ВАДИМ КОЖИНОВ
ГЛАВА 18
ТЮТЧЕВСКАЯ ТРОПА
(продолжение)
Продолжение. Начало в № 1-7,9 за 2019 год, № 1-5, 7-12 за 2020 год, № 1-3,5-7,11-12 за 2021 год, № 2,3,6,7,11 за 2022 год, № 2,5,9 за 2023 год, № 2 за 2024 год.
Кожинова, что называется, “достали” критики, считающие себя “правоверными марксистами-ленинцами”, которые в большей степени представляли собой “иванов, родства не помнящих”, беспрестанно осыпавшие упрёками и его самого, и его друзей (Юрия Селезнёва, Юрия Лощица, Михаила Лобанова) за “игнорирование ленинского наследия”, в первую очередь, — “учения Ленина о двух культурах”.
“Вадим Кожинов неожиданно и неоправданно отнимает у русской литературы такое её коренное качество, как социально-критический гражданский пафос. Главное её свойство он предлагает видеть в беспощадном самосуде... Послушать В.Кожинова, так получается, что не кто иной, как именно В.И.Ленин должен подтвердить его “философские” построения”, в то время как “XXVI съезд КПСС решительно осудил проявления безыдейности, мировоззренческой неразборчивости, отход от чёткой классовой оценки отдельных фигур и событий...” (В.И.Кулешов. Точность критериев / “Правда”. 1982.1.02).
“Ведь можно сколько угодно рассуждать о вековечных свойствах русской души, но всё это будет до крайности спорно, если не иметь перед собой ленинскую концепцию о двух культурах, двух тенденциях в бытии одного народа, одной нации... Парадоксально, но факт: в статье, где подробно исследуется “заповедальная” речь, ни словом не сказано о печально знаменитом призыве Достоевского: “Смирись, гордый человек!” (В.Кузнецов. Пристрастия родного юбилея / “Журналист”. 1982. № 2).
“Автор многих серьёзных исследований В.Кожинов... не учитывает специфические связи классического искусства с русским освободительным движением, питавшим пафос лучших творений нашей классики” (П.Николаев. Историзм в художественном творчестве и литературоведении — М., 1983).
В том же духе продолжал и приснопамятный Александр Дементьев. Но перекрыл всех на отечественной почве Юрий Суровцев (ныне это имя прочно и справедливо забыто, но было время, когда его носитель поистине царил на газетно-журнальных страницах, воскрешая в памяти недобрые рапповские традиции).
В дни юбилея Достоевского он безапелляционно формулировал: “У Достоевского немало такого, что не только не соответствует, но прямо противоречит нашим идеям и нашим моральным принципам”. А в книге “Необходимость диалектики”, естественно, включил “апробированную” на страницах журнала “Знамя” статью “В стиле экстаза”, посвящённую кожиновским работам.
“В.Кожинов, исследователь, немало сделавший и для оживления современной литературоведческой мысли и для... запутывания её “новаторскими парадоксами...” После этого вступления следовало самое главное: “неправильная” трактовка Кожиновым ленинской теории “двух культур”. “Он сводит дело к якобы “весьма кратким суждениям Ленина в статье “Критические заметки по национальному вопросу” — дело, мол, там лишь идёт о “современной ситуации”... Разве не в этой своей статье Ленин говорит о “безусловной обязанности для марксиста отстаивать самый решительный и самый последовательный демократизм во всех частях национального вопроса”? Во всех его частях, В.В.Кожинов!”
Суровцев громил труды Кожинова с железобетонных “классовых позиций” на протяжении без малого десятка лет. Потом он, что называется, “перековался” — “записался в либералы” и удостоился после своей кончины восторженной характеристики своего бывшего заместителя по журналу “Литературное обозрение” Бориса Яковлева:
“Это был человек другого замеса, время которого вряд ли наступит даже сейчас, в первой четверти XXI века.
Прежде всего, он являл собой человека энциклопедических знаний, и не только в литературе и искусстве, но и в экономике и политике, умевшего в своей мудрой голове соединять несоединимое, находившего неординарные решения в самых сложных идеологических, литературных ситуациях и отстаивавшего свою точку зрения, опираясь на научный и литературно-художественный опыт, а также уникальную интуицию.
Во-вторых, он по своим убеждениям и творческому поведению был последовательным демократом...” (чем дальше — тем интереснее! — С.К.). “Поддерживать всё истинно талантливое в литературе, даже если произведение не удовлетворяло его по эстетическим взглядам или авторской позиции (!!! — С.К.); не скрывать негативного отношения к литературным недорослям, мнящим о себе слишком много...” (Кто же эти “недоросли”? Кожинов? Золотусский? Лобанов? — С.К.). Внушительно выглядит яковлевский список “последователей Суровцева”: “Сергей Павлович Костырко — ныне заместитель главного редактора журнала “Новый мир”; Андрей Немзер — один из самых влиятельных литературных критиков; в том же качестве определил себя Леонид Владленович Бахнов. Елена Шубина — признанный авторитет в издательской деятельности на ниве художественной словесности и литературоведения.
Я называю здесь тех, кто воспринял идеи, образ и тип мышления Ю.Суровцева, продолжал или продолжает его традиции, ту особую светоносность, которая шла от него и которая, хочется верить, будет жить в литературной критике долго-долго!”
(Даже интересно, что думали сами Сергей Костырко и Андрей Немзер по поводу воспринятия ими “идеи, образа и типа мышления Ю.Суровцева”? Впрочем, Немзер мог бы втихомолку и порадоваться подобной характеристике. Недаром же “критический роман” о нём Павел Басинский озаглавил достаточно выразительно: “Человек с ружьём”).
