СЕРГЕЙ КУНЯЕВ НАШ СОВРЕМЕННИК № 6 2025

ПАМЯТЬ

СЕРГЕЙ  КУНЯЕВ

ВАДИМ КОЖИНОВ

БИТВА ЗА ИСТОРИЮ

(окончание)

Продолжение. Начало в № 1-7,9 за 2019 год, № 1-5, 7-12 за 2020 год, № 1-3,5-7, 11-12 за 2021 год, № 2,3,6,7,11 за 2022 год, № 2,5,9 за 2023 год, № 2,4,5,9,11,12 за 2024 год, № 5 за 2025 год.

*   *   *

“Ухожу в прошлое, чтобы понять будущее” — так словами Кожинова была озаглавлена одна из его бесед, опубликованная в “Народной газете”.

Это “путешествие” вполне оправдало себя. Погружаясь в малоисследованные, а то и совершенно превратно истолкованные страницы Русской Истории, Кожинов находил ответы на многие вопросы, которые поставил перед Россией XX век.

Книга “История Руси и русского Слова. Современный взгляд” писалась в общей сложности на протяжении 6 лет. Первые её главы (начиная со статьи о “Слове о законе и Благодати) складывались ещё в Советском Союзе, заключительные — уже в новой России, совершенно не похожей на прежнюю.

И на протяжении каждой из глав Кожинов по-пушкински поверял современность историей, а в историю вглядывался глазами человека конца XX столетия, что давало ему возможность по-новому раскрыть смысл тех или иных известных исторических событий.

“Я отнюдь не считаю, — пояснял Кожинов во вступительной главе “Пути русского исторического самосознания”, — что русская литература, — как и культура в целом, — есть прямое “отражение” или “воспроизведение” русской жизни, такой подход к делу — это прежде всего упрощенное, примитивизирующее истолкование культуры. Гораздо более верно понятие о творениях культуры (и, конечно, литературы) как о плодах — своего рода “последних”, высших достижениях исторического творчества, плодах, которые, в частности, вовсе не обязаны быть “похожими” на свои жизненные корни. И, представляя собой порождения истории, творения культуры сами естественно становятся феноменами истории; трудно спорить с тем, что, скажем, былины об Илье Муромце, рублевская Троица, архитектурный мир Московского Кремля, “Жизнь за царя” Глинки, толстовская “Война и мир” или лирика Есенина — это, без сомнения, реальные факты, события русской истории, прямо и непосредственно участвующие в ней”.

Опираясь на В.И.Вернадского, “мыслителя, который сумел в той или иной мере стать выше искушавшей многих и многих русских людей дилеммы западничества и славянофильства”, Кожинов утверждал, что “для понимания истории культуры (и литературы) России вполне уместна идея новых рождений или, иначе, воскрешений... одна из главных причин той — подчас очень длительной — недооценки явлений отечественной культуры, о которой так горячо говорил В.И.Вернадский, — чрезвычайно резкие и всесторонние перевороты в истории и, соответственно, в истории культуры, присущие России. Русская культура не раз как бы умирает и лишь гораздо позднее воскресает заново...”

Эти слова очевидно перекликались со строчками стихотворного посвящения своему другу Юрия Кузнецова, с которым Кожинов обсуждал многие положения своего труда, когда ещё только приступал к его написанию:

 

Наше знамя пробито насквозь,

И ревёт в его дырах пространство.

Что нам смерть! На кабы и авось

Столько раз воскресало славянство.

Незакатного солнца клочок

Застилает несметная стая.

Но косится в бою твой зрачок,

Голубиную книгу читая.

 

Кузнецов уже тогда видел глубже многих. “Уходя в историю”, Кожинов, поистине, “уходил на передовую”.

Он специально указывал на то, что за последние три десятка лет были сделаны настоящее открытия в области изучения истории Древней Руси. Он щедро использовал в своих главах труды М.Тихомирова, Б.Заборова, Дмитрия Балашова, Елеазара Мелетинского, Д.Мачинского, Г.Лебедева, С.Аверинцева, В.Пашуто, А.Астаховой, Б.Путилова, О.Добиаш-Рождественской, Н.Полового, А.Сахарова, Б.Заходера, С.Плетнёвой, Н.Пигулевской, М.Магомедова, А.Гадло, В.Михеева, Г.Литаврина, С.Азбелева, Т.Калининой, П.Толочко, Ю.Лимонова, Гелиана Прохорова, конечно Льва Гумилёва (в отдельных случаях оговаривая своё принципиальное с ним несогласие) и других специалистов по отдельным периодам древнерусской истории — сводя их наблюдения и открытия в единое историческое и историософское полотно.

Каждая из глав книги (она складывалась из отдельных статей, печатавшихся в “Нашем современнике”, “Родине”, “Русской литературе”, “Журнале Московской патриархии” и в других изданиях), при том, что речь шла о временах седой древности, была напрямую связана с животрепещущей современностью. История — даже самая древняя — превращалась в поле изощрённой борьбы.

В главе, посвящённой “византийскому наследству” в судьбе Руси, Кожинов обратил пристальное внимание на сугубо современные высказывания “неоязычников”, утверждавших, что, приняв христианство, Россия якобы свернула со своего “истинного пути”; на сочинения М.Приселкова, Н.Никольского, Е.Голубинского, Аполлона Кузьмина, доказывавших, что русские восприняли христианство не из Византии, а из Болгарии, Моравии, от норманнов или от ирландцев. Ещё больше историков и идеологов писали о непрекращающейся упорной борьбе Древней Руси с Византией за свою независимость, “каковой, мол, постоянно угрожал Константинополь”.

Обстоятельно и вдумчиво разбираясь в древних зигзагах истории, Кожинов не оставил камня на камне от всех этих “концепций”. Он специально остановился на противостоянии Византии и средневековой Европы, указывая на то, что культурная Европа эпохи Проторенессанса ненавидела Византию и её культуру, и крестоносцы, взявшие Константинополь в 1204 году, вели себя точно так же, как вандалы, разграбившие в своё время Рим... Византия была уникальным миром со своеобразным культурным творчеством, где имело место органическое слияние церкви и государства. Это была идеократическая империя (империя власти православных идей) — в отличие от западной номократии (власти закона) и восточной этократии (власти обычая). Кожинов на фактах доказывал, что в силу этого Запад отрицал за Византией само право на существование. “Запад отталкивала и евразийская суть Византии”, суть, которую переняла у Византии Древняя Русь, ставшая после гибели Восточной Римской империи единственным в мире евразийским государством.

Учитывая то, что в начале 1990-х Запад отечественными идеологами рисовался как благословенный рай, а, соответственно, любые чёрные его страницы истории всеми способами отбеливались и оправдывались, кожиновская историософия становилась в центр ожесточённой полемики. Противники обнаруживались не только среди “чужих”, но и среди “своих”.

Во 2-м номере “Нашего современника” за 1992 год появилась статья Кожинова “Историософия евразийцев”. “Евразийство явилось прямым продолжением и развитием наиболее существенных и плодотворных традиций русской историософии в целом; оно в конечном счете основывалось на завете Пушкина, который в 1830 году писал, предостерегая русских историков от “подражания” своим западным коллегам:

“Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада. Не говорите: иначе нельзя было быть” (именно так, вопреки Пушкину, говорили позднее “западники”).

Следует со всей прямотой признать, что только сравнительно небольшая часть людей, размышлявших о судьбе России, последовала пушкинскому завету. Но именно об этих русских людях уместно говорить, как о мыслителях и писателях, отмеченных печатью высшей гениальности.

Речь идет о Тютчеве, Гоголе, Достоевском, Толстом, Константине Леонтьеве, Василии Розанове. Как ни прискорбно, их историософская мысль не стала широким достоянием, ибо, даже признавая очевидное высшее, ни с кем не сравнимое значение первых четырех из них как художников, развиваемые ими идеи объявляли (и вовсе не только после 1917 года, в задолго до него) в лучшем случае “сомнительными” и, разумеется, “консервативными” или, еще грубее, “реакционными”, — что до сих пор представляется чем-то заведомо “негодным”. Наследие же Леонтьева и Розанова Россия только начинает для себя открывать, как, впрочем, и собственно историософские размышления Тютчева, Гоголя, Достоевского и Толстого. Как говорится, нет пророков в своем отечестве...”

 

Пророка в своём отечестве, действительно, найти трудно. На страницах “Молодой гвардии” против Кожинова и его евразийской идеи выступил Аполлон Кузьмин со статьёй “Евразийский капкан”, а на страницах того же “Нашего современника” — Ксения Мяло, Татьяна Глушкова и, отчасти, Валентин Распутин на “круглом столе” “В каком состоянии находится русская нация”.

Распутин задал поистине жгучий вопрос: “Может быть, начиная этот разговор, мы действительно вторгаемся в область запретного, существующего только по своим внутренним законам, неприкасаемого и неуправляемого? Или, ни в какой форме не касаясь этой темы, мы тем самым вслед за национальной идеей и национальным самосознанием постепенно устраним из народного бытования и национальное чувство, а, боясь национализма, быстрей сдадим в мондиалистский плавильный котёл и саму нацию?”

Вадим Кожинов: Мне представляется необходимым во всех рассуждениях о России четко разграничивать понятия “патриотизм” и “национализм”. Не так давно я участвовал в российско-американской конференции на тему “Национальные интересы России”. В перерыве ко мне подошёл глава делегации США Генри Киссинджер (ему, вероятно, кто-нибудь указал на меня как на “патриота”) и не без игривости “признался”: “Вы знаете, я вообще-то русский националист”, — исходя, очевидно, из того, что в своих выступлениях на конференции он не раз демонстрировал возмущение дискриминацией русских в Прибалтике. Но я совершенно искренне возразил Киссинджеру, что Россия с самого начала своей истории была и теперь остается страной многоплеменной, многонациональной и потому “собственно русский” национализм в ней невозможен. Бывший госсекретарь США явно был удивлен и даже прекратил разговор, полагая, по-видимому, что я навожу тень на плетень.

В.Распутин: Вы говорите: русский национализм невозможен, считая, что он и не нужен?

В.Кожинов: Как можно утверждать, что нам нужно то, что вряд ли в России возможно? Что такое национализм? В конце концов, это — “идея крови”. А в России просто трудно найти человека собственно “русской” крови...

В.Распутин: Но если невозможен национализм, не существует и нации.

В.Кожинов: Отвечу “формулой”, которую я отстаивал в печати еще в 1981 году: Россия — не нация, а континент. Напротив меня здесь Ксения Григорьевна Мяло, которая оспаривает евразийство, но я думаю все же, что она оспаривает его в каких-то экстремистских и несерьезных проявлениях. Наш с ней общий молодой друг Сергей Ключников недавно написал статью, в которой, не соглашаясь с теми, кто полагает, будто евразийство как бы уничтожает русскость, остроумно заметил, что и англичанин, и немец, и француз никогда не обидятся, если их назовут европейцами. А “родовое” понятие в отношении русских — евразизм.

Я решительно не согласен с теми, кто считает Россию “Евразией” главным образом потому, что в нее входят, например, и славяне, и тюрки (то есть “евразийцы” — это, мол, славяне плюс тюрки). Нет, русские сами по себе — евразийский народ и притом центральный, стержневой. И если бы в пределах России вдруг вообще не оказалось тех же тюркских народов, русские все равно были бы евразийским народом (а не европейским и не азиатским). В частности, эта двойная основа обусловила явную неустойчивость и недостаточную определенность русского самосознания...

К.Мяло: Я уже не раз отвечала на попытки истолкования моей идеи сосредоточения на проблеме русских как якобы выпячивания “крови”. Ни один серьезный исследователь сегодня не может из принципа крови исходить, и не в нём суть. Тем не менее проблема русской нации существует. Вот вы говорите, что русский национализм невозможен, как невозможно и его возрождение. Я же считаю, что он уже есть и, видимо, движению этого типа принадлежит ближайшее будущее, между прочим, и потому, что в нем есть достаточно активные молодые образованные люди, уже остро сознающие проблему...

На мой взгляд, проблема в том, что у русского народа сейчас нет сильно выраженного самосознания. В семнадцатом веке русские, собирая вокруг себя другие народы, подходили гораздо ближе к тому, что потом стало достоянием Европы — формированию собственно национального государства. И, конечно же, не на основе крови. Я исхожу из определения нации как культурно-исторической целостности, сознающей себя политической силой и оформляющей себя на этой основе как государство. Однако русские, подойдя к этому порогу, самой историей оказались как бы переброшенными через него и выдвинутыми на роль собирателя империи...

Теперь же ситуация такова, что распад Союза привел русских чуть ли не в самое унизительное положение. Кстати, думаю, одной из причин раскола в патриотическом движении станут противоречия между сторонниками восстановления СССР по ленинской модели, то есть как Союза республик, и сторонниками восстановления России как государства, которое будет иметь своим субъектом русскую нацию в широком смысле этого слова. Сегодня русские просто стоят перед вызовом времени, а именно: на территории Евразии — а для меня проблема Евразии никак не снимает проблемы русскости — им суждено создавать свое государство...

В.Кожинов: Должен признаться, что все высказанное вами, Ксения Григорьевна, в общем и целом вызывает во мне самое глубокое сочувствие. Но в то же время я столь же глубоко сомневаюсь в осуществимости замысла о “собственно русской” государственности даже на нынешней территории Российской Федерации (РФ). Для этого потребовалось бы совсем иное отношение к правам народов — такое, какое господствует на Западе”.

И тут включилась Татьяна Глушкова.

“Татьяна Глушкова: Я бы хотела поддержать Ксению Григорьевну по вопросу Евразии. Хотя не читала С.Ключникова: этот “наш молодой друг” для меня пока только “душа Тряпичкин”, к которому обращался известный гоголевский герой... Но есть вещи, о которых можно судить вполне самостоятельно — и оценить сообразно здравому смыслу, тем более что “тема Евразии”, “евразийства” звучит сейчас неотступно как в патриотической, так и в демократической прессе. Ксения Григорьевна говорит, что проблема Евразии никак не снимает проблемы русскости. Я бы заострила и даже перевернула этот тезис, сказав: проблема Евразии всецело упирается в проблему России и русских, зависит от них, а без них — совершенно надуманна, эфемерна. Потому что никакой, помимо чисто географической, Евразии, то есть весьма условного пространства на стыке двух частей света, без России и русских просто не существует... Без России и русских это понятие лишено реального содержания — культурологического ли, государственного, религиозно-духовного. Вне России и русских никакого “евразийского” единства (двуединства) нет. Оно было создано русскими, великой державостроительной нацией, скрепившей обширные территории континента (обширные части этого континента), втянувшей в поле своей созидательной энергии, своего могущественного, открытого, национально терпимого духа множество народов и Восточной Европы, и Азии (Северо-Западной, Дальневосточной, Средней)”.

Ни малейшего противоречия с Кожиновым здесь не было по сути. Но далее Глушкова стала стремиться эти противоречия отыскать. Она поменяла акценты и начала рисовать поистине устрашающую картину.

“Новая, обновляемая “Евразия” — это, в сущности, очередной из мондиалистских проектов, принципиально не отличающийся ни от “новой Европы: от Камчатки — до Камчатки или от Аляски до Аляски” (см. “Парижскую хартию” 1990 года), ни от тириаровской “Европы — от Дублина до Владивостока” (см. публикации Ж.Тириара в русской “патриотической прессе”).

Ясно, все эти мондиалистские проекты — “американоцентристские”, “европоцентристские”, “азиецентристские” или “неоевразийские”, с шифрами “Атлантика” ли, “Континент” ли ипр. — направлены против России и русских (а собственно, против всех народов, входивших в Советский Союз)... И если “новая Европа” Буша — Коля — Горбачева охватывала вместе с натуральной Европой Североамериканский континент, а также Сибирь с Камчаткой, то отчего ж бы новой “Евразии” не замахнуться на во всех отношениях отчужденные от Европы районы, на Центральную, на всю тихоокеанскую Азию, на Ближний Восток — да хоть бы на Африку — и не стать даже “Евроафроазией”?!.

Да и кто они, собственно, наши “неоевразийцы”? Там ли укоренены, где — с виду — растут? “Своя своих не познаша”, — подмывает порою сказать, наблюдая борьбу иных “русско-патриотических” идеологий с русофобией всех прочих мастей!

Многое можно бы тут добавить. Что “Россия — не нация, а континент”, — повторяет Вадим Валерианович уже долгие годы, зачарованный фразой, как-никак уводящей от понятия “русская нация”, хоть и ложно значительной, на мой взгляд. Что ж, отвечу подобным же по содержательности: “Англия — это не нация, а остров”. И могла б продолжать эту чеховскую переписку с “учёным соседом”. Но ввиду горестного, но живого еще российского “редута” я считаю важным отметить: свой посильный вклад в денационализацию русских, в понижение русского самосознания внесли за последние 20 лет и русские “нациоведы” — из “патриотического стана”. Вольно, невольно ли — это другой вопрос!..

Чего стоили хотя бы настоятельные разъяснения авторитетного Вадима Валериановича, что “русские, кажется, один из немногих народов в мире, самоназвание которого является прилагательным, а не существительным”, что “само слово “русские” — это как бы (?) определение, а не предмет, и что это свидетельствует о “неукорененности в древнем и прочном бытии” и, конечно, о несуверенности русских, об их внешне служебной роли в сложноподчиненном предложении, каким представляется тут многонациональное человечество... Эта “национальная грамматика” диктовалась нам с солидных журнальных страниц и с телеэкрана. И дошла она и до того, что, “если угодно, нацисты были правы, когда утверждали, что в России не много “арийских элементов”...” (Как не правы, если решили идти на Россию во имя “арийских интересов”! А сейчас у нацистов Третьего рейха еще больше единомышленников внутри России, в том числе и за счет молодых “евразийцев”.)

Что ж, предлагая нам нынче картонную корону “евразийцев”, нас как будто возводят в “предмет”, в ранг “существительного” — и надо бы благодарить?..”

Подобного Вадим Валерианович не слышал даже от самых своих лютых врагов. Я могу лишь догадаться — чего ему стоило сохранить в дальнейшем разговоре спокойствие и хладнокровие.

“В.Кожинов: После столь боевого выступления Татьяны Михайловны было бы вроде бы естественным решительное оспаривание ее суждений. Однако при более внимательном рассмотрении дела становится ясно, что для действительного спора, в сущности, нет никаких оснований. Главное высказано в первом абзаце выступления Татьяны Михайловны (см. от слов “проблема Евразии всецело упирается в проблему России и русских” до заключительных — “оформление его (евразийского единства) непредставимо без русской нации, русской вдохновляющей силы”). Не сомневаюсь, что если и не все, то абсолютное большинство из тех “патриотических” литераторов, которые употребляют понятие “Евразия”, целиком и полностью согласятся (как и я сам) с данным рассуждением Татьяны Михайловны.

Далее же следует — прошу извинить за резкость определения — типичнейшая полемика ради полемики, имеющая в России свой специфический смысл, о котором скажу ниже. Насколько безнадёжно было бы здесь спорить, с очевидностью выявляет уже вот этот один “пример” (подобных “примеров” можно привести немало): Татьяна Михайловна утверждает, что с точки зрения тех, с кем она полемизирует, “русские — это просто родовое понятие евразийства”; между тем, согласно оспариваемой ею точке зрения, русские — это как раз “видовое понятие” (хотя речь идет, безусловно, об основополагающем “виде” евразийцев). Совершенно необоснованная замена “вида” “родом” (то есть предпринятое Татьяной Михайловной прямое перевертывание реальной сути проблемы) делает спор бессмысленным... Заключительный страстный призыв Татьяны Михайловны: “Я предлагаю всем русским сосредоточиться на своём, на своём, на своём...” — воспринимается в реальном контексте ее выступления скорее как побуждение русских сосредоточить огонь на своих, на своих, на своих...

Но, обращая внимание на это, я отнюдь не ставлю задачу “осудить” Татьяну Михайловну. Ведь перед нами никак не устранимая русская “специфика”. Так, каждый, кто достаточно полно познакомится с русской публицистикой XIX и начала XX века, сможет убедиться: по “своим” обычно били беспощаднее, чем по “чужим”... Сам я убедился в этом давно, еще в 1960-х годах, и в дальнейшем нередко пытался “мирить” враждующих “патриотов” — “левых” и “правых”, “отцов” и “детей” и т.п. Когда во второй половине 1970-х годов Татьяна Михайловна — надо сказать, несколько даже неожиданно — оказалась в “патриотическом лагере”, я (чему есть немало прямых свидетелей) воспринял ее приход, как говорится, с распростёртыми объятиями. Но и самые благие попытки “мирить” нередко тщетны, ибо едва ли не большинство русских идеологов, сталкиваясь в своих рядах с тем, что представляется им отступлением от истины, обрушивается на действительных или мнимых отступников, как правило, с большей яростью, нежели на заведомых врагов. По этому поводу можно (да и нужно) горько сетовать, однако в то же время нельзя не видеть, что здесь обнаруживается благородное бескорыстие: ведь выступающий против “своих” рискует в конечном счете вообще оказаться в одиночестве...

Но дело здесь, конечно, не только в “личных” интересах; совершенно безоглядно громя собратьев по перу, которые все же как-никак русские люди, Татьяна Михайловна волей-неволей опровергает свой собственный пафос — пафос монолитного национального единства. Ведь если жаждешь этого единства, естественно и даже необходимо стремиться кропотливо и доброжелательно убедить того же молодого сибиряка Сергея Ключникова в ошибочности его историософских исканий (предварительно, разумеется, познакомившись с его работами), а не объявлять его “Тряпичкиным”...

Впрочем, во всём этом выражается непреодолимая русская “специфика”, которая одновременно и ужасна, и прекрасна. Прекрасна потому, что свидетельствует об отсутствии не только личного (готовность разорвать отношения с теми, кто мог бы тебя поддерживать), но и национального эгоизма... Словом, Татьяна Михайловна по-своему, с неожиданной стороны подтверждает то, что я и стремился утвердить”.

В дальнейший спор между Шафаревичем, Мяло, Кожиновым и Распутиным Глушкова уже не вмешивалась. Всё оставшееся время разговора она просидела молча. И напоминания Кожиновым её неофитства она ему не простила.

Как раз в страшные месяцы (октябрь-декабрь) 1993 года в “Молодой гвардии” печатались пространная многословная статья Татьяны Глушковой “Вычеркнутая нация, Или чему нас учат присяжные “русоведы”?”, в которой она обвиняла Кожинова во всех смертных грехах. Выхватывая из него отдельные фразы, она утверждала, что якобы “по В.Кожинову, с несомненностью получается, что мы — нация Смердяковых”... Раздирая на части давнюю статью “И назовёт меня всяк сущий в ней язык...”, она негодовала при виде кожиновского заключения о предельной самокритичности русских классиков — со ссылкой на Пришвина. И совершенно выходила из себя при упоминании столь ненавистного ей евразийства. Не вчитываясь, не вслушиваясь в кожиновскую речь, жонглируя вырванными из неё отдельными цитатами, переворачивая их и придавая им совершенно чуждый смысл, она утверждала, что кожиновское “евразийство” “на деле не столько предполагает двустороннюю русскую причастность к Европе и Азии, сколько оказывается “азиецентризмом”...”, и доходила до выводов совершенно диких: “Загнать” русских подальше в Азию, на азиатский Восток, предварительно “депопулировав” этих “варваров”, — входит, конечно, и в современные мондиалистские планы, так что новое “евразийство” с его расовой теорией относительно русских (“неарийцев”!) есть, без сомнения, одно из ответвлений или разновидностей мондиализма”... Стремление Кожинова выяснить истину в полемике с непримиримыми оппонентами разного качества мысли — будь то Михаил Агурский или Бенедикт Сарнов — она представляла, как “ложную драматургию”, “расщеплённый монолог”, в котором “противники, сколь бы разными ни гляделись они, не могли уже существовать друг без друга”... На поверку же получалось, что Глушкова оказывалась, по сути, здесь заодно с такими критиками, как Сарнов, Рассадин и же с ними, утверждая, что в статье “И назовёт меня всяк сущий в ней язык...” “враг тайный, одетый купцом, а не воином, совершенно отвлекал внимание читателей от врагов явных... История человечества представлялась, согласно этой “кардинальной” схеме, как история евреев — их фатального главенства, всеобъемлющей и всепроницающей власти над миром” (вот к чему приводит додумывание за автора. Потом эту же идею и этот же приём у неё подхватит некто Шнирельман). Обвинения Кожинова в “фальши, натяжках, нечёткости мышления” здесь начинают выдавать в Глушковой единомышленницу какого-нибудь Александра Архангельского... Она начинает путаться в трёх соснах, то обвиняя Кожинова в антисемитизме, то в “отбеливании” сионизма... К сожалению, эта невнятица стала для иных читателей (и писателей!) фундаментом для дальнейших мелочных придирок к Кожинову и, в конечном счёте, для обвинений его в “антипатриотизме”.

Глушкова на этом не остановилась. Адвокатами измены она назвала и Леонида Бородина, и Александра Казинцева, и Станислава Куняева (посвятив ему отдельную громадную статью).

Серьёзные претензии Глушковой, в частности, к чрезмерно высоко оценённому Кожиновым Александру Дугину или его слишком мягкому отношению к Солженицыну нуждались в тщательной аргументации и продолжении этого, действительно, нелёгкого (особенно в те дни) разговора... Но Татьяна Михайловна всё обесценивала сама пространными личными выпадами против “изменников” и сама же топила свои отдельные точные наблюдения в изобильном многословии, в котором были очевидны её собственные натяжки и передёргивания... Создавалось впечатление, что она наслаждается собственным изгойством, беря пример со своего кумира — Константина Леонтьева, как бы желая быть его подобием в новой эпохе.

Тогда же между “своими” вспыхнул новый ожесточённый спор. На протяжении 1994 года газета “Завтра” периодически публиковала статьи различных авторов, пытавшихся ответить на вопрос: какова дальнейшая участь патриотической оппозиции — сопротивление или непротивление? Попутно “разбирались” друг с другом: Владимир Бондаренко выступил с грубой и истеричной статьёй “Пётр Палиевский как символ трусости”... Кожинов в ответном материале указал, что Бондаренко, прямо скажем, не в ладах с фактами. Когда Бондаренко писал, что “русская интеллигенция... отказывалась от самых незначительных проявлений протеста, смиряясь и с хрущёвскими гонениями на церковь, и с денационализацией культуры” — он просто забыл или вообще не ведал о том, что “хрущёвские времена “русской патриотической интеллигенции” (если иметь в виду истинный, полноценный смысл этих слов) просто не было на общественной сцене и приводить в пример Чуковского или Каверина — попросту бессмысленно, если учесть, что те “пользовались безусловным авторитетом, ибо принесли власти огромную пользу, далеко превосходящую все их “прегрешения”...” Обвиняя Палиевского в том, что тот якобы “никогда не печатался в патриотических журналах”, Бондаренко словно забыл о его статьях, посвящённых Шолохову и Булгакову. А экспертизу статей газеты “Завтра” от имени ИМЛИ, на которой настаивал Бондаренко, Палиевский оформить не мог уже потому, что в самом ИМЛИ противников этой газеты было не меньше, чем в Государственной Думе...

Спор о “сопротивлении” и “непротивлении” продолжался и на пленуме Союза писателей России в Орле, состоявшемся через год. Кожинов вспомнил на нём об уроженцах Орловщины — “самом красивом из русских поэтов”, авторе “высших образцов философской и патриотической лирики” Афанасии Фете и Иване Тургеневе, ошеломив многих присутствующих неожиданными фактами:

— Только в самое последнее время стало известно, что Тургенев за границей также служил России. С начала 1860-х годов он был главным “агентом” Российской тайной полиции, изучавшим настроения и стремления готовивших революцию эмигрантов. Я предвижу стереотипную сегодняшнюю реакцию на это сообщение — ах, мол, “доносчик”, “чекист”, “кагебешник” и т.п. Но достаточно всерьёз задуматься, чтобы понять: Тургенев действовал как раз ради предотвращения того переворота, который и привёл к власти ЧК, ГПУ и т.п.!

Он понимал, к чему приведёт победа людей типа Чернышевского, которого он называл “клоповоняющим”. И Тургенев со всем вниманием наблюдал за “работой” таких вожаков революционной эмиграции, как Герцен, Бакунин, Нечаев и т.п. Это отразилось в его посвящённом, в основном, эмиграции романе “Дым”, который, впрочем, был неправильно понят чуть ли не всеми в России...

Естественно высказать предположение, что если бы во главе заграничной агентуры России в начале нашего, XX века был человек уровня Тургенева, революционная эмиграция того времени имела бы меньше шансов на победу...

На этих словах речь была прервана аплодисментами, в которых слышались и восторг, и растерянность, и недоумение... Кожинов легко сбежал с трибуны, сел на место и обратился к сидящему рядом Палиевскому с лёгкой усмешкой на лице:

— Как ты думаешь, кто в этом зале является сотрудником органов?

— Думаю, но не скажу, — полушутя-полусерьёзно ответил Палиевский.            .

Потом он вспоминал, что Кожинов, говоря о Тургеневе, не сослался ни на документы, ни на чьи-то свидетельства... Вадим Валерианович, действительно, не упомянул Николая Николаевича Яковлева, переиздавшего в 1993-м свою книгу “1 августа 1914” с написанным специально для переиздания послесловием, в котором вспоминал свою беседу с Юрием Андроповым: “Он... весело сообщил, что великий Тургенев после плодотворной службы в императорском политическом сыске провёл многие годы за рубежом главой российской агентуры в Западной Европе... Андропов отпустил несколько едких шуток насчёт “крыши” Тургенева — Полины Виардо... Мигом пришла на память политическая направленность тургеневского творчества, бескомпромиссная и изобретательная борьба с “нигилистами”, невероятный интерес к российской эмиграции, контакты с Герценом и прочее в том же духе”...

*   *   *

В размышлениях о “монгольском наследстве” в судьбе Руси Кожинов, основываясь на давних своих исследованиях исторического материала, в самом деле, выдвинул концепцию, неприемлемую для многих по сей день.

“Наиболее известный современный английский историк России Джон Феннел писал в своей книге “Кризис средневековой Руси” (1983), что, мол, “находиться в вассальной зависимости” от Монгольской империи “было позорно и бессмысленно”. Совершенно иначе оценивают западные историки вассальную зависимость тех или иных народов от империй Карла Великого или Карла V (XVI век); эта зависимость, по их убеждению, вводила каждый покоряемый народ в истинную цивилизацию.

К сожалению, многие русские историки и идеологи утверждают, подобно Феннелу, что зависимость от Монгольской империи — это только “позор” и “бессмыслица”. Воздействию западной идеологии в этом отношении не подчинялись лишь подлинно глубокие и самостоятельные люди,— такие, как уже не раз упомянутый Чаадаев, который писал в 1843 году, что “продолжительное владычество татар (вернее, монголов.— В.К.) — это величайшей важности событие... как оно ни было ужасно, оно принесло нам больше пользы, чем вреда. вместо того, чтобы разрушить народность, оно только помогло ей развиться и созреть... оно сделало возможными и знаменитые царствования Иоанна III и Иоанна IV, царствования, во время которых упрочилось наше могущество и завершилось наше политическое воспитание”...

В XX веке чаадаевская постановка вопроса была развита и обоснована “евразийцами”, показавшими, что Монгольская империя явилась окончательным утверждением Евразии как таковой — Евразии, основой которой позднее, после упадка империи, стало Московское царство, чьи границы уже во второй четверти XVII века достигли Тихого океана (как ранее — границы Монгольской империи)...

Мне могут напомнить, что в русском фольклоре — от исторических песен до пословиц — имеет место весьма или даже крайне негативное отношение к “татарам”. Однако не столь уж трудно доказать, что здесь перед нами отражение намного более поздней исторической реальности; дело идет в данном случае о татарах Крымского ханства, об их по существу разбойничьем образе жизни: опираясь на мощную поддержку Турецкой империи, они с середины XVI до конца XVIII века совершали постоянные грабительские набеги на русские земли и, в частности, увели сотни тысяч русских людей в рабство...”

Кожинов приводил слова Серапиона Владимирского, нелицеприятно сопоставлявшего их со своими современниками... “Явное утверждение нравственного превосходства монголов (даже несмотря на их язычество) — не некий странный, “исключительный” образ мысли”, напротив, перед нами типичная для той эпохи русская оценка создателей Монгольской империи. И вассальная зависимость Руси от этой империи отнюдь не рассматривалась как нечто заведомо “позорное и бессмысленное” (точно так же на Западе никто не считал “позором и бессмыслицей” зависимость тех или иных народов от “Священной Римской империи германской нации”, в рамках которой развивалась западная цивилизация).

И потому, в частности, нет ничего неожиданного в том, что наивысшим признанием пользовались на Руси те “руководители” XIII–XIV веков, которые всецело “покорялись” вассалитету — св. Александр Невский, Иван Калита, св. митрополиты Петр и Алексий и т.п. (историки начали “критиковать” их за “покорство” монголам лишь в XIX веке)”. Окончание вассалитета Руси по отношению к Монгольской империи характеризовал, опять же, опираясь на безусловные исторические факты, так: “Здесь опять-таки дело вовсе не сводилось к борьбе: в XV веке Москва, выражаясь вполне точно, переняла эстафету власти над Евразией у ослабевшей и распадающейся империи и постепенно присоединяла к себе ее “куски” — Казанское, Астраханское, Сибирское ханства. Только ханство Крымское, ставшее, по сути дела, частью Турецкой империи, сохранялось вплоть до конца XVIII века”.

Подробно рассмотрев “монгольское наследство” в Казанском ханстве и в Сибири, он перешёл к кочующей характеристике России, как “тюрьмы народов”, получившей “новое рождение в период разгула “демократии”. “Западная Европа, — писал он, — с давних времен влекла к себе массу различных племен, и к тому историческому моменту, когда французы, англичане и немцы начали создавать свои государства, на землях, где воздвигались эти государства, жило великое множество различных этносов, — кельтских, иллирийских, балтских, славянских и т.д. Их имелось не меньше (если не больше), чем на территории России. Однако в течение веков они были стерты с лица земли посредством жестокого давления со стороны трех господствующих этносов или даже прямого физического уничтожения, — о чем, кстати, не без более чем сомнительного воодушевления сообщается в приводившихся выше высказываниях Арнольда Тойнби...

И если уж называть Россию “тюрьмой народов”, то, в точном соответствии с логикой, следует называть основные страны Запада не иначе как “кладбищами народов”, а потом уж решать, что “лучше” — тюрьма или кладбища...”

Когда работа над книгой была в самом разгаре (Кожинов писал как раз о времени Ярослава, которое охарактеризовал как период “исключительно масштабных и энергичных исторических деяний” и, в целом, как “героическую эпоху”), пришло печальное известие о кончине Льва Николаевича Гумилёва, с мыслями которого Кожинов и соглашался, и спорил, чрезвычайно высоко оценивая при всём том его труды. Он составил свой вдохновенный некролог для “Нашего современника”.

“Высший героизм его духа выразился не в преодолении тяжких испытаний, но в том, что с его уст никогда не срывались жалобы на судьбу. Лев Николаевич не забывал, что его трагедия — не личная, а всенародная. И он не твердил, подобно многим другим, что страдал “безвинно”. Он гордо знал о своей благородной вине перед насильниками и разрушителями России. И, как ни поразительно, основы его мысли об истории сложились именно в ГУЛАГе. А в промежутке между “сроками” он — и это тоже было предметом его гордости — сражался на Великой Отечественной.

Вокруг его книг и статей (публиковавшихся и в “Нашем современнике”) идут и будут идти споры — уже хотя бы потому, что он, сын Гумилёва и Ахматовой, являл собой и ученого, и, пожалуй, в равной мере — поэта. И многое в его трудах стоило бы воспринимать как вдохновенные образы русской и мировой истории, а не как рассудительный анализ ее событий и явлений. Многочисленные ученики и последователи Льва Николаевича (среди них — Дмитрий Балашов, Гелиан Прохоров, Юрий Бородай, Александр Панченко, Александр Шенников) чаще всего идут своими собственными путями, но все же именно у Гумилева они учатся самому главному.

Это главное — полная истинного мужества и отваги духовная воля, обладая которой человек, познающий историю, включается в само творчество истории, вносит в нее свой собственный вклад. Лев Николаевич Гумилёв — выдающийся деятель не только нашей исторической мысли, но и самой нашей истории. И Россия его не забудет!”

*   *   *

...Кожинов на основании изучения многочисленных исторических трудов отнёс возникновение русской государственности к рубежу VIII–IX веков, а широкий выход Руси на мировую арену — к IX-X векам. При этом специально отметил — в каком историческом поле проходило складывание Руси.

“К северо-западу от неё находился словно извергающий человеческую лаву викингов вулкан тогдашней Скандинавии; их походы в Западную Европу начались в 793 году, а в Восточную — еще ранее, не позже 750-х годов. К западу от Руси в течение 770–800-х годов была создана огромная империя Карла Великого — от Пиренеев до Эльбы и Дуная, от Балтики до Средиземного моря. К югу, в Византии, правила властная и целеустремленная императрица Ирина, сумевшая в 787 году победить разлагавшее империю иконоборчество (правда, после окончания ее правления оно вновь возобладало до 843 года) и собиравшаяся вступить в брачный союз с Карлом Великим, чтобы восстановить поистине вселенскую Империю (в границах Рима эпохи его расцвета); дворцовый заговор оборвал в 802 году ее начавшие осуществляться замыслы.

К востоку от Руси на рубеже VIII-IX веков достигал своего высшего могущества Хазарский каганат; именно в это время фактический его повелитель каганбек Обадий сделал иудаизм официальной, господствующей религией; после долгих войн было установлено определенное равновесие с сильнейшим южным соседом, Арабским халифатом — где, кстати сказать, правил именно в это время, в 786–809 годах, один из самых великих халифов, Харун ар-Рашид,— и границы Хазарского каганата простерлись от Кавказа до Камы и Оки и от Урала до Крыма”.

Отдельно следует сказать, что Вадим Валерианович объективно и хладнокровно оценил так называемую “норманнскую теорию” возникновения Руси, вокруг которой было сломано множество копий. Он писал о многочисленных фактов “призвания” в европейских государствах, подчёркивая, что Русь в этом отношении была совершенно не оригинальна. “До XVIII века это сообщение о призвании варягов воспринималось, как правило, в безусловно положительном плане, а затем вокруг него начались резкие споры. Многие историки и публицисты, обладающие заостренно патриотическим сознанием, усматривают в этом предании заведомо или даже крайне унизительный для Руси смысл и стремятся всячески опровергать летописные тексты, — в том числе и самый факт существования норманнской династии.

Всё это является, несомненно, очень прискорбной чертой исторического самосознания, ибо представляет собой одно из ярких выражений своего рода комплекса национальной неполноценности, присущего, увы, достаточно большому количеству русских людей... Когда институт власти еще лишь формируется, народу необычайно трудно выделить главу государства из своей собственной среды, ибо нужна, даже необходима определенная отчужденность власти; именно этим и объясняется, по-видимому, такое обилие чужеземных династий...” И “нельзя не сказать и о том, что скандинавы, оказавшись на Руси, присоединились к славянским языческим верованиям, а не сохранили свои, германские”.

Он отверг все поползновения обвинить его в “норманизме”, доказывая, что “те, кого охватывает чувство унижения, когда им говорят, что их народ испытывал значительные воздействия других народов, — заведомо униженные, даже, если выразиться резче, жалкие существа. И, чтобы избавиться от своего недуга, им следует обратиться, скажем, к истории французского народа. Он начал свой исторический путь как кельтский народ, и будущие французы назывались тогда галлами (подчас их называют так и ныне). Но в длительном взаимодействии с древними римлянами галлы переняли их язык и стали романским народом. Затем к этим романцам пришли с востока германцы–франки, которые не только создали для них новое государство, но и дали этому государству и самим галлам свое имя. Может быть, сравнение этих непреложных фактов истории Франции с фактом “призвания” варягов как-то утешит людей, страдающих из-за сего “призвания”...”

Отдельные страницы Кожинов посвятил борьбе Руси с Хазарским каганатом. Основываясь на трудах Плетнёвой, Новосельцева, Магомедова, на результаты археологических разысканий второй половины XX века, он подчёркивал, что “хазарский каганат являл собой многослойное, многоплановое явление евразийской истории VII–X веков, никак не сводимое к истории хазар как таковых”. Он писал о теснейшей связи Каганата с Византией и высокой развитости христианства в нём до принятия его верхушкой иудаизма и о “широко распространенном историографическом мифе, согласно которому Хазарский каганат якобы сыграл великую роль, не допустив распространения арабских завоеваний на территорию Восточной Европы и, следовательно, также Руси”. “Речь должна идти не о том, что хазары явились “щитом”, спасшим Восточную Европу и в том числе Русь от арабского ига, но только о ряде их разорительных набегов на закавказские владения Халифата, которые они совершили в качестве союзников Византии (очевидно, как-то “оплачивавшей” их помощь). Однако, начиная по меньшей мере с середины VIII века, в Хазарском каганате происходят коренные изменения, и на рубеже VIII-IX веков он предстает уже как совсем иное явление; именно в это время господствующей религией Каганата становится иудаизм”. Причём иудаизм принесли евреи с арабского Востока, и утверждение его в качестве господствующей религии отнюдь не было “охотным”, добровольным, а также и быстро осуществившимся”. С этого времени Каганат становится громадным военным лагерем, расположенным у юго-восточной границы Руси. И дальнейшая жестокая борьба Руси с Каганатом нашла, в частности, своё воплощение в былине об Илье Муромце и Жидовине (не публиковавшейся в России с 1918 по 1957 год), в Голубиной книге, в духовном стихе-былине “Егорий Храбрый” (с 1922 по 1990-й), в духовном стихе “Фёдор Тырянин” (с 1918 по 1990-й).

Походы русских войск на Константинополь, совершавшиеся под мощным военным давлением хазар, как показал Кожинов, совершенно не идеализировались древними летописцами. Более того, “именно Византия в целях предотвращения новых нападений стремилась установить с Русью отношения, так или иначе выгодные последней, и... вступить с ней в военный союз, направленный против побудившего Русь к агрессии Хазарского каганата”.

Кожинов по ходу дела уничтожил мифы, имеющие широкое хождение, что якобы современные европейские евреи — потомки хазар (“еврейское население Европы переселилось туда не из Хазарии, а из Ирана через какое-то время после завоевания его арабами (в VII веке)”) и что в Каганате господствовала некая “веротерпимость” (о её вынужденности писал ещё М.Артамонов). И особо подчеркнул непримиримую враждебность иудаизма к христианству, ссылаясь на труды Н.В.Пигулевской — её судьбе и судьбе других русских историков Кожинов посвятил отдельные страницы, акцентируя единство древней истории с историей России XX века, в частности, в этом жгучем вопросе. Так в сознании читателя гонения на христиан в Каганате и противостояние самого Каганата и Древней Руси органически сопрягались с гонениями на русскую историческую науку на рубеже 20–30-х годов (“удар был направлен не против неких “шовинистов”, а против деятелей русской культуры независимо от их национальной принадлежности. И, казалось, дело шло к тому, что одна из основ русской культуры — историческая наука — уже перешла грань полной погибели. Однако в какой-то последний момент в ход дела вмешалась пока до конца еще не ясная сила... Вернувшиеся создавали и публиковали новые труды, работали с многочисленными учениками, готовили к изданию сочинения своих учителей и скончавшихся соратников; так, в 1937–1939 годах вышли в свет важнейшие работы В.О.Ключевского, С.Ф.Платонова, А.Е.Преснякова, П.Г.Любомирова (которые еще недавно оценивались как “контрреволюционные”). Многие возвратившиеся из небытия стали членами-корреспондентами и академиками, лауреатами и орденоносцами... И без этого “поворота” не было бы, без сомнения, тех достижений русской исторической науки 1960-x-1980-х годов, которые осуществили ученики “реабилитированных” к 1937 году ученых”. Понятно, что здесь Кожинов шёл “поперёк” всей тенденциозной псевдоисторической публицистики начала 1990-х).

Он подчёркивал, что “нет ничего искусственного в соотнесении событий русской истории X и XX веков...” ссылаясь на один из лучших рассказов Чехова “Студент”, где герой, только что рассказавший крестьянкам его родной деревни о предательстве Иисуса Иудой, размышлял о том, что “прошлое... связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого... он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой”.

Ссылаясь на труды Н.В.Пигулевской, чья работа была опубликована через полстолетия с лишним после написания, Кожинов воспроизводил внятную причинно-следственную связь, приведшую к казни Иисуса Христа: “Главными врагами Христа, добившимися в конце концов его казни, были, как известно, фарисеи (слово происходит от арамейского “отделившиеся”) — представители социально-религиозного течения, которых было тогда не столь уж много, 6000 человек, — но которые играли решающую роль в Иудее... Христос был казнен потому, что фарисеи опасались перехода народа на Его сторону... Фарисеи и — шире — хаберы (“товарищи”) воспринимали еврейских am-haares, “народ земли”, чуть ли не как даже более чуждых и более опасных своих врагов, нежели сыны других народов, “гойи”. Именно “народ земли” шёл за ненавистным его убийцам-фарисеям Иисусом Христом, который так заклеймил фарисеев: “Ваш отец диавол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего” (Иоанн, 8, 44).

Поэтому недопустимо отождествлять “хаберов” (которые, в частности... пришли из Хорезма к хазарам и сумели встать во главе Каганата) с евреями как народом, как этносом. Хаберы — это определенный социально-идейный слой еврейского этноса, который ставит своей задачей экономическое, политическое и идеологическое господство и над еврейским, и над всеми другими “народами земли”, — что так ярко выразилось в истории Хазарского каганата”. В основе мировосприятия “хаберов”... “лежит своего рода неукоснительное требование... признать их исключительной, “богоизбранной” частью человечества; любые интересы и стремления остальных людей не имеют с этой точки зрения ровно никакого значения, и, если договаривать все до конца, — “остальные” люди как бы и вообще не являются людьми. И это с полной ясностью выражалось, в частности, в “теории и практике” иудаистского Хазарского каганата”.

Читатель сам приходил к выводу: за тысячу лет ничего не изменилось.

*   *   *

“Без понимания изначального единства истории западной и восточной, азиатской частей Евразии невозможно понимание самой судьбы России...” Эта мысль — выраженная когда опосредованно, когда — впрямую, проходит через всё кожиновское сочинение.

В главе, посвящённой истинному смыслу и значению Куликовской битвы, Кожинов развил и уточнил многое из того, что в изначальном виде присутствовало в статье “И назовёт меня всяк сущий в ней язык...”. Прежде всего он отверг устоявшуюся концепцию, что Русь потерпела поражение ввиду своей так называемой “феодальной раздробленности. “Русь к 1237 году была не более раздробленной, чем какое-либо развитое средневековое государство вообще. Здесь следует вернуться к Андрею Боголюбскому, который, перенеся центр Руси во Владимир, создал тем самым основу для нового объединения страны”, после чего, согласно Ю.Лимонову, “Киев... превратился в обыкновенный, совершенно заурядный объект вассального держания”.

(Этому “перенесению” посвящена отдельная глава — “Путь Руси из Киева во Владимир”. В ней Кожинов, обстоятельно излагая историю этого вопроса, вступает в содержательную — и крайне современную — полемику с известным украинским историком Михаилом Грушевским (снова взятым на вооружение украинскими националистами), который очень сожалел об этом “перемещении”, нещадно критикуя деятельность Юрия Долгорукого и Андрея Боголюбского. Кожинов обоснованно утверждал, что “дело не в неком недоброжелательстве Андрея Боголюбского, а в том, что центр Руси в силу естественной исторической потребности, или, вернее, необходимости, переместился в её, условно говоря, географический центр... М.С.Грушевский, как и ряд других украинских историков, стремился доказать, что Киевская Русь была созданием украинского народа, а государственность и культура Владимирской Руси (и её преемницы Руси Московской) являли собою будто бы совершенно иную, новую реальность...” Кожинов подчёркивал: “Никак невозможно отрицать, что во Владимир “ушли” именно киевские князья, обладавшие правом именно на киевский престол... и самые основы государственности и культуры Руси... Прославленная Лавра — средоточие духовной культуры Киева — уже поддерживала князя Владимирского, а не Киевского... И нельзя не сказать, что “Киево-Печерский патерик” — одно из замечательнейших творений древнерусской литературы, запечатлевшее образ Лавры, — был создан в основном уже не в Киеве, а епископом Владимирским и Суздальским Симоном...).

Причина монгольского завоевания Руси в другом: “Как-то ухитряются “не заметить”, что монголы за предшествующие их приходу на Русь двадцать шесть лет покорили почти весь Азиатский континент — от Тихого океана до Урала и Кавказа, — континент, на гигантском пространстве которого было немало мощных государств. Это неоспоримо свидетельствует об исключительных возможностях монгольского войска. Сами монголы были сравнительно небольшим народом, но, во-первых, весь его материальный и духовный потенциал был целиком и полностью претворен в военную силу (в частности, все мужское население с юных лет или непосредственно служило в войске, или обслуживало его), а во-вторых, монголы обладали редкостным умением использовать в своих целях покоренные ими страны, вовлекая их население в свое войско, заимствуя военную технику и т.д., и есть все основания утверждать, что в 1237 году на Русь обрушилась концентрированная мощь всей Азии... Действительный распад Руси произошел во времена монгольской власти, когда резко ослабились и политико-экономические, и — что не менее важно — нравственные устои бытия страны. Только такие люди высшего уровня, как Александр Ярославич Невский, не поддавались общему смятению...”

Кожинов посвятил немало страниц “восстановлению” доброго имени великого князя, который подвергался резким нападкам ещё в XIX веке и продолжал им подвергаться в конце века XX за своё бескомпромиссное противостояние католическому Западу (в это время не редкостью уже становились “исторические” сочинения, “доказывающие” “ошибку” Руси в принятии Православия)... И победу на Куликовской битве он органически сопрягал с победами почти полуторавековой давности князя Александра.

В чём здесь дело? “Загадочность” этого события, на грядущую разгадку которого уповал Александр Блок, заключается в том, что Дмитрий Донской бился не против Золотой Орды. Он победил врага золотоордынцев Мамая, ибо Русь “действительно самоотверженно сражалась с уже покорившими полмира монгольскими войсками почти на полтора века ранее, в 1237–1240 годах, непосредственно во время нашествия. Но затем она так или иначе вошла в состав Золотой Орды и никогда не преследовала цель выйти из нее посредством войны” (в этом утверждении Кожинова, по мнению многих отечественных патриотов, якобы сказался всё тот же “антипатриотизм”, что и в его утверждении о “призвании варягов”, которое было типичным для всей Европы той эпохи).

“Монгольская империя, — писал Кожинов, — представляла собой высокоорганизованное государство, сумевшее установить единый и прочный порядок на гигантской, не имеющей прецедентов территории — от Тихого океана до Карпат... Одним из наиболее существенных последствий рождения Монгольской империи было создание исторического феномена Евразии, которая ранее являла собой только географическую — то есть чисто природную — реальность... Империя — в силу её... “терпимости” — отнюдь не ставила задачи уничтожить культуру вошедших в нее стран, и в том числе Руси, которая в условиях вассалитета пережила один из наивысших своих взлетов, столь очевидно воплотившийся в личностях преподобных Сергия Радонежского и Андрея Рублева и целого ряда других их выдающихся современников”.

Кожинов специально останавливал внимание читателя на игнорируемом многочисленными историками факте: “средоточием деятельности Мамая был Крым... А Крым представлял собой совершенно особенную в геополитическом плане территорию — как с точки зрения многовековой истории, так и с точки зрения тогдашней ситуации в Европе и Азии”. Такую же, как и в наши дни.

“Мамаева Орда” представляла собой совершенно отдельное образование — отдельное от Золотой Орды и противостоящее ей. В натравливании Мамая на Русь колоссальную роль сыграли обосновавшиеся ещё в XIII веке в Крыму итальянцы. Генуэзцы и венецианцы — лютые враги Византии — полностью завладели Чёрным морем, в том числе и побережьем Крыма. И в их экспансионистских устремлениях очевидна направляющая роль папства. Римско-католическая экспансия двигалась на север и восток — Крым был одним из важнейших путей в этом продвижении.

Кожинов подробно разобрал весьма непростые отношения итальянцев с Золотой Ордой, безусловно, отдававшей себе отчёт в том, что Запад вторгается в сферу её интересов. Мамай перед Куликовской битвой заключил договор с Кафой, о чём свидетельствовал в 1994 году историк С.П.Карпов, нашедший сведения об этом в генуэзских архивах. Он же писал о неизученности тамошних материаловё которых хватит “не одному поколению историков и архивистов”.

Впрочем, не он здесь был первооткрывателем, и не Вадим Кожинов, и не Лев Гумилёв... Ещё в 1966 году в Москве вышла книга выдающегося поэта, прозаика, историка (увы, недооценённого по-настоящему по сей день) Сергея Николаевича Маркова “Земной круг”, писавшего в главе “Чёрный темник Мамай”:

“Можно утверждать, что уже в те времена Мамай был вхож в покои генуэзского и венецианского консулов в Кафе, Тане (Азове) и Судаке (Суроже). Не раз он проезжал по улицам Кафы, мимо башни святого Климента, к генуэзскому замку, где монгольскому военачальнику всегда был уготован богатый и пышный приём... Крепко связал себя Мамай с иноземными обитателями Крыма.

Мамай не зря зарился на Москву, где сходились сухопутные и речные дороги.

Мамай изучает сказания о Батые и всячески порицает его за недальновидность. Он, Мамай, не поступит как Батый. Захватив Русь, не покинет её, а сядет в прекрасном городе Москве, чтобы владеть и ведать всей Русью...

В это время в Кафе ещё мог находиться... пират Луккино Тариго, что в 1374 году предпринял грабительский поход на Волгу. В таком случае он был свидетелем союза своих земляков с Мамаем. Это самая загадочная страница в истории Куликовской битвы.

Возможно, когда-нибудь из тайников Ватикана и хранилищ Генуи будет извлечен и опубликован договор Мамая с крымскими итальянцами. Не простое дело — заключить военный союз с иностранной державой. На слово верить друг другу было нельзя. Генуэзцы могли требовать от Мамая торговых преимуществ, которые должен был предоставить им “московский хан” после того, как он вступит в ворота Кремля...”

Я не знаю, читал ли Кожинов “Земной круг” (думаю, не мог не читать, но он никогда и нигде не обнаруживал никаких следов этого чтения), но в своём сочинении о Куликовской битве он писал, по сути, то же самое: “Мамай, в отличие от создателя Золотой Орды Батыя (и, конечно, от его преемников), намеревался не просто подчинить себе Русь, а непосредственно поселиться со своим окружением в ее лучших городах, к чему золотоордынские правители никогда не стремились; столь же несовместимы с образом жизни Золотой Орды наемные иноплеменные войска, на которых, очевидно, возлагал большие или даже основные свои надежды Мамай. Словом, Мамаева Орда была принципиально другим явлением, нежели Золотая Орда, и ставила перед собой иные цели... Ханы Золотой Орды никогда не имели подобных намерений, и цель эта была поставлена, надо думать, генуэзцами”.

И Димитрий Иванович Донской прекрасно знал, с кем он действительно имеет дело — кроме генуэзцев Мамай заключил союз с литовским князем Ягайло. “Прямых сведений о “направляющих” указаниях Урбана VI в адрес крымских итальянцев не имеется, однако союзничество Ягайло и находившегося в Крыму, на расстоянии 1300 км (по прямой) от Вильно, Мамая едва ли обошлось без папской “координации” усилий на севере и на юге (которая, как мы точно знаем, имела место ранее, при Клименте VI)”.

Что же касается последующего набега Тохтамыша на Москву, то Кожинов со ссылкой на И.Б.Грекова указал, что “после Куликовской победы Москва обрела возможность стать объединяющим центром Восточной Европы в целом... небывалое до того возвышение роли Москвы, надо думать, глубоко обеспокоило искушенного в политических делах Тохтамыша, и он счел необходимым нанести жестокий удар по Москве, опасаясь дальнейшего расширения ее политической роли и роста ее могущества...”

И Кожинов провёл прямую неразрывную нить от Куликовской битвы, в которой был бит ставленник итальянских колонизаторов Крыма, к Крымской войне XIX столетия. Он привёл ярчайшие поэтические свидетельства вечного противостояния Запада России — “Современное” Тютчева и “Петрарку” Юрия Кузнецова... “Сопоставление этих событий, — писал он, — способно многое прояснить. И такого рода ситуация может возникнуть и в наше время. Куликовская битва — не только слава прошлых времен, но и урок на будущее”.

В это время уже бушевали “тихие страсти” по поводу Крыма, оставшегося в составе Украины. На юге — член НАТО Турция, не оставившая вожделений возвращения ко временам Османской империи, на самой Украине — ползучее возрождение бандеровщины, финансируемое Западом... Гром грянет 20 лет спустя, когда на Украине совершится бандеровский нацистский переворот, а народ Крыма скажет своё слово и вернётся в русское лоно.

Завершалась книга главой, посвящённой Иосифу Волоцкому и Нилу Сорскому.

Несколько мифов развеял Кожинов в этой главе. О том, что якобы идея Третьего Рима (изоляционистская идея) была программой русского государства на рубеже XV-XVI веков... “Как раз наоборот, при Иване III очень широко и интенсивно “открывает двери” в окружающий мир”. О том, что Иосиф Волоцкий и Нил Сорский были вождями “двух противоборствующих направлений” (сославшись при этом на выступление митрополита Волоколамского и Юрьевского Питирима в 1987 году на Международной церковной и научной конференции “Богословие и духовность” — там же присутствовал и сам Вадим Валерианович): “Сколько-нибудь достоверных свидетельств о “противоборстве” Иосифа Волоцкого и Нила Сорского не существует, их попросту нет”. Особо подчеркнул, сославшись на неоспоримые факты, что противоборство “иосифлянства” и “нестяжательства” началось “уже после кончины преподобного Нила Сорского” и что Нилу Сорскому “были без всяких оснований приписаны стремления и поступки Вассиана Патрикеева”. Что якобы Вассиан Патрикеев выступал против казней еретиков (“ересь жидовствующих”) — никаких протестов с его стороны не было. Кроме того, Иосиф Волоцкий и Нил Сорский были абсолютно едины в отношении к ереси. И сам Иосиф “написал часть своего “Просветителя” на основе одного из сочинений Нила Сорского”... Что якобы Нил предлагал программу отъятия монастырских сёл — ничего подобного не было в природе. Что Иосиф Волоцкий якобы “стремился подчинить церковь государству, Иосиф Волоцкий, который “исповедовал убеждение, что священство выше царства”...

Отдельные страницы Кожинов посвятил самой “ереси жидовствующих”. Возражая Якову Лурье, стремившемуся “оправдать” еретиков, он писал: “...Дело с очевидностью шло к тому, что православная вера, уже 500 лет определявшая судьбу Руси, могла превратиться по сути дела в “ересь” (!), от которой отказались и великий князь со своим ближайшим окружением, и наиболее влиятельные церковные иерархи”. Кожинов полностью отверг характеристику “ереси”, как некоего вольнодумного “кружка”, погружённого в “прогрессивные искания”, с которым так жестоко расправились Геннадий Новгородский и Иосиф Волоцкий. “Речь... шла о том, чтобы удержать Русь от полного слома её полутысячелетнего бытия, — слома, который, без сомнения, привёл бы к катастрофическим последствиям. И совершенно ясно, что длившаяся более полутора десятилетий борьба преподобных Геннадия и Иосифа была и подлинно героической, и воистину трагедийной (поскольку приходилось, в сущности, бороться со своим государством и даже в определённой степени Церковью, возглавляемой склонявшимся к ереси митрополитом Зосимой, а затем митрополитом Симоном, который не обладал необходимой в тогдашних условиях волей)”.

И снова читатель не мог не провести прямые параллели с современностью, ибо на его глазах совершался тот самый “слом бытия”, уже второй в России XX столетия... В “Нашем современнике” Александр Казинцев напечатал статью “Ересь жидовствующих”, где сказал об этих параллелях прямым текстом. О том же, с определёнными уточнениями, писал и Сергей Кара-Мурза в статье “Цивилизационный слом”, опубликованной в том же журнале буквально за месяц до расстрела парламента:

“Если мы сегодня представим себе язык всей перестроечной прессы, радио и телевидения, то и без скрупулёзного семантического анализа видно: в нём явно доминируют понятия, метафоры, аллегории из Ветхого завета при почти полном замалчивании Евангелия. Поскольку среди журналистов и идеологов, выдвинувшихся в последнее время, очень велика доля радикальных еврейских интеллигентов, казалось естественным предположить, что этот метафорический строй прессы отражает культурный багаж авторов, исторически связанных с иудаизмом. Я имел возможность беседовать с израильским писателем и литературоведом Михаилом Генделевым, президентом Иерусалимского союза писателей. Он не согласился с этим предположением — по его мнению, явный сдвиг российской прессы от традиционных для неё евангельских метафор, выражающих этику религиозного братства, к ветхозаветным вызван не влиянием иудаизма, а именно искусственной попыткой трансплантации установок протестантизма, обосновывающих “естественное право” предпринимательства. Если так, то мы являемся свидетелями принципиально нового инженерно-идеологического проекта. Осуществляется сознательная и целенаправленная попытка использовать средства массовой информации для искусственного замещения метафизических, вошедших в подсознание религиозных структур огромного народа. Это — культурная диверсия, по своим разрушительным масштабам далеко превосходящая теорию разрушения культурного ядра Антонио Грамши. Нечего и говорить, что она намного опаснее, чем воздействие на “внешние” структуры сознания... Не знаю, что сказали бы правоведы, но, на мой взгляд, такое обращение с глубинными религиозными основаниями культуры преступно”.

В это же время члены секты Хабад предприняли насильственную акцию по изъятию исторических документов.

И здесь хочется вспомнить добрым словом бывшего заведующего отделом рукописей Библиотеки имени В.И.Ленина (ныне — Российской Государственной библиотеки) Виктора Яковлевича Дерягина.

Он был назначен на эту должность в 1988 году. И сразу же после его назначения разгорелась травля учёного в “демократических” средствах массовой информации. О дальнейшем рассказал в некрологе учёному Игорь Викторов: “Иудаистская секта хасидов в лице бруклинской организации “Агусай Хасидей Хабад”... попыталась силой захватить так называемую библиотеку Шнеерсона, состоящую из уникальных книг и рукописей на иврите. После неудачной лобовой атаки, сорванной стойкостью Дерягина и “дерягинцев”, хасиды принялись давить на властные российские структуры и на “мировое” (!!!) общественное мнение... И тогда Виктор Яковлевич, запершись в здании типографии, где хранилась коллекция Шнеерсона, заявил, что при попытке передать её хасидам без судебного постановления — он подожжёт рукописи и сгорит с ними сам. И Виктор Яковлевич оправдал своё имя — он победил... За хасидов была почти вся властная российская верхушка: и Ельцин, звонивший тогдашнему министру культуры СССР Губенко: “Слушай, давай, отдадим...” (Губенко наотрез отказался подчиниться этому наглому требованию. — С.К.), и Хасбулатов, считавший, что передача фонда имела бы “крупное практическое значение, имея в виду заинтересованность в этом деле международных деловых кругов еврейского бизнеса”... Но скромный тихий русский человек Виктор Дерягин сказал бесстрашно: “Нет!” — и гигантская машина “нового мирового порядка” вдруг забуксовала...”

В те тревожные дни Виктор Яковлевич пришёл в редакцию журнала “Москва” и передал мне для публикации свой перевод на современный русский язык сказания “О письменах” черноризца Храбра, который и был напечатан в 1990-м. Публикацию учёный предварил предисловием “опыт перевода”, отдельные строки которого сегодня перечитываются с особыми чувствами:

“Резко разделяя в их истоках историю славянских литератур на историю болгарской, русской идр., мы впадаем в грех модернизации, перенося в древность современные понятия о раздельном существовании славянских народов, культур и государств — болгар, чехов, украинцев, русских и т.д. Культурное наследие кирилло-мефодиевской эпохи и, пожалуй, одного-двух столетий последующих, то есть славянское культурное наследие IX–XI веков — это общеславянское наследие, это более общая культура, чем культуры отдельные. Подтверждение тому — общность идей славянской культуры того времени и вполне материальное бытование одних и тех же литературных произведений на всей территории распространения славянской письменности — в Моравии, Сербии, Болгарии, на Руси. Во всех этих землях “моравские жития” Кирилла и Мефодия, Сказание “О письменах” Храбра, “Слово” Илариона идр. произведения переписывали, редактировали, цитировали и почитали”.

После расстрела 1993 года за Дерягина взялись всерьёз. Проверки следовали за проверками, взыскания за взысканиями. Тогдашний министр культуры Евгений Сидоров заявил, что только несовершенство нашего закона помешало снять Виктора Яковлевича с должности раньше... Настоящую травлю учёного организовал новый директор библиотеки Игорь Филиппов. И сердце подвижника не выдержало.

Некролог, посвящённый ему, Кожинов назвал “Учёный Божьей милостью”. “Будучи языковедом, он обратил свой взор к северным говорам, которые сыграли огромную роль в истории России и прежде всего в истории её культуры. В частности, его чисто лингвистические исследования дали чрезвычайно много и для понимания процесса заселения русским народом самых северных территорий, и для понимания судьбы русского былинного эпоса”. Кожинов вспомнил, что идея перевода “Слова о законе и Благодати” была рождена именно в разговорах с Виктором Яковлевичем, и о том, как они задумали издать сборник русской философско-художественной литературы домонгольской эпохи... Из 30 авторских листов сборника произведения объёмом в 20 листов были почти никому не известны. В частности, “Толковая Палея” — “своего рода энциклопедия, воплощение русского миропонимания, созданная по мнениям разных исследователей, между концом XI и началом XII вв.”. И Дерягин перевёл большую часть этого уникального памятника...

Публикация “Истории Руси и русского Слова” на страницах “Нашего современника” была тем более ко времени, что в этот же период начали выходить в свет в роскошных оформлениях совершенно безграмотные с исторической точки зрения “труды” математиков А.Фоменко и Г.Носовского — так называемая “новая хронология”. Серьёзные учёные, читая эти сочинения, подчас впадали в ступор от наглости и безапелляционности, с которыми авторы обращались с отечественной историей — разумеется, под соусом “смелости” расчёта со всей исторической наукой... Дескать, династия Романовых, придя в XVII веке к власти, фальсифицировала историю, “удревнив” её на пять столетий — и в свете этого ни о какой достоверности “Повести временных лет” и говорить не приходится”. Разные исторические деятели России под пером лихих математиков объединялись в одно лицо — дескать, Бату-хан, сын Джучи, это Батька, атаман казаков, он же — великий князь Владимирский Ярослав Всеволодович, правнук Владимира Мономаха, он же, по совместительству, объединитель Московской Руси великий князь Иван Данилович Калита, внук Александра Невского — а все древние письменные памятники XI–XIII веков объявлялись фальсификациями... И это всё читалось запоем, и в мозгах у читателей происходило нечто невообразимое... Когда у Кожинова спросили, как он относится к этим сочинениям, тот даже не стал полемизировать с математиками, которым уже начали возражать многие историки, поскольку, по его мнению, “всерьёз дискутировать с чреватыми полной абсурдностью построениями в сущности невозможно — да, пожалуй, и не нужно”. Достаточно задать простые вопросы: “как быть с тем, что в целом ряде иноязычных источников, относящихся к IX–XIII векам, содержатся всецело достоверные сведения о Руси, хотя иностранным хронистам, было, очевидно, незачем “удревнять” нашу историю”? И как быть с памятниками русского зодчества, создававшимися с 1017-го до 1588 года (и каждая эпоха накладывала свойственный только ей архитектурный образ) а не “в рамках всего лишь одного-полутора столетий”?

Когда кожиновская книга вышла в полном виде в свет в издательстве “Московский учебник-2000”, он стал получать обильную почту с отзывами на свой труд. Вот одно из таких писем:

“Спасибо Вам огромное. Прочитал Вашу книгу с таким, знаете ли, тихим, но зато непрерывным восторгом, какого не испытывал давно... Спасибо Вам за удивительную, редкую, информативную ёмкость Вашей книги, за воистину современный взгляд на нашу Историю, за хорошую дотошность и... научную опрятность при воссоздании и, что самое главное, пересоздании далёкого прошлого нашей прекрасной Родины...

Хронология окаменела настолько, что в душу закрадываются нехорошие сомнения, и начинаешь невольно сочувствовать и даже сопереживать таким “хроно-экстремистам”, как Носовский и Фоменко. Но в конце концов, если о некоторой совокупности фактов мы сплошь и рядом говорим, что они “собраны буквально по крупице”, то, завершая сравнение, следует признать, что речь идёт не о чём ином, как о песке. О хорошо сложившемся песке в основании исторической науки, то есть о... краеугольном камне?

Именно эта зыбкость основания и, если угодно, сыпучесть материала делает возможной (а в этом, по моему глубокому убеждению, и состоит трагедия России) подмену исторической памяти народа. Если человек есть то, что он помнит, то мы помним не то, что мы суть. Нам “подменили жизнь”. Таков диагноз. Осознание этого кошмара, осознание, решающую роль в котором сыграла Ваша книга, и подвигло меня написать Вам.

Ваша книга, если она действительно станет учебным пособием для студентов и школьников, — серьёзный шаг на пути к излечению больного.

С уважением

Андрей Корольков (выпускник Литинститута, 1986 год)”.

Эта книга сейчас перед моими глазами — с дарственной надписью Вадима Валериановича:

“Милому мне с детских лет Сергею, достойно представляющему четвёртое поколение высоко ценимого мною рода Куняевых (он уже неотделимая часть русской истории) в день его сорокалетия — пору золотой зрелости — рад преподнести сие сочинение.

Вадим Кожинов. 1997”.

*   *   *

Одновременно с работой над “Историей Руси и русского Слова” Кожинов погружался в пучину современных страстей и конфликтов.

Агрессивная война, развязанная Грузией против Абхазии, естественно, не могла пройти мимо него. Ещё в 1991 года в газете “Политика” он опубликовал статью “Да не запоздает слово”, где кратко изложил историю Абхазского царства, а нынешнюю политику Грузии охарактеризовал, как продолжение той политики, которую вёл Берия в отношении абхазов. И тут же получил отклик от Бориса Гургулиа: “Дорогой Вадим Валерианович! Великая благодарность Вам за статью в журнале “Политика”. Отомстили Вы нашим недругам по-настоящему, по-мужски... Она была перепечатана в нашей абхазской газете “Бзыбь”... Для нашего маленького абхазского народа указанная статья, как и все другие, Вами написанные, о нашем народе — бесценна.

Не знаю, сможем ли мы отблагодарить Вас за неё, но знаю одно: не забудем”.

Тогда же Кожинов получил от Гургулиа книгу Алексея Аргуна “Абхазия: ад в раю” с дарственной надписью: “Дорогой Вадим Валерианович! Хочу, чтобы эта книга была в Вашей абхазской библиотеке. Она свидетельствует об аде, созданном грузинскими оккупантами в Абхазии; посвящена моему любимому студенту Баталу Аргуну, погибшему на передовой линии Восточного абхазского фронта, в двух километрах от моего дома, где Вы неоднократно бывали. Книгу написал отец Батала — Алексей Аргун, переживший все “прелести” оккупированного Сухума”.

Когда Сергей Бабурин спросил у Кожинова — чем закончится эта война? — тот ответил лермонтовской строкой:

“Бежали робкие грузины...”

Так оно, в конце концов, и произошло.

В конце 1994-го началась операция войск России в Чечне.

К этому времени были убиты, изнасилованы, вышвырнуты из своих домов тысячи русских людей. Их живые свидетельства сохранила книга “Чеченский кризис: испытание на государственность”, вышедшая в Москве в 1995 году.

“...Уехали мы оттуда потому, что ложились спать и не знали, что будет утром.

“Мирное население” постоянно жгли дома, сжигали людей. Это невозможно передать. Сжигали людей, русских, только из-за того, что они русские... Всё это началось в конце 80-х. Науськивание, издевательства. Ведь сколько людей поубивали. Их просто сжигали, закрывая двери и окна...”

“Нам житья просто не давали, на работу мы боялись ходить, на участок дудаевцы ходили, как к себе, говорили: “Это наша земля, мы здесь и будем! А вы работайте, вы — рабы! Не уезжайте, а кто у нас работать будет”.

“...На всю страну вопило приграничное с Чечнёй Ставрополье о разбойных чеченских набегах. Где были все большие начальники, когда территория Чечни формировалась, как зона беспредела?”

“Антирусскую пропаганду и поощрение насильственных над русскими действий осуществляли начальник департамента печати при правительстве Дудаева — Удугов Мовлади, начальник штаба Масхадов, а также бывший генеральный прокурор Эльза Шерипова”.

Этот беспредел творился в республике после насильственного прихода к власти бывшего советского генерала Джохара Дудаева — Чечня стала жить по законам шариата, и в неё, как вороньё на свежую кровь, стали слетаться наёмники с Ближнего Востока и из азиатских государств.

Эта война (1-я чеченская) — ведшаяся отнюдь не во имя спасения жизней русских жителей Чечни — продолжалась до 1996 года, когда были подписаны так называемые Хасавюртские соглашения с новым главой Масхадовым (ставшим им после гибели Дудаева), не остановившие, а только усугубившие кровавый беспредел в “независимой Ичкерии”.

Этот конфликт Кожинов рассматривал в широком и углублённом контексте.

“...По меньшей мере странно, что полновластным главой и символом государства, объявившего себя национальным и исламским, явился человек, который провёл сознательную жизнь вне Чечни, который женат на русской женщине, обращается к своим сподвижникам по-русски и вряд ли до самого последнего времени прикасался к Корану...

Трезвый взгляд на ход событий, начавшихся в 1991 году в Чечне, неизбежно приводит к убеждению, что перед нами — чисто политическая борьба, борьба за власть, в особенности над экономикой, а национальные и исламские идеи являются, в сущности, декорацией; точно так же в существующей с 1991 года “суверенной России” национальная и православная идеологии имеют чисто декоративное значение — и этот похожий на двухголовую курицу герб, и эти свечи в руках вчерашних партаппаратчиков, заявившихся в Успенский собор...

Ныне абсолютно ясно, что установившийся в 1991 году в Чечне режим был внедрён наиболее влиятельными тогда российскими политиками. Правда, вскоре же выяснилось, что новая власть в Чечне не намерена быть простым орудием новой российской власти, а решила скопировать её политику целиком и полностью и сделать Чечню такой же “суверенной”, какой стала Российская Федерация, выйдя из СССР...

Говоря о “суверенной Чечне”, я имею в виду именно и только нынешний режим, а отнюдь не чеченский народ, так же как я ни в коей мере не отождествляю волю русского народа с акциями сегодняшней власти в РФ. Официальные московские СМИ твердят сегодня о криминальной экономике в Чечне, но ведь и экономику РФ не определишь иначе... И война, которая началась в ноябре 1994 года, — это война “двойников”, которые совершенно неизбежно должны были столкнуться на своей общей дорожке...”

Говоря о кровавых столкновениях на Кавказе — начиная с Карабаха конца 1980-х годов, Кожинов обращался и к книге выдающегося русского учёного, поэта, драматурга, историка и журналиста Василия Львовича Величко “Русское дело и междуплеменные вопросы” 1904 года издания (которая, кстати, была переиздана в 1990-м в Баку), содержащей многие положения, актуальные и для рубежа последних двух десятилетий XX века:

“Наша космополитическая печать, замалчивающая выводы науки в угоду зарубежным вдохновителям и окраинным политиканам, всегда поднимает неистовый крик, если кто-нибудь хотя заикнётся относительно общих, окрашивающих, типичных отрицательных черт какой-либо народности, кроме русской. Русских можно “анализировать” сколько угодно! Об инородцах же сказать правду — Боже упаси! Кричат, что это мракобесие, человеконенавистничество и т.д. И не только кричат, но и применяют меры, не стесняясь выбором средств”.

 

*   *   *

В мае 1994 года Кожинов с женой Еленой Владимировной, Владимиром Крупиным и поэтом Григорием Калюжным отправился в Севастополь. Они встречались с офицерами Черноморского флота и в Главном штабе, и на кораблях...

“Мы выехали из Москвы в Севастополь 6 мая 1994 года... — вспоминал Григорий Калюжный. — В этот же день в Главном штабе Черноморского флота России состоялась наша встреча с офицерами и представителями городской общественности, включая прессу. Вадима Валериановича особенно интересовал национальный состав его потенциальных слушателей и, конечно же, характер неформальных взаимоотношений между ними. К немалому нашему удивлению, оказалось, что более половины матросов Российского Черноморского флота составляют призывники из украинских областей. Говоря об этом, контр-адмирал Александр Александрович Пенкин подчеркнул:

“Никаких распрей между матросами на национальном или бытовом уровне, несмотря на возникшие трудности, нет. Более того, нет их и на чисто народном уровне. Мы посылали делегацию подводников за продовольственной помощью в Новомосковский район Днепропетровской области. Мужики думали — там будет национализм. Ничего подобного. Семь дней, вместо запланированных нами двух, их принимали как национальных героев в школах, колхозах и совхозах. А расставаясь, плакали — не хотели отпускать. После этого рацион питания матросов значительно улучшился”.

Заметно улучшилось и настроение Вадима Валериановича. В порыве вдохновения он даже выступил с небольшой лекцией. Привожу здесь выдержку из нее:

“Наша история страшно фальсифицирована. Всё подается так, что вот было украинское государство, а Россия, мол, его завоевала. Это, конечно, чушь, ибо еще до XII века существовали две столицы Руси: Киев на юге и Ладога на севере, которые по своему значению до поры до времени были равноценны. Впоследствии, когда русское государство по-настоящему выросло, пограничное расположение двух столиц оказалось чем-то ненормальным, и прежде всего с точки зрения внешних угроз. Вот почему Андрей Боголюбский, внук Владимира Мономаха, основал в центральной части страны город Владимир, а по сути — второй Киев. И не только потому, что он выбрал для него место, удивительно схожее с местом расположения Киева на Украине. Сегодня нужно учитывать: Клязьма в то время была даже полноводней Днепра. Но главное — в киевском духе им были построены три великолепных храма: Успенский, который стал прообразом московского, Дмитриевский и уже совершенно высшее проявление русского зодчества — храм Покрова-на-Нерли. Благодаря этому там, а не здесь, на Украине, сохранились все русские летописи, рассказывающие о Киеве... И далее, если сравнить обе Софии — киевскую и новгородскую, — которые строились почти одновременно и были похожи, как сестры-близнецы, то окажется, что новгородская осталась из былины, а киевскую Софию переделали в польскую. Почему так? Да потому, что около четырех веков Украина была захвачена сначала литовцами, а затем поляками, но государством как таковым она никогда не была. Правда, с декабря 1917-го по январь 1919 года она позиционировалась жовто-блакитной, но то был план расчленения России при помощи разного рода мифов о независимости”.

Вечера с участием Кожинова собирали большое количество слушающих. Было много вопросов — и о политике, и об экономике, и вообще о положении дел в России.

“Кожинов утверждал, — это опять Григорий Калюжный, — что под маской “новых русских” скрываются модернизированные большевики, и доказательство тому — окружающая нас действительность, стремящаяся к рыночному “ГУЛАГу”, где полноценно и безопасно могут питаться, лечиться, учиться ипр. лишь дельцы и спекулятивные бизнесмены, где сельское население заблокировано и не может даже по себестоимости реализовать выращенный своим трудом урожай, а горожане давно потеряли уверенность в том, что завтра не окажутся на улице в результате риэлторских квартирных махинаций. Закончил Кожинов свою речь ироническим прогнозом, что, мол, кто-нибудь из присутствующих доживет до времени, когда Гайдара будут по тому же телевидению позиционировать как незабвенного страдальца и неисправимого романтика перестройки, который якобы страстно желал российскому народу блага, а тот его не понял — стал страшно пить и бомжатничать.

Были вопросы. Женский: “Неужели действительно всё так безнадежно?” — “Дело даже хуже, чем вы можете себе представить, — отвечал Вадим Валерианович. — Простите, что не могу вас утешить. Вынужден сказать, что всё имеющееся у вас в Крыму, включая и это очень милое охотничье хозяйство, всё это не годится с точки зрения прибыли, если его перевести на чисто рыночные отношения”. Игорь Маркевич дополнил, что, по его сведениям, ни одно охотничье хозяйство в мире не является сегодня прибыльным. Александр Георгиевич Круглов спросил: “Не получается ли из всего сказанного, что мы вернемся к государственной плановой экономике?” — “Совершенно верно, — ответил Кожинов, — другого выхода у нас нет. Более того, весь мир сегодня в каком-то смысле к этому идет. Но это уже очень сложная проблема, прочно связанная с экологией”.

Когда  же Кожинова спросили о его отношении к отъединению Белоруссии и Украины от России, он ответил в том смысле, что независимость пройдёт, а кровное родство останется: либо мы вернёмся на путь действительно единого русского государства, либо погибнем порознь. Об этом говорит не только наша общая история, но и окружающая нас агрессивная реальность. В связи с этим в своем интервью севастопольскому радио он сказал: “Ясно вижу, что российское, московское телевидение не совсем верно характеризует обстановку в Севастополе и старается доказать, что здесь накалены отношения, что город готов взорваться. Но я сразу ощутил спокойную силу флота и спокойную силу севастопольцев”.

Город русской славы и его жители произвели на Кожинова неизгладимое впечатление. Оно выражено в следующем признании: “Я увидел в Севастополе место той Отчизны, ради которой стоит жить. Я почувствовал здесь Родину более, чем в Москве, в которой родился и прожил всю жизнь”.

Это признание разделила с ним и весьма существенно дополнила и объяснила в своей речи на вечере в охотстанции Елена Владимировна Ермилова: “В Севастополе меня пленила не только красота морской формы, но в целом совершенно удивительное благородство и обаяние ее носителей, то, что нельзя выразить и ни с чем сравнить нельзя. И вместе с этим я испытываю ощущение того, что российский Черноморский флот — это последняя опора, последний пример человеческой и воинской стойкости в нашей стране. Говорю так потому, что не уверена, есть ли в других флотах такая глубина, такое спокойное сопротивление и самостояние”. В этом месте раздались голоса: “И на других флотах то же самое!” Елена Владимировна продолжала: “Слава Богу, слава Богу, если так. Тем более я счастлива, что здесь побывала, что я это увидела, потому что мне в Москве казалось, честно вам скажу, что все кончено, что нет уже той силы, которая способна остановить беспредел расчеловечивания. Может быть, вам это не совсем понятно, но мы в столице заложники этого беспредела и находимся как бы в эпицентре какого-то помешательства. Нелегко говорить, но для понимания истинного положения необходимо сказать, что Москва сегодня — это страшная клоака, потому что в ее интерпретации через прессу, телевидение всё, даже то, что само по себе глубоко и прекрасно в России, превращается в какую-то низменную пошлость и надругательство над людьми и над страной”.

Через 2 года в беседе с членом Государственного Совета Республики Крым, Вадим Валерианович развил и уточнил многое из того, что говорил в Севастополе.

— Куликовская битва и Крымская война — два события, значение которых трудно переоценить. Благодаря победе, одержанной на поле Куликовом, Россия, по существу, стала мировой державой. Напротив, поражение России в Крымской войне можно считать точкой отсчёта трагедии, которую пережила страна в XX веке.

И каждое из этих важнейших событий связано с Крымом. К ним обязательно следует добавить третье: крещение Руси в Херсонесе. Достаточно этих трёх моментов, чтобы понять, насколько существенно место Крыма в судьбе России...

Украинский народ заслуживает глубочайшего уважения. Это народ, создавший свою самобытную прекрасную культуру, которую, кстати, каждый русский человек любит. Не просто ценит, а именно любит. Не бывает такого, чтобы собрались вместе русские люди и не спели хоть одной украинской песни. Мне вспоминается, как я встречался однажды в начале 70-х годов во Львове с украинскими писателями, настроенными националистически. Мы с ними, как водится, выпили горилки, начали “спiвати пiснi”, и выяснилось, что некоторые украинские песни я знаю лучше, чем они.

С другой стороны, для всякого украинца русский язык — тоже близкий и родной. Во время той же поездки во Львов не только писатели, но и руководящие чиновники говорили с нами исключительно по-украински. Нам даже был выделен переводчик. Когда же во время банкета вышел покурить, вдруг услышал, что они говорили между собой по-русски. Прямо как в известном анекдоте. Приезжает украинец в Москву, вечером земляки собирают для него застолье, все садятся, он спрашивает:

— Москалi є?

— Та нi, немає.

— Ну, слава Богу, хоть поговорим по-русски.

Но ведь проблема Крыма, которая волнует сегодня всех в России, не содержит в себе ничего негативного по отношению к украинскому народу. Прекрасно известно, что украинцы никогда не стремились не только в Крым, но даже в так называемую Новороссию. Запорожские казаки врывались сюда, но только для того, чтобы отомстить крымским татарам за их набеги. Никогда не было никакого стремления не только присоединить эти земли к Украине, но даже заселять их.

Сегодня Украина объявляет Крым “своим” достоянием. В известном смысле можно так сказать, но только если говорить о русских как о триедином народе. До монгольского нашествия это было, несомненно, реальностью. Одна и та же культура в самом широком смысле: не только искусство, словесность, зодчество, но и формы труда и быта. Как таковые они были едины на всём огромном пространстве от Киева до Ладоги.

Если исходить из того, что был такой единый русский народ, который разделился в силу исторических условий на три ветви, можно говорить (на каком-то древнем этапе) и о том, что украинцы как наследники этого единого народа тоже причастны к Крыму. Но только в этом смысле.

В течение четырёх веков, когда украинцы как бы не имели отношения к России, делались попытки создания самостоятельной украинской государственности, но из этого ничего не вышло. На это справедливо указывал историк, которого невозможно заподозрить в негативном отношении к Украине, — Н.Костомаров. Он прямо заявлял (и доказывал это многочисленными фактами), что украинцы не являются государственным народом. Это, кстати, ни в коей мере не какая-то негативная характеристика, потому что народ, не являющийся государственным, одновременно приобретает совершенно особенную вольность.

Итак, когда я говорю, что украинцы не государственный народ, это не несёт в себе отрицательной характеристики. Вовсе нет, это своеобразие народа. Н.Костомаров, исходя из исторических уроков, доказывал, что как только Украина стремилась отделиться от России, она сейчас же попадала под власть или Турции, или Польши. Это своего рода закон. Поэтому Украина и не могла освоить Крым. Для этого нужна была государственная воля...

В нынешнем преследовании русской культуры в ближнем зарубежье (и, в частности, на Украине) есть, как ни странно, и положительное начало. История свидетельствует, что чем сильнее подавление национального начала, тем оно крепче. Для России это особенно характерно. Россия всегда по-настоящему пробуждалась только перед смертельной опасностью. Как сказал один поэт: “Мы можем всё, но только под Москвой!”.

Я согласен с теми, кто говорит, что любые жёсткие действия со стороны России по защите этнических русских приведут к обострению отношений с Украиной. Это верно. Но нынешнее правительство в Москве, во главе с Борисом Ельциным, не совершает этих жёстких действий только от равнодушия к судьбе соплеменников, не по своей воле оказавшихся за границей. Если бы у руководства была государственная тревога за судьбу Крыма и миллионов русских людей в других бывших республиках, оно нашло бы возможность оказывать влияние на ситуацию. Но этого нет, потому что у людей, стоящих сегодня у власти, нет политической воли.

Но я не вижу в нынешнем “разводе” России и Украины ничего фатального. А вот распад Украины на западную и восточную представляется мне весьма вероятным. Западная Украина издавна тяготела чуть ли не к немцам, а на востоке абсолютное большинство населения даже говорит по-русски, не касаясь уже многого другого.

— А какой реакции ожидать от объединённой Европы в случае возвращения Крыма в состав России? — спросил Лавров и получил ответ в своем роде классический:

— Отвечу словами Пушкина:

 

Оставьте: это спор славян между собою,

Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,

Вопрос, которого не разрешите вы.

 

Трудно что-либо добавить, разве привести ещё одну пушкинскую цитату, высказанную поэтом в 1834 году: “Европа в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна”. Вот из этих суждений Пушкина нам надо и исходить в отношении к современной нам Европе.

 

...В конце года в ответ на своё очередное письмо получил ответ от Кожинова Виктор Лапшин:

“17.XII.94.

Дорогой Виктор!

Положение, конечно, мрачное, и к тому же нет никаких оснований сказать, что хуже не будет. Тем не менее с Новым годом, Витя!..

Живётся трудно, особенно если учитывать, что живущая со мной младшая дочь, опровергая все демографические прогнозы, родила в 1991 году сына, а в 1993 году дочь. А они с мужем гос. врачи. Но что поделаешь?

В твоём письме я, признаюсь, не понял или не хочу понять слов, касающихся поэзии (“восторги миновал” и прочее). Кузнецов много и вдохновенно пишет и восторга не теряет.

Есть прекрасная русская пословица: “Помирать собрался, а рожь сей”. Конечно, не мне решать, что я сею — рожь или сорняки, но, во всяком случае, последние три года я работаю так, как никогда в жизни. Написанное за эти три года составило бы три или четыре объёмистых тома. Особенно примечательно, что в основных изданиях, где я печатаюсь, гонорар чуть-чуть превышает деньги, которые я плачу машинисткам за перепечатку; берут 1000–1500 за стр. (печатать на машинке я не умею, т.к. в “мое время” пиш. машинка была роскошью). Так что пишу так много только потому, что помирать собрался (или по меньшей мере собираюсь). Как с присущей ему беспощадностью написал мне Кузнецов:

 

...Твой сливается закат

С закатом Родины великой.

 

Не рассчитывать на победу — Высшая Победа. Пораздумай. А вообще обнимаю, с Новым годом тебя и семейство.

В.К.

 

P.S.Да и как унывать, когда являются на свет такие превосходные вещи, как “Геополитический романс” Юрия Козлова (“НС”, 1993, № 11) и “У стен расстрелянного дома” Евгения Курдакова (“НС”, 1994, № 3(?), тогда ты, слава Богу, еще выписывал “НС”.

Ты пишешь о гибели деревни, о чем Толстой писал в 1850-х гг., Чехов в 1900-м, Есенин в 1920-х и т.д. Тот же Юрий Козлов страшнее всех написал об этой гибели сегодня, читаешь и холодеешь (посмотри его роман “Одиночество вещей” в жур. “Москва”,1992, № IX-X и № XI-XII сдвоенные. Роман, правда, намного слабее его “Романса”, но о деревне ещё никто так не писал).

Так же Куняев говорит о своей зависти к Рубцову, Передрееву идр.:

 

Мои друзья, вы вовремя ушли

От нищеты, разрухи и позора...

 

Держись!

В.Кожинов”.

 

В конце этого же года “Литературная Россия” обратилась к Вадиму Валериановичу с просьбой поделиться новогодними размышлениями. И Кожинов, старавшийся, по возможности, в своих исторических трудах и даже в публицистике сохранять хотя бы минимум необходимого спокойствия и хладнокровия — здесь высказался “по полной”:

“Три года назад над Российской Федерацией прохрипело: “Берите суверенитета, сколько проглотите!” Все здравомыслящие люди — и прежде всего те, кого не способные здраво мыслить субъекты прозвали нелепым словечком “национал-патриоты”, — понимали и достаточно громко говорили тогда, что сей “приказ” совершенно неизбежно приведёт к большой страшной крови...

К наступающему Новому году этот прогноз, как ни прискорбно, всецело оправдался — идёт чеченская, а может быть, даже кавказская война.

Но я хочу обратить внимание на другое. Те, кто проклинает так называемых “национал-патриотов”, истошно вопят сегодня о недопустимости введения войск в Грозный и требуют переговоров с дудаевской командой. Между тем в сентябре-октябре 1993 года эти самые же самые типы, напротив, яростно требовали ввести как можно больше войск в Москву и были категорически против переговоров с “национал-патриотами” из Верховного Совета России!

И вот моё пожелание читателям “ЛР” на Новый год: до конца и со всей ясностью понять, что нынешняя нечисть, называющая себя “демократами” (по-гречески — власть народа) и “борцами за права человека”, явно не считает русский народ и русских людей — людьми. Эти субъекты выкрикивают свои дежурные протесты, когда убивают людей любых иных национальностей, но яростно требуют убивать без пощады, если дело идёт о русских”.

Когда же дело касалось убийств так называемых “своих”, средства массовой информации устраивали “плач на реках Вавилонских”. После убийства Владислава Листьева (позже его “собрат” Владимир Мукусев говорил, что если бы его не убили — он бы неминуемо сел в тюрьму за финансовые злоупотребления), были отключены все передачи на федеральных каналах — и по ним шёл разговор только о Листьеве. Главный редактор “Независимой газеты” Виталий Третьяков заявил в унисон с другими, что при демократии “такое убийство было бы невозможным”. На что Кожинов в “Российской газете” объяснил, что в демократических США “заказные убийства представляют собой неотъемлемое явление повседневной жизни” и что “разоблачение и наказание “деятелей” организованной преступности... становится возможным лишь тогда, когда правоохранительные органы решительно нарушают законодательство США — то есть по сути, отказываются от демократии”... В общем, Россия, к чему и призывали “демократы”, в самом деле, стала жить, как на Западе.

Позже “разгосударствленные” пули поражали идеологов “разгосударствления” всего и вся — Сергея Юшенкова, Галину Старовойтову, других депутатов, а также директоров предприятий, не говоря уже о простых людях. Реставрация, проведённая революционным путём, как и прежняя революция, снова пожирала своих детей.

 

*   *   *

Иногда мне кажется, что, “работая так, как никогда в жизни” в это десятилетие, Вадим Валерианович буквально глушил себя работой, дабы не терзать ежедневно, ежечасно свою душу тяжелейшими размышлениями о происходящем, когда казалось, что над страной нависла чёрная непроницаемая туча, через которую не проникает ни один лучик солнца... И в то же время понимаешь: углубляясь в отечественную историю, он черпал дополнительные жизненные силы, как Антей, прикасаясь к Матери-Земле. И сопоставления прошедшего с настоящим рождали парадоксальные, дерзкие — и в то же время абсолютно обоснованные выводы.

Едва-едва отойдя от истории Древней Руси, он обратился к трагическому, кровавому, подвижническому русскому XX веку.

В “Нашем современнике” его новая книга печаталась под заголовком “Загадочные страницы истории XX века”. Эта история не просто таила в себе изначально множество загадок. Она была оскоплена и извращена дружными усилиями “историков” и “публицистов”, начиная с первых дней так называемой “перестройки” — отлаженный механизм работал на это извращение без перерывов. И приходилось буквально не жалея сил разгребать эти новые “авгиевы конюшни”.

К истории можно относиться по-разному. История в один далеко не прекрасный день может стать своеобразной бомбой, сброшенной на наши головы, и тогда от этой бомбы полетят осколки, надолго или навсегда травмирующие многих людей. В конце 1980-начале 1990-х её отдельные фрагменты (не слишком до того известные или плоско рассмотренные) становились снарядами, летящими в Россию и её народ, в их настоящее и будущее. История России под перьями многочисленных новых р-р-революционеров обращалась против неё самой. И сплошь и рядом возникало ощущение, что нет иного выхода, кроме как собрать из этих осколков своё собственное целое, наполнить его своим содержанием и противопоставить тому “целому” (также собранному из осколков), что разрушало человеческие души... Перед Кожиновым подобного соблазна не стояло никогда. Он всю свою сознательную жизнь рассматривал историческое пространство, как единое целое. И его труд становился не только жгуче современным — он пролагал дорогу к пониманию отечественной истории грядущим поколениям.

Для того чтобы полностью проанализировать это сочинение, нужно написать книгу примерно такого же объёма. Я остановлюсь лишь на ключевых её эпизодах.

Кожинов начал свою книгу с самых оболганных страниц начала XX столетия — истории “черносотенцев”, предварив её чрезвычайно важными словами: “Я избираю “черносотенцев” в качестве точки отсчёта для взгляда на историю России XX века отнюдь не потому, что вижу в их идеологии вероятную программу грядущего пути России. События последнего времени (в частности, результаты различных избирательных кампаний) показали, что политические силы, которые в той или иной мере являются “наследниками” большевиков, или кадетов, или эсеров, могли получить более или менее широкую поддержку населения страны. Однако нынешние православно-монархические течения так или иначе, но действительно продолжающие линию “черносотенцев” начала века явно не имеют такой поддержки и не способны повести за собой значительные слои народа”.

После этой преамбулы Кожинов слой за слоем начал снимать всю грязь, которая накопилась на “черносотенцах” за десятилетия... “...Разве не загадочен уже сам по себе факт, что очень многие из нынешних популярных авторов и ораторов, стремящихся как можно более “беззаветно” разоблачить и проклясть Революцию, в то же время явно с ещё большей яростью проклинают “черносотенцев”, которые с самого начала Революции с замечательной... точностью предвидели её чудовищные последствия и были, в сущности, единственной общественной... силой, действительно стремившейся (пусть и тщетно) остановить ход Революции?...”

Он указывал, что в “черносотенные” организации (Союз русских людей, Союз русского народа — и другие) входили виднейшие тогдашние деятели культуры, более того: “Есть все основания утверждать... что преобладающая часть наиболее глубоких и творческих по своему духу и... наиболее дальновидных в своём понимании хода истории деятелей начала XX века так или иначе оказывалась, по сути дела, в русле “черносотенства”...”, ибо “прогрессисты”, порабощённые своим мифом, заведомо не могли прозреть реальный ход истории”. Далее — члены “черносотенных” организаций (за редчайшим исключением) принципиально отказывались от участия в братоубийственной гражданской войне... Он с фактами в руках буквально уничтожал невежественных творителей истории “черносотенства”, вроде Г.Иоффе, С.Резника, В.Сироткина, Уолтера Лакера (который присылал Кожинову свои книги и в одной из них назвал его “одним из самых эрудированных представителей Русской партии”, на что Кожинов ответил, что не может вернуть Лакеру этот комплимент даже с указанием на его принадлежность к “Анти-Русской партии”)... Кожинов писал, что пресловутые погромы, возникавшие именно на экономической почве (об этом свидетельствовал, в частности, современник событий, еврейский автор Д.Пасманик) и происходившие на национальных окраинах (в частности, в Бессарабии и в Одессе), никогда не инспирировались Российским правительством, которое как раз стремилось их пресекать. Что тот же Союз русского народа “не только не организовывал, но никогда не “планировал”, не “замышлял” противоеврейских погромов, что разнузданными погромщиками были не “черносотенцы”, а красносотенцы, революционеры-бомбисты, не жалевшие во время своих “акций” никакое мирное население... Более того, со ссылкой на книгу отнюдь не “национально-патриотического” автора С.Степанова указывал, что, например, в Нежине еврейские “активисты” разбрасывали листовки следующего содержания: “Спасайте Россию, себя, бейте жидов, а то они сделают вас своими рабами!” И такого рода провокации совершались постоянно.

Истинная причина травли “черносотенцев”, как показал Кожинов, заключалась в том, “что они говорили... правду о безудержно движущейся к катастрофе России, — правду, которую никак не хотели слышать либералы и революционеры” (чего стоит только одна речь, с которой в 1916 году обратился к либеральным депутатам Думы “черносотенный” деятель П.Булацель: “Вы готовите могилу не только “старому режиму”, но бессознательно вы готовите могилу себе и миллионам ни в чём не повинных граждан”), что “черносотенцы” “относились к “прогрессу” гораздо более непримиримо, чем российские власти”... Кстати, со ссылкой на советского историка Авреха, Кожинов напомнил, что видными “черносотенцами” были чистокровные евреем В.Грингмут (создатель Русской монархической партии) и И.Гурлянд.

Прежде чем говорить о последующих главах кожиновского сочинения, стоит немного отойти в сторону. Дело в том, что первая часть кожиновской истории под названием “Черносотенцы и революция” вышла в свет в 1995 году и вызвала негодующий шквал (“как он смел их “реабилитировать”?!). Были, впрочем, и более спокойные полемические выступления.

Так в “Новом мире” Ю.Каграманов, соглашаясь со многими положениями кожиновского исследования, блистательно проигнорировал самое главное из них, утверждая, что “Кожинов... своей задачей... ставит “выдвижение “черносотенства” в качестве программы для современной, сегодняшней борьбы в сфере идеологии и в конечном счете политики”... и назвал кожиновскую характеристику “черносотенства” “апологетической”. На что Вадим Валерианович ответил, что “это мнение, как представляется, обусловлено тем, что подавляющее большинство сочинений, касающихся “черносотенцев”, — “уничтожающее”. Я же стремился к беспристрастию, и в книге не раз утверждается, что основные деятели “черносотенства” не “лучше”, хотя в то же время и не “хуже” видных деятелей других современных им партий и движений”.

Но на “упёртых” никакие объяснения не действовали.

Кожинов получил “афронт” и из противоположного “лагеря”, со стороны газеты “Чёрная сотня”, где автора “Истории Руси и русского Слова” упрекали за зачисление в “черносотенцы” Розанова и Гурлянда, который с ними полемизировал (да какие только распри не случались внутри своего же “стана”!) — причём автор газеты употреблял выражения, весьма далёкие от парламентских.

Но эти, во всяком случае, не собирались лишить Кожинова возможности излагать свою точку зрения. В отличие от некоей Евгении Щегловой, которая разразилась, перевирая всё, что можно переврать, негодующей репликой уже после кончины Вадима Валериановича, сконцентрировав в своей “инвективе” все “либеральные” претензии:

“Мне, например, давно было любопытно: когда же, наконец, Вадим Кожинов, известный наш литературовед, человек в общем-то знающий и начитанный (ныне уже покойный), проговорится и озвучит то, что в его статьях и книгах где-то в глубине было всегда, но на поверхность до поры до времени не вылезало? Неужто он до конца дней своих так и будет, стиснув зубы, наступать на горло собственной песне, мямлить, прибегать к экивокам, темнить, перемигиваться с единомышленниками — и только? И вот отыскала-таки я среди его сочинений книгу, куда все-таки более искреннюю. Называется она “Загадочные страницы истории XX века”, издана в 1995 году и рассказывает о черносотенстве, деле для любого антисемита святом. О-о, В.Кожинов интеллигент, а не полупьяный невежда с накачанными кулаками, вопящий: “Понаехали, проклятые!” Для него слово “черносотенец” — это, конечно же, слово откровенно бранное, а слово “погром” — так еще хуже: это “кошмарный символ Российской империи”. Но выдав полагающуюся по этикету дозу интеллигентности, В.Кожинов резко меняет тональность и начинает-таки говорить собственным своим, незаёмным голосом. И совершенно волшебным образом с бранного слова “черносотенец” сбрасывается искажающий и уродующий его смысл, и предстает оно в своей первозданной чистоте и почти святости. “Черная сотня”, вдохновенно объясняет В.Кожинов, — это объединения “земских”, “черных” людей, людей земли, стремящихся возродить древний порядок вещей; это они, черносотенцы, бескомпромиссно боролись с революцией, ввергнувшей страну в катастрофу; это им был присущ глубокий демократизм, исконно русский по природе своей. А погромы? Да разве ж то были погромы? Это было так, “восстановление необходимой справедливости”, порожденное злодейской “экономической практикой евреев”, делом, стало быть, божьим. Ведь конфликт, возникший между русскими и евреями, “был, — разъяснено в книге, — неразрешим на экономической же почве”. Так что яснее ясного — тут потребен был кулак. И вовсе уж клевета, будто в тех погромах страдали евреи. И что вообще это были погромы. Потому что “использование евреями современного боевого оружия, — раскрывает потаенные страницы XX века наш историк, — превращало погромы в сражения, приводящие к сотням жертв”.

Так и видишь старушек-евреек с малыми детишками, засевших где-нибудь под крыльцом с “максимом” в руках...

Не будем заблуждаться: антисемитизм как частный случай человеконенавистничества скорее всего не умрёт никогда. Единственный способ обуздать антисемитски настроенную публику — вырвать у нее ядовитые зубы. Лишить их и власти, и возможности проповедовать свои людоедские идеи. Ибо переубедить их невозможно. И люди, верящие в “сатанинские силы” и “тайные пружины” истории, тоже никогда не переведутся, пройди хоть тысячелетия. А уж тем паче вольготно им живется сегодня, под российским смутным солнышком”.

Именно о таких “демократах” Кожинов говорил, что, объявляя себя “плюралистами”, они готовы задушить своего оппонента.

“Можно с чем-то не соглашаться в книге В.Кожинова, — писал составитель вышедшего вскоре обстоятельного двухтомника “Правые партии. 1905–1917. Документы и материалы” Ю.И.Кирьянов, — но нельзя не признать разрушение им сложившихся старых стереотипов освещения ряда важных и острых вопросов темы, что если и не решает, то “расчищает” дорогу для решения этих вопросов”.

...Размышляя о русской революции, Вадим Валерианович справедливо писал о том, что “российское масонство... явилось движущей силой Февраля”, а затем оказалось совершенно бессильным, что все деятели “Белого движения” были убеждёнными “февралистами”, и ни о каком их “монархизме” говорить не приходится. Что решающей силой гражданской войны были не “белые” и не “красные”, а всепоглощающий и всеобъемлющий русский бунт, одинаково опасный и для “красных”, и для “белых”... Что Россия потеряла в гражданской войне 18 миллионов “мирного населения” (при двух миллионах совокупных потерь “белой” и “красной” армий).

(В это время на телеэкранах увлечённо спорили о причинах революции и Гражданской войны — и бывшие апологеты “революционного духа”, “зверски уничтоженного Сталиным”, проклинали саму революцию, как таковую. Помню выступление ещё одного “младореформатора” Бориса Немцова, который в ответ на вопрос корреспондентки — за кого бы он воевал в Гражданскую войну — не моргнув глазом, ответствовал: “Конечно же, за белых!” Я на мгновение представил себе Немцова где-нибудь в обозе у генерала Мамонтова или генерала Шкуро и, честно говоря, совсем ему не позавидовал).

Переходя к сталинской эпохе, Кожинов с полной фактологической основательностью показал, что “коллективизация была порождением хода истории.., а не личным деянием Сталина, как бы его ни оценивать”, что причины сокращения товарного хлеба (лишь 14 процентов его шло на рынок — остальной хлеб мелкие и средние крестьяне, как и до революции, потребляли сами) к концу 1920-х годов были проанализированы в исследовании выдающегося экономиста В.С.Немчинова, которое и определило крутой поворот в представлениях Сталина.

Кожинов утверждал, ссылаясь на Томаса Карлейля, что “варварство и жестокость” 1920–30-х годов “были порождены самим существом революционной эпохи”, ибо “любая революция в подлинном значении этого слова не может не быть воплощением “варварства” и “дикости”, то есть... отрицанием, отменой всех выработанных веками правовых и нравственных устоев и норм человеческого бытия”, что “для революционных и вообще “смутных” эпох (естественно, имея в виду и современную ему эпоху — 1990-е. С.К.), — когда неизбежно имеет место резкий раскол внутри наций, — типично или даже неизбежно выдвижение на первый план именно чуждеродных сил и идей” (в результате чего такие выдающиеся революционные полководцы, как Филипп Миронов, Борис Думенко, Иван Сорокин, выступавшие “против подавления национального бытия и сознания русского народа”, не имели тогда никаких шансов “создать и удержать власть”) и что “во всех революциях неумолимо действует закон: подобно мифологическому титану Кроносу, они пожирают своих собственных детей”. Он беспощадно раскритиковал книгу Владимира Солоухина “При свете дня”, где “методология”, сконструированная в многочисленных сочинениях о Сталине, предстаёт здесь даже в утрированном виде”. Приводя слова Константина Леонтьева — “социализм (т.е. глубокий и отчасти насильственный и экономический и бытовой переворот) теперь, видимо, неотвратим... жизнь... новых людей должна быть гораздо тяжелее, болезненнее жизни хороших, добросовестных монахов в строгих монастырях”, писал, что “выступавшие в России в конце XIX — начале XX века политические партии, боровшиеся за уничтожение частной собственности на землю и основные общественные богатства... имели достаточно глубокие корни в русской истории”.

Перейдя к 30-м годам, он совершенно обоснованно утверждал, что “те, кто занят главным образом выявлением “палачей” и, с другой стороны, “жертв” 1937 года, едва ли способны приблизиться к пониманию сути дела, — так же, как и те, кто видит главного и даже единственного палача в Сталине, в его личном характере и индивидуальной воле. То, что происходило в 1937 году, было своего рода завершением громадного и многогранного движения самой истории страны, начавшегося примерно в 1934 году, после периода коллективизации”... Несостоятельно приписывать Сталину и роль инициатора “воскрешения” России в это время (здесь Кожинов корректно спорил со своим многолетним единомышленником Михаилом Лобановым) — “в стране было немало людей, которые никогда и не “отказывались” от тысячелетней России, — несмотря на риск потерять за эту свою приверженность свободу или даже жизнь”... Он называл имена писателей — поэтов “есенинского круга”, Михаила Булгакова, Ивана Катаева, Леонида Леонова, Михаила Пришвина, Михаила Шолохова, подчёркивая: “Нет сомнения, что за этими писателями стояла... целая армия читателей, в той или иной мере разделявших их убеждения”. И, обращаясь к запрету совершенно издевательской по отношению к “золотому веку” Киевской Руси “оперы” по пьеске Демьяна Бедного “Богатыри”, поставленной Таировым в Камерном театре (над этим запретом все “либералы” 90-х лили горючие потоки слёз), говорил о радостном потрясении, которое тогда испытал Михаил Булгаков (свидетельство тому отклик самого Булгакова, а также отклики Станиславского, Хмелёва, Садовского, Клычкова и даже Мейерхольда и Эйзенштйна с полным одобрением правительственного постановления по этому поводу, зафиксированные Справкой СПО ГУГБ НКВД).

Террор 1937 года Кожинов охарактеризовал, как “порождение не козней каких-либо злодеев, а всей атмосферы фанатической беспощадности, создавшейся в условиях революционного катаклизма” и как “драму самоуничтожения” самих революционных палачей. Он оспорил на все лады повторявшуюся эффектную фразу Анны Ахматовой: “Теперь арестанты вернутся и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажали, и та, которую посадили”, говоря, что “две противоположные “стороны”... сплошь и рядом совмещались в одном человеке”, приводя, в частности, пример одного из “демократических” кумиров Льва Разгона, бывшего сотрудника НКВД, севшего в своё время за то, что отвергал новый курс как “контрреволюционный”, а в 1993-м подписавшего с тем же невыветрившимся революционным пафосом людоедское “письмо 42-х”... Описывая атмосферу того времени, Кожинов привёл поистине восхитительный пример, связанный с Осипом Мандельштамом, которого в 1933-м обвинили на страницах “Правды” в “великодержавном шовинизме” (как и П.Флоренского, А.Лосева, С.Платонова, М.Бахтина), а в 1995-м (вместе с Михаилом Булгаковым) — в антисемитизме (!)... Постарался питерский литератор, убеждённый “демократ” Михаил Золотоносов, издавший книжку “Мастер и Маргарита” как путеводитель по субкультуре русского антисемитизма (СРА)” (позже Кожинов напечатал отдельную характеристику сего сочинения под выразительным заголовком “Паранойя”).

Еврейская прослойка в НКВД увлечённо занималась тогда самопожиранием, и как точно выразился Вадим Валерианович, “мощная традиция еврейской сплочённости и взаимовыручки... действовала в условиях, когда евреи так или иначе противостояли “чужой” для них власти; когда же они сами в громадной степени стали властью, извечный “иммунитет” начал утрачиваться...” Карающий меч 1937 года был направлен в первую очередь против партийного и карательного аппарата — “своих”, ставших “чужими”, при этом невозможно отрицать, что сейсмические волны последнего этапа гражданской войны захватывали и многих простых людей (на что, полемизируя с Кожиновым, специально указала Елена Прудникова). Но в общей сложности доля репрессированных составила 0,4 процента от населения страны того времени, так что ни о каких десятках миллионов, тем более о “двух Россиях” говорить не приходится.

По-своему замечательна приведённая Кожиновым цитата из дневника Пришвина, который встречался с Каменевым и услышал от него, что “они-то (властители) не хотят свинства и вовсе они не свиньи, а материал свинский (русский народ), что с этим народом ничего иного не поделаешь” (это било не в бровь, а в глаз — то же самое сплошь и рядом можно было услышать от “на заставах команду имеющих” в 90-е).

Что же касается собственно Сталина, то Кожинов применил по отношению к нему строки Тютчева, обращённые к Наполеону: “Сын Революции, ты с матерью ужасной отважно в бой вступил... Ты всю её, как яд, носил в себе...” При том, что “каждое очередное решение являет собой не планируемую ранее реакцию генсека на ту или иную объективно сложившуюся ситуацию в жизни страны и мира в целом, а не осуществление продуманной программы”.

Это же касается и его последующих шагов — включая и “пакт Молотова-Риббентропа”.

Кожинов развеял один из самых устойчивых мифов о некоем Сопротивлении в странах Европы новому гитлеровскому порядку. Он указал, что если где это Сопротивление и имело место, то лишь в Югославии, Албании и Греции. “В действительности же почти вся континентальная Европа к 1941 году так или иначе, но без особых потрясений вошла в новую империю, возглавляемую Германией”. А среди военнослужащих, взятых в плен Красной Армией, почти пятая часть состояла из французов, бельгийцев, чехов “и представителей других вроде бы не воевавших с нами европейских наций”, не говоря уже о том, что весь промышленный потенциал Европы работал тогда на гитлеровскую военную машину.

(Стоит знать, что в это же время наперебой — и в Москве, и в Иерусалиме — давал интервью Булат Окуджава, который вещал, что “Советский Союз был фашистским тоталитарным государством, которое мечтало о мировом господстве, подавляло личность... две тоталитарные системы схватились выяснять отношения”. А на слова, что он сам числится в ветеранах Второй мировой, дал совершенно “восхитительный” ответ: “Я тоже был фашист, но только красный”.

Жаль, что никто его не спросил его тогда — какого цвета фашизм Окуджава исповедует ныне).

Речь шла не о “схватке нацизма с большевизмом”, а о многовековом геополитическом противостоянии Европы и России, достигшем своего пика в XX столетии. И в этой связи представляет большой интерес опубликованная в 5-м номере “Нашего современника” за 1994 год статья Анатолия Ланщикова “Ледокол” идет на таран”.

Речь шла о бывшем сотруднике ГРУ Владимире Резуне, который перебежал на Запад и под псевдонимом “Суворов” стал выпускать книги, с “новой интерпретацией” истории Великой Отечественной войны, которые тут же массовыми тиражами начали переиздаваться в Российской Федерации — их издание инициировалось и спонсировалось властью, а на вопрос: “Почему российским учёным не издать сборник материалов, опровергающих пасквильные, полные передержек и подлогов сочинения Резуна?” (большинство таких статей появилось, кстати, за границей) один полковник, доктор исторических наук, откровенно ответил: “Такой книги у нас не будет. Неужели вы не понимаете, что за изданием книг Суворова стоит правящий режим, что это насаждение нужной находящимся у власти идеологии?”

(Как тут не вспомнить Ричарда Пайпса, который писал ещё в 1976 году, что единственное, что может разрушить российское общество, так это извращение памяти о войне...)

Одна из таких книг и называлась “Ледокол”, где автор утверждал, что Сталин после “пакта” начал подготовку к наступательной войне с Германией. Ланщиков отвечал на это, что никто подобного в то время и не скрывал, и что все разговорчики о “неподготовленности” СССР к войне — зловредный миф... Кожинов говорил, что статья Ланщикова, “чисто ироническая по своему тону” — единственный адекватный ответ “Суворову”. Но в статье Анатолия Петровича было и нечто весьма серьёзное и совершенно не ироническое.

Тараня “советский агитпроп”, утверждал Ланщиков, Резун оказался в плену международного агитпропа. Но суть даже не в том, это дело попутное... Интереснее другое: Ланщиков датировал начало 2-й мировой войны 3 сентября 1939 года, когда Англия и Франция объявили войну Германии, что нисколько не смывало с Гитлера клейма агрессора, но его вторжение в Польшу рассматривалось на уровне оккупации Чехословакии с благословления тех же Англии и Франции, которые, объявив Гитлеру войну, не сдвинулись с места, причём Франция обладала военным преимуществом, что ставило Гитлера при реальных боевых столкновениях на грань полного поражения (в этом позднее признавались маршалы Кейтель и Йодль). И эта “сидячая война” длилась довольно долго.

Ланщиков анализировал предвоенную ситуацию в Европе пристально и тщательно, используя факты, замалчиваемые как советскими, так демократическим и международным агитпропами. Он писал о том, что Польша при соответствующих обстоятельствах готова была идти на союз с Гитлером, что именно Англия сорвала в 1939 году мирную конференцию, Англия, с которой Гитлер всё время пытался договориться (в том числе и через силу — развал Британской империи ему был не нужен, он считал, что плоды его пожнут Америка и Япония, а Германия не выиграет ничего)... Ланщиков писал, что “на самом деле не было никакой Первой мировой войны, не было и Второй. А были Первый тур Великой мировой бойни, затем — Второй, а потом мы незаметно вошли и в Третий” (к этому времени было опубликовано посвящённое Станиславу Куняеву стихотворение Юрия Кузнецова с ошеломившими многих строками: “Бесам пораженья не внимая, мы по чарке выпьем горевой, потому что третья мировая началась до первой мировой”). Что Сталин — как бы неожиданно это для кого-то ни прозвучало — “практически... выиграл войну 23 августа 1939 года, а к 1941 году он поставил Гитлера в безвыходное положение”

Анализ тогдашних реалий с точки зрения геополитики привёл Анатолия Петровича к выводу, который лишь недавно начал (и то с трудом) осознаваться нашими историками, политиками и политологами:

“Возьмите карту наполеоновских завоеваний и претензий на завоевания, наложите на неё карту Европы времён Версальского договора, а на неё, в свою очередь, — карту завоеваний Гитлера и его притязаний на завоевания, мысленно просветите всю стопку и Вы увидите, что на протяжении двух столетий Европа через громадную кровь и неисчислимые материальные потери и расходы стремилась создать то “Евроафриканское пространство”, о котором... говорил Гитлер, по свидетельству Шелленберга...

“Евроафриканское пространство” — это и есть контуры Римской империи в период её наибольшего распространения... Римлян нет, они давным-давно исчезли, но они до сих пор держат в духовном и интеллектуальном рабстве тех, кто имеет счастье или несчастье проживать на территории их Великой Римской империи”.

...Кстати, о Польше. Кожинов просто уничтожил внедрённый в головы миллионов и миллионов людей либеральный миф о том, что Россия участвовала в “трёх разделах” Польши: “Как мощна всё же русофобская пропаганда!.. В результате этих “разделов” Россия не получила ни одного клочка собственно польских земель, а только возвратила себе отторгнутые ранее Польшей земли, принадлежавшие Руси со времён Владимира Святослава и Ярослава Мудрого!.. Те, кто возмущаются этими самыми “разделами”, должны уже тогда требовать “возврата” Польше около трети нынешней украинской и белорусской территории!..”

Сейчас это же повторяют многие политики... А тогда подобное утверждение было как минимум нарушением “всех правил приличия”.

...В это время — в середине 90-х — финансируемые Соросом учебники по отечественной истории, составленные неким Кредером и внедрённые в школы, внушали ученикам, что главная роль в победе над фашистской Германием принадлежит “союзникам”, что вклад СССР в победу “не так велик, как утверждалось”, что стычка в Африке при Эль-Аламейне имеет не меньшее значение, чем Сталинградская битва...

Что касается Великобритании и США, то Кожинов, ссылаясь на откровенные слова Черчилля, утверждал, что “цель участия в действительной войне с Германией даже и не ставилась!” Ставилась задача оккупации французских владений в Северной Африке и последующего осуществления контроля над побережьем от Туниса до Египта... И сопоставление 80 тысяч итало-германского войска при Эль-Аламейне с миллионным войском Германии под Сталинградом поистине смехотворно. Но не до смеха становится, когда читаешь слова Черчилля, написанные в этом же 1942 году, утверждающие необходимость противостоять “русскому варварству” силами “европейской семьи наций”, “объединённой Европы”... Кожинов справедливо охарактеризовал эту постановку вопроса, как гитлеровскую, только с другими лидерами.

До 1944 года ни Великобритания, ни США “по сути дела не воевали с Германией”. И вторжение союзников на Сицилию ставило своей задачей не оккупацию Италии, а всё то же “очищение Средиземноморского пути”, к решению которого, кстати, была привлечена американская мафия... Истинная цель США в этой войне — решение их собственных задач: недопущение СССР в Западную Европу (именно эту цель преследовала высадка в Нормандии) и окончательный разгром Германии с целью воцариться в Европе самим... И американские атомные бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки, служили, в первую очередь, демонстрации американского военного превосходства над остальным миром (перед Советским Союзом — в первую очередь). А бомба, сброшенная на Нагасаки (убившая вместе со 100000 японцев несколько сотен военнопленных солдат Великобритании и США, содержавшихся в этом городе, — так что голливудские киносказки о “спасении рядового Райана”, разрекламированные тогда сверх всякой меры, американцы могли оставить при себе), была призвана, в первую очередь, испытать её — плутониевую, менее дорогостоящую.

Здесь невозможно не сказать о том, что в это время ходячей была мысль: не следовало Красной Армии идти в Европу, следовало остаться на границе. В телепередаче “Уходящая натура”, которую вёл Лев Аннинский, эту мысль отчеканил Георгий Владимов (чей “Генерал и его армия” с апологией власовщины буквально уничтожил в свой статье “Срам имут и живые, и мертвые, и Россия” автор “Момента истины” Владимир Богомолов — либералы не простили ему этого и стали выливать на его имя мерзкую клевету). Возражения Аннинского были из передачи без колебаний вырезаны... И надо сказать, что эта же мысль проходит и в статье Анатолия Ланщикова, который в размышлениях о современной чёрной неблагодарности освобождённых от нацизма словно забыл, что Советский Союз остался бы тогда лицом к лицу с той же нацистской Европой.

“В СССР, — писал Кожинов, — имелось в 1945 году очень мало людей, готовых “удовлетвориться” изгнанием врага; лозунг “На Берлин!” был непререкаем в умах и душах самых разных социальных слоёв и убеждений... Наша победа не могла не привести к контролю над Восточной Европой”.

Кожинов продолжал разоблачать многочисленных русофобов, выступавших под масками “независимых историков”. Он доказал, что наши военные потери в Великой Отечественной были в 1,7 раза (а не в 5 раз — как бродило по всем СМИ) больше вражеских — и объясняются они — особенно на первых порах — “более высоким уровнем выучки, дисциплины и технической оснащённости армии врага”... В ходу у журналистов, телекомментаторов (вроде циничных фальсификаторов Евгения Киселёва, занявшего центральное место на телеканале НТВ, образованном на месте уничтоженного учебного канала, и буквально не вылезавшего из телеэкрана Николая Сванидзе), либеральных публицистов были постоянные слезливые (тут-то вспоминались крокодильи слёзы) сожаления о том, “какой ценой” досталась победа... “Военная победа всегда бывает дорогой”, — отвечал Кожинов. А “потери “союзников” действительно были микроскопическими, но лишь до того момента, когда германские войска стали упорно сражаться с ними вблизи рубежей свой страны, до есть до октября 1944 года”.

Победа 1945-го была многогранной, — утверждал Кожинов. В том числе и ведшая к определённым бедам. В частности — к безграничному культу вождя и полному “оправданию” всего, что совершалось в стране с 1917 года. И это было неизбежно (Кожинов не зря обращал внимание на то, что в слове “победа” кроется слово “беда”). Раньше, как вспоминал Сергей Небольсин, Вадим Валерианович и сам говорил: “Всё, всё, что так или иначе позволило нам выстоять в страшнейшей борьбе, и особенно в страшнейшей войне — надо оправдать”. Здесь он, видимо, опирался на своего любимого Пришвина, записавшего в дневник в 1951 году: “После разгрома немцев какое может быть сомнение в правоте Ленина...”

Но работа над историей России XX века требовала большей отстранённости (чрезвычайно трудно достигаемой) от пафоса той эпохи. И Кожинов поднялся на ту “надмирную” высоту, с которой и можно было беспристрастно проанализировать суть тех событий. Он охладил головы многих “патриотов”, прославлявших Сталина за обращение к русской истории, и показал, что это обращение было не полнокровным, а временным и тактическим, что в этом повороте заключалась не личная воля Сталина, а воля самого времени. Что Сталин с начала 1946 года говорил уже только о победе “общественного строя”, что репрессированные 2000 партийных деятелей по “ленинградскому делу” обвинялись как раз в “русском национализме”.

От большинства мифов, собранных в сочинения “антисталинистов” — от генерала Волкогонова до драматурга Радзинского, — Кожинов не оставил камня на камне. Он доказал на фактах, что не Берия после войны курировал органы госбезопасности, а Хрущёв, что тот же самый Берия самой волей времени (независимо от его личных устремлений) и перед войной, и в начале 50-х был реабилитатором, а не палачом, что Сталин и не думал после Великой Отечественной начинать Третью мировую, что ни о каком “антисемитизме” Сталина не может идти и речи.

Не обошёл Вадим Валерианович и ещё одну острейшую тему — тему количественных потерь еврейского населения в Европе. Он сослался на изданную в 1961 году книгу Г.Рейтлингера “Окончательное решение”, автор которой утверждал, что погибли не 6, а 4,1 миллиона евреев (мировой центр современной еврейской документации в Париже вообще определил число погибших в 1445000)... “Резкое сокращение количества евреев в Европе, — писал Кожинов, — обусловлено, в основном, не потерями, а очень значительным перемещением еврейского населения (в абсолютном большинстве — в страны Америки и Израиль)... Пропагандируемые цифры... очень резко завышены ради того, чтобы превратить еврейскую трагедию в своего рода центр, главный узел мировой трагедии; подчас трагедию великой войны вообще пытаются свести к трагедии евреев...”

Немного позже Кожинов выступит со статьёй “Германский фюрер и “царь иудейский” (о самой, быть может, чудовищной тайне XX века)”, где “царь иудейский” Хаим Вейцман — один из создателей государства Израиль — предстал абсолютным единомышленником Гитлера в отношении своего собственного народа. К этому времени уже было обнародовано немало документов (в частности, в сборниках, составленных и изданных “Антисионистским комитетом советской общественности”, фактически уничтоженным после 1991 года), неопровержимо свидетельствующих о сотрудничестве германских нацистов и сионистов. Но Кожинов сослался здесь на малоизвестные свидетельства самих евреев, занимавшихся серьёзным изучением этого вопроса. Глобальное уничтожение евреев Вейцман предрёк за 5 лет до реального его начала, заявив, что они представляют собой “экономическую и духовную пыль”. Кожинов указывал, что ни один из видных сионистов не пошевелил пальцем, дабы спасти своих единокровников, не относящихся к “еврейской элите”, а гибель десятков евреев в стычках с арабами в Палестине воспринималась той же Голдой Меир, как гораздо более ужасная трагедия, чем гибель миллионов евреев в Европе... Что сионистские организации финансово поддерживали гитлеровский режим и что “нацистское уничтожение миллионов евреев в целом ряде отношений было исключительно выгодно сионистам” — Нахум Гольдман назвал это уничтожение “благотворным результатом”. “Неизбежно получается, — писал Кожинов, — что Гитлер работал на Вейцмана, и последний уже в 1937 году об этом “проговорился”...” И если “сионизм мог подобным образом отнестись к миллионам евреев”, то в отношении других народов он “не подразумевает никаких нравственных “ограничений”...” Достаточно вспомнить признания той же Меир или Мордехая Вануну в том, что в 1973 году, во время “Войны Судного Дня” Израиль готов был применить ядерное оружие.

Всё это особенно актуально звучало в то время, когда российские политики, навещавшие Израиль, наперебой вещали о наличии у них еврейской крови и прикладывались — это входило в обязательный ритуал — к Стене Плача.

...А что касается знаменитой кампании, направленной против “космополитов”, то, как показал Кожинов, началась она после получения Сталиным писем знаменитого физика Петра Капицы (как и коллективизация началась после изучения Сталиным труда Немчинова) — и самое активное участие принимали в ней как раз деятели еврейского происхождения. И, наконец, история уничтожения “Еврейского антифашистского комитета” представала совершенно в ином свете, чем её подавали (и продолжали подавать) в течение почти десятилетия. Прежде всего Кожинов подчеркнул, что версия убийства Михоэлса сотрудниками МГБ “не обладает стопроцентной достоверностью”, ибо “единственный подтверждающий её документ (записка Берии от 2 апреля 1953 года, носящая признаки несомненной фальсификации. — С.К.) имеет весьма сомнительный характер...” Но самое главное в другом: Соломон Михоэлс, как рассказал Кожинову Павел Судоплатов в начале 1990-х, “был намного более важным, чем Фефер (ещё один из руководителей ЕАК. — С.К.) агентом НКВД”. А если учесть, что давними сотрудниками НКВД были почти все влиятельные члены ЕАК, приговорённые к расстрелу, то вся картина (которая в предельно искажённом виде господствовала в прессе и телеэкранах все 1990-е) выглядела совершенно иначе, нежели в устоявшихся очертаниях.

 

И здесь мы подходим к совершенно поразительной перекличке эпох. В 1836 году П.Я.Чаадаев писал о Пушкине: “Он очень занят своим Петром Великим. Его книга придётся как раз кстати, когда будет разрушено всё дело Петра Великого: она явится надгробным словом ему...” По сути, Кожинов писал историю сталинской эпохи тогда, когда уже всё дело Сталина было разрушено, и прилагались отчаянные усилия к дальнейшему разрушению России, как империи (любой человека, заподозренный, как носитель “имперского духа”, травился нещадно). Он осмыслял эту эпоху в атмосфере проклятий и поношений как прошлых поколений, так и ныне живущих людей, сопротивлявшихся тотальному развалу и обезлюживанию страны. И этим вселял надежду, веру в то, как он сам говорил, что “ещё ничего не кончено”.

И если главы, посвящённые “черносотенцам” вызвали бурную реакцию, то последующие главы, связанные со сталинской эпохой, были встречены практически гробовым молчанием. Здесь обвинять Кожинова в чём бы то ни было, тем более полемизировать с ним, было просто бессмысленно. При том, что сам он никогда не рядился в тогу “носителя истины”, но всегда относился к своим работам, как к поиску её, к движению на пути к ней — и был готов принять любую серьёзную аргументацию, с которой встречался крайне редко. Практически каждая попытка в это время настоящего спора с ним сплошь и рядом обнаруживала межеумочность и интеллектуальное ничтожество спорящего. Оставалось лишь, как поступила Анна Герт (супруга того самого Юрия Герта), утверждать, что кожиновская книга якобы “пронизана стремлением доказать справедливость концепции, отстаивающей идеалы черносотенства и сталинизма”, ибо “многие традиции черносотенства, столь любезные сердцу Кожинова, воплотились в элементах официальной советской идеологии” (советские граждане, естественно и не подозревали об этом!), потому что, оказывается, “партийные съезды и пленумы сталинской поры” походили “на излюбленные черносотенцами древние “соборы”...

Договориться можно ещё и не до такого. Так Валерий Соловей, “эксперт Горбачёв-фонда” и соавтор книги (вместе с знакомым нам Уолтером Лакером) “Чёрная сотня. Происхождение русского фашизма”, утверждал, что “из бутылки на волю рвётся джинн” русского национализма... На что Кожинов, естественно, ответил (не без доли яда), что если речь идёт о народе, “а не о кучке экстремистов, которые имеются в любой стране”, то вся его история буквально вопиёт против подобного заключения. “...Русский народ меньше, или по крайней мере, не больше, чем какой-либо из народов мира заслуживает обвинения в национализме... Свистом об этом “джинне” соавтор Лакера пытается запугать нынешнюю российскую власть — невольно вспоминаешь о свисте Соловья разбойника...”

Этого Соловей не забыл и не простил, и в книге “Несостоявшаяся революция”, выпущенной опять же после кончины Вадима Валериановича, назвал его и Палиевского “асфальтовыми националистами”, которым “антисемитизм служил компенсацией предшествующей интеллектуальной и культурной зависимости от еврейской среды”... Вся эта злобная мифология не имела ни малейшего отношения к реальности и призвана была затемнить сознание хотя бы немногочисленных читателей.

Уже после выхода в свет двухтомника “Россия. Век XX”, Кожинов написал статью “Откуда и куда мы идём”, ставшую своего рода заключительной главой его исторического труда. В то время как бывшие апологеты революции, “уничтоженной сталинским деспотизмом”, на все лады проклинали то, чему недавно поклонялись, он выделил несокрушимую философскую доминанту исторического процесса русского XX века:

“Революция — это, конечно же, трагическая, даже предельно трагическая пора в истории России. Но несостоятельны те авторы, которые пытаются представить революционную трагедию как нечто “принижающее”, даже чуть ли не “позорящее” нашу страну. Во-первых, жизнь и человека, и любой страны несёт в себе трагический смысл, ибо люди и страны смертны. А во-вторых, трагедия и с религиозной, и с философской точки зрения отнюдь не принадлежит к сфере “низменного” и “постыдного”; более того, трагедия есть свидетельство избранности...”

И здесь крайне важен факт, о котором Кожинов узнал с жадным интересом. Старейший русский писатель, потомственный дворянин Олег Васильевич Волков, знакомый Вадиму Валериановичу ещё по “Русскому клубу”, незадолго до своей смерти проговорил в порыве откровенности: “Я ничего хорошего не видел от Советской власти, но если бы можно было — я и сегодня отсидел бы ещё столько же, сколько при ней — лишь бы кончился этот кошмар, царящий ныне”.

 

*   *   *

В 1996 году в одном из издаваемых просуществовавшим короткое время издательством “Столица” периодических сборников “Дневник писателя” появилась ещё одна работа Кожинова, наведшая нешуточный “шорох”. Называлась она весьма вызывающе — “Нобелевский миф” — и была посвящена истории присуждений Нобелевской премии за литературные произведения.

Видимо, первотолчком для её написания стала кончина Иосифа Бродского, удостоившегося Нобелевской премии за 1987 год и сопровождённого в последний путь обилием словесных лавровых венков: “Бродский при жизни стал классиком двух литератур... выдающееся явление” (Пётр Вайль); “умер последний великий русский поэт... ушёл из жизни ведический мудрец, учивший последним истинам... великий мастер...” (Дмитрий Радышевский), “Я считаю, что это был величайший поэт нынешнего дня” (Татьяна Бек); “Во второй половине XX века Иосиф Бродский — самый яркий и талантливый продолжатель пушкинских традиций... Завершилась целая эпоха в жизни страны — эпоха Иосифа Бродского...” (Константин Кедров); “...поэт, оказавший громадное влияние не только на русскую литературу последней трети века, но и на всю эпоху, к литературе мало благосклонную” (Борис Кузьминский)... Впрочем, сравнения с Пушкиным уже вовсю делались при жизни стихотворца: “В шестьдесят каком-то году в беглых заметках я сопоставил его имя с именем Пушкина...” (Анатолий Найман); “Я бы тут обратился к знаменитой речи Достоевского о Пушкине — там говорится именно о всемирной восприимчивости. И, как русский поэт, Бродский воспринял эту классическую традицию и довёл этот интерес и восприимчивость до максимума” (Евгений Рейн).

Впрочем, Бродский стал лишь поводом. Понадобилось разобраться в самой сути присуждения Нобелевских премий по литературе. Прежде всего Кожинов со всей основательностью развеял миф о том, что присуждение Нобелевской премии само по себе свидетельствует о выдающихся литературных качествах лауреата. Он привёл в пример множество имён, забытых и невоскрешаемых в течение десятилетий — имёна лауреатов (эксперты делали в лучшем случае “один из трёх” точных выборов)! Он развеял миф о “всемирном значении” Нобелевской премии, показав, что одиночные имена писателей Азии и Африки (о Латинской Америке и речь не шла!) в течение почти столетия лишь “разбавляли” обилие имён европейских и американских писателей (причём поначалу эта премия мыслилась, как исключительно европейская!). Он обратил специальное внимание на обилие премий, полученных писателями Скандинавии, при том, что “за бортом” Нобелевского комитета остались крупнейшие представители этой литературы — Генрик Ибсен и Август Стриндберг, а Кнут Гамсун получил ее после двадцатилетних дебатов в академии, которая потом сожалела о своём решении.

“Исходной и основной причиной наивысшей престижности Нобелевской премии является вовсе не объективность и адекватность вердиктов Шведской академии, а величина денежного вознаграждения” — вот основной вывод Кожинова, с которым приходилось и придётся согласиться любому его оппоненту, если он сохранит в себе хотя бы малую долю объективности... Достаточно сказать (и Кожинов на этом вопросе остановился специально), что, как минимум, два десятка русских писателей (поэтов и прозаиков XX века) заслуживали присуждения премии по своим литературным качествам, но удостоились лишь пятеро (причём четверо из них — за исключением Шолохова — находились — по объективным или субъективным причинам — в острейшем конфликте с советской властью). Так что помимо принципиально “негативного” отношения Нобелевского комитета к России, как таковой, здесь ещё играла роль большая политика, а отнюдь не “литературные” соображения.

Никаким критерием оценки собственно литературных достоинств произведений писателя Нобелевская премия не является и являться не может, — утверждал Кожинов, если учесть, что её не были удостоены ни русские писатели Толстой, Чехов, Горький, Пришвин, Розанов, Блок, Есенин, Булгаков, Платонов, Леонов, ни американские Шервуд Андерсон, Томас Вулф, Эрскин Колдуэлл, Роберт Фрост, Френсис Скотт Фицджеральд, Маргарет Митчелл, ни французские Поль Валери, Гийом Аполлинер, Марсель Пруст, ни испанец Федерико Гарсиа Лорка... “Её “всемирная авторитетность” не более, чем пропагандистский миф”, — сказал, как припечатал, Кожинов в финале.

Ему пытались возражать, находя те или иные “объективные причины” неприсуждения премии тому или иному классику... В этих “причинах” можно было копаться до бесконечности, но общая картина, нарисованная Вадимом Валериановичем, была бесспорна (последующая полная деградация Нобелевской премии по литературе лишь подтвердила его правоту).

А в это время дискредитация русской культуры, читающей России шла полным ходом. В журнале “Столица” некий доктор филологических наук изощрялся в издевательствах над поэзией Николая Рубцова, сравнивая её с песенками Смердякова в “Братьях Карамазовых”. На страницах журнала “Новое время” красовалась карикатура — осёл над раскрытой книгой с подписью “Самая читающая в мире страна”... Там же портреты Анатолия Иванова, Станислава Куняева, Леонида Бородина, Вадима Кожинова на фоне обложек журналов “Молодая гвардия”, “Наш современник” и “Москва” служили иллюстрациями к статьям Леонида Млечина “Илья Муромец, жидовин и хазарское Чудо-Юдо”, “Хазарские изыскания”, “За что повесили журналиста Штрайхера” — уже по одним названиям можно судить о смысле этих сочинений, в которых Млечин сводил всё содержание названных журналов к “еврейской теме”, обвиняя в “антисемитизме” и Куняева, и Кожинова, и Казинцева, и Иоанна, митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского, за книги “Самодержавие духа. Очерки становления Святой Руси” и “Торжество православия. Очерки русского самосознания”... Он буквально изничтожал “Наш современник” за публикацию глав из книги Дугласа Рида “Спор о Сионе” (Кожинов, кстати, считал, что труды Нины Пигулевской на ту же тему выполнены на гораздо более высоком уровне, чем у Рида). А статья о редакторе “Штюрмера” Юлиусе Штрайхере, повешенном по приговору Нюрнбергского трибунала, очевидно для всех служила намёком на то, какого конца жаждет Млечин для “русских националистов”.

Впрочем, очень скоро раздались абсолютные в своей откровенности ламентации на данную тему: “...В этой борьбе, которая не вчера началась и не завтра завершится, интеллигенция — это социальный слой, выступающий за просвещение и модернизацию против рабства и даже национальной традиции, если она — традиция рабства... И, поскольку либеральные ценности здесь первичны, эта интеллигенция “антипатриотична”. Не ошибемся поэтому, если скажем, что она всегда, так или иначе, является “интеллигенцией еврейского происхождения”: исторически борьба за модернизацию и либерализацию патриархальных обществ составляла самую суть еврейства, всегда потому ненавистного автократам и ксенофобам (Евгений Добренко).

“Задним числом всё население России записали в “русских фашистов” и объявили ему непримиримую борьбу”, — писал бывший командир Вильнюсского ОМОНа, отсидевший в тюрьме Чеслав Млынник в статье “Приглашение к фашизму” в юбилейном номере “Нашего современника”, посвящённом сорокалетию Победы, и приводил трезвые слова одного из депутатов Государственной Думы: “Фашизмом объявляются любые попытки понять место, положение, качество жизни и государственную роль русской национальной целостности. Русское национально-патриотическое движение противостоит фашизму, а русская нация — историей, национальной психологией и идеологией — принципиально противостоит фашизму. И тем не менее опасность фашизма в России существует, и она нарастает, и справедливо было бы в этом случае применить к руководству страны, его политической обслуге и пропагандистскому аппарату те санкции, которые были выработаны Нюрнбергским процессом”.

И в это же время назревал очередной политический поворот. Приближались президентские выборы, и бесспорным фаворитом на них считался лидер Коммунистической партии Российской Федерации Геннадий Зюганов.

Кожинов входил тогда в состав доверенных лиц кандидата на пост президента РФ от Компартии. Бывший антикоммунист, русский патриот, интеллектуал высшей пробы, он пришёл тогда на помощь единственной партии, способной восстановить если не всё, то многое из разрушенного в смутное время последнего десятилетия. Печатался в “Правде” и “Советской России”. Проводил с пришедшими к нему обстоятельные беседы:

— Не так уж трудно понять, что главная причина большинства нынешних многообразных бед России — фактическое безвластие. Существующие государственные структуры выполняют, строго говоря, всего лишь одну функцию — охраняют личную власть президента. И ни одна из имеющихся в наличии политических партий, кроме КПРФ, лидером которой является Зюганов, заведомо не может воссоздать всеохватывающую и действенную государственность, не может, уже хотя бы потому, что ни одна из них, в отличие от КПРФ, не располагает сколько-нибудь значительным количеством сплочённых людей, способных реализовать единую социальную и культурную программу государства на всём пространстве России — сверху донизу.

“Я предпочту в России хаос и гражданскую войну тенденции воссоединения её в единое, крепкое, централизованное государство”, — откровенничал Генри Киссинджер. В середине 90-х возник реальный шанс собрать, наконец, Россию в единое, цивилизованное государство, остановить её распродажу, восстановить традиционные ценности.

Во втором туре остались двое: Ельцин и Зюганов. И было сделано всё для того, чтобы не дать Зюганову победить.

Шли массовые фальсификации — вплоть до вбрасывая свежих бюллетеней и переделывания протоколов, возглавлял этот “дружный механизм” фальсификаций Анатолий Чубайс.

Потом Зюганов говорил, что на тех выборах победил беспредел. Ельцин не собирался отдавать власть, цеплялся за неё любыми средствами. Видя, что совершенно озверевший президент пойдёт на всё — вплоть до пролития крови (этот “приём” был уже опробован три года назад), Зюганов согласился с окончательными результатами и признал победу Ельцина.

Следующая попытка лишить Ельцина власти относится к 1997 году. Инициатором её был герой чеченской войны, человек, имевший неоспоримый авторитет в армейских частях, Председатель комитета Государственной Думы по обороне генерал Лев Рохлин. Летом 1998 года он планировал ввод армейских частей в Москву. После свержения власти планировалось создание Комитета спасения России, а также институтов, которые бы следили за действиями армии, милиции, законодательными и исполнительными органами.

Самое жуткое, что он говорил об этом в открытую. 9 мая 1998 года я стоял на Триумфальной площади в десяти шагах от трибуны, на которой выступал генерал. Слушая его боевые речи и угрозы власти, задавал себе один-единственный вопрос: “Неужели он не понимает, что подобное так не проходит? Что об этом до начала действий никто не говорит вслух?” И это уже после истерического рыка не трезвевшего Ельцина в телекамеру: “Рохлиных мы сметём!”

В ночь со 2 на 3 июля 1998 года генерал был убит на своей даче. В убийстве обвинили его жену, чему никто из вменяемых людей, естественно, не верил... Звуков выстрела никто, включая охранников, не слышал, ясно, что пистолет был с глушителем. И поблизости в лесу были найдены сожжённые трупы нескольких человек, предположительно исполнителей убийства.

Следствие всего этого как будто не заметило.

В это время со страниц “Независимой газеты” раздавался боевой клич бывшей “православной диссидентки” Зои Крахмальниковой “Партия, именующая себя коммунистической, в демократической России должна быть объявлена вне закона”. Михаил Жванецкий в своих “юмористических программах” острил: “Моя мечта — разровнять то место, где была Россия, и построить что-то новое. Вот, просто разровнять”... В Государственной Думе инициировался импичмент президенту, которому публично бросал тяжкие обвинения Николай Губенко:

— Ельцин реализовал давнюю мечту Гитлера — нет Советского Союза! Не случайно, наверное, президент так убеждённо на всех этапах противостоял закону о культурных ценностях, перемещённых во время Второй мировой войны. Не случайно он так весело плясал в Берлине на могилах наших отцов. Не случайно, наверное, под его дирижёрскую палочку число жертв Великой Отечественной войны по странным обстоятельствам почти совпадает с числом брошенных и преданных русских в результате Беловежских соглашений... Простой человек стал чувствовать себя жертвой. И самое страшное — в России верховная власть, на которую уповал наш человек как на опору семьи и государства, предстала перед ним не как защита, а как едва ли не главная угроза.

Импичмент сорвал Жириновский — вся фракция ЛДПР проголосовала против процедуры... Ельцин тогда сохранил власть, и лишь перед следующими выборами, после организованного президентским окружением дефолта с жуткими последствиями для населения (которое вымирало по 1 миллиону человек в год), уже явно не рассчитывая ни на какую победу, выдохнул, выдавил из себя: “Я ухожу...” И назначил своего преемника — свежеиспечённого Председателя правительства Владимира Путина...

*   *   *

Кожинов внимательно следил за всеми этими перипетиями, не переставая работать со всё возрастающим напряжением. От работы его не отвлекла и премия имени Ф.Тютчева за биографию классика — единственная литературная премия в его жизни.

Он установил тесные и добрые отношения с журналом “Русская провинция”, где публиковал циклы статей о русской классике, в частности, лучшие на то время свои статьи о “Мирской чаше” Пришвина и “Тихом Доне” Шолохова, ставшие со временем хрестоматийными и вошедшими во все его книги избранных сочинений.

Он писал предисловия к избранной публицистике Александра Казинцева “Россия над бездной”, к первой книге стихотворений Марины Струковой, ещё школьницей начавшей печататься в “Нашем современнике”, к сборнику “Свет двуединый: Евреи и Россия в современной поэзии”.

Он постоянно выступал на страницах газеты “Правда” в диалогах с журналистом Виктором Кожемяко” “Это бесплодное дело — пытаться перечеркнуть историю”, “Кто и почему нагнетает тему антисемитизма”, “Может ли Россия жить без идеи?”, “Не перестать быть самим собой”, “Пойдём по своему пути”...

Он утверждал богатство и многообразие духовной жизни в Советской России в отклике на книгу о жизни А.Ф.Лосева его верной спутницы и единомышленницы Азы Алибековны Тахо-Годи.

Он периодически встречался с Львом Аннинским и вёл с ним продолжительные диалоги, один из которых должен был выйти в телепередаче “Уходящая натура”, но... так и не вышел по “техническим” причинам. “А ты действительно думал, что меня пустят в эфир?” — насмешливо спросил Кожинов Аннинского, узнав об этом.

Он, прочтя в “Новом мире” “Записки русского фабриканта” предпринимателя Александра Паникина, откликнулся на них статьёй “Идеализм и “континентальность” России”: “Одно из ключевых слов Александра Паникина — слово “идеализм”, употребляемое в широком жизненном, житейском (а не философском) значении. Именно в “идеализме” автор видит едва ли не самое плодотворное начало отечественного бытия, и его убеждение многократно подтверждается конкретными фактами. Так, он снова и снова доказывает, что без “идеализма”, побудившего тех или иных встреченных им на жизненном пути людей на соответствующие поступки, он не смог бы сделать ничего из задуманного, да и вообще достойно жить... Сочинение Паникина убеждает, что без всего этого “идеализма” ему ничего не удалось бы создать, и на последней странице безоговорочно провозглашено, что вера в будущее России уместна лишь постольку, поскольку “несмотря на все издержки и поражения... мы сохранили... стремление к идеальному”.

В то же время он решительно оспорил паникинские негативные характеристики государства, “которое нас душило”, и воспевание “свободной экономики, существующей независимо от государства”, как “главного позитивного итога”. Кожинов, оценивая деятельность Паникина очень высоко, указал на это очевидное противоречие в его рассуждениях:

“Нет никакого сомнения, что в России, в отличие от Запада, человек в очень значительной степени “принадлежал” государству. Даже для самых верхних слоёв общества главное в их бытии зависело от “пожалования” (характерное русское понятие!) со стороны государства. Но если вдуматься, станет столь же несомненным, что качество, в котором Александр Паникин усматривает своего рода высшую ценность русских людей и чуть ли не единственную основу будущего России, — тот самый “идеализм” — во многом порождено именно этой ролью государства, от коей он так жаждет избавиться.

Поскольку в России люди получали нечто самое важное для их жизни из рук государства, а не в результате своей собственной борьбы за место под солнцем, между ними не возникала та постоянная и жёсткая конкуренция, которая присуща Западу и о которой писали — нередко поражённо — многие давние и недавние эмигранты из России.

Говоря об этом, я отнюдь не имею намерения объявить Запад “плохим”, а Россию — “хорошей” (я вообще никогда ничего подобного не говорил); Россия не “лучше” Запада, она просто другая, у неё и свои достоинства, и свои пороки.

...Объективный взгляд на историю убеждает, что уровень жизни страны обусловлен многими и многообразными факторами — от климата до исповедуемой большинством населения страны религии — в их сложнейшем взаимодействии. И призывы “догнать” (или даже “перегнать”) “высокоразвитые” страны, которые звучали из уст и Ленина, и Хрущёва и продолжают звучать сегодня, нередко прямо-таки курьёзны... В наличной ситуации явно невозможны ни заметный рост уровня жизни, ни существенное развитие отечественных промышленности (в том числе лёгкой) и сельского хозяйства. И для меня несомненно, что только всесторонний и предельно твёрдый, хотя в то же время и предельно гибкий государственный протекционизм — то есть мощная система “защиты” отечественной экономики — может спасти страну от прозябания и деградации”.

Редакция “Нового мира” проявила определённый “плюрализм”, опубликовав кожиновскую статью, но когда вдохновлённый этой публикацией Вадим Валерианович принёс туда своё новое сочинение — “Маркиз де Кюстин как восхищённый созерцатель России” (Кожинов охарактеризовал его книгу “Россия в 1839 году” — вопреки и “патриотам” и “демократам” — как сочинение, продиктованное смесью ужаса и восхищения), — ему передали вопрос какого-то влиятельного лица, обращённый к руководству журнала: “Зачем вы печатаете этого ужасного Кожинова?!” Естественно, последовал отказ, и статья о книге “Россия в 1839 году” была опубликована в “Москве”.

Он в преддверии 200-летнего юбилея А.С.Пушкина (который власть и пресса превратили в сущее безобразие) работал над статьями о “посмертной книге” поэта, о тайне его гибели, фактически, логично и безукоризненно выстроив систему доказательств причастности к трагедии салона графини Нессельроде. Он утверждал в многочисленных беседах, что “мы ещё должны дорасти до пушкинских стихов”.

Он, совершив “круг мысли” от своих молодых лет, “вернулся” к М.М.Бахтину — и его воспоминания о философе, размышления о наследии Бахтина периодически публиковались и в столичной прессе, и в журнале “Диалог. Карнавал. Хронотоп”. Передал Николаю Панькову бахтинские письма — и они вышли в одном из специальных выпусков журнала вместе с ответными кожиновскими — и с богатейшим паньковским фактологическим комментарием... В статье “Дилемма “Лосев-Бахтин” и розановское наследие” Кожинов развенчал спекулятивные построения Н.Бонецкой, которая “стремясь всячески “отделить” М.М.Бахтина от христианства... пытается самым настоятельным образом связать его с иудаизмом и даже вообще с “еврейством”. Причём Кожинов специально подчеркнул, что он был целиком “за” опубликование этого “разоблачительного” сочинения в “бахтинском” журнале, “ибо выразившаяся в нём “позиция” (даже будучи совершенно безосновательной. — С.К.) имеет определённое распространение”. Это “обвинение”, заявлял Кожинов, “высосано из пальца... ибо в бахтинских текстах (по цензурным условиям того времени. — С.К.) “никак не выразилось отношение их автора к пресловутой проблеме”, а ближайшее окружение Бахтина прекрасно знало о его воистину православном мироощущении.

Разговор этот продолжился и далее. В статье “Великий творец русской культуры XX века”, вошедшей в книгу “Судьба России: вчера, сегодня завтра”, изданной в 1997 году, Кожинов обращал специальное внимание на пространный обзор “Бахтин и Запад” Виталия Махлина, опубликованный в “Вопросах философии”. Он возражал автору обзора, утверждавшему, что на Западе якобы поняли Бахтина глубже, чем в России... При том, что “для нас” (надо бы, конечно, уточнить, кто именно эти “мы” — ядовито заметил Кожинов) Бубер и Гадамер “и интереснее, и как бы доступнее, чем странные парафилософские, маргинальные тексты русского автора”. “Важно отметить, — парировал Кожинов, — что значение творчества Бахтина было понято или хотя бы прочувствовано многими даже ранее того времени, когда мне удалось добиться издания его книг!”

“Позиция Бубера (“становясь Я, я говорю ТЫ”), — писал Кожинов, — никак не совместима с понятием о подлинном диалоге, полновесное учение о котором создано Бахтиным — с опорой на всё русское духовное развитие... Бахтинское учение о диалоге всеобъемлюще, и потому бытие не только личности, но и народа раскрывается как диалог с другими народами, в котором народ только и может обрести своё “я”. И это с особенной очевидностью противостоит позиции Бубера, с точки зрения которого, самодовлеюще “становясь я”, народ только уж затем (и исходя из своей безусловной “самости”) может иметь дело с “ты”, с другим народом (и народами)”.

Кожинов обратил пристальное внимание на то, что Махлин уделяет много места сочинениям американского бахтиниста Майкла Холквиста, который ранее писал “о русско-православном стержне практически всех идей Бахтина”, а позднее — в 1990-м — так высказался об этом “стержне”: “Я очень встревожен возрождением там (в Советском Союзе. — С.К.) русского православия. Ведь то, что поднимает голову в СССР, может иметь жуткие последствия... И я никогда не соглашусь с теми (то есть и с самим собой. — С.К.), кто настаивает на православии Бахтина, как таковом, как если бы речь шла о чём-то общезначимом и само собой разумеющемся”.

Это было следствием не столько естественной эволюции исследователя, сколько его подчинения тоталитаризму, господствующему в США, где Ветхий завет был изъят из школьных библиотек в двух десятках штатов, в школах запрещали сказки Шарля Перро и братьев Гримм “за излишнюю жестокость”, “Барона Мюнхгаузена”, “Над пропастью во ржи” и “Ромео и Джульетту” из-за того, что “неверно ориентируют молодёжь”... “Приключения Гека Финна” запретили в тех же школах по ходатайству афро-американских организаций за слово “ниггер”.

Книгу о Бахтине, изданную ещё в 1981 году на английском, Холквист предполагал посвятить Сергею Бочарову и Вадиму Кожинову, однако издатели заявили, что, если сохранится посвящение последнему — издание не будет финансироваться. И это посвящение, естественно, было снято.

Надо отдать должное Виталию Махлину — прочтя кожиновскую статью, он написал автору письмо, содержащее немало ценных фактов и соображений:

“Многоуважаемый Вадим Валерианович!

Посылаю Вам статью М.И.Кагана... Статья не только интересная, но, как Вы сразу заметите, “подготовленная к печати” — что редкость и для Кагана, и для Бахтина, и даже для Пумпянского... В той несомненной правде и “желании добра”, которые содержатся в этой статье 23-го года, там заключены какие-то фатальные для судеб еврейского народа... вещи, включая басенно-финальный вывод профессора Преображенского в “Собачьем сердце”: “Швондер и есть самый главный дурак...” Мне кажется, что со временем можно попытаться реконструировать вероятный “ответ” самого Бахтина Кагану...

Предложенная Вами тема, для меня тематизируемая с трудом как раз потому, что для меня она составляет как бы имманентное основание моей “деятельности”, сейчас буквально окружила меня в ходе моего семинара “Достоевский после Бахтина”, который я веду у себя в Педагогическом университете на филологич. факультете в рамках Бахтинского семинара... Я, готовясь к семинару, начал “поднимать”, в первую очередь, литературу по Достоевскому лучшую начала века — от которой ММБ диалогически отмежевался. И вот, с одной стороны, я прочитал очень талантливую, но совершенно безумную книгу Арона Штейнберга “Достоевский и система свободы”, а с другой — книга ММБ о Достоевском оказалась у меня как бы на стыке “Россия–Запад” в неожиданном для меня, но, по-моему, продуктивном сближении-сопоставлении: Вяч. Иванов (его концепция как исходный пункт Бахтина) и создатель западного марксизма Георг Лукач, с его (в предмарксистский период) культом Достоевского, его “теорией преступления” (почерпнутой из Ропшина-Савинкова — да, да! — через первую жену Лукача Елену Грабенко, эсерку с “русскими” повадками восторга и бардака...). У нас почти не знают этот сюжет, и что “Теория романа” — это на самом деле кусок гигантского замысла “Достоевский”, провалившегося и закончившегося знаменитым “обращением” Лукача в марксизм, поразившим неожиданностью даже его близких друзей... А вслед за этим — своеобразная встреча еврейского и русского мессианизма, встреча, за которой для одних раньше, для других позже последовало (и происходит сейчас) то, что я называю (используя название одного из произведений Льюиса, но в ином, чем у него, смысле) — “Расторжением брака”. (Характерный документ этого явления в биографии упоминавшегося А.Штейнберга — его статья “Достоевский и евреи”).

Вся эта НЕРАЗРЕШИМАЯ и, главное, по-настоящему не продуманная у нас история очень смешно “доигрывается” в бахтинистике: Брайн Пул, который хочет оторвать ММБ от русских истоков и источников, написал статью на 4 листа “Культурный мессианизм Бахтина”, а несчастная дура Н.К.Бонецкая переводит его сочинение, чтобы доказать то же, что хочет Брайн, но со своим акцентом: Бахтин не “русский” мыслитель, а вообще “западный” и подверженный “иудаизму” в частности.

Всё это очень смешно, но и серьёзно тоже. И потому трепещу перед Вашим замыслом “Бахтин и проблема русско-еврейского диалога”, но считаю правильным и, извините за глупость, “своевременным” выбор темы. Хотя и знаю, что Юдифь Матвеевна Каган не простит мне сотрудничества с Кожиновым.

Кстати, в новейшей книге Бориса Парамонова есть статья, которая возможно пригодится Вам в связи с упомянутым замыслом Вашим: она называется “Русский как еврей”: видел в магазине, да дорого для меня...

Всего Вам доброго”.

 

*   *   *

Кожинов говорил о том, что “самые трагические эпохи в истории человечества — самые великие”. И когда уже с государственных трибун из уст последних негодяев, срочно переодевающихся в “патриотов”, начали раздаваться речи о “либеральной империи” и о выработке “национальной идеи”, ответил, не смущаясь мыслью, что на него в очередной раз “накатят” и “справа” и “слева”: “В нашей истории очень трудно обнаружить национальную идею. Идея Третьего Рима, идея “метаморфозиса” при Петре I, коммунистическая идея — идеи не национальные. Иначе быть и не могло. Россия всегда представляла из себя континент, точнее, субконтинент, отличный от Европы и Азии. Эту мысль впервые четко выразил Чаадаев. Именно ему принадлежит формулировка, что в России европейская и азиатская цивилизации, слившись, переработаются в некую новую, самостоятельную цивилизацию... Лишь попав в магнитное поле России, другие народы тоже приобретают евразийские черты. Хотя, если приходится выбирать, то чаще всего эти народы предпочитают быть задворками Европы, а не “передним крыльцом” России. Но является ли это действительно лучшим уделом для них?.. К сожалению, в отрицании национальной идеи как движущей силы русского народа большинство видит национальное принижение. Это неверно. Чаадаев в свое время писал, что для нас узки любые национальные идеи, так как Провидение поручило нам интересы человечества. Русские — уникальный народ, который смог определить судьбу континента, притом не навязывая ему своей национальной идеи. Ведь Россия никогда не была колониальной системой. Русский народ во многих отношениях жил хуже, чем другие народы. В служении целому континенту и тем самым всему миру не остается места для обеспечения собственного благосостояния, для чисто бытового устройства жизни. Тот, кто берет на себя ответственность за человечество, должен за это платить. Но в награду за служение русский народ создал свою культуру...”

Он начал работу над новой книгой — уже чисто историософской — начало которой успел опубликовать в “Нашем современнике”: “Россия как цивилизация и культура (к 1200-летию Русского государства)”. Он писал о том, что бессмысленны все сравнения Запада и России в социально-политическом плане, что Россия, как государство, сформировалось на территории, изначально непригодной для жизни, о чём, в частности, писал маркиз де Кюстин: “Эта людская раса... оказалась вытолкнутой к самому полюсу... война со стихиями есть суровое испытание, которому Господь пожелал подвергнуть эту нацию-избранницу, дабы однажды вознести её над многими иными”... В подтверждение Вадим Валерианович ссылался и на только что вышедшую книгу публициста Андрея Паршева “Почему Россия не Америка”, самостоятельно пришедшего к тем же выводам, что и Кожинов, книгу, произведшую тогда в журналистских и публицистических кругах настоящий фурор...

По поводу этой книги на страницах “Нашего современника” шла новая нешуточная полемика — уже между между Кожиновым и Александром Казинцевым. Казинцев, на дух не принявший книгу Паршева, писал в очерке “Дао Тун”, посвящённом Китаю, что автор “возводит хулу на свою землю”, ибо утверждает: “...твоя земля ни на что не годная льдина” (Кожинов, опровергая это утверждение, показывал, что ничего подобного в книге Паршева нет). Но самое главное — причину нынешнего бедствия состояния России Казинцев видел в наличии “умных и умелых врагов” на самом верху государственной власти. Кожинов же, солидаризируясь с Паршевым, причину видел в ином: “суть дела не столько во “врагах” (наличие которых не отрицал и Паршев. — С.К.), сколько в том, что большинство активного населения страны поддалось соблазну “реформ”, которые должны были превратить Россию в некое подобие Америки”, в соблазне либерализма. “В книге А.П.Паршева на основе богатого и многообразного фактического материала доказано, что путь, на который десять лет назад вступила страна, привёл бы, в общем и целом, к таким же результатам и в том случае, если бы никаких “врагов” в “руководстве” не было...” А их наличие — побочная, но не основная причина происшедшего.

Кожинов писал, что крах Российской Империи в начале XX века и Советского Союза в его конце имеют в своей основе серьёзнейшую первопричину — упадок веры в наличную власть. Всё остальное — Первая Мировая и “холодная” войны, заговоры и политические интриги (внутренние и внешние), экономические неурядицы — лишь сопутствующие обстоятельства. И победоносная поступь Советского государства с 1943 по 1961 год сама по себе явилась причиной последующего упадка, ибо налицо было “чреватое тяжкими последствиями перенапряжение сил”, которое привело к последующему реальному бездействию верховной власти, что и подвигло её к крушению. Все спорадические лихорадочные действия уже ни на что оказать реальное влияние не могли... Но если бы не поворот к русской истории, не восстановление (хотя бы частичное) исторических традиций, — напоминал Кожинов, — не было этого грандиозного рывка, в том числе и в научно-технической сфере. Ссылаясь на одну из фундаментальных статей Сергея Кара-Мурзы, опубликованную в “Нашем современнике”, Кожинов говорил, что если основа бытия на Западе определяется понятием “рынок”, то в России понятием “семья” — и это представление о жизни не смогли выбить из людей никакие “реформаторы”, в том числе и в 90-е... Понятно, что в семье бывает всякое — и склоки и раздоры, понятно, что семья может быть и хорошей, и дурной — но принцип отношений, в том числе и народа с властью, в России принципиально иной, чем на Западе.

А главный парадокс современной жизни Кожинов видел в том, что “строить рыночную демократию взялись вчерашние деятели КПСС, что, если не стесняться в выражениях, является попросту комичным. Правда, иные из этих деятелей вскоре стали “олигархами” (один из которых — А.Смоленский — в это же время заявил: “Все последние годы мы воспринимали свою страну, с одной стороны, через отрицание её ценностей, а с другой, так сказать, через желудок”. — С.К.), но в высшей степени показательно, что им подчас запрещают въезд в настоящие страны рыночной демократии!” Утвердившийся “капитализм” Кожинов справедливо определил, как “вовсе не капитализм в западном значении слова, а... легализованную теневую экономику”, существовавшую ещё при Сталине. Более того, “социалистическая экономика, которая так или иначе соблюдала общепринятые правовые нормы, была... ближе к капиталистической, нежели очень значительная часть нынешней экономики РФ”.

Крайне интересно (и это осталось практически незамеченным), как Кожинов охарактеризовал избрание Путина в феврале 2000 года. Тогда все газеты — от “Завтра” до “Московского комсомольца” — задавали, по сути, один и тот же вопрос: кто такой Путин? Ходили многочисленные разговоры о нём, как о выходце из собчаковского гнезда, который проворовавшегося Собчака спас от уголовного преследования, отправив в Европу, о многочисленных его собственных злоупотреблениях в Санкт-Петербурге во время работы там в собчаковской команде (в коллективном сборнике 12 журналистов “Коррумпированный Петербург” 1997-го года издания представала во всей красе чудовищная картина того, в какую клоаку при Собчаке превратилась “Русская Пальмира”)... Кожинов вообще не стал вдаваться ни в анализ личности нового кандидата на президентское кресло, ни в анализ его программы. Он уловил самое главное: “преобладающее большинство избирателей не считало Путина человеком, ставящим цель превратить “страну-семью” в “страну-рынок”.

Ни в какую мировую “рыночную экономику”, подчёркивал Кожинов, Россия не вошла да и не могла войти, и существует она (как народ, так и власть) “на советско-социалистической основе”. В этом свете всё противостояние “патриотов” и “демократов”, по сути, бессмысленно (Кожинов специально подчеркнул, что “проблема “деления” идеологов на “патриотов” и “демократов” “только запутывает и затемняет общественное сознание”) — и если “западники” представляют собой чисто русских по мироощущению людей, отягощённых тяжелейшим комплексом неполноценности, то патриоты (монархисты или коммунисты) являются патриотами не России, а “того или другого общественного строя”, в том числе и те, кто “проклинают сегодняшнюю Россию и её терпящий своё положение народ”.

“Истинный патриотизм, — заключал Кожинов, — это любовь и преданность своей стране и в целостности её истории, и в её современном состоянии... Истинный патриотизм — тот, который исповедовали обладавшие высшим духовным уровнем люди России, — основан не на утверждении “превосходства” своей страны над другими... а равноценности — пусть хотя бы “потенциальной”, долженствующей обрести своё воплощение в будущем времени — цивилизаций и культур...” Патриотизм, утверждал он, “сам по себе не “возвышает” человека, но без патриотизма нельзя достичь высшего духовного уровня”.

“Я не являюсь специалистом, компетентным в вопросах мировой экономики, — говорил он в беседе с журналистом “Завтра” Владимиром Винниковым. — Но невероятное могущество и определяющая роль США в современном мире говорят именно о том, что это государство находится накануне упадка... Не думаю, что лично я доживу до заката Америки, но я вполне это допускаю”.

Битва за отечественную историю продолжалась, в том числе и кровавая. В последних числах марта 2000 года в Подольске был убит неизвестными историк, географ, журналист Вильям Похлёбкин. Он был широко известен как автор работ по кулинарии и книги “История водки”, но, увы, меньшую известность имели его другие книги — “Великая война и несостоявшийся мир. 1941–1945–1994. Военный и внешнеполитический справочник” (на которую Кожинов сделал не одну ссылку, работая над главами о Второй мировой войне) и “Великий псевдоним (как случилось, что И.В.Джугашвили избрал себе псевдоним “Сталин”?)”, где Похлёбкин, в частности, писал: “Г.М.Адибеков наивно пишет (“Вопросы истории, № 4, 1996 г., с. 156): “Доступные нам документы не позволяют, однако, выяснить, кем была навеяна (или подсказана!) идея коминтернизации Коминформа Сталину!”. Как будто бы Сталину кто-то мог подсказывать и будто бы он нуждался в подсказке, как какой-нибудь Горбачёв иди Ельцин, шагу не умеющие ступить без бесчисленных советников и помощников! Вот что значит допустить современного человека к архиву! Он всё равно ничего не поймёт, всё переврёт, ибо не знает, не понимает исследуемой эпохи, смотрит на неё глазами современного оболваненного демократами идиота”.

В это же время разворачивалась настоящая травля выдающегося историка Игоря Фроянова, знаменитого своими трудами по истории Древней Руси. Но в конце 1990-х ожесточённая полемика развернулась вокруг его книг “Октябрь семнадцатого” и “Погружение в бездну (Россия на исходе XX века)”. Фроянов, ориентируясь на Кожинова, определившего две стороны Октябрьской революции — “Революция для России и Россия для революции”, — писал о третьей стороне катаклизма: “Революция против России”. Эта сторона была связана с деятельностью мировой закулисы, а что касается построения социализма, то Фроянов подчёркивал, что мы никогда не жили при социализме, в лучшем случае речь может идти только о подступах к нему, и строй, сложившийся после войны, может характеризоваться не иначе как государственный капитализм. В “Погружении в бездну” он, основываясь, в частности, на мемуарных книгах “демократов”, дал уничтожающую характеристику всему процессу “перестройки”.

Реакция не заставила себя ждать. Было сделано всё, чтобы убрать Фроянова с поста декана исторического факультета Санкт-Петербургского государственного университета. Заголовки статей в либеральной прессе говорили сами за себя: “Затхлый ветер перемен. Он подул в Петербургском университете”, “На истфаке правит “чёрная сотня?”, “Призрак коммунизма прописан на Менделеевской. И чувствует себя комфортно”, “Когда разум спит мёртвым сном”, “Уроки нацизма в СПбГУ. Декан исторического факультета СПбГУ, “мировая закулиса” и самый главный порок”, “Истерический факультет”, “Россия и мировая закулиса. Сочинения Игоря Фроянова”, “Город, которого нет. В Петербурге махрово расцветают нацистские идеи”, “Исторический сталинизм”... Всё это публиковалось в “Общей газете”, “Известиях”, “Новой газете”, “Новых известиях”, “Демократическом выборе”, в журнале “Барьер”... В то же самое время был убит сын Игоря Фроянова Владимир — как писал Юрий Белов в статье “Месть непокорному”, опубликованной в “Советской России”, “убит за то, что посмел наступить на горло мафии в сфере образования”. Политические обвинения сделали своё — через год Игорь Фроянов был смещён с поста декана исторического факультета.

 

*   *   *

...При постоянных отказах делать политические или экономические прогнозы Кожинов демонстрировал какой-то спокойный оптимизм в отношении будущего, при том, что временами его мучили поистине мрачные мысли. Таисия Наполова вспоминала о своей последней встрече с ним на Цветном бульваре рядом с редакцией “Нашего современника”.

“Вид у него был усталый, глаза опущены. Я поздоровалась, он остановился, кивнул головой. Потом знакомым жестом поднес руку ко лбу.

— Я сейчас Паскаля читал. И вот вертится в уме одна его мысль, словно о нашем времени сказанная: “Мы беспечно устремляемся к пропасти, заслонив глаза чем попало, чтобы не видеть, куда бежим”...

— Да, это о нас... “Заслонив глаза чем попало...”

— И заметьте: всех безразличие несет к пропасти: и бедных и богатых. Одним застит глаза жажда власти или славы, другим — деловые заботы, третьим — погоня за удовольствиями и т.д. Мы сами приближаем апокалипсис...

— Вадим Валерианович, нас еще может что-то спасти?

— Вы-то сами что об этом думаете?

Он смотрел на меня строго, ожидающе.

— Я надеюсь на спасительную силу прошлого... Его уроки могут много значить для нас. Людей может поднять то, что подымало наших великих предков. Смотрите: люди забыли о Боге, но вспомнили же о Нем!

Вадим Валерианович мрачно молчал, потом сказал:

— Недавно я перечитал Библию. И меня неотступно преследует мысль, что нам еще предстоит заплатить проклятую Каинову подать своими детьми...

— Вадим Валерианович, напишите об этом!

— Сами-то Вы много ли написали об этом? Мне как-то попалась на глаза мысль Достоевского: “Я мог бы сказать много хорошего и скверного и для общества и для правительства, а этого нельзя. У нас о самом важном нельзя говорить”.

Он безнадежно махнул рукой и распростился со мной”.

Но было бы ошибкой воспринять самые тяжёлые размышления Кожинова как воплощение чёрного пессимизма. Он не уставал повторять: “Тот, кто не желает или не имеет мужества осознать трагедийность человеческой судьбы, представляющей собой шествие к смерти, не может быть истинно счастлив”.

 

*   *   *

На год 200-летия Пушкина пришлась ещё одна ценнейшая работа Вадима Валериановича. Он инициировал создание учебного пособия для 11 класса средних школ “Русская литература XX века”.

Необходимость подобной книги напрашивалась давно. В школах кардинально сокращалось время на уроки литературы, и сама она подавалась — чем дальше, тем больше — в совершенно извращённом виде. Более того, у нас, “как на Западе”, начали рекламировать так называемые “дайджесты” классических литературных произведений. Так, издательство “АСТ”, ставшее своего рода монополистом на книжном рынке, рекламировало свою продукцию — серию “Все шедевры мировой литературы в кратком изложении. Сюжеты и характеры”: “Можно ли успеть за полчаса ознакомиться с событиями романа-эпопеи Льва Толстого “Война и мир”? Оказывается, можно, если роман пересказан всего на 17 страницах. “Преступление и наказание” Ф.М.Достоевского — на пяти! “Мартин Иден” Джека Лондона — всего на трёх... Очень лаконично, даже схематично”, ибо “современный человек живёт и работает в бешеном ритме и почти не располагает временем для чтения”...

(В это же время подобный “дайджест” уже из произведений зарубежной литературы составил Владимир Новиков — тот самый, который назвал Рубцова “Смердяковым русской поэзии”)...

Подобное уже бывало не раз... Предсказывалось и полное исчезновение печатной книги, и “новое динамичное письмо”, по сравнению с которым обращалась в “ничто” “скучная” русская классика... Но здесь это появление “нового человека” эпохи “бешеного ритма”, которому “некогда читать”, приводило издателей в истерический восторг.

“Читайте книги, а не дайджесты, господа!” — так была озаглавлена фразой Кожинова беседа с ним в “Книжном обозрении”... И новое учебное пособие было призвано раскрыть богатейшие смыслы высших творений русской литературы советского периода для совсем молодых, только вступающих в жизнь людей.

Книга вышла под редакцией Кожинова, составителем её стала известный литературный критик Ирина Ивановна Стрелкова. Весьма представительным был подбор авторов статей: Лидия Спиридонова, Анатолий Ланщиков, Станислав Куняев, Александр Казинцев, Инна Ростовцева, Пётр Палиевский, Виктор Чалмаев, Михаил Лобанов, Сергей Семанов, Валентин Курбатов, Валентин Непомнящий. Был охвачен весь XX век в его литературных вершинах — от Максима Горького до Василия Шукшина и Юрия Кузнецова... Самому Вадиму Валериановичу принадлежали статьи, посвящённые Пришвину, Шолохову и Рубцову... Удостоившись чести быть приглашённым для написания статей в пособии, я представил туда свои работы о Есенине, Ахматовой и Кузнецове... Завершалось пособие фундаментальными статьями Непомнящего “Русская литература: истоки и рубежи”, Петра Палиевского “К понятию гения” и Вадима Кожинова “Нобелевский миф”.

Учебное пособие, посвящённое русскому художественному слову в советскую эпоху, было тем более актуальным, что не прекращался поток помоев, выливаемых из всевозможных цистерн и на это время, и литературу, им созданную... При том, что Владимиру Набокову (которому в пособии была посвящена глава, написанная Всеволодом Сахаровым), совершенно непримиримому по отношению к социализму вообще, принадлежат слова, о которых не собирался вспомнить ни один “демократ”, ни один “либерал”, и едва ли знало о них большинство “патриотов”: “Советская литература по сравнению с литературой мировой проникнута высоким идеализмом, глубокой гуманностью, твёрдой моралью. Мало того: никогда ни в одной стране литература не славила так добро и знание, смирение и благочестие, не ратовала так за нравственность, как это делает с начала своего существования советская литература”.

...”Возвращаясь” к Бахтину, Кожинов “вернулся” и к своим любимым Тютчеву и Фету, составив и прокомментировав их книги для издательства “Вече”. В тютчевский сборник он включил и социально-политическую прозу поэта.

“Он вовсе не “слуга” властей... но в то же время он ни в коей мере не “диссидент”...” — так написал Кожинов о великом математике Льве Семёновиче Понтрягине в предисловии к его “Жизнеописанию”. То же самое в полное мере можно сказать и о самом Вадиме Валериановиче.

Летом 2000 года ему исполнилось 70 лет. Вологодский губернатор пригласил провести торжества в Вологде, предполагалось провести два юбилейных вечера — и в последний момент... всё отменилось. Кожинову предпочли каких-то сатириков... Самые высокие слова посвятили Кожинову авторы “Нашего современника”, а в журнале “Диалог. Карнавал. Хронотоп” о своём друге юности проникновенно писал Георгий Гачев:

“Творческое акме, то есть цветение и плодоношение, в сравнительно позднем возрасте, было поразительно в Вадиме Валериановиче. И тут не просто вдохновение, что никогда не покидало его талант, но и — долг: потрудиться на поприще самосознания России, помочь родной стране и культуре — с самопониманием! Мог ощущать он, как, выражаясь словами Гоголя, “все, что ни есть на земли” обратило на него “полные ожидания очи”... Ибо кому еще, как не ему, насыщенному всесторонними познаниями и в возрасте мудрости, все расположить и рассмотреть? И в то же время заражающий темперамент изливается на читателя из творений его духа: мысль страстная, горячего сердца; не просто “ум ума”, но и “ум сердца” (термин Фета в переписке с Толстым). Да, страсть! Но “без страсти не делается ничего истинно великого”, — полагал Гегель.

И теперь, обозревая дело Вадима Валериановича Кожинова, видим, что в истории русской мысли его масштаб сопоставим с такими деятелями, как Иван Аксаков, Константин Леонтьев...

Вадим по-прежнему необходим! И к его книгам и статьям будут обращаться, ибо в них запечатлелись важнейшие моменты, периоды в развитии русского Духа и добыты непреходящие понимания”.

Чрезвычайно значимы эти слова, если знать, что Гачев и Кожинов были, что называется, “по разные стороны баррикад”... Ещё один бывший друг и соратник Сергей Бочаров совершенно не принял последних кожиновских книг. “Я не евразиец, — специально подчёркивал он, — не сторонник особого пути. То есть я считаю, что мы, конечно, сильно отличаемся от Европы, но мы должны быть частью христианской Европы. А что сейчас происходит и куда все идет, я очень плохо, к сожалению, понимаю”.

Вдумчивое восприятие кожиновской мысли многое помогло бы понять... Но Бочаров, даже перечисляя своих коллег по цеху в одной из бесед, назвал Роднянскую, Гачева, Гаспарова, Аверинцева, Вацуро — и ни словом не упомянул о Кожинове.

...Вадим Валерианович встречал юбилей в своём доме за столом в знаменитой “передней”, где он обычно принимал гостей. За столом сидели Станислав Куняев с супругой Галиной, Юрий Кузнецов, ученик по студии “Красная Пресня” Альберт Леонардов, директриса дунинского музея М.М.Пришвина Лилия Рязанова, певец Александр Васин, чьё исполнение Рубцова, Передреева, Лермонтова, Фета Кожинов всегда оценивал в самых высоких словах... (Лично на меня куда большее впечатление производило пение участников студии Александра Васина — они пели даже всем известные советские песни с такой отдачей и с таким самозабвением, что не заслушаться было невозможно, песни исполнялись как будто только что созданные). Кожинов попросил Галину спеть тютчевское “Есть в осени первоначальной...” — он любил, когда она исполняла этот романс. “Она отнекивалась и смущалась, — вспоминал Станислав Куняев, — потому что и голос был уже не тот, да и дружеский круг наш поредел, и стопка в руке Вадима дрожала, как никогда, и все-таки он упросил Галю и в последний раз услышал примиряющие нас с судьбой слова: “И льется тихая и теплая лазурь на отдыхающее поле”... Вадим закрыл глаза — и о чём в это время думал: о полях вокруг Овстуга, о прошедшей жизни, а может быть, вспоминал другой свой любимый романс, который для него был почти молитвой — от первой строки “Вот иду я вдоль большой дороги” до последних слов: “Вот тот мир, где жили мы с тобою...”

...Он любовно рассматривал вышедшую долгожданную книгу “Вершины русской поэзии. Век XIX”, уже удостоенную иронически-злобной рецензии Кирилла Кобрина в “Новом мире”, и вышедшую к 100-летию Пушкина в “Воениздате” свою книгу “Великое творчество. Великая Победа”, куда включил и статьи о том, кто “наше всё”, и куски из Толковой Палеи, и отдельные главы из своего исторического сочинения, посвящённые Великой Отечественной войне, продолжая связывать разные эпохи отечественной истории. Начал писать воспоминания, которые назвал “Детство. Феномен двора”.

Он успел увидеть ещё одну свою книгу, выношенную в последние годы, — “Победы и беды России: Русская культура как порождение истории”. И составлял новую — “Размышления об Искусстве, Литературе и Истории” для издательства “Согласие” — куда включил свои избранные статьи с 1960 по 1999 год. Книгу эту увидеть не успел, но успел подержать в руках суперобложку, на которой поместил потрясающую фотографию, снятую Анатолием Заболоцким в 1985 году на Вологодчине, куда писатели приехали на открытие памятника Рубцову: Кожинов, Передреев, Куняев, Белов и другие стояли на “рубцовской дороге”, ведущей в деревню Николу, перед осенней лужей, в которой были явственно видны их отражения — словно тени.

Он работал и чувствовал, что силы уходят. 17 декабря 2000 года он встретился с Львом Аннинским в одном из клубов на презентации трёхтомной “Антологии русского лиризма”, составленной певцом Александром Васиным.

— Ты моложе меня на четыре года, — сказал он Аннинскому. — Знай, что эти четыре года — с шестидесяти шести до семидесяти — очень опасны.

— Что опасно?

— Время катастрофически убыстряется.

— Где: вне тебя или в тебе? — “в привычном для нас смешливом тоне”, как вспоминал Аннинский, уточнил он кожиновские слова.

— Внутри, — ответил он с неожиданной серьезностью. — Четыре года назад я чувствовал себя значительно крепче...

В первых числах января 2001-го в моём доме раздался телефонный звонок. Я снял трубку и услышал голос Вадима Валериановича (это был первый раз, когда он позвонил мне по телефону сам):

— Я всегда считал тебя достаточно легкомысленным человеком. Но прочитал в журнале главы твоей книги “Русский беркут” о Павле Васильеве и должен сказать, что я восхищён твоей работой. Ты собрал и сумел организовать уникальный материал. Поздравляю тебя!

— Спасибо, Вадим Валерианович, на добром слове! Я, честно говоря, даже не ожидал. Как Ваше здоровье?

— Ничего... Всё нормально. Ещё поживём. Будь здоров и передай привет отцу.

Потом я узнал, что в эти дни он звонил многим людям и каждому говорил добрые слова. Он прощался со всеми.

24 января 2001 года Кожинов скончался в больнице после приступа желудочного кровотечения. В свидетельстве о смерти было записано 25-е число.

Он всё время повторял мысль Бахтина, что единственно живая жизнь — это жизнь на грани жизни и смерти. А перед кончиной произнёс последние слова: “Все аргументы исчерпаны”.

Отпевали его в храме Симеона Столпника на Арбате. Батюшка в своём поминальном слове сожалел, что редко видел Вадима Валериановича в храме. Кожинов был чрезвычайно целомудрен в этом отношении. Приходил в храм нечасто, один и подолгу молча стоял, читая про себя молитвы, никогда не выставляя своё православное чувство напоказ.

Однажды он сказал: “К сожалению, исследованием взаимоотношений Православной веры и художественной литературы наши филологи почти не занимаются, ещё для этого не созрели. Но эта проблема и благодатная, и крайне необходимая теперь, когда изверившиеся люди как бы возвращаются к вере, но часто попадают в сети беспощадной догматики, игнорируя святую, очищающую духовность и покаяние, заложенные в основы Православного писания. Можно встретить людей, крещённых в зрелом возрасте. Но как они нетерпимы и даже агрессивны!.. А сколько фарисеев от политики, демонстрируя своё благонравие и благочестие, истово осеняют себя крестным знамением ради дешёвого вредоносного популизма?!.”

Помню, какой тихий ужас отразился на лице Кожинова, когда он услышал откровенное признание Ельцина, что тот ходит в церковь потому, что “испытывает там чувство комфорта”...

И нельзя не вспомнить, что незадолго до кончины Вадим Валерианович выступил в защиту великолепной поэмы Юрия Кузнецова “Путь Христа”, опубликованной в “Нашем современнике”, поэмы, появление которой если и не с негодованием, то с явным неприятием встретили иные священнослужители и миряне. Журнал опубликовал отрицательный отзыв отца Александра Шаргунова, которому возражали, отстаивая поэму, и Николай Лисовой, и Владимир Личутин, и отец Дмитрий Дудко. Сказал своё слово и Кожинов:

“Появление на страницах “НС” поэмы Юрия Кузнецова о земной жизни Иисуса Христа вызвало резкий протест у некоторых (слава Богу, очень немногих) священников и их прихожан, причём речь идёт не столько о каких-либо “неугодных” критикам элементах этого произведения, сколько о том, что поэт вообще не должен был его создавать...

Однако если мы пойдём по этому пути, придётся отвергнуть значительную часть классических творений литературы и искусства, ибо художественное претворение религиозной темы не может полностью совпадать с каноническим богословием. Стоит напомнить, что никем, кажется, ныне не оспариваемое полотно Александра Иванова “Явление Христа народу” в своё время подвергалось суровым нападкам со стороны чрезмерно “ортодоксальных” критиков...

В поэме Юрия Кузнецова нет и намёка на отрицание божественности Христа и какой-либо хулы на Его Церковь. Что же касается тех элементов поэмы, которые могут быть оспорены с точки зрения канонического богословия, они в художественном творении поистине неизбежны... Художественные произведения на религиозные темы создаются не для весьма узкого круга людей, обладающих существенными богословскими познаниями, но обращены ко всем людям, для которых восприятие таких произведений нередко становится наиболее доступным для них путём к обретению Веры... И есть все основания — несмотря на любые возможные “несогласия” — радоваться появлению этой поэмы. Верю, что абсолютное большинство приобщающихся Православию людей воспримут её как достойное свершение крупнейшего нашего поэта...”

 

В последний путь его провожали толпы народа. Писатели, философы, публицисты, любимые певцы, ученики, простые читатели. Сердечные слова о нём на прощании в ИМЛИ говорили Куняев, Ганичев, Бородин, Небольсин. Отдельное слово произнёс многолетний друг и товарищ по работе Пётр Палиевский.

— Вадим Кожинов — такой человек, что представить себя на его панихиде невозможно... Невозможно... потому, что присутствие Вадима Валериановича в нашей жизни всегда было и остаётся неискоренимым... Глубина этой личности непостижима. Быть может, это следствие его невероятной общительности, способности идти навстречу, вступать в контакт и поддерживать духовное общение — с самыми разными, порой противоположными людьми... Один проницательный человек сказал, что Кожинов — это связь. Великое дело в нашей разобщённой жизни...

Стремительность его мысли, быстрота его откликов в литературе совершенно не имела себе подобия. Он обогнал, далеко обогнал многих своих идейных противников, которые ещё не раз с удивлением, с изумлением увидят, что он был впереди них в видении тех проблем, которые они поднимали. — и об этом тоже нужно говорить в настоящем времени, а не в прошедшем...

Изобретатели литературных форм, различные манипуляторы — они ещё не раз встретятся с мыслью Вадима Валериановича, теоретика, глубочайшим образом раскрывшего природу искусства ещё в конце 50-х годов в своей первой замечательной работе “Искусство, как мышление в образах”. Разыскатели национализма ещё не раз с изумлением увидят, как убедительно и точно показал Кожинов, что именно они и являются на самом деле первыми слепыми и слабоисправимыми националистами. Различного рода публичные страдальцы, требующие к себе особого отношения и поклонения,, как изумительно точно и неопровержимо показал Вадим Валерианович Кожинов, сами слишком часто являются свирепыми гонителями...

Да, явление Кожинова, мысли Кожинова, его деятельность — живая реальность нашего времени!

 

Похороны прошли на Введенском кладбище, где в своё время упокоились два его любимых Михаила — Бахтин и Пришвин.

В редакцию “Нашего современника” приходили многочисленные письма от читателей, выражавших свои соболезнования, делившихся своей печалью и не скрывавших своего возмущения тем, что ни один телевизионный канал не произнёс ни слова о кончине великого (так уже говорили в открытую) человека. Но когда эта весть была оглашена в одном большом “либеральном” литературном собрании — в зале, где было ни его друзей, ни единомышленников, повисло напряжённое молчание. И присутствовавший корреспондент одной “демократической” газеты написал, словно бы даже против своего желания, что в этот момент все почувствовали: “Ушла эпоха”.

“Мне всегда хотелось, — говорил он, — чтобы существовал пласт людей, в которых проявлена вся наша тысячелетняя Россия, а не какие-то кусочки её истории. И это были люди абсолютно разные: с одной стороны, Михаил Михайлович Бахтин, который родился еще в 1895 году, человек высочайшего философского уровня, еще 15-летним мальчиком прочитавший Кьеркегора, — а с другой стороны, детдомовец Николай Рубцов, который в 1963 году написал: “Не жаль мне, не жаль мне растоптанной царской короны. Но жаль мне, но жаль мне поруганных белых церквей...” И как только я видел в человеке огонь, связанный с тысячелетней нашей культурой, то старался быть рядом с этим человеком”.

Так и мы по возможности старались находиться рядом с Кожиновым, связанным всем своим существом с тысячелетней отечественной культурой, о чём проникновенно сказал однажды Валентин Распутин:

“...Мы настолько привыкли, что у нас есть Вадим Валерианович Кожинов, и он, сколько бы ни путали путаники отечественной культуры и истории, всё расставит по местам, поймает за руку, всему даст точное объяснение... — настолько привыкли, что и в горе прежде явилась невпопад какая-то детская обида: да что же это он? Как теперь без него?

“Исследователь” и “следователь” — слова близкие, одного корня, и означают поиски правды. Кожинову в его последнее, самое тяжкое для России преступное десятилетие, быть может, больше даже подходит “следователь” — в нравственном смысле: свои поиски он вёл не бесстрастно, не по-буквоедски, а словно спасая самую близкую судьбу, торопясь представить доказательства оговора и подтасовок. Даже тому, что происходит на наших глазах, Вадим Валерианович давал своё самостоятельное объяснение, и оно оказывалось более верным. Он постоянно находился рядом с нами, но шёл как бы чуть обочь — откуда видно лучше и где потайное смещение культурных и общественных пород оставляет читаемые знаки.

Что говорить! Он был одним из тех и даже более чем кто-либо другой, кто помогал нам добывать Отчизну нашу. Он очень нужен сегодня и как нужен был бы завтра...”

Эпоха ушла. А Кожинов остался. И аргументы его остались неисчерпанными.

Невозможно назвать ни одного критика, литературоведа, историка, чьи книги в таком количестве выходили бы после его ухода (в том числе и с заголовками, какие он сам никогда не предпослал бы своим изданиям — вроде “Правда сталинских репрессий”) и не залёживались бы на книжных прилавках в наше “не читающее” время. И что самое интересное — сейчас с высоких государственных трибун звучат те же мысли относительно судьбы России и её месте в мире, которые он оттачивал и формулировал десятилетиями ранее.

А завершить эту книгу мне хочется словами великого Михаила Михайловича Бахтина, которые, как своё credo, повторял и Вадим Валерианович Кожинов:

“Ничего окончательного в мире ещё не произошло, последнее слово мира и о мире ещё не сказано, мир открыт и свободен, ещё всё впереди и всегда будет впереди”.