ЕСЕНИНСКАЯ ТЕТРАДЬ
СЕРГЕЙ КУНЯЕВ
“НО РОДНИКИ ИСТОКОВ ВЕЧНО СВЯТЫ...”
В этом году исполнилось 100 лет со дня рождения ленинградской поэтессы Элиды Михайловны Дубровиной.
Её стихи печатались преимущественно в ленинградских журналах (в Ленинграде же вышло большинство прижизненных книг). Василий Бетаки в книге “Русская поэзия за 30 лет (1956–1989)” писал о ней: “Элида Дубровина оказала огромное влияние на безвременно погибшего Николая Рубцова, она привела молодого поэта к пониманию колдовской музыки Блока. А тот ветер северной России, что наполняет рубцовские стихи, гудел ещё раньше и гудит поныне в тревожных знахарских, таинственных лесах, в колдовских дебрях стихов Дубровиной... Русь Дубровиной — вне времени. Она — вечная. Чаще — древняя, языческая, но порой и христианская... Будь то Снегурочка или Ярославна — они не привязаны к датам, они и всегда, и сегодня, здесь, в нас...”
Встреча Рубцова с её стихами, действительно, преобразила его поэтическое мироощущение ещё до появления поэта в Москве.
Блок был для Элиды Михайловны вершиной в русской поэзии ХХ столетия, и именно от него она восприняла сюжеты и образы русской мифологии и истории, многоликий мир языческой и православной Руси, мелодии которой пронизывают всю её зрелую поэзию.
В ломких молниях, в белых зарницах,
Перекатной зелёной волной
Прошумела весна-огневица.
Над моей, над обрывистой Цной,
.......................................................
По отъёмным лесам и яругам.
По лугам, где туманилась мгла,
По русалочьим синим излукам
Огнецветы свои подожгла...
Она обладала природным даром слышать музыку поэтического слова и воплощать её в своём, присущем только ей, обретать новые звукосмыслы в сюжетах, казалось бы, не раз использованных.
Я смутно помню деревенский дом,
Большую прялку с нежною куделью,
И в красных розах полог над постелью,
И яблони в сугробах за окном.
А мама вышивала у огня...
Блестел напёрсток, вспыхивали блики.
Я вслушивалась в сказку — и меня
Потряс однажды смысл её великий.
И стала жить я сердцем в сказке той,
Где нелюбовь, пройдя все испытанья,
Однажды обернулась красотой
По волшебству любви и состраданья.
Как я любила нашу глухомань,
Сады над вьюгой, в крупных звёздах ночи!
А на окне у нас росла герань —
Из вещей сказки аленький цветочек.
Как много лет прошло!..
Как много дум
Продумано,
Как горестны утраты!..
Но родники истоков вечно святы:
Они поили сердце нам и ум.
Я верю в силу простодушных слов,
Я верю до сих пор, как верят дети:
В любой беде, в любое лихолетье
Тоску и ужас победит любовь.
Проклюнется из сказки в добрый час,
Разгонит мрак глухой, ненастной ночи
И милую красу ещё не раз
Спасёт от смерти аленький цветочек.
Поэзия Сергея Есенина была ещё одной её страстной любовью. Она создала в Ленинграде “Есенинский клуб”, настаивала на необходимости открытия в городе Есенинского музея, протестовала вместе со многими и многими ленинградцами, к сожалению, безуспешно, против сноса “Англетера”.
Когда в стране начались “роковые годины”, когда в средствах массовой информации, оккупированных “либеральным сообществом”, поначалу завуалированно, а потом всё с большей открытостью стала набирать силу откровенная русофобия, Элида Михайловна выступила с яркой русской публицистикой.
В 9-м номере “Нашего современника” за 1987 год была опубликована её статья “Не отгорят рябиновые кисти”. Эмоциональное, чувственное пространство текста, исполненное тревожных размышлений о происходящем.
Это было время, когда “перестройка” отождествлялась с новой “революцией” (“Октябрь и перестройка. Революция продолжается!”) Когда всё внимание читателей сосредотачивалось на событиях шестидесятилетней давности под аккомпанемент призывов “возвращения к ленинизму”, когда Вознесенский декларировал: “На дворе двадцатые годы. Не с начала, так от конца!”, когда началось повсеместное воспевание Николая Бухарина, которого изображали “альтернативой Сталину” и “заступником крестьянства”, естественно, ни словом не вспоминая о “Злых заметках”.
Дубровина вспомнила о них и не только о них. Она вспомнила и о гнусных брошюрках Алексея Кручёных (также — посреди возвышенных комплиментов “заумнику” — благополучно неупоминаемых), обратила внимание читателя на гнуснейший спектакль “Пушкин и Натали” (не довелось ей посмотреть не менее гнусный фильм Юрия Мамина “Бакенбарды”, где любители поэзии Пушкина изображены в духе общества “Память” — как привыкли изображать его наши либералы), а также на подспудную рекламу стихотворной книжки убийцы Николая Рубцова — Дербиной (автор благожелательной рецензии на неё — Абрам Амстердам — в 30-е годы был активным подручным литературных погромщиков, которые не щадили и своих соплеменников — Наума Берковского, Ефима Добина, Льва Левина).
Всё, что ещё год-два назад не представлялось возможным (не по цензурным, а по моральным соображениям), стало насаждаться и усиленно внедряться в сознание населения Советского Союза... А что касается “благословенных”, неумеренно идеализировавшихся 20-х годов, то отдельным коротким сюжетом в статье прошло повествование о страшной кончине Блока и дочери Пушкина Марии Александровне Гартунг, которым своевременно не оказал помощи Анатолий Луначарский.
Разумеется, тогда, в период начавшихся новых идеологических сражений, статья Дубровиной не могла остаться незамеченной. С нападками на автора выступили дочь наркома Ирина Луначарская в “Советской культуре” и исследователь его творчества Николай Трифонов в “Литературной России”. Ирине Луначарской ответила сама Элида Михайловна в открытом письме, также опубликованном в “Нашем современнике”. Ответ, насыщенный фактами, свидетельствами современников. Приведу лишь несколько выдержек:
“В середине апреля 1921 года у А.Блока появились первые симптомы предсмертной болезни. Тем не менее он продолжал работать...
Врачи, лечившие А.Блока, высказали мысль о необходимости перемены условий, в которых жил больной. Было предложено вывезти его в Финляндию, в санаторий. Хлопоты о выезде А.Блока за границу начались слишком поздно.
Но была ли вообще необходимость выезда в Финляндию? Мне кажется, надо было бы просто накормить семью, дать питание больному — и снабдить дровами. То есть позаботиться, как, скажем, годом ранее позаботились о сыне Н.Г.Чернышевского, назначив ему “пожизненную пенсию в размере 200000 рублей в месяц и три продовольственных пайка в размере красноармейских тыловых”... Или — как позаботился Луначарский осенью 1921 года о Мейерхольде... В 1919 году именно в Финляндии в санатории умер Плеханов, тоже почему-то слепо уверовавший в эту “панацею”...
Коль скоро Вы имеете доступ к архивам и документам, то думаю, не только мне интересно было бы узнать и о других денежных суммах, выделенных Наркомпросом другим лицам — чтобы мы могли сравнить и установить меру справедливости.
Ну, хотя бы суммы, которые пошли на заграничные поездки самого Анатолия Васильевича, которые были связаны не только с государственными интересами, но интересами Луначарского-драматурга...
Вот поэтому — и только поэтому! — в моей статье прозвучали три слова, приведшие Вас в такое раздражение: “Помощи не последовало”. И я готова повторить их ещё и ещё раз...
Думать об этом настолько тяжело, что я заканчиваю.
Готова продолжить разговор — в дальнейшем. Материала много”.
Элида Дубровина привела полный текст письма Луначарского к Ленину, сопроводив его своим комментарием:
“...Представьте себе, что в ЦК читают письмо А.В.Луначарского. Получается, что какой-то лояльный поэт заболел нервным расстройством — и только! Ни слова об истинном значении А.Блока как поэта. Ни слова о совместной работе в Наркомпросе, ни слова о тяжелейшем состоянии его здоровья, о стремительно прогрессирующей болезни, ни слова о тяжелейшей нужде, голоде и холоде, которые испытывала семья поэта, ни слова о заслугах Дм. Менделеева перед Россией, отечественной и мировой наукой, ни слова о заслугах А.Бекетова!.. Естественно, что после прочтения такого поверхностного, небрежного и равнодушного письма в ЦК с оказанием помощи особенно и не поторопились...”
На публикацию статьи “Не отгорят рябиновые кисти” откликнулись многочисленные читатели, приславшие письма в редакцию журнала. Приведу отрывок из одного из них — его содержание слишком уж коррелировалось с тем, что начало происходить во время так называемой “перестройки”.
“Я имею основания сказать вслед за Элидой Дубровиной: моё поколение — обворованное! Моё отрочество пришлось в основном на двадцатые годы. Пришлось же нанюхаться “антиисторической” вони, наглотаться и антирусских тенденций. Возьмёшь “исторический” роман... А там — “картинка”: русские богатыри, не держась на ногах, ползут к князю, “стукаясь лбами в проплёванный пол”. Изверги, распутники. Единственный положительный герой: приезжий одноглазый варяг. А русские скотоподобны...
Н.Синельников, ветеран войны и труда,
Ашхабад”.
...Впрочем, отклики “защитников Луначарского” были только прелюдией. Мгновенно проснулись “защитники” Бухарина, в первую очередь Александр Лацис. Фигура весьма любопытная. В декабре 1928 года он — молодой член объединения “Пролетарский театр” — стал соавтором и одним из подписантов (наряду с Б.Билль-Белоцерковским, Эс Хабиб-Вафой, Павлом Арским и другими ныне совершенно забытыми деятелями) весьма примечательного письма И.В.Сталину.
“Уважаемый товарищ Сталин!
Целиком доверяя Вам как выразителю определенной политической линии, мы, нижеподписавшиеся члены творческого объединения “Пролетарский Театр”, хотели бы знать Ваше мнение по следующим вопросам, волнующим не только специальные круги, но, бесспорно, и имеющим общекультурное и общеполитическое значение: [...”]
Как расценивать фактическое “наибольшее благоприятствование” наиболее реакционным авторам (вроде Булгакова, добившегося постановки четырёх явно антисоветских пьес в трёх крупнейших театрах Москвы; притом пьес, отнюдь не выдающихся по своим художественным качествам, а стоящих, в лучшем случае, на среднем уровне)? О “наибольшем благоприятствовании” можно говорить потому, что органы пролетарского контроля над театром фактически бессильны по отношению к таким авторам, как Булгаков. Пример: “Бег”, запрещённый нашей цензурой, и всё-таки прорвавший этот запрет, в то время, как все прочие авторы (в том числе коммунисты) подчинены контролю реперткома.
Как смотреть на такое фактическое подразделение авторов на чёрную и белую кость, причем в более выгодных условиях оказывается “белая”?
В чём смысл существования Главреперткома, органа пролетарской диктатуры в театре, если он не в состоянии осуществлять до конца свою задачу (что, повторяем, происходит отнюдь не по его вине)?”
Казалось бы, “дела давно минувших дней, преданья старины глубокой”... Но суть в том, что, похоже, мировоззрение Лациса с тех пор если и поменялось, то весьма незначительно. Свидетельство тому — его статья в “Вопросах литературы” (№ 9, 1988) “К биографии одного фельетона”, которая предваряла републикацию полного текста “Злых заметок” Бухарина.
И начал Лацис с ядовито-хамских выпадов в адрес Элиды Дубровиной, не называя, правда, её по имени.
“Сравнительно недавно в журнале “Наш современник”... катила бочку некая ленинградская авторесса... Автор явно пребывает в убеждении: стоит произнести “плохую фамилию” — и у читателей душа уйдёт в пятки. Расчёт ложный и не вполне приличный. Даже если бы Бухарин действительно являлся уголовным преступником, даже и тогда было бы постыдным занятием валить на поверженного то, в чём он неповинен... Поход против Бухарина — не единственная цель. Через “плохую фамилию” желательно зацепить тех нынешних поэтов и критиков, кои раздражают авторессу самим фактом своего существования в литературе...” Далее Лацис “добавлял” цитаты из Плеханова и Гейне, предварив их соответствующей репликой: “Разумеется, нет особой необходимости палить из столь крупных полемических пушек всего лишь по рассохшимся бондарным изделиям... Речь главным образом о том, что за отдельными на вид случайными наскоками стоят определённые стародавние, но долговечные тенденции”. Какие же? Лацис цитирует Гейне: “...Всегда мораль, всегда патриотизм являются прикрытием для нападок всех гнусных субъектов...” Как не вспомнить, что слово “патриот” в конце 1980-х годов и позднее было сродни ругательству в “либеральном стане” — под ним подразумевали “врагов перестройки”, то есть врагов страны.