...Кожинов сел за статью “Уроки истории”, для которой собрал всё, относящееся к тому Ленину, которого “не существовало” для “демократов” вроде Суровцева.
“При личном участии В.И.Ленина в 1918-1919 годах были организованы Всероссийская коллегия по делам музеев и охране памятников искусства и старины, Центральные государственные реставрационные мастерские, Российская академия истории материальной культуры и другие учреждения этого профиля, располагавшие немалыми по тем временам возможностями и развернувшие поистине грандиозную работу...” Более того, автор приводил ряд свидетельств современников, касающихся “постоянной и самой активной деятельности В.И.Ленина, посвящённой спасению и реставрации памятников истории и культуры”. Ссылался при этом на работы своих заведомых недоброжелателей — Александра Дементьева и Игоря Черноуцана — все средства были хороши. Ленин представал в образе союзника радетелей русской истории из Всероссийского общества памятников истории и культуры, к этому времени утратившего довольно больш’ую часть возможностей по сбережению памятников по сравнению с теми возможностями, какие у них были в 60-х — начале 70-х годов.
Статья была призвана покончить со спекуляциями на так называемую тему “двух культур в одной”, а также обосновать необходимость защиты культурного наследия, смысл которого продолжал извращаться, а материальные памятники которого — уничтожаться. Именно этой “сверхзадачей” и вызвано было многократное цитирование В.В.Кожиновым статей В.И.Ленина и использование сочинений своих идеологических противников, причём В.В.Кожинов нигде не погрешил против истины в истолковании работ руководителя первого советского государства. При этом в другом месте текста он сделал чрезвычайно рискованный ход, написав, что “ныне уже поставлен вопрос о необходимости восстановления могил Пересвета и Осляби”, сослался на публикации в “Правде” 1980 года и “Коммунисте” 1979-го. Между тем как в указанном номере газеты “Правда” в заметке корреспондента В.Швецова “Фанфары над красным холмом” речь идёт о реставрированных памятниках на самом Куликовом поле и ни слова нет “о необходимости восстановления могил Пересвета и Осляби”. А в указанном автором номере “Коммуниста” этого вопроса не касается ни один автор ни в одной статье. Кожинов, очевидно, рассчитывал, что само по себе указание на “Правду” и “Коммунист” сдвинет с места не двигающийся вопрос о реставрации могил на территории завода “Динамо”.
Подобные “приёмы” давали (и дают поныне) в руки кожиновским противникам дополнительные козыри, но Вадим Валерианович пользовался им в редчайших случаях, обращая против своих врагов их же собственное “цель оправдывает средства”. Тем более что он снабдил статью многочисленными фактами и точнейшими цитатами, говорящими о беспределе в отношении русской истории и культуры 1920–1930-х годов, приведя (впервые в новейшее время) солидные куски текста из “Злых заметок” Бухарина (я помню, как он пришёл году в 1975-м к нам домой и принёс сборник “Упадочное настроение среди молодёжи. Есенинщина”, изданный в 1927-м, и зачитывал со своими комментариями бухаринские инвективы), цитаты из “Малой советской энциклопедии” 1932 года о Льве Толстом, русофобские писания Абрама Лежнева из книги “Два поэта. Гейне, Тютчев”... И, конечно, не мог обойти вниманием писания своего многолетнего “оппонента”. А точнее — врага.
“Как ни нелепо, но и сегодня появляются статьи и книги, авторы которых пытаются убедить читателей в том, что В.И.Ленин и после революции считал нужным “взять” одни только “зачатки” демократических и социалистических “элементов”, имевшихся в русской культуре... К наиболее характерным фигурам в этом плане принадлежит критик Ю.Суровцев. Специализируясь почти исключительно на “разоблачении” всякого рода “ошибок” других критиков, он — уже в силу самой этой своей “специальности” — постоянно прибегает к начётнически-талмудистскому использованию цитат, с которыми он обращается по известному принципу “дышла” (в смысле — “куда повернёшь — туда и вышло”)”.
Понятно, что в начале 1980-х эта статья не имела ни малейших шансов быть опубликованной где бы то ни было. Её черёд пришёл лишь пять лет спустя.
* * *
В том же 1982 году успела выйти кожиновская книга “Статьи о современной литературе” — первый сборник его избранных работ, в который вошли, в частности, статьи о Шукшине, Тряпкине, Белове, Соколове, Рубцове, Трифонове, Прасолове, Казанцеве, Кузнецове, Куняеве (из статьи “Проблема автора и путь писателя” по настоянию главного редактора издательства “Современник” Леонида Фролова были исключены все личные кожиновские воспоминания о попытках защитить Абрама Белкина в 1952 году). Особое внимание привлекла статья “Понятие о поэтической ценности и современная критика”, написанная за год до выхода книжки.
Эта статья изначально была посвящена работам молодых критиков, и если раньше, как отмечал Кожинов, критики старшего поколения стремились связать своё представление о поэтической ценности с определённым “направлением” или “школой”, то теперь их молодые последователи ставят перед собой задачу “выявлять в поэзии объективные ценности — независимо от субъективной “ориентации” их создателей”.
Подобную “эволюцию” Кожинов проследил на примере Сергея Чупринина, провозгласившего “исчерпанность” как “громкой”, так и “тихой” лирики и утверждавшего “плодотворность” нового “течения” или “ветви” современной поэзии” в лице Владимира Рецептера, Леонида Григорьяна, Александра Кушнера, Юрия Линника... Цитируемые Чуприниным стихи Кожинов справедливо определил как “посредственные”, размышления Чупринина на эту тему — как “известную стадию в развитии критика”, которая сменилась иной — критик стал судить о поэзии не с точки зрения “направления”, а “с точки зрения её художественной ценности... И, в принципе, это единственно правильный путь”. Другое дело, какие стихи воплощают, по мнению молодых критиков, подлинную художественную ценность.
В кожиновской статье содержался жёсткий и нелицеприятный анализ их статей, посвящённых, в частности, недавно вышедшей книге Алексея Прасолова (исключение он сделал для работы Владимира Фёдорова, опубликованной в журнале “Москва”). Но на это особого внимания никто не обратил, взорвал оппонентов совсем иной сюжет. Кожинов покусился на поэтическую “священную корову” — Арсения Тарковского.
(Возможно, в это сейчас трудно поверить, но я хорошо помню, как в конце 1970-х на филологическом факультете МГУ в качестве “первых поэтов” того времени неизменно назывались Арсений Тарковский и Давид Самойлов... И когда я называл имена Николая Рубцова, Владимира Соколова или Анатолия Передреева, то встречал удивлённые взгляды и непритворно недоумённый вопрос: “А кто это такой?” Правда, когда я приносил из дома книги этих поэтов и раздавал их однокашникам для чтения, реакция была уже совершенно иная. Даже слышал слова благодарности за “открытие”.)
Кожинов — и это надо сказать совершенно определённо — не зачёркивал Тарковского как поэта (да подобное и в голову бы ему не пришло). Он лишь выразил своё категорическое несогласие с утверждением Тарковского как “нового классика”, “сына гармонии” (нечто подобное прокламировалось и Павлом Нерлером, и Александром Кушнером, и тем же Чуприниным). “Генеалогия стиха” Арсения Тарковского, — писал он, — ...”замыкается” в том же самом периоде литературы, что и “генеалогия” Андрея Вознесенского (то есть, говоря точно, во второй половине 1920-х годов, хотя замыкается она в существенно иной школе”, а именно — в школе “неоклассиков”, практически забытых к 70-м годам стихотворцев: Георгия Шенгели, Марка Тарловского, Григория Ширмана, Сергея Нельдихена, Константина Липскерова, Олега Леонидова...
Поэтика Тарковского, аргументированно утверждал Кожинов, сформировалась в конце 1920-х в пределах этой “школы” и на протяжении десятилетий фактически не претерпела никаких изменений.
“Но получалось ли в результате нечто, действительно родственное классике?”
Кожинов привёл определение, которое дал этому течению “наиболее культурный и тонкий критик второй половины 1920-х годов” Абрам Лежнев (стоит обратить внимание: здесь Вадим Валерианович отдал должное тому, кто в книге “Два поэта” “громил всю русскую классическую литературу за её — в его глазах прямо-таки преступную — любовь к родине”, как он писал в “Уроках истории”), — лефоакмеизм, “то есть “сплав”, казалось бы, заведомо несовместимых тенденций. И это определение гораздо более адекватно, чем термин “неоклассика”... И занявшись вплотную этим вопросом, Павел Нерлер и его единомышленники, создающие ныне своего рода культ Арсения Тарковского как “наследника Пушкина”, многое, я уверен, поняли бы иначе...”
Чупринин не понял. Точнее, не захотел понять. А ещё точнее — намеренно дезинформировал читателя в статье “Позиция критика и литературная реальность”, опубликованной тогда же в “Литературной учёбе”. Он заявил, что молодые критики упрямо не хотят походить ни на самого В.Кожинова, ни на “большинство” критиков шестидесятых-семидесятых годов”, и потому якобы “очень огорчают автора статьи “Глубина традиции и высота смысла”. Что Кожинов якобы “стремится убедить читателя в том, что стихи А.Тарковского плохи... не имеют ничего общего с классической традицией...” Доказательств у Кожинова “нет или они мистифицированы”. Ни в чём подобном Кожинов не пытался читателя убедить, он лишь писал о том, что не следует называть классикой (“наследованием Пушкину”) то, что ей не является. Чупринина это задело крепко.
Задело до такой степени, что позже он написал об этом в отдельной главе, посвящённой Кожинову в книге “Критика — это критики”.
Об этом чуть позже. А сейчас — о воспоминаниях Чупринина о встрече с Кожиновым. Сергей Иванович воспринял беседу с Вадимом Валериановичем в номере грузинской гостиницы в конце 70-х не иначе, как “вербовку”.
“И тут стук в дверь. Открываю: Вадим Валерианович. В руках бутылка вина, что запомнилось, негрузинского. “Разрешите?” — “Ну конечно”. Я смущён, признаться; ну как, я ещё, считай, мальчишка, а он известный критик, литературовед, друг Бахтина, и знаменитая дискуссия “Классика и мы” к тому времени уже состоялась. Вадим Валерианович явно понимает моё смущение и разговор заводит ab ovo: “Вы, я слышал, родились в Архангельской области?” — “Да, — говорю я, — в лагерном лазарете”. — “А как там ваша матушка очутилась?” — интересуется. Сосед мой по гостиничному номеру сладко похрапывает, я рассказываю, Вадим Валерианович разливает винишко, что-то рассказывает сам. “Считается, — замечает между прочим, — что я недурной критик, но друзья-то знают, что как повар я гораздо талантливее. Хотя на самом деле я, в первую голову, конечно, политик, но какая у нас в стране политика?.. Только литературная…” И без перехода, снижая голос до шёпота, спрашивает: “Как же вас, молодого человека с такой хорошей родословной, занесло ко всем этим, — пренебрежительно щёлкает пальцами, — ...тарковским, левитанским, трифоновым? Что они вам, если у вас есть судьба и если у вас могут появиться, если захотите, настоящие читатели?”
Дневников тогда я, увы, не вёл, как и сейчас не веду, поэтому не буду даже пытаться пересказывать наш разговор, затянувшийся за полночь. Вот одни только опорные слова: Русский клуб — Рубцов и Передреев — почему-то Тяжельников — Битов, изменивший своему назначению, — мировой заговор против России — особая роль, которую мог бы в “Литгазете” взять на себя я как русский не только по культуре, но и по крови — и хазары, конечно же, хазары, хотя, это я точно помню, Кожинов особо заботился о том, чтобы не выглядеть в моих глазах антисемитом, да, кажется, им и не был...
Меня не покупали. Мне не сулили денег или карьеру. Мне только обещали настоящих (это слово можно даже вразрядку) читателей.
Вадим Валерианович, безусловно, был уверен в своей убедительности. Я же как-то всё больше томился и не то чтобы скучал, но... И он — тонкий человек, умный человек — это почувствовал. С аристократической вежливостью простился и вышел.
Больше мы с ним не говорили никогда...”
Я сейчас не касаюсь вопроса — насколько точен спустя почти четыре десятилетия Сергей Чупринин в передаче этого разговора (слова Кожинова о “крови” уже воспринимаются как присочинённые задним числом — подобный вопрос в принципе не имел для Вадима Валериановича никакого значения). Но понятно, что сия беседа не могла не отозваться подспудно в статье Чупринина “Позиция критика и литературная реальность” и в позднейшем кожиновском “критическом портрете”.
Портрет этот начинается с цитаты из заметки Станислава Куняева, опубликованной к 50-летию Кожинова: “О чём бы ни шла речь, Кожинов всегда хочет сказать новое слово, заинтриговать читателя, расшевелить профессиональный темперамент товарищей по цеху. Дело в том, что он поэт по натуре...”
Чупринин отнюдь не воспринимает Кожинова как “поэта по натуре”. Он предпочитает говорить о нём как о литературоведе, при этом намеренно рисуя его портрет “серой” краской. “Документированность, чисто внешняя... обычно впечатляет. Как впечатляет и умение Кожинова стилизовать литературно-критический памфлет... под некое подобие академического трактата... Причём... делу в немалой степени помогает манера автора писать преднамеренно бесцветно, стёрто, как бы даже вязковато, без столь популярных ныне в критической практике стилевых изысков, блестящих афоризмов и интонационной аффектированности”.
Спрашивается, как такого литературоведа будут читать? Но ведь читают! Почему? И здесь Чупринин переходит к главному. “Он... лучше, кажется, многих своих собратьев по цеху владеет техникой утверждения в умах своей точки зрения... Мастер? Конечно, и притом из самых опытных, искушённых, уверившихся в том, что при обращении к массовой аудитории доказательства легко заменяются напором, безапелляционностью и, главное, методичностью как в истреблении одних писательских репутаций (“Карфаген должен быть разрушен”, Вознесенский и Трифонов — развенчаны, Тынянов — отменён...), так и в насаждении других”.
Интересная, однако, песня. Тынянова Кожинов и не думал “отменять”. Он лишь отметил странность апеллирования молодых критиков к Тынянову в то время, “когда уже был явлен уровень Бахтина”. Вознесенского к этому времени “развенчивали” и Владимир Вигилянский, и Владимир Гусев, и Павел Нерлер... Трифонова ещё раньше Кожинова успели “развенчать” Игорь Золотусский и Лев Аннинский, но Чупринину дался именно Кожинов. В систему его аргументации оппонент и вдумываться не желает. Он продолжает своё: главный, на его взгляд, приём Кожинова — “повторение, вдалбливание заранее заготовленного тезиса... Такова его воля... у него есть воля... к управлению литературным процессом, к его организации на тех началах, которые критик признаёт желательными, а следовательно, по его глубокому убеждению, истинными, почти сущими”. Вот уж, поистине, “самодержавный критик”!
И в этом есть, по Чупринину, немалая опасность, ибо “методично вдалбливаемые суждения могут повлиять на умы неподготовленных и средне подготовленных читателей”, так как они имеют дело с литератором, “неустанно затевающим всё новые и новые провокации, продуцирующим всё новые и новые парадоксы”.
Прямо скажем, Чупринин здесь совершенно не был оригинален. Он лишь повторил Суровцева, писавшего в своих “полемических маргиналиях”: “Мысль авторская явно не движется от одного рубежа к другому, не развивается, не обрастает углубляющими её аргументами — она лишь повторяется, нагнетается, чтобы не сказать грубей, вдалбливается повторением. Я согласен: в разных контекстах, обрамлениях, эмоциональных регистрах повторяется, варьируется, перевоплощается, но оставаясь той же самой”. Правда, трудно совместить “неразвивающуюся мысль” с “новыми и новыми провокациями, новыми и новыми парадоксами”.
Позже Кожинов отозвался на этот “портрет” с ядовитой иронией: “Есть у меня такой критик по фамилии Чупринин Так он как-то в одной из своих статей, по-моему, сдуру написал, что Кожинов — это критик, который пишет свободнее, чем кто-либо, это, говорит, самодержавный критик. По сему поводу, помнится, я откликнулся в одном интервью, мол, я не ожидал, что когда-нибудь заслужу столь невероятную хвалу. Без званий, орденов и соответствующего положения в иерархии я, оказывается, самодержавный критик. Одним моим словом, видите ли. Приятно мне стало от столь лестной оценки единственно моего слова. Критиковать тоже надо с умом, чтобы себе не навредить...”
Сразу по выходе “Статей о современной литературе” на книгу откликнулся Александр Казинцев. Любопытно положить рядом чупрининский и казинцевский тексты и сравнить их. Казинцев писал:
“Кожинова отличала широта охвата литературного потока, умение связать появляющиеся произведения с точно выявленным основным направлением современного художественного процесса. Поэтому именно в Вадиме Кожинове обрели талантливого и страстного пропагандиста и “деревенская проза”, и родственная ей по духу так называемая “тихая лирика”.
Подчеркну определение — страстный. Если в многогранном таланте исследователя надо выбрать одно важнейшее качество, я назову это. В.Кожинов азартно ищет истину, и если подчас его суждения субъективны — это следствие той же азартности. Впрочем, когда-то его увлечение В.Шукшиным, В.Беловым, Н.Тряпкиным, В.Соколовым тоже воспринималось как субъективное преувеличение значимости этих авторов... Он отстаивал свою правоту с темпераментом и мастерством прирождённого полемиста. Разряды полемической запальчивости и сейчас, спустя годы после написания статей, озаряют страницы книги... Что предопределило безошибочность выбора — в случае с Шукшиным, Рубцовым, Беловым? Интуиция? Да, и редкая, но столь необходимая критику способность увлечься своим “избранником”, поверить в него безоглядно, не боясь возражений и упреков в преувеличениях... Собственно, основной пафос книги — разграничение литературы истинно художественной и той, что ориентирована на моду, а также литературной беллетристики и — шире — в различении ценностей подлинных и мнимых... Новая книга Вадима Кожинова, как всякое глубокое исследование о литературе, — это книга о раскрепощённости, свободе человека-творца. Автор справедливо указывает, что личность обретает свободу, устанавливая, активизируя связи с окружающими, с миром. Художественное творчество — едва ли наиболее наглядное воплощение этих связей. В то же время трудно согласиться с утверждением, будто подлинная свобода заключается в “преданности чему-то, находящемуся вне личности человека”. Здесь мне видится опасность утраты личностью самостоятельности. Убеждён — свобода не в размывании человеческого “я”, а в расширении его границ...”
Это написано человеком, превозносившим поэзию Арсения Тарковского и долгое время недооценивавшим поэзию Юрия Кузнецова. При всём том отдавшим должное Вадиму Валериановичу, исходя из самых высоких критериев осмысления литературы. Вот и сравните с Чуприниным...
И — небезынтересная деталь: свою рецензию Казинцев назвал “Точность критериев” — точь-в-точь, как Василий Кулешов в “Правде”. Только отчётливо антикулешовский текст Казинцева говорил именно о точности литературных критериев у самого Кожинова.
И тут следует вспомнить ещё об одном критике, бывшем “новомировце”, пришедшем в “Наш современник”, — Игоре Дедкове.
* * *
Он никогда не полемизировал с Кожиновым в печати. Но на страницах его дневника имя Кожинова появляется периодически, причём в сугубо негативном контексте.
Пять лет Дедков периодически печатался в “Нашем современнике” — с 1974-го по 1979 год включительно. Он писал о Юрии Куранове, о Гаврииле Троепольском, о Евгении Носове, о Виталии Семине, о первой книге Петра Краснова... Приезжал на заседания редколлегии, участвовал в общих разговорах. Насколько можно судить, держал себя вежливо и корректно. Среди всех прочих предлагаемых ему должностей в Москве и за границей (журнал “Радио и телевидение”, Академия общественных наук, журнал “Проблемы мира и социализма”, “Журналист”, “Московская правда”) упоминает и предложение Сергея Викулова прийти на должность заведующего критикой в “Нашем современнике” (“пресеклось где-то на уровне С.Михалкова или Ю.Бондарева, для которого я сижу на “двух стульях”, а может, пресеклось где и пониже)”... На скольких “стульях” “сидел” внутри себя Дедков (он, может быть, сам верил в то, что сидит на своем, одном-единственном), сказать непросто. Во всяком случае, в “Нашем современнике”, куда его, можно сказать, никто не тянул на аркане и куда он пришел, как автор и член редколлегии, совершенно добровольно, он явно не благоволил к окружающим, о чем ясно говорят страницы его дневника.
“Всё-таки в “Нашем современнике” я чужой или получужой. Леня Фролов после заседания говорит мне: “Жаль, разговор скомкали. Ребята собираются (т.е. вокруг журнала) хорошие, умные”. А я в ответ что-то пробормотал ему насчет того, что странные все-таки эти заседания, и не знаешь, что и как говорить и насколько подробно. Вежливый я, однако, человек, и не могу огорчить человека, который доброжелателен ко мне и не раз это доказывал. А потом я шел по Новому Арбату и думал, что мало хорошего в тех ребятах, во всяком случае, в их речах...” Среди этих “ребят” числится и Евгений Носов, герой статей Дедкова. “Панков не преминул выступить и, надо отдать должное, говорил получше других, хотя и неопределенно, когда обличал мнимо-художественную литературу, которая ущемляет подлинную литературу хотя бы тем, что потребляет много бумаги, которой не хватает. На это Е.Носов, выходя покурить, бросил реплику, что так было всегда, и переживать на этот счет не стоит, потому что, дескать, эта второсортная литература как навоз, и после нее настоящая литература еще лучше растет. В интонации, с которой были произнесены эти слова, что-то было чересчур уверенное в причислении себя к подлинной литературе, произрастающей на унавоженной почве...” Не знаю, как покажется почитателям критика Игоря Дедкова, но мне эти слова говорят о расчетливом лицемерии их автора. Статья о прозе Носова “Надежные берега” (“Наш современник” № 7, 1976) — одна из лучших в творческом наследии Дедкова. Но что же получается? На людях о Носове одно — “подлинная литература”! А про себя — совершенно иное, с ироничной подкладочкой: дескать, напрасно Вы, Евгений Иванович, себя “причисляете”... И никто “чужим”, по-хорошему говоря, Дедкова в “Нашем современнике” не делал. Позвали как “своего”. Он сам себя, внутренним сигналом, превращал в “чужого”.
“Кожинову и Палиевскому нужен погоняла, но они надеются, что для них будет сделано исключение, и никто не будет их погонять, а наоборот — будут нежить...” Запись от 14 января 1978 года, еще в период активного сотрудничества Дедкова с журналом. Хорошо, допустим в отношении Кожинова, мнится, никаких заблуждений быть не может: Дедков всегда ощущал в нем серьезного и гораздо более сильного противника, а потому, как умный человек, никогда не пытался выйти с ним в открытую полемику, проговариваясь лишь обиняками (“Что-то слишком усердно убеждают нас, что писатель конъюнктурен и одни и те же факты перекрашиваются в угоду моменту” — это из статьи “Великий раскол или в поисках утраченного”. Только сверхдогадливый читатель мог бы понять, что речь идет о статье Кожинова “Проблема автора и путь писателя”, и едва ли кто-нибудь стал бы проверять, насколько дедковский тезис соответствует сути кожиновской статьи). Он давал себе волю на страницах дневника, примитивизируя и упрощая Кожинова до немыслимого предела. О статье Вадима Валериановича “Николай Рубцов в кругу московских поэтов” Дедков пишет, не сдерживая брюзгливого раздражения: автор, дескать, “уже озаботился написанием истории, включив в нее своих друзей и себя, придав быту — значительность литературного события. Или он думает, что такую историю не перепишут?” Переписать попытались спустя много лет — но ничего из этого не вышло. “Еще один пример безответственной болтовни о нашем народе, о его избранности, о тех его качествах, которых, может быть, нет, а они навязаны нынешним государством”. Эта запись от 13 декабря 1981 года — “анализ” Дедковым статьи Кожинова “И назовет меня всяк сущий в ней язык...”, не замечая (судя по всему, действительно не замечая и не понимая!), что автор этой статьи рушил барьеры, возведенные более столетия тому назад между “славянофилами” и “западниками”. Замечательно само по себе и это смысловое совпадение (касательно “безответственности”) с мнениями “государственного человека” Феликса Кузнецова и члена редколлегии Владимира Чивилихина, высказанными во время экзекуции над первым заместителем главного редактора Юрием Селезневым неделей ранее на заседании Секретариата правления Союза писателей РСФСР. Реакция же Дедкова на самого Селезнева поистине не нуждается в комментариях: “Большие хитрецы в “Нашем современнике”, особенно, должно быть, Юрий Селезнев, этот Садко-красавец, с курчавой бородой, обуреваемый антисемитской страстью”... Замечательно само по себе это должно быть, а значит, по мысли Дедкова это так и есть. Он подозревает хитрость во всем, везде и всюду умудряется подсмотреть двойное, а то и тройное дно. О статье Аполлона Кузьмина “Писатель и история” (“Наш современник” № 4, 1982) он пишет: “Гумилева подцепили — не жалко, и самого Кожинова — вот вам объективность — задели”... То есть опять-таки “схитрили”. Здесь, впрочем, прочитывается “хитрый” подтекст самого Дедкова: статья Кузьмина в своем основном объеме посвящена полемике с книгой Валентина Оскоцкого “Роман и история. Традиция и новаторство советского исторического романа”, того самого Оскоцкого, что многажды вполне благожелательно упоминается в дедковском дневнике. В письме Василю Быкову (май 1982 года) Игорь Александрович уже не сдерживает своих эмоций: “Наш современник” разжигает страсти. Судя по статье А.Кузьмина против Оскоцкого, на первый план в жизни нашего государства должно выйти национальное начало... Дурят людям головы, и кому-то это нравится. К счастью, подобные статьи читают очень мало людей, глубоко проникнуть они не могут. Я называю это “московскими страстями”...” Плохо думал в данном случае Дедков о читателях русской провинции.
И словно невдомек Дедкову, что Селезнев, о котором все думали, что он угомонится после разгромного Секретариата, Селезнев, несогласный со многими положениями кожиновской статьи, на свой страх и риск продолжил начавшуюся дискуссию.
Что касается Палиевского, тут ситуация гораздо интереснее. Не Селезнев оказывается мнимым “большим хитрецом”, а Дедков — большим хитрецом натуральным. О книге Палиевского “Пути реализма”, об авторе, которому, если верить дедковскому дневнику, “нужен погоняла”, а значит — это явно не “дедковский” герой — наш критик пишет и печатает в “Нашем современнике” статью под замечательным названием “Мысль, набирающая высоту...” И мало кто сказал об этой книге в таких высоких выражениях, как Дедков. “...Искусность и талант. Слова эти не пусты для всей книги: и то, и другое явлено разом и в полном блеске. Стиль Палиевского заразителен. В нем есть нарастающая уверенная сила, есть непринужденность, есть чувство высокого полета и широкого обзора. В этом стиле органически слились гибкий, дальнозоркий ум и живые знания, но хорош он прежде всего обаянием фразы, ее состава и тона, ее лукавой и глубокой простоты... Даже иронический памфлет о самозванных “гениях” не выпадает из контекста книги, развивая и применяя эстетические и этические воззрения автора. При этом, как нам кажется, единство его коренных принципов здесь не косно. При достаточной устойчивости и настойчивости основной концепции сохраняется воля к движению, к изменению, а не только к ее прямому укреплению... Так по всей книге: растущая, здоровая, могучая, ветвящаяся от главного своего ствола жизнь, заявляющая о себе и себя в литературе, в искусстве, повсеместно противопоставлена всему искусственному, игровому, поглощенному собой, корыстью и тщеславием, но особенно — “сатанинской” гордыне абстракций, презревших “простую человечность”, поверивших в свое окончательное всезнание и всемогущество... В этом смысле книга Палиевского — поощряющий и увлекающий пример. Она сильна сама по себе и не нуждается для своего лучшего утверждения в умалении других идей и тенденций. Порадуемся тому, что такая книга явилась”.
Здесь же во вполне благожелательном контексте единственный, кажется, раз у Дедкова появляется и имя Кожинова: “В.Кожинов очень точно сказал об идеях как первейшем отличии и достоинстве книги Палиевского...” А как же насчет “погонял”? Они лишь для “внутреннего употребления”.
На самом деле годы сотрудничества Игоря Дедкова с “Нашим современником” — что бы он ни писал в своем дневнике — были лучшим его временем, как критика. Именно тогда его знание и глубокое ощущение русской провинции (“Я благодарен русской провинции за уроки стойкости и скромности, за мудрость и консерватизм ее жизни”) обрело гармонию со средой журнала, где русская провинция воплощалась в полновесном слове прозы и публицистики, с внутренней атмосферой редакции, что дало импульс для создания таких статей, как “Возвращение к себе”, “Надежные берега”, “...В поле две воли...”, “Сруб для родника”... Этот импульс жил, вибрировал и в более поздних статьях критика, написанных уже после тихого разрыва с “Нашим современником”, статьях о прозе Владимира Личутина “Глубокая память Зимнего берега” (“Дружба народов” № 3, 1981), о прозе Валентина Распутина “Продленный свет” (“Новый мир” № 7, 1984), о прозе так называемых “сорокалетних” “Когда рассеялся лирический туман” (“Литературное обозрение” № 8, 1981). Именно названные статьи, “нашсовременниковские” по сути и тональности, — лучшее из всего, написанного Дедковым. И он имел все возможности удержаться на этой высоте, если бы... Если бы не постоянное растравливание в себе чувства “чужести”, не намеренное взбаламучивание реальных и мнимых “идейных разногласий”, не периодически нагнетаемые подозрения в отношении окружающих — в “хитрости”, в якобы существующей в журнале “проверке на кровь”, “антисемитизме” и “жажде сильной руки”. “...Московские “славянофильские” (националистические) “зады”... о величии нашего прошлого, о преимуществах национального характера...” “...Дайте им волю: евреев изничтожат, за каких-нибудь татар да калмыков примутся — очистят Россию от инородцев...” “...Националисты и империалисты сходятся в одном пункте, славя державность и государственность”. Подобными штампами перенасыщены страницы его дневника.
Дошло в конце концов до того, что грязный политический донос П.Николаева (некогда научного руководителя дипломной работы Дедкова в МГУ) на статью Михаила Лобанова “Освобождение”, которую все светлые люди в литературном мире оценили, как бесстрашный и честный поступок, — критик выделил как “в основном и главном справедливую”.
Но ведь ни Кондратовича, ни Дедкова, ни кого еще из бывших авторов “Нового мира” (включая Ю.Черниченко и А.Туркова) никто в “Наш современник” на аркане не тянул. Они пришли туда сами, понимая умом и чувствуя душой, что именно этот журнал теперь объединяет лучшие литературные силы России.
“...статья Кожинова об американской литературе в ноябрьской книжке “Москвы”; знакомые намёки на мировой заговор еврейства; придумал схему и с энтузиазмом прилаживает к ней литературу, в которой никакой не специалист. …Такое впечатление, что статья написано коллективно; возможно, что-то и писалось совместно. Столько сочувственных слов о Д.Гарднере. А я прочитал статью Гарднера, на которую Кожинов ссылается, и понял, что Гарднер не укладывается в придуманное для него прокрустово ложе. Ну, а насчёт смерти Гарднера вообще написана чепуха”.
Речь идёт о статье “Внимание: литература США сегодня. Достижения и просчёты советской американистики”, опубликованной в 11-м номере журнала “Москва” за 1982 год. Посвящена она была кардинальному изменению литературной ситуации в США в середине 1970-х. Опираясь на труды советских американистов (и частично полемизируя с ними), Кожинов писал о выявившемся к этому времени “поражении” всецело аморального постмодернизма (к которому он отнёс творчество, казалось бы, несовместимых Аллена Гинзберга, Джека Керуака, Лоуренса Ферлингетти, Нормана Мейлера, с одной стороны, Курта Воннегута — с другой, Джерома Сэлинджера, Джона Апдайка — с третьей. — С.К.), или, иначе, неоавангарда, контркультуры, но отнюдь не американской литературы, то есть искусства слова самого американского народа...” Писатели постмодернизма, “у которых подлинные ценности жизни американского народа... вызывали только брезгливую язвительность или прямое отвращение... и не принадлежат к настоящей американской литературе... Их сочинения — это не искусство слова в высоком смысле, но всего-навсего постмодернистская беллетристика, лишённая творческой глубины и мощи”. В то же время подлинные ценности американского народа в эти два десятилетия (с середины 50-х годов) воплотились в книгах Уильяма Фолкнера, Роберта Фроста, Эрскина Колдуэлла, Джона Стейнбека, Роберта Пенна Уоррена, Торнтона Уайлдера и их младшего современника Джона Гарднера, автора романа “Октябрьский свет”. Но “гигантский механизм прессы и рекламы сумел на двадцать лет оттеснить на второй план, а отчасти и прямо-таки заглушить истинных выразителей души Америки... Власть пресловутой “семейки” или “мафии”, о которой в последнее время то и дело упоминают американисты, оказалась чрезвычайно могущественной. Эта власть — идеологическая, финансовая, техническая — привела к тому, что настоящая американская литература была в глазах едва ли не большинства читателей надолго подменена постмодернизмом...”
“Постмодернизм” и “контркультура” играли существенную роль и в мировой политике. “Агрессивные призывы Мейлера, Маркузе и других, без сомнения, оказали большое влияние и на того же Сартра, который проповедовал пресловутую “культурную революцию”, и на парижских студентов, участвовавших в 1968 году в настоящей оргии насилия и вандализма”. Со ссылкой на воспоминания чиновника секретных служб Испании Гонсалеса-Мата Кожинов подробно описал “цветную революцию” во Франции 1968 года, обоснованно указав, “что... “экспорт” американской контркультуры во Францию лил воду непосредственно на мельницу Бильдербергского клуба и ЦРУ... Постмодернистский бунт в литературе США сыграл немалую роль в подготовке того кардинального поворота во внешней и внутренней политике, который начался при Картере и принял поистине зловещие формы при Рейгане”.
Кожинов коснулся и такой животрепещущей темы, как наступление в американской литературе “неоконсерватизма”, якобы призванного восстановить “духовные и моральные ценности” в американской жизни и культуре, получившего идеологическое обоснование на страницах журнала “Комментари”, который редактировал Норман Подгорец, и в романах Нобелевского лауреата Сола Беллоу. “Дело идёт не о ценностях в подлинном смысле слова, но о тех упрощённых, примитивных “аффектах” и “мифах” — “мифах” морализаторских, “патриотических”, “коллективистских”, — которые всегда стремятся навязать народу фашиствующие идеологи. “Антиинтеллигентский пафос” несовместим с подлинной нравственностью и подлинным патриотизмом, которые не могут не опираться на высокую и богатую культуру.
Но Подгорецу и Беллоу нужны именно и только непросветлённые “мифы”, которые дали бы им возможность повести американский народ куда угодно... И вполне понятно, что подлинные национальные ценности Америки, воплощённые в творчестве Роберта Пенна Уоррена или Джона Гарднера, ценности, о которых шла речь в начале этой статьи, не имеют ровно ничего общего с пропагандистской стряпнёй подгорецов. И трудно сомневаться в том, что в конечном счёте победит подлинная литература американского народа, а не та, которую рекламируют подгорецы, пока с успехом обманывающие значительную часть своих читателей”.
Так завершалась статья “Внимание: литература США сегодня”. Но, получив известие о гибели Джона Гарднера в автомобильной катастрофе, Кожинов счёл необходимым дописать новый финал уже в вёрстке статьи.
“Гибель крупнейшего писателя современной Америки — это и наша невозместимая потеря. Нельзя не запомнить навсегда слова Джона Гарднера, сказанные им в ответ на вопрос, почему его не было на встрече писателей СССР и США (в большинстве своём — постмодернистов) в 1978 году: “Мою точку зрения представляла там русская литература”...”
Эта встреча состоялась в Нью-Йорке в мае 1978 года в рамках дискуссии “Современный советский и американский роман. Новые формы литературных связей”. С советской стороны в ней участвовали В.Катаев, С.Залыгин, Г.Бакланов, Я.Засурский, М.Слуцкис, Н.Думбадзе, Ф.Кузнецов, Н.Федоренко. С американской — Норман Казенс, Джон Апдайк, Уильям Стайрон, Джейс Кэрол Оутс, Курт Воннегут, Эдвард Олби, Артур Миллер. Любопытны высказывания американцев на этой встрече: “Американские писатели оторваны друг от друга. Наконец-то мы встретились”; “Типичный американец — это тот, кто после своего рабочего дня работает в своём саду и ничего не читает”; “Практически нет библиотек”; “Тираж порнографического журнала — 18 млн экземпляров”; “300000 американских детей — в орбите порнолитературы”… При этом американцы пытались выставлять советским писателям свои условия. Израиль Гинзбург заявил: “Пишите то и так, чтобы мы вас переводили”. Ответом были реплики Валентина Катаева: “Мы будем слушать, чтобы нам издатели диктовали, что нам писать? У нас давно нет социального заказа, а тут он, оказывается, есть”, — и Григория Бакланова: “Почему вы молчите? В вашем присутствии наносится оскорбление коллегам, советским писателям. Это в так называемой свободной стране?!” Гинзбург в конце концов принёс извинения, но тут же Артур Миллер заявил: “Я советской литературы не знаю. Ваша литература — это “тракторист Ваня идёт на свидание с трактористкой Маней в лучах заходящего солнца”...
Это при том, что в США в английских переводах уже существовали произведения В.Распутина, Ю.Трифонова, А. и Б.Стругацких, но Миллер, очевидно, пользовался “информацией”, полученной из рук эмигрантов “третьей волны”, о которых тоже шла речь на этой встрече. Так, Феликса Кузнецова американцы (!) просили устроить на работу по специальности Наума Коржавина, которому отказали в приёме в университет в Калифорнии: “Вы там будете заниматься политической деятельностью”. Говорили и о Григории Свирском как о человеке с дурным характером, который в глазах американцев совершенно себя скомпрометировал.
В январе 1982 года вышел журнал “Америка”, где в русском переводе была напечатана статья Джона Барта, в которой он поносил “ныне покойного Джона Гарднера”, в частности, его эссе “О нравственной литературе” (у Барта — “моралистической”. — С.К.). “Ныне покойный” Гарднер погиб через семь месяцев после выхода статьи Барта, и Кожинов обратил специальное внимание читателя эту “очень странную и очень зловещую “ошибку”... Вот что Дедков назвал “чепухой” и попутно приписал Кожинову “коллективное творчество” (за неимением других аргументов)... Кстати, когда Кожинова спросили однажды, почему он взялся за эту тему, вроде бы ему несвойственную, и читал ли он все произведения, на которые ссылается, Вадим Валерианович с улыбкой ответил, что в достаточной степени знает язык, чтобы всё читать даже не в переводе, а в оригинале.
(Продолжение следует)
СЕРГЕЙ КУНЯЕВ НАШ СОВРЕМЕННИК № 4 2024
Направление
Память
Автор публикации
СЕРГЕЙ КУНЯЕВ
Описание
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос