ВАДИМ КОЖИНОВ
ГЛАВА 18
ТЮТЧЕВСКАЯ ТРОПА
Продолжение. Начало в № 1-7,9 за 2019 год, № 1-5, 7-12 за 2020 год, № 1-3,5-7,11-12 за 2021 год, № 2,3,6,7,11 за 2022 год, № 2,5,9 за 2023 год.
В статье “И назовёт меня всяк сущий в ней язык...”, размышляя о Куликовской битве, Кожинов во многом опирался на работы Льва Гумилёва, опубликованные к этому времени в “Природе”, “Огоньке” и “Декоративном искусстве”, а также на неопубликованный, но читанный им трактат “Древняя Русь и Великая степь”. Он привёл и прямую цитату из Гумилёва: действиями Мамая руководила “цивилизация торговцев, попросту говоря, засилье международных спекулянтов, наладивших торговые маршруты с доставкой живого товара к посредническим генуэзским конторам”. Отсюда следовал и кожиновский вывод: “Куликовская битва была направлена не против какого-либо народа, но против поистине “тёмных” сил тогдашнего мира”.
Важно подчеркнуть: при том, что Кожинов признал плодотворной общую мысль Гумилёва — “в отношении Руси к народам Азии не было какой-либо фатальной непримиримости и национальной отчуждённости”, — он отметил, что “в создаваемой Л.Н.Гумилёвым картине отношений Руси и Азии недостаёт... чрезвычайно существенного звена — понятия о... всечеловечности русского сознания и самого исторического поведения...” И здесь акцентируемая Гумилёвым тема наличия “взаимных, обоюдных интересов” представлялась ему чрезмерно суживающей сам пласт разговора. Также он обозначил своё несогласие с учёным ещё по одному поводу: “Другой существенный изъян концепции Л.Н.Гумилёва состоит... в том, что он... ограничивает возможность истинного союза Руси и Азии... только кругом тюрко-монгольских народов”. Но самый неприемлемый изъян Гумилёва Кожинов увидел в тезисе о “симбиозе” Руси и Орды, и здесь он выразил своё полное согласие с жёсткой критикой этого тезиса в романе-эссе Чивилихина “Память”.
Но термин “симбиоз” совершенно напрасно был воспринят и Чивилихиным, и Кожиновым в смысле “мирного сосуществования”. Гумилёв в “Древней Руси и Великой степи” писал о времени перед Куликовской битвой: “...Ареалы проживания русских и татар были различны, способы ведения хозяйства тоже, а в идеологическом плане православные и мусульмане уживались друг с другом, но отнюдь не стремились объединиться. Это и называется симбиоз”.
Буквально за месяц до публикации кожиновской статьи разразился крупный скандал. Связан он был с публикацией в журнале “Природа” статьи философа Юрия Бородая “Этнические контакты и окружающая среда”, в которой автор воспроизвёл основные положения депонированного в ВИНИТИ гумилёвского трактата “Этногенез и биосфера Земли”, в частности, положение о химерных образованиях, которые “порождают антисистемы, которые обычно вырабатывают свою идеологию, интеллектуальные построения которой могут быть чрезвычайно разнообразными, утончёнными и увлекательными. Но все эти различные построения роднит одно — жизнеотрицающий критический настрой, дух отвращения к действительности, стремление к её рассудочному упрощению, а в пределе — и к уничтожению”.
И тут же грянул гром. В третьем номере “Природы” за 1982 год появилась коллективная статья академика АН СССР Бонифатия Кедрова, члена-корреспондента, бывшего разведчика-нелегала Иосифа Григулевича и доктора философских наук Иосифа Крывелёва, в которой авторы разносили статью Бородая с “марксистских” позиций. Ю.М. “Бородай провозглашает... идею чистоты этноса и, хотя прямо и не говорит этого, отрицательно относится к смешанным бракам. Химерные индивидуумы образуют химерные этносы, а в этом случае “два разных этнических ритма накладываются друг на друга”, и тогда может возникнуть “своего рода какофония”, которая “в рамках одной семьи... реально воплощается в детях, ассимилирующих разнохарактерные, несовместимые поведенческие стереотипы и ценностные установки родителей. Такие утверждения неверны и прямо и непосредственно противостоят линии нашей партии и социалистического государства на всемерное сближение наций и на перспективу (хотя и отдалённую) их слияния в едином социалистическом человечестве. Вся история превращается у Ю.М.Бородая в арену борьбы между системными и антисистемными идеологиями... Никакой классовой борьбы, никаких социальных революций, лишь бунт антисистемных идеологий против системных, как правило, успешный и в каждом случае могущий привести цивилизацию к гибели. Но — в критический момент приходит на помощь спасительный взрыв пассионарности... Стремление Ю.М.Бородая избежать каких-либо даже словесных ссылок на социальные движения, на борьбу классов сказалось, в частности, в том, что даже в тех случаях, когда, казалось бы, совершенно невозможно умолчать о политико-экономических работах К.Маркса, он всё же ухитряется это сделать. Так, дух капитализма он изображает либо по М.Веберу, либо по В.Зомбарту, тщательно обходя К.Маркса...