“Минуло немногим более двух месяцев. — продолжал Лацис. — Настал год 1988, и появился январский номер того же журнала “Наш современник”. О злополучной антибухаринской статье находим упоминание. Она включена в число “лучших произведений”, удостоенных премии журнала за 1987 год!
Финт с премией — не спешит ли он продемонстрировать, что редакция журнала остаётся при своём особом мнении?”
Как хотите, наблюдается явное сходство между тоном лацисовского предисловия к Бухарину и тоном “антибулгаковского” письма 1928 года, адресованного Сталину.
Лацис открыто восхищался бухаринским “стремлением прямо называть вещи своими именами”. И по-своему был прав в том, что омерзительный лексикон бухаринского фельетона не нуждается в оправдании. Бухарин и сам не думал оправдываться. Дело в другом. Лацис тщился доказать, что “в фельетоне Бухарина нет и не было ни малейшего тяготения к запретительству”. Что он “не был рассчитан на холуйски понимаемую действенность”.
Доказывал он это так:
“В журнале “Красная новь”, в декабрьском номере 1926 года на стр. 139–141 помещено длинное стихотворение П.Дружинина. 12 января 1927 года оно — раскритиковано Бухариным. Как отреагировал редактор журнала А.Воронский? Немедленно. В очередном, февральском номере появилось... ещё одно стихотворение Дружинина!”
Казалось бы, убедительно. Но Лацис “забыл” пояснить, что в начале 1927 года А.Воронский доживал свои последние дни в “Красной нови”. Вскоре он был безжалостно изгнан из редакции и, естественно, предвидел подобный исход. Терять ему было уже нечего. И Лацис не мог этого не знать. Он был человеком начитанным и, полагаю, в курсе дел относительно той обстановки, которая сложилась вокруг “Красной нови” к началу 1927 года.
На “холуйскую” или не на “холуйскую”, но на определённую действенность “Злые заметки”, конечно, были рассчитаны. Вскоре после их публикации был закрыт “Музей Есенина”, основанный в 1926 году Дмитрием Благим и Александром Воронским. В спешном порядке был написан и запущен к производству киносценарий Николая Экка, Исидора Штока и Регины Янушкевич “Против есенинщины”, в котором поэзия Есенина подавалась как духовная пища белогвардейцев и опустившихся отщепенцев, причём на всём протяжении фильма показ перебивался цитатами из “Злых заметок”. А самое главное, бухаринский фельетон стал подлинным руководством к действию для легиона литкритиков, которые получили идеологическое обоснование для обвинений в “есенинщине” ещё живых, преимущественно молодых писателей.
Лацис утверждал, что прямые выпады Н.Бухарина “навеяны” высказываниями В.Маяковского, в том числе статьёй “Как делать стихи”, благоразумно при этом не упоминая брошюры Г.Лелевича “Сергей Есенин. Его творческий путь”, А.Ревякина “Чей поэт Сергей Есенин?” и “дурно пахнущие книжонки” Кручёных, с которыми легко найти у Бухарина текстуальные и смысловые совпадения (по выходе бухаринской статьи Кручёных ликовал, что его продукция послужила источником такого “исторического” документа).
При этом Лацис подчёркивал, что Бухарин выступал не столько против Есенина, сколько против “есенинщины”. Доказать это, правда, довольно сложно, если вообще возможно. Но для Лациса оказалось возможно всё. Вплоть до прямого подлога.
Он упомянул о подзаголовке “Злых заметок”, который снял Бухарин при перепечатке: “О социальной сущности есенинщины”. Но подзаголовок-то был совсем другой: “О социальном значении поэзии Есенина”. Вот и конец всей концепции о мужестве неустрашимого борца против хулиганства и квазинародного национализма.
“...Сокровенная сущность поэта, — записывал Георгий Свиридов ещё в 1970-е годы, — вызвала и вызывает и, наверное, всегда будет вызывать злобную ненависть многих, в том числе и известной части литературной среды. Т. е., что мешало Есенину и мешает: 1) его внутренняя свобода; 2) неприятие его миросозерцания; 3) чрезмерная слава, как это ни странно!”
(Далее Лацис продолжал в том же духе. Он заделался исследователем Пушкина и в статье “Из-за чего погибали пушкинисты?” писал: оказывается, из-за того, что набредали на след незаконнорожденного сына Пушкина, который оказывался... предком Троцкого. Финал статьи соответствующий: “Духовное и физическое родство Пушкина и Троцкого помогает многое обдумать вновь. Не только Пушкин помогает понять всё человеческое в Троцком. Но и Троцкий помогает увидеть в правильном масштабе политическую силу ума Пушкина и глубже проникнуть в законы политического и личного поведения поэта.
Через века и страны будут подниматься всё выше две великие фигуры. Они будут двигаться навстречу друг другу, они друг друга поддержат с пониманием и любовью.
И что останется от завистников, от патологических лжецов, от человеконенавистников?”
Спросить у исследователя — в своём ли он уме? Теперь не спросишь. Но ведь и этим не ограничился. Бросил в публику предположение — опять же без каких бы то ни было доказательств, — что Пушкин сам написал на себя пасквиль и тем самым готовил своё фактическое самоубийство — через дуэль с Дантесом. И ведь нашлись последователи, которые стали эту клиническую идею “развивать”!
Спасибо Валентину Непомнящему, который едко и доказательно высек подобных “разыскателей”).
Наступил 1990 год. И в “Огоньке” появилась статья референта НИО Академии общественных наук при ЦК КПСС Николая Гульбинского “Восхождение к “Краткому курсу”, где автор, не жалея сил, защищал своего любимого Бухарина от “нападок” авторов “Нашего современника” — Вадима Кожинова, Станислава Куняева, Михаила Антонова, Сергея Журавлёва и, разумеется, Элиды Дубровиной. Причём ничтоже сумняшеся утверждал, что “никогда и никого не обвинял Бухарин в “кулацком уклоне”, напротив, это было одним из основных обвинений, выдвинутых Сталиным против него самого. Да и “разоблачение” Бухарина — факт совсем не столь отрадный, как это почему-то представляется Дубровиной... Во-первых, Бухарина на всех этапах его деятельности пытаются представить в качестве далёкого от народа левого экстремиста, сторонника разрушения традиционной культуры и насилия над крестьянством (то есть “приблизить” его вымышленные взгляды к столь же вымышленным взглядам Троцкого); во-вторых, Бухарина стремятся изобразить гонителем творческой интеллигенции и, наконец, возложить на Бухарина особую ответственность за трагедию крестьянских поэтов”.
Но что делать, если эти “представления” и “стремления” были основаны на неумолимых фактах? Гульбинский договорился даже до того, что Бухарин якобы “дружил” с академиком И.Павловым... Достаточно было прочесть издевательскую статью Бухарина “О мировой революции, нашей стране, культуре и прочем (ответ профессору Павлову)” в “Красной нови” (№ 1, 1924), чтобы оценить всю лживость заявления Гульбинского. Через десять с лишним лет в “Известиях” Бухарин печатал статью, где утверждал, что слово “русский” синоним слова “жандарм”, совершенно не уловив изменившейся атмосферы. “Культурный” Бухарин также утверждал, что “старый театр надо сломать, и кто не понимает этого, тот не понимает ничего”. Народ дореволюционной России он назвал “нацией Обломовых”, получив тогда же ответ в речи замечательного писателя Ивана Катаева: “Есть великий русский народ... И уж, конечно, “нация Обломовых” не могла бы создать ни русской культуры, ни драгоценного русского искусства, ни даже романа “Обломов”... Есть у нас люди, которые... национального-то корня не имеют вовсе — я разумею только в культурном смысле. Странная это, скучная и бесплодная публика. Никогда не было у неё связей ни с одним народом... Что же она может создать?..”
В конце 1980-х и в 1990-е годы многие могли с успехом принять слова Катаева на свой собственный счёт.
* * *
После неизбежного раскола Ленинградской писательской организации и выделения из него писательского объединения “Содружество”, Элида Михайловна Дубровина стала его активной деятельницей. Атмосфера в культурной жизни Ленинграда настолько оставляла желать лучшего, что русские по духу писатели испытывали настоящие признаки удушья. Как вспоминал Марк Любомудров:
“80-е годы оказались чрезвычайно насыщенными — событиями, встречами, столкновениями, напряжённой общественно-политической жизнью и острейшей борьбой — взглядов, концепций, группировок. Усилился процесс размежевания — идеологического, эстетического, политического и отчасти этнического. Главным критерием явилось отношение к России, к русскому народу, к нашему историческому и культурному наследию. Всё более сплоченным и агрессивным становился лагерь либерально-космополитического направления. К сожалению, с ярко выраженным русофобским характером и пафосом...
Вместе с небольшой группой литераторов я участвовал в попытке оздоровить деятельность Ленинградской организации Союза писателей России. Мы повели борьбу за то, чтобы выделиться в самостоятельную ячейку, стать независимыми от тогдашнего писательского руководства. Дело в том, что городская организация в подавляющем большинстве состояла из евреев, многие из которых были настроены русофобски. При их поддержке руководство осуществляло антирусскую дискриминацию — в приёме новых членов, утверждении издательских планов, творческих поездок, вечеров, разных привилегий.
Ленинградская писательская организация той поры была форпостом воинствующей русофобии. Хочу подчеркнуть: мы ничего не имели против евреев, как таковых. Нас возмущала русофобия, антирусская кадровая политика представителей “малого народа” (напомню — это понятие не имеет жёсткой этнической привязки). Однако напомню и выводы И.Шафаревича в его знаменитой книге “Русофобия”: “По-видимому, в жизни “малого народа”, обитающего сейчас в нашей стране, еврейское влияние играет исключительно большую роль: судя по тому, насколько вся литература “малого народа” пропитана точками зрения еврейского национализма, естественно думать, что именно из националистически настроенных евреев состоит то центральное ядро, вокруг которого кристаллизуется этот слой”.
И мы повели борьбу за восстановление справедливости...
Нас немедленно обвешали жуткими ярлыками, объявили шовинистами, раскольниками, провокаторами, клеветниками, “раздувателями” межнациональной розни и “дрязг”, скандалистами и т.п. Скучно перечислять... Как и в былые времена, по меткому выражению Станислава Куняева о литературной борьбе 1930-х, “всё начиналось с ярлыков”. Было сделано всё, чтобы похоронить нашу инициативу. Наше скромное желание равноправия было расценено как наглый бунт на всегда величаво-спокойном писательском корабле...
На 24 января 1989 г. назначили общее собрание Ленинградской писательской организации. Всем было ясно, что предстоит тяжелое сражение. Я помню, как не хотелось идти на это собрание, терзали мрачные предчувствия: ведь соотношение сил было чудовищно неравным. Некоторые из нашей группы — из песни слова не выкинешь — “заболели”, сослались на “острую занятость” ипр. Не хотелось бы думать, что сдрейфили... На этом беспримерном собрании — такого в своей жизни я не видел ещё ни разу — по ярости, ненависти, озлобленности этой ощеренной толпы.
Кидались, как крысы, лавиной...
Э.Дубровина выступала с такой трагедийной силой, что даже наши “каннибалы” на какой-то момент онемели. Столько скорби и взыскующей справедливости было в её словах! Ощущалась выстраданность каждой фразы. Она тоже говорила о драматической участи русских литераторов, о несостоявшихся, искусственно загубленных судьбах, напоминала о нравственных и духовных традициях нашей великой литературы, которые нуждаются в поддержке и развитии. Говорила сердцем, которое разрывалось от боли...”
В конце концов, сердце разорвалось. 10 апреля 1992 года Элида Михайловна Дубровина ушла из жизни в возрасте 66 лет.
Кажется, далёкая история. Но читая ныне различные псевдоисторические фолианты, а также многочисленные блоги в интернете и комментарии к ним, поражаешься как фундаментальной исторической безграмотности авторов, так и чудовищной агрессивности, с которой они эту свою безграмотность отстаивают. Поэтому мы считаем необходимым перепечатать ныне, в год есенинского юбилея, статью Элиды Михайловны “Не отгорят рябиновые кисти”, как дань уважения ей и благодарности за её подвижнический литературный и общественный труд.