СЕРГЕЙ КОЗЛОВ НАШ СОВРЕМЕННИК № 1 2025

КАФЕ “ЛЯ МИНОР”

РАССКАЗЫ


ЭФФЕКТ КАППА

Утро привычно начиналось с въедливых звонков.
— Водопьянов. Слушаю, — коротко ответил Иван Георгиевич в трубку телефона, модель которого стояла ещё, наверное, на столе у Брежнева. — Мне, Александр Викторович, чтобы свой “Рубин” включить, надо ещё до него дойти, нет к нему “дистанционника”. Не придумали ещё тогда, слава Богу... Подожди на трубе...
Пока он шёл к тумбе, на которой стоял старый советский телевизор с рогами антенны на верхней крышке, трубка бурчала начальственным голосом на столе:
— Тебя же не предупредишь, ты мобильный не носишь, а я ещё вчера об этой акции знал...
“Рубин” зашуршал, нащупывая волны умирающего аналогового сигнала, и, соответствуя своему названию, в рубиновой ряби показал проходную завода, перед которой с очередной акцией, требуя очередного закрытия, толпились молодые экологи с лозунгами и транспарантами, что-то кричащие в мегафоны. Чуть поодаль стояли, сложив руки на животах, представители силовых структур и охрана завода. Диктор что-то пыталась донести Ивану Георгиевичу через засорённый эфир. Он же только вздохнул так, что и плечи поднялись, нажал на кнопку “вкл/выкл” и вернулся за стол.
— Щас я всё улажу, Александр Викторович, — сухо сказал он, прерывая тираду, которая не прекращалась всё время, пока он ходил к телевизору. — Пять минут мне дай. Да, интервью телевизионщикам дам, по башке бы дал, но раз ты приказываешь — дам интервью. Да объясню. Да не переживай ты. В первый раз, что ли? Ну, уволь меня, засиделся я в этом кабинете. Нет, я не буду заводить социальные сети. У меня ребята сидят специально обученные, а мне некогда, я реальной работой занимаюсь. У меня производство... Хорошо. Говорю же — пять минут...
Иван Георгиевич положил трубку, подошёл к шкафу, достал оттуда плащ, кепку-лужковку и в таком облачении вышел из кабинета, едва кивнув секретарю Лене:
— Я на проходную, там опять планету спасать пришли.
У выхода из административного корпуса он сел в видавший виды уазик, хотя рядом стоял почти новый “Land Cruiser”, и коротко скомандовал дремавшему водителю:
— На проходную, Коля.
Через три минуты Иван Георгиевич вышел на крыльцо КПП (так назвали в народе проходную) и уже без “рубиновой ряби” разглядел на площади перед заводом два десятка протестующих молодых людей, три телевизионных камеры и сорок представителей разных силовых структур, включая заводские.
— Вчера дым из трубы завода снова отравил микрорайон Северный! — кричала в мегафон девушка с яркими рыжими волосами, небрежно торчавшими из-под вязаной шапочки. Другая с такими же крашенными в ярко-рыжий цвет волосами из-под такой же шапочки снимала происходящее на смартфон.
— Близнецы. Огонь, — оценил их Иван Георгиевич и толкнул плечом стоявшего рядом в забвении инженера-эколога Волгина. — Ты им разъяснил?
— Разъяснил, — ответил Волгин, — что очистные ещё три месяца назад в соответствии с европейскими стандартами поставили, а они одно орут — облако дыма небо закрыло.
— А как во время похолодания не закрыть? Низко идёт, — поморщился Иван Георгиевич. — Если бы избы топили, как ещё пятьдесят лет назад, так же было бы.
— Облако дыма заволокло наше чистое сибирское небо! — словно повторяя слова инженера-эколога Волгина, прокричала та, что с мегафоном.
Иван Георгиевич сначала подошёл к той, что снимала на видео.
— Дорогой аппарат, — оценил он смартфон, — сама заработала?
— Какое вам дело? — перевела все три объектива девушка на директора.
— Уже никакого, — ответил он и направился к её копии с мегафоном. — Чего кричим? И так всё слышно. Народу-то негусто. Шума больше, чем людей. Нормальные люди делом заняты...
— Мы защищаем природу и наш любимый город, который заволокло дымом вашего завода.
— Ну, во-первых, он не мой, а именно — города, во-вторых, не может работать завод без дыма, в-третьих, именно вокруг этого завода вырос наш любимый город. Очистные сооружения мы давно поставили.
— Надо прекратить этот дым! — она его не слышала, просто повторяла заученные кричалки.
— Так, может, остановить завод? — Иван Георгиевич специально заглянул суровым взглядом в маленькие объективы смартфона в руках второй девушки.
— Да! Надо остановить эту уничтожающую нашу матушку Землю грязную и беспощадную силу! — и толпа в ответ замахала всем, что у неё было в руках.
— Грязную и беспощадную, говоришь?.. — телекамера городских новостей на этих словах наехала на суровое и спокойное лицо Водопьянова: — А восемь тысяч человек и их семьи вы кормить будете? — он обвёл тем самым беспощадным взглядом горстку манифестантов. — У тебя мама и папа где работают?
— Вам какое дело?! — выкрикнула вторая близняшка.
— Тебе трудно ответить? — Водопьянов сдерживался, как мог.
— Мама работает в больнице, а папа в школе, а не на вашем грязном заводе! А мама лечит заболевших на вашем вредном производстве работников! — гордо на камеру ответила первая близняшка.
— Это хорошо, что мама делает нужное дело. А больницу и школу кто построил? — тихо, но всё так же сурово спросил Иван Георгиевич.
— Город! — выкрикнули в ответ обе.
— А сам город построил наш завод! — уже на повышенных тонах перекрыл их голоса Водопьянов. — А больницу и школу я построил! Для детей работников завода! Город не хотел строить! Ему не на что! Сейчас бы мама твоя вела приём в сталинском бараке, а папа школу дровами отапливал! Ясно?! — Иван Георгиевич теперь уже с нескрываемым гневом посмотрел поочередно в смартфон второй близняшки и во все три камеры телевидения, особенно задержался на камере федерального канала: — Хотите закрыть завод — закрывайте! А вместе с ним школу, больницу, колледж, спорткомплекс, библиотеку, да и весь город! Будем все вместе ходить по нашему любимому городу с такими вот... — он сделал акцент на слове “любимому”, вырвал из рук стоявшего рядом пикетчика плакат и, посмотрев на него, как смотрел советский солдат на пропаганду Геббельса, плюнул прямо на изображение дымящих труб, бросил его в сердцах на землю, развернулся и пошёл к проходной.
Его проводили тем самым гробовым молчанием. Профессиональные операторы стали профессионально сворачивать камеры. Лучшие кадры они уже отсняли.
Когда Водопьянов вернулся в кабинет, телефон снова зазвонил.
— Ну, ты даёшь... — сказала трубка голосом Александра Викторовича.
— Даю, — согласился Водопьянов, — даю стране и главнокомандующему, — сурово напомнил Иван Георгиевич, — всё, что они от меня требуют в это сложное время, — и положил трубку.
Вошла секретарь Лена с подносом, на котором стояли стакана чая в мельхиоровом подстаканнике и блюдце с дольками лимона.
— Бумаги на подпись посмотрите, Иван Георгиевич? — спросила она.
— Давай, Лена, работа наша такая — на бумагах чёркать...
Отпивая чай, громко всасывая его с неприятным для окружающих звуком, за что его всю жизнь ругала жена, Водопьянов бегло просматривал бумаги. На некоторых оставлял автограф, другие перечёркивал, третьи равнодушно скомкав, бросал в урну у стола. Дойдя до папки отдела кадров, на первом же заявлении об увольнении задержался. Заявление было “по собственному” от Ивана Васильевича Буркова. Это был сын его друга, ныне уже покойного главного инженера Васи Буркова, с которым они вместе учились ещё в индустриальном институте. Сын был назван Иваном в честь Водопьянова. Съедаемый злокачественной опухолью, Вася просил, чтобы Ваня присмотрел за непутёвым младшим. Водопьянов пару раз вытащил тёзку и крестника из рук милиции, спровадил в армию, за что получил от младшего Буркова тихую, но покорную ненависть, и потом взял на работу. И вот — заявление... Пробежав пару раз по рукописному тексту глазами, будто там можно было заметить что-то ещё, кроме официальных фраз: “Прошу уволить меня по собственному желанию...” — Иван Георгиевич нажал на затёртую кнопку селектора:
— Лена, Ваню Буркова ко мне пригласи.
— Минуту...
Ваня зашёл в кабинет директора, глядя в пол.
— И чего ты? — попросту спросил Водопьянов.
— Ничего, Иван Георгиевич. Надоело.
— Ты же стал отличным работником! Зарплата... Квартиру тебе и молодой жене... Чего ты, Ваня?
— Да какая зарплата?! — Бурков не взорвался, скорее, иронично повысил голос, глаза поднял только до уровня вымпела “Победителю социалистического соревнования”, после чего пришлось сдерживать саркастическую улыбку. — Я нормальный гаджет купить не могу...
— Гаджет? — нахмурил брови Водопьянов. — Гад же ты, — озвучил неновый каламбур Иван Георгиевич. — Видел бы тебя твой отец!
— Иван Георгиевич, я, как отцу и обещал, во всём вас слушался. Даже срочную оттянул. Можно, дальше я сам?
— Гаджет — это мобила, что ли, с прибамбасами? — не слышал подчинённого директор и крёстный крестника. — Вот! — он открыл ящик стола, достал оттуда коробку, в которой лежал новенький “айфон”. — Возьми. Маша подарила, а мне он на кой... Ненавижу!
Услышав имя дочери Водопьянова, Иван Васильевич ещё ниже опустил голову.
— Возьми... — тихо, сдерживая комок в горле, попросил Иван Георгиевич, — всё думал: куда его деть? А тебя, крестника, прошу: возьми... И ещё прошу: потерпи три месяца. Сейчас оборонка попёрла. И не в радость стране, но нам подъём. Я тебе направление хотел доверить... Надо же было тебя сначала в деле увидеть... понимаешь... если ещё ты... то я и не знаю... действительно, бросить всё... — директор искал слова и силы, чтобы их говорить. — Там же в цеху наши ребята... Все с одного двора, с одной школы... Классово близкие... Пролетариат... Что ты там хочешь найти? Там такой же капитализм, только хуже. Здесь... здесь... не сдают своих! Возьми этот телефон, хотя не понимаю, на хрен он в цеху?.. Возьми, Ваня... и потерпи три месяца... Я прошу...
Младший Бурков, не поднимая глаз, подошёл к столу, взял коробку с мобильным и попятился к двери.
— Простите, Иван Георгиевич, — сказал он, наконец осмелившись поднять взгляд.
— Бог простит... — выдохнул Водопьянов, — иди с Богом... — и закрыл лицо руками...
С минуту он сидел так, потом встал и зачем-то подошёл к тому самому вымпелу за победу в социалистическом соревновании, погладил его ладонью, как погладил бы по щеке сына. Потом посмотрел на групповую фотографию на стене, где стояли вместе с детьми инженеры и рабочие завода на открытии нового цеха. А этот вымпел держал в руках Ваня Бурков...
— Лена, что у нас там дальше? — спросил у селектора Иван Георгиевич.
А дальше день снова рванул по своей наезженной колее. Два совещания, ругань с подрядчиками, ругань с поставщиками, заискивание перед профильным министерством, выезд к пенсионеру завода, который тяжело заболел, поздравление ветеранов, снова ругань с поставщиками, снова ругань с подрядчиками, проверка грузов, отправляемых по оборонному заказу... И между всем этим — чай с лимоном. Пообедать директор Водопьянов забыл. Но с последним чаем заботливая Лена положила ему на блюдце пирожок с картофелем, как он любил, и бутерброд с “русской” колбасой. После чего он “выгнал” Лену с работы к семье, а сам пролистал ещё ворох бумаг.
Дожевав над бумагами пирожок, директор оделся, немного подумав, взял из ящика стола фляжку с коньяком и сунул во внутренний карман, вышел на улицу, оглянулся на окно своего кабинета. Был этот день или нет? А вообще, сейчас весна или осень?
Верный Коля подогнал уазик, хотя до этого грелся в “крузаке” и “рылся” в экране гаджета.
— Может, всё-таки на нём? — в очередной раз кивнул водитель на запылившегося японца.
— А чего уж там... давай... — махнул рукой Водопьянов.
Коля ведь тоже устал.
— Как обычно? — спросил водитель, положив ладонь на рукоятку коробки-автомата.
— Да. И не жди меня. Тебя самого дома ждут. Я такси вызову.
— Да как же вы вызовете без мобильного? Я подожду...
— Завтра отгул возьми, — строго сказал директор, и здесь уже водитель спорить не стал.
Сначала они заехали в храм, где кончалась вечерняя служба, Иван Георгиевич купил в лавке две свечи, подошёл к образу Богородицы “Утоли моя печали”, что-то пошептал, потом подошёл к иконе Анастасии Узорешительницы. Там тоже затеплил свечу. Бросил в ящик для сбора денег несколько купюр и вышел на улицу.
— Дальше, — сказал он Коле, и тот понимающе кивнул.
Он знал распорядок быстрого дня директора и распорядок медленного вечера... Они заехали в цветочный магазин, работавший круглосуточно, где директор купил два букета роз — красных и белых.
Внедорожник подкатил к уже закрытым воротам кладбища, но сторож, узнав машину, выскочил из своего домика у ограды, открыл ворота и запустил автомобиль на стоянку. Водопьянов поговорил со сторожем о чём-то важном для сторожа и направился с двумя букетами по улочке мёртвого города...
Положив на могильный бугорок цветы, Иван Георгиевич сел на лавочку у мраморной стелы с выбитым на ней православным крестом, двумя именами и четырьмя датами: Анастасия Андреевна Водопьянова 12.09.1965–15.07.2019, Мария Ивановна Водопьянова 7.01.1987– 15.07.2019.
Достал из кармана фляжку, свинтил пробку, сделал глоток...
— Эх, Маша, если бы ты не говорила по телефону за рулём... — сказал он.
От столкновения с фурой подаренный дочери белый “Land Cruiser” дочь и жену, что сидела на пассажирском сидении, не спас...
— Папа, я наконец-то вытащила маму на источники, она так сопротивлялась, всё обеды тебе готовит, как часовой у плиты... — это были последние слова дочери.
Иван Георгиевич глубоко и тяжело вздохнул. Вечер предстоял долгий и одинокий. Время притаилось... Эффект Каппа или эффект Тау? Да какая разница. Рядом была вечность, до которой одинокому директору ещё нужно было дожить.


КАФЕ “ЛЯ МИНОР”,
или АЛЬТИСТ ДАНИЛА

Изначально хозяева данного заведения задумывали его как кафе, где будут выступать авторы-исполнители, барды со всей страны, шансонье, но — не сложилось. Может, ещё и потому, что на вывеске чересчур скреативили, выкрутив неоновыми трубками вывеску над входом — известное больше музыкантам “Аm”, что означает a-moll. Большинство же обывателей читали название как латинское на русском “Ам”. В смысле — покушать... Парни с гитарами в кафе не прижились, а вот одинокие люди со всей округи оценили камерность обстановки и отсутствие постоянно гремящей современной музыки, из-за которой обычно не слышно не только трапезничающих за соседними столиками, но и, собственно, самого себя, не говоря уже о падающем за окнами снеге. И никто никогда не откинул бы крышку купленного хозяевами (в оптимизированном до полного закрытия районном клубе культуры) старого рояля “Стейнвей”, имевшего не только буржуазное происхождение, но и советское прошлое. И этому прошлому следовало сказать огромное спасибо за то, что рояль берегли, и его чёрный лакированный “фрак” был только слегка оцарапан, не говоря о пожелтевших, но функционирующих, пружинящих клавишах... Так вот, никто бы не прикоснулся к этим клавишам, если бы однажды вечером в кафе не зашёл Олег Оскарович — шестидесятилетний джазмен в отставке — и не сел за рояль.
Сначала он нежно прикоснулся к клавишам, потом пробежался по ним хроматической гаммой, а когда понял, что всё с роялем в порядке, начал импровизировать. Мягко, нежно, неторопливо, как уставший от суетливой жизни и шума человек. Его руки скользили по клавишам так, как осенний ветер золотой порой перебирает опавшую листву на тихих улицах. И никогда рождавшиеся в этом кафе мелодии не заглушали ничего, даже звук падающего снега. Наоборот, подчёркивали. Конечно, Олег Оскарович по просьбе посетителей мог исполнить и “Summertime”, и “Rhapsody in blue”, и ноктюрн Шопена, и даже “Ночную птицу” и “Музыканта” Константина Никольского, который так и не приехал выступить в этом кафе, хотя его портрет украшал одну из стен, но чаще Олег Оскарович импровизировал, и всех это устраивало, потому как музыка сливалась с окружающим миром так, как водород и кислород соединяются, образуя живительную воду.
Сам Олег Оскарович был роста невысокого, всегда ходил в чёрном костюме, чтобы не выделяться на фоне любимого рояля. Седые волосы до плеч, небольшая залысина на лбу, прямой нос без горбинки, добрые, немного погасшие серые глаза, и слегка опущенные книзу уголки тонких губ. А вот кисти рук у него, особенно пальцы, были совсем, можно сказать, не музыкальные. Не длинные, не стройные, чуть пухловатые. Зато — мраморно белые. Всякий раз он начинал свою импровизацию ровно в девятнадцать ноль-ноль в тональности ля минор, уважая название кафе, но уже через минуту-две уносился хоть в фа-диез мажор, хоть до минор, в зависимости от погоды, времени года и общего настроения посетителей кафе. И всякий раз официант в девятнадцать ноль-ноль подкатывал к роялю специальный раздаточный столик, на котором стоял заполненный на треть бокал коньяка и кофе, потому как ставить хоть что-нибудь на рояль (даже ноты!) Олег Оскарович строго-настрого запрещал. И всякий, кто хотел угостить Олега Оскаровича дорогим алкоголем или кофе, отправлял свои подарки на этот столик. От денег за свои импровизации, как говорили хозяева, Олег Оскарович упорно отказывался. Но... до поры до времени.
В редкие дни сюда захаживали другие музыканты-пенсионеры — кларнетисты, трубачи, саксофонисты, перкуссионщики, гитаристы — и тогда начинался небольшой “сейшен”, когда они встраивались — каждый на своём инструменте — в импровизацию Олега Оскаровича. Некоторые при этом наблюдали за лёгким полётом его рук, чтобы отслеживать гармонию и её порой неожиданные повороты, модуляции и разрешения. В такие дни посетители даже забывали о своих разговорах, потому что подобные живые концерты давно стали редкостью, а в “Ля миноре” музыкой можно было наслаждаться целый час за чашку кофе или чая, рюмку текилы или бокал мохито. Кроме того, на импровизированных концертах каждый из инструментов находил свои мелодии и рефрены, возвращаясь к которым по очереди или в унисон, переплетаясь в терцию или кварту, они заставляли волноваться вырвавшиеся из городской суеты или домашнего одиночества души.
Следует заметить, что кафе было излюбленным местом людей в возрасте — людей одиноких или зрелых пар, что предпочитали шуму и лоску современных ресторанов домашний уют “Am” и возможность обменять бурные надежды прогрессивного будущего на романтическое прошлое. Молодёжь сюда захаживала редко, но если появлялась, вела себя скромно, принимая с порога негласные правила, которые были здесь установлены. Случались и редкие романтические одиночки. Бывали здесь дети айфонов и айпадов, которые в прохладные дни и морозы забивались в угол с чашкой кофе, разместив на столе свой гаджет. Эти приходили не за уютом и музыкой, а бесплатным вайфаем, но иногда атмосфера кафе и музыка Олега Оскаровича побеждали, они вдруг отрывали взгляды от экранов и погружались в совершенно неожиданный для себя мир уходящей реальности. Некоторые снимали музыканта на видео, чтобы потом выставить в социальных сетях.
Среди посетителей кафе завсегдатаев числились несколько. В первую очередь, следует отметить седого, немного неопрятного высокорослого еврея Иосифа Давидовича, что разговор со всяким начинал одной и той же фразой:
— А знаете ли, дружище, что всякая власть дерьмо? — И не дождавшись ответа, заговорщически сообщал: — Но беда в том, что всякая последующая ещё дерьмовее.
Наверное, это было самым большим открытием в жизни Иосифа Давидовича, и он считал необходимым донести свою сентенцию до каждого собеседника. Впрочем, старик был добродушен и безобиден. Да и после озвучивания своего афоризма он способен был вести весьма интересную беседу, в подоплёке которой можно было уловить академическое образование.
Пятидесятилетняя пара Вера и Анатолий — оба красивые и до сих пор влюблённые друг в друга — были самыми частыми гостями “Ля минор” и самыми большими поклонниками импровизаций Олега Оскаровича. За вечер под его музыку они выпивали неизменную бутылку вина, цвет и название которого определялись в зависимости от сезона и музыки, и несколько раз целовались. Так что молодые пары завидовали их проникновенной и тихой нежности. Кроме того, стройная и высокая Вера выглядела лет на десять моложе, отчего на неё скрытно и откровенно засматривались случайно забредшие в “Ля минор” ловеласы и охотники за женской лаской.
Самым непонятным и смурным завсегдатаем был человек, которого почему-то все прозвали двояко: Полковник и Охотник. И то, и другое прозвище ему подходило, как и камуфляж, в котором, несмотря на камерность заведения, ему позволялось здесь появляться. Вероятно, потому, что он незаметно садился в дальнем углу, где ему разрешили курить за чашкой кофе, мог выпить рюмку водки и даже поужинать. Но так тихо и незаметно, что об этом знали только официанты. Настоящего имени Полковника-Охотника никто не знал. В разговоры он ни с кем не вступал. Даже на привычный заход Иосифа Давидовича с его характерной сентенцией о власти Полковник нежно притянул его за лацкан пиджака и сказал на ухо нечто такое, на что Иосиф Давидович сначала остолбенел, потом вполголоса заметил сам себе, что о таком решении данного вопроса он никогда не думал, и больше никогда уже не донимал Охотника попытками завязать с ним беседу.
Ещё была студентка Сима, что приходила не только послушать музыку, но и посмотреть в окно. Она была последней из породы молодых людей, способных смотреть в окно, считать ворон и снежинки, радоваться рассвету, и порой даже что-то записывала в обычный бумажный дневник или рисовала карандашом в небольшом альбоме. Сима была настолько красива и романтична, что ни один ухажер не решался потревожить её поэтический покой. Есть такой тип девушек, красота которых не позволяет к ним подойти для знакомства, словно они обладают некой запретной священностью. Табу.
Не частым, но всё же завсегдатаем кафе был Сергей Истомин по прозвищу Умник. Умником его прозвали официанты за подчёркнутую вежливость и обходительность, и потому, что он мог ответить почти на все вопросы касательно развития науки, искусства, погружения в историю, часами говорить о литературе, читать стихи, а главное — мог быть достойным собеседником Иосифа Давыдовича, но всё это — пока он был трезв. Приходил он в “Ля минор” раз в месяц или два, чтобы крепко напиваться. Остальное время он читал и писал где-то в своей квартире-студии на самой вершине современной высотки, что портила своей “башенностью”, которую Сергей называл “обезбашенностью архитекторов”, исторический центр города. Читал он, как и пил, запоями. А писал то, что никто и нигде не хотел печатать, потому как по нынешним временам это было слишком умно и малопродаваемо. Пил он так, словно пытался смыть всё прочитанное и пережитое, зацепившееся за извилины мозга и упавшее в тёмные уголки души. Но никогда не буянил и не грубил, а тихо уходил на нетвёрдых ногах.
Бывал он здесь и на трезвую голову ради того, чтобы слушать витые импровизации Олега Оскаровича, смотреть в окно или на Симу. Впрочем, и Сима порой смотрела на него. Но, наверное, это было не более, чем сходство душ и взаимная симпатия двух неглупых людей. Однажды она даже подошла к нему и спросила, не его ли рассказ она прочитала в одном из литературных журналов. Спросила так, что спугнула его мысли, и они, как стая птиц, судорожно взмахивая крыльями, взметнулись в недосягаемую высь. Сергей долго смотрел на девушку, пытаясь понять, чего же от него хотят, и лишь спустя пару минут смог ответить:
— Мой.
— Я так и подумала. Очень интересно и трогательно, — сказала Сима, отошла от стола, на котором покоились локти Сергея и беспокоился в луче света виски в стакане.
— Спасибо, — проводил он её мутным взглядом. — Только кому это нужно? — И виски единым залпом опрокинулся в тревожную душу непризнанного писателя.
А тут ещё Олег Оскарович впервые пришёл в кафе не один, а с мальчиком, который нёс в футляре скрипку и скромно сел рядом с роялем на стул. Олег Оскарович же для разминки выдавил из клавиш такую вселенскую печаль, что официант Андрей по одному взгляду понял — Истомину надо повторить, но принёс ему помимо стакана с порцией виски гренки из черного бородинского хлеба, дабы продлить его разумное существование в окружающей действительности, смягчить удар односолодового макаллана десятилетней выдержки. Сергей же, благодарно кивнув официанту, погрузился в сиреневый цвет штор на окнах, словно это был занавес в театре, за которым через минуту откроется некое действо. Сима посмотрела на него с явным состраданием и что-то неспешно записала в свой дневник. В свою очередь, Вера и Анатолий, глядя на них, переглянулись: мол, ну, чем не пара? А сидят за разными столиками уже столько вечеров... Последним явился Полковник и хмуро сел в свой угол. После его появления Олег Оскарович разрешительно кивнул мальчику, тот открыл футляр и достал немного великоватый для него альт. “Альтист Данилов”, — тут же вспомнил Истомин, остальные эту знаменитую книгу Владимира Орлова не читали. Альт был немного для мальчика великоват, во всяком случае, так казалось со стороны. Надо заметить, когда мальчик снял и повесил на спинку стула пуховик, под ним оказался маленький фрак и даже бабочка, как у заправского филармонического музыканта. Вот только под брюками были битые и тёртые коричневые шнурованные зимние ботинки. На вид мальчику было лет двенадцать-тринадцать, был он для своих лет высоким и с большими, словно выращенными специально для альта кистями рук, а талант у него был от Бога. Последнее стало ясно с того момента, как он коснулся смычком струн. Ну, разумеется, что к таланту всегда прикладывается труд... Но помноженные друг на друга, труд и талант видны в любом творчестве с первой строчки, с первых тактов, с первых набросков карандашом... Обычно альт остаётся в тени скрипок, больше годится для ансамблей и оркестров, но если он в руках таланта...
“Сказочные картины” Шумана мгновенно превратили кафе “Ля минор” в какой-то дореволюционный салон. Полковник оторвался от стейка и замер с открытым ртом, затем отёр губы салфеткой и весь обратился в слух. Полковник имперской армии не мог себе позволить жевать под такую музыку. Истомин даже привстал, а Сима почти заплакала. Иосиф Давыдович почему-то стал водить рукой над плечом, будто сам играл на скрипке, Вера и Анатолий взяли друг друга за руки, и все остальные посетители перестали быть... Перестали быть обывателями. Из подсобки выбежали повара... А когда перестала звучать музыка, перестало быть всё, кроме тишины. Аплодисментов не было...
Олег Оскарович встал и объявил:
— А теперь для вас звучит “Лунный свет” Клода Дебюсси, — и показал всем рукой на дремлющую в январском небе луну за витриной кафе.
И в момент кульминации Сергей Истомин отодвинул от себя очередной рокс с виски, тихо поднялся и направился к Симе, чтобы взять её за руку. Полковник, на лице которого никогда не было никаких эмоций, не мог их скрыть, потому закрыл лицо ладонями... Иосиф Давыдович продолжал подыгрывать музыкантам на воображаемой скрипке.
Грациозно завершив последний пассаж правой рукой в верхней октаве, Олег Оскарович так же грациозно оторвал кисть её от клавиш, и его пальцы в этот момент стали длиннее и красивее, а затем встал и, указав этой же рукой на мальчика, объявил:
— Это Данила, он играл сегодня за “кому сколько не жалко”.
Сначала были аплодисменты. Генеральные секретари коммунистической партии и президенты таких не слышали. Не бурные, но твёрдые и честные. Как сама музыка. А потом были деньги, что падали в открытый кофр для альта.
Первым подошёл Истомин и бросил туда мятые купюры и последнюю мелочь со словами, обращёнными к Даниле: “Спасибо, брат...” А уж следом потянулись все: и завсегдатаи, и гости сегодняшнего вечера. Подошли даже случайно выжившие в девяностые и случайно зашедшие в “Am” два братка. Первый аккуратно положил в кофр пару тысячных купюр:
— От души, парень. Ты маэстро. Я вот только на гитаре чуток могу.
— А я только на нервах, — добавил второй и слов, и купюр.
— Ты только на корпоративах не играй, там быдло, они не поймут, — зачем-то посоветовал первый, а потом даже пожал мальчику руку. За ним пожал и второй. Церемония завершилась рукопожатием с Олегом Оскаровичем, которому второй тоже дал совет:
— Это не лабух, — тихо кивнул он на мальчика, — это маэстро, береги его.
Олег Оскарович понимающе кивнул.
Последним подошёл Полковник, молча положил в общую кассу новую пятитысячную бумажку и сразу ушёл, даже не доев свой ужин.
Не остались в стороне и повара и предложили Олегу Оскаровичу и Даниле накрыть стол за счёт заведения, но музыканты отказались. Тогда им собрали с собой...
На следующий день Шопена некоторые не поняли. В кафе оказались четыре шумных грузина, которые, по старому советскому обычаю, попросили “Сулико”. Олег Оскарович и Данила переглянулись, и “Сулико” бархатно полетело над столами, и грузины перестали шуметь, хотели многоголосно начать подпевать, но не решились спорить с талантливым альтом. Однако когда они уже с пачкой купюр захотели вдруг веселиться под лезгинку, из-за своего стола грозно поднялся Полковник, но Олег Оскарович остановил его взглядом; он отвёл руку грузина с деньгами и тихо, но твёрдо сказал:
— Мы по заказу не играем. Мы не лабухи. Но специально для вас исполним пьесу Сулхана Цинцадзе. Можно?
— Цинцадзе? Грузин? — спросил старший из них.
— Да, великий грузинский советский композитор, — и хотя Олег Оскарович намеренно сделал акцент на слове “советский”, слово “грузинский” с приставкой “великий” перевесило, и старший за грузинским столом вежливо сказал:
— Просим, уважаемый... — а младший, что исполнял его повеления в зале, оставил деньги на рояле.
Ему простили. Он не знал правил кафе и правил рояля. Олег Оскарович просто бережно переложил их в раскрытый футляр на стуле рядом...
Пьеса для альта и фортепиано в ярком грузинском стиле отправила гостей “Ля минор” в далёкое горное селение. Но после исполнения и их громких восторгов, похлопывания по плечам смущённого Данилы старший так же вежливо попросил что-нибудь ещё кавказское, и Олег Оскарович уже без Данилы блистательно и бегло исполнил “Подражание народному” Арама Хачатуряна, отчего гости чуть не пустились в пляс. А потом к роялю подошёл Иосиф Давыдович и так же вежливо, но очень настойчиво попросил повторить вчерашнего Дебюсси. А потом ещё было анданте для альта из балета “Жизель”... После чего прозвучала соната для альта Бориса Асафьева и ноктюрн Калинникова, а завершила всё молчаливая купюра от Полковника и “ужин с собой” от шеф-повара...
На следующий вечер публика перестала дышать под большую сонату для альта от Паганини. Но Иосиф Давыдович попросил ещё и сонату Моцарта ми минор... И сам стоял и подыгрывал на воображаемой скрипке выверенной гармонии неба гениального Вольфганга. Истомин же почему-то вспомнил фразу из “Альтиста Данилова” на кладбище: “Они вот поют, — думал Данилов, — и им всё равно, есть ли у них талант, гений, зря ли они живут птицами или не зря. Они поют, и всё. Тут всем всё равно. И место-то какое ровное под тополями и берёзами...” Впрочем, денег у него для кофра не было, и он положил туда именно книгу Владимира Орлова, заставив улыбаться Олега Оскаровича.
— Может, альтист Данила читает не только ноты, — тихо сказал непризнанный поэт.
— Это прочитает. Со временем, — так же тихо, но убеждённо ответил Олег Оскарович и для увесистости добавил: — А книги сейчас дорогие.
Сима положила на дно футляра свой рисунок — Данила и Олег Оскарович в движении музыки, а клавиши рояля перетекают в струны, и всё вместе рождает музыку вышних сфер, откуда с умилением на них взирает ангел, тоже похожий на Данилу. Последним подошёл Полковник, молча оставил денежку и вдруг поклонился музыкантам так, словно сам только что стоял на сцене.
За несколько музыкальных вечеров от Олега Оскаровича и Данилы посетителями кафе стали знатоки музыки, владельцы абонементов филармонии, писатели и поэты, художники и скульпторы, а главное — люди, которые устали от абсолютно немузыкальной музыки в других кафе. Подтянулись и пренебрегшие в начале пути сценой “Am” авторы-исполнители, стали заходить даже рокеры. Олег Оскарович и Данила всегда играли максимум три-пять пьес, чтобы повара и официанты не оставались без работы, потому что во время исполнения никто по примеру Полковника и под его суровым взглядом есть не решался. После небольшого концерта Данила складывал деньги в полиэтиленовый пакет, альт бережно укладывал в футляр, одевался и уходил. А Олег Оскарович оставался выпить свой коньяк и кофе, иногда поужинать и побеседовать с пенсионерами-музыкантами, которые потянулись в “Am” вслед за ним и талантом Данилы... А молчаливый Полковник однажды привёл с собой молодого человека с трубой и попросил:
— Сыграйте, пожалуйста, он знает, — и подтолкнул трубача к роялю.
— “Три товарища”. Эдуард Артемьев, — коротко объяснил тот.
— Ясно, что не Ремарк, — ухмыльнулся за своим столиком Истомин.
Олег Оскарович кивнул, подозвал Данилу, пробежался по аккордам, что-то ему напел, тот закивал — не раз слышал, — и уже через несколько минут по залу полилась знаменитая музыка к фильму Никиты Михалкова. Полковник не скрывал эмоций. На его нижнем веке всё время, пока они играли, висела и никак не могла упасть крупная слеза, и только во время аплодисментов он смахнул её размашисто, будто бил наотмашь саблей. Анатолий подал Вере платок, она тоже плакала, а Сима нарисовала трубача, но почему-то в будёновке.
И вот уже вокруг рояля Олега Оскаровича и Данилы в разные вечера стали складываться разные ансамбли: то квартеты, то квинтеты, то выкатывал с “комбиком” рок-гитарист, пару раз присоединились даже перкуссионисты-барабанщики. Порой приходил друг Олега Оскаровича с контрабасом... 23 февраля собрался такой оркестр, что смогли сыграть знаменитый “Полёт валькирий” Вагнера... Сима опять нарисовала скачущих по небу будёновцев. А 8 марта Сима вдруг пришла с флейтой и смущённо подошла к роялю. О чём-то пошепталась с Данилой и Олегом Оскаровичем, а затем они заиграли. И хотя был вечер, зазвучало удивительное “Утро” Эдварда Грига из сюиты “Пер Гюнт”, а музыканты, которых не хватало для полного звучания оркестра, выходили из зала и тут же вливались в звучавшую сказку. В этот раз зрители были не только в зале “Am”, но и на улице. Дети и взрослые зачарованно стояли у витрин, из машин, застрявших в пробке, вышли водители, жители дома напротив открыли двери балконов и окна, запуская весенний ветер.
А в один из ветреных апрельских вечеров, когда тот самый ветер уже приносит яркое ощутимое дыхание весны, альтист Данила не пришёл. Мало ли — заболел, подумали посетители “Ля минор”. Но альтист не пришёл и на следующий вечер. И потом ещё раз. И ещё раз... Музыка звучала, звучали стихи, вдоль стен висели рисунки и картины художников, не было только альтиста Данилы. Правда, именно с того дня Олег Оскарович перестал собирать с посетителей деньги.
Писатель Истомин подошёл к Олегу Оскаровичу и что-то у него спросил, а когда тот ответил ему на ухо, хмуро сел за стол и в первый раз с того самого первого вечера после прихода Данилы заказал себе виски. Выпил молча, скомкал листок со свежим рассказом или стихами и вышел так, словно подражал Полковнику. За ним выбежала, забыв карандаши и блокнот, Сима...
Затем подошли Вера и Анатолий, подтянулся и Иосиф Давыдович, который упредил их вопрос:
— А что с нашим мальчиком?
Олег Оскарович приложил указательный палец к губам и даже прикрыл глаза:
— Тише, тише... Он просил никому не говорить. У него умерла мама. Все деньги, которые мы собирали на выступлениях, он отдавал на её лечение, хотя случай был безнадёжный. Он пришёл ко мне, когда её увезли в очередной раз в больницу. Мы собрали деньги на сложную и дорогую операцию... Но она не помогла...
Олег Оскарович беспомощно уронил руку на клавиши, “Стейнвей” испуганно вякнул, Вера вздрогнула, Иосиф Давыдович всплеснул руками, Анатолий же спросил:
— А где он сейчас?
— В интернате. Для одарённых детей. Не переживайте, там всё хорошо. Оттуда порой выходят великие музыканты. Я сам был в таком, потому что у меня в детстве тоже умерла мама. А мама Данилы когда-то играла вместе со мной в одном оркестре. На скрипке...
— На скрипке... — печально выдохнул Иосиф Давыдович.
— У нас с ней... была любовь, — печально признался Олег Оскарович, — но потом он предпочла богемному пианисту строгого военного. Блистательного, я вам скажу, офицера...
— Так Данила их сын? — вскинула брови Вера, будто смотрела сериал по второму каналу.
— Да... Но они давно, лет десять как развелись. Мама Данилы не смогла променять музыку на гарнизоны...
— Хотел бы я знать, кто его отец! — с суровой строгостью сказал Анатолий.
— Я, — ответил Полковник, который подошёл последним и стоял у всех за спинами.
Все, кроме Олега Оскаровича, удивлённо оглянулись. Пианист тихо и печально улыбался. Вера, следуя сценарию сериала, гневно попыталась спросить:
— Так что же вы его теперь...
Но не успела. Полковник сурово и честно упредил её вопрос:
— Я не взял его теперь, потому что завтра поеду на фронт. Я все эти годы помогал ему, хотя это меня не оправдывает, и я хочу, чтобы из него вырос музыкант, как мама, а не военный, как я...
— Он все годы помогал ему, — подтвердил Олег Оскарович, и все замолчали.
— Я, пока жив, всегда буду рядом, — пообещал Полковник. — Как был сейчас. И новой жене наказал.
Все после всего узнанного могли только молчать. И тогда Олег Оскарович закрыл глаза и прикоснулся к клавишам. Клавиши просили у его рук ноктюрн Шопена.
На следующий день по просьбе публики над кафе “Am” сменилась вывеска. Теперь оно называлось “Альтист Данила”. Название придумал Сергей Истомин, который уже через неделю проводил в этом кафе презентацию первого сборника своих рассказов, и первый рассказ в его книге тоже назывался “Альтист Данила”. Автор очень надеялся, что недавно почивший великий писатель Владимир Орлов не будет на него в обиде за такое заимствование без последнего слога.
Всякое культовое место живёт только за счёт жрецов. Поэтому в кафе “Альтист Данила” были времена бурной, почти концертной деятельности, и были затишья. Стало совсем тихо, когда умер первый музыкант этого кафе Олег Оскарович. Он ушёл вслед за своей первой любовью, сыграв вечером второй фортепианный концерт Рахманинова, из-за чего посетители чуть не остались без ужина. Олег Оскарович умер дома во сне с улыбкой на лице. Или, правильнее будет сказать, с музыкой...
Владельцы заведения в конце года уже подумывали его продать, но перед самым Рождеством в кафе вдруг ввалилась нешумная, одинаково одетая толпа подростков с кофрами, футлярами и пюпитрами, которые деловито заняли подиум. Последним пришёл Данила, но в руках у него был дирижёрский жезл, или баттута, кому как нравится. Он сбросил с себя ту самую куртку, из которой уже вырос, и оказался одетым в ту же форму оркестра, что и остальные. Улыбнулся с подиума Истомину и Симе, затем Анатолию и Вере, подмигнул Иосифу Давыдовичу, кивнул поварам и официантам и после этого взмахнул дирижёрской палочкой.
В кафе “Ля минор”, или “Альтист Данила”, вновь наступило “Утро” Грига...
Где-то в глухом блиндаже эту чудную музыку услышал Полковник...



МОЛИТВА О ПУЛЕ
(хроностазис)

Пуля, отлитая на заводе “Zaklady Metalove MESKO SA” в славянской Польше, весело и с пронзительной песней летела над замороженным январским полем славянской Луганщины. Ей было всё равно — прицельная она или шальная, 7,62 или 5,45, потому как лететь ей было целых пятьсот метров. Налитая гордостью своего калибра, закручиваясь вокруг смещённого центра тяжести, описывая конус вокруг касательной к траектории, она не только пела, но и была подобна балерине, крутящей фуэте. Она чувствовала себя то родоначальницей громоздких ракет, то краеугольным атомом сложного механизма войны, то самым ярким мазком импрессиониста-баталиста, а то и кометой или даже звездой. Убийцей себя пуля не осознавала, потому что, по сути, была адиафорой. Пуля могла лететь почти четыре километра, а первые два — со скоростью восемьсот тридцать метров в секунду. Пуля именно в полёте была безупречно прекрасна. Пуля полагала, что она быстрее света и мысли, и нет ничего быстрее и прекраснее неё...
Выпустивший пулю из снайперской винтовки “Бор” перший сержант Чорник сопроводил её мысленно скверным словом.
Молитва, рождённая в сердце матери из посёлка Ярково в российской Сибири, со скоростью божественной мысли летела навстречу пуле. Ей нужно было пролететь две тысячи шестьсот пятьдесят три километра, а это вон как долго. Сорвавшись с потрескавшихся от мороза и слёз губ, она взмыла в небеса и на крыле архангела Михаила, что смахнуло с низких облаков большой снегопад на города и веси, устремилась на запад. Молитва была простая и неканоническая, о себе она знала только то, что родилась в больном сердце пожилой женщины, смотревшей в этот миг на образ Богородицы, прошла сквозь маленькое пламя свечи в руках этой женщины, и даже не все слова стояли в ней ровно и правильно. Молитва не знала, спасёт ли она кого-то от неминуемой гибели, она просто верила и летела со скоростью божественной мысли, которая не сравнима ни с чем, потому что летит вне времени и пространства.
Прошептавшая молитву женщина проводила её в долгий путь крестным знамением и упала на колени...
Сержант Чистосердов поднялся с колен навстречу летящей пуле, но в эту частицу, в эту корпускулу земного мига со стороны востока, где только-только вставало низкое зимнее солнце, его догнала молитва на крыле архангела Михаила. Маленькая, слабенькая, даже косноязычная, она лишь слегка подтолкнула его, и он чуть качнулся в сторону, а гордая и красивая, поющая песню смерти пуля полетела дальше, чтобы окончить свой путь в стволе дерева, о котором ничего не знала. Дерево хранило в себе уже две таких песни и несколько осколков. И ещё адиафора-пуля не знала, сколько её сестёр и братьев-осколков засели в сердце упавшей на колени перед образом Пресвятой Богородицы матери.
А молитва полетела дальше, потому что единожды сказанная молитва не имеет своего окончания и, может быть, спасёт ещё нескольких сыновей, за которых молиться некому. Одному Богу известно...