С историей христианства в построениях Ю.М.Бородая дело выглядит не лучше. Реальная картина подменяется клубком противоречивых утверждений. Смешение мироощущений эллинов и иудеев, по Ю.М.Бородаю, породило гностицизм — антисистемную идеологию. Христианство, возникшее тоже из смешения, которое порождает пагубную антисистемность, тем не менее оказывается “оригинальной позитивной системой”. Дело изображается так, будто гностицизм не был одним из течений раннего христианства, будто христианство возникло не в среде иудеев, будто не было кризиса рабовладельческого строя, социального и политического гнёта, способствовавших распространению христианства среди других этнических групп. Была лишь смена систем и антисистем. “Столкновение эллинства и иудейства с иранством породило в III в. манихейство, могучую свирепую антисистему, подвергавшуюся гонениям везде, куда она проникала” (с. 84). Чем она была так уж могуча, в чём заключалась её свирепость, предоставляется судить читателю; это, правда, не единственный случай в статье Ю.М.Бородая, когда автор произносит звонкие слова, не особенно задумываясь об их значении.
К манихейству он возвращается неоднократно, причём изображает его в самом чёрном свете, приписывая ему все гнуснейшие злодеяния, которые творились в Средние века. Даже то, что их истребляли, ставится им же в вину: “беспощадная истребительная резня, спровоцированная манихеями...” (с. 85). Речь идёт, видимо, о кровавом подавлении Католической Церковью еретических движений альбигойцев и катаров. Оказывается, во всём виноваты сами антисистемные манихеи. И какими только извергами рода человеческого ни изображает их Ю.М.Бородай! Беда только в том, что все ужасы, рассказанные Ю.М.Бородаем про манихеев и, в частности, катаров, заимствованы им из бессовестного вранья, которым занимались церковники, стремясь опорочить своих идейных и политических противников... “
И так далее, и тому подобное. В результате этого “наезда” за подписью президента Академии наук СССР А.П.Александрова вышло постановление, первый пункт которого безапелляционно формулировал: “Признать ошибочным опубликование в журнале “Природа” статьи кандидата философских наук Бородая Ю.М. (Институт философии АН СССР) “Этнические контакты и окружающая среда” (“Природа”, № 9, 1981 г.), дающей неправильное освещение этнических процессов”. Заместитель главного редактора журнала В.Гончаров лишился своей должности.
Сам Лев Гумилёв был отнюдь не в восторге от происшедшего. Он счёл, что Юрий Бородай чрезмерно упростил и даже опримитизировал основные постулаты его труда, а происшедшее отодвинуло публикацию гумилёвской книги на неопределённое (как тогда думалось) время.
* * *
Кожиновская статья стала, как я уже говорил, предметом внимательного рассмотрения не только в отечественных пенатах, но и за рубежом.
Если в “Правде” Кожинову (перевирая все его мысли) предъявлялись идеологические претензии вроде той, что он “неожиданно и неоправданно отнимает у русской литературы её социально-критический, гражданский пафос. Главное её свойство он предлагает видеть в беспощадном самосуде. Не важно, мол, что литература критиковала помещиков, купцов, чиновников, а важно иное, что она сама себя казнила”, то в “Континенте” разразился бешеной филиппикой Фридрих Горенштейн: “...Нынешние русские бесноватые, славянские неофашисты, которые под хитрой маской антисионистов по сути легализованы на страницах советской печати, тоже ищут еврея-врага там, где здравый смысл этого себе даже представить не может. Так, битву русского князя Дмитрия Донского с монголами хана Мамая на Куликовом поле некий В.Кожинов объявил битвой русских с “всемирно-космополитической агрессией”. Эзопов язык советской пропаганды — давно уже секрет Полишинеля. Ещё с конца 40-х годов, когда велась ждановская борьба с “всемирным космополитизмом”, мы знаем, что это значит. Даже газета “Правда” от 1 февраля 1982 года вынуждена была одёрнуть полуинтеллигента-антисемита В.Кожинова, размышляющего об истории в духе эпилептического сознания героев боготворимого им Достоевского и сделавшего эти размышления публичными на страницах московского журнала “Наш современник”... Но хотелось бы, чтобы его определение — полуинтеллигент, простое и ясное, — также осталось, характеризуя то, что пришло на смену русской интеллигенции, в большинстве уничтоженной, а частью разложившейся, поступившей в услужение к новым хозяевам и воспитавшей таких Кожиновых... Даже “Правда” вынуждена была одернуть полуинтеллигента-антисемита Кожинова. Нам, однако, кажется, что подобный окрик хозяина слишком ретивому “антисионисту”, “антикосмополиту” — эпизод хоть и положительный, но мелкий. Пока в России жив сталинизм, потребность во всякого рода “антисионистах”, “антикосмополитах” и прочих русских неонацистах не исчезнет... Возможно, если б современным русским антисемитам-неонацистам удалось овладеть атомной советской империей, превратившись из подручных в хозяев, они попытались бы создать свой мировой порядок, в котором евреи так же подверглись бы геноциду, а немцы заняли бы то место, которое готовил Гитлер славянам.... Да и в современной России русские монархо-клерикальные нацисты типа Кожинова, Бегуна, Пикуля и им подобных сотрудничают с коммунистами сталинского типа, а сталинизм своей бешеной антизападной и антисионистской (читай антисемитской) пропагандой предоставляет им богатые возможности”.
Это даже не “вычитывание” из статьи Кожинова того, чего в ней нет и в помине. Это злорадное “вчитывание” в кожиновский текст своих собственных садомазохистских устремлений.
Это тот самый Горенштейн, который до эмиграции отметился патологическим в своей ненависти пущенным по рукам “антинекрологом” на смерть Василия Шукшина, истерическая тональность которого была сродни истерической тональности статьи в “Континенте”: “Что же представлял из себя этот рано усопший идол? В нём худшие черты алтайского провинциала, привезённые с собой и сохранённые, сочетались с худшими чертами московского интеллигента, которым он был обучен своими приёмными отцами... В нём было природное бескультурье и ненависть к культуре вообще, мужичья, сибирская хитрость Распутина, патологическая ненависть провинциала ко всему, на себя не похожему, что закономерно вело его к предельному, даже перед лицом массовости явления, необычному юдофобству... Своим почётом к мизантропу интеллигент одобрил тех, кто жаждал давно националистического шабаша, но сомневался: не потеряет ли он после этого право именоваться культурной личностью. Те, кто вырывал с корнем и принёс на похороны берёзку, знали, что делали, но ведают ли, что творят, те, кто подпирает эту берёзку своим узким плечом? Не символ ли злобных тёмных бунтов, берёзовую дубину, которой в пьяных мечтах крушил спинные хребты и головы приёмным отцам алтаец, не этот ли символ несли они? Впрочем, террор низов сейчас принимает иной характер, более упорядоченный, официальный, и поскольку берёза — дерево распространённое и символичное, его вполне можно использовать как подпорки для колючей проволоки под током высокого напряжения”.
Короче говоря, в воспалённом воображении Горенштейна (и далеко не только его) Кожинов, как и Шукшин, представал в образе создателя “неонацистского мирового порядка”... Примерно то же формулировал в журнале “Страна и мир” (который редактировал ещё один эмигрант Виктор Перельман, бывший сотрудник “Литературной газеты”, назвавший её в своих мемуарах назвал “самой умной” и “самой еврейской” газетой) некий Эмиль Коган в статье “Марксистом можешь ты не быть...”, написанной в “горенштейновском” духе, может быть, с немного меньшим количеством пены на губах: “Статья Вадима Кожинова в журнале ”Наш современник” (№ 11, 1981) вызвала полемическую бурю не только в советской, но и в эмигрантской прессе... Увы, Кожинов мало интересуется тем, что происходит у него под носом... Советская земля не только за пределами его диатриб, но именно она и противостоит тому комплексу идей и территорий, которому Кожинов дает определение “иудеохристианской” цивилизации. Итак, дующим с Запада злобным ветрам противостоит, как скала, русский онтологический феномен. Русский народ, по мнению Кожинова, во всём отличается от надменных западных. Его характеризует “избыточное самосознание”, “совестливость”, “самокритицизм”, “самобичевание”, то есть беспощадное отношение к себе и своим слабостям. И как следствие этих редких качеств — органическая неспособность к какой бы то ни было этнической замкнутости, к эгоизму, к чванству... Унижение паче гордости, но не беспокойтесь на Кожинова. Его национальный мазохизм не идёт дальше известной черты. Из конкретных примеров ясно, что превосходство признаётся в основном за теми народами, которые входят в состав СССР. Оно и понятно, спесивый Запад завоёвывал пространства, чтобы приобщить варваров к цивилизации; Россия шла на Восток, чтобы поучиться у азиатов, чтобы признать их “определённое превосходство” и заключить в братские объятия. Учиться у Запада России было решительно нечему. Разница их потенциалов, гуманитарных и нравственных, всегда была в пользу нашей страны. Из списка её духовных приоритетов выделим самый главный. Оказывается, не христианство питало русскую культуру, но русская культура питала христианство, сообщая ему “всечеловеческое, всемирное” содержание. Здесь возникает щекотливый вопрос: а как же быть с марксизмом? Уж он-то безусловно родился на Западе, в недрах “иудеохристианского” сознания от его вечной и греховной неудовлетворённости сегодняшним днём и эсхатологической тяги к искуплению, к “светлому будущему”... И, стало быть, статья рикошетом бьёт по марксизму? Так-то оно так, да не спешите с выводами. Кожинов высоко чтит отдельных марксистов. И “завещание Ленина” он вплотную подгоняет к “завещанию Достоевского”. С цитатами в руках Кожинов доказывает идентичность их взглядов на будущее России и её освободительную миссию... С марксизмом, вероятно, произошло то же самое, что и с христианством. Не он питал русскую идею, но русская идея, подобно фильтру, очистила марксизм от “иудеохристианских” токсинов и вдохнула в него освободительное, ленинское содержание. Что и позволило Советскому Союзу водрузить над Землёю знамя борьбы с империализмом, выступить против альянса лавочников, либералов, буржуев и успешно отразить “всемирную космополитическую агрессию”. Впрочем, тут мы попадаем, как говорится, не в ту степь, а в степь евразийскую. Ведь цитируемое выражение подразумевает войско Мамая, собранное на деньги генуэзских купцов и банкиров...” Чем дальше, тем большее негодование в процессе этого примитивного пересказа охватывает публициста, ибо следующая кожиновская мысль для него нетерпима совершенно: ”Самая полная свобода, — убеждает Кожинов, — ничего не даёт воле личности, которая устремлена к бытию и смыслу, лежащим за пределами этой свободы”. Какие же цели лежат за пределами лиц и наций, пребывающих в плену демократии и права? На это Кожинов отвечает словами Достоевского, что “лишь одному только русскому духу дана всемирность, дано назначение в будущем постигнуть и объединить всё многоразличие национальностей и снять все противоречия их”. Переведём дыхание и протрём глаза, чтобы лучше видеть аргументы литературоведа Кожинова. Его научный аппарат необъятен. Митрополита Илариона сменяют на идеологической вахте Гегель и Бахтин... Бахтин должен был бы неоднократно перевернуться в гробу, прослышав о применении своих теорий в расовом аспекте...” С чего бы это? И где это Коган узрел у Кожинова “расовый аспект”? Вопросы бессмысленны изначально — ибо не узрел, а вдохновенно сочинил, приписав сочинённое ненавидимому автору. “Кожинов не может нас убедить, что его духовная гносеология простирается дальше ”Марша энтузиастов” или песни “Широка страна моя родная...” Чем уникальна и симптоматична статья, так это тем, что впервые, кажется, в советской публицистике была с такой безоглядностью и беззастенчивостью отброшена всякая классовая и коммунистическая риторика и подменена голым национальным аргументом...” Автор “Правды” и автор “Страны и мира”, кажется, при всей взаимонеприязни, протянули здесь друг другу руки. Тем более что у Когана имеется в запасе вывод ещё более “убойный”, “горенштейновский”: “...Не надо принимать цензоров, курирующих ”Наш современник”, за абсолютных олухов. Они знают, что пропускают. Просто установка у них нынче иная: “Марксистом можешь ты не быть, антисемитом быть обязан!” А уж этого добра у Кожинова хоть отбавляй. Антисемитизм служит цементом его философской системы. Он у него всех видов и сортов... Имеется антисемитизм научный, так сказать диалектический антисемитизм. Согласно ему, Ветхий Завет (читай, сионизм) есть религия заскорузлая, узконациональная, а Новый — универсальная, общечеловеческая (но только, разумеется, в его русском варианте). К доказательству этой теоремы Кожинов привлекает митрополита Илариона, жившего в XI веке. Иларион же развивает кожиновскую мысль с помощью семи библейских цитат, в которых по разному поводу упомянуты ”все языци”, то есть все народы Земли...” Иларион, “развивающий мысль” Кожинова, — картина, достойная кисти Репина!.. Ступив на свою излюбленную почву “антисемитизма всех видов и сортов”, Коган окончательно теряет почву под ногами и последние отблески трезвого сознания: “Кожинову, судя по всему, наплевать на Ветхий и на Новый Завет вместе взятые. Ему важно дать понять, что общество, основанное на праве, уступает во всех отношениях обществу, основанному на том, что он принимает за благодать. Уровень аргументации здесь примерно таков. Поскольку я, Кожинов, ем свинину, во мне больше благодати, чем в тех, кто, рабски подчиняясь закону, свинину — ни-ни. И правовое общество — богомерзкое общество. Обрадуемся за Кожинова. Он имеет тот режим, которого он заслуживает...” А финал когановского сочинения трудно квалифицировать иначе, как расчётливый донос тогдашним советским “на заставах команду имеющим” под соусом иронического “критического анализа”: “Ликуйте, сменовеховцы, и ждите своей звезды! Национал-большевизм ещё не вскарабкался на вершину власти, но он легализировал свою ситуацию и уравнялся в правах с догматическим коммунизмом. Формула Ярузельского ещё не стоит на повестке дня, но она уже входит в “неприкосновенный запас” Идеологии... Есть национализм и национализм. Либеральный, учительский — Лихачёва. Скорбный и трезвый — Распутина. И Лихачёв, и Распутин, и Солженицын хотят, чтоб Россия вернулась в свои географические и духовные границы и залечивала в тишине и мире тяжкие увечья и раны. И есть высоковольтный, исступленный национализм Кожинова. Его ретроспективный этап: самобичевание, “самосожжение” и воскресение через искусственно вызванную смерть. А его текущие задачи — объединять и вести за собой человечество... Кстати, уж не идеями ли Кожинова вдохновлялся Андропов, реабилитируя ленинский тезис о “слиянии наций” взамен бескостного брежневского “сближения”? Кожинов обещает народам нашей многострадальной страны братские объятия удава, гарантирующие стопроцентное слияние. Его статья озаглавлена: “И назовёт меня всяк сущий в ней язык...” Как назовёт, мы не знаем, но вряд ли — “добрым, тихим словом”...”
О такого рода “эмигрантской критике” спокойно, но жёстко и беспощадно написала Анна Тамарченко, хорошо знающая эту “среду” изнутри (её статья “Свобода мнений и уважение к истине” была посвящена проблеме “разбирания” Бахтина в эмигрантской прессе, но написанное ею имеет гораздо более объёмный адрес): “Третья эмиграция грешна более других, поскольку здесь ощутима утрата не только исторической, но и биографической памяти. Каждый третий “избравший свободу” журналист считает себя лишь на этом основании большим пушкинистом, чем все советские пушкинисты, лучшим знатоком русского языка, чем все советские языковеды (искусствоведы, литературоведы) ипр. Такие авторы позволяют себе ругать кого угодно, не разбирая ни научных заслуг, ни литературной судьбы и действительной ценности работ попавшегося под руку “подцензурного автора”. Кажется, ни одна национальная эмиграция не проявляет “антиностальгии” в такой болезненной форме...”
...Вряд ли в андроповском ведомстве не прочли замечательный во всех отношениях когановский опус. Тем более что это всё были ещё “цветочки”. На Западе в ход вступила тяжёлая артиллерия в виде книги профессора русистики Гарвардского университета Ричарда Пайпса “Выжить недостаточно”, где автор посвятил отдельную главу “националистической оппозиции” в лицах историка Андрея Сахарова, публициста Фёдора Нестерова и, конечно, Вадима Кожинова.
“Историки этой школы, — писал Пайпс, — создают популярные труды, в которых Россия изображается как страна, на всех этапах своей долгой истории шедшая в ногу или даже опережающая другие цивилизации. Так, Ф.Нестеров провозглашает, что в Средние века Россия во всех отношениях не уступала Франции и Германии, а А.Н.Сахаров пишет, что предки россиян ещё в VI веке достигли высокого уровня дипломатической деятельности. Книги с такого рода фантастической идеализацией русской истории распространяются в десятках тысяч экземпляров и мало чем отличаются от работ апологетов царского абсолютизма XIX века...” Между прочим, Сахаров писал “о дипломатических контактах славянских племенных союзов между собой и с другими народами”, ссылаясь на свидетельства Прокопия Кесарийского и Феофилакта Симокатта.
То же касается и книги Нестерова, писавшего в предисловии к ней: “Изо всех сил отлучают Россию от Европы. И феодализма-то у нас, оказывается, не было, и сословий не было, и вольных городов не было, и буржуазии не было, и Ренессанса не было, и Реформации не было, и ничего общего между европейским абсолютизмом и русским самодержавием не было. Вся русская история, с точки зрения буржуазной славистики, есть чередование господства аварского, хазарского, варяжского, монголо-татарского, догматического византийского влияния и, начиная с эпохи Петра вплоть до самой революции, благотворного европейского воздействия и господства остзейских немцев. Оживлённые споры развёртываются главным образом вокруг вопроса о том, какое именно господство и влияние оказалось решающим для судеб России.
О том, что русский народ мог сам решать свою судьбу, разумеется, и речи нет. При всём плюрализме мнений, царящем в западной славистике и советологии, такая точка зрения представляется уж слишком еретической и отвергается с порога — плюрализм твёрдо помнит свои пределы, “их же не прейдеши”. То, что русский народ — не субъект истории, а её объект, — не просто одно из мнений советологии, а непререкаемый догмат, принимаемый всеми её течениями”.
А вот что на самом деле писал Нестеров по теме, затронутой Пайпсом: “...И Западная Европа в конце концов сосредоточила в руках своих монархов абсолютную власть, и она при переходе от сословно-представительной монархии к абсолютной разрушила права сословий, отменила вольности городов и самоуправление провинций (“земель”). В этом Россия далеко не оригинальна. Её своеобразие в другом — в том, что, отставая от Запада в своём экономическом развитии, она сумела обогнать его в степени концентрации государственной власти. Вотчинная монархия Ивана III могла выставить большую феодальную армию и держать её дольше под знамёнами, чем любая сословно-представительная монархия Европы. Сословно-представительная монархия Ивана IV не уступала в этом смысле любой абсолютной монархии Запада, а абсолютизм Петра I, безусловно, превосходил её. Вот почему теоретик абсолютизма во Франции Жан Боден уже в XVI веке смотрит на Россию как на пример для подражания и призывает изучать историю “московитов, которые победоносно продвинулись до Волги и до Дона, и до Днепра и недавно завоевали Ливонию”.
В отношении Кожинова Пайпс также поступает по принципу “чего не хватит — досочиню”: “В самых крайних проявлениях... правая оппозиция опасно сближается с идеологией национал-социализма, точнее, национал-большевизма (можно подумать, что для Пайпса здесь нет никакой разницы. — С.К.), с идеологией, рассматривающей русских как своего рода высшую расу, а евреев — как главного врага рода человеческого. Публикации, поддерживающие эту тенденцию, зачастую перекликаются с идеями самых ярых мракобесов из рядов дореволюционных монархистов. Так, “Наш современник” недавно опубликовал статью, горячо одобряющую идею, которая была сформулирована Достоевским сто лет назад: русские, возможно, и отстают от западных народов в части экономических и научных достижений, но “русская душа” и “гений народа русского”... “наиболее способны из всех народов вместить в себя идею всечеловеческого единения...” Такая точка зрения не только прививает русским чувство превосходства над другими народами, но и обосновывает их моральное право на мировое господство. Апологеты этой школы провозглашают, что “всемирное еврейство”, для обозначения которого придумано кодовое название “сионизм”, плетёт международный заговор с целью захвата власти над миром”.
Есть критики и исследователи, добровольно заблуждающиеся, а есть — злонамеренно лгущие. Через какие очки и с какими диоптриями Пайпс вычитал в статье Кожинова рассуждения о русских как о “высшей расе”, о “всемирном еврействе” и о “сионизме”, знал только он сам. Прекрасно знал он о том, что термин “сионизм” родился именно в еврейской среде в конце XIX века, как и о том, что многие евреи называли сионизм нацистской идеологией.
(Достаточно вспомнить еврейского философа Мартина Бубера, всегда отстаивавшего идею создания единого арабо-еврейского государства в Палестине, и его слова: “Самое тяжёлое влияние национал-социализма заключалось в том, что он заразил своей философией дух других народов. Эта победа “des Untermenschlichen” над человеческим никакой народ так глубоко не затронула, как еврейский... Мы осознали это несчастье, когда группа вооружённых евреев напала на арабскую деревню (имеется в виду арабская деревня Дейр-Ясин, где в 1948 году еврейские отряды “Иргун” и “Лехи” устроили зверскую резню. — С.К.). Это был наш грех против Духа. Наша вера в Дух оказалась недостаточной, чтобы устоять против распространения этого позорного учения в собственном народе”.)
Но отчётливо выраженная русофобия сводит на нет все попытки спокойного объяснения действительного положения дел и хладнокровного указания на допущенные “ошибки”, ибо никакие это не ошибки, а чётко и добросовестно исполненная программа диффамации.
Кстати, именно слово “русофобия”, употреблённое историком Аполлоном Кузьминым в статье, напечатанной “Нашим современником”, стало последней каплей для окончательного увольнения Юрия Селезнёва, напечатавшего статью Кузьмина, где содержалась жёсткая полемика с Кожиновым и Львом Гумилёвым как продолжение разговора, начатого Вадимом Валериановичем. При том что партийные чиновники, ведавшие культурой — принимавшие решение об изгнании ярчайшего критика и знатока Достоевского, — наверняка читали книгу “Связь времён”, где Нестеров извещал о примечательном событии: “Недавно западногерманский журнал “Шпигель” привёл подробности одного закрытого заседания в Белом доме в бытность Бжезинского помощником президента США по национальной безопасности. Слушая экспертов по применению ядерных сил, он прервал их: “А где критерии уничтожения русских?” Когда ему попытались что-то объяснить, Бжезинский вскричал: “Нет, нет, нет. Я имел в виду отнюдь не всех советских граждан. Я имею в виду только русских”.
Отдельные места книги Пайпса написаны буквально языком Александра Дементьева или Александра Яковлева, десятилетие назад приписывавших ненавистным “русситам” высосанные из пальца обвинения: “Философия реставрации, возврата к мифической России счастливых крестьян и колокольного звона не выдерживает научной критики”... И здесь же поистине замечательный пассаж: “Номенклатуру устраивает аполитичность правых, их приверженность “внутренней” или “духовной” свободе, ибо такого рода свобода ничего не стоит” (выделено мной. — С.К.).
Куда уж тут Пушкину с его знаменитым “Не дорого ценю я громкие права...” Или Блоку, словно вырезавшему резцом по камню: “Я художник, следовательно, не либерал”.
“Я помню, — писал уже через много лет Игорь Ростиславович Шафаревич, — что впервые узнал о ней (о статье “И назовёт меня всяк сущий в ней язык...”. — С.К.) из передачи радиостанции “Свобода”. Автор передачи брызгал слюной и источал жёлчь. Понять можно было только одно: что статья сугубо антисемитская, в ней-де утверждается, что “во всём виноват жид”. Тогда я ещё наивно думал, что “антисемитизм” как-то связан с евреями и был очень поражён, когда в статье даже ни разу не увидел этого слова. Но в то же самое время работу Кожинова в большой статье атаковала “Правда” — уже с партийно-марксистских позиций. Дальше нападки продолжались широким фронтом советской прессы...”
...После статьи Кулешова в “Правде” “персональное дело” Кожинова разбиралось на Учёном совете ИМЛИ. Шла очередная аттестация сотрудников. Встал литературовед Уран Абрамович Гуральник, писавший преимущественно о литературе, воплощённой на киноэкране, и одновременно публиковавший статьи в “Советиш Геймланд”.
— Как же мы будем переаттестовывать Кожинова? Его же вчера газета “Правда” изругала. Как критика, несущего чуждые взгляды советскому обществу...
Победоносно обвёл всех взглядом, дескать — попробуйте возразить.
Члены учёного совета и директор покивали в ответ... Порассуждали. Прошло голосование. С места поднялся директор института Георгий Петрович Бердников — партийный “ортодокс” и умный лукавый царедворец.
— Дорогие товарищи! Ну, что же вы... Мы тут воздали должное тому, кого изругала газета “Правда”, Кожинову. Но он получил сто процентов голосов... Не понял — и Гуральник за него проголосовал? За его аттестацию?
И ведь проголосовал.
* * *
Реакцию власти на публикации в “Нашем современнике”, “Природе” и “Волге” едва ли можно понять без учёта тогдашней общеполитической ситуации.
Как раз в ноябре 1982 года скончался Леонид Брежнев. Генеральным секретарём ЦК КПСС был избран председатель КГБ Юрий Андропов. К этому времени в Польше набрало силу забастовочное движение, руководимое свободным профсоюзом “Солидарность” под руководством Леха Валенсы.
Антисоциалистические устремления этого профсоюза были очевидны, более того, он пользовался всемерной поддержкой польской Католической Церкви, влияние которой в обществе всё усиливалось после того, как римским понтификом был избран поляк Кароль Войтыла, принявший имя Иоанна Павла II.
(Об этом избрании открыто писали в мировой прессе как об операции западных спецслужб, руками агентов которых был в 1978 году был отравлен предшественник Войтылы — Иоанн Павел I.)
В декабре 1981 года возглавивший Польшу генерал Войцех Ярузельский подавил забастовочное движение, введя военное положение. “Солидарность” ушла в подполье. Советское правительство, надо думать, вздохнуло с облегчением — не пришлось вводить в Польшу собственные войска. Но ситуация оставалась весьма тревожной.
В сознании людей, руководивших агитпропом, националистические и религиозные тенденции “Солидарности” “сопрягались” с тенденциями, которые воплощали так называемые “русситы” на страницах советских журналов. Тем более что угрожающие публикации в антисоветских источниках за рубежом, ещё и связывавших историческую концепцию Кожинова с “идеями Андропова”, вообще мутили разум и провоцировали весьма нервную реакцию. А апелляции к русскому Православию обретали в глазах “на заставах команду имеющих” весьма грозные признаки.
И эту тенденцию, как они считали, необходимо прервать.
Кожинов, Лобанов, Лев Гумилёв не имели ничего общего ни с каким диссидентством. Здесь возможен был только административный нажим, директивные статьи в центральных органах печати и создание затруднений последующим публикациям. Другое дело — Леонид Бородин, второй раз арестованный по обвинению в том, что “в течение многих лет вёл незаконную деятельность... хранил и распространял работы, содержащие клевету на советский государственный и общественный строй, переправлял на Запад по нелегальным каналам собственные клеветнические произведения, которые публиковались в издательстве НТС “Посев” и незаконно ввозились назад в СССР для распространения”. Он получил 10 лет колонии строго режима и 5 лет ссылки. И в этом же году на свободу вышел Владимир Осипов после семилетней отсидки за издание подпольного журнала “Вече”.
“Мы не знаем общества, в котором живём”... Услышав это откровение нового генерального секретаря ЦК КПСС и бывшего главы Комитета государственной безопасности по центральному телевидению, впору было не поверить своим ушам... Чем же, спрашивается, занимались сотрудники всех ведомств аппарата, в том числе и карательные органы, не делая даже попыток изучить общество, высший синклит которого они сами и составляли?.. Да и само “воцарение” Андропова порождало множество вопросов, вроде следующих: действительно ли естественной была кончина заведующего сельскохозяйственным отделом ЦК Фёдора Кулакова? Действительно ли случайной была автокатастрофа, приведшая к гибели уважаемого и любимого в Белоруссии Петра Машерова, о возможностях которого возглавить Совет министров СССР ходили нешуточные разговоры? Каковы причины самоубийства заместителя председателя КГБ Семёна Цвигуна?
В это же время на Западе выходили книги и статьи с прогнозами будущих перемен в Советском Союзе. Британские генералы написали в 1978 году книгу “Третья мировая война. Август 1985 года”, где предсказали развал Югославии и войну между сербами и хорватами, обрисовали сценарий подъёма массового рабочего движения в Польше, прогнозировали демонстрации в Алма-Ате с требованиями убрать русские войска из Казахстана и провозглашения независимости республики, заговор украинских националистов, атомный взрыв, поражающий территорию Белоруссии... Трудно отделаться от мысли, что это сочинение было не столько футуристическим прогнозом, сколько сценарием дальнейших действий... Проходит год, и летом 1979-го в американском журнале “Проблемы коммунизма” печатается статья Джерри Хафа “Разрыв в поколениях и проблема преемственности Брежнева”, в которой давались портреты четырёх претендентов на пост Генерального секретаря: Андропова, Черненко, Гришина и Горбачёва. Причём Хаф писал о Горбачёве как о будущем реформаторе с неопределёнными предположениями о сроках его прихода к власти.
Кожинов крайне заинтересовался фактом воцарения Андропова. По Москве ходили слухи о его неизвестном происхождении, о том, что он, судя по всему, чистокровный еврей, что он ставленник видного деятеля Коминтерна и масона по совместительству Отто Куусинена... (“Секретом Полишинеля” было и то, что личный телефон Андропова имели и Евгений Евтушенко, и Юрий Любимов — и всегда пользовались им при необходимости). Основания для подобных разговоров были, и Вадим Валерианович начал наводить справки по своим источникам... Вскоре он был приглашён в Комитет государственной безопасности, где с ним провели довольно жёсткую “профилактическую” беседу, угрожая серьёзными последствиями, если не прекратит свои разыскания.
Кожинов никогда не скрывал от друзей содержания бесед в том достопамятном заведении. Тем не менее его недоброжелатели сразу начинали распространять сплетни о “тесной связи” литературоведа с КГБ.
Честно говоря, этой темы не хотелось бы касаться вообще. Сплетня всегда остаётся сплетней и не нуждается в специальной проверке её достоверными фактами. Но тут случай особый.
Про Кожинова — “агента Лубянки” — после его смерти стали с упоением писать и говорить некоторые авторы. “Вадим Валерьянович, бывший на Лубянке своим человеком, коего чекистское руководство прочило в главные литературные эксперты своего ведомства”, — это Юрий Могутин, некогда приятельствовавший с Юрием Кузнецовым и написавший о нём как о “всю жизнь ходившем под колпаком этого самого ведомства”... Впрочем, он тут не был “первооткрывателем”. Сия “честь” принадлежит Александру Байгушеву, по его собственной характеристике — “координатору личной стратегической разведки и контрразведки Генерального секретаря ЦК КПСС Л.И.Брежнева” (ни больше, ни меньше! — С.К.), автору книги “Русская партия внутри КПСС”, где нашему герою уделён пассаж, повествующий, что якобы Кожинов вёл “задушевные беседы” с начальником 5-го управления КГБ Филиппом Бобковым, что Кожинова вообще “сделала” его вторая жена Елена Ермилова... Что он “ставит русских певцов как нищих духом и способных только к “тихой лирике” как бы на паперть, на своё скромное “блаженное” место. Занимается невольно “профилактикой” (термин 5-го управления по борьбе с инакомыслящими, где любили “беседовать по душам” с Вадимом Кожиновым, и кто кого “пропагандировал”, направлял исподтишка — каждый думал, что он?!), не пуская русских в прямые бунты и к политической открытой трибуне. Мы знали о “профилактике”. Но были убеждены Кожиновым, что извлекаем из неё определённую пользу, и поэтому приняли и одобрили “блаженную” игру Кожинова в “тихую лирику”...”
Правда, Михаил Лобанов называл самого Байгушева “мелким сексотом”, а Дмитрий Жуков оставил в своих воспоминаниях ещё более пространную и ядовитую характеристику: “...Сведения о Русском Клубе черпались в основном из фантастических мемуаров суетливого Байгушева, набивающего себе цену тем, что был он якобы очень влиятелен в узких кругах КПСС. А в своё время он всё старался устраивать провокации в Клубе, ссорить благородных клубменов, наговаривая каждому на ухо всякую дрянь, будто бы сказанную другим. Обо мне он написал, что я, никогда не состоявший в компартии, будто бы показывал ему свой кабинет на Лубянке. Надеюсь, что уже не выдам секрета, сказав, что меня офицеры-патриоты из управления борьбы с инакомыслящими тайком предупреждали, что их начальник генерал Бобков приказал установить за мной негласное наблюдение. Впрочем, Бобков, дослужившийся потом до зама председателя КГБ, после распада СССР возглавил какую-то из служб Гусинского...”
Всего этого, возможно, и не стоило бы комментировать, если бы не получила распространения книга “Заговор негодяев” бывшего подполковника КГБ Владимира Попова, эмигрировавшего на Запад, где он ничтоже сумняшеся записал в “агенты” не только Кожинова и Станислава Куняева, но и Феликса Кузнецова, и Евгения Сидорова, ссылаясь при этом на своего сослуживца по Комитету Николая Никандрова, якобы курировавшего эту “агентуру”.
“В силу этой своей тяги и нескрываемого живого интереса к их творчеству вскоре после перевода в “литературную группу” 5-го управления он (Никандров. — С.К.) установил оперативный контакт с известным литературным критиком и литературоведом Вадимом Кожиновым. Вслед за ним — с известным поэтом, главным редактором издательства “Современник” Валентином Сорокиным и затем с известным литературным критиком Евгением Сидоровым, который был завербован Никандровым в качестве агента КГБ.
От Кожинова и Сорокина Никандров получал информацию на доверительной основе. На этой же основе Никандров получал информацию от набиравшего силу молодого иркутского писателя Валентина Распутина. По просьбе Никандрова с Распутиным его познакомил однокашник Распутина, ставший офицером ПГУ КГБ СССР. Обо всех своих встречах с Распутиным его товарищ по университету предоставлял подробные отчёты в “литературную группу” 1-го отдела 5-го управления КГБ. При посещении Распутиным Москвы Никандров встречался с ним лично.
В числе оперативных контактов Никандрова был также поэт и литературный критик Станислав Куняев, не без поддержки чекистов ставший в 1976 году секретарём Московской писательской организации...
С Николаем Ивановичем Никандровым я был знаком с 1991 года, со времени, когда мы с отцом получили доступ по личному распоряжению Крючкова к архиву КГБ — “делам”, заведённым на многочисленных друзей, знакомых и врагов Сергея Есенина (мы начали тогда собирать материал к есенинской биографии, а на основании документов этого архива позднее издали книгу “Растерзанные тени”). В это время довольно много писателей, журналистов и телевизионщиков — в тот период полураспада — работали, каждый по своей теме, с документами в кабинетах этого ведомства...
Я позвонил Николаю Ивановичу и спросил его, какова степень достоверности информации Попова. Он зло рассмеялся, охарактеризовал этого сочинителя как законченного негодяя, заявил, что всё, написанное им про писателей, не имеет никакого отношения к реальности, а о Кожинове сказал, что познакомился с ним уже после своей отставки в 1990-е годы и что их разговоры касались исключительно истории спецслужбы. Какие-либо подозрения о “Кожинове-агенте”, как и о других литераторах, он отмёл, что называется, с порога.
(Продолжение следует)