
Артур оказывал ей знаки внимания ещё в начальной школе. В ту счастливейшую пору, пролетевшую, как метеор, они росли под бдительным оком Магиры Залимовны, прозванной Мегерой старшими школьниками, к слову, поголовно выходившими из-под её суровой руки основательно подкованными на все четыре ноги.
Но ученики начальных классов боялись её как огня. Стоило строгой учительнице даже в неурочный час оказаться где-нибудь на большой дороге, как вся улица мгновенно вымирала: младшие представители младого племени в панике разбегались и отсиживались за импровизированными укрытиями, пока её величественная фигура, достойная резца страдающего гигантоманией современного скульптора-монуметалиста, не растворялась в спасительных завесах пространства и времени.
Однажды весь класс, затаив дыхание, слушал печальное послание героя, отданного дедом в подмастерья к ремесленнику и нещадно эксплуатируемого этим несознательным элементом. Старорежимные страсти тронули юного пионера Артура лишь отчасти — распираемый безразмерным счастьем, он пошёл на немалый риск и с блаженной улыбкой обернулся к Валентине.
Мегера тотчас заметила посторонние брожения, не имевшие никакого отношения к увлекательному процессу накопления начальных знаний, и грозовые тучи, грозно громыхая, собрались над головами нарушителя дисциплины и невольной виновницы Валентины. Учительница прервала чтение как раз в том месте, где жена ремесленника устроила герою выволочку, отодрав его за волосы по причине грубого нарушения им технологии обработки отдельных представителей морской фауны. В звенящей тишине Мегера встала и, сложив руки на груди, нависла над детьми, неумолимая, как невольник мести, презревший закон ради наказания бандитов, хладнокровно лишивших его любимой семьи и физической целостности (этот культовый индийский фильм собрал недавно в сельском клубе практически всех жителей, включая парализованных старцев и грудных младенцев).
Не очень женственным движением подняв мальчишку за шкирку, мучительница влепила ему звучный подзатыльник; отлетев на несколько шагов, он ударился головой о доску и остался там стоять, мужественно зажимая ладошкой капавшую из носа кровь.
Затем Мегера пребольно оттаскала за волосы ни в чём не повинную Валентину в подтверждение того, что общественные отношения не претерпели никаких изменений со времён злосчастного чеховского героя. Указующий перст с массивным перстнем в виде ладьи с кроваво-красным александритом показал на дверь — Мегера как ни в чём не бывало отправила мальчишку умываться.
Телесные наказания тогда практиковались практически повсеместно, так же как и в памятной коммунальной квартире, экономные жильцы которой как раз во время посещения великого комбинатора бичевали рассеянного соседа с банно-прачечной фамилией, мучительно размышлявшего о значении русской революции и по этой веской причине не выключавшего свет в местах общего пользования.
Когда мальчик занял своё место, его большие оттопыренные уши пылали так же, как повязанный недавно кумачовый пионерский галстук, ставший, казалось, ещё алее от юной крови, пролитой во имя первой любви.
После занятий Мегера, враждебная, словно несущий ядерные заряды линкор недружественного североатлантического блока, выплыла из класса, предварительно записав в дневники провинившихся грозное предупреждение родителям: “Улыбались на уроке! Примите меры!”
Нежные отношения ребятишек не дали трещину даже после щедро отвешенных воспитательных затрещин. Артур торопливо сгрёб в рюкзак свои канцелярские пожитки и на виду у всех, не таясь, взял портфель Валентины. Третьеклашки ещё не ведали насмешек и издевательств, этих верных спутников первой робкой любви: их однокашники не успели обзавестись тем прелестным изъяном, когда, заметив малейшие знаки внимания друг к другу, дети начинают прыгать вокруг несчастных, как стая диких обезьян, с воплями: “Жених и невеста!”
Широко распахнутая дверь школьного буфета, манившего запахами какао и горячих булочек, затянула их, как чёрная дыра, гравитационное притяжение которой не в состоянии преодолеть даже объекты, движущиеся со скоростью света. Держась за руки, Артур и Валентина шагнули в полупустое помещение и, наткнувшись на широкую спину уборщицы Дуси по прозвищу Дуст, энергично возившей по каменному полу тряпкой, робко, бочком прошли мимо.
— Куда по мокрому?! — гаркнула она вслед детям, воинственно потрясая шваброй, на перекладине которой колыхалась, как знамя, пахнущая прелью влажная мешковина.
Но те были уже на безопасном расстоянии и зачарованно двигались вдоль стойки, разглядывая разложенные в картонные коробки пряники, продававшиеся поштучно по пять копеек, маленькие упаковки вафелек, стоившие двенадцать копеек, и, наконец, остановились у полки, где неровными стопками были разложены вкуснейшие коржики по восемь копеек.
Медлительная, вечно сонная и склонная к полноте в свои неполные двадцать три года, к тому же ещё и беременная буфетчица Лаура, невестка соседки Розы, смерила детей равнодушным взглядом и вновь повернулась к торопливо допивавшей чай молоденькой математичке. Оглянувшись на навострившую уши уборщицу, имитировавшую бурную деятельность в опасной близости, Лаура перешла на шёпот:
— Ты не поверишь, Мадиночка, что мне на это сказала свекровь...
Валентина была осведомлена, что военные действия в семействе Розы, увы, не ограничивались супружескими сражениями местного значения: эстафету ожидаемо подхватили и невестки. На следующий же день после свадьбы они без промедления открыли второй фронт, в отличие от осторожных союзников-англосаксов, которые не торопились с этим важным решением, взвешивая аргументы за и против и исподтишка наблюдая за тем, в чью сторону качнётся чаша весов.
Судьбе было угодно, чтобы двое сыновей Розы женились в один день на девушках с почти одинаковыми именами, столь же одинаково непривычными для местного слуха, — звали их Луара и Лаура. Вдобавок ко всему, они не ладили ни друг с другом, ни с мужьями, ни со свекровью и даже сами с собой были явно не в ладу.
Ежедневно кто-нибудь из них прибегал к услугам третейского судьи — свекрови, требуя защиты чести и достоинства. Но весьма тяготившаяся этой ролью Роза, каждый раз застигаемая врасплох абсурдностью претензий, была не в состоянии даже выговорить имена снох, не то что вынести соломоново решение, которое устроило бы обеих. Исчерпав все свои отнюдь не безграничные возможности, старуха, брызжа слюной и заикаясь с досады, разводила их по разные стороны семейной баррикады:
— Ты, Лу... Лар... Тьфу! Луара, иди домой, а с тобой, Ллл... Чёрт бы вас побрал с вашими дурацкими именами! С тобой, Лаура, я еще поговорю!
Сепаратные переговоры с невестками обычно приводили к достижению хрупких мирных соглашений. Но вдруг одной из Луариных серебристых курочек взбредало в голову забрести на вражескую территорию. Подрыв лаз под забором, лазутчица оставляла на только что вымытом крыльце Лауры неопровержимые доказательства подрывной деятельности — и всё начиналось сначала...
Когда становилось невмоготу на этом не ведающем перемен, как и на Западном, фронте, Роза дезертировала к Валентининой бабушке. Именно здесь старуха укрепляла свою расшатанную нервную систему, поглощая в чрезмерных количествах булочки, пирожки и прочие богатые углеводами изделия. Удобно развалившись на старом, но ещё крепком диване, соседка мусолила любимую тему, перекатывая во рту конфеты “Снежок” с кислой начинкой, консистенцией напоминавшей лёд. Несмотря на полное отсутствие во рту приспособлений для дробления твёрдых пищевых продуктов в виде зубов или хотя бы протезов, Роза чуть ли не килограммами уничтожала эти железобетонные карамельки.
Апофеозом трапезы становился чай с вишнёвым вареньем — и без того тучная Роза, нисколько не беспокоясь о несварении желудка, доверху накладывала себе в глубокую миску излюбленное лакомство. Очень скоро перед ней на подносе с чёрно-жёлтой жостовской росписью вырастала шаткая груда вишнёвых косточек, похожая на пирамиду черепов с репродукции картины, висевшей в кабинете истории и сурово клеймившей захватнические амбиции ненасытных завоевателей — прошедших, настоящих и будущих.
Прихлёбывая только что снятый с плиты обжигающий кипяток, Роза делилась с соседкой оперативными сводками с театра военных действий, полными пессимистических прогнозов. Эти маленькие трагедии, казавшиеся со стороны чуть ли не комедиями, несомненно, привлекли бы внимание знаменитого на весь мир драматурга, автора четырёх десятков пьес о наиболее изощрённых и непостижимых способах сосуществования связанных родственными узами людей.
Ещё не познавшая матримониальных радостей счастливая математичка, допив свой чай, поспешила к оставленным после уроков лоботрясам, не оказав Лауре никакой весомой моральной поддержки. Вздохнув, буфетчица обратила взоры на маявшихся у стойки детей, которых уборщица, вполголоса осыпая проклятиями, уже потихоньку подталкивала шваброй к выходу. Артур неуверенно перебрал скудную мелочь в кармане и, положив на стойку две десятикопеечные монеты, робко указал на вожделенные коржики. Лаура выложила на прилавок два восхитительных круглых печенья с дырочками посередине и, бросив монетки в железную ячейку громоздкого кассового аппарата, с холодной невозмутимостью сложила полные руки на выпирающем животе, всем своим видом показывая необратимость экономической формулы “деньги — товар”.
Вся школа знала, что Лаура никогда не отдаёт мелкую сдачу, вот и сейчас она удержала с каждой монетки по две копейки, простодушно полагая, что ничтожность присвоенной суммы освобождает её не только от уголовной, но и от моральной ответственности. Как-то старая Роза за чаем похвасталась Валентининой бабушке: мол, с одной только недоданной детишкам мелочишки сноха зашибает “шабашку”, доходящую до двадцати рублей в месяц, но, спохватившись, запричитала:
— Да какие в школьном буфете прибыли!
Улыбаясь друг другу от избытка беспричинной радости, дети пошли по залитой солнцем улице в тени буйно цветущих конских каштанов, чинно похрустывая свежими коржиками.
Из сельского клуба жизнерадостно рокотал необыкновенный баритон соловья советской эстрады и мощно высвистывал своё соло маленький волшебник белой рощи — славный птах — орнитологическое и грамматическое недоразумение. Потом из динамиков полилась не очень весёлая песня “Весёлых ребят” о страданиях несостоявшегося адресата: где-то в недрах двухэтажного здания клуба за пыльными книжными стеллажами грустила библиотекарша, давно не получавшая весточки от своего парня, служившего где-то в занесённом снегами краю лиственниц и кедров.
Был месяц май, скоро начинались каникулы, и дети бездумно предавались счастливой безмятежности жизни, даль которой лежала перед ними, светлая и необозримая. Никогда, никогда больше Валентина не испытывала столь полного и всеобъемлющего счастья...
Школьные годы промчались быстро, и где-то в туннелях времени затерялась, испарилась её первая любовь к мальчику, когда-то таскавшему за ней портфель.
В последний раз они стояли у Валентининой калитки, и летний вечер — лиловый маг — ласково обнимал их за плечи. С опаской оглянувшись на горевшее синим телевизионным пламенем бабушкино окошко, Валентина высвободила, наконец, свою ладошку из его горячей руки и решительно сняла наброшенный на плечи пиджак. Под насмешливые перешёптывания серебристых тополей Артур с тоскливой обречённостью всмотрелся в лицо девушки, старательно отводившей глаза, и тихо сказал:
— Если у меня родится девочка, назову её твоим именем...
У себя в комнате, стараясь не потревожить бабушку, спокойно дремавшую в одиночестве перед телевизором, — невестка работала в ночную смену — Валентина достала из ящика стола исписанный, как говорится, с конца, с начала и кругом альбом, где хранилась важная информация в виде любимых стихов, песен, пожеланий от подруг и собственных размышлений. Испытывая непреодолимую потребность сохранить в памяти это щемящее и в то же время сладкое чувство опустошённости — проводы первой любви, Валентина включила настольную лампу с уютным зелёным абажуром и принялась листать пухлую тетрадь. Она нашла немного свободного места на странице, где аккуратным детским почерком соседки по парте Светки излагались перипетии несчастной судьбы пернатого, горько рыдавшего на ветке сирени из-за любви и измены. “Кто любит более тебя, пусть пишет далее меня!” — несколько раз перечитала Валентина последнее Светкино послание, затем нарисовала под ним два оплывших свечных огарка и снизу приписала: “Погасли свечи, ушла любовь...”
Валентина потеряла Артура из виду в круговороте жизни, знала только, что он поступил на математический факультет знаменитого на всю страну вуза в Академгородке и после окончании учёбы остался там работать.
20
Приехав на лето в родное село из столицы, она, как с корабля на бал, попала на похороны — Луара, старшая сноха соседки Розы, скоропостижно умерла на сорок пятом году жизни. Смерть её имела странную предысторию, не чуждую конспирологических теорий: кошмары бедной Луары не закончились и после её кончины. Накануне этого прискорбного события младшей невестке Лауре приснился сон, о котором она не преминула поведать всем встречным и поперечным, по цензурным соображениям опустив некоторые малозначительные подробности.
Якобы ночью к ней в спальню пришли две огромные крысы и, поднявшись на задние лапки, принюхались к спёртому воздуху, насыщенному, несмотря на открытое настежь окно, чёрт знает чем (на ужин Бог послал Лауре молодую картошечку с чесночком, а её мужу, кроме всего прочего, и чарку отменного самогона). Грызуны, однако, и не подумали уйти прочь, а с лёгкостью запрыгнули на широкую кровать и бодро побежали по тонкой простынке, коей по причине невыносимой жары укрывались супруги. Подобравшись к лицу женщины, покрытому толстым слоем чудодейственной омолаживающей смеси на основе майонеза, крысы тут же полезли дегустировать аппетитно пахнущую субстанцию. Проснувшись от щекочущих прикосновений усов, Лаура, улыбаясь, протянула руки и с томной негой шепнула:
— Заур, наконец-то...
Но супруг храпел рядом, самым бессовестным образом манкируя исполнением супружеских обязанностей, и Лаура, с досадой отвернувшись от Заура, вдруг узрела в душной темноте какую-то старуху с косой. Она стояла возле кровати, перекинув через костлявое плечо вполне мирное сельскохозяйственное орудие с таинственно мерцающим в темноте металлическим лезвием, и сквозняк осторожно перебирал складки её чёрного балахона, словно опытный карманник в переполненном людьми общественном транспорте. Лаура протяжно зевнула, решив, что во сне к ней заявилась покойная свекровь, частенько достававшая её даже с того света советами по поводу разного рода хозяйственных моментов. Но, обратив внимание на чересчур субтильное, в отличие от свекрови, телосложение гостьи, сонная Лаура протёрла глаза: перед ней стояла смерть собственной персоной. Объятая невыразимым ужасом, она широко разинула чётко очерченный белой каймой майонеза чёрный рот, как безумный киношный Джокер — Эйнштейн преступного мира, — и завизжала жутким нечеловеческим голосом. Вибрирующие звуковые волны в панике разлетались в разные стороны и, многократно отразившись от стен и потолка, исчезали за открытым окном — этот вопль вполне мог дать сто очков вперёд даже пронзительному бабьему визгу самого непоследовательного последователя киднеппинга, с которого вождь краснокожих на утренней заре совершенно недвусмысленно пытался снять скальп.
Испытав чудовищный акустический удар, сравнимый с пролётом реактивного самолёта в опасной близости от ушных раковин, резвившиеся на подушке грызуны попадали вниз и, тяжело шмякнувшись на колючий палас, уползли под кровать, волоча отнявшиеся от небывалой нервной встряски ноги. Подброшенный визгом бестолковой жены чуть ли не до потолка, десантник Заур (общеизвестный факт: бывших десантников не бывает) совершил довольно жёсткую посадку посреди постели. Прошедший не одну горячую точку вэдэвэшник, не раз смотревший смерти в глаза, едва успев приземлиться, взглянул прямо в пустые глазницы гостьи и, не к месту помянув мать Лауры, рухнул обратно на смятые простыни.
Однако запредельные звуковые колебания ничуть не поколебали решимость многое повидавшей смерти. Она лишь повела курносым носом, невыносимо страдая от спёртого воздуха, где ощутимо доминировал чесночный дух, и, наклонившись к перепуганной насмерть женщине, приступила к выполнению своих прямых обязанностей. С торжественностью, приличествующей ситуации, как старый ленинец, декламирующий патриотические стихи на юбилее незаслуженно забытой партии, она произнесла:
— Вставай, Луара! Твой час настал!
Онемевшая было Лаура обрела дар речи и торопливо замахала на незваную гостью руками:
— Это не я! Я не Луара, я Лаура!
— Ну что вы все цепляетесь за эту жизнь! — с досадой протянула смерть, воздевая к небесам не занятую инструментом долгопалую кисть, будто призывая в свидетели Того, Кто сотворил этот мир и управляет им по Своему Божественному, но непостижимому замыслу.
— Я не Луара! — стуча зубами, твердила Лаура, немилосердно брыкая подозрительно притихшего десантника Заура.
Смерть поставила блеснувшую узким лезвием косу в угол и, отойдя к светлому проёму окна, принялась торопливо шарить по карманам своего чёрного одеяния, ворча голосом свекрови:
— Лу... Луа... Лаура... Чёрт бы вас побрал с вашими дурацкими именами!
Наконец, костлявая обнаружила нужную бумагу, опровергнув беспочвенные земные чаяния об отсутствии бюрократии хотя бы в небесной канцелярии, греющие сердца ещё живущих, и сердито ткнула ею под нос своей предполагаемой жертве:
— Вот, смотри! Ахметова... Луара Арсеновна, улица Ленина, 26!
Лаура с облегчением закудахтала:
— Это не тот дом! Здесь Ленина, 24! А я Даурова Лаура Руслановна! По мужу, да, Ахметова... Я сейчас паспорт покажу!
— Не надо! — раздражённо отмахнувшись от нее, ночная гостья поправила свой балахон и, тихим свистом призвав компаньонов — еле отошедших от нервического шока грызунов, — направилась к двери, буднично закинув на плечо свой смертельный атрибут. На пороге смерть оглянулась:
— Слушай... как тебя там... Лаура, если по чесноку, злоупотребляешь ты чесноком-то... Даже в чистилище воздух чище! Так недолго и ласты склеить — смотри, в следующий раз не отвертишься!
Вечером того же дня бедной Луары не стало. Это мистическое совпадение с пророческим сном Лауры было единственным предметом обсуждения собравшихся в большом количестве соболезнующих, особенно им не давали покоя две крысы — трактовка их символического значения вызывала бурные, неутихающие дискуссии.
Однако явление Валентины на похоронах слегка подкорректировало это житейское представление, где новопреставленным, даже самым важным, увы, уготована роль лишь внесценических персонажей. На смену протяжному вою Мельпомены пришла тихонько дремавшая до сей поры Талия-озорница, и лица присутствующих, сбросивших принуждённые трагические маски, расцвели приторно-сладкими улыбками:
— Валентина, девочка моя, ты всё ещё не замужем?
— Почему ты до сих пор одна? Моя дочь на пять лет младше тебя, а у неё уже трое детей...
— Неужели там, в столице, на ярмарке невест, нет подходящих женихов?
— Так сколько тебе уже стукнуло?
— Валентина, хочешь, познакомлю с троюродным братом? Он, правда, сидел двенадцать лет... Не думай, ничего серьёзного, какой-то незначительный проступок... Кто в молодости не ошибался!
Валентина, уже привыкшая к радостям урбанизации в виде наплевательского отношения отдельных индивидов друг к другу, в полной растерянности отмалчивалась, смущённая столь живым интересом к своему семейному статусу.
— А вот надо было выйти замуж за моего сына, — моложавая, опрятная старушка, остановила на Валентине ласковый взгляд ничуть не поблёкших с возрастом живых глаз.
Валентина узнала мать Артура и поспешно перевела разговор:
— Где он сейчас? Как он?
Сияя материнской гордостью, старушка поведала, что все её пятеро сыновей прекрасно устроены, в том числе и младшенький, Артур. Он обеспечен, заправляет где-то в столичном регионе... агро... как это называется... агропромышленным комплексом, женат и имеет троих детишек. Памятуя о прощальном обещании Артура, Валентина с любопытством спросила:
— А дочери есть у него?
Старушка прижала благоухающий цветочным ароматом платочек к ясным голубым глазам в сетке мелких морщинок и ответила:
— Нет, дочка, у него только три сына. А что?
— Ничего, — разочарованно протянула Валентина.
21
Поздно вечером она сидела в одиночестве на лавочке у ворот, вслушиваясь в укоризненное шушуканье старых серебристых тополей, помнивших те времена, когда почти каждый вечер под ними маялись отвергнутые ухажёры.
Неслышно ступая мягкими домашними тапками, подошла мама, присела с ней рядом и, обняв за плечи, вздохнула:
— Знаешь, доченька, я уже боюсь на улицу выходить: все только и делают, что достают меня вопросами о твоём замужестве... Валечка, дочка, что с тобой происходит? Ты же у меня умница и красавица! Неужели так трудно найти мужа? Тебе уже скоро тридцать лет, пора, пора замуж наконец! Твоя бедная бабушка так и не дождалась правнуков, хочешь и меня лишить внуков?
Причитая вполголоса, мать скрылась за воротами. Остро чувствуя собственную ущербность, Валентина с тоскливой безнадёжностью посмотрела в бархатное южное небо, откуда так же ущербно светила краюха месяца с рассыпанными далеко вокруг крошками звёзд. Ночные светила насмешливо перемигивались, глядя с недосягаемой высоты на старую деву, вековуху, не сумевшую найти на одной шестой части планеты, к слову, не самой маленькой в Солнечной системе, какого-нибудь завалящего представителя не самой прекрасной половины человечества.
Отмахнувшись от надоедливо пищавшего перед самым носом комара, она вдруг вспомнила прочитанную когда-то в детстве сказку о прекрасном юноше, заколдованном ведьмой в отместку за неосмотрительно отвергнутую им любовь. Мстительная фурия наложила на белокурого красавца принца страшное заклятие: он будет находиться в образе гнусного насекомого до тех пор, пока не найдётся какой-нибудь добрый человек, который не погнушается поделиться с ним своими внутренними ресурсами, пожертвовав на благое дело всего три капельки крови.
Находясь под впечатлением этой душещипательной истории, маленькая Валя частенько напрягала последние силы, не прерывая кровавого пира какого-нибудь членистоногого вампира, присосавшегося к её нежному телу. Наконец, как припозднившийся завсегдатай пивнушки, комар с сожалением покидал насиженное место и, с трудом подняв раздувшееся, переполненное юной кровью брюшко, тяжело взлетал, словно перегруженный оружием громоздкий транспортный вертолет Ми-26. Забыв о зудящей ране, Валентина с надеждой следила за его прерывистым полётом, но волшебное перевоплощение в голубоглазого и белокурого юношу в пурпурных одеяниях, очевидно, происходило в недоступных для неё местах...
А время, возница беспечный, торопливо несётся вскачь... С тех пор прошло почти двадцать лет, но принца всё нет! А она тоскует о человеке, который, наверное, и думать забыл о её существовании... Ох, Саня. Саня...
— Где же ты, мой прынц на белом коне?
Вдруг в узком переулке истерически взвизгнули тормоза, и, подняв тучи тёплой июльской пыли, перед Валентиной остановилась роскошная белая машина. Иномарки к тому времени ещё в небольших количествах колесили по просторам отечества, но Валентина, заметив блеснувший на капоте логотип в виде трёхлучевой звезды (синоним быстрой езды), идентифицировала транспортное средство как детище самого узнаваемого в мире немецкого концерна.
Из машины с видимым усилием вылез дородный мужчина, сверкнув гладко выбритой крупной головой при свете неполной луны, которая ещё со времён солнца нашей поэзии и несравненного дивного гения служит заменой тусклых фонарей.
— Берова! — воскликнул гость.
Вглядевшись в рыхлое, рано обрюзгшее лицо с оттопыренной толстой нижней губой и немилосердно косящим правым глазом, Валентина признала Казбека, бывшего учителя-трудовика.
После окончания школы в районном центре Казбек навострил было лыжи на исторический факультет местного вуза, однако родная тётка, которая уже третий десяток лет в поте лица возделывала ниву среднего образования, удержала его от этого опрометчивого шага. Облюбованное им направление считалось кузницей партийных кадров и гарантией всякого рода привилегий, коими безнаказанно пользовалась правящая элита, при этом неустанно трубя с трибун об идеалах всеобщего равенства и социальной справедливости. А посему ярко освещённые коридоры исторического факультета, за редким исключением, освящали своим присутствием лишь прыщавые отпрыски функционеров — более или менее ответственных чиновников.
— Даже не думай! — увещевала племянника тётка, имевшая привычку говорить правду всем в лицо, невзирая на лица. — Мой сын поступал туда шесть раз! Подумай, шесть раз! А он не тебе чета — читает днями и ночами...
Казбек подал документы в сельскохозяйственный институт, но и тут ему не повезло: на пути к вожделенному высшему образованию встали паукообразные, в чьи искусно сплетённые сети он угодил, как жалкая букашка. Потный от напряжения абитуриент так и не смог припомнить ни одного представителя этого повсеместно распространённого класса, несмотря на активные телодвижения и говорящие пассы экзаменатора, который довольно удачно изображал человека-паука, страстно желая заарканить потенциального студента на крайне непопулярное ветеринарное отделение.
Перед Казбеком забрезжила радужная перспектива службы в армии, ограниченный контингент которой как раз в этот момент с переменным успехом душил душманов, прочно увязнув в чужой и совершенно чуждой стране. Откосить от службы не помогло даже врождённое косоглазие — отступные, стыдливо озвученные весьма интеллигентным военкомом, оказались неподъёмными для его матери, в одиночку поднимавшей сына.
Узнав, что педагогическим работникам даются некоторые послабления в виде отсрочки от выполнения ратного долга, уклонист пришёл на поклон к тётке. Та — ну, как не порадеть родному человечку! — без труда устроила любимого племянника учителем труда — на самую невзыскательную должность, стоявшую в негласном образовательном табеле о рангах где-то рядом с техническим персоналом и полностью игнорируемую контролирующими органами.
В учебном плане старшеклассников этот полезный предмет уже не значился, поэтому Валентина видела нового учителя, полноватого и диковатого, только пару раз мельком. Однако так случилось, что всеми любимый историк по прозвищу Чингачгук неожиданно выбыл из сплочённых педагогических рядов по причине обильных вчерашних возлияний в честь очередной знаменательной даты — он питал трепетные чувства ко всем заметным историческим событиям наподобие бостонского чаепития или годовщины панамских мучеников. Но особый пиетет вызывал у него весьма популярный на просторах отечества праздник в честь июльского события, когда в ответ на августейший совет вместо хлеба утолять голод гораздо более калорийными пироженками разъярённые парижане снесли не только мрачный оплот абсолютной монархии, но и неудачливые головы самих монархов...
Когда сварливая скво Чингачгука, преподававшая биологию в той же школе, со знанием дела озвучила суровую правду о состоянии жестоко терзаемого абстинентным синдромом супруга, завуч метнулась к телефону, дабы призвать другого историка — работавшего на полставки заслуженного ветерана труда. Пассионарный пенсионер, однако, в категорической форме отказался сеять в этот день разумное, доброе, вечное, поскольку уже сеял на своем приусадебном участке семена кукурузы элитного сорта Ледяной нектар, отличавшегося наряду с высокой урожайностью весьма капризным характером.
Так, за неимением других свободных учителей, отчаянно трусившего молодого трудовика запустили в 10 “А”.
— Здраштвуйте! Меня зовут Казбек Инзрелович! — зашлёпал он, с трудом удерживая в повиновении отвисшую нижнюю губу, вдобавок ко всему ещё и пришепётывая (один из передних зубов, маленький и ущербный, смущённо прятался за спины своих здоровых собратьев, образуя внушительную щель, совершенно несовместимую с правильной артикуляцией). И хотя на побледневшем от испуга лице, как глубокие карстовые озера, плескались красивые тёмно-синие глаза, один из которых, к сожалению, сильно косил, это уже не спасло безнадёжно испорченного впечатления.
Стараясь не обращать внимания на приглушённые смешки, трудовик достал с полки первый попавшийся учебник по истории средних веков для седьмого класса под редакцией Е.В.Агибаловой и без всяких предисловий принялся зачитывать параграф о причинах возникновения непреодолимых противоречий в стане Католической Церкви.
Вполуха слушая его косноязычный лепет и хихикая, десятиклассники уютно разбились на группки и занялись своими делами, гораздо более интересными, чем средневековые внутрицерковные распри. Провожаемые укоризненными взглядами великих исторических деятелей разных эпох, из конца в конец кабинета, увешанного картами и диаграммами, летали записки со скоростью, которая даже не снилась недавно ставшему полноценным янки Яну Куму — отцу современного Ватсапа.
Мальчишек радостный народ самозабвенно резался в морской бой, вполголоса комментируя наиболее удачные выстрелы корабельных орудий.
Звучно шлёпая по столу измочаленными от частого употребления картами, несколько отъявленных двоечников и хулиганов играли в дурака и попутно дурачились. Добросовестно обработав слюнными железами клочки бумаги — в дело шли вырванные из рабочих тетрадок листки, — они обстреливали одноклассниц тяжёлыми, как свинцовые дроби, пулями (изготовить плевалку из шариковой ручки — раз плюнуть). То и дело какая-нибудь девчонка, попавшая в зону поражения, подскакивала как ужаленная и оборачивалась, сверля угольями пылающих глаз задние парты, которые испокон веков носили гордое название самого восточного полуострова, славного изысканными продуктами воспроизводства осетровых вкупе с гейзерами и ледниками. Обитатели задворков к тому времени уже искусно притворялись погружёнными в игру, и пламя, так и не возгоревшись из искры, быстро сходило на нет до следующего меткого плевка.
А девицы, ахая и охая, снова принимались перелистывать затёртые до дыр страницы модного журнала, кочевавшего, как переходящий вымпел ВЛКСМ, по всем партам. Сие глубокое творение вместе со стопкой безумно популярных самоклеящихся картинок с красавицами разных мастей привёз счастливой Светке брат, благополучно отслуживший в армии в самой западной группе войск.
Между тем, в процессе своего архиувлекательного чтения трудовик столкнулся с такой важной в церковной иерархии фигурой, как Римский папа. Озадаченно шлёпнув губами, словно одряхлевший генсек, не сумевший разобрать какое-нибудь заковыристое слово из накарябанного помощниками доклада, он запнулся, не понимая, как такое обыденное для русскоязычного слуха понятие могло затесаться в западноевропейскую историю. Повествуя о славных деяниях очередного папы, в очередной раз утопившего в крови злосчастное население ближневосточных стран, трудовик, не мудрствуя лукаво, скороговоркой выпалил “папА” и бодро пошлёпал дальше — жужжавший по своим делам класс насторожился, почуяв поживу.
Сидевший за первой партой Мурик, гордость школы, спортсмен, комсомолец и, наконец, красавец, только что пустивший на дно вражеское плавсредство, тряхнул непослушными чёрными кудрями, как молодой Вольтер, и с нескрываемым сарказмом юноши-максималиста переспросил:
— Кто-кто?
Здоровое лиловое око горе-педагога заметалось по портретам государственных деятелей в поисках подмоги, но те лишь презрительно поджали губы, и Казбек бросился прямо в омут с головой:
— Римшкий папА!
Нечаянный изысканно-аристократический галльский вариант произношения более чем привычного слова вызвал неудержимый хохот в классе. Эпичное ударение рикошетом ударило и по начитанному оппоненту Казбека: корчась от смеха, Мурик наклонился чересчур резко и с громким стуком приложился лбом о столешницу. Из глаз новогодним фейерверком посыпались багрово-красные искры, при виде которых, очевидно, позеленел бы от зависти многомудрый немецкий учёный-универсал, первым наблюдавший явление искусственного электрического свечения.
Тогда засмеялись даже те, у кого пассаж трудовика не вызвал особого ажиотажа: камчатские долгожители, двоечники и нарушители дисциплины, злорадствуя, загоготали нарочито громко, мстя Мурику за ту лёгкость, с какой он грыз крепкими молодыми зубами неподатливый гранит науки.
— Мурик сегодня в ударе! — сквозь смех заметила Светка, оторвавшись от голубоглазой красотки в умопомрачительной юбке-макси.
Казбек, за минуту до этого испытавший приступ жгучей личной неприязни к потерпевшему, тоже отметился серией судорожных выдохов, которые и смехом-то можно было назвать с большой натяжкой, но и это стало тяжким оскорблением для Мурика. Ощупав внушительную шишку на лбу, он мрачно уткнулся в парту, обдумывая, чем бы ответить Чемберлену, в сотый раз изучая вырезанную кем-то на многострадальной столешнице надпись “KISS” с багряными молниями вместо двух букв S, угрожающе изломанными наподобие летучих стрел огнеопасного бога Зевса. Возмущённый разум Мурика кипел; казалось, эта скандальная западная рок-группа сбацала у него в голове целую композицию из своих полусадистских виршей, тонущих в грохоте электрогитар и к тому же имеющих идеологическую подоплёку, совершенно несовместимую с моральным обликом пламенного комсомольца.
Прозвенел звонок, и Казбек, бросив на стол раскрытый учебник, рванул к выходу, торопясь унести ноги от страшных старшеклассников, но отравленная стрела, выпущенная мстительным Муриком, всё-таки настигла его:
— До свидания, Казбек НЕзрелович!
Казбек Инзрелович вздрогнул всем своим крупным телом и споткнулся, будто и в самом деле в его полную лодыжку хищно впилось какое-либо обоюдоострое оружие из внушительного арсенала колюще-режущих предметов. Мечтая убить пересмешника, не оглядываясь, вляпавшийся в историю трудовик выскочил за дверь и побежал по шумному коридору, прихрамывая, как неудачливый кентавр Хирон, случайно раненный своим легендарным учеником в аккурат перед совершением им очередного, пятого подвига.
Еле дождавшись конца учебного года, Казбек бросил школу, напрочь разочаровавшись в системе советского образования, категорически не справлявшегося, по его мнению, с воспитанием учащихся в духе высокой морали и нравственности, но полученная после злополучного урока кличка Незрелович приклеилась к нему намертво... Тогдашние школьники за метким словом в карман не лезли, и имя, припечатанное ими, оставалось с человеком до конца, как удостоверение личности, — куда до этой креативности нынешним тиктокерам-лайкоголикам...
22
Этот самый Незрелович стоял сейчас перед Валентиной, солидный, самоуверенный и, судя по маячившему в темноте красавцу-автомобилю, весьма успешный.
Непринуждённо кося правым глазом, Казбек, осклабившись, оглядел, будто огладил, ладную фигуру бывшей ученицы:
— Ты ещё не замужем?
Чаша терпения Валентины, клокоча и клубясь, как своенравная Нева во время очередного наводнения, наполнилась до краёв, выплеснув на лысую голову Казбека всю жёлчь, накопленную за этот безрадостный, бесконечный день:
— Я не замужем! В столице женихов нет! Если у вас есть знакомые рецидивисты, прошу их зря не беспокоить!
— Такие люди! И без женихов! — не моргнув лиловым глазом, воскликнул заметно повеселевший гость и, не сказав больше ни слова, вскочил за руль и сорвался с места, окутав Валентину очередной порцией удушливой пыли. Недоумевая, она смотрела ему вслед, пока лёгкое изделие Европы не скрылось за поворотом, подскакивая на отеческих ухабах огоньками задних подфарников. Но не прошло и десяти минут, как в начале улочки снова запрыгали дальние огни, разрезая тьму, словно световые мечи в руках джедаев, рыцарей-миротворцев, спешащих на битву со вселенским злом.
Снова взвизгнули тормоза и взметнулось облако пыли. Незрелович распахнул белую дверцу, чуть не сбив с ног девушку выпущенными на волю децибелами, в рёве которых захлёбывались и тонули развесёлые ребята с розовыми розами — подарком к тридцатилетию одноклассницы (и, надо думать, намёком на возраст Валентины). Довольный произведённым эффектом, мужчина жестом волшебника, прилетевшего в голубом вертолёте, подхватил с сиденья огромную охапку роскошных красных роз, как потом выяснилось, экспроприированных им у местного предпринимателя.
Вечером следующего дня он появился у ворот Валентины с таким же букетом и, необычайно ласково встреченный её матерью, попросил отпустить дочку на банкет по случаю дня рождения одного общего знакомого.
Рассовывая длинные прочные стебли с твёрдыми, как канцелярские кнопки, шипами во все имеющиеся подходящие ёмкости, Валентина исподтишка разглядывала своего нежданного ухажёра.
Кося лиловым глазом, как фантомный рыжий конь заслуженного мушкетёра-боярина, он сидел на стуле, услужливо подставленном матерью Валентины, закинув ногу на ногу и оттопырив нижнюю губу, попыхивал тонкой дамской сигаретой с ментолом. Надетый на голое тело сине-белый спортивный костюм, украшенный, по моде тех лет, яркими принтами и сетчатыми вставками в самых неожиданных местах, весьма удачно смотрелся с начищенными до блеска чёрными лакированными туфлями.
В кучерявых зарослях волосатой груди виднелась золотая цепь толщиной с руку годовалого карапуза, вскормленного питательным материнским молоком, короткие пальцы, тоже не лишённые растительности, были унизаны массивными перстнями, а на обоих запястьях сверкали совершенно одинаковые часы из белого металла (“Ролекс”, как она узнала потом, — символ не только роскоши, но и понтов).
Так начались эти странные отношения, закончившиеся через три месяца браком, хотя Валентина изначально понимала: это замужество не что иное, как самоубийственный прыжок в водоём, по словам перемудрившей с выбором милого друга героини из мрачноватой комедии блестящего поэта-полиглота и талантливого дипломата.
Узнав о том, что Валентина в связи с предстоящим замужеством подала заявление по собственному желанию, Анжелка долго кричала в трубку:
— Валентина, не смей! Я бы ни за что не вышла за этого бандита! Это жестокая ошибка! Он тебе не пара!
Пара или не пара, но Валентина на всех парах летела навстречу судьбе.
Осенью в дождливый серый день по райцентру проехала вереница машин, украшенных вымокшими бумажными цветами и лентами, и остановилась у недавно отстроенного кафе с зеркальными окнами и мраморными полами, в которых отражались бесчисленные огни хрустальных люстр.
Стараниями Казбека был устроен пир горой, плескалось мутное разливанное море контрафактного шампанского — пугливый кооператор, послушный, как агнец, своему незавидному жребию, по первому требованию жениха презентовал ему указанное количество бутылок.
Атлетического вида мужчины, поголовно бритые и одетые в дорогие спортивные костюмы — невиданная доселе историческая общность, новые русские кавказской национальности, — демонстрировали друг другу поражающие воображение ювелирные изделия: перстни, часы и тяжёлые, словно вериги ветхозаветных юродивых, уродливые цепи, считавшиеся в те лихие времена эквивалентом мужского достоинства.
Потребляя спиртные напитки в немыслимых количествах, они непринуждённо делились изобретёнными ими приёмами незаконного обогащения за счёт обалдевшего от беспредела населения, которые, несомненно, привели бы в немалое замешательство известного автора четырёхсот способов относительно честного отъёма денег у их счастливых обладателей.
Далеко за полночь два приятеля приволокли Казбека домой — супруг чересчур увлёкся, наполняя свой изумрудный кубок золотистым вином и поднимая его за здоровье возлюбленной. Еле-еле уложив основательно заложившего за воротник новобрачного поперёк широкой супружеской кровати, дружки побрели восвояси. Полностью потеряв навыки ориентирования в пространстве — следствие пагубного влияние этанола на клетки коры головного мозга, — приятели попытались покинуть любовное гнёздышко через небольшой встроенный шкаф. Широко распахнув скрипучие дверцы этого венца позднесоветской архитектуры, усталая пара тупо уставилась куда-то в его глубину, забитую разного рода хозяйственной рухлядью, будто нежданно узрев мистические порталы в обетованный волшебный мир Нарнии.
Кроме новой хозяйки и совершенно беспомощных мужчин, в доме никого не было: гости разъехались, а мать Казбека отошла в мир иной два года назад. Делать было нечего: Валентина, как Ариадна, путеводная звезда переменчивого Тесея, вывела застенчиво жавшихся к стенке приятелей из запутанного лабиринта двухкомнатной квартиры. Один из дружков, более потасканный и менее адекватный, тяжело плюхнулся за руль иномарки, заляпанной грязью, как навозный жук, только что покинувший уютные, тёплые недра слоновьей кучи. Чихнув пару раз и кашлянув охрипшим мотором, машина понеслась по улочке, выбрасывая из-под колёс фонтаны жидкой грязи, и скрылась в туманной пелене ноября.
Закрыв на ключ входную дверь, Валентина вернулась в спальню и со вздохом посмотрела на распростёртого на кровати совершенно чужого человека. После некоторых сомнений она стянула с бессознательного тела белую спортивную куртку с подозрительными бурыми пятнами, сняла часы с обоих запястий и туфли, оставив только штаны и тяжёлую цепь, таинственно мерцавшую на волосатой груди в приглушённом свете новых двойных бра.
Новобрачного весь остаток ночи рвало осетриной, видимо, второй свежести, реквизированной вместе с остальными разносолами у местного ресторатора. Чтобы рвотные массы не попали в дыхательное горло, став причиной летального исхода, Валентина неусыпно бдела возле его постели — молодую жену не очень привлекала перспектива стать вдовой сразу после свадьбы наподобие курляндской самодержицы, Божьей милостью призванной на царство ввиду полного династического безрыбья.
Чувствуя непреодолимую потребность в опорожнении желудка, Незрелович вскакивал с такой прытью, что Валентине не всегда удавалось поймать упругую, пахучую струю медным тазиком; тогда она отмывала потёртый паркет, подоткнув подол длинного шёлкового пеньюара (необходимый аксессуар любой кавказской невесты вне зависимости от социального статуса и материального достатка).
За таким занятием, которое не вполне соответствовало общепринятым представлениям о романтической ночи любви, Валентину застал блёклый ноябрьский рассвет. Когда первый луч солнца блеснул из-за усталых, бледных туч и коснулся опавших щёк мужчины, уже покрытых двенадцатичасовой щетиной, он тяжело поднялся с перины и, не открывая глаз, как гомункул, безобразное творение доктора Франкенштейна, прошлёпал к приткнувшемуся в дальнем углу столику с фруктами, конфетами и прочими необходимыми атрибутами первой брачной ночи. Безошибочно нашарив графин с водой, Незрелович в несколько звучных бульканий опрокинул в себя всё его содержимое и вновь рухнул на кровать, предварительно дохнув на Валентину таким перегаром, будто во рту у него после длительного перехода переночевал не один эскадрон летучих гусар.
До летального исхода, к счастью, дело не дошло: Казбек проснулся после обеда, долго сидел в ванной, затем, не глядя на жену, разбиравшую вещи, прыгнул в машину и умчался в неизвестном направлении.
Уже ночью, когда молодые познали сладостной любви венок вкупе с брачными тайнами постели, Незрелович, принявший свой обычный самоуверенный вид, подложил под спину пуховую подушку в вышитой индийской наволочке и, прикурив от золотой зажигалки, хмыкнул:
— Никогда бы не поверил, что ты девштвенница...
— Девштвенница! — передразнила его донельзя оскорблённая Валентина.
Стремительно повернувшись к ней, новоиспечённый муж неожиданно влепил ей хлёсткую пощёчину и шлёпнул губами:
— Заткнишь!
Валентина, ожидавшая чего угодно, но не оплеухи после ночи, так сказать, любви, вскочила и, накинув на себя пеньюар, выпрямилась, глотая злые слёзы:
— Всё, Казбек, сходила замуж — и хватит! Я домой.
Толстая нижняя губа Казбека отвалилась, глаза заволоклись слезами. Довольно резво для своего веса он спрыгнул с постели и рухнул перед женой на колени. Рыдая, словно заблудшая душа грешника при виде геенны огненной, он хватал её за руки, обильно смачивая их скупой мужской слезой, и ползал за ней по скрипучему старому паркету, моля о прощении.
Пресловутое проклятие конформизма тут же обрело зримые формы и сказало своё веское слово: Казбек просто не в себе, а её скоропостижное возвращение в отчий дом вызовет множество ненужных сплетен и кривотолков. И Валентина, дрогнув, отступила, решив, что она обязательно бросит мужа, если он ещё раз поднимет на неё руку.
После этого случая Валентина как-то предложила Казбеку исправить прикус, но, едва взглянув ему в лицо, которое, мгновенно гневом возгоря, на глазах превращалось в оскаленную маску, быстро прикусила язык.
23
В течение одного года Незрелович отгрохал трёхэтажный дом. Всё в нём: увенчанные античными капителями громоздкие колонны, гипсовые карнизы, кованые перила лестницы, рамы бесчисленных зеркал — было покрыто позолотой. Из-за спешки и ненадлежащего исполнения своих обязанностей вороватым прорабом семейное гнёздышко получилось неуютным и сыроватым, как овеянная мрачными легендами средневековая крепость из основательно забытых в эти нерыцарские времена рыцарских романов. Эти и другие конструктивные особенности здания весьма затрудняли определение его архитектурного стиля, но впоследствии, с лёгкой руки писательницы, известной старинным русским именем и глубоким пониманием современных реалий, Валентина обозначила его как “кококо”.
Двор Казбек огородил двухметровым забором и поставил точную копию виденных когда-то в знаменитом революционном фильме царских ворот, хотя эта претенциозная конструкция или реконструкция не лезла ни в какие ворота рядом с обшарпанными оградами других застройщиков.
Чётко следуя марксистско-ленинскому курсу в вопросе экспроприации экспроприаторов, Казбек лихо решал проблему лишних денег у робко пробивающегося на заре дикого капитализма класса предпринимателей и сказочно, неприлично богател. Он заставил все комнаты громоздкой дорогущей мебелью, повесил похожие на коконы вредных экзотических бабочек огромные люстры и кричащие о безвкусии занавески и ковры.
Однажды муж привёз сейф чудовищных размеров и, отпустив двух ухмыльнувшихся грузчиков, собственноручно, обливаясь потом, установил его в тайной комнате, устроенной за четырёхдверным шкафом, колоссальным подобием надгробия застреленного во время бандитских разборок братка. Потихоньку наведываясь туда, будто в сказочную пещеру Али-бабы, Казбек приносил драгоценности гроздьями, а наличность, чаще всего зелёные ассигнации, национальную валюту единственной оставшейся в мире сверхдержавы, собирал в большие полиэтиленовые пакеты — всё это он заботливо прятал в сейф. Валентине казалось, что пачки купюр в руках мужа вот-вот превратятся в разноцветные фантики и этикетки от бутылок, как на незабвенном представлении “Театра Варьете”, устроенном проезжим духом, вечно жаждущим зла, но невольно иль по доброй воле вершащим благо.
Странное то было время, странная страна. Самые рьяные последователи исторического материализма в одночасье превратились в исторических материалистов, о чём прозорливо предупреждал в своей фееричной фантастической пьесе поэт-трибун, бескомпромиссный ненавистник мелкобуржуазных ценностей.
Неизвестное доселе добропорядочным гражданам понятие “жить по понятиям” проникло во все сферы жизни и прочно укоренилось везде, покрывая коростой проказы бренные останки надстройки и базиса.
Казбек богател, но неохотно обременял жену наличностью даже на хозяйственные расходы и карманными деньгами не баловал — он сам приносил всё необходимое, вплоть до интимных предметов женского туалета. Имея только дальнюю родню, Казбек особо их не привечал, да и родственников жены не любил, даже к матери, в одиночестве коротавшей свои дни, отпускал нечасто. Завидев дочь из окошка своего ветхого домика (Казбек так и не собрался сделать обещанный ремонт), мать выбегала на порог и встречала её со словами:
— Наконец-то ты вырвалась из своей позолоченной клетки!
Общение с одноклассниками и друзьями супруг тоже не приветствовал, но на праздники в своём кругу водил Валентину часто и с удовольствием, причём одежду и драгоценности, несмотря на её протесты, выбирал ей сам.
На одном из таких торжеств она неожиданно увидела бывшего одноклассника Мурика. Он неловко топтался на небольшой эстраде с микрофоном в руке, блистая чешуйками обтягивающего серебристого, похожего на скафандр комбинезона, словно Ихтиандр, перегревшийся под палящими лучами беспощадного тропического солнца.
Спустя некоторое время Мурик возник перед Валентиной, уже одетый в униформу официанта, с аккуратно зачёсанными назад седеющими на висках кудрями и угасшим взором. Улыбнувшись одними губами, он протянул ей поднос с коктейлями. После её отказа от дегустации разноцветных напитков, напоминавших некоторые химические соединения в жидком агрегатном состоянии, Мурик направился к другим гостям, но Валентина схватила его за лацкан белого лакейского пиджачка:
— Мурик, ты что здесь делаешь?
— Как что? Пою...
— Голос прорезался? — засмеялась Валентина.
— Друзья говорят, что у меня приятный баритональный дискант, — скривил губы Мурик. — Да и вообще, наличие голоса сейчас не обязательно. Достаточно вести себя как можно раскованнее и нахальнее. Нахальство — это главная примета нашего времени, ты не думала об этом, Валентина?
— А эта ливрея? Входишь в новый образ?
— Я и официантом подрабатываю...
— Подрабатываешь? А основная работа?
— Я тачкист, на рынке.
— Тачкист? Что это? — искренне удивилась Валентина.
— Ты забыла уроки русского и способы словообразования? Раиса Аскеровна этого не одобрила бы, — усмехнулся Мурик. — От слова “тачка”... Ну, носильщик...
— Как носильщик? Ты же был лучшим учеником в школе...
— Ты тоже была не последней ученицей, но выбрала в мужья бандита, очень незрелую личность, — с нажимом сказал Мурик.
Бесстрастным взглядом окинув с ног до головы Валентину, увешанную золотыми изделиями, как многорукая индийская богиня изобилия Лакшми, возникшая из лотоса и сияющая на солнце, он добавил:
— Хотя судя по количеству золота на тебе, ты, видимо, совершенно счастлива...
Валентина сконфуженно улыбнулась, не замечая, что за каждым её движением ревниво следит лиловое око супруга. Как раз в этот ответственный момент под одобрительные клики друзей он наполнял огромный рог терпким вином из бутылки, на этикетке которой значилось “Киндзмараули”, хотя дистанция огромного размера отделяла эту субстанцию от оригинального продукта, безупречный, нежный, бархатистый вкус которого определяется особенной кахетинской технологией его выдержки.
Искоса наблюдая за женой, Казбек физически ощущал, как под его чисто выбритым черепом что-то шуршит и чешется, словно и в самом деле сквозь многослойный эпителий кожи пробивались первые робкие рожки, обещавшие стать мощными ветвистыми рогами.
Через пару часов Мурик снова появился возле сцены в чешуйчатом обличии, собираясь сменить существо непонятного пола в костюме божьей коровки, больше похожем на шляпку перезрелого мухомора. Высоко подпрыгивая и выделывая членистыми конечностями невероятные па, оно настойчиво предостерегало от продолжения отношений с эффектной девушкой, имевшей анатомический дефект в виде гранитного камушка вместо сердца.
Забравшись на подмостки, Мурик включил минусовку и взял микрофон из латексной лапки членистоногого певца, покидавшего сцену под жидкие хлопки публики. То пропадая в плотных завесах табачного дыма, то вдруг вырастая из тумана, как айсберг, весьма опасный, как известно, для встречных кораблей, Мурик, печально потряхивая поредевшей гривой, поведал об эротических фантазиях загулявшего поэта, обнаружившего за соседним столиком девушку, которая, в отличие от предыдущей, являла собой чистейший образец чистейшей прелести, но, увы, принадлежала другому.
По окончании банкета Валентина, так нигде и не найдя запропастившегося куда-то Казбека, остановила Мурика, отъезжавшего от сверкающего огнями ресторана на какой-то развалине, когда-то в прошлой жизни бывшей двухдверным минивэном, и попросила подвезти её до дома.
Когда заря багряной рукой неохотно вывела на бледный небосклон заспанное солнце, Валентину разбудил чудовищный грохот. Она торопливо растворила обшитую дубовым шпоном тяжёлую металлическую дверь... Совершенно неадекватный Казбек, сверля её здоровым мутным глазом, сдёрнул с плеча хорошо знакомый ей по урокам Фосгена автомат Калашникова (модификации АК-47, калибра 5,45 мм) и направил оружие на жену. Пошатываясь, он передёрнул затвор и, еле ворочая языком, шлёпая безобразно отвисшей нижней губой, взревел, как дальневосточный марал, отвергнутый самкой во время брачного периода:
— Что, не ждала меня? Думаешь, я не знаю, что ты была с этим неудачником? Тебя видели в его машине! Погоди, скоро этот твой Мурик станет жмуриком!
Застыв на месте, будто превращённая в соляной столб непослушная библейская жена, Валентина ошалело смотрела в злобно прищуренное выходное отверстие автомата и молчала: весь имевшийся в её арсенале активный словарный запас мгновенно вылетел из памяти и стайкой, вкупе с запахами и звуками, умчался куда-то наискосок.
В полном соответствии с важнейшим принципом драматургии, предписывающим обязательное применение появившегося на сцене оружия, взбешённый Казбек пустил автоматную очередь поверх её головы — огромная люстра венецианского стекла с оглушительным грохотом рухнула на мраморный пол с потолка высоченной двухэтажной прихожей и взорвалась тысячами хрустальных брызг. Удовлетворённый масштабами нанесённого собственной недвижимости ущерба, Казбек круто развернулся, и ноги, обутые в заляпанные грязью лакированные туфли сорок третьего размера, временами подкашиваясь, понесли его вон со двора по дорожке, мощённой гиперпрессованной красно-белой плиткой.
О дальнейших событиях упавшая без чувств Валентина узнала только из эмоциональных свидетельств редких в этот ранний час прохожих и скупых отчётов милицейского рапорта.
На улице Казбеку преградил дорогу фонарный столб, внезапно возникший у него на пути, словно отвязный гопник из подворотни. Венец природы отважно вступил с ним в конфликт, который разрешился не в его пользу, несмотря на настойчивые увещевания и не очень добрые слова, подкреплённые условным кольтом. В итоге муж рока, отступая, падением ославил свой попятный шаг, но, отделавшись лёгкими телесными повреждениями, тут же развязал полномасштабные военные действия с применением огнестрельного оружия против недружественно настроенной армии соседских собак.
Отмутузив и разогнав тузиков и шариков, вояка заметил, что на пути у него встал новый сильный враг: древняя старушка выглянула из ворот, лихорадочно обматывая трясущуюся седую голову шерстяным платком. Казбек рванул на себя калитку и рявкнул почему-то на ломаном немецком: “Хальт! Хенде хох!” — словно фашист, пополняющий продовольственные запасы курками и яйками за счёт населения оккупированных территорий. Решив с перепугу, что снова пришли проклятые немцы, бабка грохнулась в обморок.
Вызванные свидетелями происшествия компетентные органы повели себя крайне некомпетентно. Хмурые милиционеры, сорванные с затянувшейся пьянки по случаю присвоения одному из них очередного звания, отсиживались за каменной стеной склада стройматериалов, вяло отстреливаясь из единственного парабеллума, выданного под расписку замначхозом за неимением другого исправного оружия.
Нарушителя спокойствия повязали и притащили в отдел внутренних дел только после того, как у него закончились патроны.
Спешно проведённые оперативные мероприятия выявили, что в результате предпринятой Казбеком психической атаки не пострадало практически ни одно животное. Упавшую в обморок старушку оперативно откачали и отправили восвояси получившие щедрое вознаграждение врачи, напоследок убедив её в том, что данное происшествие окажет благоприятное воздействие на её изношенный организм, мобилизовав все скрытые резервы, и даже некоторым образом продлит ей жизнь. Выплатив моральную компенсацию всем пострадавшим и служителям порядка (для порядка), задержанный с лёгким сердцем и весьма облегчённым кошельком вышел на свободу.
Он явился в дом к тёще, куда в ужасе сбежала Валентина, неумело реанимированная местным ветеринаром, работавшим на полставки в фельдшерском пункте.
— Тебя уже выпуШтили из сумасшедшего дома? — ледяным тоном встретила она Казбека.
Опустив здоровый синий глаз долу, проштрафившийся муж зашуршал пакетом с логотипом известного ювелирного бренда и явил взорам хмурых женщин плоский продолговатый футляр с золотым позументом размером с коробку любимых Валентиной шоколадных конфет “Ассорти”. Казбек положил подарок на покрытый изрезанной клеёнкой кухонный стол, толстая нижняя губа отвалилась, глаза заволоклись слезами — далее последовал второй акт уже хорошо знакомого Валентине “Марлезонского балета” с ползаньем на коленях, неистовым прикладыванием чела к маминому ветхому линолеуму и проливанием вовсе не скупых мужских слёз.
Вечером того же дня она вернулась домой с мужем, постепенно, по мере выветривания алкогольных паров, принимавшим облик, более или менее прибл’иженный к человеческому. Валентина под сердцем уже носила ребёнка, а ему, как известно, жизненно необходимо наличие второго родителя, пусть даже такого безмозглого, как Незрелович. “Зато он добрый и отходчивый, — вздыхала бесхарактерная Валентина, — но если ещё раз он сделает что-то подобное...”
24
Очередные раскаты грома на ясных небесах семейных отношений грянули через год. После рождения дочери Казбек стал чаще пропадать из дома, Валентине помогала бывшая соседка по парте Светка, сама бездетная, растолстевшая до немыслимых размеров на дармовых хлебах свёкра, главы местной администрации, потихоньку распродававшего сельскохозяйственную технику и сдававшего в аренду угодья процветавшего некогда хозяйства. По вечерам Светка уходила домой, а Валентина с дочкой оставались одни.
Уже было поздно и темно, печально завывал ветер, и мелкий осенний дождик стучал в окно, как назойливая представительница хорошо знакомого Валентине кочевого народа, чья далеко идущая просьба напиться подразумевает более продуктивную помощь в виде продуктового набора или ощутимого для кармана денежного вспомоществования.
У девочки резались зубки, она капризничала, и гладившая бельё Валентина подталкивала колыбельку, вполглаза поглядывая по телевизору на выкрутасы дикой, явно переоценённой мексиканской актрисы, которая пыталась компенсировать неохватным бюстом и маленький рост, и сценические промахи.
Входная дверь тихонько стукнула, и Валентина, ожидая лицезреть загулявшего мужа, которого не видела уже более суток, помимо воли нахмурилась. Через минуту в комнату ввалились трое мужчин с натянутыми на головы чёрными колготками — балаклавы, незаменимый атрибут разбойничьего промысла, тогда ещё не получили широкого распространения. Велев хозяйке, и так потерявшей дар речи, заткнуться и не рыпаться, они принялись переворачивать дом вверх дном. Не найдя желаемого, в лучших традициях расплодившихся после смены общественной формации бандитских сериалов, один из них аккуратно высвободил из рук Валентины горячий утюг и, размахивая им в непосредственной близости от её лица, потребовал выдать нужную информацию:
— Где твой муж прячет сейф? Отвечай, а не то...
— Не отворачивайся, мы же т-тебя только погладим! Но з-зато останешься с к-клеймом на лице, как миледи из фильма о м-мушкетёрах! — хохотнул, заикаясь, второй, не очень речистый, и чисто по-женски откинул с плеча свисавший с колготок чулок, совсем как томившаяся в башне обладательница многометровой косы и труднопроизносимого имени — ещё одно порождение бурной фантазии сказочных немецких братьев.
— У неё на плече было клеймо, болван! — поправил его третий, видимо, тонкий знаток если и не зарубежной литературы, то советского кинематографа.
— Да заткнитесь вы, придурки! — прикрикнул на подельников первый, очевидно, выполнявший функции мозгового центра и технического директора операции.
Девочка проснулась и жалобно запищала. Передав утюг эстетически подкованному ценителю искусства, любитель чужого добра, не чуждый доброты, принялся бережно качать люльку, при этом свистящим шёпотом осыпая женщину угрозами:
— Что ты выбираешь, жить на этом свете или умереть ради украденных мужем грязных денег?
— Кошелёк или жизнь? — красноречиво размахивая перед лицом Валентины электрическим прибором, вкрадчиво спросил киновед, облекая корявую мысль технического директора в более привычные речевые формы, пока тот легонько покачивал люльку, вполголоса убаюкивая кряхтевшего ребёнка.
— Ты как предпочитаешь умереть, лёгкой смертью или хочешь помучиться? — заскучавший кинолюбитель снова обратился к женщине и не без иронии посмотрел на своего недалёкого собрата, намекая на культовый фильм, в котором демобилизованный красноармеец во время бесконечного перехода по барханам практически в одиночку подавил очаг контрреволюции, попутно освободив обречённых на вековечное домашнее рабство прекрасных и не очень обитательниц гарема.
— Хотелось бы, конечно, помучиться, — в тон ему ответила Валентина, понемногу отходя от ступора.
Киноман загоготал во всё горло, но главарь цыкнул на него:
— Тише, ишак, ребёнка разбудишь...
После такой интермедии Валентина, чувствуя себя героиней какой-то глупой комедии, покорно вступила в супружескую спальню и указала романтикам с большой дороги на громадный шкаф с секретом.
— Сегодня милостью Аллаха мы потрогаем за вымя гражданина Казбека, — улыбаясь в предвкушении большого куша, знаток классики подступил к могучему немецкому устройству торговой марки “Мюллер”, известному всем обладателям лишних денег.
Введя комбинацию цифр — дату рождения Валентины — и продемонстрировав обескураживающую осведомлённость о её личных данных, парень с похвальной оперативностью открыл механизм, оснащённый системой блокировки, не имеющей аналогов (по крайней мере, по мнению бахвальных немцев). Колоссальная стальная дверь полуметровой толщины беззвучно подалась и открыла алчущим взорам просторное вместилище, за прочными стенками которого свободно могла бы спастись от ядерного апокалипсиса среднестатистическая семья из трёх человек.
После достаточно продолжительной мхатовской паузы последовал вопль разочарования, причём в общем хоре доминировал голос хозяйки — тайник оказался неутешительно пуст. Лишь на самом дне сейфа лежала кипа каких-то бумажек, которые при ближайшем рассмотрении оказались долговыми расписками. После тщательного их изучения мозговой центр операции мрачно выдал убийственную информацию:
— Да у них ничего нет! Даже этот дом с мебелью заложен и перезаложен...
Работники ножа и утюга убрались восвояси, прихватив с собой практически всё содержимое платяных шкафов, в том числе две Валентинины шубки и три замшевые куртки Казбека.
Наутро в дом снова явились незваные гости — полтора десятка неприятных, суетливых лиц, на которых стояла несмываемая печать принудительной и продолжительной прописки в казённом доме. Представившись сотрудниками филиала известного в те лихие времена банка — отличного банка, отличного от других, — они велели ей очистить помещение, взысканное в счёт погашения выданных Казбеку миллионных кредитов вкупе с набежавшими процентами.
Так через два года после свадьбы Валентина оказалась на пороге родного дома с полугодовалой дочкой на руках и двумя сумками личных вещей, которые ей позволили забрать из разорённого семейного гнезда.
К удивлению Валентины, ожидаемый с мстительным нетерпением третий акт “Марлезонского балета” так и не состоялся ни в этот, ни в последующие дни — мужа и отца своей единственной дочери она так больше и не увидела. Лишь через пару месяцев весть о нём принесла бывшая нянька Светка, которая по привычке захаживала к её дочке. Подбрасывая визжавшего от страха ребёнка на толстых коленях наподобие едущей по колдобинам телеги, она скороговоркой тараторила детскую считалку:
— По кочкам, по кочкам...
Треща без остановки, Светка подкинула малышку к потолку и, ловко поймав её, тут же выпустила из рук — девочка с визгом провалилась в импровизированную пропасть между её разведёнными ногами, обтянутыми новомодными цветными лосинами, и, подхваченная почти у самого пола, зашлась от истерического смеха. Светка бросила на подругу быстрый взгляд и, отведя глаза, выпалила:
— Как мог этот глупый Незрелович променять тебя — тебя! — на старую, облезлую лошадь с вставными зубами?
— О чём ты? — нахмурилась Валентина. — Говорили, что он сбежал от кредиторов чуть ли не на Колыму...
— Значит, недалеко сбежал, его видели в райцентре под ручку с Инессой... не помню отчество...
— С какой ещё Инессой?!
— Арманд! — засмеялась Светка. — Да ты знаешь её! Вместо Аскеровны русский у нас вела пару раз. Старая дева, старше нас лет на двадцать... Она ещё ужасный парик носила...
И Валентина вспомнила: Инесса как-то замещала приболевшую учительницу русского языка Раису Аскеровну, худенькую, тихую женщину. Соседка Роза, чаёвничая у Валентининой бабушки, клялась, что несчастная училка отсиживается дома, дабы не освещать лишний раз тернистый путь русской литературы фонарём под глазом, поставленным приревновавшим мужем. Уничтожив здоровенный пирог с сыром, который смог бы занять достойное место на столе знаменитого раблезианского чревоугодника, старуха вытерла губы и, прикрывая рукой расползающийся по всему лицу беззубый рот, захихикала:
— Да кто ж на неё позарится-то? Смотреть не на что! Смех и грех!
Инесса запомнилась только тем, что имела весьма неэстетичную привычку шариковой ручкой почёсывать голову сквозь парик и на уроке, посвящённом пьесе неутомимого борца с озверелыми мещанами, ляпнула:
— Сегодня мы приступаем к изучению комедии “Вишневый зад”...
Вскоре Казбек прислал адвоката с документами о разводе, которые Валентина подмахнула не глядя.
— Развод так развод! — без тени огорчения сказала тогда мама, подозревавшая, что её дочку развели гораздо раньше.
И след существования первого мужа исчез, как будто звук пустой, — он уехал со своей престарелой новобрачной в неизвестном направлении и канул в небытие.
Снова настали суровые годы. Наш паровоз после смены колёс и машиниста опять летел вперёд на всех парах, но к другому пункту назначения — остановка в коммуне уже не планировалась. Отныне и во веки веков круто сменивших курс верховодов будет волновать только курс федерального резервного билета чужой страны с надменными ликами её политических деятелей на лицевой стороне...
Валентина сунулась было в родную школу, но в качестве иностранного там уже правил язык бывшей владычицы морей, и, за неимением другой ставки, она смогла устроиться лишь помощницей уборщицы тёти Дуси по прозвищу Дуст, разменявшей восьмой десяток, но ещё не растерявшей боевой пыл и силу лужёной глотки.
Денежные знаки, конечно, бродили по стране, но семье Валентины перепадали только жалкие гроши в виде её заработка и маминой пенсии, которые выдавались с продолжительными задержками.
Как-то, собираясь к подруге, отмечавшей юбилей, мама без особой надежды рылась в шкафах, перебирая простенькие наборы посуды и упакованные в глянцевые пакеты полотенца, подаренные ей когда-то благодарными пациентами.
— Зачем отмечать день рождения тем, кому за шестьдесят, мама? Мазохизм какой-то! — ворчала Валентина, помогая ей в поисках.
— Если б ты знала, дочка, как хочется жить в шестьдесят и даже, подозреваю, в восемьдесят лет! — вздохнула мать. — Ох, слава богу! Нашла коробку конфет!
Обрадованная, она положила на покрытый изрезанной клеёнкой стол плоскую продолговатую коробочку, перехваченную золотистым шнурком.
— Ну-ка, ну-ка, — у Валентины в груди что-то ёкнуло, и, развязав дрожащими пальцами тесёмку, она открыла знакомую коробку и невольно вскрикнула: на красной бархатной подкладке сияло, переливаясь всеми цветами радуги, дивное ожерелье, подаренное Казбеком в знак примирения после памятного применения им огнестрельного оружия вне полевых условий.
— Не может быть! — схватилась за сердце мама. — Я решила, что это конфеты, убрала с глаз и забыла!
— А я думала, что Казбек забрал с собой коробку в тот вечер и запер в сейфе... Ну что ж, будем считать эту безделушку моральной компенсацией за два потерянных года моей жизни...
Бриллиантовый дым наполнил всё вокруг, по покрытым плесенью углам бедной комнатки вспыхнул и задрожал чудный изумрудный свет, разноцветными искрами отражаясь в зеркале бабушкиного трельяжа. Драгоценный мираж, затмевая разум, поплыл у Валентины перед глазами. Захмелев от радости, как бывший предводитель дворянства и будущий отец русской демократии, грезившей о разнузданной старости за счёт тёщиных драгоценностей, сокрытых от вездесущих лап государственной казны, Валентина спрятала коробку в дальний угол шкафа и бросилась в объятия матери:
— Теперь заживём...
25
Моральная компенсация, с немалыми предосторожностями привёзенная в столицу, наконец, оказалась в крошечной мастерской ювелира. Маленький, высохший, будто египетская мумия, старичок, сам напоминавший какой-нибудь забытый богом раритет, с которого так и хотелось смахнуть пыль, при помощи лупы внимательно изучал бриллианты не более минуты, затем положил свой инструмент в нагрудный карман жилета и бросил ожерелье на стол:
— Могу вам дать сотню баксов...
— Как?! Только сотню?!
— Работа довольно искусная, но бриллианты фальшивые, это подделка, кварц.
Старичок запустил костлявую руку в выдвижной ящик и, достав оттуда пинцет, выковырял камешек из ожерелья. Один легкий удар стального молоточка — и на покрытой древними трещинами полировке стола вместо драгоценного камня осталась лишь пыль, увы, не бриллиантовая.
Так, земную жизнь пройдя практически до половины, Валентина оказалась на перепутье, как оплошавший богатырь, забредший за тридевять земель в поисках утраченного, но, в отличие от былинного героя, придорожный камень не обещал ей никаких перспектив ни в том, ни в другом, ни в третьем направлении...
Вечерело. В туманной мгле плавал и плавился бессмысленный и тусклый свет фонарей. Неоновыми огнями зажглись витрины бесконечного ряда аптек; судя по количеству организаций, занимающихся производством, фасовкой и продажей как привычных, так и гомеопатических лекарственных средств, можно было подумать, что жители этого города рождаются настолько болезными, что с первой минуты жизни вскармливаются лекарствами вместо полезного материнского молока. Ядовитая зелень вывесок, многократно отражённая в зеркалах витрин, настойчиво напоминала о забрезжившей надежде на лучшее, рухнувшей в одночасье.
Бредущую по неприбранным, неуютным улицам Валентину поглотила безликая толпа. Бойко работая локтями, сквозь плотную людскую массу пробивались барракуды — наглые, самоуверенные, жестокие охотники, готовые идти по трупам. Они со временем добились всяческих преференций в виде заводов, газет, пароходов, то бишь яхт, вкупе с депутатскими креслами и прочими не менее хлебными местами. Неуверенно оглядываясь по сторонам, короткими перебежками, опасаясь неминуемого подвоха, передвигались пугливые лещи — загнанные, потерянные, плывущие по течению вверх брюхом. Эти вскоре пополнят никем не учтенные легионы павших от невидимой, но тяжёлой руки рыночных шулеров — шоковых терапевтов. Такой незамысловатый, но точный ихтиологический принцип классификации народонаселения, помнится, предложил очевидец тех событий, потомок знаменитой актёрской династии и одарённый писатель, ещё юным отроком возжелавший обрести вечный покой непременно за плинтусом.
Ну, а Валентине в этой человеческой комедии была уготована роль не просто леща, а жалкого пескарика...
Итак, ожерелье, прощальный привет от Незреловича, оказалось поддельным — с трудом отходя от бриллиантового похмелья, она, кажется, даже плакала от безысходности, когда наткнулась на внушительных размеров клетчатую сумку — символ лихих девяностых, незаменимый челночный атрибут. Валентина обратила взоры, замутнённые слезами, как воды священного Ганга, на согнувшуюся в три погибели женщину в короткой кожаной куртке, влачившую по мокрому асфальту два здоровенных баула.
— Чего ревёшь? — она остановилась и, удобнее перехватив широкие ручки сумок, посмотрела на Валентину.
Этот островок участия, неожиданный в обтекавшем её океане равнодушия в городе, не верящем слезам, заставил Валентину разрыдаться. Женщина деловито подтолкнула её к припаркованной у обочины потрёпанной серой “Волге” и забросила тяжеленные сумки в багажник. Усадив Валентину в покрытое пахучей овчиной пассажирское кресло, она завела мотор и, по-мужицки раздвинув обтянутые потёртыми джинсами мощные чресла, уверенно переключила рычаг коробки передач, украшенный кусочком оргстекла с застывшей внутри розочкой. Машина покорно заурчала, как ручной медведь на цепи, и, благодарно мигнув уступившему дорогу собрату, нырнула в бурный автомобильный поток.
Через полчаса Валентина пила чай на просторной кухне мамы Риммы, как её звали многочисленные друзья и знакомые, и, не сдерживая эмоций, рассказывала простую повесть о своей неудавшейся негоции. После скрупулёзного изучения ожерелья мама Римма уверенно подтвердила истинность предыдущей геммологической экспертизы и, используя преимущественно непечатную лексику, выразила своё отношение к козням противоположного пола вкупе с поддельными доказательствами их поддельных чувств.
Так Валентина оказалась в рядах покрывшей себя неувядающей славой особой касты людей — энтузиастов, на своих хрупких плечах удержавших от окончательного падения экономику родного государства, озабоченного в то время узаконенным разграблением достояния, нажитого непосильным трудом многих поколений.
Мама Римма, совсем недавно преподававшая математику в провинциальной школе, после первых успехов не избежав некоего головокружения, расширяла свой бизнес и ради увеличения продаж набирала себе компанию товарищей, неколебимых и непродажных, дабы совершать с ними небезопасные вояжи за рубеж. Она обеспечила свежеиспечённого предпринимателя стартовым капиталом, загнав фальшивое ожерелье за пятьсот условных единиц, и Валентина, оставив дочку на попечение бабушки, бросилась в опасный водоворот непрерывного товарооборота.
Первая поездка Валентины состоялась в соседнюю восточноевропейскую страну, жители которой демонстрировали безмерное высокомерие по отношению к своим северным братьям, хотя некогда входили в состав обширной империи и в момент её очередного обрушения были непредусмотрительно отпущены на все четыре стороны. Валентина топталась в грязи на огромном, совершенно необустроенном вещевом рынке возле разложенных прямо на земле, на картонке, неказистых советских ботинок из чёрного кожзаменителя и рассеянно прислушивалась к громкоговорителям, настойчиво увещевавшим граждан:
— Увага! Панове-обыватели, увага, не покупайте водку у россиян!
Торговавшая рядом товарка, бывшая доярка, едва ли знавшая разницу между краковяком и коровяком, в недоумении пожимала плечами, встречая уничижительные взгляды покупателей — сплошь потомков панов:
— Чего они такие злющие?
Какая-то старушка в шляпке с вуалью и в манто, сшитом, очевидно, задолго до исторического материализма, придирчиво щупала ручками в потрескавшихся замшевых перчатках, знавших лучшие времена, непритязательный ботинок родом из ненавистного совка, бормоча надтреснутым голоском:
— Матка Боска! Як дорого! Клятые москали!
Когда Валентина, на удивление быстро распродав ботинки, бежала за новой партией товара к своей захудалой гостинице, подсчитывая в уме довольно приличный навар, из переулка выскочили головорезы с воинственно размалёванными физиономиями и выкрашенными в бело-красные цвета ирокезами. Добры молодцы как-то не по-доброму подступили к ней и, грубо столкнув в уличную грязь, осыпая ругательствами, сорвали с пояса кошелёк со всей бывшей в наличии наличностью. Один из нападавших, голенастый прыщавый паренёк, бешено тараща голубые глаза, прыгал вокруг Валентины, совершая немыслимые для человекоподобного существа скачки, и дурным голосом вопил:
— Курва! Курва!
Вдруг дверь одного из крытых красной черепицей домов открылась, и на пороге показалась давеча обругавшая её на рынке старушка, одетая уже по-домашнему в пёстрый байковый халатик с выцветшими фиолетовыми цветочками и стеганую фуфайку. Сдёрнув напоследок с шеи Валентины подаренную когда-то бабушкой золотую цепочку, трусливые подростки дали дёру, и хозяйка позвала её в свой кукольный домик, где она кое-как отмылась от грязи. Разглядывая аккуратно заштопанные тюлевые занавесочки, горшки с геранью, кровать с горкой подушек, на которых, прижав к голове короткие, будто обрезанные ушки, вальяжно возлежал рыжий кот необъятных размеров, чуть заметно похлопывая кончиком хвоста по пёстрому покрывалу, Валентина прихлёбывала удивительно вкусный кофе из тоненькой фарфоровой чашечки. Старушка сидела напротив, подперев сухонькой ручкой морщинистую щёку, и качала головой, закатывая бесцветные глаза:
— Матка Боска! Бедные, бедные русские жинки, як же вам тяжко...
Затем интересы челноков переместились в сторону восточного соседа, испокон веков, словно спящий дракон, терпеливо ожидавшего своего часа. Туда летали на дребезжавших от старости самолётах с предварительно убранными сиденьями: до отказа забив салон сумками, коробками и тюками, негоцианты эпохи перемен взмывали в синие небеса, удобно устроившись на сине-клетчатых баулах.
Пока за иллюминаторами мелькали круто замешанные в синеве неба облака, они азартно постукивали по кнопкам калькуляторов наподобие мультяшных состоятельных кротов, которые с помощью допотопных деревянных счётов совершенствовали навыки счёта, пока невеста одного из них — достойная большего маленькая девочка — не слишком расторопно прощалась с ясным солнышком.
Подсчитав прибыль, — были времена, когда суммарный доход доходил до головокружительных четырёхсот процентов, — они забывались тревожным сном под разухабистые байки мамы Риммы и лязганье налетавших все мыслимые и немыслимые сроки железных птиц, то и дело попадавших в воздушные ямы и турбулентные потоки.
Потом неутомимые челноки обратили свои взоры на южного соседа, вольготно раскинувшегося между двух морей...
За время этих поездок за кордон Валентина перетаскала на себе тонны мануфактуры и, хотя не нажила миллионов, всё-таки приобрела скромную малогабаритную двушку в типовой панельной пятиэтажке в тихом спальном районе, утопавшем в зелени тополей, высаженных ещё во времена отца оттепели, кукурузного земледелия и строительного функционализма.
Деньги текли если и не бурным потоком, то неиссякающим ручейком — она не умела лихо подсовывать непуганым лопоухим покупателям вместо роскошной шубки из норки обычного зайца или спорить за каждую копейку с несчастными стариками, чьи жалкие жизни ничтоже сумняшеся молодые и не очень реформаторы положили на алтарь вожделенного золотого тельца...
На Старом рынке Валентина, примостившись на складном табурете, пыталась сосредоточиться на сканворде из захватанного журнала. Торговля не шла, со сканвордом дела тоже не ладились. Она уныло грызла синий колпачок оранжевой китайской ручки, с тоской вспоминая времена, когда была весьма востра и быстро могла одолеть любую задачку.
Навязчивая мелодия, застрявшая в зубах, словно забытая во рту жвачка, беспрестанно вертелась в голове: Гога, торговец контрафактной аудио- и видеопродукцией, стоял прямо напротив неё. Пританцовывая и хлопая кожаными перчатками по озябшим плечам, он тайком отхлёбывал чачу из плоской бутылочки и с маниакальностью подавляющего преступную страсть садиста слушал хриплый голос шальной эстрадной императрицы-самозванки, требовавшей непременных танцев у неведомого мальчика из младшего офицерского состава.
Было хмуро и слякотно, — стоял ноябрь уж у двора — не самая любимая пора Валентины. Промозглая сырость, казалось, добралась до мозга костей, и, ёжась, она накинула поверх короткой пуховой куртки доставшееся ей от прежнего хозяина точки старое одеяло, потасканное до такой степени, будто с тяжёлыми потерями выбиралось из-под интенсивного обстрела.
На площадке перед торговыми рядами, по-хозяйски взвизгнув тормозами, остановилась вишнёвая “девятка”. Весь рынок в духе высокого коллективизма подобрался и напружинился, словно единый живой организм. Двое щуплых парней в надвинутых на бойкие чёрные глаза кепках, в неизменных спортивках под косухами, которые гладкоствольно оттопыривались с правой стороны, начали деловитое общение с продавцами, явно не доставлявшее последним особого удовольствия.
Валентина за весь день не заработала ни копейки, однако дискуссии по поводу пересмотра давно оговорённого тарифа темпераментные сборщики дани, её земляки, воспринимали как личное оскорбление, поэтому, не поднимая шума, она безропотно положила в протянутую волосатую руку положенную сумму.
Валентина уже собиралась свернуть торговлю, когда перед ней остановилась миловидная молодая женщина в броской боевой раскраске, с высоко зачёсанными, блестящими от лака волосами, будто скрученными из тонкой ламинированной проволоки. За руку она держала мусолившую громадный чупа-чупс девочку в красной курточке с капюшоном и в вязаной шапочке, намокший помпончик которой напоминал недовольного чем-то ежа, выставившего все свои колючки.
— Вон ту, бабушка, — женщина показала на синий пуховик с перламутровым отливом.
Внутренне вздрогнув от не самого лестного обращения, Валентина выложила на прилавок облюбованную покупательницей куртку, кутаясь в своё затрапезное одеяло. Пока женщина щупала и мяла синтепон, придирчиво рассматривая со всех сторон и в самом деле не очень качественное изделие китайского производства, девочка околачивалась у прилавка и, забыв про свой чупа-чупс, широко распахнутыми голубыми глазёнками смотрела на Валентину. Потом, положив обмусоленный леденец прямо на расстеленную на прилавке куртку, она испуганно дёрнула за рукав мать и сказала громким шёпотом:
— Мама, это Баба Ёжка, да?
— Замолчи сейчас же! — лицо женщины покрылось пятнами, такими же лиловыми, как тени на её веках, и, шипя, как потревоженная в неурочный час кобра, она за руку поволокла прочь дочку, едва успевшую схватить свой леденец.
“Устами ребёнка, как говорится...” — усмехаясь, Валентина оттёрла куртку от липких потёков патоки, посматривая по сторонам в поисках неудачливой претендентки на звание заслуженной Костяной Ноги.
Взгляд наткнулся на предназначенное для примерок зеркало в потёртом деревянном окладе. Тусклая поверхность с червоточинами амальгамы отразила завёрнутую в тряпьё тётку в тёплой старушечьей шапке с наушниками, кутавшую сизый от холода нос в синий вязаный шарф.
“Вот оно что! — запоздало догадалась она. — Так это я Баба Яга!”
26
Дома, перехватив кое-какой еды и приняв душ, Валентина с опаской села перед зеркалом и по-новому взглянула на себя. “Душераздирающее зрелище!” — вспомнила она реакцию отторжения на своё отражение в тихих водах пруда меланхоличного приятеля самого симпатичного, несмотря на опилки в голове, мишки. Мешки под глазами, желтоватые белки, мелкие морщинки на несвежей пористой коже... Вот она какая теперь — мужем стрелянная, грабителями пуганная, панами битая! И хотя её зеркало ранее не было замечено в наличии оппозиционных настроений, оно доходчиво донесло до Валентины не особо приятную истину: есть на этом свете особы милее и белее её...
Чувствуя себя бойцом-юниором, свалившимся в нокауте после мощного удара противника и переосмыслившим свои приоритеты, Валентина наутро позвонила маме Римме и, не слушая её уговоров, передала ей весь свой товар, нашла работу в частном вузе и перевезла дочку к себе...
С тех пор прошла почти четверть века. Сказка о всенародном благоденствии, обещанном в середине восьмидесятых годов прошлого века бывшим комбайнером — будущим могильщиком социализма, — заняла достойное место на кладбище несбывшихся надежд. А на всём протяжении необъятной империи, над которой никогда не восходит солнце, привычный ко всему народ безмолвствует...
Валентина поставила чайник на плиту и, нацепив очки от нежданно нагрянувшей дальнозоркости, принялась за вязание. Ничто не действует так успокаивающе, как мелькание спиц в ловких пальцах, не говоря уже о бесспорной пользе мелкой моторики, активизирующей многие отделы мозга, уже балансирующего на грани маразма. Ведь Валентине уже пятьдесят, пусть не с рублями, но уже с копейками, по меткому выражению рябиново-рубиновой кудесницы слова.
На лестничной площадке послышался какой-то шум, и спустя мгновение в дверь неистово забарабанили. Валентина с чулком в руке едва успела снять цепочку и отшатнуться — перекошенная от ужаса, к ней ворвалась соседка Инна Ильинична. Резво, как графиня, бежавшая к пруду с изменившимся лицом, она промчалась мимо хозяйки и, прыгнув в ванную, заперлась изнутри. В квартиру, благо дверь была открыта настежь, шагнул, полыхнув нездоровой багровостью лица, Василий Иванович с окровавленным топором в руке и, хрипло дыша, подступил к Валентине, блуждая безумными глазами, словно небезызвестный идейный раскольник, только что расколовший старушечий череп и весьма некстати обнаруживший ненужную свидетельницу.
Чрезвычайно распространённое утверждение о том, что перед смертью вся жизнь, словно единый миг, пролетает перед глазами, оказалось не более чем заблуждением — в горячечном мозгу Валентины мелькнула лишь одна куцая лилипутская мысль: “Чулок недовязала...”
— Где она?! — страшно возопил Василий Иванович, потрясая топором.
На кухне оглушительно засвистел чайник.
— Может, чайку? — пискнула Валентина, со стуком уронив чулок со спицами на недавно постеленный однополосный ламинат с имитацией венгерской ёлки.
В глазах соседа мелькнуло нечто, не чуждое человеческому:
— С вареньем из фейхоа?
— Ну, — выдохнула Валентина, несказанно удивлённая тем, что в такой эмоциональный момент он сумел правильно выговорить столь неудобоваримое слово. — Фей... Фейху... не обещаю, но...
Минут через десять, выпив чаю с привычным малиновым вареньем за неимением экзотического из фейхоа, сосед рыдал на кухне, положив седовласую голову на стол рядом с орудием несостоявшегося убийства:
— Я же ни разу в жизни ее... даже пальцем... а она... она...
Внезапно он вскочил, отбросив ногой стул, как буйнопомешанный, схватил свой окровавленный кухонный инвентарь и, рыча, как янычар, жаждущий крови неверных, прыгнул к окну. Рывком распахнув пластиковую створку, он сбросил на пол прозрачный горшочек с королевским фаленопсисом, наконец-то стыдливо распустившим свои нежные, хрупкие лепестки, и прямо в стоптанных тапках вскарабкался на подоконник.
Орхидею уже было не спасти, и Валентина, бросившись к соседу, видимо, решившему свести счёты со своей загубленной жизнью, схватила его за мелко дрожащую дряблую лодыжку. Однако бывший полковник не вынашивал на этот раз никаких кровопролитных планов: Василий Иванович всмотрелся в пустоту с высоты второго этажа, дабы случайно не зашибить кого-нибудь, и, размахнувшись, метко бросил своё орудие прямо в середину грязного сугроба, ещё не убранного копошившимся в отдалении дворником. Спрыгнув прямо на останки несчастного цветка, он с хрустом раздавил горшочек и, даже не заметив учинённого погрома, потащился из кухни.
— Иннусик... — несостоявшийся Джек-потрошитель, жалкий, понурый, остановился под дверью ванной, всем своим видом напоминая старого робкого бурого зайца, как некий унесённый холодным северным ветром южанин, ввиду своей бесхребетности и малодушия женившийся не на любимой девице, а на её прагматичной и циничной старшей сестрице.
— Иди домой, дурак! — раздалось из-за запертой двери.
Опустив уже не буйную головушку, Василий Иванович, слишком мягкотелый для такого серьёзного дела — быть мужиком, — сгорбившись, как древний старец, побрёл домой.
Валентина постучалась в ванную:
— Выходите, Василий Иванович закопал топор войны...
Когда соседка покинула свою крепость, Валентина не смогла скрыть изумления:
— Но как?! Как вам удалось взбеленить до такой степени этого Василия Тишайшего? Впрочем, Тишайшим был, кажется, не Василий... Но это не имеет значения... Каким образом вы его настолько разозлили?
— На пустом месте, Валечка! На пустом месте! — всхлипнула соседка, нервно поправляя свои вечные папильотки. — Детей не было дома, слава богу... Он разделывал мясо, я смотрела телевизор... там фильм шёл... с этой, как её? Ну, которая строптивого Челентано укротила...
— Арнелла Мути, что ли?
— Ну, она мужу как раз призналась, что изменила ему с комиссаром Каттани...
— Кажется, это “Народный роман”, они в этом фильме вместе снимались, — невольно засмеялась Валентина. — Ну, и что?
— Там муж что-то задел и упал, а когда жена удивилась, мол, бельевая верёвка высоко, как его угораздило, он ответил: “Наверное, рогами зацепился!” Ну, я и засмеялась... — соседка заплакала, шмыгая покрасневшим носом. — А Подметун тихо так спрашивает: “Иннусик, что тебя так рассмешило?” А я ещё больше заливаюсь — смешно же... А остальное вы видели...
Проводив соседку, Валентина прошла на кухню. Посреди разбросанного повсюду плодородного гумуса, раздавленная отнюдь не любовью, жизнью иль колёсами, а соседскими тапками сорок четвёртого размера, в кружевном облаке помятых белых лепестков умирала, скорбно заломив сломанные ветви, её любимая орхидея, словно неверная невеста, застреленная прямо перед алтарём ревнивым мужем-корсиканцем. Этот народ, кстати, весьма яростен и в горе, и в радости, как и её земляки-кавказцы, — может, дело в общих предках-неандертальцах....
Валентина похоронила погибшую орхидею в недрах мусорного ведра и, еле отмыв пол не без применения разнообразных моющих средств, присела на стул и тяжело вздохнула. Тонометр подтвердил её опасения — о вязании на сегодня можно забыть, — и, приняв таблетку релаксирующего феназепама, она вытянулась на своём лазорево-бирюзовом диване.
Конфликт в соседском семействе никак не удавалось выкинуть из головы: не идеальная, конечно, ячейка общества, когда муж — подкаблучник со стажем, а жена — далеко не клад, но жили же они до сих пор, довольные привычным укладом, чтили Семейный кодекс. Что стало причиной столь бурного помутнения рассудка, ведь Василий Иванович не был ранее замечен в наличии неандертальских генов? Ответ очевиден: испытанный веками институт брака и впрямь дышит на ладан... Неладно что-то в нашем королевстве... Хорошо, что ей не надо на старости лет терпеть рядом какого-нибудь свихнувшегося маразматика, Саню, к примеру!
Скоро, скоро исполнится её давняя мечта: ровно через год, восемь месяцев и двенадцать дней она уйдёт на заслуженный отдых (за пенсию отсроченную нашу спасибо, родная страна!), загонит по спекулятивной цене квартиру и махнёт домой — сады, как говорится, опрыскивать да внуков нянчить...
И начнётся счастливейшая пора — “время дожития” — говорящий термин, придуманный чиновниками, рассчитывающими на то, чтобы отжившее своё старичьё не путалось у них под ногами и покорно брело ко гробу.
Долгая северная зима шла на убыль, но мороз ещё цепко держался за обледенелые тротуары и крыши, унизанные нахально заглядывающими в окна верхних этажей сосульками. По всему видать, в кровопролитной войне с этими ледяными сталактитами потерпели сокрушительное поражение лазерные войска, спешно снаряжённые спикером верхней палаты не очень представительного законодательного органа, куда ссылают отслуживших служивых разных мастей, дабы не отлучать их от государевых милостей, в отличие от простых смертных.
Двигаясь привычным маршрутом, Валентина обошла стоявший дыбом раскуроченный отрезок тротуара, где сонно, словно парализованные анабиозом снулые рыбы, ковырялись в земле трое рабочих.
Валентина осторожно переставляла ноги в надетых поверх сапог зелёных носках, тщательно выстиранных и выглаженных с вечера. Прямо на неё стремительным шагом стража галактики летел невысокий кряжистый мужчина в видавшей виды залоснившейся от времени камуфляжной куртке, поверх которой развевались на ветру концы длиннейшего красного шарфа. Проходя мимо Валентины, он вдруг взмахнул короткопалыми руками, выдернутыми из карманов, и с плотоядным хрустом рухнул на обледенелые плиты тротуара. Трое дорожных рабочих безучастно повернули к нему головы и, явно удовлетворённые тем, что их собственные черепа надежно защищены пластиковыми шлемами, снова согнули оранжевые спины.
“Дежавю”, — подумала Валентина и, глядя на обрубок, распростёртый перед ней наподобие морского беспозвоночного, сказала:
— Агафон...
— Почему Агафон? — удивлённо воззрился на неё мужчина и, тяжело поднявшись на ослабевшие ноги, сказал:
— Я Саня, Александр...
Валентина вздрогнула, сердце затрепыхалось, остановилось, замерло на мгновение, затем отдышалось и, строго следуя предписаниям скучающей уже четверть века и пропахшей нафталином музыкальной группы, опять пошло.
— Но ведь в прошлый раз... Вы говорили... Агафон... — дрожащим от волнения голосом еле слышно пролепетала Валентина.
— Амнезия! Ударился о бордюр, потерял память, но теперь...
— Саня... Санечка! — задохнулась от счастья Валентина.
Зелёные скифские глаза сузились и заволоклись непрошеными слезами:
— Валентина? Ты?!
И тут Валентина открывает глаза.
О горечь пробуждения!
РОМЕТА БАЕВА НАШ СОВРЕМЕННИК № 12 2024
Направление
Проза
Автор публикации
РОМЕТА БАЕВА
Описание
БАЕВА Ромета родилась в 1964 году в п. Залукокоаже Зольского района Кабардино-Балкарии. В 1981–1986 годах училась в Кабардино-Балкарском госуниверситете на историко-филологическом факультете. С 1987-го работала учителем русского языка и литературы в образовательных учреждениях республики. Роман “Выжившие” прежде издавался автором под названием “Поколение Lost”.
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос