ТРУДНО ИСКАТЬ ПУТЬ
Мы, Россия, и сейчас живём в этой революции. Крах советского строя в его первой версии — её эпизод, сегодня — лишь начало этого эпизода. Если мы хотим выжить как народ и как культура, надо знать и понимать эту революцию. Ленин — её продукт и её творец, её теоретик и конструктор. Он ключ к знанию и пониманию.
Наша беда, что Ленин и его соратники не имели времени, чтобы ясно описать своё дело и тем более понять его, они следовали неявному знанию. Эйнштейн сказал, что в физике он “сначала находил, потом искал”. Ленин и его соратники находили, а искать академические формы найденного не было времени. Нам надо реконструировать ход их мысли и дела. Эту возможность мы получили только сейчас, когда сникла и советская идеология, превратившая Ленина в икону, и когда выдохся чёрный миф о Ленине. Молодым нужно холодное и достоверное знание.
Политика надо оценивать в реальных координатах, сравнивать не со святыми, а с теми, кто в тот период воплощал альтернативные проекты. Для Ленина мы имеем такой ряд сравнения: Керенский (либерально-буржуазное Временное правительство), Деникин (“белые”), Савинков (террористы-эсеры), Махно (анархисты) и Троцкий (коммунисты-космополиты). Монархисты к концу 1917 года уже сошли с арены, даже Столыпин стал историей. Мечтать о “добром царе” — иллюзия. Все актуальные фигуры “предъявили” свои проекты, люди попробовали их на зуб, а не изучали в кабинетах. Отрицаете Ленина? Скажите, с кем бы вы были и почему в тот момент?
Не надо копаться в мелочах. Надо сравнить два главных проекта, два вектора, задававших России разные (и расходящиеся!) цивилизационные пути. Один проект предполагал построение в России государства западного типа с капитализмом. Его воплощали сначала Керенский, а потом Деникин и Колчак. Это Февральская революция, “белые”. Другой проект — советский, его воплощал Ленин. Это Октябрьская революция, “красные”.
Эти проекты Россия сравнила не в теории, не по книгам, а на опыте. С февраля по октябрь 1917 года — в мирных условиях сосуществования Временного правительства и Советов. Керенский потерпел поражение. Под давлением и при участии Запада блок кадетов и эсеров попытался вернуть власть военным путём, сравнение проектов происходило в форме гражданской войны. За ней наблюдала вся Россия, и белые также потерпели поражение.
О личности Ленина говорить не стоит. За ним не было замечено пороков или странностей, которые объясняли бы его мысли и дела. Он не был ни стяжателем, ни тираном. Это был умный и образованный человек, жёсткий руководитель, труженик, преданный своему делу, которое он считал справедливым. Многие сегодня считают его дело несправедливым. Пусть так. Но Ленин сделал дело своей совести мастерски, с большим успехом; так давайте брать у него пример именно в этом.
Ленин входил в мировую элиту социал-демократов, в “политбюро” второй партии в двухпартийной системе будущего Мирового правительства. Он блестяще выполнил последний завет Маркса — интеллектуально разгромил народников с их доктриной революции “не по Марксу” и развития “по некапиталистическому пути”. Но осознав смысл революции 1905 года, Ленин совершил радикальный сдвиг в обеих плоскостях раскола России: он встал в ряды простонародья против сословной элиты и в стан почвенников против западников. За это одни его возненавидели, а другие полюбили.
Значит, будем говорить о делах, а не о личности.
Надо прислушаться к носителям художественного чувства, оно часто приоткрывает знание. Были те, кто ненавидел Ленина, как Бунин. Были те, кто его принял, как избавление: Блок, Есенин, Шолохов. Надо вникнуть в мотивы и тех, и других. А кто считает себя западником, пусть почитает современников Ленина, которые наблюдали его проект лично, — Б.Рассела и Г.Уэллса, А.Грамши и Дж. Кейнса. Всё это — урок истории, его надо освоить независимо от нынешней позиции каждого.
Но это первое приближение. Надо понять, что же такого ценного сделал Ленин, за что его уважали многие достойные и умные люди во всём мире и любила б’ольшая часть народа России. Вспомним ситуацию. С конца XIX века России приходилось одновременно догонять капитализм и убегать от него. Она слишком раскрылась Западу, а он не желал и уже не мог “принять” её. Это было “исторической ловушкой”: возникли порочные круги, которые не удавалось разорвать. Замаячила революция как выход через катастрофу.
Было несколько проектов, все их перепробовала Россия. Каждый проект отражался в другом, каждая неудача обогащала знанием всех. Успешным был проект Ленина. Этот выбор вынашивали все, в том числе оппоненты и противники. В этом рывке было сделано много открытий мирового значения.
В основе советского проекта был крестьянский общинный коммунизм. Маркс считал его реакционным, он исходил из того, что крестьянство должно исчезнуть, породив сельскую буржуазию и пролетариат. В это верил поначалу и Ленин. Его подвиг в том, что он преодолел давление марксизма, при этом нашёл такие доводы, что стал не пророком-изгоем, каких немало, а вождём масс.
Назад из кризиса не выходят, и ленинизм соединил общинный коммунизм с идеалами Просвещения, что позволило России не закрыться в общине, а создать промышленность и науку, минуя котёл капитализма. Это был новаторский проект, и он сбылся на целый исторический период. И Победа, и Космос, и тот запас культурной прочности, на котором мы переживаем нынешний кризис, — результаты того проекта.
Ленин — мыслитель, конструктор будущего и виртуозный политик. В каждом плане у него есть чему учиться, он был творец-технолог. Он создавал прочные мыслительные конструкции и потому был свободен от доктринёрства. Он брал главные, массивные процессы и явления, взвешивал их верными гирями. Анализируя в уме свои модели, он так быстро “проигрывал” множество вероятных ситуаций, что мог точно нащупать грань возможного и допустимого. Так было и с Брестским миром, и с военным коммунизмом, и с нэпом, и с устройством СССР. Он не влюблялся в свои идеи и доводил сканирование реальности до отыскания всех скрытых ресурсов. Поэтому главные решения Ленина были нетривиальными и поначалу вызывали сопротивление партийной верхушки, но находили поддержку снизу.
Предвидения Ленина сбылись с высокой точностью (в отличие от Маркса). Читая его рабочие материалы, приходишь к выводу, что дело тут не в интуиции, а в методе работы и в типе мыслительных моделей. Исходя из трезвой оценки динамики настоящего, он “проектировал” будущее, а в моменты острой нестабильности подталкивал события в нужный коридор. В овладении этим интеллектуальным арсеналом он обогнал время почти на целый век.
Ленин выдвинул и частью разработал с десяток фундаментальных концепций, которые и задали стратегию советской революции и первого этапа строительства, а также мирового национально-освободительного и левого движения.
Здесь отметим лишь те, которые советская история оставила в тени.
1. Ленин добился “права русских на самоопределение” в революции, то есть на автономию от главных догм марксизма и от мирового сообщества марксистов. Это обеспечило поддержку или нейтралитет мировой социал-демократии. Он преодолел цивилизационную раздвоенность России, соединив “западников и славянофилов” в советском проекте. На полвека была нейтрализована русофобия Запада.
2. Создавая Коминтерн, Ленин поднял проблему “несоизмеримости России и Запада”, проблему взаимного “перевода” понятий обществоведения этих двух цивилизаций. Эта проблема осталась неразработанной, но как нам не хватало в постсоветские годы хотя бы основных её положений! Да и сейчас не хватает.
3. Ленин поднял и, в общем, успешно решил проблему выхода из революции (её обуздания). Это гораздо сложнее, чем начать революцию.
Огромную роль сыграл марксизм в консолидации российского общества вокруг проблемы “образа будущего”. Как целостное связанное учение, соединившее в себе рациональную концепцию с нравственными идеалистическими императивами, марксизм был эффективно применён большевиками для создания идеологии, на время овладевшей массами. В этой идеологии стихийные народные представления о благой жизни были скреплены логикой и идеалами марксизма, которые в тот момент оказывали почти магическое воздействие на сознание. Это не дало народу в момент катастрофы 1905–1920 годов рассыпаться на мелкие группы, ведущие “молекулярную” войну всех против всех. Известно, что в периоды таких катастроф общества, не связанные размышлением о будущем и о путях к желаемому жизнеустройству, порождают массу бандитских шаек и милитаристских групп: кризис порождает общности извергов.
Учитывая всё это, необходимо рассмотреть те установки Маркса и Энгельса, которые внесли раздор в демократическое и революционное движение России и нанесли ущерб и самосознанию интеллигенции, и развитию русской революции, и здоровью уже советского общества и государства. Хотя наши революционеры сами виноваты: слишком они были очарованы марксизмом и воспринимали все его положения как откровение свыше. Тогда у нашей интеллигенции были романтические представления о народе и обществе, а рациональности научного типа было недостаточно.
Маркс предупреждал, что предмет его учения — западный капитализм и западный пролетариат. Он прямо указывает: “в том строе общества, которое мы сейчас изучаем, отношения людей в общественном процессе производства чисто атомистические”. А это значит, что результаты такого изучения не адекватны тем обществам, где не произошла атомизация человека и где производственные отношения содержат общинный компонент. Эти предупреждения прогрессивная русская интеллигенция игнорировала и смотрела на общественные процессы в России через призму марксизма.
Согласно в’идению истории как смены социально-экономических формаций на той стадии развития, на котором находилась Россия, революционным классом должна была быть буржуазия и помогающий ей пролетариат. Именно они рассматривались как носители прогресса и модернизации. Главной задачей революции в России, которая должна была быть только буржуазной, являлось свержение монархии, устранение сословий, ликвидация барьеров, простор капитализму в деревне и городе. В такой революции крестьянство как консервативная монархическая сила, опора традиционного общества виделось противником главных устремлений революции.
Но и попытку пролетариата бороться против капитализма, который ещё не исчерпал свой импульс, Маркс и Энгельс считали реакционной — даже в форме интеллектуальной (литературной) борьбы. Они пишут в “Манифесте Коммунистической партии”: “Первые попытки пролетариата непосредственно осуществить свои собственные классовые интересы во время всеобщего возбуждения, в период ниспровержения феодального общества неизбежно терпели крушение вследствие неразвитости самого пролетариата, а также вследствие отсутствия материальных условий его освобождения, так как эти условия являются лишь продуктом буржуазной эпохи. Революционная литература, сопровождавшая эти первые движения пролетариата, по своему содержанию неизбежно является реакционной. Она проповедует всеобщий аскетизм и грубую уравнительность” (Маркс К., Ф.Энгельс. Манифест Коммунистической партии // Маркс К., Энгельс Ф.Соч., 2-е изд. — М.: Гослитиздат, 1955-1981. Т. 4. С. 455).
Эта уравнительность, особенно свойственная “крестьянскому коммунизму”, рассматривалась Марксом едва ли не как главное препятствие на пути исторического прогресса.
Вторая установка классического марксизма, которая довлела над мировоззрением русской революционной интеллигенции, состояла в концепции разделения народов на революционные и реакционные. Народ, представляющий Запад, является по определению прогрессивным, даже если он выступает как угнетатель. Народ-”варвар”, который пытается бороться против угнетения со стороны Запада, является для классиков марксизма врагом и подлежит усмирению вплоть до уничтожения.
Энгельс так трактует революционные события 1848 года в Австро-Венгрии: “Среди всех больших и малых наций Австрии только три были носительницами прогресса, активно воздействовали на историю и ещё теперь сохранили жизнеспособность; это немцы, поляки и мадьяры. Поэтому они теперь революционны.
Всем остальным большим и малым народностям и народам предстоит в ближайшем будущем погибнуть в буре мировой революции. Поэтому они теперь контрреволюционны” (Энгельс Ф.Борьба в Венгрии // Маркс К., Энгельс Ф.Соч. — Указ. изд. Т. 6. С. 175–186).
Русские считались реакционным народом, угрожающим Европе. С XVI века в элите Запада к образу России как “варвара на пороге” добавлялся “географический” мотив представления русских как азиатского народа. Утверждали даже, что для Европы “русские хуже турок”. Маркс писал: “Турция была плотиной Австрии против России и её славянской свиты” (Маркс К.Маркс — Вильгельму Либкнехту // Маркс К., Энгельс Ф.Соч. — Указ. изд. Т. 34. С. 247).
Почти целый век эксплуатировался и миф об угрозе для Европы панславизма, за которым якобы стояла Россия. Энгельс развивал эту тему в связи с революцией 1848 года: “Европа <стоит> перед альтернативой: либо покорение её славянами, либо разрушение навсегда центра его наступательной силы — России”.
В большой статье “Демократический панславизм” Энгельс пишет, обращаясь к русским демократам: “На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает ещё быть у немцев их первой революционной страстью; со времени революции к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам, и только при помощи самого решительного терроризма против этих славянских народов можем мы совместно с поляками и мадьярами оградить революцию от опасности. Мы знаем теперь, где сконцентрированы враги революции: в России и в славянских областях Австрии; и никакие фразы и указания на неопределённое демократическое будущее этих стран не помешают нам относиться к нашим врагам как к врагам” (Энгельс Ф.Демократический панславизм // Маркс К., Энгельс Ф.Соч. — Указ. изд. Т. 6. С. 306).
Русофобия Маркса и Энгельса, их представление о русских как реакционном народе были неразрывно связаны с ненавистью к России как государству и стране. Это бросается в глаза и удивляет человека, который начинает читать подряд, без определённой цели сочинения Маркса и Энгельса; из популярного советского марксизма этот болезненный колорит был вычищен.
Российское государство опиралось на все те силы, отношения и институты, которые в глазах Маркса были главными генераторами реакционного духа, — религию, государственное чувство, общинное крестьянство, нерыночную уравнительную психологию. Таким образом, Россия представала как активный источник реакции, бросающий вызов прогрессивным силам мировой цивилизации.
Изложенные Марксом и Энгельсом представления о прогрессивных и реакционных народах, о реакционной буржуазной сущности крестьянства и столь же реакционной сущности славян (особенно русских) резко осложнили развитие движения революционных демократов в России. Они вызвали в русском марксизме того времени раскол, который затем перерос в конфликт марксистов с русскими народниками, а затем и в конфликт меньшевиков и эсеров с большевиками.
Через полвека Н.А.Бердяев писал: “Замечательнейшим теоретиком революции в 70-е годы был П.Н.Ткачёв... Он первым противоположил тому русскому применению марксизма, которое считает нужным в России развитие капитализма, буржуазную революцию ипр., точку зрения, очень близкую русскому большевизму. Тут намечается уже тип разногласия между Лениным и Плехановым... Ткачёв, подобно Ленину, строил теорию социалистической революции для России. Русская революция принуждена следовать не по западным образцам... Ткачёв был прав в критике Энгельса. И правота его не была правотой народничества против марксизма, а исторической правотой большевиков против меньшевиков, Ленина против Плеханова” (Бердяев Н.А.Истоки и смысл русского коммунизма. — М.: Наука, 1990. С. 59-60).
Энгельс издевается над прогнозами народников: “Г-н Ткачёв говорит чистейший вздор, утверждая, что русские крестьяне, хотя они и “собственники”, стоят “ближе к социализму”, чем лишённые собственности рабочие Западной Европы. Как раз наоборот. Если что-нибудь может ещё спасти русскую общинную собственность и дать ей возможность превратиться в новую, действительно жизнеспособную форму, то это именно пролетарская революция в Западной Европе” (Энгельс Ф.О социальном вопросе в России // Маркс К., Энгельс Ф.Соч. — Указ. изд. Т. 18. С. 537–548).
Энгельс предупреждает, что антибуржуазная революция в России, согласно марксизму, имела бы реакционный характер: “Только на известной, даже для наших современных условий очень высокой ступени развития общественных производительных сил становится возможным поднять производство до такого уровня, чтобы отмена классовых различий стала действительным прогрессом, чтобы она была прочной и не повлекла за собой застоя или даже упадка в общественном способе производства. Но такой степени развития производительные силы достигли лишь в руках буржуазии” (Энгельс Ф.О социальном вопросе в России // Маркс К., Энгельс Ф.Соч. — Указ. изд. Т. 18. С. 537).
Вывод был таков: “Русские должны будут покориться той неизбежной международной судьбе, что отныне их движение будет происходить на глазах и под контролем остальной Европы” (Энгельс Ф.Эмигрантская литература. III // Маркс К., Энгельс Ф.Соч. — Указ. изд. Т. 18. С.526).
К чему же свёлся этот европейский контроль? Прежде всего, к атаке на российское народничество и к побуждению русских марксистов вести такие атаки и внутри России. В работе группы Плеханова очень важны были их непосредственные контакты с Марксом и его соратниками. Ф.Энгельс высоко оценивал деятельность группы “Освобождение труда”. Он писал в 1885 году В.И.Засулич: “Я горжусь тем, что среди русской молодёжи существует партия, которая искренне и без оговорок приняла великие экономические и исторические теории Маркса и решительно порвала со всеми анархическими и несколько славянофильскими традициями своих предшественников. И сам Маркс был бы также горд этим, если бы прожил немного дольше. Это прогресс, который будет иметь огромное значение для развития революционного движения в России” (Энгельс Ф.Письмо В.И.Засулич 23 апреля 1885 г. // Маркс К., Энгельс Ф.Соч. — Указ. изд. Т. 36. С. 260).
Приняв эти установки, российские марксисты много сделали для разгрома народников. На первом этапе своей политической деятельности в этом разгроме принял участие и молодой Ленин. Как сказано в предисловии к 18-му тому сочинений Маркса и Энгельса, ответ Ткачёву “положил начало той всесторонней критике народничества в марксистской литературе, которая была завершена В.И.Лениным в 90-х годах XIX века и привела к полному идейно-теоретическому разгрому народничества”.
Современные исторические исследования массового сознания крестьян, проведённые путём изучения большого массива документов 1905–1907 годов (наказов, приговоров и петиций), подводят нас к важному выводу о причинах того разрыва внутри революционного социалистического движения, который привёл и к трагедии Гражданской войны.
Ленин первым перешёл к принципиально иной модели, объясняющей природу русской революции и место в ней крестьянства. Но и он “приходил к ленинизму” трудно, с отступлениями и противоречиями, традиционное сословное российское общество считалось архаичным и противопоставлялось гражданскому обществу.
Такое видение сохранилось у многих и сегодня.
“Развитие капитализма в России” и марксизм
Огромную роль при укреплении учения марксизма сыграл молодой В.И.Ленин и его фундаментальный труд “Развитие капитализма в России” (1899).
По сути, этот труд завершил построение философско-политической доктрины, в рамки которой была введена общественная мысль России первой трети ХХ века. Главной задачей труда “Развитие капитализма в России” (1896–1899) сам Ленин считал укрепление марксистских взглядов на исторический процесс в России, он слишком “затвердил” установки марксизма, не вскрыв рациональное зерно взглядов народников.
В начале века марксизм в России стал больше, чем теорией или даже учением: он стал формой общественного сознания в культурном слое. С.Н.Булгаков писал в “Философии хозяйства”: “Практически все экономисты суть марксисты, хотя бы даже ненавидели марксизм”. Тем более что марксисты России смотрели на социальную реальность через призму трудов Маркса. Структура мышления, созданная в конце XIX века для определённого понимания России, опиралась на связный набор понятий и терминов, она была логична и поддерживалась авторитетом Запада. Это язык евроцентризма, который отвергал существование иных жизнеспособных цивилизаций, кроме Запада. Россия должна была пройти тот же путь, что и Запад! В конце XIX века это означало, что и в России должен был быть капитализм. Россия сильно отстала, в ней много ещё крепостничества и “азиатчины”, но сейчас она навёрстывает упущенное.
В момент написания этой книги и даже в первый период после революции 1905–1907 годов Ленин следовал тезису о неизбежности прохождения России через этап господства капитализма. Отсюда вытекало, что и назревающая русская революция, смысл которой виделся в расчистке площадки для прогрессивной формации, должна была быть революцией буржуазной.
Из этого широкого течения выбивались наследники славянофилов — народники. Против них встали и либералы, и марксисты. Их идейный разгром молодой Ленин считал в то время одной из главных своих задач. В работе 1897 года “От какого наследства мы отказываемся” он так определил суть народничества, две его главные черты: “признание капитализма в России упадком, регрессом” и “вера в самобытность России, идеализация крестьянина, общины и т.п.”.
Исходя из марксистской политэкономии, Ленин был уверен, что освобождение крестьян от оков общины — благо для них, и так определял позицию социал-демократов: “Мы стоим за отмену всех стеснений права крестьян на свободное распоряжение землёй, на отказ от надела, на выход из общины. Судьёй того, выгоднее ли быть батраком с наделом или батраком без надела, может быть только сам крестьянин. Поэтому подобные стеснения ни в каком случае и ничем не могут быть оправданы*”.
/* Во втором издании 1908 года Ленин сделал сноску, чтобы отмежеваться от реформы Столыпина, которая потребовала массовых порок и казней: “Само собой разумеется, что ещё больший вред крестьянской бедноте принесёт столыпинское (ноябрь 1906 года) разрушение общины”. Но между этой сноской и текстом имеется явное противоречие — трудно поддерживать разрушение общины (“отмену всех стеснений”) и в то же время критиковать за это Столыпина./
Это сводится к простой мысли: быть свободным индивидом лучше, чем входить в солидарный человеческий коллектив. Общинное право запрещало продавать и даже закладывать землю — это, конечно, стеснение. Крестьяне его поддерживали потому, что знали: в их тяжёлой жизни чуть ли не каждый попадёт в положение, когда отдать землю за долги или пропить её будет казаться наилучшим выходом. И потерянного не вернёшь. Не вполне распоряжаться своим урожаем, а сдавать в общину часть его для создания неприкосновенного запаса на случай недорода, — стеснение. Но в каждой крестьянской семье была жива память о голодном годе, когда этот запас спасал жизнь. И это общинное правило, гарантирующее выживание, ценилось крестьянами выше глотка свободы. Как говорили сами крестьяне: “Если нарушить общину, нам и милостыню не у кого попросить будет”.
Вообще, спор о земледельческой общине можно считать законченным после двух исторических экспериментов: реформы Столыпина и Октябрьской революции 1917 года. Получив землю, крестьяне повсеместно и по своей инициативе восстановили общину. В 1927 году в РСФСР 91% крестьянских земель находился в общинном землепользовании. Как только история дала русским крестьянам короткую передышку, они определённо выбрали общинный тип жизнеустройства. И если бы не грядущая война и жестокая необходимость в форсированной индустриализации, возможно, более полно сбылся бы проект государственно-общинного социализма народников.
Общая ошибка марксистов, слишком жёстко применявших формационный подход, заключалась в том, что они часто ставили знак равенства между докапиталистическими формами и некапиталистическими. Если не видеть в общине её цивилизационное, а не формационное, содержание, то она, естественно, будучи “докапиталистической” формой, в конце XIX века выглядит как пережиток, дикость и отсталость. Если же рассматривать общину как продукт культуры, жёстко не связанный с формацией, то в ней виден особый гибкий и насыщенный содержанием уклад, совместимый с самыми разными социально-экономическими базисами.
В предисловии к книге “Развитие капитализма в России” Ленин выражает особую солидарность с Каутским в “признании прогрессивности капиталистических отношений в земледелии сравнительно с докапиталистическими”. Для нас этот тезис важен и актуален сегодня, поскольку он стал повторяться в несколько расширенной форме: “капитализм в земледелии прогрессивнее некапитализма”.
Каковы же методологические приёмы обоснования этого тезиса у Ленина? Главных приёма два: первый — отсылка к авторитету Маркса, который представлен в работе как абсолютно непререкаемый. Второй довод — статистика концентрации средств и уровень производства зажиточных крестьян по сравнению с бедными. Рассмотрим эти доводы.
Условием для использования первого довода Лениным был предварительный постулат, что Россия ничем существенно не отличается от Запада. Это ошибка, потому что этот постулат — идеологическое утверждение, предмет веры, а не знания.
А. В.Чаянов пишет: “В России в период начиная с освобождения крестьян (1861) и до революции 1917 года в аграрном секторе рядом с крупным капиталистическим хозяйством существовало крестьянское семейное хозяйство, что и привело к разрушению первого, ибо малоземельные крестьяне платили за землю больше, чем давала рента капиталистического сельского хозяйства, что неизбежно вело к распродаже крупной земельной собственности крестьянам... Арендные цены, уплачиваемые крестьянами за снимаемую у владельцев пашню, значительно выше той чистой прибыли, которую с этих земель можно получить при капиталистической их эксплуатации” (Чаянов А.В.Крестьянское хозяйство. — М.: Экономика, 1989. С. 143).
Таким образом, в конкуренции с крестьянским общинным хозяйством крупное капиталистическое хозяйство в России проиграло. И это не постулат, а эмпирический факт. К этому Чаянов даёт такой комментарий: “Наоборот, экономическая история, например, Англии даёт нам примеры, когда крупное капиталистическое хозяйство... оказывается способным реализовать исключительные ренты и платить за землю выше трудового хозяйства, разлагая и уничтожая последнее”.
Никоим образом не мог в России “господствовать тот же хозяйственный строй, что и на Западе”. Модель марксистов — как большевиков, так и “легальных” — была неадекватна в принципе, не в мелочах, а в самой своей сути. Из этой модели были изъяты непреодолимые объективные факторы, которые не учитывали ни Маркс, ни Ленин, — структурные и природные. Но эта модель становилась главенствующей в России.
В своём труде “Развитие капитализма в России” Ленин, следуя за устаревшей политэкономией Маркса, ошибался относительно прогрессивной роли капитализма в целом, в глобальном масштабе. В реальности капитализм был системой “центр-периферия”. Создавая на периферии анклавы современного производства, господствующий извне капитализм метрополии обязательно производил “демодернизацию” остальной части производственной системы, даже уничтожая структуры местного капитализма.
Второй довод: расслоение на сельскую буржуазию и пролетариат
Ленин делает радикальный вывод: “Доброму народнику и в голову не приходило, что, покуда сочинялись и опровергались всяческие проекты, капитализм шёл своим путём, и общинная деревня превращалась и превратилась в деревню мелких аграриев” .
В реальности капитализм продавал и сдавал землю крестьянам в аренду по цене в три раза выше капиталистической ренты, а общинная деревня укреплялась. Вот факт — переток земли. В целом после реформы 1861 года на рынке земли стали господствовать трудовые крестьянские хозяйства, а не фермеры. Если принять площади, полученные частными землевладельцами в 1861 году за 100%, то к 1877 году у них осталось 87%, к 1887-му — 76%, к 1897-му — 65%, к 1905-му — 52% и к 1916-му — 41%. При этом из этих земель 2/3 использовалось крестьянами через аренду. То есть за время “развития капитализма” к крестьянам перетекло 86% частных земель.
Изменение классового строя деревни, конечно, было бы важнейшим доводом в пользу вывода об исчезновении общины. Ленин пишет: “Старое крестьянство не только “дифференцируется”, оно совершенно разрушается, перестаёт существовать, вытесняемое совершенно новыми типами сельского населения — типами, которые являются базисом общества с господствующим товарным хозяйством и капиталистическим производством. Эти типы — сельская буржуазия (преимущественно мелкая) и сельский пролетариат, класс товаропроизводителей в земледелии и класс сельскохозяйственных наёмных рабочих”. В другом месте сказано: “крестьянство с громадной быстротой раскалывается...”. Далее Ленин даёт оценку: “К представителям сельского пролетариата должно отнести не менее половины всего числа крестьянских дворов, т.е. всех безлошадных и большую часть однолошадных крестьян”
Довод в пользу того, что “крестьянство перестаёт существовать”, — высокая, по мнению Ленина, товарность хозяйства, вовлечённость его в рынок, “полная зависимость от рынка”. Но из семейных бюджетов следует, что личное потребление крестьян, включая пищу, покрывалось за счёт покупных продуктов и вещей не более чем на треть — такую зависимость никак не назовёшь полной. Эта “рыночность” во многом была мнимой: чтобы осенью заплатить подати, крестьяне были вынуждены дёшево продавать хлеб, а весной покупать его уже дороже. Это даёт видимое завышение “товарности”, и экономисты-народники его вычитают, считая товарным только тот продукт, который не возвращается к производителю. Ленин такой поправки не делает.
Это явление “вынужденной товарности” натурального хозяйства довольно хорошо изучено в последние десятилетия на периферии капиталистической системы, в крестьянских странах “третьего мира”. В очень важной книге “Теория формаций” (М., 1997) В. В.Крылов пишет о натуральном хозяйстве: “Чисто статистическими методами было рассчитано, что докапиталистические способы труда и натуральная замкнутость хозяйства прочно удерживаются в условиях, когда производство на душу населения не превышает 200–250 долл. Только внеэкономические, рентальные, налоговые и тому подобные меры позволяют в этих условиях увеличивать товарный выход продукции, часто за счёт личного потребления самих производителей”.
Именно это и наблюдалось в России, где подати и платежи у крестьян превышали возможный доход от хозяйства. Более того, даже работа крестьянина на капиталистический рынок ещё не говорит о том, что и само его хозяйство является капиталистическим. Это на материале русской деревни доказывал А.В.Чаянов, а за последние десятилетия установлено исследованием крестьянства в развивающихся странах.
В свете того, что сейчас известно о взаимодействии капитализма метрополий с периферией, становится более понятным, почему Ленин в 1890-е годы считал, что в сельском хозяйстве России растёт товарность и укрепляются капиталистические отношения, а через десять лет он во многом изменил это представление. Вторжение западного финансового капитала и развитие капитализма в городе (как “метрополии” российского капитализма) после 1900 года привело к сужению свободного рынка для крестьянства.
Центром организации революционных выступлений была община — деревенский или волостной сход. Уровень организации, высокая дисциплина и, можно сказать, “культура” революции поразили всех политиков и напугали правительство гораздо больше, чем эксцессы. Мы, к нашему горю, очень мало знаем об этой революции, потому что она пошла совершенно “неправильно”. Мы, например, слышали о Совете в Иваново-Вознесенске, который пассивно просуществовал два месяца, но ничего не знаем о сотне крестьянских советских республик, которые по полгода обладали полнотой власти в обширных зонах. История Советской России началась в деревне в 1905 году.
В ходе революции практически не было конфликтов между бедняками и богатыми крестьянами. Те, кого Ленин называл “сельской буржуазией”, были организаторами большой “петиционной кампании” — в Крестьянский союз и в Государственную Думу. Изучено около 4000 таких петиций, и в 100% из них — требование отмены частной собственности на землю. После этого вопрос о том, являются ли богатые крестьяне буржуазией и стало ли общинное крестьянство оплотом капитализма, можно было считать закрытым.
Отметим важную проблему, которая встала при изучении трудового хозяйства, действующего в рамках господствующего капиталистического способа производства. Именно эта проблема в 1899 году затруднила Ленину анализ крестьянского хозяйства в России. Её теоретическое понимание пришло намного позднее. Во многих местах А.В.Чаянов подчёркивает тот факт, что семейное трудовое хозяйство, обладая особенным и устойчивым внутренним укладом, во внешней среде приспосабливается к господствующим экономическим отношениям, так что его внутренний (“субъективный”) уклад вообще не виден при поверхностном взгляде. Он пишет: “Всякого рода субъективные оценки и равновесия, проанализированные нами как таковые, из недр семейного хозяйства на поверхность не покажутся, и вовне оно будет представлено такими же объективными величинами, как и всякое иное”.
Здесь источник столкновения А.В.Чаянова не только с марксистами, но и с современными ему буржуазными западными экономистами, которые склонялись к рассмотрению трудового хозяйства как разновидности капиталистического. Огромное отличие от России состояло в том, что на Западе крестьянское хозяйство было замаскировано очень глубоко, поскольку капитализм там господствовал почти полностью, а на селе в очень большой степени (крестьянин был вытеснен фермером). В России же крестьянство составляло 85% населения, а на селе определяло хозяйственную жизнь почти абсолютно.
Эти факторы не были включены в парадигму Маркса и не были учтены в книге “Развитие капитализма в России” Ленина.
Столетиями русский крестьянин для выполнения земледельческих работ (с учётом запрета на труд по воскресеньям) располагал примерно 130 сутками в год. Из них около 30 суток уходило на сенокос. В итоге однотягловый хозяин с семьёй из четырёх человек имел для всех видов работ на пашне (исключая обмолот снопов) лишь около 100 суток. В расчёте на десятину (около 1 га) обычного крестьянского надела это составляло 22-23 рабочих дня (а если он выполнял полевую барщину, то почти вдвое меньше).
Налицо колоссальное различие с Западом. Возможность интенсификации земледелия и сам размер обрабатываемой пашни на Западе были неизмеримо больше, чем в России. Это и 4–6-кратная пахота, и многократное боронование, и длительные “перепарки”, что позволяло обеспечить чистоту всходов от сорняков, достигать почти идеальной рыхлости почвы и т.д.
Мы видим, что разница колоссальная — в России на пороге XIX века урожай сам-2,4! В четыре раза ниже, чем в Западной Европе. А ведь и крестьянин, и лошадь в России работали впроголодь. Как пишет Л.В.Милов, в Древнем Риме, по свидетельству Катона Старшего, рабу давали в пищу на день 1,6 кг хлеба (т.е. 1 кг зерна). У русского крестьянина суточная норма собранного зерна составляла 762 г. Но из этого количества он должен был выделить зерно “на прикорм скота, на продажу части зерна с целью получения денег на уплату налогов и податей, покупку одежды, покрытие хозяйственных нужд”.
Как известно, Запад делал инвестиции для строительства дорог и мостов, заводов и университетов главным образом за счёт колоний. У России колоний не было, источником инвестиций было то, что удавалось выжать из крестьян. Насколько прибыльным было их хозяйство?
В декабре 1907 года Ленин заканчивал книгу “Аграрная программа русской социал-демократии в первой русской революции 1905–1907 годов”, а зимой 1908 года готовил её к печати (книга была конфискована и уничтожена ещё в типографии; сохранился один экземпляр, вышла она в 1917 году). В ней ещё излагаются старые представления ортодоксального марксизма: то же самое обличение “средневековья” и те же мечты о “фермере”, что и в “Развитии капитализма в России”.
Вот главные для нас мысли той книги: “Крестьянское надельное землевладение... загоняет крестьян, точно в гетто, в мелкие средневековые союзы фискального, тяглового характера, союзы по владению надельной землей, т.е. общины. И экономическое развитие России фактически вырывает крестьянство из этой средневековой обстановки, с одной стороны, порождая сдачу наделов и забрасывание их, с другой стороны, созидая хозяйство будущих свободных фермеров (или будущих гроссбауэров юнкерской России) из кусочков самого различного землевладения...
Для того чтобы построить действительно свободное фермерское хозяйство в России, необходимо “разгородить” все земли, и помещичьи, и надельные. Необходимо разбить все средневековое землевладение, сравнять все и всяческие земли перед свободными хозяевами на свободной земле. Необходимо облегчить в максимальной возможной степени обмен земель, расселение, округление участков, создание свободных новых товариществ на место заржавевшей тягловой общины. Необходимо “очистить” всю землю от всего средневекового хлама...
Мелкие собственники-земледельцы в массе своей высказались за национализацию <земли> и на съездах Крестьянского союза в 1905 году, и в первой Думе в 1906 году, и во второй Думе в 1907 году... не потому, что “община” заложила в них особые “зачатки”, особые, небуржуазные “трудовые начала”. Они высказались так потому, наоборот, что жизнь требовала от них освобождения от средневековой общины и средневекового надельного землевладения. Они высказались так не потому, что они хотели или могли строить социалистическое земледелие, а потому, что они хотели и хотят, могли и могут построить действительно буржуазное, т.е. в максимальной степени свободное от всех крепостнических традиций мелкое земледелие”.
Это чисто марксистское видение проблемы, но оно было ошибочным.
Полемика Маркса и Энгельса с народниками относительно русской крестьянской общины продолжались 20 лет. В 1882 году в предисловии ко второму русскому изданию “Манифеста Коммунистической партии” за подписью Карл Маркс. Фридрих Энгельс сказано: “Спрашивается теперь: может ли русская община — эта, правда, сильно уже разрушенная форма первобытного общего владения землёй — непосредственно перейти в высшую, коммунистическую форму общего владения? Или, напротив, она должна пережить сначала тот же процесс разложения, который присущ историческому развитию Запада?
Единственно возможный в настоящее время ответ на этот вопрос заключается в следующем. Если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе, так что обе они дополнят друг друга, то современная русская общинная собственность на землю может явиться исходным пунктом коммунистического развития” (Маркс К., Ф.Энгельс К.Предисловие ко второму русскому изданию “Манифеста коммунистической партии” // Маркс К., Энгельс Ф.Соч. — Указ. изд. Т. 19. С. 304-305).
Но русская община конца XIX века не была и просто не могла быть “формой первобытного общего владения землёй”. После реформы 1861 года община не разрушалась, а именно укреплялась. Наконец, ни народникам, ни большевикам и в голову не приходило ожидать, чтобы община “непосредственно перешла в высшую, коммунистическую форму”. Говорилось о пути развития с использованием общины как социокультурной системы, как большого общественного института.
Взгляды на русскую крестьянскую общину в марксизме были настолько противоречивы, что и сам Маркс не решился их обнародовать, они остались в трёх (!) вариантах его письма к В.Засулич, и ни один из этих вариантов он так ей и не послал.
Начнём с экономической эффективности. Что крупное предприятие в земледелии несравненно эффективнее (“прогрессивнее”) мелкого крестьянского, было для марксистов непререкаемой догмой. Но в действительности община показала удивительную способность сочетаться с кооперацией и таким образом развиваться в сторону крупных хозяйств. В 1913 году в России было более 30 тысяч кооперативов с общим числом членов более 10 млн человек. Смогла община, хотя и с травмами, восстановиться и в облике колхозов — крупных кооперативных производств.
В 1908 году на I Всероссийском съезде работников кооперации было решено создать большой банк. В 1911 году был учреждён Московский народный банк, 90% акций которого приобрели кооперативы. Он координировал деятельность кооперативов, давал им кредиты и гарантировал их займы. Его оборот вырос к 1916 году до 1,2 млрд рублей. Это, видимо, был крупнейший кооперативный банк в мире.
Вокруг кредитной кооперации стала развиваться и сельскохозяйственная — закупка машин, обработка льна, строительство зернохранилищ и зерноочистительных станций, маслодельных заводов. Кооперация в России стала огромной системой самоорганизации, которая вовлекла в себя десятки миллионов человек. И Ленин признал незадолго до смерти: “Социализм — это строй цивилизованных кооператоров”.
В России, в отличие от Западной Европы, капитализм в сельском хозяйстве и в целом в стране не мог вытеснить общину. И не только не мог вытеснить и заменить её, но даже нуждался в её укреплении. Иными словами, чтобы в какой-то части России мог возникнуть сектор современного капиталистического производства, другая часть должна была “отступить” к общине, претерпеть “архаизацию”, стать более традиционной, нежели раньше. Образно говоря, капитализм не может существовать без более или менее крупной буферной “архаической” части, соками которой он питается.
Россия, не будучи колониальной империей, могла вести развитие капитализма только посредством архаизации части собственного общества. И прежде всего, объектом этой архаизации стало крестьянство. Именно после реформы 1861 года, открывая простор для развития капитализма, само царское правительство укрепляет крестьянскую общину. И это вовсе не стратегическая ошибка, иначе и быть не могло.
В своём труде 1899 года Ленин дал в основном одномерную, сведённую к производственно-экономическим отношениям модель общины (всю “лирику” народников он просто высмеивал). Но такая модель не может адекватно представить общественные процессы и противоречия. Структуры, подобные общине, выполняют несколько функций, в основании которых заложены разные, даже несоизмеримые интересы и ценности.
Община была защитным механизмом, позволявшим пережить бедствия, которыми была полна история России, — вызванные и природными, и социальными катастрофами (неурожаями, войнами, революциями и реформами). В общинных (“традиционных”) обществах не допускалась глубокая бедность как социальное явление — кусок хлеба полагался всем. Такая бедность возникла лишь в “современном” обществе Запада (обществе модерна).
Говоря о русской культуре, Н.А.Бердяев отмечает важную особенность: “Русские суждения о собственности и воровстве определяются не отношением к собственности как социальному институту, а отношением к человеку... С этим связана и русская борьба против буржуазности, русское неприятие буржуазного мира... Для России характерно и очень отличает её от Запада, что у нас не было и не будет значительной и влиятельной буржуазной идеологии” (Бердяев Н.Русская идея // Вопросы философии. 1990, № 1).
В крестьянской поземельной общине сложилась стройная система нравственных норм и своя система права, которые к началу ХХ века соединили всю сеть общин на территории Российской империи в дееспособное гражданское общество, собранное на иных основаниях, нежели на Западе.
Так миллионы людей стали обдумывать тот образ будущего, который в 1917 году получил имя советский.
Овладеть главным потоком революции — со всеми её великими и страшными сторонами — оказалось для большевиков самой важной и самой трудной задачей. Постановка задачи “обуздания революции” происходит у Ленина буквально сразу после Октября, когда волна революции нарастала. Решение этой противоречивой задачи было в том, чтобы договориться о главном, поддержать выбранную огромным большинством траекторию.
Ленин сформулировал очень важное качество революционера (да и вообще политика): “Для настоящего революционера самой большой опасностью, — может быть, даже единственной опасностью, — является преувеличение революционности, забвение граней и условий уместного и успешного применения революционных приёмов. Настоящие революционеры на этом больше всего ломали себе шею, когда начинали писать “революцию” с большой буквы, возводить “революцию” в нечто почти божественное, терять голову, терять способность самым хладнокровным и трезвым образом соображать, взвешивать, проверять, в какой момент, при каких обстоятельствах, в какой области действия надо уметь действовать по-революционному и в какой момент, при каких обстоятельствах и в какой области действия надо уметь перейти к действию реформистскому.
Откуда следует, что “великая, победоносная, мировая” революция может и должна применять только революционные приемы? Ниоткуда этого не следует. И это прямо и безусловно неверно. Неверность этого ясна сама собой на основании чисто теоретических положений, если не сходить с почвы марксизма. Неверность этого подтверждается и опытом нашей революции...
До победы пролетариата реформы — побочный продукт революционной классовой борьбы. После победы они (будучи в международном масштабе тем же самым “побочным продуктом”) являются для страны, в которой победа одержана, кроме того, необходимой и законной передышкой в тех случаях, когда сил заведомо, после максимальнейшего их напряжения, не хватает для революционного выполнения такого-то или такого-то перехода. Победа даёт такой “запас сил”, что есть чем продержаться даже при вынужденном отступлении — продержаться и в материальном, и в моральном смысле. Продержаться в материальном смысле — это значит сохранить достаточный перевес сил, чтобы неприятель не мог разбить нас до конца. Продержаться в моральном смысле — это значит не дать себя деморализовать, дезорганизовать, сохранить трезвую оценку положения, сохранить бодрость и твёрдость духа, отступить хотя бы и далеко назад, но в меру, отступить так, чтобы вовремя приостановить отступление и перейти опять в наступление”.
Для такого поворота к “обузданию” набирающей силу революции нужна была огромная смелость и понимание именно чаяний народа. А это понимание встречается у политиков чрезвычайно редко. И в этом, безусловно, главную роль сыграл Ленин как мыслитель, методолог с редкостной ответственностью в объяснениях самых сложных проблем.
Ленин объяснял на примере ранний проект экономики: “Восстановим крупную промышленность и наладим непосредственный продуктообмен её с мелким крестьянским земледелием, помогая его обобществлению. Для восстановления крупной промышленности возьмём с крестьян в долг известное количество продовольствия и сырья посредством развёрстки. Вот какой план (или метод, систему) проводили мы свыше трёх лет, до весны 1921 года. Это был революционный подход к задаче в смысле прямой и полной ломки старого для замены его новым общественно-экономическим укладом...
Совершенно иной подход к задаче <нэпа>. По сравнению с прежним, революционным, это подход реформистский (революция есть такое преобразование, которое ломает старое в самом основном и коренном, а не переделывает его осторожно, медленно, постепенно, стараясь ломать как можно меньше)”.
И очень важно, что Ленин представлял российское общество как большую систему, и главные общности — тоже как системы, а не как монолиты. Он так выразил позицию мелкобуржуазной части крестьянства: “Россия так исключительно велика, что различные части её могли в одно и то же время переживать различные стадии развития.
В Сибири и на Украине контрреволюция могла временно побеждать, потому что буржуазия имела там за собой крестьянство, потому что крестьяне были против нас. Крестьяне нередко заявляли: “Мы большевики, но не коммунисты. Мы за большевиков, потому что они прогнали помещиков, но мы не за коммунистов, потому что они против индивидуального хозяйства”. И некоторое время контрреволюция могла побеждать в Сибири и на Украине, потому что буржуазия имела успех в борьбе за влияние среди крестьян; но достаточно было очень непродолжительного периода, чтобы открыть крестьянам глаза. В короткое время они накопили практический опыт и вскоре сказали: “Да, большевики довольно неприятные люди; мы их не любим, но всё же они лучше, чем белогвардейцы и Учредительное собрание”. Учредилка у них ругательное слово”.
Вывод таков: несмотря на сильную оппозицию внутри партии, большевики приняли новую теорию русской революции, которую разрабатывал Ленин после 1907 года.
Когда в 1924 году умер Ленин, философ Бертран Рассел написал: “Можно полагать, что наш век войдёт в историю веком Ленина и Эйнштейна, которым удалось завершить огромную работу синтеза, одному — в области мысли, другому — в действии. Ленин казался мировой буржуазии разрушителем, но не разрушение сделало его известным. Разрушить могли бы и другие, но я сомневаюсь, нашёлся ли бы хоть ещё один человек, который смог бы построить так хорошо заново. У него был стройный творческий ум. Он был философом, творцом системы в области практики... Он соединял в себе узкую ортодоксальность мысли с умением приспосабливаться к действительности, хотя он никогда не делал таких уступок, которые имели бы другую цель, кроме окончательного торжества коммунизма... Это делало его спокойным среди трудностей, мужественным среди опасностей, оценивающим всю русскую революцию как эпизод в мировой борьбе...
Государственные деятели масштаба Ленина появляются в мире не больше, чем раз в столетие, и вряд ли многие из нас доживут до того, чтобы видеть равного ему” (Рассел Б.Из письма в редакцию “Известий ЦИК СССР” // Ленин. Человек — мыслитель — революционер. Воспоминания современников. — М.: Директ-Медиа, 2014. С. 437).
Ленин как политик мог действовать только в рамках “языка марксизма”. И ему пришлось следовать требованиям реальной жизни, преодолевая свои вчерашние догмы, но делая это, не перегибая палку в расшатывании мышления своих соратников. Приходя шаг за шагом к пониманию сути крестьянской России, создавая “русский большевизм” и принимая противоречащие марксизму стратегические решения, Ленин сумел выполнить свою политическую задачу, не входя в конфликт с общественным сознанием. Он всегда поначалу встречал сопротивление почти всей верхушки партии, но умел убедить товарищей, обращаясь к здравому смыслу. Но и партия сформировалась из тех, кто умел сочетать “верность марксизму” со здравым смыслом, а остальные откалывались: Плеханов, легальные марксисты, меньшевики, троцкисты.
Сразу после Октября большевики выступили против “бунта”, против стихийной силы революции. Во время перестройки обвиняли Ленина в лозунге “грабь награбленное”, а на деле это был лозунг “бунта”, которым должны были овладеть большевики. “Попало здесь особенно лозунгу “грабь награбленное” — лозунгу, в котором, как я к нему ни присматриваюсь, я не могу найти что-нибудь неправильное, если выступает на сцену история. Если мы употребляем слова “экспроприация экспроприаторов”, то почему же здесь нельзя обойтись без латинских слов?
И я думаю, что история нас полностью оправдает, а ещё раньше истории становятся на нашу сторону трудящиеся массы; но если лозунг “грабь награбленное” проявил себя без всяких ограничений в деятельности Советов и если окажется, что в таком практическом и коренном вопросе, как голод и безработица, мы натыкаемся на величайшие трудности, то тут своевременно сказать, что после слов “грабь награбленное” начинается расхождение между пролетарской революцией, которая говорит: награбленное сосчитай и врозь его тянуть не давай, а если будут тянуть к себе прямо или косвенно, то таких нарушителей дисциплины расстреливай...
И вот, когда против этого начинают вопить, крича, что — диктатура, начинают вопить о Наполеоне III, о Юлии Цезаре, говорят, что это несерьёзность рабочего класса, когда обвиняют Троцкого, тут есть та каша в головах, то политическое настроение, которое выявляется именно мелкобуржуазной стихией, которая протестовала не против лозунга “грабь награбленное”, а против лозунга “считай и распределяй правильно”...
Всё это словесные кунштюки, что, мол, диктатура, Наполеон III, Юлий Цезарь и т.д. Здесь можно на этот счёт пускать песок в глаза, но на местах, на каждой фабрике, в каждой деревне превосходно знают, что мы в этом отстали, никто оспаривать этого лозунга не будет, каждый знает, что он означает. И что мы направим все наши силы на организацию подсчёта, контроля и правильного распределения, в этом также не может быть сомнений... Пролетариат, масса крестьянства, разорённого и безнадёжного в смысле хозяйства индивидуального, будет на нашей стороне, потому что прекрасно понимает, что простым грабежом Россию удержать нельзя. Нам всем это хорошо известно, и каждый у себя на месте видит это и чувствует это”.
Это было понятно.
Примирения не произошло, отказ правых эсеров от сотрудничества с Советской властью направил события в худший коридор. Признание эсерами Советской власти, по мнению В.И.Ленина, предотвратило бы гражданскую войну. Он писал: “Если есть абсолютно бесспорный, абсолютно доказанный фактами урок революции, то только тот, что исключительно союз большевиков с эсерами и меньшевиками, исключительно немедленный переход всей власти к Советам сделал бы гражданскую войну в России невозможной. Ибо против такого союза, против Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов никакая буржуазией начатая гражданская война немыслима, этакая “война” не дошла бы даже ни до одного сражения” (Ленин В.И.Русская революция и гражданская война // Полн. собр. соч. Т. 34. С. 222).
После 25 октября подобные скандалы были неуместны, ситуация уже оставляла только одну дилемму — примирение или война. Петь “Интернационал”, а потом убегать к белочехам и Колчаку — это возмущало все стороны, которые готовились к смертному бою. Понятно, почему Колчак послал отряд “переловить эту керенщину” и расстрелять. Все эти странные социалисты со своими метаниями профанировали трагический порыв добровольцев Белой армии. Товарищи эсеры и меньшевики не понимали, что начинается...
Вот Ленин в долгом споре с меньшевиками и эсерами о том, почему Временное правительство отвергло требование населения разрешить или хоть смягчить критические актуальные проблемы, и сказал им: “Нашёлся ли бы на свете хоть один дурак, который пошел бы на революцию, если бы вы действительно начали социальную реформу? Почему вы этого не сделали? Потому, что ваша программа была пустой программой, была вздорным мечтанием”.
Это довод от здравого смысла, который определяет первый слой причин. Такая структура проблемы позволяет людям увидеть достаточную причину, чтобы выработать свою позицию, оставляя более глубокие причины в “чёрном ящике”.
По сравнению с царским правительством и Временным правительством советская власть отличалась быстрой адаптацией к изменениям. Можно предположить, что поколение советских руководителей вырастало в кризисных условиях и получило большой опыт переходов “порядок–хаос–порядок”. Этот опыт был получен в подполье, на каторге и в ссылке, в побегах и в эмиграции, а затем на Гражданской войне и в строительстве новых социальных форм и институтов.
Есть серия эпизодов, в которых представлены ситуации столкновения здравых смыслов разных групп. Вот пример такого конфликта и как он разрешался. Ленин принял доктрину развития промышленности в форме довольно длительного этапа государственного капитализма. Даже накануне Октября считали, что рабочий контроль на предприятиях будет действовать в форме совместного совещания предпринимателей и рабочих. Взяв власть при полном распаде и саботаже госаппарата, Советское правительство и помыслить не могло взвалить на себя функцию управления всей промышленностью. Основной капитал главных отраслей промышленности принадлежал иностранным банкам, и никто не мог предсказать последствий национализации такого капитала.
Ленин так объясняет свою доктрину на заседании ВЦИК 29 апреля 1918 года: “Что такое государственный капитализм при Советской власти? В настоящее время осуществлять государственный капитализм — значит проводить в жизнь тот учёт и контроль, который капиталистические классы проводили в жизнь... Всякий не сошедший с ума человек и не забивший себе голову обрывками книжных истин должен был бы сказать, что государственный капитализм для нас спасение. Я сказал, что государственный капитализм был бы спасением для нас; если бы мы имели в России его, тогда переход к полному социализму был бы лёгок, был бы в наших руках, потому что государственный капитализм есть нечто централизованное, подсчитанное, контролированное и обобществленное, а нам-то и не хватает как раз этого, нам грозит стихия мелкобуржуазного разгильдяйства, которая больше всего историей России и её экономикой подготовлена и которая как раз этого шага, от которого зависит успех социализма, нам не даёт сделать...
Левые коммунисты пишут: “введение трудовой дисциплины в связи с восстановлением руководительства капиталистов в производстве не может существенно увеличить производительность труда, но оно понизит классовую самодеятельность, активность и организованность пролетариата. Оно грозит закрепощением рабочего класса...”. Это неправда; если бы это было так, наша русская революция в её социалистических задачах, в её социалистической сущности стояла бы у краха. Но это неправда. Это деклассированная мелкобуржуазная интеллигенция не понимает того, что для социализма главная трудность состоит в обеспечении дисциплины труда...
Когда нам говорят, что диктатура пролетариата признаётся на словах, а на деле пишутся фразы, это собственно показывает, что о диктатуре пролетариата не имеют понятия, ибо это вовсе не то только, чтобы свергнуть буржуазию или свергнуть помещиков — это бывало во всех революциях, — наша диктатура пролетариата есть обеспечение порядка, дисциплины, производительности труда, учёта и контроля, пролетарской Советской власти, которая более прочна, более тверда, чем прежняя... Я считаю, что это полезная задача, ибо она всех думающих, всех сознательных рабочих и крестьян заставит направить на это все свои главные силы. Да, тем, что мы свергли помещиков и буржуазию, мы расчистили дорогу, но не построили здания социализма...
Когда нам говорят, что введение трудовой дисциплины в связи с восстановлением руководителей-капиталистов есть будто бы угроза революции, я говорю: эти люди не поняли как раз социалистического характера нашей революции, они повторяют как раз то, что их легко объединяет с мелкой буржуазией, которая боится дисциплины, организации, учёта и контроля, как чёрт ладана.
Если они скажут: ведь вы тут предлагаете вводить к нам капиталистов как руководителей в число рабочих руководителей. — Да, они вводятся потому, что в деле практики организации у них есть знания, каких у нас нет. Сознательный рабочий никогда не побоится такого руководителя, потому что он знает, что Советская власть — его власть, что эта власть будет твёрдо стоять на его защите, потому что он знает, что хочет научиться практике организации”.
Чтобы в тот момент противостоять массовому требованию рабочих национализации предприятий, нужна была не только смелость, но и чувство меры, и близость к массам, совершающим ошибку. Ленин сдерживал порывы трудовых коллективов, но не доводя до конфликта, не обескураживая людей. Выступая в апреле 1918 года, Ленин сказал: “Всякой рабочей делегации, с которой мне приходилось иметь дело, когда она приходила ко мне и жаловалась на то, что фабрика останавливается, я говорил: вам угодно, чтобы ваша фабрика была конфискована? Хорошо, у нас бланки декретов готовы, мы подпишем в одну минуту. Но вы скажите: вы сумели производство взять в свои руки и вы подсчитали, что вы производите, вы знаете связь вашего производства с русским и международным рынком? И тут оказывается, что этому они ещё не научились, а в большевистских книжках про это ещё не написано, да и в меньшевистских книжках ничего не сказано” (Ленин В.И.Доклад об очередных задачах Советской власти. Заседание ВЦИК 29 апреля 1918 года. // Полн. собр. соч. Т. 36. С. 258).
Во всех этапах революции, нэпа и последующих изменений и программ можно увидеть конкретные примеры подхода к решениям на уровне здравого смысла.
Образ будущего в марксизме и у Ленина
Одна из функций политической власти и оппозиции — предвидение будущего. Эта функция многообразна — надо предвидеть угрозы и одновременно появление, часто неожиданное, новых возможностей укрепления и развития страны. Но едва ли не самой сложной задачей является создание образа будущего. Эта задача решается в политической борьбе с конкурентами, и легитимность существующей власти во многом определяется убедительностью и привлекательностью того образа, который власть предъявляет народу.
Образ будущего собирает людей в народ, обладающий волей. Это придаёт устойчивость обществу в его развитии. Предвидение позволяет проектировать будущее, осуществляя целеполагание. Это соединяет людей в народы и нации, наполняет действия каждого общим смыслом. В то же время образ будущего создаёт саму возможность движения (изменения), задавая ему направление и цель.
Способность предвидеть будущее, то есть строить его образ в сознании, — свойство разумного человека. Прежде чем сделать шаг, человек представляет себе его последствия, строит в сознании образ будущего — в данном случае ближайшего. Если этот шаг порождает цепную реакцию последствий (как переход через Рубикон), временной диапазон предвидения увеличивается. Если человек мыслит о времени в категориях смены формаций и вселенской пролетарской революции, то его диапазон предвидения отдаляется до горизонта истории — той линии, где кончается этот мир (мир предыстории). Во всех случаях производится одна и та же мыслительная операция — создание образа будущего. Инструменты для неё вырабатываются, начиная с возникновения человека.
Для создания образа будущего необходим поток идей особого типа — откровения (т.е. открытие будущего). Иначе создание таких текстов называют апокалиптика. Выработка таких текстов и их распространение оформились в древности. Так, сивиллы, которые действовали под коллективными псевдонимами, были важным институтом Малой Азии, Египта и античного мира в течение двенадцати веков. Они оставили целую литературу — oracular sibillina — 15 книг. Апокалиптика и поныне является столь важной частью общественной жизни, что, по выражению немецкого философа, “апокалиптическая схема висит над историей”.
Эта работа ума и чувства оформилась в древности. В истории была эпоха пророков. Это выдающиеся деятели, сочетавшие в своих речах религиозное, художественное и рациональное сознание. Их деятельность закладывала основы мировых религий. Пророки, “слышащие глас Божий”, отталкиваясь от реальности, объясняли судьбы народов и человечества. Они приобретали такой авторитет, что их прорицания задавали матрицу для строительства культуры, политических систем и нравственных норм. Эпохи пророков можно уподобить периодам научных революций, приводящих к смене парадигм.
С точки зрения научной рациональности, сама постановка задачи такого предвидения является ложной: из многообразия исторической реальности берётся ничтожная часть сигналов, строится абстрактная модель, в которую закладываются эти предельно обеднённые сведения, и на этом основании предсказывается образ будущей реальности. Источник истины здесь принимает форму Призрака, который не может отвечать на вопросы, но помогает их ставить. Так, для Маркса был важен образ Отца Гамлета как методологический инструмент. Образом Призрака Коммунизма, бродящего по Европе, он начинает свой “Манифест”. Но истину надо добывать, следя и за Призраком, и за людьми. Пророчество как способ построения образа будущего было и в Новое время. Такова была роль Маркса, который, судя по структуре своего учения, был прежде всего пророком.
Однако эти “откровения”, стоящие на зыбком фундаменте, востребованы во все времена, потому что они задают путь, который, как верят люди, приведёт их к светлому будущему. И вера эта становится духовным и политическим ресурсом; люди прилагают усилия и даже несут большие жертвы, чтобы удержаться на указанном пути. Поэтому прогнозы и имеют повышенный шанс сбыться, хотя изменчивость условий и многообразие интересов множества людей, казалось бы, должны были разрушить слабые стены указанного прорицателем коридора.
Образ будущего задаёт народу “стрелу времени” и включает народ в историю. Он соединяет прошлое, настоящее и будущее, скрепляет цепь времён. Это показал опыт от древности до наших дней. Чтобы “откровение” стало движущей силой общественных процессов, оно должно включать в образ будущего свет надежды. Светлое будущее возможно! Пророчеству, собирающему людей (в народ, в партию, в класс или государство), всегда присущ хилиазм — идея тысячелетнего царства добра. Он может быть религиозным, философским, национальным, социальным. Это идея прогресса, выраженная в символической форме.
Мобилизующая сила хилиазма колоссальна. Более ста лет умами владел хилиазм Маркса с его “прыжком из царства необходимости в царство свободы” после победы мессии-пролетариата. По словам С.Н.Булгакова (1910), хилиазм “есть живой нерв истории — историческое творчество, размах, энтузиазм связаны с этим хилиастическим чувством... Практически хилиастическая теория прогресса для многих играет роль имманентной религии, особенно в наше время с его пантеистическим уклоном” (Булгаков С.Н.Апокалиптика и социализм. Соч. Т. 2. — М.: Наука, 1993. — С. 388, 389).
Становление программы Ленина — поучительная война альтернативных “образов будущего”. Ему пришлось спорить с пророком, которому внимало большинство интеллигенции Запада и России в предчувствии катастрофического преобразования жизнеустройства. Всякая новая государственность зарождается как политический (и “еретический”) бунт. Образ советской власти вырабатывался в полемике с буржуазно-либеральным проектом и социал-демократами интернационала.
Первое большое столкновение произошло по вопросу о том, может ли в России победить социалистическая революция без предварительной революции пролетариата западных промышленных стран. Речь шла об одной из центральных догм марксизма. Она была столь важна для всей конструкции учения Маркса, что он считал “преждевременную” революцию в России, выходящую за рамки буржуазно-демократической, явлением реакционным.
Отсюда вывод, что, согласно учению марксизма, коммунистическая революция в России была невозможна по таким причинам:
— русские не входили в число “господствующих народов”;
— Россия не включилась в “универсальное развитие производительной силы” (то есть в единую систему западного капитализма);
— русский пролетариат ещё не существовал “во всемирно-историческом смысле”, а продолжал быть частью общинного крестьянского космоса;
— господствующие народы ещё не произвели пролетарской революции “сразу”, одновременно.
Ни одно из условий, сформулированных Марксом и Энгельсом как необходимые, в России не выполнялось. Более того, развивая свою теорию пролетарской революции, Маркс много раз подчёркивал постулат глобализации капитализма, согласно которому капитализм должен реализовать свой потенциал во всемирном масштабе — так, чтобы весь мир стал бы подобием одной нации. Он пишет в “Капитале”: “Для того чтобы предмет нашего исследования был в его чистом виде, без мешающих побочных обстоятельств, мы должны весь торгующий мир рассматривать как одну нацию и предположить, что капиталистическое производство закрепилось повсеместно и овладело всеми отраслями производства” (Маркс К.Капитал. Т. 1 // Маркс К., Энгельс Ф.Соч. — Указ. изд. Т. 23. С. 594).
Но Ленин мыслил рационально, изучал историю и актуальную реальность, а из этого выводил наиболее вероятные тенденции. И ещё в августе 1915 года он высказал такой вывод: “Неравномерность экономического и политического развития есть безусловный закон капитализма. Отсюда следует, что возможна победа социализма первоначально в немногих или даже в одной, отдельно взятой капиталистической стране. Победивший пролетариат этой страны, экспроприировав капиталистов и организовав у себя социалистическое производство, встал бы против остального, капиталистического мира, привлекая к себе угнетённые классы других стран” (Ленин В.И.О лозунге Соединённых штатов Европы // Полн. собр. соч. Т. 26. С. 354).
Накануне 1917 года Ленин в Цюрихе написал важный труд “Империализм как высшая стадия капитализма”. Он сделал стратегический вывод для всех политических сил России, которые в этот момент втягивались в революционное столкновение. Из этого прямо вытекало, что уже с начала ХХ века в рамках капиталистической системы “центр-периферия” возможность индустриализации и модернизации для тех стран, которые не попали в состав метрополии, была утрачена. Их уделом стала слаборазвитость. Единственной возможностью обеспечить условия для своего экономического и социального развития для таких стран в тот момент могла стать только большая (по сути дела, именно мировая) антикапиталистическая революция. “Народный доход Англии приблизительно удвоился с 1865 по 1898 год, а доход “от заграницы” за это время вырос в девять раз”.
То есть в цикл расширенного воспроизводства экономики Запада непрерывно впрыскиваются огромные средства извне.
Поток ресурсов с периферии делает рабочий класс промышленно развитых стран Запада не революционным классом (строго говоря, и не пролетариатом). Значит, догма марксизма, что лишь мировая пролетарская революция может освободить народы от капиталистической эксплуатации, ошибочна. Ленин приводит письмо Энгельса Марксу (7 октября 1858 года): “Английский пролетариат фактически всё более и более обуржуазивается, так что эта самая буржуазная из всех наций хочет, по-видимому, довести дело в конце концов до того, чтобы иметь буржуазную аристократию и буржуазный пролетариат рядом с буржуазией. Разумеется, со стороны такой нации, которая эксплуатирует весь мир, это до известной степени правомерно”. А 12 сентября 1882 года Энгельс пишет Каутскому, что “рабочие преспокойно пользуются вместе с ними <буржуазией> колониальной монополией Англии и её монополией на всемирном рынке”.
В России уже было много грамотных крестьян и рабочих, а также много студентов и интеллигентов, которые пересказывали представления западных интеллектуалов о современном капитализме. Его образ для большинства населения России был неприемлем — по очень важным признакам. Так, крестьяне в общине не боялись иметь детей, ибо те, подрастая, получали доступ к земле, пусть в бедности.
В одной из последних работ, 6 января 1923 года Ленин пишет: “Нам наши противники не раз говорили, что мы предпринимаем безрассудное дело насаждения социализма в недостаточно культурной стране. Но они ошиблись в том, что мы начали не с того конца, как полагалось по теории (всяких педантов) и что у нас политический и социальный переворот оказался предшественником тому культурному перевороту, той культурной революции, перед лицом которой мы всё-таки теперь стоим. Для нас достаточно теперь этой культурной революции для того, чтобы оказаться вполне социалистической страной, но для нас эта культурная революция представляет неимоверные трудности и чисто культурного свойства (ибо мы безграмотны), и свойства материального (ибо для того, чтобы быть культурными, нужно известное развитие материальных средств производства, нужна известная материальная база)”.
Эти последние и уже откровенные работы, видимо, вызывали в ЦК ожесточённые споры. Эта статья (“О кооперации”) была написана 6 января 1923 года, а впервые она была напечатана 26 мая 1923 года. Предметом предвидения здесь был стратегический вопрос национальной повестки дня России-СССР. Позиции стали радикальными. Большинство в России (и уже в СССР) поверило Ленину, а не Троцкому.
Маркс так представлял “преждевременный” коммунизм, который возникает “без наличия развитого движения частной собственности”, как это и было в России в начале ХХ века: “Коммунизм в его первой форме... имеет двоякий вид: во-первых, господство вещественной собственности над ним так велико, что он стремится уничтожить всё то, чем, на началах частной собственности, не могут обладать все; ...категория рабочего не отменяется, а распространяется на всех людей...
Всеобщая и конституирующаяся как власть зависть представляет собой ту скрытую форму, которую принимает стяжательство и в которой оно себя лишь иным способом удовлетворяет... Грубый коммунизм есть лишь завершение этой зависти и этого нивелирования, исходящее из представления о некоем минимуме... Что такое упразднение частной собственности отнюдь не является подлинным освоением её, видно как раз из абстрактного отрицания всего мира культуры и цивилизации, из возврата к неестественной простоте бедного, грубого и не имеющего потребностей человека, который не только не возвысился над уровнем частной собственности, но даже и не дорос еще до неё.
Для такого рода коммунизма общность есть лишь общность труда и равенство заработной платы, выплачиваемой общинным капиталом, общиной как всеобщим капиталистом. <...> Таким образом, первое положительное упразднение частной собственности, грубый коммунизм есть только форма проявления гнусности частной собственности” (Маркс К.Экономико-философские рукописи 1844 год. // Маркс К., Энгельс Ф.Соч. Т. 42. С. 114-115).
Другой узел противоречий относительно образа будущего России был связан с выбором цивилизационной траектории. Это было продолжение того же раскола, который разделил большевиков и меньшевиков после революции 1905 года. Речь шла об отношении к крестьянству и их требованию национализации земли. За этим расколом стояли разные представления о модернизации — или с опорой на структуры традиционного общества, или через культурную революцию как демонтаж этих структур. Представления крестьян о благой жизни (образ царства справедливости) были подробно изложены крестьянами в годы революции 1905–1907 годов, и перед социал-демократами стоял вопрос: принять их или следовать установкам марксизма.
Взятый Лениным курс на союз рабочего класса и крестьянства был встречен в штыки не только ортодоксальными марксистами (как, например, Г.В.Плеханов), но и частью интеллигенции, близкой к большевикам. Действительно, принятие большевиками главных требований крестьян (национализация земли) и идеи Советской государственности, идущей от опыта общинного самоуправления, означали важный отход от марксизма и от установки на усиление классовой структуры общества.
Ленин после Октябрьского восстания в Петрограде сделал заявление, напечатанное в “Известиях ВЦИК” 8 ноября 1917 года: “Советы крестьянских депутатов, в первую голову уездные, затем губернские являются отныне и впредь до Учредительного собрания полномочными органами государственной власти на местах... Все распоряжения волостных земельных комитетов, принятые с согласия уездных Советов крестьянских депутатов, являются законами и должны быть безусловно и немедленно проведены в жизнь...
Совет Народных Комисаров призывает крестьян самим брать всю власть на местах в свои руки”.
Противоречия были связаны с выбором цивилизационной траектории (хотя эти термины не использовались). Это было сутью раскола, который сначала разделил большевиков и меньшевиков, а затем оппозиции в партии большевиков (был период, когда крестьяне разделяли “большевиков и коммунистов”).
Именно представления о мироощущении подавляющего большинства людей России в тот период, а не социальная теория, породили русскую революцию и предопределили её характер. Ленин, когда решил сменить название партии с РСДРП(б) на РКП(б), понял, что революция занесла не туда, куда предполагали социал-демократы, — она не то чтобы “проскочила” социал-демократию, она пошла по своему, иному пути.
В этом и есть суть развода коммунистов с социал-демократами в России: массы сочли, что могут не проходить через страдания капитализма, а другим путём обойти капитализм в пострыночную жизнь. Идея народников (пусть обновлённая) победила в большевизме, как ни старался Ленин следовать за Марксом. В принципе, опыт СССР показал, что миновать “кавдинские ущелья капитализма” было возможно, но сейчас нас пытаются вернуть на “столбовую дорогу”.
Одним из важнейших “срезов” жизнеустройства народа является хозяйство. В нём сочетаются все элементы культуры — представления о природе и человеке в ней, о собственности и богатстве, о справедливости распределения благ, об организации совместной деятельности, технологические знания и умения. Создание образа народного хозяйства — большая тема.
Для нас важен разрыв в представлениях российских марксистов (прежде всего, Ленина) об образе будущего народного России, из которого вытекали важнейшие выводы для выбора политических исторических выборов. Именно тип народного хозяйства в огромной степени предопределяет социальные формы всего жизнеустройства. Вспомним, что Ленин в 1899 году написал книгу “Развитие капитализма в России”, где он громил народников как воинственный марксист, а опыт 1902–1907 годов (крестьянские восстания и революция) представил ему образ и России, и Запада, и главные устои экономики этих двух цивилизаций (культур).
На первом этапе советского строя решения стабилизации хозяйства опирались на опыт и здравый смысл, а также на описании подобных кризисов у Маркса. Разработка и объяснения этих решений легли на Ленина. Тогда, обобществив средства производства, советская Россия смогла ввести “бесплатные” деньги, ликвидировать ссудный процент, укротить монетаризм, одновременно оживив производство и торговлю (нэп). Тогда ещё не было времени для теоретических дискуссий.
Первые советские экономисты пытались связать экономическую теорию с энергетическими представлениями. В 1920-1921 годах среди них велись дискуссии о введении неденежной меры трудовых затрат. С.Струмилин предлагал ввести условную единицу “тред” (трудовая единица). В противовес этому развивалась идея использования как меры стоимости энергетических затрат в калориях или в условных энергетических единицах — “энедах”.
Метод Ленина соединять научные факты и логику с опытом и здравым смыслом как специалистов, так и трудящихся очень помог в начатых дебатах даже и после его смерти. Теоретическая проблема адекватности политэкономии процессу становления новых экономических институтов и норм стала актуальной сразу после Гражданской войны. О том, насколько непросто было заставить мыслить советских экономистов в понятиях трудовой теории стоимости, говорит тот факт, что первый учебник политэкономии удалось подготовить после двадцати лет дискуссий, лишь в 1954 году! К.Островитянов писал в 1958 году: “Трудно назвать другую экономическую проблему, которая вызывала бы столько разногласий и различных точек зрения, как проблема товарного производства и действия закона стоимости при социализме”.
Это был важный аспект образа будущего хозяйства. Это и показывает, что актуальная экономическая доктрина Октябрьской революции опиралась на синтез мировоззрения большинства российского общества с идеей развития в обход капитализма. Эта доктрина была принята и со временем получала всё больше поддержки. Доводы Ленина и обыденное сознание большинства населения совместились.
В Докладе Совета народных комиссаров (13 января 1918 года) Ленин сказал: “Если нам говорят, что большевики выдумали какую-то утопическую штуку, как введение социализма в России, что это вещь невозможная, то мы отвечаем на это: каким же образом сочувствие большинства рабочих, крестьян и солдат могло бы быть привлечено на сторону утопистов и фантазёров? Не потому ли большинство рабочих, крестьян и солдат стало на нашу сторону, что они увидели на собственном опыте результаты войны и то, что выхода из старого общества нет и что капиталисты со всеми чудесами техники и культуры вступили в истребительную войну, что люди дошли до озверения, одичания и голода. Вот что сделали капиталисты, и вот почему возникает перед нами вопрос — либо гибнуть, либо ломать до конца это старое буржуазное общество”.
Из политэкономии, возникшей как наука о рыночном хозяйстве, основанном на обмене, мы заучили, что специализация и разделение — источник эффективности. Это разумное умозаключение приобрело, к огромному нашему несчастью, характер идеологической догмы, и мы забыли о диалектике этой проблемы. А именно: соединение и кооперация — также источник эффективности. Какая комбинация наиболее выгодна, зависит от всей совокупности конкретных условий. В условиях России именно соединение и сотрудничество оказались принципиально эффективнее, нежели обмен и конкуренция.
Но для такой структуры хозяйства требовалось общинное мировоззрение. Обыденным выражением этого мировоззрения издавна служил девиз: “Один за всех, все за одного”. Это представление было укоренено в культуре и коллективном подсознании массы крестьян и рабочих, к этому и обратился Ленин со своим призывом. На митинге 2 мая 1920 года он сказал людям: “Мы будем работать, чтобы вытравить проклятое правило: “Каждый за себя, один Бог за всех”... Мы будем работать, чтобы внедрить в сознание, в привычку, в повседневный обиход масс правило: “Все за одного и один за всех”.
Такой призыв несовместим с языком политэкономии капитализма. Ленин прекрасно знал мировоззрение и западной буржуазии, и российского населения.
Капитализм как альтернатива народному хозяйству России в 1917 году
До 1917 года Ленин проделал огромный труд изучения методом сравнения экономики западного капитализма (становление и современность) и экономики зависимых и периферийных обществ и стран. Тогда надёжными источниками для Ленина были тексты Маркса (“Капитал” идр.), потому что он прекрасно представил образ капитализма на материале Англии и почти каждый тезис сопровождал описанием аналогичных структур некапиталистических экономик (колоний и периферийных стран). Кроме того, на Западе уже была большая литература о капитализме на этапе империализма (конец XIX и начало XX века), а также быстро расширялась российская литература. Этот труд был актуальным для России и тогда, актуален он сегодня. Сейчас нам проще, так как за последние 50–70 лет учёные нам представили нужную литературу прекрасного качества.
Поскольку в 1917 году возник глубокий конфликт в момент исторического выбора — пойдёт ли Россия по пути капитализма (Февральская революция) или “обойдёт” его (Октябрьская революция), — вспомним сначала рождение и образ капитализма.
С самого начала 1918 года Ленин работал над образом будущего народного хозяйства не как экономист, а как проектировщик системы с сильными кооперативными эффектами. Как уже говорилось, Ленин мыслил в категориях постклассической науки становления, видел народное хозяйство как большую систему с изменениями, как неравновесное состояние. Это придало его соратникам высокую способность к “обучению у реальности” и отказу от догм. Он ввёл в проективное мышление представление общественного процесса как перехода “порядок-хаос-порядок”. Поэтому в период преобразований с их высокой неопределённостью ключевые решения руководства партии большевиков были “прозорливыми”, даже после 1922 года, когда Ленин отошёл от дел.
Ленин выработал навыки визуализации предмета обдумывания и строил в сознании образы больших систем, он видел их в связи и в динамике. Поэтому он мог кратко и доходчиво объяснить сложные проблемы. Сейчас многие специалисты “не чувствуют” такие системы и такие целостности, как экономика и кризис. Говорят об элементах систем: кто о нефти, кто о курсе валют, кто о ценах. При таком разделении трудно увидеть контекст, связи системы с множеством факторов среды.
Продолжая цивилизационную траекторию исторической России, СССР нашёл и сконструировал много оригинальных форм и структур, это был всплеск творчества. Нелинейная парадигма Октябрьской революции генерировала множество инноваций нового типа.
Почему об этом здесь говорится? Потому что в советское время нам не объясняли, что к осени 1917 года в России возникло всеобщее взаимопонимание о том, что практически всем капитализм не годился. Он был несовместим ни с социальными интересами почти всего населения, ни с совестью большинства. Утопия небольшого меньшинства, которое надеялось ввести Россию в клуб стран метрополии мирового капитализма, была быстро рассеяна экспансией капитала и I Мировой войной. А крестьяне, рабочие и интеллигенция за десять лет получили опыт существования в периферийном капитализме. Такого будущего не хотело большинство всех социокультурных сообществ России, включая монархистов и даже значительную часть буржуазии. В Запад его элита Россию не собиралась впускать, а собственный “православный капитализм” построить было невозможно.
Все эти факторы и условия Ленин изучил и обдумал на основе лучших источников, и, когда он обращался к трудящимся и к политическим сообществам, ему не надо было долго объяснять ситуацию и тенденции, главное все уже поняли. Дело уже было в выборе на распутье. И выбор был известен.
Советская власть унаследовала глубокую застойную бедность огромной массы крестьянства, усугублённую разрухой мировой и гражданской войн. И практически сразу после Октября были начаты большие исследовательские, а затем и практические (в том числе чрезвычайные) программы искоренения бедности.
Вот это “упорство русских крестьян”, которые отвергали капитализм как зло, и определило силу и вектор Октябрьской революции. Это и понял Ленин к 1907 году. Исторический процесс дошёл до порога, которого большинство крестьян и рабочих не могло переступить — западный капитализм был несовместим с их “образом истинности”. В социологии есть понятие становление зла, когда какое-то явление и институт становятся несовместимы с массовой совестью. Это и произошло за 15 лет до 1917 года.
Это представление стало важной частью образа революции и социализма Ленина. Это был период, когда изменение картины мира обнаружило глубокое противоречие в системе капитализма — конфликт между экономикой и экологией, буржуазным обществом и природой. Это противоречие стало срезом новой парадигмы знания и объяснения мира и общества. В русской версии этой парадигмы Ленин соединил некапиталистическое крестьянское (космическое) мироощущение с возникающей наукой становления. В этом совместном развитии Ленина, большевиков и массы образ будущего как знамени Октябрьской революции приобрёл такую силу, что на целый исторический период она защитила наши народы от соблазнов западного капитализма.
Вторая причина в том, что в России сохранилась крестьянская община, которая в течение тысячи лет развивала свои традиции и культуру, непрерывно участвуя во всех процессах и конфликтах как внутри российского общества, так и в контакте со многими иными народами и культурами. Регулярные реформы и бедствия — войны, бунты, природные кризисы — заставили обострять и развивать навыки предвидения и анализа альтернатив. Крестьянская община генерировала сообщества с особыми навыками и нормами (казаки, солдаты, ополченцы и партизаны, землепроходцы, артели отхожих промыслов), но у всех у них сохранялось общее ядро “образа истинности” — ядро центральной мировоззренческой матрицы.
Важные элементы этой системы были совместимы или даже гармоничны с элементами той “нелинейной парадигмы”, которая сложилась в науке в конце XIX — начале XX века. Конечно, “крестьянская парадигма” излагалась обыденным, “библейским” языком или поговорками, но в ней были сформулированы способы действий в условиях нестабильности и перехода “порядок-хаос”. Этот опыт и методы анализа реальности для всех этих общностей были жизненно важны.
Так в 1917 году сложился язык, который сделал возможным взаимопонимание смыслов, меру и логику действий Ленина и массы трудящихся. Более того, понимание важных проблем и угроз привлекло к участию в советском строительстве множество людей, которые идеологически были противниками большевиков, — от академиков, монархистов и либералов до министров и генералов, царских и Временного правительства.
Уже говорилось, что в ходе изменения картины мира в системе капитализма обнаружилось противоречие экономики и природы. Нелинейный процесс этого конфликта достиг пороговой точки с критическими явлениями. Многие западные учёные пришли к выводу, что перед человечеством вызревает фундаментальная проблема, а у населения незападных стран ещё раньше возникло чувство опасности из-за экспансии капитализма в их природу и культуру.
Уже в январе 1918 года советское правительство запросило у Академии наук “проект мобилизации науки”. В ответной записке Ферсман предлагал расширить деятельность КЕПС. В апреле 1918 года Ленин написал программный материал “Набросок плана научно-технических работ”. Его главные положения совпадали с представлениями КЕПС, и структура КЕПС была резко расширена.
В ноябре 1918 года начала работать комиссия по исследованию Курской магнитной аномалии, её планы рассматривались в Совете обороны под председательством Ленина. Академик П.П.Лазарев писал: “Мы можем с полным правом утверждать, что без Ленина не было бы предпринято это грандиозное комплексное исследование, получившее в настоящее время такое большое практическое значение. Несомненно, что идейная помощь Ленина, его ясное понимание задач, которые стояли перед исследованием, сыграли колоссальную роль в тех успехах, которые были получены в этой области” (Комков Г.Д., Лёвшин Б.В., Семёнов Л.К.Академия наук СССР. Т. 2. — М.: Наука. 1977. С. 29).
Становление советского предприятия: трудовой коллектив
Это важный срез проекта Октябрьской революции и развития советского жизнеустройства. Направление вектора его движения и защита этого направления — важная часть работы Ленина.
Инновация этой работы — сложная система. Выделим такую структуру: синтез общинного мировоззрения крестьян и рабочих, картины мира русского коммунизма, культурной революции с массовой жаждой знания и причастности к науке в условиях тяжелейших материальных лишений. Из этого видно, что корни этого синтеза возникли в начале XX века, до революции 1905 года, которая стала пороговым эффектом для развития этой системы.
Процесс становления новой социокультурной общности — будущих советских рабочих — стал очевидным накануне Февральской революции. Эта революция сокрушила одно из главных оснований российской цивилизации — её государственность. Тот факт, что Временное правительство, ориентируясь на западную модель либерально-буржуазного государства, разрушало структуры традиционной государственности России, был ясен и самим пришедшим к власти либералам. Судя по приверженности легальных марксистов и меньшевиков к представлениям Маркса о государстве, можно предположить, что их антипатии к государственности стали устойчивыми установками.
Ленин, будучи революционером, боролся с монархией и буржуазно-либеральным государством, но отвергал антиэтатизм. В одном из главных докладов вскоре после Октябрьской революции он подчеркнул: “Капитализм нам оставляет в наследство, особенно в отсталой стране, тьму таких привычек, где на всё государственное, на всё казённое смотрят как на материал для того, чтобы злостно его попортить. Эта психология мелкобуржуазной массы чувствуется на каждом шагу. И в этой области борьба очень трудна. Только организованный пролетариат может всё выдержать. Я писал: “До тех пор, пока наступит высшая фаза коммунизма, социализм требует строжайшего контроля со стороны общества и со стороны государства”. Это я писал до октябрьского переворота и на этом настаиваю теперь...
Страна гибнет оттого, что после войны в ней нет элементарных условий для нормального существования. Наши враги, идущие на нас, страшны нам только потому, что мы не сладили с учётом и контролем. Когда слышу сотни тысяч жалоб на голод, когда видишь и знаешь, что эти жалобы правильны, что у нас есть хлеб, но мы не можем его подвезти, когда мы встречаем насмешки и возражения со стороны “левых коммунистов” на такие меры, как наш железнодорожный декрет, — это пустяки”.
Рабочее самоуправление было массовым стихийным движением. Идейной основой его была общинная философия, и по своему типу она не была “партийной”. Ленин в сентябре 1917 года в работе “Русская революция и гражданская война” писал: “Что стихийность движения есть признак его глубины в массах, прочности его корней, его неустранимости, это несомненно. Почвенность пролетарской революции, беспочвенность буржуазной контрреволюции — вот что с точки зрения стихийности движения показывают факты”.
Однако надо кратко отметить другую сторону рабочего самоуправления как массового стихийного движения. Оно дважды создавало кризис советскому государству (в 1918-м и 1921 годах). Здесь рассмотрим ситуацию 1918 года.
Выше уже было сказано, что в системе крестьянского общинного коммунизма была компонента анархического коммунизма. В условиях бедствий анархический коммунизм трансформируется в бунт. Весной 1918 года, когда ещё не была создана структура “военного коммунизма” и, прежде всего, продразвёрстки, положение обеспечения городов продовольствием было на грани катастрофы. Это положение усугублялось саботажем предпринимателей, банков и чиновников, а также политическими конфликтами с социалистическими партиями (меньшевиками и эсерами) и чрезвычайными срочными программами укрепления государства — созданием Красной армии и расформированием вооружённых сил политических организаций (Красной гвардии, иррегулярной милиции, отрядов анархистов, националистов идр.). Все эти факторы били непосредственно именно по рабочим.
Значительная часть квалифицированных рабочих больших заводов (особенно военных) были сторонниками меньшевиков и эсеров, а часть молодых рабочих, прибывших из деревни, были сторонниками эсеров. В момент Октябрьской революции практически все поддержали большевиков, но массовый приток в РКП(б) не мог быстро освоить их доктрину, тем более что их доктрина сама была в состоянии становления. Каждое программное выступление Ленина ставило новые задачи и предлагало новые альтернативы действий. Потом эта доктрина утряслась и упростилась, а тогда люди пошли за звездой, которая вела к Царству добра.
Стоит отметить, что термины классовая борьба или классовая ненависть обозначают разные явления в разных культурах. Спад волны протестов, беспорядков и бунтов во многом был достигнут благодаря быстрой реакции власти и рациональной мере средств подавления, а также выступлениям Ленина. Они отличались здравым смыслом определения этих эксцессов, и доводы большинства рабочих охлаждали бунтующих товарищей.
Вот выдержка из работы Ленина “Очередные задачи советской власти”, напечатанной 28 апреля 1918 года:
“Объективное положение, созданное крайне тяжёлым и непрочным миром, мучительнейшей разрухой, безработицей и голодом, которые оставлены нам в наследство войной и господством буржуазии (в лице Керенского и поддерживающих его меньшевиков с правыми эсерами), — всё это неизбежно породило крайнее утомление и даже истощение сил широкой массы трудящихся. Она настоятельно требует — и не может не требовать — известного отдыха...
В мелкокрестьянской стране, только год тому назад свергнувшей царизм и менее чем полгода тому назад освободившейся от керенских и Ко, осталось, естественно, немало стихийного анархизма, усиленного озверением и одичанием, сопровождающими всякую долгую и реакционную войну, создалось немало настроений отчаяния и беспредметного озлобления...
Если мы не анархисты, мы должны принять необходимость государства, то есть принуждения, для перехода от капитализма к социализму. <...> Понятно, что такой переход немыслим сразу. Понятно, что он осуществим лишь ценою величайших толчков, потрясений, возвратов к старому, громаднейшего напряжения энергии пролетарского авангарда...
Возьмите психологию среднего, рядового представителя трудящейся и эксплуатируемой массы, сопоставьте эту психологию с объективными, материальными условиями его общественной жизни. <...> Понятно, что известное время необходимо на то, чтобы рядовой представитель массы не только увидал сам, не только убедился, но и почувствовал, что так просто “взять”, хапнуть, урвать нельзя, что это ведёт к усилению разрухи, к гибели, к возврату корниловых и Ко. Соответственный перелом в условиях жизни (а следовательно, и в психологии) рядовой трудящейся массы только-только начинается. И вся наша задача, задача партии коммунистов (большевиков), являющейся сознательным выразителем стремления эксплуатируемых к освобождению, — осознать этот перелом, понять его необходимость, встать во главе истомлённой и устало ищущей выхода массы, повести её по верному пути, по пути трудовой дисциплины”.
В условиях широких протестов рабочих был выбран умеренный вариант экономической политики в промышленности. В основу политики ВСНХ была положена концепция “госкапитализма”, готовились переговоры с промышленными магнатами о создании крупных трестов с половиной частного капитала. Но это вызвало резкую критику “слева” как отступление от социализма. Критиковали и левые эсеры с меньшевиками, хотя до этого обвиняли большевиков в преждевременности социалистической революции. Спор о месте государства в организации промышленности перерос в одну из самых острых дискуссий в партии.
Ленин стремился избежать “обвальной” национализации и остаться в рамках государственного капитализма, чтобы не допустить развала производства. Он требовал налаживать производство, контроль и дисциплину, требовал от рабочих технологического подчинения “буржуазным специалистам”. Но этот умеренный для восстановления производства вариант не прошёл. На него не пошли капиталисты, и с ним не согласились рабочие.
После изучения ситуации предложение о “государственном капитализме” было снято, и одновременно отвергнута идея “левых” об автономизации предприятий под рабочим контролем. Был взят курс на планомерную и полную национализацию. Против этого “левые” выдвинули аргумент: при национализации “ключи от производства остаются в руках капиталистов” (в форме специалистов), а рабочие массы отстраняются от управления. В ответ на это было указано, что восстановление производства стало такой жизненной необходимостью, что ради него надо жертвовать теорией. СНК принял решение о национализации всех важных отраслей промышленности, о чём и был издан декрет.
Декрет постановил, что пока ВСНХ не наладит управление производством, национализированные предприятия передаются в безвозмездное арендное пользование прежним владельцам, которые по-прежнему финансируют производство и извлекают из него доход.
Советский строй с самого начала породил необычный тип промышленного предприятия, в котором производство было неразрывно (и незаметно!) переплетено с поддержанием важнейших условий жизни работников, членов их семей и вообще “земляков”. Соединение, кооперация производства с “жизнью” является источником очень большой и не вполне объяснимой экономики. Это переплетение, идущее от традиции общинной жизни, настолько прочно вошло в коллективную память и массовое сознание, что казалось естественным. На самом деле, это особенность России. Эту особенность искоренить непросто даже без советского строя за 30 лет реформ на приватизированных предприятиях.
А в 1918 году гражданская война заставила установить реальный контроль государства над промышленностью. Для нашей темы главное то, что во всех критических ситуациях большевики беспристрастно изучали эти ситуации и находили способ “переломить” их. В российской политике того времени этот подход был новым и необычным, и автором этого подхода был Ленин.
Наша беда в том, что за последние полвека советские и российские политики утратили навыки использования этого подхода.
Сборка исторической России
Для Ленина едва ли не самой сложной программой была “сборка” Российской империи, рассыпанной после Февральской революции. Надо было решить проблемы, поставленные распадом империи и взрывом национализма, порождённого буржуазией нерусских народов (буржуазия в РСФСР была нейтрализована). Февральская революция резко изменила установки национальных элит.
Когда установилась Советская власть, вне РСФСР простиралось разорванное пространство, на частях которого националисты старались создать подобия государств. Возникла “независимая Грузия” с премьер-министром меньшевиком Жордания, которая “стремилась в Европу” и искала покровительства у Англии. Возникла “независимая Украина” с председателем Центральной Рады националистом Грушевским, близким к эсерам, и социалистом Петлюрой. “Народная Громада” провозгласила полный суверенитет Белоруссии, возникла автономная Алаш Орда в Казахстане — везде уже существовала европеизированная этническая элита, занятая поисками иностранных покровителей. Прибалтийские республики были на время отторгнуты от России с помощью Германии, а затем Антанты.
Что касается представлений большевиков о России, то с самого начала они видели её как легитимную исторически сложившуюся целостность и в своей государственной идеологии оперировали общероссийскими масштабами (в этом смысле их идеология была “имперской”). Но какой могла быть форма вновь собранной исторической России?
Реальной альтернативой в ходе Февральской революции была либерально-буржуазная — она была принципиально антиимперской.
Накануне Февральской революции Ленин был противником федерализации. Он выступал за трансформацию Российской империи в русскую демократическую республику — унитарную и централистскую. Это видно и из его опубликованных тогда трудов, и из его конспектов, в которых он делал выписки при изучении федерализма. В момент революции большевики были как раз менее федералистами, чем другие партии. Большевики в принципе были за сильное крупное централизованное государство, а самоопределение рассматривалось Лениным как нецелесообразное право. Это видно и из его труда “Государство и революция”.
Ленин считал федерацию вынужденным временным состоянием, о чём писал в работах 1914 года. Буквально накануне Октябрьской революции Ленин вернулся к вопросу о самоопределении народов и отделении частей бывшей Российской империи от Советской России. Обсуждая пересмотр партийной программы 19-21 октября 1917 года, он подчеркнул: “Мы вовсе отделения не хотим. Мы хотим как можно более крупного государства, как можно более тесного союза, как можно большего числа наций, живущих по соседству с великорусами; мы хотим этого в интересах демократии и социализма, в интересах привлечения к борьбе пролетариата как можно большего числа трудящихся разных наций. Мы хотим революционно-пролетарского единства, соединения, а не разделения. Мы хотим революционного соединения, поэтому не ставим лозунга объединения всех и всяких государств вообще, ибо на очереди дня социальная революция ставит объединение только государств, перешедших и переходящих к социализму, освобождающихся колоний и т.д. <...> Мы хотим, чтобы республика русского (я бы не прочь сказать даже великорусского, ибо это правильнее) народа привлекала к себе иные нации, но чем? Не насилием, а исключительно добровольным соглашением. Иначе нарушается единство и братский союз рабочих всех стран”.
На III Всероссийском съезде Советов (январь 1918 года) Ленин сказал: “Мы действовали без дипломатов, без старых способов, применяемых империалистами, но величайший результат налицо — победа революции и соединение с нами победивших в одну могучую революционную федерацию. Мы властвуем, не разделяя, по жестокому закону древнего Рима, а соединяя всех трудящихся неразрывными цепями живых интересов, классового сознания. И наш союз, наше новое государство прочнее, чем насильническая власть, объединённая ложью и железом в нужные для империалистов искусственные государственные образования... Совершенно добровольно, без лжи и железа, будет расти эта федерация, и она несокрушима”.
В 1920 году Ленин писал в Тезисах к II конгрессу Коминтерна: “Федерация является переходной формой к полному единству трудящихся разных наций. Федерация уже на практике обнаружила свою целесообразность как в отношении РСФСР к другим советским республикам…, так и внутри РСФСР по отношению к национальностям, не имевшим раньше ни государственного существования, ни автономии (например, Башкирская и Татарская автономные в РСФСР, созданные в 1919 и 1920 годах)”.
Очевидно, что Ленин первым оценил обстановку и в начатой гражданской войне: именно она создала “известные особые условия”. Ленин это быстро понял, хотя другие руководители (например, Дзержинский и Сталин) продолжали стоять за унитарное государство, и их поддерживало руководство большинства советских республик. Потому Сталин и выдвинул план автономизации — объединение всех республик в составе РСФСР на правах автономий. Однако в ходе обсуждения большинство, в том числе Сталин, согласилось с доводами Ленина.
В 1920 году нарком по делам национальностей Сталин сделал категорическое заявление, что отделение окраин России совершенно неприемлемо. Военные действия на территории Украины, Кавказа, Средней Азии всегда рассматривались красными как явление гражданской войны, а не межнациональных войн.
Сейчас многие считают ошибкой решение создавать СССР как федерацию с огосударствлением народов и народностей бывшей Российской империи. Дескать, если бы поделили страну на губернии без национальной окраски и без права самоопределения, то и не было бы никакого сепаратизма. Но все царские правительства принципиально отказались от политики планомерной ассимиляции нерусских народов с ликвидацией этнического разнообразия. Русская культура по традиции также исключала насильственную ассимиляцию народов как политическую технологию.
Представление о принципах межнационального общежития основывалось на образе семьи народов.
Распад империи породил межнациональные конфликты, они ударили и по русским. Эффективную защиту населению обеспечила именно сборка СССР — и модель государства, и межнационального общежития, и в целом человеческие отношения, — а также советская Красная армия. Белые, следуя доктрине “единой и неделимой”, не могли ни обратиться за помощью к просоветским группам трудящихся, ни вести реальную войну с буржуазной властью возникших антироссийских “независимых” государств.
Красная армия, которая действовала на всей территории будущего СССР, была той силой, которая стягивала народы бывшей Российской империи обратно в единую страну, и она нигде не воспринималась как иностранная. Воссоединение произошло быстро, до того как сепаратисты успели легитимировать свои “государства”. В 1990-е годы их внукам пришлось создавать исторические мифы об “утраченной независимости”.
Националисты не могли ничего противопоставить сплачивающей идее союза “трудящихся и эксплуатируемых масс” всех народов прежней России. Альтернативная национальная политика “белых” кончилась крахом. Выдвинув имперский, но буржуазный лозунг единой и неделимой республики “Россия”, белые сразу были вынуждены воевать “на два фронта” — на социальном и национальном. Это во многом предопределило их поражение. Эстонский историк тех лет писал, что белые, “не считаясь с действительностью, не только не использовали смертоносного оружия против большевиков — местного национализма, но сами наткнулись на него и истекли кровью”.
Ленинской группировке в 1918–1921 годы удалось добиться сосредоточения реальной власти в Центре с таким перевесом сил, что вплоть до 1980-х годов власть этнических и местных элит была гораздо слабее Центра. Это обеспечили такие управленческие факторы, как система сетевой власти партии, подчинённой Центру; полное подчинение Центру прокуратуры и карательных органов; создание унитарной системы военной власти, “нарезающей” территорию страны на безнациональные военные округа; политика в области языка и образования. А главное — новые социальные формы и межэтнические отношения.
Огосударствление этничности в развивающемся советском обществе не имело разрушительного характера потому, что этничность занимала в сознании людей небольшое место; мысли и чувства были заняты перспективами, которые открывало советское общество.
России удалось пережить катастрофу революции и собрать свои земли и народы, потому что за десять лет до 1917 года была начата работа по созданию центральной мировоззренческой матрицы и технологии сборки обновленного народа России. Тогда Россию спасло то, что подавляющее большинство населения было организовано в крестьянские общины, а в городах — в трудовые коллективы. Они начали сборку будущего советского народа в рамках самоорганизации. Как любая большая система, народ может или развиваться и обновляться, или деградировать. Стоять на месте он не может, застой означает распад соединяющих его связей. Матрицу для пересборки народа пришлось достраивать в гражданской войне, когда альтернативные проекты проверялись абсолютными аргументами.
После гражданской войны основная масса чиновников и интеллигенции рекрутировалась уже из тех, кто прежде принадлежал к “трудящимся”. Более того, в массе своей госаппарат был заполнен бывшими командирами Красной армии, выходцами из крестьян и средних слоев малых городов центральной России. Как пишут, здесь исторически сформировался “специфический социокультурный элемент и самостоятельный культурно-антропологический тип человека в рамках русского этноса, который нельзя считать ни интеллигенцией, ни пролетариатом. Они были настроены очень сильно против дворян и выступили против Белого движения осенью 1919 года”.
Так проект революции стал и большим проектом нациестроительства, национальным проектом. Именно в гражданской войне народ СССР обрёл свою территорию (она была легитимирована как “политая кровью”). Территория СССР уже в 1920-х годах была защищена хорошо охраняемыми границами. И эта территория, и её границы приобрели характер общего национального символа, что отразилось и в искусстве (в том числе в песнях, ставших практически народными), и в массовом обыденном сознании. Особенно крепким чувство советского пространства было в русском ядре советского народа.
В населении СССР возникло общее хорологическое пространственное чувство (взгляд на СССР “с небес”), т. н. “общая ментальная карта”. Территория была открыта для граждан СССР любой этнической принадлежности, а границу охраняли войска, в которых служили юноши из всех народов и народностей СССР. Всё это стало скреплять людей в советский народ.
Доводы и противоречия относительно Брестского мира
Взяв власть под лозунгом “мира без аннексий и контрибуций”, Советы начали переговоры с Германией о мире, и 3 марта 1918 года был подписан Брестский мирный договор с Германией, Австро-Венгрией, Болгарией и Турцией. Как и предвидел Ленин, длительного правового действия этот мир не имел и был официально аннулирован советским правительством 13 ноября 1918 года.
Но сам процесс развития решения выйти из коалиции в I Мировой войне и заключить сепаратный мир создавал острые противоречия в обществе между политическими организациями, в международных отношениях и даже внутри партий (в том числе в партии большевиков). Логика и формы объяснения происходящего стали очень полезным уроком истории. Это был очень тяжёлый диалог.
Коротко отметим изменения ситуации с момента Февральской революции.
Организация этой революции в России была во многом определена интересами коалиции Антанты. Ленин писал уже в марте 1917 года то, что было тогда известно в политических кругах: “Весь ход событий февральско-мартовской революции показывает ясно, что английское и французское посольства с их агентами и “связями”, давно делавшие самые отчаянные усилия, чтобы помешать сепаратным соглашениям и сепаратному миру Николая Второго с Вильгельмом IV, непосредственно организовывали заговор вместе с октябристами и кадетами, вместе с частью генералитета и офицерского состава армии и петербургского гарнизона особенно для смещения Николая Романова”.
Декрет о мире выпустила Советская власть. Об этом много написано, но для нашей темы лучше представить объяснения, статьи и заявления самого Ленина, поскольку в разных формах и в разных аудиториях он создал целостную и убедительную картину столкновения мнений относительно Брестского мира. Эта картина до сих пор актуальна.
Критика большевиков, пошедших на мир с Германией, была доктринальной — и внутри России, и в западном левом движении. И с самого начала этой информационной войны Ленин отвечал на критику ясными доводами, опираясь на здравый смысл и на продуманную логику.
Вот пример: уже в декабре 1917 года немецкий республиканец Г.Фернау, живший в Швейцарии, в открытом письме обвинил Ленина в том, что он пошёл на переговоры с военщиной Германии вместо того, чтобы “довести до конца дело освобождения трудящихся и эксплуатируемых масс от всякого рабства”. Ленин ему ответил тоже открытым письмом, в котором говорилось: “Мы хотели бы спасти наш народ, который погибает от войны, которому мир абсолютно необходим. Требуете ли Вы, чтобы, если другие народы всё ещё позволяют губить себя, наш народ делал бы то же из духа солидарности?” (Ленин и Толстой. — M.: Изд-во Коммунистической академии, 1928. С. 96.)*.
/* Было опубликовано в “La Nation”. — Geneve, № 31, 30 dec. 1917./
Этот довод понятен и убедителен, хотя многие люди такие доводы просто игнорируют — и тогда, и сейчас.
Но самые тяжёлые дебаты начались в форме конфликта в руководстве партии большевиков. Ленин подготовил “Тезисы по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира”. Это большой подробный материал, предназначенный для руководства партии. Его опубликовали через месяц острых споров и даже нарушений партийной дисциплины. В газете “Правда” этот материал он назвал “К истории вопроса о несчастном мире”.
О начале этого конфликте в партии относительно Брестского мира в 35-м томе сочинений Ленина есть примечание: “Тезисы были оглашены В.И.Лениным 8 (21) января 1918 года на совещании членов ЦК с партийными работниками”. Всего на совещании присутствовало 63 человека.
Из выступления Ленина на заседании ЦК 11 (24) января известно, что за ленинские тезисы голосовало 15 участников совещания, 32 человека поддержало позицию “левых коммунистов” и 16 — позицию Троцкого.
Тезисы были опубликованы только 24 февраля, когда большинство ЦК встало по вопросу о подписании мира на ленинскую позицию. Из этого видно, какие глубокие расхождения были в руководстве партии и как сложно было Ленину в меньшинстве убеждать опытных, умных, мотивированных и верных людей.
Ленин обращается к разным сообществам с теми доводами, которые являются приоритетными для каждого сообщества. Эти доводы — представления, которые формулируют оппозицию в диалоге, в обсуждении важной ценности конкретного сообщества. Таким образом, суждения Ленина сразу привлекают внимание соответствующей группы, активизируют рефлексию и вызывают внутренний диалог в этом сообществе. В этих суждениях Ленин не убеждает группу множеством доводом, а говорит о главном в группе товарищей, попутчиков, оппонентов или противников. Другие доводы, важные для других групп, он обдумывает позже.
Как пример, приведём обращение Ленина к левым большевикам, которые считали долгом Советской России начать революционную войну против Германии, чтобы поддержать немецких коммунистов, а не заключать “похабный” мир с империализмом. Вот фрагмент его статьи “О революционной фразе” 8 февраля 1918 года:
“Революционная фраза есть повторение революционных лозунгов без учёта объективных обстоятельств, при данном изломе событий, при данном положении вещей, имеющих место. Лозунги превосходные, увлекательные, опьяняющие, — почвы под ними нет, — вот суть революционной фразы...
О необходимости готовить революционную войну — в случае победы социализма в одной стране и сохранения капитализма в соседних странах — говорила наша пресса всегда. Это бесспорно.
Спрашивается, как пошла на деле эта подготовка после нашей Октябрьской революции?
Эта подготовка пошла так, что нам пришлось армию демобилизовать, мы были вынуждены это сделать, вынуждены обстоятельствами столь очевидными, вескими, непреоборимыми, что не только не возникло “течения” или настроения в партии против демобилизации, но и вообще ни одного голоса против демобилизации не поднялось. Кто захочет подумать о классовых причинах такого оригинального явления, как демобилизация армии Советской социалистической республикой, не окончившей войны с соседним империалистским государством, тот без чрезмерного труда найдёт эти причины в социальном строе мелкокрестьянской отсталой страны, доведённой после трёх лет войны до крайней разрухи. Демобилизация многомиллионной армии и приступ к созданию на добровольческих началах Красной армии — таковы факты.
Сопоставьте с этими фактами слова о революционной войне в январе-феврале 1918 года, и вам станет ясна сущность революционной фразы.
Если бы “отстаивание” революционной войны, скажем, питерской и московской организацией не было фразой, то мы видели бы с октября по январь иные факты: мы видели бы решительную борьбу против демобилизации с их стороны. Ничего подобного не было и в помине.
Мы видели бы посылку питерцами и москвичами десятков тысяч агитаторов и солдат на фронт и ежедневные вести оттуда об их борьбе против демобилизации, об успехах этой борьбы, о приостановке демобилизации.
Ничего подобного не было.
Мы видели бы сотни известий о полках, формирующихся в Красную армию, террористически останавливающих демобилизацию, обновляющих защиту и укрепление против возможного наступления германского империализма.
Ничего подобного не было. Демобилизация в полном разгаре. Старой армии нет. Новая только-только начинает зарождаться.
Кто не хочет себя убаюкивать словами, декламацией, восклицаниями, тот не может не видеть, что “лозунг” революционной войны в феврале 1918 года есть пустейшая фраза, за которой ничего реального, объективного нет. Чувство, пожелание, негодование, возмущение — вот единственное содержание этого лозунга в данный момент. А лозунг, имеющий только такое содержание, и называется революционной фразой.
Дела нашей собственной партии и всей Советской власти, дела питерцев и москвичей большевиков показали, что дальше первых шагов к созданию Красной армии из добровольцев пойти пока не удалось. От этого неприятного факта, но факта, скрываться под сень декламации и в то же время не только не препятствовать демобилизации, но и не возражать против неё — значит опьянить себя звуком слов.
Характерным подтверждением сказанного является тот факт, что, например, в ЦК нашей партии большинство виднейших противников сепаратного мира голосовало против революционной войны, голосовало против и в январе, и в феврале. Что значит этот факт? Он значит, что невозможность революционной войны общепризнана всеми, не боящимися глядеть правде в лицо”.
Вторая часть статьи обращена к более широкой аудитории. Убедительность её опирается на здравый смысл, Ленин показывает, что сторонники революционной войны исходят из благородной нравственной ценности, но их представления о реальности иллюзорны:
“Взглянем на отговорки. Германия не “сможет наступать”, не позволит её растущая революция. Что германцы “не смогут наступать”, этот довод миллионы раз повторялся в январе и начале февраля 1918 года противниками сепаратного мира. Самые осторожные из них определяли — примерно, конечно, — вероятность того, что немцы не смогут наступать, в 25–33%. Факты опровергли эти расчёты. Противники сепаратного мира очень часто и тут отмахиваются от фактов, боясь их железной логики...
Заявление же некоторых из наших товарищей: — “Германцы не смогут наступать”, — было фразой. Мы только что пережили революцию у себя. Мы все знаем отлично, почему в России революции было легче начаться, чем в Европе. Мы видели, что мы не могли помешать наступлению русского империализма в июне 1917 года, хотя мы имели уже революцию не только начавшуюся, не только свергшую монархию, но и создавшую повсюду Советы. Мы видели, мы знали, мы разъясняли рабочим: войны ведут правительства. Чтобы прекратить войну буржуазную, надо свергнуть буржуазное правительство.
Заявление: “Германцы не смогут наступать”, — равнялось поэтому заявлению: “Мы знаем, что правительство Германии в ближайшие недели будет свергнуто”. На деле мы этого не знали и знать не могли, и потому заявление было фразой.
Одно дело — быть убеждённым в созревании германской революции и оказывать серьёзную помощь этому созреванию, посильно служить работой, агитацией, братаньем, — чем хотите, только работой этому созреванию. В этом состоит революционный пролетарский интернационализм. Другое дело — заявлять прямо или косвенно, открыто или прикрыто, что немецкая революция уже созрела (хотя это заведомо не так), и основывать на этом свою тактику. Тут нет ни грана революционности, тут одно фразёрство.
Вот в чём источник ошибки, состоявшей в “гордом, ярком, эффектном, звонком” утверждении: “Германцы не смогут наступать”...
Отговорка иного вида: “Но Германия задушит нас экономически договором по сепаратному миру, отнимет уголь, хлеб, закабалит нас”.
Премудрый довод: надо идти на военное столкновение без армии, хотя это столкновение явно несёт не только кабалу, но и удушение, отнятие хлеба без всяких эквивалентов <...> — надо идти на это, ибо иначе будет невыгодный договор, Германия возьмёт с нас 6 или 12 миллиардов дани в рассрочку, хлеба за машины и проч.
О, герои революционной фразы! Отвергая “кабалу” у империализма, они скромно умалчивают о том, что для полного избавления от кабалы надо свергнуть империализм.
Мы идём на невыгодный договор и сепаратный мир, зная, что теперь мы ещё не готовы на революционную войну, что надо уметь выждать (как выждали мы, терпя кабалу Керенского, терпя кабалу нашей буржуазии, с июля по октябрь), выждать, пока мы будем крепче. Поэтому, если можно получить архиневыгодный сепаратный мир, его надо обязательно принять в интересах социалистической революции, которая ещё слаба... Но пока выбор есть, надо выбрать сепаратный мир и архиневыгодный договор, ибо это всё же во сто раз лучше положения Бельгии.
Надо воевать против революционной фразы, приходится воевать, обязательно воевать, чтобы не сказали про нас когда-нибудь горькой правды: “Революционная фраза о революционной войне погубила революцию”.
12 февраля Ленин опубликовал небольшую, но уже более жёсткую статью “Тяжёлый, но необходимый урок”. Вот её фрагменты:
“Мы оборонцы теперь, с 25 октября 1917 года, мы за защиту отечества с этого дня. Ибо мы доказали на деле наш разрыв с империализмом... Мы за защиту Советской социалистической республики России.
Но именно потому, что мы — за защиту отечества, мы требуем серьёзного отношения к обороноспособности и боевой подготовке страны... Преступление, с точки зрения защиты отечества, — принимать военную схватку с бесконечно более сильным и готовым неприятелем, когда заведомо не имеешь армии. Мы обязаны подписать, с точки зрения защиты отечества, самый тяжёлый, угнетательский, зверский, позорный мир — не для того, чтобы “капитулировать” перед империализмом, а чтобы учиться и готовиться воевать с ним серьёзным, деловым образом...
До сих пор перед нами стояли мизерные, презренно-жалкие (с точки зрения всемирного империализма) враги... Теперь против нас поднялся гигант культурного, технически первоклассно оборудованного, организационно великолепно налаженного всемирного империализма. С ним надо бороться. С ним надо уметь бороться. Доведённая трёхлетней войной до неслыханной разрухи крестьянская страна, начавшая социалистическую революцию, должна уклониться от военной схватки — пока можно, хотя бы ценой тягчайших жертв от неё уклониться.
Не надо превращать в фразу великий лозунг: “Мы ставим карту на победу социализма в Европе”... Всякая абстрактная истина становится фразой, если применять её к любому конкретному положению. Бесспорно, что “в каждой стачке кроется гидра социальной революции”. Вздорно, будто от каждой стачки можно сразу шагнуть к революции. Если мы “ставим карту на победу социализма в Европе” в том смысле, что берём на себя ручательство перед народом, ручательство в том, что европейская революция вспыхнет и победит непременно в несколько ближайших недель, непременно до тех пор, пока немцы успеют дойти до Питера, до Москвы, до Киева, успеют “добить” наш железнодорожный транспорт, то мы поступаем не как серьёзные революционеры-интернационалисты, а как авантюристы”.
Вот пример расхождений среди организаций большевиков: статья Ленина “Странное и чудовищное” 28 февраля (6 марта, фрагмент):
“В резолюции, принятой 24 февраля 1918 года, Московское областное бюро нашей партии вынесло недоверие Центральному Комитету, отказалось подчиняться тем постановлениям его, “которые будут связаны с проведением в жизнь условий мирного договора с Австро-Германией”, и в “объяснительном тексте” к резолюции заявило, что “находит едва ли устранимым раскол партии в ближайшее время”*.
/* Вот полный текст резолюции: “Обсудив деятельность ЦК, Московское областное бюро РСДРП выражает своё недоверие ЦК ввиду его политической линии и состава и будет при первой возможности настаивать на его перевыборах. Сверх того, Московское областное бюро не считает себя обязанным подчиняться во что бы то ни стало тем постановлениям ЦК, которые будут связаны с проведением в жизнь условий мирного договора с Австро-Германией”. Резолюция принята единогласно./.
Совершенно естественно, что товарищи, резко расходящиеся с ЦК в вопросе о сепаратном мире, резко порицают ЦК и выражают убеждение в неизбежности раскола. Это всё законнейшее право членов партии, это вполне понятно. Но вот что странно и чудовищно. К резолюции приложен “объяснительный текст”. Вот он полностью:
“Московское областное бюро находит едва ли устранимым раскол партии в ближайшее время, причём ставит своей задачей служить объединению всех последовательных революционно-коммунистических элементов, борющихся одинаково как против сторонников заключения сепаратного мира, так и против всех умеренных оппортунистических элементов партии.
В интересах международной революции мы считаем целесообразным идти на возможность утраты Советской власти, становящейся теперь чисто формальной. Мы по-прежнему видим нашу основную задачу в распространении идей социалистической революции на все иные страны и в решительном проведении рабочей диктатуры, в беспощадном подавлении буржуазной контрреволюции в России”.
Эти слова доводят до абсурда всю линию авторов резолюции. Эти слова с необычайной ясностью вскрывают корень их ошибки...
Почему этого <идти на утрату Советской власти> требуют интересы международной революции? Здесь гвоздь, здесь самая суть аргументации для тех, кто хотел бы опровергнуть мои доводы. И как раз по этому, самому важному, основному, коренному пункту ни в резолюции, ни в объяснительном тексте не сказано ни единого словечка.
Может быть, авторы полагают, что интересы международной революции запрещают какой бы то ни было мир с империалистами? Такое мнение было высказано некоторыми противниками мира на одном питерском совещании, но поддержало его ничтожное меньшинство тех, кто возражал против сепаратного мира... Социалистическая республика среди империалистских держав не могла бы, с точки зрения подобных взглядов, заключать никаких экономических договоров, не могла бы существовать, не улетая на луну.
Может быть, авторы полагают, что интересы международной революции требуют подталкивания её, а таковым подталкиванием явилась бы лишь война, никак не мир, способный произвести на массы впечатление вроде “узаконения” империализма? ...
Может быть, авторы резолюции полагают, что революция в Германии уже началась, что там она достигла уже открытой общенациональной гражданской войны, что потому мы должны отдать свои силы на помощь немецким рабочим, должны погибнуть сами (“утрата Советской власти”), спасая немецкую революцию, которая начала уже свой решительный бой и попала под тяжёлые удары? С этой точки зрения, мы, погибая, отвлекли бы часть сил германской контрреволюции и этим спасли бы германскую революцию...
Созреванию германской революции мы явно не помогли бы, а помешали, “идя на возможность утраты Советской власти”. Мы помогли бы этим германской реакции, сыграли бы ей на руку, затруднили бы социалистическое движение в Германии, оттолкнули бы от социализма широкие массы не перешедших ещё к социализму пролетариев и полупролетариев Германии, которые были бы запуганы разгромом России Советской, как запугал английских рабочих разгром Коммуны в 1871 году.
Как ни верти, логики в рассуждениях автора не найти. Разумных доводов за то, что “в интересах международной революции целесообразно идти на возможность утраты Советской власти”, нет. <...> Настроение глубочайшего, безысходного пессимизма, чувство полнейшего отчаяния — вот что составляет содержание “теории” о формальном будто бы значении Советской власти и о допустимости тактики, идущей на возможность утраты Советской власти. Всё равно спасения нет, пусть гибнет даже и Советская власть, — таково чувство, продиктовавшее чудовищную резолюцию. Якобы “экономические” доводы, в которые иногда облекают подобные мысли, сводятся к тому же безысходному пессимизму: где уж, дескать, тут Советская республика, если смогут взять дань вот такую, да вот такую, да вот ещё такую.
Ничего, кроме отчаяния: всё равно погибать!
Почему тягчайшие военные поражения в борьбе с колоссами современного империализма не смогут и в России закалить народный характер, подтянуть самодисциплину, убить бахвальство и фразёрство, научить выдержке? <...> Нет, дорогие товарищи из “крайних” москвичей! Каждый день испытаний будет отталкивать от вас именно наиболее сознательных и выдержанных рабочих. Советская власть, скажут они, не становится и не станет чисто формальной не только тогда, когда завоеватель стоит в Пскове и берёт с нас 10 миллиардов дани хлебом, рудой, деньгами, но и тогда, когда неприятель окажется в Нижнем и в Ростове-на-Дону и возьмёт с нас дани 20 миллиардов.
Отказ от подписи похабнейшего мира, раз не имеешь армии, есть авантюра, за которую народ вправе будет винить власть, пошедшую на такой отказ.
Подписание неизмеримо более тяжкого и позорного мира, чем Брестский, бывало в истории, <...> не губило ни власти, ни народа, а закаляло народ, учило народ тяжёлой и трудной науке готовить серьёзную армию даже при отчаянно-трудном положении под пятой сапога завоевателя”.
Оппозиция программе Ленина затянула переговоры и сорвала договор, что резко ухудшило положение России. Ленин сообщил об этом в двух коротких статьях. Первая — “Мир или война?” 23 февраля (10 февраля). В ней он писал:
“Ответ германцев, как видят читатели, ставит нам условия мира ещё более тяжкие, чем в Брест-Литовске... До сих пор я старался внушить партии бороться с революционной фразой. Теперь я должен делать это открыто. Ибо — увы! — мои самые худшие из предположений оправдались.
8-го января 1918 года я прочёл на собрании около 60 человек виднейших партийных работников Питера свои “тезисы по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира”... В этих тезисах (§13) я уже объявил войну революционной фразе, сделав это в самой мягкой и товарищеской форме (глубоко осуждаю теперь эту свою мягкость)... В тезисе 17-м я писал, что, если мы откажемся подписать предлагаемый мир, то “сильнейшие поражения заставят Россию заключить ещё более невыгодный сепаратный мир”. Оказалось ещё хуже, ибо наша отступающая и демобилизующаяся армия вовсе отказывается сражаться.
Только безудержная фраза может толкать Россию при таких условиях в данный момент на войну, и я лично, разумеется, ни секунды не остался бы ни в правительстве, ни в ЦК нашей партии, если бы политика фразы взяла верх.
Теперь горькая правда показала себя так ужасающе ясно, что не видеть её нельзя. Вся буржуазия в России ликует и торжествует по поводу прихода немцев. Только слепые или опьяненные фразой могут закрывать глаза на то, что политика революционной войны (без армии...) есть вода на мельницу нашей буржуазии. В Двинске русские офицеры ходят уже с погонами.
В Режице буржуа, ликуя, встретили немцев. В Питере, на Невском и в буржуазных газетах смакуют свой восторг по поводу предстоящего свержения Советской власти немцами.
Пусть знает всякий: кто против немедленного, хотя и архитяжкого мира, тот губит Советскую власть”.
Общий результат: во всех критических столкновений с группами оппозиции Брестскому миру Ленин смог убедить большинство.
НЭП
Период Новой экономической политики (нэп) был едва ли не самым трудным и опасным для Советского государства. В нашем образовании история этого периода была смягчена и упрощена. Нэп представлялся логичным и всем очевидным после окончания гражданской войны прекращением режима “военного коммунизма”, освобождением крестьян от тягот продразвёрстки, чтобы они могли свободно производить и продавать свои продукты потребителям. Наступило мирное время!
5 мая 1918 года Ленин предупреждал “левых коммунистов”, которые уверяли, что “в течение ближайшей весны и лета должно начаться крушение империалистической системы”: “Это смешные потуги узнать то, чего узнать нельзя”. И он повторил утверждение, которое он много раз высказывал в разных контекстах: “Выражение социалистическая Советская республика означает решимость Советской власти осуществить переход к социализму, а вовсе не признание новых экономических порядков социалистическими”. Иными словами, после окончания войны крестьяне не станут поставлять хлеб бесплатно.
Ленин убедил большинство партии, что в России “смычка с крестьянской экономикой” (главный смысл нэпа) — фундаментальное условие построения социализма. Иными словами, нэп был вызван не конъюнктурой, а всем типом России как крестьянской страны.
15 марта 1921 года Ленин на Х съезде РКП(б) сделал доклад “О замене развёрстки натуральным налогом”, его суть “состоит в отношении рабочего класса к крестьянству”. Их союз в Октябре и даже в гражданской войне был понятен, и их главные интересы совмещались. Теперь требовался новый общественный договор и новая основа для союза. Ленин высказался жёстко: “Мы должны сказать крестьянам: “Хотите вы назад идти, хотите вы реставрировать частную собственность и свободную торговлю целиком, тогда это значит скатываться под власть помещиков и капиталистов неминуемо и неизбежно... Рассчитывайте и давайте рассчитывать вместе”.
А делегатам съезда он напомнил о фундаментальном выборе: “Социалистическая революция в такой стране <России> может иметь окончательный успех лишь при двух условиях. Во-первых, при условии поддержки её своевременно социалистической революцией в одной или нескольких передовых странах. Как вы знаете, для этого условия мы очень много сделали по сравнению с прежним, но далеко не достаточно, чтобы это стало действительностью.
Другое условие — это соглашение между осуществляющим свою диктатуру или держащим в своих руках государственную власть пролетариатом и большинством крестьянского населения... Нам надо, согласно нашему миросозерцанию, нашему революционному опыту в течение десятилетий, урокам нашей революции, ставить вопросы прямиком: интересы этих двух классов различны, мелкий земледелец не хочет того, чего хочет рабочий.
Мы знаем, что только соглашение с крестьянством может спасти социалистическую революцию в России, пока не наступила революция в других странах...
Как ни трудно наше положение в смысле ресурсов, а задача удовлетворить среднее крестьянство должна быть разрешена”.
Отмена чрезвычайных мер сразу была использована буржуазными слоями и кулаками на селе. Обладая материальными средствами, грамотой и навыками организации, они доминировали в Советах и кооперации. Восстановление рынка создало много противоречий, которые ударили по трудящимся. Это создавало основу для острых дискуссий в партии, доходящих до раскола. Развал партии как объединяющего механизма всей политической системы означал бы крах государства.
17 октября 1921 года Ленин сделал большой доклад на съезде политпросветов, обобщив опыт восьми месяцев. Это был доклад для политработников и пропагандистов, умеренный и подробный. Этот доклад был бы и сегодня полезен как учебный материал. Приведём фрагменты из этого доклада, самые близкие для нашей темы.
“Наша новая экономическая политика, по сути её, в том и состоит, что мы в этом пункте потерпели сильное поражение и стали производить стратегическое отступление: “Пока не разбили нас окончательно, давайте-ка отступим и перестроим всё заново, но прочнее”. Никакого сомнения в том, что мы понесли весьма тяжёлое экономическое поражение на экономическом фронте, у коммунистов быть не может, раз они ставят сознательно вопрос о новой экономической политике. И, конечно, неизбежно, что часть людей здесь впадёт в состояние весьма кислое, почти паническое, а по случаю отступления эти люди начнут предаваться паническому настроению. Это вещь неизбежная. Ведь когда Красная армия отступала, она начинала победу свою с того, что бежала перед неприятелем, и каждый раз на каждом фронте этот панический период у некоторых людей переживался. Но каждый раз — и на фронте колчаковском, и на фронте деникинском, и на фронте Юденича, и на польском фронте, и на врангелевском — каждый раз оказывалось, что после того, как нас разочек, а иногда и больше, хорошенечко били, мы оправдывали пословицу, что “за одного битого двух небитых дают”. Бывши один раз битыми, мы начинали наступать медленно, систематически и осторожно...
На экономическом фронте, с попыткой перехода к коммунизму, мы к весне 1921 года потерпели поражение более серьёзное, чем какое бы то ни было поражение, нанесённое нам Колчаком, Деникиным или Пилсудским, поражение, гораздо более серьёзное, гораздо более существенное и опасное. Оно выразилось в том, что наша хозяйственная политика в своих верхах оказалась оторванной от низов и не создала того подъёма производительных сил, который в программе нашей партии признан основной и неотложной задачей... Позиции были приготовлены заранее, но отступление на эти позиции произошло (а во многих местах провинции происходит и сейчас) в весьма достаточном и даже чрезмерном беспорядке...
Уничтожение развёрстки означает для крестьян свободную торговлю сельскохозяйственными излишками, не взятыми налогом, а налог берёт лишь небольшую долю продуктов. Крестьяне составляют гигантскую часть всего населения и всей экономики, и поэтому на почве этой свободной торговли капитализм не может не расти... И вопрос коренной состоит, с точки зрения стратегии, в том, кто скорее воспользуется этим новым положением? Весь вопрос, за кем пойдёт крестьянство: за пролетариатом, стремящимся построить социалистическое общество, или за капиталистом, который говорит: “Повернём назад, так оно безопаснее, а то ещё какой-то социализм выдумали”.
Совершенно бесспорно и всем очевидно, что, несмотря на такое громадное бедствие, как голод, улучшение положения населения, за вычетом этого бедствия, наступило именно в связи с изменением нашей экономической политики.
С другой стороны, если будет выигрывать капитализм, будет расти и промышленное производство, а вместе с ним будет расти пролетариат. Капиталисты будут выигрывать от нашей политики и будут создавать промышленный пролетариат, который у нас, благодаря войне и отчаянному разорению и разрухе, деклассирован, т.е. выбит из своей классовой колеи и перестал существовать как пролетариат. Пролетариатом называется класс, занятый производством материальных ценностей в предприятиях крупной капиталистической промышленности. Поскольку разрушена крупная капиталистическая промышленность, поскольку фабрики и заводы стали, пролетариат исчез. Он иногда формально числился, но он не был связан экономическими корнями.
Если капитализм восстановится, значит, восстановится и класс пролетариата, занятого производством материальных ценностей, полезных для общества, занятого в крупных машинных фабриках, а не спекуляцией, не выделыванием зажигалок на продажу и прочей “работой”, не очень-то полезной, но весьма неизбежной в обстановке разрухи нашей промышленности.
Весь вопрос — кто кого опередит? Успеют капиталисты раньше сорганизоваться, и тогда они коммунистов прогонят, и уж тут никаких разговоров быть не может. Нужно смотреть на эти вещи трезво: кто кого? Или пролетарская государственная власть окажется способной, опираясь на крестьянство, держать господ капиталистов в надлежащей узде, чтобы направлять капитализм по государственному руслу и создать капитализм, подчинённый государству и служащий ему? Нужно ставить этот вопрос трезво”.
Этот доклад Ленина сильно отличался от выступлений перед руководством партии, в которых он обосновывал программу действий. Здесь он представил картину возможного, даже очень вероятного разрыва всего процесса революции, катастрофы всего строительства советского строя. Официальная советская пропаганда эту ситуацию обходила, и в массовом сознании этот исторический момент не отложился. Сейчас представляется, что этот провал в историческом знании советского общества стал важным фактором краха СССР: население не имело опыта предвидения подобной ситуации.
Ленин определил главные состояния, которые угрожали развалом советского общества в раннем периоде его становления.
Единственная возможность производства минимума ресурсов жизнеобеспечения — дать крестьянству свободу хозяйственного уклада и торговлю продуктами. В реальных условиях это значило вернуться в “рыночную экономику” и восстановить прежние структуры производственных и распределительных отношений, налаженные до революции с важной компонентой капитализма.
“На почве этой свободной торговли капитализм не может не расти”, и есть риск, что “крестьянство пойдёт за капиталистом”. Признак — множество крестьянских восстаний. Экономических ресурсов, чтобы поддержать крестьянство, нет.
· “Если капитализм восстановится, значит, восстановится и класс пролетариата, занятого производством материальных ценностей. <...> Если будет выигрывать капитализм, будет расти и промышленное производство, а вместе с ним будет расти пролетариат”. Значит, новое поколение промышленных рабочих вместо “исчезнувшего пролетариата” на какое-то время будет лояльно к капитализму.
· “Кто кого опередит? Успеют капиталисты раньше сорганизоваться, и тогда они коммунистов прогонят, и уж тут никаких разговоров быть не может”.
Кроме того, “отступление к капитализму” возмутило не только “левых коммунистов”, но и массу демобилизованных красноармейцев, бывших партизан и бедноты. В ряде регионов возникли локальные гражданские войны (“красный бандитизм”). Ленин учитывал все эти факторы и не скрывал, что положение страны очень сложно и неопределённо. Чтобы взять его под контроль, требуется непрерывный анализ сил, ресурсов и динамики системы, а также быстрые решения и действия.
В докладе Ленин продолжал:
“Теперь буржуазия всего мира поддерживает буржуазию России, оставаясь во много раз более сильной, чем мы... И чтобы тут победить, нужно опереться на последний источник сил. Последний источник сил есть масса рабочих и крестьян, их сознательность, их организованность. Либо пролетарская организованная власть — и передовые рабочие и небольшая часть передовых крестьян — эту задачу поймут и сумеют организовать народное движение вокруг себя, и тогда мы выйдем победителями.
Либо мы не сумеем это сделать, и тогда неприятель, имеющий больше сил в смысле техники, неминуемо нас побьёт... Войны крестьян с помещиками были в истории не раз, начиная с первых времён рабовладения. Такие войны бывали не раз, но войны государственной власти против буржуазии своей страны и против соединённой буржуазии всех стран — такой войны не бывало никогда... Опыта у народа в таких войнах быть не могло. Мы его должны создавать сами, и опираться в этом опыте мы можем только на сознание рабочих и крестьян. Вот в чём девиз и величайшая трудность этой задачи.
Мы не должны рассчитывать на непосредственно коммунистический переход. Надо строить на личной заинтересованности крестьянина. Нам говорят: “Личная заинтересованность крестьянина — это значит восстановление частной собственности”. Нет, личная собственность на предметы потребления и на орудия, она нами не прерывалась по отношению к крестьянам никогда. Мы уничтожили частную собственность на землю, а крестьянин вёл хозяйство без частной собственности на землю, например, на земле арендованной. Эта система существовала в очень многих странах. Тут экономически невозможного ничего нет. Трудность в том, чтобы лично заинтересовать. Нужно заинтересовать также каждого специалиста с тем, чтобы он был заинтересован в развитии производства.
Умели ли мы это делать? Нет, не умели! Мы думали, что по коммунистическому велению будет выполняться производство и распределение в стране с деклассированным пролетариатом. Мы должны будем это изменить потому, что иначе мы не можем познакомить пролетариат с этим переходом. Таких задач в истории ещё никогда не ставилось. Если мы эту задачу пробовали решить прямиком, так сказать, лобовой атакой, то потерпели неудачу. Такие ошибки бывают во всякой войне, и их не считают ошибками. Не удалась лобовая атака, пойдём в обход, будем действовать осадой и сапой”.
В ноябре 1922 года на IV конгрессе Коминтерна Ленин сказал: “Крестьянские восстания, которые раньше, до 1921 года, так сказать, представляли общее явление в России, почти совершенно исчезли. Крестьянство довольно своим настоящим положением... [Оно] находится теперь в таком состоянии, что нам не приходится опасаться с его стороны какого-нибудь движения против нас... Крестьянство может быть недовольно той или другой стороной работы нашей власти, и оно может жаловаться на это, <...> но какое бы то ни было серьёзное недовольство нами со стороны всего крестьянства, во всяком случае, совершенно исключено. Это достигнуто в течение одного года”.
Однако недовольство вызревало в партии. Во многих местах партийные ячейки указывали, что нэп поощряет кулака за счёт бедных крестьян. Ленин в докладе на Х съезде ответил: “Не надо закрывать глаза на то, что замена развёрстки налогом означает, что кулачество из данного строя будет вырастать ещё больше, чем до сих пор. Оно будет вырастать там, где оно раньше вырастать не могло”.
Большие риски создавала инерция военного коммунизма, продолжать который было невозможно. Выше уже было сказано, что программы, возникшие в чрезвычайных условиях, после исчезновения породивших их условий сами собой не распадаются, демобилизация населения, которое стало “воинской общиной”, всегда бывает сложной и болезненной операцией.
Всеобщая тревога в партии и государстве была вызвана нехваткой средств для восстановления тяжёлой промышленности. На IV конгрессе Коминтерна Ленин сказал: “Положение тяжёлой промышленности представляет действительно очень тяжёлый вопрос для нашей отсталой страны, так как мы не могли рассчитывать на займы в богатых странах... Мы экономим на всём, даже на школах. Это должно быть, потому что мы знаем, что без спасения тяжёлой промышленности, без её восстановления мы не сможем построить никакой промышленности, а без неё мы вообще погибнем как самостоятельная страна...
Тяжёлая индустрия нуждается в государственных субсидиях. Если мы их не найдём, то мы как цивилизованное государство, — я уже не говорю: как социалистическое, — погибли”.
Эти тяжёлые конфликты интересов и ценностей между рабочими и крестьянами, между промышленностью и сельским хозяйством породили более фундаментальное противоречие в самой партии большевиков. Противоречие в понимании главных смыслов революции.
Пафос революции у некоторых сужает диапазон мышления. Ленин писал им: “Диктатуру пролетариата через его поголовную организацию осуществить нельзя. Ибо не только у нас, в одной из самых отсталых капиталистических стран, но и во всех других капиталистических странах пролетариат всё ещё так раздроблен, так принижен, так подкуплен кое-где (именно империализмом в отдельных странах), что поголовная организация пролетариата диктатуры его осуществить непосредственно не может. Диктатуру может осуществлять только тот авангард, который вобрал в себя революционную энергию класса”.
Процесс гармонизации идеологии с институтами государства шёл в СССР постепенно, по множеству направлений образования и культуры, развития экономики и права. Каждое решение вызывало оппозицию и сложные дискуссии — до конца 1930-х годов.
Это был первый перспективный план развития народного хозяйства, который получил практическое воплощение. За всем этим работал новый духовный двигатель — массовая вера в знание, науку и движение вперёд. Для нашей молодёжи полезно было бы прочитать книги Андрея Платонова, хотя бы “Чевенгур”, “Котлован” и “Ювенильное море”. Пишут, что его мировоззрение сочетает в себе элементы коммунизма, христианства и экзистенциализма. Надо добавить русский космизм. Но кажется, его необычные тексты для многих раскрыли, как в волшебном зеркальце, образ состояния советских людей в 1920-е годы.
Революция ставит цивилизацию перед вызовами — не только угроз, но и надежд. Цивилизация в состоянии революции задаёт какой-то вселенский проект, указывает цель как образ светлого будущего. Российская империя складывалась как православная цивилизация с мощной эсхатологией, в своих катастрофах она задавала новый образ будущего, опирающийся на справедливость и всечеловечность в новых формах.
Это говорится потому, что разделение проектов, процессов, действий и общностей как элементов систем уводит нас к механистическому мышлению и к линейной парадигме. Но явление революции не может быть адекватно представлено в такой парадигме и её моделях. Революцию с её кризисами, катастрофами, хаосом, неопределённостями и несоизмеримостями, нелинейными процессами и пороговыми явлениями можно было понять как образ неравновесной динамической синергетической системы.
В моменты глубоких кризисов государства, подобных революциям 1917 года или ликвидации СССР, речь идёт не об изолированных конфликтах — политических и социальных, — а об их соединении в одну большую, не объяснимую частными причинами систему цивилизационного кризиса. Он охватывает всё общество, от него не скрыться никому, он каждого ставит перед “вечными” вопросами. Сейчас, когда многие из наших граждан впервые интенсивно обдумывают русскую революцию как целостность, в деятельности Ленина видна особая тревога за сохранение и развитие России как цивилизации. Эта тема и, думается, важная компонента его мировоззрения скрыта во всех его идеях и проектах, хотя о цивилизации в состоянии становления её новых форм Ленин говорил очень редко.
В литературе нередко говорится, что стремление Ленина превратить партию в скелет всей советской политической системы возникло из-за того, что политически незрелым и малограмотным депутатам Советов нужна была поддержка централизованной и сетевой партии. Проблема глубже — для строительства СССР как большой системы нужна была именно партия нового типа. Можно было бы сказать, что нужна была партия не классовая, не формационная, а цивилизационная.
Этот аспект русской революции обойти было нельзя. Большой бедой была деформация системы понятий политизированной российской интеллигенции в начале ХХ века, которая использовала дискурс формационного подхода с сильным влиянием евроцентризма. Возник разрыв между историческим материализмом марксизма и русской классической литературой, которая представляла образ России как цивилизации (особенно в литературе начиная с Пушкина и Гоголя до Достоевского и Толстого, а позже Блока и Есенина). Разрыв между двумя моделями, которые должны были взаимодействовать (как неявно было у Маркса), не давал наладить диалог социокультурных групп.
Интеллигенция, особенно марксисты, говоря на языке формационного подхода, в своих суждениях, в действительности часто представляли культурные и цивилизационные противоречия, из-за чего возникали разрывы в коммуникации между группами даже с близкими культурными векторами. Например, у российских западников начала ХХ века наблюдалось выпадение рефлексивного аспекта из их рассуждений о будущем.
Ленин с 1901 года начал спорить с Плехановым по вопросам истмата, а после 1905 года так же принципиально стал спорить с главными установками Маркса. В эмиграции он уделил много времени изучению диалектики формаций и пришёл к выводу, что “нельзя вполне понять “Капитала” Маркса”. В своих текстах и выступлениях он перешёл на естественный язык и доступную логику. Это позволило ему обсуждать проблемы социально-экономических систем и культурно-цивилизационных систем без разделения их моделей. Этот синтез был эффективным, здравый смысл отсеял интеллектуальную схоластику.
Ленин интегрировал в картину мира большевиков представления противоречий цивилизаций, прикрытых языком марксизма (эти противоречия были латентными).
Февральская и Октябрьская революции — две разные культуры и две парадигмы мышления, они отстаивали разные цивилизационные проекты. Россия была на распутье, и гражданская война определила: трансформация цивилизации пошла по пути Советов, и доминирующим культурно-историческим типом до 1980-х годов был советский человек.
В “Апрельских тезисах” содержался цивилизационный выбор, прикрытый срочной политической задачей, но опирающийся на мироощущение и культуру подавляющего большинства населения. Главная его мысль была в том, что путь к социализму в России лежит не через полное развитие и исчерпание возможностей капитализма, а прямо из состояния того времени с опорой не на буржуазную демократию, а на новый тип государства — Советы.
Меньшевики были настолько непримиримы к проекту Ленина, что их лидеры после поражения интервентов и белых призывали социалистов Запада к крестовому походу против советской власти.
Ленин сказал 2 декабря 1919 года на VIII Всероссийской конференции РКП(б) как о вещи общеизвестной: “Всемирный империализм, который вызвал у нас, в сущности говоря, гражданскую войну и виновен в её затягивании... Именно те страны, которые больше всего считались и считаются демократическими, цивилизованными и культурными, именно они вели войну против России самыми зверскими средствами, без малейшей законности... Ни одно из этих демократических государств не решилось и не посмеет по законам своей собственной страны объявить войну Советской России”.
Статьи, выступления и короткие суждения Ленина в совокупности раскрывают его представление о развитии России как цивилизации, и это представление — часть новой картины мира, которая формировалась в начале ХХ века. Принципиальным и новаторским шагом было изменить вектор движения к будущему: от социал-демократии к коммунизму.
Ленин в докладе даже сказал, что если в Западной Европе будут строить социализм, у них будет иначе.
Ленин считал большим изъяном картины мира социал-демократов и меньшевиков недооценку сдвигов в системах цивилизаций: “Им не приходит даже, например, и в голову, что Россия, стоящая на границе стран цивилизованных и стран, впервые этой войной окончательно втягиваемых в цивилизацию, стран всего Востока, стран внеевропейских, что Россия поэтому могла и должна была явить некоторые своеобразия, лежащие, конечно, по общей линии мирового развития, но отличающие её революцию от всех предыдущих западноевропейских стран и вносящие некоторые частичные новшества при переходе к странам восточным...
Нашим европейским мещанам и не снится, что дальнейшие революции в неизмеримо более богатых населением и неизмеримо более отличающихся разнообразием социальных условий странах Востока будут преподносить им, несомненно, больше своеобразия, чем русская революция”.
Ленин видел цивилизацию как большую систему, которая или развивается, или, в застое, деградирует. Её надо непрерывно воспроизводить и обновлять. Можно выделить устойчивое ядро этой системы, хотя подвижная и противоречивая “периферия” в конкретных ситуациях может маскировать это ядро. В ядре можно выделить структуры sine qua non — те, без воспроизводства которых в следующем поколении резко меняется вся система цивилизации. Воспроизводство цивилизации есть процесс динамичный — нелинейный, с кризисами и конфликтами. Это не сохранение чего-то данного и статичного, это развитие всех подсистем цивилизации в меняющихся условиях, но при сохранении её культурного “генотипа”, центральной цивилизационной матрицы.
Ленин очень много сделал, чтобы государство и общество не допустили разрыва непрерывности культурного развития России. В условиях той катастрофы, какой была революция в целом, это было почти невероятным достижением. Достаточная для обеспечения преемственности часть учёных, инженеров, управленцев, военных и гуманитарной интеллигенции включилась в советское строительство и не была отторгнута революционной массой. Культура как национальное достояние была перенесена в советское общество и государство и стала базой для модернизации и развития.
Успех советской индустриализации и научно-технического строительства, победа в Великой Отечественной войне во многом были обязаны преодолению цивилизационного раскола. Это позволило на время нейтрализовать русофобию Запада. Россия (СССР) была признана как полноправная цивилизация массовым сознанием Запада или, по крайней мере, перестала балансировать на грани “страны-изгоя”.
Особенно надо рассмотреть советскую программу строительства научно-технической системы. Эта программа — ключ к изучению всего советского цивилизационного проекта.
Ленин призывал своих соратников в разных контекстах, что социалистическая Россия, будучи цивилизацией, должна налаживать многосторонние отношения с другими цивилизациями, даже если имеются противоречия с ними формационного и идеологического характера. Эта культура была свойственна и в прошлом России — в ней не было буржуазного национализма и шовинизма, русская культура их отвергала. Не разжигали национальной ненависти к французам в 1805-1812 годах, не разжигал Лев Толстой национальной ненависти к англичанам в “Севастопольских рассказах”, не разжигали в России национальной ненависти к туркам в 1877 году и даже к немцам в 1914 году.
Сам Ленин принимал меры к тому, чтобы в советско-польской войне не возникало национальной ненависти. В мае 1920 года он написал в Секретариат ЦК РКП(б): “Предлагаю директиву: все статьи о Польше и польской войне просматривать ответственным редакторам под их личной ответственностью. Не пересаливать, т.е. не впадать в шовинизм, всегда выделять панов и капиталистов от рабочих и крестьян Польши”.
Красноречиво участие Ленина в организации срочного создания национальной метрологии и стандартизации промышленности — важного института промышленных стран. В Российской империи в 1890 году законом была введена метрическая система мер, но ввести её не удалось ни царскому, ни Временному правительствам. Поэтому сразу после совершения Октябрьской революции руководство Главной Палаты мер и весов (в прошлом директором её был Д.И.Менделеев) обратилось в Совнарком, и в 1918 году был издан декрет, и стала вводится метрическая система. Даже во время гражданской войны для отливки метрических гирь был выделен драгоценный чугун, и торговцы в короткие сроки были снабжены этими гирями. Первая глава книги о ГОЭЛРО была посвящена объяснению смысла и значения реформы мер и весов, а предисловие к книге написал Ленин.
Послесловие автора
С волнением работал я над этой небольшой книгой. Неожиданно образы, которые ушли в историю и закристаллизовались в нашей памяти, как будто ожили и заговорили — и не так, как их представляли в школе, в университете, в литературе и в спорах. Во время катастрофы “перестройки”, краха СССР, расстрела Верховного Совета РФ, а сейчас вдыхая гарь от пожара Украины, пришлось всё чаще обращаться к образам, мыслям и действиям наших дедов и прадедов. Их мысли и действия — террор народников и эсеров, воображение и практика революций, которые переросли в гражданскую войну революционеров, желавших России социализма, а потом невероятные, форсированные и трагические программы 1930-х годов, небывалый рывок Великой Отечественной войны и труд возрождения России-СССР. Моё поколение ещё лично общалось с этими людьми, и молодёжь в 1950-1960-е годы могла совмещать их рассуждения и оценки с послевоенной реальностью советского строя.
К этим образам ушедших поколений пришлось обращаться потому, что очень много похожего и общего оказалось в мыслях и действиях людей нашей противоречивой культуры во время той катастрофы 1917 года и новой, нашей, современной. Попытки выхода из неё буксуют и, главное, нет у нас карты нашей преобразованной местности, она покрыта туманом, пылью и дымом. Трудно нам всем определить ориентиры наших целей и маршрут пути. Наше население в целом имеет высокий уровень образования и в массе своей сохраняет важные элементы совести и солидарности. Но почему даже близкие друзья не могут согласовать образ нашей актуальной постсоветской реальности и определить, хотя бы приблизительно, вектор спасительного движения?
Конечно, это состояние общества объясняется многими причинами. Всегда во время кризиса, при котором распадается мировоззренческая основа и люди сомневаются в прежних ценностях, происходит дезинтеграция общества, деградация мышления и коммуникации — наступает нигилизм.
Мы с товарищами в 1990-е годы считали, что “перестройка”, крах СССР и разрушительные “реформы” нанесли всему нашему населению слишком тяжёлую культурную травму, но со временем она залечится (на основе наших рассуждений и изучения признаков повреждения массового сознания была издана книга “Потерянный разум”). Удивляло, что восстановление здравого смысла и логики проходило очень медленно. Поскольку все мы знали, что российское общество за 1905-1925 годах пережило длительный и глубокий катастрофический кризис, теперь многие стали искать и читать исторические тексты и воспоминания очевидцев. Надо было что-то почерпнуть из опыта дедов и прадедов. При этом обнаружилось странное явление, мимо которого наше образование прошло мимо, хотя сейчас, на фоне нынешнего состояния, оно представляется удивительным.
Это явление состоит вот в чём.
Мировоззренческой основой советского строя был общинный крестьянский коммунизм. В 1960-е годы вышло на арену новое поколение интеллигенции из городского “среднего класса”. В ходе индустриализации, урбанизации и смены поколений философия крестьянского коммунизма теряла силу и к 1960-м годам исчерпала свой потенциал, хотя важнейшие её положения сохраняются и поныне в коллективном бессознательном.
Глубокие изменения в образе жизни, структуре общества и в культуре требовали перехода от механической солидарности к органической. В период “сталинизма” советское общество было консолидировано механической солидарностью — все были трудящимися, выполнявшими великую миссию. Все были “одинаковыми” по главным установкам, это общество было похоже на религиозное братство. С 1960 годов изменялась структура занятости, от традиционных профессий очень быстро стали отпочковываться новые специальности — во всех отраслях.
Так, в 1950 году в СССР было 162 тысячи научных работников, а в 1975-м — 1223 тысячи. Каждая группа учёных становилась специфическим сообществом — со своим профессиональным языком, теориями и методами, с информационной системой и школой. Каждое такое сообщество формировалось как сгусток субкультуры. Но это происходило во всей деятельности общества. Связи механической солидарности не распались, но ослабли, многих стало тяготить само требование “единства”. Требовалось плавное формирование органической солидарности, не допуская разрыва и вакуума в сфере солидарности. К несчастью, общественные и гуманитарные науки СССР с этой задачей не справились (и сегодня не справляются).
Мировоззренческий кризис порождает кризис легитимности политической системы, а затем и кризис государства. Ю.В.Андропов в 1983 году так определил состояние общественного сознания: “Мы не знаем общества, в котором живём”. Это состояние ухудшалось: незнание превратилось в непонимание, а затем и во враждебность, дошедшую у части элиты до степени паранойи.
Почему советская интеллигенция и масса образованных граждан постепенно утратили навыки рефлексии о прошлом и предвидение рисков впереди? Работая над этой книжкой, я читал много текстов Ленина, в том числе непосредственно не связанных с темой книги, и пришёл к выводу, что в 1950-1960-х годах сошли с общественной сцены поколения, натренированные анализировать реальность и предвидеть угрозы. Тренером в этом деле для советского общества был Ленин. Много его соратников хорошо усвоили важные приёмы мышления и воображения, они передавали эти навыки и сотрудникам, и всем гражданам, но другого такого тренера больше не нашлось. Но писать учебники и методологические трактаты Ленину время не дало.
А почему соратники Ленина не собрали его суждения и объяснения и не превратили их в учебные пособия? Я считаю, что соратники, рабочие и крестьяне, подумав, с его суждениями соглашались и считали, что всё понятно, — это же не высокая наука и не философия, учёные и философы — это Гегель и Маркс, а позже...
Но Ленин говорил и писал по каждой конкретной проблеме на естественном языке, почти обыденном, и опирался на здравый смысл. Люди понимали проблему и доводы для её решения; большинство соглашалось, другие сомневались или отрицали. Они осваивали реальность и будущее в каждом конкретном явлении, почти из эмпирического опыта, потому что они получали объяснения, которые создавали образ. Но, похоже, никто не думал, что познавательная “обработка” всех этих явлений опиралась на новую и сложную методологическую систему.
В этой форме мышление и Ленина, и его аудитории, опиралось на знание и понимание особого типа, которое называется неявное знание. Эта форма познания и образ явления в 1960-1970-х годах интенсивно изучалась в гносеологии и науковедении. С середины 1980-х годов в СССР было не до науковедения, а сейчас стоит о нём вспомнить.
Хотя наука с самого начала декларировала свой рациональный характер и полную фоpмализуемость всех своих утверждений (то есть возможность однозначно и ясно их выразить), любой мало-мальски знакомый с научной практикой человек знает, что это миф. Рациональное и формализуемое знание составляет лишь видимую часть айсберга тех “культурных ресурсов”, которыми пользуется учёный. Интуиция, воображение, метафоры и образы играют в его работе огромную роль, одинаково важную как в мыслительном процессе, так и в представлении выводов.
Это общая ошибка, и задумались об этом совсем недавно, когда обнаружилась наша беспомощность. Ленин как раз выделялся из массы учёных тем, что он скрупулёзно проверял и контролировал результаты своего “неявного знания”. Ленин убедительно объяснял, представляя состояние всей системы кризисного общества. При этом Ленин в своих объяснениях не допускал давления на эмоции, его выступления были совершенно рациональными. Из текстов Ленина тщательно изгонялись все “идолы Бэкона”.
Нам предстоит произвести сложный синтез ценностей и отношений, диалогов и компромиссов. Для этой работы сегодня требуется усвоить уроки методологии и “неявного знания”, которые давал Ленин. Эти уроки осваивали массы трудящихся, и экзаменом была Великая Отечественная война.
СЕРГЕЙ КАРА-МУРЗА НАШ СОВРЕМЕННИК № 10 2023
06.12.2023
Направление
Очерк и публицистика
Автор публикации
СЕРГЕЙ КАРА-МУРЗА
Описание
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос