ВАДИМ КОЖИНОВ
Продолжение. Начало в № 1-7,9 за 2019 год, № 1-5, 7-12 за 2020 год, № 1-3,5-7,11-12 за 2021 год, № 2,3,6,7,11 за 2022 год, № 2,5,9 за 2023 год, № 2,4,5 за 2024 год.
ГЛАВА 18
ПОШАТНУВШЕЕСЯ ВРЕМЯ
Кожинову всё шли и шли письма с оценками статьи “И назовёт меня всяк сущий в ней язык...”
“Дорогой Вадим! — писал Вячеслав Шапошников из Костромы. —...Спасибо, брат, за эти заметки. Порой... ни в чём не находишь подкрепления мыслям своим, всё половинчато, всё едва-едва... И вот — ощутимый прорыв к истинному. Неполный, через недоговорки, многоточия, но — прорыв. И душа укрепляется, и благоденствует она, и сама хочет раскрыться на путях истины... Ещё раз спасибо! Спаси Бог!
Пишу вот ещё чего ради... Ты, да и все другие, понимающие истинное и работающее на истинное, должны знать, что есть такая фигурка, маскирующаяся под провинциала и проч., — Игорь Дедков.
Если бы ты знал, как озлобили его все три последних номера “Нашего современника”! Аж перекашивается весь и бледнеет, когда говорит о твоих заметках, о “Неопалимой купине” Шубкина, о солоухинских заметках... Истинное нутро его просто на глазах определяется, проявляется.
О твоих заметках говорит, кривляясь, такое: “Эти, ха-ха, “сочинения” не им одним писались, их сработала вся компания, которая там (в смысле в “Н. современнике”) окопалась...”
Было специальное собрание (под маской политучёбы, которое как раз и посвятили его устроители вопросу влияния русской классики на современную русскую советскую лит-ру). В нашей организации, разумеется, было это собрание. А надо тебе сказать, что состав её сложился уже давно не в пользу всего русского... Такова вот ситуация... Туго приходится. Так вот на этом собрании он (Игорь Дедков. — С.К.) особенно злобно “выступал”: “Только и слышишь: “…русское, русское!”, “Мы, мы, мы! Особенный народ, особенная душа!..” Надо понимать, видеть и других! Не только себя! А то — какое-то национальное бахвальство!..”
А ведь весь дух твоих заметок именно в том, что русские — это, прежде всего, понимание других, всечеловечность... Он же всё начал переиначивать, всё оболгал.
Вот теперь ходит по Костроме, выступает, кривится по поводу солоухинских заметок... И вновь всё искажает, подаёт не так. Намеренно.
Вот такова фигурка. А ведь я знаю, что в Москве его поддерживают не одни люди Сиона. Полным-полно заблуждающихся из среды нашего брата. Затем и пишу о нём тебе, чтоб ты это знал. А то вон Фролов Леонид — великий друг его! (Случайно ли?! Думаю — нет!)...”
“Дорогой Вадим Валерианович, — писал великий Георгий Свиридов. — Прочёл на этих днях Вашу статью в “Н.Современнике”. Это замечательно: самый серьёзный разговор на фоне окружающей нас лживой и очень вредной болтовни. Доказательно, глубоко, масса ценнейшей фактологии, настоящая серьёзная, редкостная статья, достойная Вашего ума и таланта. Пусть это не покажется Вам смешным, я Вас очень люблю и глубоко уважаю, преклоняюсь перед Вашей отвагой.
Берегите себя, Вы так нужны сейчас многому и многим...”
К Георгию Свиридову Вадима Валериановича привёл Станислав Куняев, который позже вспоминал, что, когда они приехали к композитору, Кожинов возжелал познакомить того с поэзией Юрия Кузнецова. И стал напевать стихи поэта на собственную мелодию. Эту сцену Куняев сравнил со сценой из монолога пушкинского Моцарта — исполнением моцартовской музыки “слепым скрыпачом”... Свиридова очаровала сама кузнецовская поэзия, о чём он позже не раз говорил и писал Кожинову.
“Я очень серьёзно читаю Ваши труды и нахожу в них ценнейшие мысли, касающиеся не только литературы (поэзии), но и музыки, да и русского искусства вообще, особенно же современного. Жгучесть некоторых мыслей меня поражает. Я собираюсь написать Вам даже небольшое письмецо со своими впечатлениями. Наша встреча до сих пор в моей памяти... Получил я в подарок книгу прекрасных стихотворений Ю.П.Кузнецова “Русский узел”, где стихотв<орение>, посвящённое, как я полагаю, Вам, меня совершенно поразило. Думаю, что посылка эта не без Вашей, м. б., инициативы?
Сердечный привет. Г.Свиридов”.
Он ещё поделится своими размышлениями о кожиновских книгах “Стихи и поэзия” и “Статьи о современной литературе”.
* * *
24 декабря 1983 года Владимир Чивилихин писал Василию Белову:
“Все мы нуждаемся в большем понимании друг друга, потому что живём в тяжёлое время. Ты заметил, как “бурными аплодисментами” одобрил XXVI съезд предложения Кунаева, Рашидова и Гафурова о повороте к ним сибирских рек? Северные же — тропка к сибирским. Вспоминаю свои строчки из “Земли в беде” о повороте северных рек на юг (по первоначальному проекту). За десять лет мне удалось их напечатать шесть раз и, возможно, это хоть в какой-то микроскопической мере помогло похоронить тот дикий проект...”
Этот дикий проект удалось похоронить благодаря совместному сопротивлению учёных и писателей.
Попавшие чудом на Запад и опубликованные в “Гранях” “Материалы к проблеме переброски части стока северных рек на юг” представляли собой потрясающей силы решительный протест против новой перекройки природы. Авторы этого документа — учёные, инженеры, писатели и художники — адресовали свой труд Центральному Комитету КПСС. Их вывод: реализация переброски северных рек угрожает превращением Европейского Севера, этого богатейшего природными ресурсами района, в заболоченную пустыню, а выгоды для Юга страны, по меньшей мере, весьма сомнительны... По проекту, 270 тыс. га наиболее обжитых и продуктивных в сельскохозяйственном отношении земель Европейского Севера будут затоплены... Сотни тысяч людей будут переселены помимо их воли с затопляемых или подтопляемых территорий. Опасности полного или частичного затопления подвергнутся города Вологда, Белозерск, Кириллов, Каргополь, Великий Устюг, Кемь и другие.... Погибнет знаменитый архитектурно-природный комплекс Соловецких островов, материал которых пойдёт на строительство дамбы. Угроза гибели нависла над грандиозными памятниками деревянной архитектуры Кижей, над Кирилло-Белозерским монастырём, богатейшей в Европе галереей петроглифов, над фресками великого Дионисия в Ферапонтовом монастыре. Более 1000 богатейших памятников архитектуры, историко-культурных и археологических объектов будут уничтожены либо затоплением, либо подтоплением... Переброска воды в Волгу не предотвратит гибели рыбных запасов Каспийского моря, даже если уровень моря будет стабилизирован. Дело в том, что ущерб рыбным запасам Каспийского и Азовского морей вызван не столько падением уровня (в Азовском море уровень не падает, а в Каспийском море он стал даже подниматься в последние годы), сколько изменением режима весеннего паводка и загрязнениями, поступающими в дельту Волги, когда происходит спуск накопителей в верховьях реки.
Примечательно, что одновременно с “Материалами…” в Политбюро ЦК КПСС поступили два письма, одно из которых подписано одиннадцатью крупнейшими учёными-академиками, другое — восемью выдающимися художниками и скульпторами. Обе группы заявили решительный протест против осуществления проекта переброски. Они указывают, что “едва ли мы имеем право идти на неоправданный риск, который может повернуться крупными ошибками и просчётами”. Обе группы требовали не утверждать проект без проведения более детальных научно-исследовательских работ, чтобы предотвратить гибель природных ресурсов и памятников истории и культуры России.
Приступить к повороту рек требовали министры и генералы военно-промышленного комплекса, чиновники Госплана, партийная элита Средней Азии, прежде всего, Рашидов и Кунаев. Против выступили академик-геолог А.Л.Яншин, академик химик-технолог Б.Н.Ласкорин и академик ВАСХНИЛ В.А.Тихонов, математик Лев Понтрягин, профессор-экономист М.Я.Лемешев, писатели Сергей Залыгин, Владимир Чивилихин, Василий Белов, Валентин Распутин.
Их аргументы в сопряжении с соображениями о недопустимости трат колоссальных средств на эту вселенскую авантюру в конце концов убедили “высший синклит”. И 14 августа 1986 года на специальном заседании Политбюро ЦК КПСС было решено прекратить работы по реализации проекта.
(Через десятилетия к этой идее пытался вернуться мэр Москвы Юрий Лужков. И его “верный личарда” Андрей Караулов в своей телепрограмме “Момент истины” клял последними словами русских писателей, “похоронивших проект”, набрал в прямом эфире телефон Валентина Распутина и стал обвинять его в том, что благодаря ему “в стране нет хлеба”. Распутин бросил трубку.)
В это время с Советском Союзе наступило время “великих похорон”.
Юрий Андропов, драконовскими методами пытавшийся наладить дисциплину, мобилизовавший следственный комитет и спецслужбы на борьбу с МВД, возглавлявшимся Николаем Щёлоковым, и эту борьбу выигравший, при этом, по сути, не имевший никакой реальной программы реформ, скончался 9 февраля 1984 года.
Чрезвычайно интересно признание Андрона Михалкова-Кончаловского, жившего тогда в США: “В Голливуде представление обо мне как агенте КГБ возникло потому, что я уже тогда приходил к выводу, — и не стесняясь говорил об этом, — что либерализация в России исходит от Андропова... Мне о нём рассказывали мои друзья, которые у него работали. Они говорили о нём с глубочайшим уважением, причём происходило это при распитии водки, в чём принимал участие и Тарковский. Пили, говорили, читали антисоветские стихи... Всё это умнейшие, интеллигентнейшие люди. Уважение к Андропову передалось мне от них. И когда в голливудской компании, выпив водки, я пытался говорить о КГБ как об организации, готовящей перестройку, вот тогда-то и появилась большая статья с моим портретом “Выкормыш КГБ”.
Андропова сменил Константин Черненко, которому было отпущено ещё 13 месяцев жизни и власти. 11 марта 1985 года генеральным секретарём ЦК КПСС стал Михаил Горбачёв.
К этому человеку на Западе приглядывались давно.
“С этим человеком можно иметь дело”, — заявила Маргарет Тэтчер после переговоров с Горбачёвым в декабре 1984 года. А немного позже дала ему совершенно замечательную характеристику:
“Мы задумались о возможном приходе к власти с нашей руки человека, благодаря которому мы реализуем наши планы. Это оценка моих экспертов (я сформировала чрезвычайно квалифицированную группу экспертов по Советскому Союзу и даже способствовала по мере необходимости дополнительной эмиграции из СССР нужных нам специалистов). Такой человек — Горбачёв, так как он неосторожный, внушаемый и довольно честолюбивый. У него нормальные взаимоотношения с советской политической элитой, и поэтому его приход к власти с нашей помощью я вижу возможным...”
Горбачёв стал генсеком после того, как был дискредитирован пущенным ложным слухом первый секретарь Ленинградского обкома Григорий Романов, после интриги, отстранившей от поста первого секретаря ЦК компартии Украины Григория Щербицкого... На трибуну выходил сравнительно молодой, красноречивый, многословный демагог, на которого люди смотрели влюблёнными глазами: в кои-то веки страной правит не косноязычный старик, отделённый от народа Кремлёвской стеной, а “наш”, “свой”, идущий к людям, произносящий сладкие слова о перестройке и гласности.
Первое, с чего они начал, — введение “сухого закона”, который поначалу было с энтузиазмом воспринят большой частью населения. Укрепилась трудовая дисциплина, увеличилась рождаемость... Тут же благое начинание сопровождалось форменным идиотизмом: в результате закрытия многочисленных винных магазинов и резкого ограничения продажи алкоголя рухнул государственный бюджет, а варварское вырубание виноградников трудно назвать иначе, чем государственным преступлением
Страшные события начали происходили в стране сразу же после горбачёвского “воцарения” — от Чернобыльской катастрофы до посадки самолёта с Матиасом Рустом за штурвалом на Красной площади. Про Чернобыль потом писали и говорили, как про сознательную диверсию. Что же касается “прилёта Руста”, то эта акция, очевидно, была осуществлена с далеко идущими целями.
Генерал армии Пётр Дейнекин, главнокомандующий ВВС России в 1991-1997 годах, вспоминал: “Нет никаких сомнений, что полёт Руста был тщательно спланированной провокацией западных спецслужб. И что самое важное — проведена она с согласия и с ведома отдельных лиц из тогдашнего руководства Советского Союза. На эту печальную мысль — о внутреннем предательстве — наводит тот факт, что сразу после посадки Руста началась невиданная чистка высшего и даже среднего генералитета. Как будто специально ждали подходящего повода... Сбить “Сессну” или принудить её к посадке силами ПВО могли столько раз, сколько бы захотели”.
Горбачёвым был нанесён удар по среднему управленческому звену, по руководителям ЦК республиканских компартий, обкомов и крайкомов партии. Был перетряхнут центральный партийный, весь республиканский, областной и краевой партаппарат, и весь управленческий секретариат местных органов власти. Эта “борьба с коррупцией и бюрократизмом” больше всего напоминала борьбу за власть, за избавление от “неугодных”. Одновременно генсек принялся за “чистку” высшего генералитета.
А вот как вспоминал впоследствиии об этих событиях Валерий Легостаев: “Как-то пополудни в первых числах июня в моём кабинете, по обычаю неожиданно, возник Яковлев (приснопамятный автор статьи “Против антиисторизма”. — С.К.). К тому времени он уже успел стать членом Политбюро, близким генсеку. Широкое, грубо прочерченное лицо А.Н. светилось торжествующей улыбкой. Он пребывал в откровенно приподнятом, почти праздничном расположении духа. Прямо с порога, победно выставив перед собой ладони, выпалил: “Во! Все руки в крови! По локти!” Из последовавших затем возбуждённых пояснений выяснилось, что мой гость возвращается с очередного заседания Политбюро, на котором проводились кадровые разборки в связи с делом Руста. Было принято решение о смещении со своих постов ряда высших советских военачальников. Итоги этого заседания и привели Яковлева в столь восторженное, победоносное состояние. Его руки были “в крови” поверженных супостатов”.
Страну начало трясти так, как не трясло несколько десятилетий. Была объявлена “гласность”, в газетах стали печататься статьи о неблагополучном положении дел в различных областях жизни. Естественно, авторы обвиняли в этом “застой” брежневской эпохи. Сплошь и рядом поверхностные, большей частью эмоциональные, мало на чём основанные выводы подавались как безусловная “правда”, которую власть разрешила обнародовать “только сейчас”. Журналы стали наперебой публиковать произведения, ранее запрещённые цензурой и выходившие в свет в так называемом “тамиздате”.
Огромное количество людей, вдохновлённых горбачёвской демагогией и пылающих праведным гневом против прежних “зажимателей ртов”, всё свободное время проводили у стендов с газетными листами, срывая голоса на импровизированных уличных митингах, каждый декларировал “свою правду”, полагая её одной-единственной.
Впрочем, очарованы этими переменами были далеко не все. Доводилось слышать время от времени от людей, занятых обычным производством, непрезентабельные характеристики нового генсека: “Болтун и трепло”. Но их голоса были практически никому не слышны.
Начались столкновения и погромы на национальной почве. И если прежняя власть пресекала подобные эксцессы на корню, то нынешняя день ото дня демонстрировала своё всё увеличивающееся бессилие. В Якутии в марте 1986 года бытовой конфликт между русскими и якутскими студентами привёл к массовым дракам. Большая толпа студентов двинулась к центру города. Тогда-то выступление и приобрело политический характер. В толпе кричали: “Якутия для якутов, долой русских!”, “Разнесём площадь Орджоникидзе!” (здесь находится здание МВД республики) и т.п. По пути следования протестующие нападали на русских.
На митинге в местном университете звучали и националистические лозунги, и напоминания о том, что Россия завоевала якутов. Партийные и советские начальники, присутствовавшие в зале, отмалчивались.
В декабре произошли трагические события в Казахстане: массовые беспорядки на улицах г. Алма-Ата после снятия с поста 1-го секретаря ЦК местной КП Д.А.Кунаева и назначения Г.В.Колбина, русского по национальности, не имевшего до того никакого отношения к республике (это назначение трудно было охарактеризовать иначе, как сознательную провокацию). Выступления были организованы при содействии местных партийных структур. Выбрасывались лозунги самоопределения Казахской ССР (в том числе “казахскому народу — казахского лидера”), против “русского великодержавного шовинизма”, была предпринята попытка штурма здания ЦК. В результате вмешательства войск и милиции более 2000 демонстрантов были задержаны. Волнения также отмечались в Джезказгане, Павлодаре, Караганде, Талды-Кургане, Аркалыке, Кокчетаве, Чимкенте.
И началось методичное изгнание русских из Казахстана путём организованных погромов.
А Горбачёв продолжал ездить народу по ушам, произносить сладкие речи о перестройке и гласности. “Разрешено всё, что не запрещено”, — миллионы людей вдохновлялись тогда этими словами, не вдумываясь по-настоящему в их смысл.
19 ноября 1986 года Верховный Совет СССР принял Закон “Об индивидуальной трудовой деятельности”, а 5 февраля 1987 года Совет Министров СССР издал постановление “О создании кооперативов по производству товаров народного потребления”, которые фактически дали официальный старт развитию в стране малого и среднего предпринимательства.
Примерно в то же время создаются совместные предприятия, с помощью которых иностранный капитал получил возможность за бесценок вывозить из СССР всё, что ему приглянулось.
В 1987 году была ликвидирована система двухконтурного денежного обращения. Это привело к перетоку огромного объёма денежной массы из “промышленного” контура в “бытовой”, что привело к полной разбалансировке экономики СССР. Возник острый дефицит и гиперинфляция. В стране пришлось вводить продовольственные карточки на основное продукты питания.
11 июня 1987 года вышло Постановление ЦК КПСС и Совмина СССР № 665 “О переводе объединений, предприятий и организаций отраслей народного хозяйства на полный хозяйственный расчёт и самофинансирование”, которое превратило советскую не вполне товарную экономику в полностью товарную, где продаётся и покупается абсолютно всё, в том числе средства производства.
* * *
И тогда же власть время от времени давала понять, что у “гласности” есть свои границы.
В отчёте ЦК XXVI съезду КПСС звучали довольно-таки жёсткие предупреждения:
“Под видом национальной самобытности в некоторых произведениях литературы и искусства, научных трудах предпринимаются попытки представить в идиллических тонах реакционно-националистические и религиозные пережитки, противоречащие нашей идеологии, социалистическому образу жизни, научному мировоззрению. (Аплодисменты.)”
В “Комсомольской правде” появилась статья Иосифа Крывелева “Кокетничая с боженькой”, где автор разносил с атеистической колокольни роман Чингиза Айтматова “Плаха” и заметки Виктора Астафьева, опубликованные в “Нашем современнике”.
“Отказаться от принципиального, последовательного атеизма — значит отказаться от самих основ научно-материалистического мировоззрения.
А оставлять нравственность на откуп религии — не есть ли это некая форма заигрывания с боженькой?
Никак не пройти в этой связи мимо некоторых высказываний В.Астафьева, сделанных им на страницах журнала “Наш современник” (1986, № 5)...
Он спрашивает: “Что с нами стало?! Кто и за что вверг нас в пучину зла и бед? Кто погасил свет добра в нашей душе? Кто задул лампаду нашего сознания, опрокинул его в тёмную, беспробудную яму, и мы шаримся в ней, ищем дно, опору и какой-то путеводный свет будущего. Зачем он нам, тот свет, ведущий в геенну огненную?” С умилением вспоминает писатель о том времени, когда “мы жили со светом в душе, добытым задолго до нас творцами подвига (Моисеем, Христом, Мохаммедом, Буддой? — И.К.), зажжённым для нас, чтоб мы не блуждали в потёмках, не натыкались лицом на дерева в тайге и друг на дружку в миру, не выцарапывали один другому глаза, не ломали ближнему своему кости”. Это райское время ушло в прошлое, его у нас “похитили и ничего взамен не дали, породив безверье, всесветное во всё безверье”. Что же делать, в отчаянии вопрошает автор, “кому молиться? Кого просить, чтоб нас простили?” И вспоминает: “Мы ведь умели и ещё не разучились прощать, даже врагам нашим...”
Прощать, однако, В.Астафьев никому ничего не собирается. Наоборот, он мечтает о том, чтобы “на головы современных осквернителей храмов, завоевателей, богохульников и горлопанов низвергся вселенский свинцовый дождь — последний (?!) карающий дождь”.
Читать такое в советской прессе — более чем странно. И не только из-за явственно выраженной тенденции кокетничанья с боженькой, но и потому, что перед нами уж очень вопиющие примеры забвения всем известных фактов истории и современности, притом таких фактов, которые марксизмом освещены и теоретически осмыслены и которые в силу их очевидности давно не оспариваются…”
Прочтя эту статью, я испытал нешуточную тревогу. Слишком памятны ещё были истории с “Нашим современником” и “Волгой”. Я почувствовал настоятельную необходимость поговорить с кем-то из старших. И набрал номер телефона Вадима Валериановича.
Довольно сбивчиво изложил ему свои соображения и услышал в трубке слегка надтреснутый насмешливый голос:
— Серёжа, ты ещё до сих пор не перестроился. Сейчас каждый может говорить и писать всё, что ему вздумается. Не беспокойся, никаких последствий не будет.
В который раз я жалею, что печатный текст не в состоянии передать интонацию говорящего... Надо было слышать это кожиновское “не перестроился”! В него была заложена ядовитейшая ирония по отношению к самому слову, которое тогда гремело везде и — чем дальше, тем больше — отдавалось в ушах нехорошим звоном.
Осенью 1986 года в журнале “Москва” появилась, наконец, кожиновская статья “Уроки истории”. Ради скорейшей публикации автор “снабдил” её необходимыми цитатами из речей М.С.Горбачёва, Е.К.Лигачёва, Б.Н.Ельцина, которые в первый год “перестройки” стремились заработать себе популярность, в частности, обозначая “озабоченность” разрушением архитектурных памятников Москвы. Ельцин вообще заявил тогда, что вопрос о потере своеобразия архитектуры столицы “перешёл в разряд политических”.
Я уже писал, что в этой статье Кожинов протянул нить от “Злых заметок” Бухарина к книге Абрама Лежнева “Два поэта. Гейне. Тютчев”. Любопытную цитату о Тютчеве привёл он из этой книги, цитату, которая непредсказуемым образом стала перекликаться со многими сентенциями “либеральных” и “демократических” литераторов в адрес самого Кожинова: “Неприятно, когда он начинает, хитрить, изворачиваться, прикидываться непонимающим. Тяжело его лицемерие и мелочное лукавство... Не неистовство реакционера, не воспалённая жестокость шовиниста, а именно это тихое, елейное лицемерие, с каким идеолог кровавейшей из монархий, не устававший всю жизнь призывать к мечу и расправе, начинает вдруг шептать о любви и кротости, — вот что заставляет нас остановиться в недоумении. Лицемерие обнажено до предела...”
В ответ в “Советской культуре” появилась статья “Куда стремится “единый поток”, автор которой, доктор философских наук Сурен Калтахчян, с возмущением указывал: “Если... обратиться к статьям В.Кожинова и А.Кузьмина, то легко увидеть, что они проникнуты общей тенденцией, — освободив от “эпитетов”, объявить патриотизм надклассовым чувством, которое якобы во все времена и эпохи одинаково и “имеет самостоятельную ценность”...” На том же уровне была написана и статья Василия Новикова “В.И.Ленин и культурное наследие”, опубликованная в “Литературной газете”. Тут же последовала публикация в “Нашем современнике” статьи Аполлона Кузьмина “Мели в экстерриториальном потоке”, в которой автор обвинил Калтахчяна и ещё одного ярого “перестройщика” Юрия Афанасьева в составлении “проскрипционных списков”.
В “Комсомольской правде” появилась перенасыщенная агрессивной лексикой статья журналистки Елены Лосото “В беспамятстве”, где фигурировал “пыльный хвост быстро уходящей вперёд страны, совсем недавно населённой огромными тёмными массами почти сплошь неграмотных крестьян, веками веривших в бога и царя и венками сваливавших всё зло на чёрта и инородца”... В “Огоньке” печатались воспоминания Юрия Трифонова о Твардовском, где прозаик явно сводил свои запоздалые счёты с “Новым миром”, обвиняя его в “почвеннической фанаберии”, в том, что он “крутится где-то в этой вселенной, ядром которой является нечто, называемое “почвой” или, скажем, “родной землёй” (эту тираду можно оценить по достоинству, если вспомнить, что в 1963 году в журнале было напечатано стихотворение Анны Ахматовой “Родная земля”: “Да, для нас это грязь на калошах. / Да, для нас это хруст на зубах. / И мы мелем, и месим, и крошим / тот ни в чём не замешанный прах. / Но ложимся в неё и становимся ею, / оттого и зовём так свободно — своею”). Потом Трифонов перешёл к описанию “кампании клеветы и травли” журнала: “Такого рассчитанного и циничного хамства в нашей печати... не бывало со времён, может быть, пресловутой борьбы с космополитизмом”, будто забыв о своём участии в той давней “борьбе”. Отметилась и Екатерина Старикова статьёй о “Печальном детективе” Виктора Астафьева, в котором она усмотрела “доморощенный шовинизм дурного тона”.
Всем им Кожинов ответил статьёй с ироничнейшим заголовком “Мы меняемся”?”, где внешне серьёзно, а по сути — издевательски писал о подобных “переменах” в полном соответствии с новыми “веяниями”. Он справедливо указывал не на естественную эволюцию во взглядах персонажей своей статьи, но на их конъюнктурные потуги. Елене Лосото он напомнил слова Троцкого, буквально совпадающие с сентенциями комсомольской журналистки: “Стадное, полуживотное существование... крестьянства до ужаса бедно внутренней красотой, беспощадно деградировало”. “Догадывается ли Лосото, чьи идеи высказывает она, взявшись “защищать” Ленина?” — задавал он естественный вопрос. Ещё раз прошёлся по “эволюции” Трифонова, напомнив читателю о получивших Сталинскую премию “Студентах”. А “критике” Суровцева и его нынешних последователей дал поистине уничтожающую характеристику: “Писания... современных литдеятелей типа... С. — это вовсе не критика в истинном значении слова, но способ существования и самоутверждения (подчас очень небезуспешного!) людей, у которых нет ничего за душой, кроме “выводов” и “лозунгов”...”
Между прочим, статья “В беспамятстве” стала, по сути, первым выступлением в печати против общества “Память”.
Это общество возникло в конце 70-х — начале 80-х годов на основе Московского отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры (ВООПИК), прежде всего, молодёжного творческого объединения под руководством Э.Дьяконова и общества книголюбов Министерства авиационной промышленности Г.Фрыгина. Члены общества в течение нескольких лет встречались на субботниках по восстановлению памятников истории и культуры под эгидой ВООПИК, совершали совместные походы и поездки по историческим местам и к православным святыням. Среди членов группы распространялись книги русских философов, историков и мыслителей, самиздатовская литература и журнал “Вече”. На заседаниях выступали такие учёные, архитекторы, писатели, художники, как И.Кобзев, О.Михайлов, О.Журин, В.Виноградов.
Встречи проходили в музее имени Н.Островского (в “салоне Зинаиды Волконской”), а также в ДК Метростроя, ДК имени Чкалова, ДК имени Горбунова, ведомственных Домах культуры Минавиапрома, сотрудником которого был Г.И.Фрыгин. Критическая масса была, по-видимому, достигнута 17 июня 1982 года на вечере, посвящённом 170-летию Бородинской битвы. В июне-октябре 1983 года прошла целая серия вечеров, на которых выступали Д.Жуков, В.Крупин, С.Куняев и В.Сорокин. Собственно, рождение названия “Память” произошло в ноябре 1982 года после вечера-размышления по книге В.Чивилихина “Память”.
Встречи шли одна за другой: вечер памяти художника Константина Васильева, встреча с председателем Русского клуба Дмитрием Жуковым, встреча с Владимиром Крупиным, с доктором исторических наук Николаем Николаевичем Яковлевым (как вспоминал потом Олег Платонов, “многие из нас знали его книгу “1 августа 1914”. Отвечая на многочисленные вопросы, Яковлев поведал нам о том, чего не смог написать в книге, — о связи масонов с мировой еврейской “закулисой”, считающей масонство своим оружием. Яковлев рассказал о видном деятеле еврейской “закулисы” Пинхусе Моисеевиче Рутенберге, являвшемся одновременно крупным масоном и организатором провокаций против царской власти 9 января 1905 года”). Кожинов выступал на вечере памяти Рубцова, и, — снова обращаемся к воспоминаниям Платонова, — “из зала прислали записку с предложением обратиться к правительству “запретить на территории СССР сионистские и масонские организации, квалифицировать их деятельность по статье “измена Родине”. Кожинов, прочитавший эту записку, переждав одобрительные аплодисменты, многозначительно вздохнул...”
Первый настоящий скандал произошёл на вечере “Москва, как много в этом звуке...” Здесь уже первую скрипку играл новый лидер “Памяти”, бывший артист МХАТа, бывший помощник Ильи Глазунова Дмитрий Дмитриевич Васильев, оттеснивший прежних руководителей и превративший культурно-исторические вечера в многолюдные митинги.
Вскоре после этого вечера 25 октября 1985 года напали на председателя правления “Памяти” Елену Сергеевну Бехтереву. Её подобрали на улице жестоко избитой, с пробитой головой, после чего она стала инвалидом.
В 1986-1987 годах “Память” приняла активное участие в обсуждении проекта монумента Победы на Поклонной горе, выступая против официального проекта памятника и за проект, автором которого был Вячеслав Михайлович Клыков. Борьба эта, которую вела не только “Память”, к сожалению, была проиграна. Поклонная гора, символ памяти победы над Наполеоном, была фактически снесена, и на ней был водружён монумент, совершенно не отвечающий изначальной идее памятника.
6 мая 1987 года на Манежной площади “Память” провела первую в СССР политическую демонстрацию. Её участники потребовали встречи с Горбачёвым или Ельциным. Горбачёв такой встречи испугался, а Борис Николаевич Ельцин, в то время руководитель Московского горкома КПСС, согласился и встретился с участниками выступления в Мраморном зале Моссовета. Он ещё не решил тогда, на чью “лошадь” ставить, и гадал, чья возьмёт в разыгрывающейся внутриполитической борьбе.
Кожинов достаточно вдумчиво отнёсся в своей статье к выступлениям ораторов “Памяти”. Отметив, что “в них слишком много невежества, крикливости и, прошу прощения, инфантилизма”, он подчеркнул, что все эти издержки “не характеризуют всех без исключения членов объединения”, приведя в пример выдержку из статьи, напечатанной в “Огоньке”:
“Всю статью можно было посвятить перечислению их добрых и самоотверженных дел. Эти люди становятся на пути механизмов, направляемых бездушными приказами на разрушение памятников нашей культуры... Своей деятельностью движение “Память” предостерегает нас: оказавшись вне истории, мы неминуемо станем беднее духом, мельче”.
Но чем дальше, тем всё громогласнее звучали голоса авторов, буквально уничтожающих не только “Память”, но и писателей, художников, заподозренных в связи с ней.
Вместе с “Московскими новостями”, “Комсомольской правдой”, “Известиями”, “Советской культурой”, “Огоньком” на патриотическое объединение набросились “Нью-Йорк таймс”, “Вашингтон пост”, “Крисчен сайенс монитор”, “Монд”, испанская “Диарио-16” идр. Вторили им радиоголоса Би-би-си, “Голоса Америки”, “Голоса Израиля”, “Свободной Европы”, “Немецкой волны”. Даже Европейский парламент выступил против неформального любительского объединения “Память”.
...Каждый понимал происходящие перемены по-своему. Одни с упоением декламировали: “Перемен! Мы ждём перемен!!!” Другие в недоумении качали головами. Третьи рассчитывали на этой волне взлететь “наверх”. Четвёртые радовались тому, что наступила “гласность” и можно озвучить публично всё, скрываемое ранее... Одновременно шли постоянные дебаты, в которых “выяснялось”, кто уже “перестроился”, а кто — ещё нет.
“Толпа, партия (та же толпа, но только организованная), — писал уже позднее Анатолий Ланщиков, — ...живёт чужими мнениями и чужими мыслями, но непременно собственными интересами, хотя и не всегда своекорыстными; толпа откликается не на зов, а на клич, потому она всегда агрессивна... Толпе нужен лозунг, а не мысль, поэтому самостоятельно мыслящий человек всегда обречён на пожизненное одиночество, когда народ начинает жить не по нравственным законам и обычаям, а по случайной прихоти, которая его вдруг чем-то соблазнила”.
Народ превращался в толпу буквально на глазах.
Пожалуй, суть происходящего наиболее точно воплотил Юрий Кузнецов в напечатанном через год стихотворении с характерным заголовком “Откровение обывателя”.
Жизнь свихнулась, хоть ей не впервой,
Словно притче, идти по кривой
И о цели гадать по туману.
Там котёл на полнеба рванёт,
Там река не туда повернёт,
Там Иуда народ продаёт…
Всё как будто по плану идёт...
По какому-то адскому плану.
Кем мы втянуты в дьявольский план?
Кто народ превратил в партизан?
Что ни шаг, отовсюду опасность.
“Гласность!” — даже немые кричат,
Но о главном и в мыслях молчат,
Только зубы от страха стучат…
Это стук с того света, где ад.
Я чихал на подобную гласность!
* * *
В мае 1986 года прошёл V съезд Союза кинематографистов, который уже тогда со всей очевидностью показал, в каком направлении идёт объявленная “перестройка” и какое “смятение умов” царит среди отечественной интеллигенции.
Определённые реформы были необходимы во всех областях, в том числе и в кинематографе. Но то, что творилось в Большом Кремлёвском дворце, со всей очевидностью свидетельствовало: речь идёт не о реформах, а о полном разрушении построенного предыдущими поколениями,
Был заранее составлен сценарий смены всего начальства Союза. Проходил съезд под неусыпным контролем уже знакомого нам Александра Николаевича Яковлева, за три года до этого вернувшегося из Канады, а в 1985 году занявшего пост заведующего Отделом пропаганды ЦК КПСС.
С трибуны звучали громкие поношения в адрес Льва Кулиджанова, Сергея Бондарчука, Евгения Матвеева, Станислава Ростоцкого, Владимира Наумова... Выступления, в которых звучали пожелания прекратить эту вакханалию и серьёзно и спокойно обсудить положение дел, захлопывались и затаптывались зашедшимся в революционной эйфории залом. Вот как вспоминал о происходившем тогдашний зам. Председателя Госкомитета СССР по кинематографии Борис Павлёнок:
“Я был на этом съезде и со стыдом смотрел, как “захлопали” доклад Кулиджанова, не дали закончить выступление Ермашу, согнали с трибуны вовсе не робкого Никиту Михалкова, пытавшегося воззвать к благоразумию, как поносили великих режиссёров... В президиум время от времени заглядывал секретарь ЦК Александр Яковлев, явно... направлявший съезд... Я понял, что это безответственное сборище, если возьмёт власть в свои руки, приведёт советский кинематограф к краху. Однажды кто-то из мосфильмовских крикунов, претендующих на руководящую роль, решил подкрепиться мнением американского авторитета — крупного продюсера — и с надеждой спросил: как он смотрит на то, чтобы управление на студиях отдать творческим работникам? Он ответил коротко:
— Это всё равно, что управление сумасшедшим домом отдать в руки сумасшедших...”
Бывший Председатель Госкомитета по кинематографии, низвергнутый Филипп Ермаш после съезда откровенно сказал Павлёнку:
— Есть указание — крушить всё подряд, разрушить до основания старую государственную машину...
Едва ли кто сомневался, что это “указание” шло от Яковлева, полтора десятка лет назад выступавшего “против антиисторизма”,
На этом же съезде публичному глумлению подвергся недавно снятый фильм Николая Бурляева “Лермонтов”, с которым связана отдельная история.
Образ Лермонтова во многом сложился у Бурляева под влиянием бесед с Юрием Селезнёвым. В фильме поэт предстал русским патриотом, погибшим в результате осуществлённого заговора.
“Не делайте Лермонтова злым”, — запомнил слова Селезнёва Бурляев. Это при том, что в литературной и кинематографической “приличной” среде Лермонтова воспринимали преимущественно как автора стихотворения “Прощай, немытая Россия...” (поэту не принадлежащего) и как человека с невыносимым характером, от которого не было спасения окружающим.
Совершенно иной Лермонтов появился в фильме: насмешливый, утончённый, видящий насквозь окружающую среду. Именно этот Лермонтов всколыхнул кинематографический мир. Ещё до выхода фильма на экран в прессе были опубликованы десятки разгромных рецензий, начиная с “Что творим?” Рассадина, и делалось всё, чтобы не допустить фильм до зрителя. Тем не менее показы с последующими обсуждениями удалось провести.
Кожинов не просто смотрел этот фильм. Он принял предложение газеты “Советская культура” написать о нём статью. В последний момент было принято решение “уравновесить” Кожинова Эдуардом Графовым, представившем опус “Знакомьтесь — не- Лермонтов”: “Костюмированные люди, принаряженные пейзажи. Надломы вкуса и наивное толкование реалий... Так хотелось побыть наедине с Лермонтовым. Не сладилось. Не по возрасту мне уже смотреть “диафильм”...”.
И из статьи в статью повторялся угрожающий тезис о “непрофессионализме” режиссёра Бурляева. Интересно посмотреть, как Кожинов взял этот тезис отправной точкой для своих размышлений.
“Правота художественной воли” — так называлась его статья (небезынтересно, что её машинопись, очевидно, с помощью какого-то редактора отдела газеты оказалась в руках свежеиспечённого первого секретаря СК Элема Климова и сохранилась в его архиве). “В современных фильмах о великих творцах классической литературы, — писал Кожинов, — нам предлагают чаще всего облики каких-то закомплексованных, запутавшихся в мнимо значительных психологических тонкостях и нюансах горе-интеллектуалов (в первую очередь, очевидно, имелся в виду фильм “Двадцать шесть дней из жизни Достоевского” Александра Зархи. — С.К.). И вот на этом, мягко говоря, невнятном фоне появляется кинопоэма (жанр фильма именно таков) Николая Бурляева “Лермонтов”...” При этом Кожинов крайне далёк от того, чтобы представлять фильм как во всех отношениях удавшееся кинополотно: “Сразу же скажу, что этот первый фильм, снятый широко известным актёром, во многих отношениях несовершенен и подчас как-то даже драматически уязвим. Я мог бы предъявить его создателю длинный перечень неоспоримых упрёков общего и частного характера. Но бесспорно и то, что в работе Николая Бурляева явлена живая, сильная авторская воля. Это со всей убедительностью подтвердили около десяти достаточно “именитых” критиков, не сумевших дождаться выхода фильма на экран и рьяно обрушившихся на него в печати... Так, Станислав Рассадин, которому абсолютна чужда сама направленность произведения Николая Бурляева (он нападает на него, кстати, с такой же и близкой по сути яростью, как и на творчество одного из крупнейших поэтов — Юрия Кузнецова, которого он тоже пытается представить “неумеющим” писать стихи), вместе с тем возмущается и нежеланием создателя фильма “вписаться” в общий тон нынешнего кинематографа: “…впечатление таково, — негодует Рассадин, — будто Бурляев не только никогда не писал сценариев, но и не читал их. В кино не захаживал”. Это, в сущности, совершенно верное впечатление: Николай Бурляев в самом деле сумел отряхнуть пыль расхожего “профессионализма”, рассчитанного на дежурные похвалы “киношной среды”. Он думает не об этой среде, а о самом широком зрителе... В своём фильме Николай Бурляев... обращается к самому Лермонтову — одному из наших духовных градов — ...сильно, пламенно, нежно. Многим кинокритикам, воспитанным в этикетных нормах международного “профессионализма”, это представляется наивностью и даже моветоном. Как же! В Канне или Венеции этого не примут...”
Кожинов давно не писал о кинематографе. И, думается мне, он, охваченный наплывом какой-то юношеской свежести, вернулся к этому виду искусства. Тем более что представился замечательный повод “разобраться” со средой, в которой русская тема давным-давно если и не была полностью похоронена, то подвергалась всевозможным извращениям и издевательствам.
Помню, как Вадим Валерианович с побелевшим лицом проклинал фильм Михаила Швейцера “Маленькие трагедии”. Он, что называется, на дух не принял чтение пушкинских стихов Сергеем Юрским (“Не могу слышать этот вой!”), игру Смоктуновского, который исполнял, скорее, гоголевского Плюшкина, чем Скупого рыцаря... Но самое главное — чудовищные режиссёрские усекновения пушкинского текста в том же “Скупом рыцаре” (были убраны все места, связанные с указанием на национальность жида-аптекаря) и намеренное “перекраивание” сцен в “Пире во время чумы”, который у Швейцера завершался не диалогом Вальсингама и священника, а “гимном в честь чумы”, что полностью искажало пушкинский замысел.
Кожинов говорил открытым текстом, прекрасно отдавая себе отчёт в том, кого он делает своими врагами и что этими персонажами движет на самом деле:
“Отчего же критики так всполошились? Объяснение может быть только одно: вся их эстетическая и даже жизненная позиции несовместимы с волей, явленной в фильме. Эта воля как бы обещает в конечном счёте вытеснить их из мира кино. Поэтому они не брезгуют самыми недостойными обвинениями в адрес фильма...
В далеко не совершенном произведении Николая Бурляева есть то, чего так недостаёт современному кинематографу: в нём есть рвущаяся из глубин души “генеральная дума”, есть “одержимость”, которая — это неизбежно — на первых порах, скорее, мешает, чем способствует достижению смысловой и стилевой воплощённости. Новой творческой воле ещё нужно обрести свою меру... Главное в том, что кинопоэма Николая Бурляева, без сомнения, многое пробудит в душах тысяч и тысяч молодых зрителей”.
Он хорошо понял, чего так боялись и что так ненавидели ангажированные кинокритики.
“Главное в том, что кинопоэма Николая Бурляева, без сомнения, многое пробудит в душах тысяч и тысяч молодых зрителей. Лермонтов всегда был поэтом молодости. И произведение Николая Бурляева заново утверждает эту принадлежность — утверждает романтической резкостью художественных решений, обнажённостью порыва, в конце концов, даже и рискованным простодушием, которое до мозга костей “профессионализированные” критики готовы заклеймить как “наив” или даже “примитив”.
И всё же в подоснове жестокой атаки критиков на фильм таится иное — то, что выговорила в своей пространной статье А.Марченко: “Бурляев делал фильм для “масс”...” На деле Николай Бурляев стремился (пусть это далеко не во всём удалось ему) создать кинофильм не для безличных “масс”, а для народа... Марченко пытается подменить понятие “народ” собирательным образом “обыватель”. Но это ей, что по-своему поистине замечательно, не удалось, ибо, по её же утверждению, фильм наверняка вызовет у этого самого обывателя “слёзы благодарности и восторга”. Между тем обыватель — это как раз тип, который абсолютно не способен к такому восприятию искусства”.
Следующий фильм, в обсуждении которого Кожинов принял участие, — “Очи чёрные” Никиты Михалкова. В основном собравшиеся кинокритики не скупились на уничижительные характеристики: “Для того чтобы сейчас на голубом глазу ставить русскую классику, пытаясь передать её высокий строй... Никита Михалков слишком опытен и циничен. Для того чтобы открыто играть масскультными мифологемами, вписывая и Висконти, и Феллини, и чеховскую собачку в современное лоскутно-кичевое сознание... Никита Михалков чересчур робок и сентиментален...” (А.Тимофеевский). “Лубочный образ России” узрел в фильме Александр Караганов.
Кожинов отнёсся к фильму более внимательно и доброжелательно, при этом не восторгаясь им в целом: “Я не принадлежу к поклонникам кинематографа Никиты Михалкова. Несмотря на то, что уже и в первых его работах были кадры и сцены, свидетельствующие о несомненной даровитости, мне всегда не хватало в его фильмах цельного существенного смысла, способного породить в душе зрителя весомое сопереживание... Особенно неблагоприятное впечатление оставил фильм якобы по Чехову — “Неоконченная пьеса для механического пианино”, который я просто не смог заставить себя досмотреть до конца. В нагнетании чисто “игровых” кадров как-то растворился и очевидно серьёзный замысел ленты “Родня”.
Но “Очи чёрные”, хотя Н.Михалков здесь ни в коей мере не отказался от своего уже сложившегося лица и даже снова потревожил покой Чехова, в целом воспринимается как значительное явление... В фильме... Н.Михалков сумел... осуществить творческое взаимопроникновение фарса и мелодрамы; оно есть почти в каждом эпизоде... Но то, что ранее оказывалось прежде всего и главным образом “игрой”, здесь приобрело серьёзность...”
Главная претензия к фильму у Кожинова, в отличие от претензий других критиков, крайне существенна: “...Режиссёра подвела неосведомлённость, которую, правда, разделяют с ним почти все его современники... В фильме получается, что в начале нашего века иностранцы в России... были диковиной, и к тому же их кто-то пытался “держать и не пущать”... В мире начала ХХ века не было, за исключением США, страны, где находилось бы столько иностранцев, как в России, — уже хотя бы потому, что рубль был тогда самой прочной и полноценной валютой в мире, в частности, совершенно свободно менявшейся на золото. И ко времени революции в России пребывало почти фантастическое количество иностранцев — около 3 миллионов человек! К этому стоит добавить, что, скажем, в 1913 году более 9 миллионов россиян съездило за границу...”
В это время по всем кинотеатрам шли два фильма, которые потрясли сознание обывателя и расстроили его представления об устоявшемся порядке вещей.
В первую очередь, — фильм Тенгиза Абуладзе “Покаяние”, символизирующий “новую правду” о прошлом. Фильм снимался с подачи тогдашнего первого секретаря ЦК КП Грузии Эдуарда Шеварднадзе при кураторстве местного Комитета государственной безопасности. Сверхзадача показа фильма во всех крупнейших кинотеатрах была завуалирована, но тем не менее просматривалась хорошо: через показ кошмара жизни в сталинскую эпоху заставить зрителя отречься от прошлого, разорвать в своём сознании историю государства на несоединяемые куски.
Небезынтересны слова, произнесённые самим Тенгизом Абуладзе: “Я выкопал Ленина из могилы, а мне дали Ленинскую премию!” Абуладзе также вспоминал слова Шеварднадзе: “Ты будешь преступником, Тенгиз, если не снимешь это кино!” Фильм получил приз экуменического жюри в Канне в 1987 году.
Далеко не сразу многие поняли, что это киноизделие воплощало борьбу с символами. Финал фильма, когда раздавленный самоубийством сына и вскрытием всех преступлений отца отпрыск диктатора Варлама Аравидзе выкапывает его труп и бросает с обрыва, был сильнейшим ударом по сознанию людей, подводящим их к мысли, что старшее поколение, жившие, строившее, творившее, рожавшее детей при диктаторе и не боровшееся с ним, обречено быть выброшенным на свалку (потом эта же идея была закреплена в фильме “Любовь с привилегиями” с участием Вячеслава Тихонова и Любови Полищук). К этому же подводила и заключительная реплика фильма, тут же подхваченная всеми: “Зачем эта улица, если она не ведёт к храму?” То, что на этой улице тоже живут люди, в расчёт уже не бралось. Подспудно разлагался внутренний стержень человека через подачу того же “храма” в виде тортов, которые делает дочь художника, репрессированного по распоряжению Варлама, периодически выкапывающая тело диктатора из могилы... Торты эти пожираются у неё же на глазах.
Одновременно по экранам шёл фильм Юриса Подниекса “Легко ли быть молодым?” Это был, по сути, обвинительный акт, предъявленный молодым поколением старшему. Он начинается с кадров рок-концерта, после которого группа подростков устраивала погром в электричке. Автор показывал сцены суда над семью подростками, затем следовали интервью, взятые у разных ребят: “панка”, курсанта военного училища, кришнаита, работника морга, “афганцев”, молодой мамы...
Название фильма — “Легко ли быть молодым?” — стало крылатым. Фильм был переведён на несколько десятков языков, закуплен ведущими кинокомпаниями мира, получил множество наград (среди них — “Большой Кристап” за лучший документальный фильм года Союза кинематографистов Латвии; премия Американской международной ассоциации документального кино и, наконец, Государственная премия СССР).
Реплики героев фильма впечатляли:
“Я не знаю, чего хочу и что буду делать дальше...”
“Всё есть... не к чему стремиться... Чем нас удивишь?”
“Я не знаю такой идеи, за что было бы бороться... у меня нет идеалов”.
“Всё закостенело... наше поколение вряд ли что изменит”.
“...у нас осталось одно — бороться. Вы бороться не способны и хотите этого же от нас”.
“...всё идёт от лица взрослых... вы нас такими сделали своим двуличием, ложью” (представитель движения “панков”).
“...единство в страхе — боимся себя и мнения других”.
“...почувствовать, что ты кому-то нужен со всеми минусами и плюсами, — в этом смысле я нищий... я всё время хватаюсь за что-то и ударяюсь сам о себя”.
Молодое поколение предстало дезориентированным, лишённым идеала и цели и обвиняющим в этом своих собственных отцов (таково было основное направление смысла кинокартины).
Одновременно на экранах кинотеатров и на телеэкране стали появляться так называемые “полочные” фильмы, сопровождаемые комментариями, призванными убедить зрителя в несомненной гениальности их авторов, “говоривших правду”... Схожие процессы происходили и в литературе. Но здесь было одно принципиальное отличие.
Среди так называемых “полочных фильмов” не нашлось, по сути, ни одного, который имел бы право войти в сокровищницу отечественного кинематографа. В то же время произведения, извлечённые из литературных запасников (стихотворения Анны Ахматовой, Даниила Андреева, проза Бориса Пастернака, Михаила Булгакова, Андрея Платонова, Александра Чаянова, Юрия Домбровского), безусловно, стали неотъемлемым достоянием истории литературы.
Другое дело, что журнальный “бум”, зиждившийся в основном на перепечатках и публикациях произведений “из архивов”, сопровождался не серьёзным анализом исторического контекста, а чрезвычайно поверхностными и по большей части примитивными статьями критиков, озабоченных, прежде всего, собственной “смелостью”. Процесс этот на ходу получал своё “теоретическое” обоснование: “Известная доля сумбура, который, возможно, сопровождает наше самопостижение, на мой взгляд, выполняет свою позитивную задачу... Образно-событийная мозаика особенно уместна на стадии, когда главным образом необходимо расшатать и похоронить ходульные стереотипы” (Лен Карпинский). На тех, кто указывал на замену одних стереотипов другими, ещё более примитивными, мгновенно наклеивался ярлык “сталинистов”.
В этом отношении интересна реакция на появившиеся впервые в СССР в печати произведения Михаила Булгакова. Публикация “Собачьего сердца” дала замечательный повод для обвинений всех, несогласных с “перестроечными” новациями, в “шариковщине”. В “демократических” журналах их так и клеймили: “дети Шарикова”. При том что Шариков — творение профессора Преображенского, который после своего “научного подвига” попросту плюнул на своё создание, фактически отдав его в руки Швондера.
Работая тогда в отделе критики журнала “Москва”, я обратился к писателям с просьбой оценить явление Булгакова в нашей тревожной современности. Небольшие материалы прислали Леонид Бежин, Вадим Кожинов, Владимир Куницын, Олег Михайлов и Владимир Турбин. Они были напечатаны в номере к 100-летию писателя под общим заголовком “Непрочитанный Булгаков”.
“Михаил Булгаков, — писал Кожинов, — конечно же, нами ещё по-настоящему не прочитан (в смысле не стал нашим полным достоянием, как не прочитаны и Пришвин, и Шолохов, и Платонов, и Пастернак, и другие крупнейшие художники послереволюционной России). Это ясно хотя бы уже из того, что ещё возможны безосновательные спекуляции вокруг булгаковского образа Шарикова... Ведь сам по себе Шариков — только комичный плод безответственного профессорского эксперимента; страшным он становится лишь потому, что его производит в “товарищи” и зловещие профессионалы “преддомкома”... Швондер. И те, кто манипулирует образом Шарикова, ведут себя легкомысленно, привлекая внимание к “расстановке сил” в “Собачьем сердце”...
Впрочем, всё это лежит на поверхности. Гораздо более сложно... отношение Булгакова к фигуре Сталина. Сегодняшние бесчисленные сочинители, пишущие о Сталине, начиная с наикрупнейшего военного партаппаратчика Волкогонова и кончая давно обитающим за рубежом рафинированным эстетом Вадимом Козовым... явно не доросли до того понимания, которое было воплощено уже более полувека назад в творчестве Булгакова... Писатель воплотил не идеологически-политическое, но гораздо более масштабное и глубокое — бытийственное (как и должно быть в истинном искусстве) понимание ситуации 1930-х годов. Разгулявшееся по всей России Зло терпит поражение не от Добра, но от более мощного, в конце концов, даже “абсолютного” Зла...”
В том же году в “Нашем современнике” была опубликована статья Петра Палиевского “Булгаков-1991”, где Пётр Васильевич спроецировал булгаковские сюжеты на современную жизнь.
“...Что получится, если посыпать сверху возможностью хватать деньги, непременно сверху... Булгаков предвидел это, оказывается, лучше авторитетных политиков и экономистов. Кто бы мог поверить, что те самые “зелёные купюры”, где “нарисован какой-то старик” и которые, мы помним, “должны храниться в Госбанке”, свободно выйдут из вентиляционной трубы Никанора Ивановича и в размерах, недоступных его снам. А это: “фирма просит Вас принять... на память” — возьми, всё прекрасно, только неизвестно, почему через самое короткое время побежишь голеньким...”
Здесь же Палиевский высказался и по поводу идущей на улицах “маленькой гражданской войны”.
“Один хорошо знакомый мне писатель (очевидно, имелся в виду Владимир Солоухин. — С.К.), который в течение десятилетий стонал, когда же кончится эта проклятая гражданская война (имея в виду истребление остатков белой правды), как только предоставилась возможность, записался в монархисты и начал неотступное преследование большевиков. Гражданская война запылала для него вожделенным костром не хуже прежнего.
Ничего подобного вы не найдёте у Булгакова. Гражданская война преодолена у него в духовной высоте, откуда совсем иначе, чем друг против друга, выглядят её участники...”
Но эти проницательные наблюдения никого не остановили, да и не могли уже остановить.
* * *
Любопытно перечитать хотя бы заголовки наперебой публиковавшихся тогда и читавшихся нарасхват статей: “Стоит ли наступать на грабли?”, “Доколе?”, “Пришло ли времечко?”, “Какая улица ведёт к храму?”, “К какому храму мы ищем дорогу?”, “Куда ведёт “Ариаднина нить”?”, “Кому улыбался Блок?”. И каждый вопрос, вынесенный в заголовок статьи, обращался к читателю и одновременно давал понять, что лучше всех ответ знает сам автор.
Впрочем, одну из этих статей — “Доколе?” Игоря Золотусского — Кожинов оценил очень высоко. Золотусский буквально разнёс в ней сочинения маститых критиков и литературоведов — Бялика, Бердникова, Кулешова, Дмитрия и Петра Николаевых, Лакшина, Суровцева — за “высокомерие по отношению к классикам”, которое “распространяется не только на их личности, но и на ту эпоху, в которую они жили”.
“Возникает вопрос, — писал Золотусский, — откуда взялись эти таланты, если нравственное уродство проникло во все слои общества? Как они могли так бурно расцвесть, если процветало совсем другое: мещанская психология и обывательская тупость?
А — вопреки. По логике авторов книг о классике, всё в старой России совершалось вопреки существующей действительности. Жили вопреки, писали вопреки, создавали шедевры вопреки. И сами таланты поступали вопреки себе”.
Небезынтересно отметить, что в то же самое время десятки критиков, публицистов, историков, называвших себя “демократами”, начали утверждать абсолютно то же самое уже применительно к советской эпохе: что все её достижения совершены “вопреки” власти, что победа в Великой Отечественной войне тоже была одержана “вопреки” ей. Что вся эта жизнь продолжалась “вопреки существующей действительности”. И опять же, “сами таланты поступали вопреки себе”.
Произошла своего рода “реинкарнация” племени мастодонтов-”вопрекистов” 1930-х годов. И пример был перед глазами. Самые ортодоксальные и бездарные “марксисты” стали в этом отношении своего рода “учителями” новых “демократических” и “перестроечных” светочей.
Невозможно не вспомнить ещё об одной статье, прогремевшей по всей стране, — статье “прогрессивного достоевсковеда” Юрия Карякина “Стоит ли наступать на грабли?”, где автор беспощадно издевался над неким обобщённым “сталинистом” и “ретроградом”. Никто тогда не знал, что автор использовал в ней выдержки из письма Юрия Жданова — сына 1-го секретаря Ленинградского обкома; создавалось впечатление, что речь “сталиниста” Карякин составил из отрывков многочисленных писем безымянных корреспондентов, объединив их в единый текст своего оппонента под именем Инкогнито (приём чрезвычайно удобный и безопасный: можно при случае передёрнуть и оглупить мысли противника до нужной тебе “кондиции”, а то и вписать “необходимое”, фальсифицируя оригинальный текст).
Здесь нет смысла анализировать эту, — как буквально через несколько месяцев охарактеризовал содержимое своей головы сам Карякин, — “кашу из идеологических установок, эмоций, воспоминаний”. Но на одно место этой сугубо “перестроечной” статьи стоит обратить сейчас пристальное внимание.
“Ваш — именно Ваш! — призыв к всеобщей и полной компьютеризации крайне опрометчив, — надрывал голос Карякин. — Вам недостает воображения. Знаете, что такое всеобщая и полная компьютеризация? Это еще и общедоступная и мгновенная информация о квалифицированности и неквалифицированности, скажем, занимающегося наукой человека, информация о его честности или бесчестии. Перед ней, перед всеобщей компьютеризацией, мы ведь все, то есть все пишущие и печатающиеся, окажемся на виду у всех. Сразу станет видно, кто есть кто и что есть что. Она может оказаться технологической предпосылкой беспрецедентного повышения уровня совести общечеловеческой. Это всемирный банк памяти, памяти не просто о нейтральных фактах, но и о поступках наших... Картинка, конечно, утопическая, а вдруг реальная? И может быть, человек теперь трижды призадумается, прежде чем что-то сказать, написать, сделать, если будет он достоверно знать, что всякий поступок его публичный записывается навечно и информация эта становится мгновенно доступной каждому”...
Прошло время — и “картинка” эта обрела поистине пугающую реальность. Впрочем, уже тогда умные люди задумывались о подобных последствиях технического прогресса. Анатолий Ланщиков, прочтя карякинскую статью, назвал в разговоре со мной эту апологию “всемирного банка памяти” гимном планетарному НКВД. И со временем этот прогресс привёл на самом деле к “беспрецедентному повышению уровня бессовестности человеческой”... Но тогда эту жуткую перспективу мог разглядеть далеко не каждый.
Более того, прозвучал тезис, воистину угрожающий. Карякин писал о “перестройке”: “Это действительно революция. И это — моя революция”.
Это слово — “революция” — жители Москвы могли прочесть на вывешенных на площадях транспарантах: “Октябрь и перестройка. Революция продолжается!” Именно такое название носил доклад Генерального секретаря ЦК КПСС М.С.Горбачёва на совместном заседании ЦК КПСС, Верховного Совета СССР и Верховного Совета РСФСР, посвящённом 70-летию Октябрьской революции (“Литературная газета” от 4 ноября 1987 года). Ещё раньше и тем более далее полилось, как из рога изобилия: Г.Л.Смирнов “Революционная идея перестройки” (М., 1987); А.Турков “...Чтобы плыть в революцию дальше” (“Литературная газета” от 8 июля 1987 года); Игорь Клямкин “Новое мышление означает действительно революционную ломку” (“Новый мир” 1987. № 11); Давид Кугультинов “Революция продолжается” (“Литературная газета” от 8 ноября 1989 года)... Аналог “той” революции с нынешним днём попытался провести и Натан Эйдельман, объявивший себя и своих “соратников” “детьми ХХ съезда” (“Оптимизм исторического знания” // “Огонёк”. 1988. № 40).
В конце концов, в школах был отменён экзамен по истории СССР. То есть предмет “история” стал необязательным — по образцу 1920-х р-р-революционных годов, когда молодых ребят, вступавших в жизнь, пытались превратить в “Иванов, не помнящих родства”.
С газетных и журнальных страниц не сходило словечко “застой” — так характеризовалось брежневское время. Апологеты “революционных перемен” действовали безоглядно, не считаясь ни с чем. Началось повсеместное, ещё более агрессивное, чем в начале 1960-х, воспевание партаппаратчиков 1920-30-х годов — “жертв культа личности”. И это воспевание чем дальше, тем больше обретало характер массового психоза. Д.Волкогонов писал о Троцком: “Демон революции (Из книги “Триумф и трагедия”)” (“Правда” от 9 сентября 1986 года); З.Шейнис о Я.Берзине, В.Воровском, М.Литвинове, Л.Мартенсе: “Их было четверо” (“Московские новости” 1987. № 33); Н.Гусейнов об А.Енукидзе: “Сын партии” (“Известия” от 15 ноября 1987 года); Ю.Феофанов о Н.В.Крыленко: “Становление законности” (“Известия” от 11 августа 1987 года); Н.Полещук о Н.И Муралове: “Солдат революции” (“Социалистическая индустрия” от 5 июля 1987 года); В.Поликарпов о Фёдоре Раскольникове (“Огонёк”. 1987. № 26); Рой Медведев о Каменеве (“Литературная газета” от 3 мая 1989 года); А Аджубей о Рудзутаке: “Непримиримый” (“Литературная газета” от 12 августа 1987 года); Л.Загальский о Г.Каминском: “Он восстал против Сталина” (“Литературная газета” от 29 ноября 1989 года); Ирина Кун о Бела Куне (“Огонёк”. 1988. № 45); Лев Разгон о М.Рютине: “Наконец!” (“Московские новости” от 26 июня 1988 года); Г.Жаворонков об И.Ятницком: “И единожды не солгавший” (“Московские новости” от 10 апреля 1988 года); Д.Шелестов о М.Томском: “До выстрела в Болшево...” (“Огонёк”. 1988. № 31); Н.Лисочкин о Г.Е.Зиновьеве: “Революционер, теоретик, публицист” (“Ленинградская правда” от 21 июня 1988 года); А.Головков об А.В.Косареве: “Не отрекаясь от себя” (“Огонёк”. 1988. № 7); Н.Попов о Н.Н.Крестинском: “Был и остался коммунистом” (“Труд” от 26 мая 1988 года); В.Абросимов о Х.Г.Раковском: “Судьба революционера” (“Эхо планеты”. 1988. № 2); А.Сенин об А.И.Рыкове: “Соратник Ленина” (“Политическое образование”. 1988. № 6); А.Ваксберг — опять о М.Н.Рютине: “Как живой с живыми говоря” (“Литературная газета” от 29 июня 1988 года); Сидоровский об Антонове-Овсеенко: “Остался большевиком до последнего дня” (“Труд” от 4 ноября 1988 года); В.Дайнес о Иоакиме Вацетисе, М.Жохов о Яне Гамарнике, М.Соколов о Карле Радеке, В.Л.Генис о Григории Сокольникове, К.Норматов о Файзулле Ходжаеве... И так далее.
Уже тогда, читая эти материалы, невозможно было не услышать сытую и благополучную интонацию авторов, намеренно возбуждающих себя на “диванной кафедре”. Создавалось жуткое впечатление, что в этом плаче на реках вавилонских по судьбе сложивших головы во внутриполитических схватках многих палачей народа того времени авторы, понятия не имеющие о глубинном смысле слова “революция” как о попрании всех и всяческих законов и глобальном уничтожении всего прежнего бытия, мечтают о повторении в стране кровавого катаклизма. По газетным страницам замелькало словосочетание “враги перестройки”, ассоциативно, естественно, отсылающее к “врагам народа” 1930-х годов. Казалось, что упоение “разоблачениями преступлений Сталина” приводит к перениманию терминологии и методов палачей полувековой давности. Шёл лихорадочный поиск самозванцами “правого дела” новых врагов — “врагов перестройки”, которые объединялись под общим именем “Вандея”: “Новой идее грозит Вандея...” (Андрей Вознесенский); “Идёт реакция “свиньёй”, / как шла тевтонская угроза, / и у реакции родной / есть дух вандейского навоза. // Вандейство — это ремесло / глотать мятежников живыми. / Провинции французской имя / к родимым рылам приросло...” (Евгений Евтушенко); “Рядом с Куропатами — Вандея? Это долго продолжаться не может — такое соседство...” (Алесь Адамович).
(Куропаты — белорусское урочище, где были найдены останки расстрелянных людей. Белорусский националист Зенон Позняк опубликовал статью “Куропаты — дорога смерти”, в которой возложил ответственность за это преступление на НКВД. Позже было установлено, что останки принадлежат жертвам немецких оккупантов. Генеральный прокурор Белоруссии Олег Божелко заявил уже в 2000 году: “Расследование... проводилось крайне односторонне, под сильным давлением националистов... Показания многих свидетелей изобиловали домыслами, фантазиями, содержали ссылки на людей, которые давно умерли. Во внимание принимались без критической оценки показания граждан, которым в то время было 4-6 лет от роду. Научный отчёт Позняка и других о результатах раскопок во многом построен на предположениях и содержит выводы, не подтверждённые доказательствами...”)
Ставя на так называемых “противников перестройки” клеймо “Вандеи”, “прогрессисты” даже не желали думать о том, что они принародно, по сути, объявляют себя апологетами якобинского террора. И число этих “прогрессистов” всё прибывало, в их ряды вступали и те, от кого этого тогда и ожидать не приходилось.
На одной из встреч выступившего Анатолия Жигулина спросили, как он относится к немногочисленным представителям молодёжи, что очарованы культом личности Сталина? Ответ был грандиозный. “Стрелять их всех надо!” — прорычал Жигулин (точно так же Окуджава в 1960-е мечтал “стрелять” тех, кто сомневался в “святости Кирова”, с которым работала мать барда). Тогда же поэт заявил в печати буквально следующее: “...в правовые документы необходимо внести статью об уголовной ответственности за пропаганду сталинизма. Необходимо также, чтобы в школьных учебниках было чётко записано: Сталин и его окружение — преступная группировка, исказившая принципы социализма”... Он уж подготовил к печати автобиографическую повесть “Чёрные камни” о своей лагерной эпопее с явными, как показали дальнейшие исследования, искажениями тогдашней реальности, по сути, перечёркивая смысл своих ранних стихотворений об этом трагическом времени: “Магадан! Магадан! Магадан! / Давний символ беды и ненастья. / Может быть, не на горе — на счастье / ты однажды судьбою мне дан?”
Шла массовая реабилитация репрессированных при Сталине людей — без смысла и разбора, чохом. Идеологическую основу этого процесса дал всё тот же Александр Николаевич Яковлев в интервью “Московским новостям”: “Необходимо проявить и справедливость, и милосердие в отношении всех людей, подвергавшихся репрессиям по политическим мотивам. Справедливость по отношению к невинно репрессированным — их подавляющее большинство. А милосердие к тем, кто имел прегрешения перед обществом, быть может, даже совершал преступные действия. Но происходило это в определённых условиях, было эмоциональным или каким-то другим ответом на беззаконие, на то, с чем человек не мог согласиться” (выделено мной. — С.К.).
...Как заметил Михаил Лившиц ещё в 1981 году, “нужно иметь ключ к внутренней жизни 30-х годов, чтобы понять их роль в развитии нашего общественного самосознания”. Очевидно, что никто из назвавших себя “демократами” и “перестройщиками”, в то время не только не имел этого ключа, но и не желал его искать.
* * *
...Во время одной телевизионной дискуссии, когда планировалось обсуждение только-только появившихся острейших литературных произведений — “Игры” Юрия Бондарева, “Пожара” Валентина Распутина, “Плахи” Чингиза Айтматова, “Печального детектива” Виктора Астафьева, “Всё впереди” Василия Белова (уже обруганного в десятках газет и журналов), — Лев Аннинский заявил, что эти произведения не заслуживают особого внимания, ибо впереди нас ждёт публикация “Нового назначения” Александра Бека, “Белых одежд” Владимира Дудинцева, “Детей Арбата” Анатолия Рыбакова, именно из них мы и узнаем “настоящую правду”.
Самый большой шум разразился после появления в “Дружбе народов” рыбаковских “Детей Арбата”. В “Огоньке”, главным редактором которого стал назначенный Яковлевым украинский поэт и абсолютно правоверный коммунист Виталий Коротич, были опубликованы большие куски из писем Василя Быкова, Вениамина Каверина, Евгения Евтушенко, Вячеслава Кондратьева, Булата Окуджавы, Льва Аннинского с поистине неумеренными хвалами (их можно было сравнить с потоками патоки, которыми обливались ещё недавно мемуары Леонида Ильича Брежнева): “Грандиозное произведение... углубленный разрез общества от ЦК партии “до самых до окраин”; “богатство художественной идеи... точность деталей... содержательность правды”; “масштабное историко-социальное полотно”; “подлинная правда о времени”; “правда — шекспировская” (тут всех превзошёл Аннинский); “правда обо всём, пережитом страной и народом”; “точная, непредвзятая... летопись”.
И вот в “Нашем современнике” появляется статья Кожинова “Правда и истина”, очередная его статья, взорвавшая литературное пространство.
Кожинов подошёл к роману и как основательный критик, и, в первую очередь, как вдумчивый историк. Прежде всего, он обозначил во вступлении своё представление о “правде”: “Для того чтобы осознать правду, не требуется напряжённой и масштабной работы мысли. Правда — это не столько “познавательное”, сколько нравственное явление. Высказать правду — значит, прежде всего, совершить мужественный поступок, в пределе — подвиг. И ценность правды — это, по сути дела, нравственная ценность.
Поэтому в условиях, когда “правду” способен высказать любой и каждый, она, строго говоря, теряет свою основную — этическую — ценность, становясь простой констатацией факта.
Совсем иное дело — истина, которая как раз не бывает и не может быть очевидной и однозначной и для открытия которой необходимы и трудные усилия познающего и размышляющего духа, и особенно мужество — уже не мужество поступка, но мужество мысли, — и, наконец, достаточно высокая культура самого мышления...”
Ни мужества мысли, ни высокой культуры мышления Рыбакову, как показал Кожинов, явно не хватило. Заворожённый ещё с молодости “культом личности” Сталина, писатель объяснял теперь в романе все перипетии отечественной истории 30-х годов произволом этой самой личности. И в этом отношении он совершенно не отличался от большинства своих современников, буквально загипнотизированных совершенно фальшивой концепцией. И эту фальшь Кожинов разоблачил совершенно блестяще.
“...То, что называют “культом Сталина”, — писал он, — ни в коей мере не сводится к личным действиям одного человека или группы людей. Идея культа, овладев, как говорится, массами, стала могущественнейшей материальной силой. И по-настоящему действовала в истории именно эта сила, а не отдельный человек, многообразные “комплексы” которого так увлечённо описывает А.Рыбаков”.
В подтверждение своих слов Кожинов привёл в пример имена людей, известных во всём мире, которые не только не уступали отечественным создателям культа в своих безудержных славословиях, но и во много раз их превосходили, — Долорес Ибаррури, Анри Барбюс, Ромен Роллан, Лион Фейхтвангер, Поль Элюар, Жан-Ришар Блок, Луи Арагон… “Ясно, что дело идёт отнюдь не об отдельных “неточностях” в романе А.Рыбакова, но об общем понимании эпохи. Культ Сталина — это вовсе не результат интриг его самого и каких-то сомнительных его подручных; это было в прямом смысле слова всемирное явление, которое осуществлялось повсюду от Мадрида до Шанхая”.
Это заключение было для набиравших силу “перестройщиков” хуже вострого ножа. Уже вовсю гуляло замечательнейшее умозаключение, что главной силой, приведшей Сталина к власти, было... патриархальное крестьянство: “Культ личности не что иное, как бюрократизм, доведённый до логической крайности. Бюрократизм же вырастает из патриархального уклада жизни, из политического бескультурья численно преобладающих крестьянских масс и свойственной им психологии мелкобуржуазного революционаризма, сущность которого в метаниях от забубённого анархизма до страстного упования на “твёрдую руку”. Из отсутствия глубоко укоренившихся многопоколенных демократических традиций” (Л.Овруцкий); “Да, у культа личности есть социальные корни, есть социальные силы — сначала патриархальное крестьянство, а затем бюрократия; есть командно-административная модель управления, которая постоянно толкает общество в сторону возвеличивания вершины управленческой пирамиды” (А.Бутенко); “Личный режим Сталина как особая форма организации политической власти вырастал из...тенденций... существовавших в молодом рабочем классе, — стремления к авторитаризму, психологии “плохо орабоченного мужика” (выражение Л.Рейснер)...” (Г.Бордюгов и В.Козлов).
“Если бы мощная всемирная сила не сделала Сталина “человекобогом”, никакие его закулисные интриги не смогли бы, допустим, создать ситуацию 1937 года... Изображая создание сталинского культа как некий результат интриг и козней самого Сталина и его своекорыстных подручных, — писал Кожинов, — А.Рыбаков, по сути дела, отказывается от того представления о ходе истории, которое было прочно утверждено уже столетие назад. Поэтому повествование об исторических лицах в “Детях Арбата” нередко напоминает, прошу прощения, романы Дюма, где всё движение истории определяется чисто индивидуальными желаниями и действиями тех или иных героев... Можно с полным правом сказать, что Сталин не оправдал надежд, возлагавшихся на него теми, кто возносил его. Но это естественный ход истории, ясно понятый опять-таки уже в прошлом веке... Сказав о “перекрещивании” отдельных человеческих воль в истории, Энгельс резюмировал: “То, чего хочет один, встречает препятствие со стороны всякого другого, и в конечном результате появляется нечто такое, чего никто не хотел” (выделено мною. — В.К.).
Словом, 1937 год (как и феномен Сталина вообще) — это явление всемирной истории или, по меньшей мере, мирового революционного движения, а не результат интриг некой зловредной группировки...
Между тем в романе А.Рыбакова нет даже и намёка на этот истинный смысл событий. Вполне вероятно, что в 30-х годах реальные “дети Арбата” осознавали происходящее именно так, как автор романа. Но это, как выразился при мне один из читателей романа, “детскоарбатское” представление об истории и уместно разве только в книжке, предназначенной для детского чтения...”
Кожинов на фактах показал, отнюдь не всесилие Сталина в то время… Более того, он фиксировал внимание читателя ещё на одном, более существенном пороке романа: “Главное стремление сегодняшних борцов за “правду” — в том числе и автора романа “Дети Арбата” — как можно более решительно и исчерпывающе сказать о тяжких жертвах второй половины 30-х годов... Виднейшие демографы В. 3. Дробижев и Ю.А.Поляков пишут, что за 1918-1922 годы, то есть за 5 лет, “итог людских потерь превышает, вероятно, 25 миллионов человек” (Историки спорят. М., 1989. С. 469).
Это значительно более тяжкие потери, чем в Отечественную войну, поскольку в 1941 году население составляло около 200 миллионов, а в 1917 — менее 150 миллионов. То есть доля погибших была намного больше... Как ни прискорбно, очень многие популярные писатели вполне спокойно или даже удовлетворённо относились к тому, что в первые годы революции страна, если воспользоваться словами Ленина, была “измученной, истерзанной, обезумевшей от боли, окровавленной, полумёртвой”.
Конечно, были и другие писатели, которые всем существом пережили и воссоздали безмерную трагедийность этих лет; среди них — Пришвин, Есенин, Неверов, Булгаков, Шолохов, Платонов… Но для большинства из тех, кто активно выступал в литературе 20-30-х годов, настоящей трагедией оказался лишь 1937 год, когда своего рода цепная реакция гибели докатилась до них самих и кровно близких им людей... Именно эта субъективная “правда”, по сути дела, господствует в литературе и сегодня. Между тем совершенно ясно, что потери первых революционных лет были несоизмеримо более значительными, нежели жертвы второй половины 1930-х годов”. То же самое можно сказать и годах коллективизации, в которой “очень большую роль играл руководивший коллективизацией Яковлев, о котором в “Детях Арбата” — едва ли случайно — ничего не сказано. Стоит процитировать статью о нём в Большой Советской энциклопедии, из которой, в частности, ясно, что Яковлев не был “выдвиженцем” Сталина: “Яковлев (псевд.; наст. фам. Эпштейн), Яков Аркадьевич (1886-1938)... чл. Коммунист. партии с 1913... В 1918-1920... — чл. Политбюро ЦК КП(б) Украины... с 1921 — на ответств. парт. работе в Москве. С 1926 зам. наркома РКП. В 1929-1934-м — нарком земледелия СССР, одновременно Пред. Всесоюзного совета с-х. коллективов СССР (“Колхозцентр”)”.
Едва ли можно оспорить, что на этом человеке — вместе с Ягодой — лежит главная ответственность за трагедию 1933 года”.
Рыбаков сам говорил о герое своего романа Саше Панкратове как человеке, который “лучше меня” (то есть автора. — С.К.). Между тем Кожинов, приведя сцену избиения двумя ссыльными ребятами — Панкратовым и Соловейчиком — старого повара Антона Семёновича за одну фразу: “Где он, дом-то? В Бердичеве?” — сделал однозначный вывод: “Саша Панкратов — вовсе не антипод Сталина, хотя вроде бы именно таковым он должен предстать в романе. Внутренняя основа его поведения ничем не отличается от “сталинизма”... И вполне уместно предвидеть, что в конце концов Саша Панкратов... найдёт своё место в системе, с которой он пока, в юности, — что бывает сплошь и рядом — находится в конфликте”.
В самом романе, писал Кожинов, “нет ни правды в подлинном, нравственном значении слова, подразумевающем мужественное противостояние господствующей лжи (поскольку всё разоблачаемое в романе было уже разоблачено в 1956-м и непосредственно следовавших за ним годах), ни, конечно, истины”.
Кожинов специально подчеркнул, что сам он — также “дитя Арбата”, и его семья “заплатила дань 37-му году”. “Но я не считаю допустимым как-то выделять судьбы близких мне по крови или по делу... людей из общей трагедийной судьбы народа”.
...Прочитав роман Рыбакова, Станислав Куняев, будучи в Австралии по приглашению русской общины Сиднея, написал свои знаменитые “Размышления на старом Арбате” с эпиграфом из Окуджавы “Ах, Арбат, мой Арбат, ты моя религия...”
Где вы, несчастные дети Арбата?
Кто виноват? Или Что виновато?..
Жили на дачах и в особняках —
Только обжили дворянскую мебель:
Время сломалось, и канули в небыль...
Как объяснить? Не умею никак...
Сын за отца не ответчик, и всё же
Тот, кто готовит кровавое ложе,
Некогда должен запачкаться сам...
Ежели кто на крови поскользнулся
Или на лесоповале очнулся,
Пусть принесёт благодарность отцам.
Наша возникшая разом элита,
Грозного времени нервная свита,
Как вам в двадцатые годы спалось?
Вы танцевали танго и чарльстоны,
Чтоб не слыхать беломорские стоны
Там, где трещала крестьянская кость.
......................................................................
Дети Арбата свободою дышат
И ни проклятий, ни стонов не слышат,
Любят чекистов и славят Вождя,
Благо, пока что петух их не клюнул,
Благо, из них ни один не подумал,
Что с ними станет лет семь погодя.
.................................................................
Попировали маленько — и хватит.
Вам ли не знать, что история катит
Не по коврам, а по хрупким костям.
Славно и весело вы погостили
И растворились в просторах России,
Дачи оставили новым гостям.
Всё начиналось с детей Николая...
Что бормотали они, умирая
В смрадном подвале? Все те же слова,
Что и несчастные дети Арбата...
Что нам считаться! Судьба виновата.
Не за что, а воздаётся сполна.
........................................................
Тётка моя Магадан оттрубила,
Видела, как принимала могила
Дочку наркома и внучку Шкуро.
Всё, что виновно, и всё, что невинно,
Всё в мерзлоту опустили взаимно,
Всё перемолото — зло и добро.
Верили: строится прочное дело
Лишь на крови. Но кровища истлела,
И потянулся по воздуху смрад,
И происходит ошибка большая —
Ежели кровь не своя, а чужая...
Так опустел предвоенный Арбат.
.............................................................
Радуюсь, что не возрос на Арбате,
Что обошло мою душу проклятье,
Радуюсь, что моя Родина — Русь —
Вся: от Калуги и аж до Камчатки, —
Что не арбатских страстей отпечатки
В сердце, а великорусская грусть!..
* * *
В 1987 году Кожинова ожидала ещё одна “нечаянная радость” — встреча с поэзией Евгения Курдакова, жившего тогда в Казахстане.
“5.2.87
Глубокоуважаемый и дорогой Евгений Васильевич!
Хотя у меня есть некоторые существенные пожелания Вам (о них напишу как-нибудь потом), не могу не сказать сразу же, что Вы — совершенно замечательный поэт. Конечно, Вы и сами это понимаете, но, когда ещё кто-то понимает, — наверное, немаловажно.
Впрочем, буду хвалить Вас не словом, а делом (это мне привычнее). Я пишу сейчас для “дискуссионного” сб<орника> статей в “Сов<етском> писателе” обзор сегодняшней поэзии и считаю теперь, после прочтения Вашей книги необходимым сказать там о Вас. Во-вторых, я готовлю для массового издания сборник стихотворений лучших современных поэтов (примерно 10 имён) и должен поместить в эту антологию и Ваши стихи (этот сборник так и не вышел. — С.К.). В-третьих, хочу опубликовать солидную подборку Ваших стихотворений в к<аком>-н<ибудь> журнале или альманахе...
Поскольку я Вас читаю и буду читать, хотелось бы, чтобы Вы, в свою очередь, прочитали мою статью в журнале “Наш современник” (№ 11 за 1981 г., в областной б<иблиоте>ке Усть-Каменогорска наверняка найдёте этот номер). И написали мне о Вашем восприятии этого опуса.
Стихами Вашими в Москве восхищаются уже десятки людей (в т<ом> ч<исле> и поэты), хотя я получил книгу только три дня назад (Вы послали её по старому адресу — новый на конверте, — и она долго добиралась до меня).
От души — всего Вам самого доброго.
В.К.”
“22.5.88
Дорогой Евгений Васильевич!
Был рад подышать Вашими стихами — и новыми, и прежними. Но (конечно, Вы можете отвергнуть моё мнение как субъективное) я как-то не верю в “циклы” (в том числе, скажем, и в бесконечные “циклы” Блока, или Анненского, или Фета). Мне представляется, что стихотворение, так сказать, абсолютная единица.
Кратко о Ваших вопросах. В “Огоньке” сменился “зав. поэзией” (теперь — Олег Хлебников, человек, на мой взгляд, с сугубо извращённым миро- и “искусствовосприятием”, к тому же относящийся ко мне болезненно-противоречиво: пьяный иногда звонит и что-то лепечет, но вообще-то считает врагом), так что помочь я не могу. Что можно сделать: написать лично (в “Огонёк”) Феликсу Николаевичу Медведеву, который и решил вопрос о Вашей премии. Теперь он не ведает поэзией, но вдруг что-нибудь сделает. Попытка — не пытка; напишите. С оттенком задушевности — он, в общем-то мужик “с чуйствами” (как говорит одна моя молодая знакомая).
Что касается издательства “Современник”, я не сомневаюсь, что Ваша книга выйдет там. Просто, по старой русской пословице, “скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается”. Но всё же напишите Ларисе Георгиевне Барановой (укажите обязательно, что мол, Кожинов посоветовал написать) и спросите, как и что.
Очень рад, что Вы намерены перебраться в Самару. Уверен, что Борис Вам поможет, — в самых разных отношениях. А Алтай Вы увезёте целиком в себе и к тому же иногда будете ездить туда. А Волга придаст новые силы.
Жаль, что из-за чистого разгильдяйства организаторов (они всё искали Ваш телефон вместо того, чтобы пойти на телеграф) сорвалась Ваша командировка в начале мая в Питер (где были Ю.Кузнецов, Б.Сиротин идр.).
Если письмо успеет, скажите за торжественным столом, что эмоциональный литератор Кожинов желает счастья молодым — я, кстати сказать (что для меня давно большая редкость), сейчас в хмельном состоянии — так уж получилось — и потому как бы уместен за свадебным столом.
Всего Вам самого доброго от глубины души. Пишите, приезжайте.
В.Кожинов”.
Кожинов рекомендовал стихи Курдакова в “Новый мир”, но публикация не состоялась. Зато она состоялась сначала в “Огоньке” (благодаря заведующему литературным отделом журнала Владимиру Енишерлову) и в “Нашем современнике”, и эти подборки по-настоящему открыли замечательного поэта всесоюзному читателю.
Друг Курдакова Адриан Розанов по просьбе поэта встретился с Кожиновым в Москве и изложил в письме в Усть-Каменогорск свои впечатления:
“Очкастый, всезнающий, несколько непререкаемо-хвастливый, но в целом интересный дядька. За два часа разговора, кроме Курдакова, обсуждали также судьбы философа М.Бахтина, жившего в Кустанае (одно время); причины разгрома немцев под Москвой в 1941 году, своеобразие архиепископа Питирима, рекомендовавшего верующим сборник советской поэзии, сост. В.Кожиновым и выпущенный “Детской литературой” в 1983 году...
...он (В.В.Кожинов) получает в неделю 2-3 поэтических сборничка со всего Союза (книжечки и рукописи). Читает всё, отвечает очень редко, т.к. не о чем говорить. Вам ответил сразу. Как выражались графья-охотники, “сделал стойку”, а разнюхав текст, причислил Вас к лику достойных... Поддерживает Вадим Валерианович и издание сборника в Москве...”
В июне Курдаков приехал на Тютчевские чтения в Овстуг, где и познакомился с Кожиновым лично.
Потом в одном из интервью Евгений Васильевич рассказывал:
“Побывав на Тютчевском празднике, я вдохнул русский воздух, напоенный русской поэзией. Я остро почувствовал, как русский человек нуждается в Родине.... Как ищешь чистый воздух, чистую воду, так мне необходима близкая среда, наиболее благоприятственная творчеству. Нельзя жить и развиваться в пустоте... Через В.Кожинова я вышел на задачи жизни. Я почувствовал за своей спиной судьбу Поэта, её нужно завершить”.
В 1990 году Курдаков напишет Кожинову: “Здесь, в Алма-Ате, проработал несколько месяцев в журнале “Простор” и ушёл: журнал совершенно не оставлял времени творчеству, да и вообще он дышит на ладан, никто не хочет брать его в иждивенцы, а сама редакция не в состоянии его удержать...
После публикации в “Нашем современнике” на меня ополчились наши доморощенные “апрелевцы” (“Апрель” — организация литераторов-”перестройщиков”. Название организации отсылало к апрельскому пленуму ЦК КПСС 1985 года, на котором был объявлен курс на перестройку. Сопредседателями организации стали Анатолий Приставкин, Евгений Евтушенко, Юрий Черниченко, Михаил Шатров. — С.К.), а после публикации моего эссе “Смерть Абая” в “Книжном обозрении” мне устроили обструкцию и писатели-казахи. Затеяли было кампанию исключения меня из Союза писателей, да сверху их остановили: время опасное, любой пустяк чреват взрывом...
Грустно всё это, особенно то, что литературная жизнь заполитизирована до предела, собственно, и места почти не осталось для литературы. Даже и по себе замечаю, как то и дело в стихах своих срываюсь на сиюминутное, на социально-временное...
Сейчас усиленно перевожу Абая к его 150-летию... закончил книгу прозы, начал другую. Работы много, вся необычайно интересная, но с каким-то уже ужасом прислушиваешься ко времени на дворе: а даст ли оно доработать, допеть, как говорится, — уж слишком быстро всё рушится вокруг...”
Позже Кожинов напишет о Курдакове: “...творчеству Курдакова присуще редкостное, воистину счастливое сочетание вещей вроде бы трудносоединимых: высокой изощрённой техники, культуры стиха — и совершенно живой, необычайно естественной, вольной поэтической стихии, с таким непосредственным сопереживанием миру!.. Кроме того, он чрезвычайно высоко образован в области этнографии, археологии, мифологии и, обладая цепкой интуицией, работает над осмыслением древних духовных памятников и материальной культуры человечества. Я знаю его довольно многочисленные статьи на самые разные темы, где всегда чувствуется опыт глубокого понимания русской культуры, причём — и это тоже важно — русская культура рассматривается в контексте всей Евразии. Эти ценнейшие, самые важные заветы русского сознания Курдаков воспринял и продолжает эту традицию в своей новой большой книге о русской мифологии в контексте мировой”.
Он был не только поэтом. Он был великолепным резчиком по дереву, флористом, путешественником и разыскателем, исследователем русской мифологии. Он великолепно переводил тюркских поэтов, в особенности Абая Кунанбаева, о чём написал в своей классической “Балладе перевода”.
...В 1997 году Курдаков опубликовал в журнале “Молодая гвардия” исследование “Влесова книга” — реликт русской мифологии”, в которой подошёл к сохранившемуся тексту, вызвавшему столько яростных споров, с совершенно неожиданной стороны.
“Одним из самых красноречивых признаков того, что “Влесова книга” — памятник, прежде всего, мифологический, является её яркая эсхатологичность (философия конца света). Собственно, вся (!) книга — об этом. Главная мысль, которая довлеет над остальным, — человечество живёт на больной планете, на которой время от времени происходят глобальные катастрофы. Книга отчётливо свидетельствует о регулярных сдвигах пространства, резко меняющих геоклиматическое качество мест проживания, о скитаниях рода человеческого в поисках новых мест обитания и т.д. Сюжет фантастически захватывающий, порою даже забываешь, что речь идёт о всех нас, отдалённых потомках своих героических пращуров, отстоявших человеческое достоинство не только победой собственного выживания в апокалипсисе рушащегося пространства, но и тем, что свой великий опыт они терпеливо передавали по поколениям, чтобы предупредить и спасти своих неблагодарных забывчивых правнуков.
“Влесова книга” — одна из великих загадок многотерпеливой русской культуры... Как раз “Влесова книга”, национальный реликт бореальной культуры, даёт наиболее незапутанную историю глоттогенеза и широкую возможность по-новому взглянуть на многие проблемы мифологии и ранней геоклиматической истории Руси, в том числе и на многие теории, заполонившие историческую науку... ни один из учёных даже и не пытался просто вчитаться в сам текст “Влесовой книги”, проделать минимальный семантический анализ его (даже и без применения инверсионного метода прочтения), что само по себе немедленно бы выявило наличие внутри текста особых слов и модулей словно бы из другого языка. Уже одно это могло бы подвести пытливого и заинтересованного учёного к неизбежному выводу о том, что в далёком прошлом, безусловно, существовал некий особый жреческий язык (международный), иначе откуда берутся т. н. бродячие сюжеты разнообразных легенд и сказаний, этнографическое единство календарных обрядов, некоторые языковые формулы, в т. ч. и сходные теономинанты многих религий, даже конфронтирующих ныне. Вот как раз всё это, эти формулы бореальной культуры волхвов и жрецов, находящиеся внутри в общем-то хорошо читающейся нормальной речи, и создали тот особый колорит Священного Текста “Влесовой книги”, который был оценён как неграмотный. Но на такой анализ никто не рискнул, м. б., от самосохраняющейся косности и неповоротливости самих академических наук, привычно осторожных, когда приходится ломать привычные представления, потому “Влесова книга” категорически была объявлена фальсификатом. Но “Влесову книгу” подстерегает ещё одна беда, и уже не с фронта, а с тыла, со стороны, как ни странно, самых горячих её патриотов и почитателей. Эти новоиспечённые переводчики и толкователи, издавшие уже около десятка книг, прибавили столько дилетантизма и эклектической путаницы, что ещё более усугубили недоверие к уникальному памятнику... Никакой т. н. истории, никаких старорусских князей во “Влесовой книге” нет. Это книга славяно-русских мифов, восходящих к единой общечеловеческой мифологии, которая суть не что иное, как Память Вида Homo sapiens cо всеми атрибутами именно мифологии, а не эпоса и тем более истории...”
Я не знаю, читал ли Кожинов эту статью. Он был абсолютно убеждён в поддельности текста “Влесовой книги”. Но в одном из разговоров проронил, что никогда упёрто не настаивает на своём, всё время находится в поиске и всегда готов согласиться с аргументами своего оппонента, если они покоятся на бесспорном фундаментальном историческом материале.
...Обретения сопровождались потерями. 19 ноября 1987 года скончался Анатолий Передреев.
Он мало писал в последние годы, полностью погрузившись в переводы. Личная жизнь расстроилась полностью, что также совершенно издёргало его нервную систему. Часто приходил в ЦДЛ, почти ни с кем не общался, прогоняя от себя непрошеных собеседников. Сидел до самого закрытия Дома, явно не желая возвращаться домой. Молча пил, а на просьбы прочесть стихи всегда отвечал резкими отказами.
Как-то, увидев его в цедээловском кафе, я радостно поздоровался с ним. Он приветливо ответил мне и пригласил присесть рядом. Ободрённый благожелательным вниманием, я сказал ему, что давно не слышал его стихов. “Не надо, не хочу”, — замотал он головой. “Толя, пожалуйста!” — странное чувство, может быть, последней встречи возникло тогда. “Хорошо. Прочитаю лучшее из того, что я написал”. Он стал читать знакомое мне стихотворение, и его голос обнажал скрытые, трагические, жуткие смыслы написанного:
Беспощадна суть познанья,
Страшно логика ясна...
Нету Бога в мирозданье,
Есть пространства кривизна...
В бездне канула астральной
Голубой Вселенной даль,
В этой пропасти спиральной
И себя, и Землю жаль.
...........................................
Ни душой, ни мыслью пленной
Не объять мне этих сил.
Где вы, где вы во Вселенной,
Хоры стройные светил?
...........................................
Бесконечностью пустою
Мчат миры, себя круша...
Нету неба над тобою,
Беззащитная душа.
Так зачем порой ночною
Ты глядишь в него, глядишь
И не с чёрною дырою —
Со звездою говоришь?!
...Он умер в своей московской квартире от внезапного удара — с книгой на коленях. С книгой Татьяны Глушковой “Традиция — совесть поэзии”. Он читал главу “Русский узел” в поэзии наших дней”, где Глушкова безжалостно расправлялась с Юрием Кузнецовым и Станиславом Куняевым и противопоставляла им стихи Геннадия Ступина и передреевскую “Баню Белова”.
Анатолий с большим успехом читал “Баню...” в Тотьме на открытии первого памятника Николаю Рубцову. Тогда же он сцепился с Кожиновым, удивившимся: как на такой бедной, невзрачной земле вырос такой талант... “Это прекрасная, дивная земля!” — проревел в ответ Передреев в своём выступлении... О “Бане Белова” сам отзывался не то чтобы непочтительно, но как-то прохладно: “Не понимаю, почему она всем нравится?” Видимо, ощущал её некоторую затянутость, тогда как всю жизнь стремился к классической сжатости текста, к концентрации поэтической энергии на ограниченном стиховом пространстве.
Как потом рассказывал Кожинов Курдакову, Передреев в последний год звонил иногда Вадиму Валериановичу в “черновом состоянии”. “Толя, не пей, — умолял его Кожинов, — я сам уже давно бросил...” Но остановить Анатолия Константиновича вряд ли что могло.
Последние его стихи были исполнены поистине трагических предчувствий, как в стихотворении “К Отчизне”:
И гибли в поле сыновья твои...
Храм возводился, освящая поле то...
Но не спасли все Спасы-на-Крови
От крови той,
какая будет пр’олита...
.............................................................
Беда уходит, как кошмарный сон.
Но пред бедой,
пока ещё неведомой,
Пускай всё глуше слышится твой стон —
Не умолкает песнь твоя победная!
Под впечатлением этого трагического ухода у Курдакова родилось стихотворение, которому он предпослал эпиграф из Передреева: “Ночью слышно: ветер стонет, / Это — надо мной!..”:
Приснилось мне, что смертною метелью
Я занесён в затерянном краю,
И звуки ветра хриплою свирелью
Мне тихо напевают жизнь мою.
Земную жизнь, прожитую по-русски,
С отчаяньем и верой позади,
Чтоб здесь, в конце, под этим настом хрустким
Проститься с ней, смиряя стон в груди.
Но нет упрёка в этом слабом стоне.
В нём лишь печаль о том, что у конца
Горючий снег уже ничьи ладони
Мне не смахнут с холодного лица...
...А о книге Глушковой Кожинов писал Виктору Лапшину:
“Глушкова, т<ак> сказать, дружила с Кузнецовым и мной. Но она принадлежит к тем — увы, распространённым — женским натурам, которые, обретя нечто от друзей, требуют всё большего и большего, а поскольку это не всегда возможно, превращают друзей во врагов. Она писала достаточно восторженно и о Куняеве, и о Кузнецове, но теперь “мстит”. Впрочем, это также не столь уж важное дело. Гораздо важнее её памфлет на всемирное еврейство, написанный в виде статьи о стихах Дэзика Самойлова. За эту блистательную сатиру нужно ей быть благодарным. Или за расправу над Аннинским на страницах “Лит<ературной> газеты”. Я за этот диалог даже ей восторженную телеграмму послал. И сейчас готов её восхвалять за самойловскую статью. А то, что она хвалит Ступина в противовес Кузнецову и Куняеву, — крайне несерьёзно. Бог с ней!”
* * *
После довольно долгого перерыва статьи Кожинова снова стали появляться в “Нашем современнике”. И публикация “Правды и истины” произвела гораздо больший фурор, чем появление статьи “И назовёт меня всяк сущий в ней язык...”.
Кожинов пошёл в ней поперёк всех набравших силу тенденций “нового мышления”. Дело было даже не “детскоарбатском” отношении к истории, которое почти поголовно охватило отечественную печать, — дело было в “размере” этой “волны”, сбивавшей с ног многих и многих людей. По сути, с “Правды и истины” и начался серьёзный разговор о самых напряжённых узлах российской истории ХХ века. Но именно такого разговора “перестройщики” и не могли желать, опуская дискуссию на “свой уровень”.
Рассадин в огоньковской статье “Всё поделить?” не просто упрощал — примитивизировал кожиновские размышления, приписывая ему совершенно невиданное: “Кожинов жаждет учиться истории по Рыбакову и страшно разочарован, что это не получается? Да полно. Это он хочет учить, он загодя знает, как нужно писать и что нужно сказать”. Как будто Кожинов не завершил статью необходимым для него аккордом: “Мне было бы жаль, если бы кто-нибудь подумал, что я считаю истиной высказанное мною в этой статье. В самом начале приведены пришвинские слова, утверждающие, что “к истине человек движется” и “истину надо искать”...” Но какое дело Рассадину до истины? Он был вне себя от перечисления еврейских фамилий следователей НКВД. И сделал свой вывод: перед нами система “чётко организованной лжи”.
В чём ложь? Разве не Каганович, о чём писал Кожинов, ссылаясь на прямые высказывания деятелей той эпохи, — “инициатор нового архитектурного оформления Москвы”? Разве не наркомзем Яковлев-Эпштейн несёт огромную долю ответственности за трагедию, сопровождавшую коллективизацию? Разве не Бабель спел на 1-м съезде Союза писателей самую возвышенную оду стилю Сталина? Разве не самым тяжёлым временем для страны были полтора послереволюционных десятилетия, а отнюдь не вторая половина 1930-х? Всех этих фактов для Рассадина будто не существовало... Обвинил же он Кожинова не больше не меньше, как в “бухгалтерии на крови”. Дойдя же до строк о культе Сталина как о всемирном явлении, Станислав Борисович попросту впал в ступор.
И не он один. В том же “Огоньке”, открывшем по Кожинову огонь “из всех бойниц”, выступил Владимир Лакшин со статьёй “В кильватере”. Здесь этот вроде бы умный, одарённый человек совершенно “сошёл с рельс” и не стеснялся самых диких домыслов. “Что касается В.Кожинова, то он мог бы претендовать на то, чтобы считаться способнейшим учеником школы известного критика В.В.Ермилова... Не от него ли в наследство получил Кожинов традицию сладострастного развенчания заметных в литературе писательских имён?.. Вспоминаю, как несколько лет назад В.Кожинов поразил читателей “Вопросов литературы” тем, что установил закономерную связь между крутым самодержавным правлением Николая I и “золотым веком” русской литературы в ту эпоху, выводя второе из первого... Теперь... рассматривает нашу недавнюю историю, и надо сказать, что среди адвокатов Сталина и “сталинщины” он, пожалуй, из самых ловких...” Это своего рода восхищение разделил и Рассадин: “То, что явил своею статьёй Вадим Кожинов (а она, по-моему, и для него, виртуоза, есть вершина, пик, совершенство...)”.
Впрочем, основную суть кожиновской статьи Лакшин уловил: “Эпоха требовала Сталина, и он явился, рассуждает Кожинов. Сталин — прямое и непосредственное порождение революции, а не её деформация, искажение, узурпация...” Тут бы и спросить: реабилитация бывших кулаков, восстановление отечественной истории в её существенных компонентах, реабилитация казачества в середине 1930-х — это, безусловно, даже не деформация, а отрицание самой сути революции... И чем же дурно это отрицание? Тем, что отождествление “перестройки” с революцией, упоение подвигами “комиссаров в пыльных шлемах”, жажда новой “ломки” всего и вся даже не давали возможности задуматься над сутью происходящих процессов. Лакшин гнул своё: “Этот исторический фатализм заставляет усомниться и в “народолюбчестве” В.Кожинова, сильно им афишируемом... И как характерно, что две разнородные, казалось бы, тенденции — политическое ретроградство и консерватизм на национальной почве — сошлись во вражде к идеям перестройки, отвергли объективную оценку сталинского террора. Новое живое творческое мышление оказалось им чуждо...”
А далее последовали в разных журналах и газетах статьи Бенедикта Сарнова, Роя Медведева, Поэля Карпа, Натальи Ивановой, Дмитрия Казутина и многих других с одними и теми же, по сути, претензиями.
А вот как вспоминала о своём свежем восприятии “Правды и истины” Наталья Нарочницкая:
“Впервые имя Вадима Валериановича Кожинова обратило на себя моё внимание в 80-е годы, когда я работала в секретариате ООН в Нью-Йорке. Часть из нашей русской общины читала “Наш современник”, пользовавшийся у неё большой популярностью (журнал копировали на ксероксе и передавали друг другу). И вот в одном из номеров журнала появилась большая статья Вадима Кожинова “Правда и истина”, в которой был дан блестящий анализ мировоззренческой сути книги Анатолия Рыбакова “Дети Арбата”.
Помню, как эта статья меня взволновала! Я вдруг увидела, что есть ещё люди, которые думают так же, как и я! Но только я боялась высказаться, так как мне казалось, что меня никто не поймёт. Ведь вся тогдашняя идеологическая полемика проходила между двумя ветвями одного левого мировоззрения — между ортодоксами марксистами-ленинцами и постсоветскими либералами-западниками, выросшими из того же революционного антирусского лагеря. А у Кожинова прослеживался совсем иной взгляд на историю советского периода.
Я даже показала эту статью Алексею Пороховскому — русскому эмигранту, тоже работавшему в секретариате ООН, который весьма подозрительно к нам относился, хотя был очень вежлив. Было ощущение, что он думал: мы все строем ходим и боимся, как в первые годы революционного террора. И он мне сказал: “Я изумлён, что у вас в Советском Союзе могла выйти такая статья. Ведь она не левая, а, скорее, правая”. Он-то правильно понимал термин “правый” — это антипод революционному — и марксистскому, и либеральному!
Кожинов в своей статье разоблачил суть главного героя “Детей Арбата” Саши Панкратова, который был представлен автором этаким благородным борцом против культа личности Сталина, однако на деле принадлежал к оголтелым марксистам-революционерам.
Основная претензия Панкратова (а вместе с ним и Анатолия Рыбакова) к власти: “Не тех расстреливают” (кстати, те же обвинения Сталину в своих мемуарах бросает Троцкий, сравнивая сталинский период с термидорианской реакцией, а себя — с якобинцами!)...”
Через два месяца “Наш современник” опубликовал новую статью о “Детях Арбата” — статью Анатолия Ланщикова “Мы все глядим в Наполеоны...”
В органичном контексте этой статьи критик нашёл место анализу собственно рыбаковского сочинения, романа Николая Скромного “Перелом” (это был один из первых серьёзных критических отзывов на замечательный роман о коллективизации тогда ещё молодого прозаика), разговору о повести Виктора Астафьева “Кража” (который Ланщиков начал тринадцатью годами ранее, а здесь продолжил уже на новом витке осмысления), о “Канунах” Василия Белова, о “Ваське” Сергея Антонова — и всё это в общем повествовании о сталинской эпохе, повествовании, уровень и глубина которого тогда как бы изначально не предполагались.
Тогда, в 1988 году в моде были другие разговоры. В моде была огоньковская истерика Юрия Карякина и сопутствующие ей сочинения подобного уровня. “Сталин-тиран” стал своего рода дежурным блюдом не только на телевизионном экране, в газетах и журналах, но и в концертных программах в обязательном порядке возникал “вставной мотив” репрессий и “покаяния”, что само по себе поражало и вызывало ощущение какой-то дьявольщины во всём происходящем.
(Об этом со свойственной ему проницательностью писал тогда Кожинов в статье с характерным заголовком: “Гласность и вседозволенность”:
“Я живу неподалёку от одного из главных московских кинотеатров <”Октябрь”>, и не раз мне приходилось видеть афиши устраиваемых в нём зрелищ, которые неизменно слагались из такого рода компонентов: встреча с родственниками жертв репрессий тридцатых годов; выступление рок-звезды; демонстрация мод (в том числе купальных).
По моему убеждению, уже сам по себе факт совмещения в одном зрелище таких “узлов” неопровержимо свидетельствует, что его устроители не способны воспользоваться феноменом гласности сколько-нибудь плодотворно.
Однако ещё хуже другое... Печать, литература — это не то, что зрелище. Она не только возбуждает чувства, но способна формировать всё отношение к миру. И здесь крайне опасна подмена гласности вседозволенностью...”.)
Ланщиков был трезв (редкость по тем временам, когда многие и многие пьянели от первого же глотка “антисталинизма”), спокоен, объективен и беспощаден в своих выводах. Отдавая должное государственному уму, решимости и политической воле Сталина, он, размышляя над коллизиями прошлого, обозревал их взглядом “фигур, не учтённых историей, т.е. рядовых членов партии и руководителей среднего звена, на место которых вправе себя поставить любой”, и приходил к мысли о том, какой страшной ценой заплатила русская деревня за сталинскую “левизну” во внутренней политике.
Нельзя, впрочем, утверждать, что Ланщиков был безошибочен в иных своих заключениях. Восхищение анализом литературных произведений и исторических событий в этой статье уступает место недоумению, когда наталкиваешься в её тексте на вопрос: “Почему тогда Англия, Германия или США сумели так вырваться вперёд в “технико-экономическом” отношении” без “успешного социалистического строительства”? Ответ, казалось бы, очевиден: потому что беззастенчиво грабили свои колонии по всему миру. Именно вопрос о русской деревне как о “внутренней колонии” встал со всей очевидностью перед началом коллективизации... Но и этот ответ весьма поверхностен. Более глубоко и основательно рассмотрел эту проблему тот же Кожинов, исходя из геостратегического и климатического положения России.
В не меньшее недоумение приводит и один из заключительных абзацев ланщиковской статьи, точнее, две его фразы: “Окончится война и... на карательных органах по-прежнему будет уверенно восседать земляк Сталина — маршал Лаврентий Берия. Такой пост русскому человеку доверять нельзя”. Здесь воздействие антисталинского агитпропа на мгновение заволокло глаза глубокоуважаемому литератору густой пеленой. Достаточно вспомнить, что Берия после войны возглавлял Спецкомитет, занимавшийся разработкой атомного оружия, а “карательные органы” возглавляли поочерёдно русские Абакумов и Игнатьев, с которыми Берия был “на ножах”.
...Как бы то ни было, эта в целом глубокая, точная, выверенная по мысли антисталинская статья стала поводом для обвинения её автора в... сталинизме. До сих пор помню одну литературную дискуссию в зале Ленинской библиотеки, когда во весь рост поднялся пылающий “праведным” гневом Карякин и, обращаясь к Ланщикову, вопросил голосом, в котором слышалось хорошо отрепетированное дрожание:
— Как относиться, Анатолий Петрович, к таким Вашим словам: “Конечно, Сталин был великим государственным деятелем, и лично я стою на той точке зрения, что именно благодаря Сталину наша страна в очень короткий срок превратилась в могучую индустриальную державу и сыграла решающую роль в победе над фашизмом”? Как нам к этому относиться после всего того, о чём мы узнали?
Судя по сочинениям самого Карякина, узнал он чрезвычайно немного и исключительно из “хрущёвских” источников... Из текста Ланщикова невозможно было выдёргивать отдельные фразы с тем, чтобы строить на них удобную оппоненту “полемику”. И в данном случае передёргивание было настолько очевидным, что не требовало обстоятельного ответа... Ланщиков спокойно и печально произнёс лишь несколько слов:
— Юрий Фёдорович, я никак не ожидал от вас подобных приёмов. Я не рассчитывал на то, что буду иметь дело с очевидным жульничеством.
Тогда многие из нас ничего подобного не ожидали. Учиться новым приёмам “полемики” приходилось буквально на ходу.
Продолжения ланщиковской фразы “оппонент”, естественно, не привёл. А оно заслуживает внимания в контексте разговора не только о сталинской эпохе, но и о нынешней:
“Хотя я не рискну связывать величие или, сказать точнее, великость Сталина с идеями гуманизма, и не какого-нибудь там абстрактного, а именно классового, рабоче-крестьянского, только не в той его распространённой форме, когда от имени рабочих и крестьян попираются их же конституционные права и жизненные интересы, а в его истинном смысле, когда равнодостоинство каждого гражданина не только провозглашается, но имманентно вытекает из всей практики общественной, политической и экономической”.
Так и Наталья Иванова, процитировав одну часть из Ланщикова и благополучно опустив вторую, квалифицировала слова критика исключительно как “восхищение заслугами Сталина”... Впрочем, стоит ли удивляться? Уже в те дни не оставляло чувство, что на наших глазах разгорается холодная гражданская война, готовая перерасти в горячую. Примеров в тогдашней литературе было более чем достаточно, и Ланщиков неслучайно в своей статье остановился на одном эпизоде рыбаковского романа:
“И вот встречаются два “брата”: русский интеллигент и мужик. Нет, не вину перед мужиком несёт в своей душе интеллигент новой формации, а обвинительный акт со смертным приговором в финале. Ведь Саша не убил Тимофея только из-за того, что не желал “погибать из-за дерьма”... Итак, сначала интеллигенция пошла “в народ”, чтобы учить его жизни, затем интеллигенция пошла “в народ”, чтобы помочь ему в его жизни (лечила, учила), теперь “в народ” шли для того, чтобы бить его по морде, но не просто так, а из соображений “политической линии” и вдобавок за невежество”.
* * *
...В начале 1989 года “Литературная газета” усилиями своих двух сотрудников — Владимира Куницына и Светланы Селивановой — открыла рубрику “Диалог недели”. Каждую среду появлялся двухколонник с продолжением. Золотусский спорил с Ланщиковым, Владимир Гусев — с Турковым, Рассадин — с Урновым, Лаврин — с Паламарчуком, Аннинский — с Олегом Михайловым... Наибольшее внимание привлёк диалог Вадима Кожинова и Бенедикта Сарнова, состоящий из четырёх частей под характерными заголовками: “Кто виноват?”, “Россия и революция”, “Преступление и наказание”, “Что делать?”.
Сарнов начал с демагогических обвинений: “Когда я читаю даже Ваши статьи — я говорю “даже”, потому что они, как правило, больше оснащены фактами, — у меня такое впечатление, что Вы не пытаетесь постичь истину, как бы заранее исходите из того, что истина Вам известна. Взять хотя бы статью, которая прямо так и называлась “Правда и истина”... Самое огорчительное и раздражающее меня в Ваших статьях то, что я не чувствую в них стремления к истине. Факты у Вас служат не поиску истину, а Вашему стремлению подкрепить, подтвердить ту схему, которую вы хотите навязать читателю...” Кожинов, естественно, возразил: “Подобное обвинение, по сути дела, основано на пресловутой “презумпции виновности”. Я предлагаю всё же исходить из того, что каждый из спорящих стремится к истине — хотя, допустим, и заблуждается, пусть даже глубоко заблуждается на этом пути. Ведь без этой “презумпции невиновности” никакой диалог и никакое продвижение к истине невозможны. Уместно поставить вопрос так: мы ищем истину как бы в разных “местах”.
Обо многом они говорили, не сходясь друг с другом ни в одном пункте: о Бухарине, о мировой революции, о “расказачивании”, о национальном вопросе... Принципиальная разница между ними была в следующем: Кожинов отнёсся к этому диалогу, как дуэли. У Сарнова отношение к нему было совершенно иное:
“У нас не дуэль, а, как принято нынче говорить, “гражданская война”. И вы не станете отрицать, что в этой “войне” мы с вами по разные стороны “линии фронта”.
Кожинов: “Давайте всё же заниматься не “войной”, а мирным диалогом. Для этого, прежде всего, не следует выдумывать разногласия. Вы пытались обвинить меня в том, что я будто бы не считаю революцию ни русской, ни народной. Между тем у меня нет никаких сомнений, что революция была, конечно же, русской и народной. В ней выразился порыв людей из самых разных слоёв народа (о полном, широком смысле этого слова я уже говорил) к идеалам справедливости и братства. Это со всей ясностью воссоздано хотя бы в шолоховском “Тихом Доне”.
Сарнов вёл себя, как типичный “шестидесятник”, рассматривавший революционную трагедию России с точки зрения “детей ХХ съезда”. Для Кожинова все эти рассуждения давно были, как прошлогодний снег. Пытаясь “поймать” Кожинова и чем дальше, тем больше ощущая своё бессилие, Сарнов сделал упор на излюбленной теме — на “антисемитизме”.
Кожинов: “Я перечитал все диалоги, и оказалось, что в каждом из трёх Вы настойчиво выдвигали на первый план национальный вопрос, для начала обвинив меня в “выпячивании” ряда имён... Но гораздо важнее другое. Вы (см. “Юность”. 1989. № 1) обвинили в “антисемитизме”... Чехова — писателя, который: 1) воспринимает, скажем, Левитана как одного из самых близких ему деятелей русской культуры, 2) в рассказе “Скрипка Ротшильда” с глубоким сочувствием говорит о еврейском (а не “обрусевшем”) музыканте, 3) в “Перекати-поле” раскрывает тяжкую драму еврея, стремящегося стать русским, но пока не обретающего “пристани”, 4) наконец, Чехов с горечью пишет, что в петербургской критике господствуют “евреи, не знающие, чуждые русской коренной жизни, её духа, её форм... и видящие в русском... ни больше ни меньше, как скучного инородца”. Именно здесь узрели вы “антисемитизм” (то есть отрицательное отношение к евреям именно как к евреям), но это абсолютно несостоятельный “приговор”... Если видеть в этом “антисемитизм”, то придётся распространить сию оценку (исходя из многих их высказываний) на всех великих писателей, от Пушкина и Белинского до Блока и Шолохова... Вся острота проблемы только в тех людях, которые, не переживая никакой “драмы”, действуют в русле культуры и политики другого народа, оставаясь чуждыми его интересам в самой его сути. И недопустимо оценивать критику этих людей как “антисемитизм”. Недопустимо, во-первых, потому, что люди эти, как правило, чужды и еврейству как таковому, не знают и не любят его культуру, язык и т.д. и потому, строго говоря, даже и не евреи (отсюда — абсурд обвинения в антисемитизме), а во-вторых, потому, что было и есть немало и русских, чуждых России, или даже русофобов (тот же Бухарин с его “Злыми заметками”). Но если критика таких русских — дело “нормальное”, то при обращении к таким же евреям — наготове обвинения в антисемитизме, шовинизме, даже фашизме. Вместо обвинений и выкриков необходимо спокойное, трезвое, объективное обсуждение проблемы...”
На это Сарнову, по сути, нечего было ответить.
Интересно, как среагировали на этот диалог так называемые “демократы”. Характерную сцену оставил в своей книге “Эллины и иудеи” литератор, сотрудник алма-атинского “Простора” Юрий Герт, который прославился не столько своими произведениями, сколько ожесточённой войной со своими сотоварищами по журналу, стремившимися републиковать на его страницах очерк Марины Цветаевой “Вольный проезд”. Герт буквально костьми ложился, чтобы не допустить в печать этот “антисемитский и антисоветский текст”.
С Кожиновым этот деятель встретился в цедээловском ресторане. И вот как описал эту встречу.
“Ожидая официанта, затем — перемены блюд, мы провели с глазу на глаз часа полтора. Минут через десять-пятнадцать после того, как мы присели к столу, я догадался, кто перед нами, не поверил догадке, отбросил, потом снова к ней вернулся... Жена своим путём, ни словом со мной не обменявшись, пришла к тому же: за одним столом с нами сидели К. и его супруга, как впоследствии выяснилось — дочь одиозного критика сталинской поры... Совпадения, совпадения, на первый взгляд, невероятные, а на второй — уже не столько невероятные, сколько вполне закономерные...
Но бог с ними, с закономерностями. Факт, что мы сидели со знаменитым К., идейным, так сказать, вождём “Нашего современника”. И впервые не читали, а слышали его собственными ушами. Не могли не слышать, если бы и хотели. Не могли не слышать, поскольку подслушивать не приходилось: оба говорили громко, как у себя дома; и по всему чувствовалось: они здесь именно дома, не скрывают этого, напротив — подчёркивают, демонстрируют: то кто-то подходил к ним, и они громко разговаривали, смеялись, то на стол звучно шлёпалась плотно сложенная газета, то накрывала скатёрку отпечатанная на машинке рукопись, то кто-то — через зал — махал им или они — кому-то... И так же, не приглушая голосов, разговаривали между собой. В этом заключалось и нечто пренебрежительное по отношению к нам, нарочитое безразличие к тому, что их могут услышать, что мы их слышим... А мне хотелось встрять в разговор или, по крайней мере, ввернуть какую-нибудь реплику, поскольку в этом демонстративном пренебрежении было и провоцирующее начало...
Разговор шёл о евреях. К. только что явился из “Литературки”, где читал гранки своей статьи. Вернее, не статьи, а запись своего диалога с Бенедиктом Сарновым, объявленного на четыре номера... Забавно, что день-два назад мы с женой были у Сарновых. Речь шла о наших алма-атинских делах, о “Советнике” (о появившемся в “Просторе” романе Владимира Успенского “Тайный советник вождя”. — С.К.), о “Нашем современнике”, о полемике Сарнова с К. в “Литературке”, причём Бенедикт Михайлович не без меланхолической иронии констатировал, что “дама, ведающая в “Литературке” “Диалогом”, явно держит не мою сторону...” И вот — мы за столом рядом с оппонентом Сарнова. “Я размазал Беню!.. — повторяет он с торжеством. В глубоко посаженных глазках мерцают зловещие огоньки. — Размазал!..” — говорит он Л. (наверное, имелся в виду Юрий Лощиц. — С.К.), своему единомышленнику и коллеге по “Нашему современнику”, когда тот из-за соседнего столика подходит к нему, чтобы поздравить с успехом. За Л. следует ещё и ещё кто-то, кого я не знаю, и в крепких рукопожатиях, в победных интонациях, в откровенно ликующих голосах чувствуется праздник...
— Впервые в печати... Прямо, без оговорок... Такого ещё не было... Пускай опровергнут: сам Чехов... Да что — Чехов: вся классическая литература... Давно, давно пора!..
Можно заниматься спорами, опровержениями, поисками противоречий в этих построениях, то есть продолжать заниматься тем, чем обычно мы и занимаемся, и так без конца: идейная надстройка приобретёт солидность, многоэтажность, начнёт жить как бы самостоятельной, отвлечённой от практических интересов жизнью...
В Алма-Ате я прочитал все четыре “Диалога”. Свердлов — директива по “расказачиванию”... Троцкий и гибель Миронова... Якир и приказ о процентном уничтожении белоказаков... Каменев и Зиновьев... ЧК и мировая революция... Чехов, писавший, что в петербургской критике господствуют “евреи, чуждые русской коренной жизни”... Сарнов уличал оппонента в неточностях, подтасовках, отсутствии логики и т.д., т.е. вёл себя так, как положено в классической дискуссии, где в споре якобы рождается истина, и оба спорящих якобы в равной мере её взыскуют. Но после цедзэловского ресторана я с тоской сознавал, что не в логике, не в аргументах тут дело... А в чём-то, что мне за последний год довелось пережить, но ещё не удалось понять...”
Впрочем, таким, как Герт, понять было и не дано…
* * *
А битвы на литературном поле продолжались.
Пять любимых тем были в это время у литераторов-“перестройщиков”: сталинские репрессии, покаяние народа за “неправильную историю”, безмерное возвеличивание Бухарина, “недоперестройка” Хрущёва, которую надо “довести до конца” и судьба “убитого реакционерами” Александра Твардовского.
Последняя тема нагнеталась с особенно истеричными нотами.
Юрий Буртин, Владимир Лакшин, Наталья Ильина, Андрей Турков, Григорий Бакланов, Леонид Лиходеев буквально надрывали голос, требуя “покаяния” у ещё живых подписантов “письма одиннадцати” в “Огоньке”. “Кульминационным пунктом этой хорошо организованной кампании, за которой вскоре последовало решение о смене редколлегии “Нового мира”, вынужденный уход Твардовского, а затем и болезнь его, окончившаяся смертью, явилось письмо одиннадцати литераторов под характерным “сигнализирующим” заголовком “Против чего выступает “Новый мир”...” — отчеканивал Буртин. С другого угла смотрел на ситуацию Анатолий Стреляный: “Некоторые уже спрашивают Петра Проскурина, Михаила Алексеева, Сергея Викулова, Анатолия Иванова — каждого здравствующего из тех одиннадцати литераторов, которые выступили против Твардовского с клеветническими обвинениями незадолго до его смерти, — когда же они раскаются. Ничего я не жду с такой тревогой, как этих раскаяний... Оттого, что они покаются, их интересы ведь не изменятся, они не перестанут преследовать эти интересы, и нам первым будет от этого хуже”.
В 1-м номере “Нашего современника” за 1989 год появилась новая статья Кожинова “Самая большая опасность...”, где он буквально отождествил революционную ломку начала ХХ века с ломкой всего бытия и судеб человеческих, творящейся у него на глазах. Он начертал всё “родословие” этой ломки — с пореволюционных выступлений революционеров и противостоящего им, по сути, Ленина, через Сталина и Бухарина, “просвещённых” (а отнюдь не “патриархальных”) крестьян до “шестидесятников” и “новомировцев”, включая самого Твардовского, бывшего беззаветным апологетом “ломки” и искренним сталинистом вплоть до середины 1950-х годов.
В историческом отражении Кожинов видел и современную ломку всего и вся, грозящую непредсказуемыми последствиями. Параллельно он разоблачал — одно за другим — мифические сказания современных “перестройщиков”.
“Сталинизм, — писал Кожинов, — смог восторжествовать потому, что в стране имелись сотни тысяч или даже миллионы абсолютно искренних, абсолютно убеждённых в своей правоте “сталинистов”. Конечно, как это и всегда бывает, имелось и немало заведомых приспособленцев, карьеристов, дельцов, которые думали только о собственной выгоде и, скажем, участвовали в различного рода репрессивных акциях не потому, что были убеждены в их необходимости и — для искренних сталинистов дело обстояло именно так! — высокой целесообразности (ведь речь шла о созидании совершенного общества!), а ради того, чтобы выслужиться или, в лучшем случае, чтобы обезопасить самих себя, хотя это нередко и не помогало...
Но будем последовательными и признаем, что приспособленцы возможны лишь потому и тогда, когда есть к чему приспособляться. И неизмеримо важнее проблема, так сказать, истинных сталинистов, нежели тех, кто в низменных, корыстных целях “притворялся” идейным сталинистом.
Чтобы, как говорится, не ходить далеко за примерами, решусь утверждать, что искреннейшим сталинистом был, без сомнения, Александр Твардовский...”
И это своё утверждение Кожинов доказывал убедительнейшими примерами (другое дело, что тот же Твардовский пережил многослойную эволюцию и уже поэтому не мог встать “в один ряд” со многими из своих “друзей” по “Новому миру”). Вся его статья была направлена против концепции “ломки”, периодически сотрясавшей Отечество в ХХ столетии. Он проследил эту концепцию, начиная с пореволюционных времён, доказывая, что, в отличие от Ленина, все его соратники стремились совершать перемены и в политике, и в экономике исключительно по-революционному. Что в литературном мире самые большие жертвы (кроме “рапповцев” и “напостовцев”, которые были репрессированы именно как политические деятели) пришлись на “крестьянских” писателей и “неославянофильское” крыло “Перевала”. Что очередная грандиозная ломка всего бытия пришлась на “хрущёвское десятилетие”, особенно милое “перестройщикам”. Что памятная статья Александра Дементьева против “Молодой гвардии” была заострённо сталинистской. Что некогда трезвые люди, вроде Юрия Черниченко и Николая Шмелёва, ныне утратили эту трезвость и призывают к очередной “ломке” более или менее налаженного жизненного уклада.
Особо Кожинов подчеркнул, имея в виду повсеместное воспевание Бухарина как “защитника крестьянства” (эти арии безостановочно пелись в “Неделе”, “Аргументах и фактах”, “Коммунисте”, “Вопросах истории КПСС”, “Московских новостях”, “Книжном обозрении”, “Советской культуре”, не говоря уже об “Огоньке”), что эта характеристика не имеет никакого отношения к реальности. “Бухарина... волновали вовсе не судьбы ста с лишним миллионов крестьян, а темпы дальнейшего развития и прочность экономики и, понятно, самой власти... Что же касается отношения к крестьянству как таковому, Бухарин достаточно ясно высказал его в своей статье 1927 года о Есенине — статье, основной смысл которой он, кстати сказать, кратко повторил в своём докладе на Первом съезде писателей в 1934 году. После статьи Бухарина началась широчайшая травля писателей “крестьянского” направления... Я уже не раз говорил, что расширение гласности (это, впрочем, неизбежно и естественно) ведёт и к увеличению полуправды и прямой лжи. Ну как, в самом деле, понимать тех нынешних апологетов Бухарина, которые объявляют его неким “заступником крестьянства”?! Ведь 19 февраля 1930 года Бухарин опубликовал в “Правде” пространную статью “Великая реконструкция” (о текущем периоде пролетарской революции в нашей стране)”. Здесь он заявлял, что мы, мол, после нэпа “переживаем другой крутой перелом, с большой перегруппировкой классовых сил, с чрезвычайным обострением классовой борьбы... Обострение классовой борьбы идёт по широкому фронту... экономика, политика, наука, искусство... повсюду острые вопросы стали ребром... Но наиболее отчаянная борьба идёт в деревне. Здесь быстро и победоносно развивается антикулацкая революция”. И поскольку “кулак оказывает бешеное сопротивление, то с ним нужно разговаривать языком свинца”.
Так заявлял на всю страну Бухарин, и нужно прямо сказать, что даже в выступлениях Сталина слов “язык свинца” найти нельзя. Опомнитесь же, певцы Бухарина!..”
Но опомниться никто не желал. И когда иную, чем “перестроечная”, точку зрения на Бухарина выразил Юрий Максимов (Отрешко) (“Ретушь трагедии” // “Литературная газета” от 6 апреля 1988 года) — тут же последовала серия окриков: А.Лацис “Не так это было...” (“Известия” от 12 апреля 1988 года); Е.Евтушенко “Опорочить опороченных?” (“Советская культура” от 14 апреля 1988 года); Л.Овруцкий “Не бросая тени на живых и не отнимая чести у мёртвых” (“Огонёк”. 1988. № 17); К.Икрамов, Ю.Карякин “Письмо в редакцию” (“Литературная газета” от 20 апреля 1988 года)... И сама “Литературная газета” дезавуировала собственную публикацию, сославшись на помещение статьи Ю.Максимова в отсутствие главного редактора и без его санкции.
А Александр Лацис, в своё время подписавший письмо против постановок во МХАТе пьес Михаила Булгакова, опубликовал полный текст бухаринских “Злых заметок” в “Вопросах литературы”, сопроводив публикацию своим предисловием, где буквально воспел неустрашимого борца против русского поэта, якобы опоэтизировавшего “враждебные социалистическим идеалам явления псевдоромантики, уголовщины, пьяной удали, лихачества, грубой эротики, наконец, попросту — шовинизма”...
Кожинов и раньше писал о злобном и диком бухаринском сочинении, за что на него чрезвычайно обиделся уже знакомый нам Бенедикт Сарнов. Пассаж из статьи этого критика “Какого роста был Маяковский?” стоит привести отдельно: “Стремление В.Кожинова припомнить сегодня давнюю (шестидесятилетней давности) бухаринскую статью, и не просто припомнить, а задним числом “доразоблачить” её, вызвано... не просто тривиальным желанием лишний раз лягнуть мёртвого льва. Заряд этот нацелен не в прошлое, а в нынешний наш день. В наше настоящее. Возможно, даже и в будущее (выделено мной. — С.К.)”.
Здесь Сарнов оказался абсолютно прав. Другое дело, что и настоящее, и тем более будущее он видел совершенно не так, как Кожинов.
Особый сюжет в кожиновской статье связан с главным редактором “Огонька” Виталием Коротичем, не устающим давать понять читателям, что он ведёт на страницах своего журнала “маленькую гражданскую войну”. Кожинов напомнил о панегирических сочинениях этого беззаветного “воителя”, посвящённых мемуарам Леонида Брежнева, выступлениях Константина Черненко, докладах Георгия Маркова, публицистике Николая Грибачёва. Портрет законченного лицемера, умеющего в мгновение ока “перестроиться”, вставал во всей красе... Но Кожинову было явно не до смеха.
Приведя печатную ложь Коротича о том, что тот якобы “не писал ерунды... опубликованной под моим именем”, Вадим Валерианович признался, что подобные деятели внушают ему нешуточный страх, ибо совесть у них никогда не присутствовала, и уязвить их чем-либо совершенно невозможно! А когда в их руках оказываются многотиражные органы печати, которые превращаются буквально в орудия для “морального расстрела” неугодных...
И ещё один сюжет, имеющий самое прямое отношение к “будущему”, то есть к нашим нынешним дням.
“Приведу ещё один образчик сегодняшней лжи (или в лучшем случае — дремучего невежества), причём в данном случае лжи, так сказать, групповой, даже, по сути дела, массовой. Речь идёт о многочисленных авторах и даже целых организациях, прямо-таки требующих ныне перенести в сферу культуры (особенно часто при этом говорят о театре) принципы хозрасчёта, самоокупаемости, прибыли. Нас пытаются уверить, что-де “там”, “у них”, в “цивилизованном” и “демократическом” мире культура живёт именно на таких основах, между тем как у нас она существует за счёт государственного бюджета, что создаёт, мол, лишённую плодотворности, нездоровую и просто ненормальную, противоестественную ситуацию во всей культуре. Но эти утверждения, повторяю, или беззастенчивый обман, или результат полнейшей неосведомлённости... В США на принципе самоокупаемости существует только чисто коммерческая “массовая культура”, а всё подлинно серьёзное в культуре так или иначе финансируется государством или “благотворительными фондами”, средства которых в конечном счёте являются государственными, поскольку образуются за счёт того, что государство не облагает вкладываемые в дело культуры капиталы налогами, то есть “отказывается” от денег, становящихся таким образом достоянием фондов... Многие и весьма крикливые авторы стараются ныне уверить нас, что хороша-де только та культура, которая хорошо продаётся. Между тем, скажем, все научные книги (и по естественным, и по гуманитарным наукам), издаваемые в США, не приносят никакой прибыли и издаются не на “коммерческой” основе... Деятели культуры США, с которыми мне приходилось встречаться, не раз рассказывали о том, с каким трудом они “выбивают” из государственных инстанций и “фондов” денежные средства даже для самого небольшого культурного дела, скажем, для проведения симпозиума с десятком участников или издания тоненького сборника статей. А нас стараются убедить, что достаточно установить в культуре принцип хозрасчёта, и всё пойдёт как по маслу...”
Но на этот, по сути, мрачный прогноз никто не обратил тогда внимания. И эта кожиновская статья, в отличие от “Правды и истины”, была замолчана. До такой степени, что даже в изданный через десятилетия фундаментальный однотомник “Твардовский А.Т.: pro et contra” она не вошла волей составителя.
“Дорогой Вадим! — писал Кожинову Семён Шуртаков. — С огромным удовольствием прочитал... твою “Самую большую опасность...” и, как говорится, не могу промолчать. Присущая тебе обстоятельность, фундаментальность и безупречная логика сказались в этой исследовательской работе с особенным блеском.
Ну, и конечно, поражает огромность привлечённого материала. И если не быть наивным и не представлять, что весь этот материал никто тебе не положил на стол, а его надо бы найти, разыскать, “вычитать” из множества книг и статей, а потом ещё и соответствующим образом выстроить, — это же какой колоссальный труд!
Читаю тебя давно, наверное, больше двадцати лет. Что-то помню, а что-то, за временем, уже несколько затуманилось. Но я не могу припомнить, чтобы ты на протяжении этих десятилетий как-то менял ориентации, “уточнял” свою позицию и т.д. А ведь времена-то довольно круто изменились, многим хотелось бы свои давние и не очень давние критические опусы видеть “ненапечатанными” и никем “не прочитанными”, потому что… а вдруг кто-то нынешний прочитает — ведь стыд, позор...
Впрочем, как ты на примере главного “прораба перестройки” показываешь, никакого стыда такой народ не испытывает: стыд не дым, глаза не ест...”
Внешне неожиданно, но, по сути, совершенно закономерно, что ярыми апологетами “новой революции”, резко потом переместившимися на платформу чёрного антисоветизма, стали многие профессиональные партаппаратчики, непоколебимые в прошлом “столпы марксизма”, учившие “идеологической выдержанности” русских писателей. Впрочем, это касается не только идейных мастодонтов.
Ставший постоянным автором “Нашего современника” замечательный публицист Сергей Георгиевич Кара-Мурза в своей по-настоящему до сих пор не прочитанной и не оценённой по достоинству книге “Маркс против русской революции” писал: “Те, кто рекрутировался через комсомол из рабочих и крестьян, воспитывался в школе, вузе, а некоторые в партийных школах и академиях так, что марксизм вытеснил у них то неявное знание, которое они ещё могли получить в семье... Можно сказать, что СССР убила Академия общественных наук при ЦК КПСС и сеть её партийных школ...
В 50-е годы на философском факультете МГУ вместе учились Мамардашвили, Зиновьев, Грушин, Щедровицкий, Левада. Теперь об этой когорте пишут: “Общим для талантливых молодых философов была смелая цель — вернуться к подлинному Марксу”. Что же могла обнаружить у “подлинного Маркса” эта талантливая верхушка наших философов? Жёсткий евроцентризм, крайнюю русофобию, доказательство “неправильности” всего советского жизнеустройства и отрицание “грубого уравнительного коммунизма” как реакционного выкидыша цивилизации, тупиковой ветви исторического развития. А также смелую мысль, делящую народы на прогрессивные западные и реакционные славянские”.
Но что говорить о “талантливых философах”! Тогда “правили бал” марксистские начётчики, перекрашивающиеся на глазах. Впрочем, об этом писали проницательные и умные люди за полвека до изображаемых нами событий. Эмигрант второй волны Николай Марченко, публиковавший свои произведения под псевдонимом “Нароков”, вывел в своём романе “Мнимые величины” начальника областного управления НКВД, откровенничающего перед своим заместителем: “Только не сомневайся: если нашей коммунистической партии завтра прикажут выкинуть из Мавзолея труп Ленина, проклясть Карла Маркса и заплевать коммунизм, так она и выкинет, и проклянёт, и заплюёт”. Об этом же, по сути, писал в своём дневнике за 1936 год Михаил Пришвин: “Ведь и рад бы всей душой отстаивать родину, Советский Союз и вождя, но гораздо больше будешь значить как писатель, если промолчишь, чем вместе со всеми воскликнешь: “Осанна”! В такой “осанне” твой голос не будет твоим личным голосом, согласным, но имеющим своё место, нет, личность твоя потонет в рёве существ, которые завтра же при перемене заревут совсем по-другому (выделено мной. — С.К.). В таких условиях молчание выразительно и за молчание уважают”.
* * *
Весной 1989 года Кожинов сделал единственную в своей жизни попытку войти в большую политику. Он принял предложение баллотироваться в народные депутаты СССР по Щёлковскому избирательному округу Московской области. Некоторые пункты его избирательной программы не грех вспомнить и теперь.
“Капитализация нашего общества приводит к катастрофическому росту преступности, к интенсивному уничтожению наших природных богатств, духовному обнищанию, всеобщей раздражительности и озлобленности.
Мы берём от капитализма его пороки. Соединение пороков капитализма и недостатков социализма — не выдержим.
Замена отечественного бюрократа зарубежным хозяином не накормит народ, а превратит нас в рабов.
Административно-командная система от собственного бессилия дала право капиталистам владеть нашими предприятиями, недрами, богатствами, разграбление уже началось”.
Что же предлагалось?
“Экономика — ради людей, а не ради идей...
Каждый трудящийся должен знать, сколько стоит его труд, сколько присваивает государство, какую часть и почему получает он сам.
Землю — крестьянам. Развивать разнообразные формы трудовой деятельности: от колхозов до индивидуальных хозяйств...
Армия не должна расплачиваться за ошибки политического руководства. Сокращение расходов на Вооружённые силы для совершенствования, а не для их развала...
Прекратить разбазаривание природных ресурсов и народных средств, безвозмездную помощь многим странам и партиям, направить эти средства на нужды народа.
Православной Церкви — равные права в воспитании народа.
Остановить безумное уничтожение природы, а значит, самих себя”.
На выступления Кожинова собирались полные залы народа, его поддерживали многие и многие, но и этой поддержки было недостаточно. Соперником Вадима Валериановича был член КПСС, Герой Социалистического Труда, слушатель Высшей партийной школы, успевший уже зарекомендовать себя оголтелым демократом, Николай Травкин. К его услугам был мощнейший административный ресурс и практически неограниченные средства. Победа будущего члена межрегиональной депутатской группы была предопределена.
Большая часть населения была совершенно дезориентирована. Множество газет, журналов, отечественные телеканалы внушали обывателю, что ему нечего гордиться своей “нецивилизованной” страной, её “неправильной” историей, что ему нужно, не переставая, каяться за содеянное его отцами и дедами... Что настоящая жизнь — за пределами Отечества (и многотысячные толпы повалили к посольствам — от США до Новой Зеландии — за визами). Что советскому человеку необходимо только тем и заниматься, что “выдавливать из себя раба” (через год в “Нашем современнике” появилось стихотворение Виктора Лапшина, начинающееся строками: “Что нового под солнцем, голытьба? / Кто из себя уж выдавил раба / и давит с чистой совестью соседа?..”). А выдавить его можно лишь, учась у благополучного Запада, перенимая его быт и культуру... Перенимали в трёхчасовой очереди в “Макдональдс”, возведённый напротив опекушинского памятника Пушкину на месте уничтоженного кафе “Лира”... По три часа в своё время выстаивали в очереди в Третьяковскую галерею. Теперь стояли за американским бутербродом. Из “Макдональдса” толпа неслась на митинги, где взвинченные ораторы произносили речи, в которых проклинали советский “тоталитаризм” и призывали к сокрушению наличной власти.
Эта мелочь на фоне происходящих событий лишний раз свидетельствует о помутнении рассудка огромного количества населения, которое потеряло веру в страну с более чем тысячелетней историей.
Кожинов словом и делом противостоял разлившейся морем разливанным русофобии и “чёрному” антисоветизму, но не принимал и зарождавшуюся — как противовес “демократической” истерике в определённых литературных кругах — новую апологию Сталина и его эпохи.
— Сталин подморозил Россию, как об этом мечтал когда-то Константин Леонтьев и как это было необходимо в сталинское время, — говорил он Юрию Ключникову, к стихам которого внимательно приглядывался и чью работу “Мистический Пушкин” рекомендовал для чтения своему ближайшему окружению. — Но замораживать страну кровавой диктатурой было бы крайне неполезно, хотя многие об этом только и мечтают. Сколько можно тянуть людей силой в светлое будущее! Как только пресс слабеет, народ из-под него разбегается. Безалаберную русскую кашу пора учиться расхлёбывать самим.
В 1989 году вышла, наконец, отдельным изданием книга Льва Гумилёва “Древняя Русь и Великая степь”. Читая страницы, посвящённых Руси XIII века, можно было бы остановиться на эпизодах, имеющих отношение и к недавним временам — к периоду так называемого “застоя” — и жгучей современности:
“Если понимать под прогрессом движение вперёд по ходу времени, то после вечерней зари наступают голубые сумерки, а за ними надвигается чёрная ночь. Однако эта последняя фаза современниками из виду упускается, вероятно, по причинам эмоциональным. Древние русичи исключением не были. Им... представлялось, что “украсно украшенная” Русская земля будет процветать до скончания мира, причём для поддержания этого благополучия от обитателей её не потребуется никаких усилий... Жить стало легко и приятно, а главное — свободно, потому что Руси ничто не угрожало, а значит, можно было расслабиться и не думать о судьбе своего Отечества. Это блаженное состояние продолжалось 20 лет...
Деяния сменились делишками, патриотизм — близоруким эгоизмом, геройство — шкурничеством, благородство — жестокостью. Это показывает, что сменилась фаза этногенеза, что наступила обскурация”.
* * *
В середине 1980-х у Кожинова завязалась переписка с молодым критиком Павлом Гореловым, чьи статьи сразу же обратили не себя внимание читателей и литераторов. Его сочинение о “Старосветских помещиках” Гоголя Кожинов включил в состав сборника “Гоголь: история и современность”. По рекомендации Кожинова Горелов стал сотрудником Института мировой литературы, а позже возглавил серию ЖЗЛ.
Такого многообещающего дебюта в литературной критике не было уже давно. Широкая эрудиция, объёмность взгляда, точность литературных критериев отличали его от многих других дебютантов. И — ярко выраженная индивидуальная точка зрения.
Когда, наконец, был напечатан в “Новом мире” роман “Доктор Живаго”, тут же поднятый критикой на недосягаемую высоту, Горелов опубликовал в “Вопросах литературы” свои “Размышления над романом”, где отмечал, что этот “роман расчислен почти математически — герои его не могут даже шагнуть свободно, а повсюду натыкаются на авторский промысел... Роман не живёт смыслом, а только апеллирует, взывает к нему”. И доказывал на протяжении всей статьи свои заключения скрупулёзным анализом текста.
Когда Иосифу Бродскому была присуждена Нобелевская премия по литературе, после чего в отечественной прессе был поднят невообразимый гвалт и новоиспечённого лауреата начали сравнивать с Пушкиным, Горелов прислал в “Комсомольскую правду” статью “Мне нечего сказать ни греку, ни варягу...” Статья была опубликована с большими сокращениями, и от её заголовка осталась ровно половина. Но хватило и этого.
“Нобелевским лауреатом и “классиком” поэт становится не потому, что уже пользуется всеобщим и заслуженным признанием, а напротив, само такое признание начинают навязывать читателю, только апеллируя к факту лауреатства и кем-то торопливо провозглашённой классичности... 1000-летний масштаб и диктует нам сейчас беспристрастно и трезво выверять в отечественной культуре всё подлинное и мнимое, именно он, а не куцая линейка с эстетическими делениями, торопливо расчисленными по противоположности к застойному периоду...
Начинаешь окончательно понимать, что если такого “соловья” соответствующим образом не дешифровывать, то читать у него будет, собственно, не о чем... О чём бы ни писал Бродский по внешним поводам, “советская карательная машина” — всегда самый надёжный и гарантированный источник его творческого вдохновения. Ей он просто-напросто обязан лучшими “глубинами” своих стихотворений, своими заветными символами...”
Горелова тут же обвинили в “антигуманизме” и “антисемитизме”. Впрочем, как я помню, он с ироничной насмешливостью отнёсся к подобным обвинениям.
С подобными же критериями Павел подходил к поэзии Юрия Кузнецова, прозе Петра Паламарчука, критике Татьяны Глушковой... В послесловии к первой (и, увы, оставшейся единственной) книге статей Горелова “Кремнистый путь” Кожинов писал:
“Наиболее характерная её черта — это своего рода литературный максимализм, стремление к предельной высоте требований, предъявляемых литературе... Но... талантливый страстный критик, входящий сегодня в литературу, пожалуй, и не мог бы действовать иначе. П.Горелов стремится как бы испытать современную прозу и поэзию в уже ставшем сверхчеловеческим божественном пламени классики. Так что же — пусть испытывает. То, что подлинно, всё равно не сгорит и в этом пламени...”
Любопытно прочитать сейчас одно из гореловских писем, адресованное Кожинову.
“Вы показали мне “Связь времён” Нестерова, да, эта книга оказала на меня значительное воздействие более года назад. Но для конца 80-х годов многие её положения устарели и требуют дополнений. В общем, это этапные открытия некоторых русских закономерностей. Но марксизм тоже этап…
Социализм зашёл у нас слишком далеко, вернее, он накрыл многое собой, а в глуби русских душ он крепко сросся с феодализмом, а то и с более ранними стадиями…
Так как социальное и социалистическое не может до конца убить национальное по причине их взаиморасположения в разных плоскостях, нужно использовать первые против того, что действительно может убить наше национальное, — против инонационального, инородческого, того, что лежит с русским примерно в одной плоскости…
Русский народ занимает небольшую территорию. Там, где редкое население, там всё инородческое, и если это оставить на своих местах, оно так или иначе будет расти, да ещё поощряемо (читали резолюцию конференции о меж. нац. отношениях?)…
В сущности, точка правительства СССР здесь фундаментальна со времён Брежнева, лишь расцвечена демократическими цветами...
Победить должна только русская цивилизация в ряду других цивилизаций Земли. Победа или смерть — красное и чёрное. Иначе нельзя. Если будут претворяться в жизнь демократические начинания при таком положении русской нации, то это будет страшным по ней ударом…
Поэтому я против демократии сейчас.
Сначала Победа, потом Демократия...”
Кожинов привлёк Горелова и к составлению 26-го выпуска “Альманаха библиофила”, посвящённого “Слову о Законе и Благодати” и вышедшего к тысячелетию русской письменной культуры. Одно из центральных мест в нём заняла статья Вадима Валериановичва “Творчество Илариона и историческая реальность его эпохи”, ранее опубликованная в “Вопросах литературы” (это была последняя кожиновская публикация в ранее привечавшем его журнале). В ней он, опираясь на труды М.Н.Тихомирова, полностью отверг концепцию якобы антивизантийской направленности “Слова…” Илариона. “М.Н.Тихомиров раскрыл, что в основе содержания “Слова о Законе и Благодати” — главная и наиболее острая политическая и идеологическая проблема древнерусской жизни IX-начала XI века — проблема взаимоотношений и борьбы с Хазарским каганатом...”
Используя труды Плетнёвой, Льва Гумилёва, Мачинского, Кожинов писал о хазарском иге, под властью которого Русь находилась до середины 960-х годов.
“Нельзя не сказать о том, что хазарское иго было, без сомнения, гораздо более опасным для Руси, чем татаро-монгольское, в частности, потому, что Русь представляла собой только ещё складывающуюся народность, государственность и культуру. В то же время следует признать, что сама необходимость сопротивления и преодоления выковывала характер страны — по пушкинскому слову:
...в искушеньях долгой кары
Перетерпев судьбы удары,
Окрепла Русь. Так тяжкой млат,
Дробя стекло, куёт булат...
Проблема хазар оставалась остросовременной во времена Илариона — ближайшего сподвижника Ярослава Мудрого... Для Илариона противостояние Руси и Хазарского каганата имело самое живое значение. И главное было, конечно, не в самом том факте, что борьба с хазарами продолжалась в его время, ибо в XI веке хазары уже не представляли грозной опасности. Но это продолжение борьбы побуждало постоянно помнить о хазарском владычестве... Походы на Константинополь русского войска в эту эпоху совершались по прямому повелению Хазарского каганата или — в X-XI веках — по просьбе тех или иных властителей самой Византии...”
“Под видом церковной проповеди Иларион, в сущности, поднял крупнейшие политические вопросы своего времени, связанные со сношениями Киевской Руси с остатками Хазарского каганата и с Византийской империей”, — цитировал Кожинов Тихомирова и приходил к собственному выводу: “Политические вопросы” становятся в “Слове о Законе и Благодати” подосновой глубокой, полной значения историософской концепции, а “решение” этих вопросов совершается на пути утверждения высших нравственных идеалов, которые обобщены в понятии Благодати... Эта наша первая великая книга важна и необходима для всех. Можно с полным правом сказать, что из неё, как из семени, выросло гигантское древо и литературы, и мысли России (стоит напомнить, что в течение последующих пяти столетий, до XVIII века, “Слово о Законе и Благодати” было в центре внимания просвещённых людей)...”
В том же номере журнала появилась и полемическая статья Михаила Робинсона и Лидии Сазоновой, с возмущением отвергших сам факт существования “хазарского ига”. Кожинов ответил репликой, суть которой следующая: оппоненты пытаются опровергнуть не его самого, а безусловный учёный авторитет М.Тихомирова. Дуэт исследователей обвинил в ответ Кожинова в “несостоятельных идеях и методах”: “Главным объектом нашей критики были, вопреки утверждениям В.Кожинова, не взгляды М.Тихомирова, а его собственные построения. Мы считаем абсолютно несостоятельной теорию “хазарского ига”, которая является изобретением В.Кожинова...”
На страницах “демократических” журналов утверждалось, что Кожинов провёл в своей работе “уличную, китчевую мысль, что коганы и каганы ещё эвон когда зарились на матушку Русь” (С.Рассадин). Под впечатлением этой “полемики” Юрий Кузнецов написал тогда восьмистишие, посвящённое другу:
Сей день высок по духу и печали.
Меж тем, как мы сидим накоротке,
Хазары рубят дверь твою мечами
Так, что звенит стакан в моей руке.
Видать, копнул ты глубоко, историк,
Что вызвал на себя весь каганат.
Ты отвечаешь: — Этот шум не стоит
Внимания. Враги всегда шумят.
А позже Кожинов читал письмо из Нижнего Тагила, переданное ему в редакции “Нашего современника”:
“Мы, будущие учителя родного языка и литературы, живём вместе с Вами и благодаря Вам одной надеждой — увидеть поруганное своё Отечество возрождённым... Нам трудно. Учебные пособия, бледные, худые, ограниченные марксистским подходом к любому рассматриваемому явлению, не способны привить должного уважения, любви к богатствам родной истории и культуры... Зачёты сдаём по “рабиновичам”, учимся и познаём по Соловьёву, Далю, Достоевскому, Бунину. Хочется перечислять бесконечно...
Нас очень заинтересовала статья Вадима Валериановича, напечатанная в № 12 “Вопросов литературы” за 1988 г. Она называется “Творчество Илариона и историческая реальность его эпохи”. Мы горячо спорили. Переворошили всю литературу, которую смогли достать по этому вопросу. Бедно. Мало. Многого нет. А ведь поставленный вопрос, хотя и гипотеза, — колоссален. Помимо прочего, неужели однажды, тысячелетие назад пришлось испытать нам иудейское иго и, как сейчас, едва не погибнуть от него?
Возникшая полемика на страницах “Вопросов литературы” кончилась рассуждениями “робинсонов”. Мы слушаем их с детского сада. Надоело. Хочется узнать: было ли продолжено изыскание Вами, Вадим Валерианович?..
Студенты I, II курсов филологического факультета НТГПИ: Ф.И.Бестужев, О.Р.Берая, В.Е.Лютов, Л.Н.Сизова”.
...Что касается Павла Горелова, то его дебют так и остался дебютом. Он ушёл работать на телевидение, в конце концов полностью порвал с литературой и, по сути, стал тележурналистом при мэре Москвы Юрии Лужкове... Печальный финал столь блистательного начала.
* * *
Осенью 1989 года Сергей Викулов ушёл из “Нашего современника”. Последним его серьёзным деянием на этом посту стала публикация (с некоторыми купюрами) книги Игоря Шафаревича “Русофобия”, тут же вызвавшая очередную скандальную волну. Перед своим уходом он пригласил в кабинет Станислава Куняева и сказал ему.
— Станислав, время круто изменилось. Я в нём не ориентируюсь, не понимаю, что происходит. Садись в моё кресло и веди журнал. Наверху всё согласуем.
Согласовали Бондарев и Распутин, пришедшие к члену Политбюро Вадиму Медведеву с просьбой утвердить Станислава Куняева главным редактором. Медведев обратился к Горбачёву с предостережением: дескать, не та репутация у Куняева (на слуху была история с присуждением ему Государственной премии РСФСР за книгу статей “Огонь, мерцающий в сосуде”, против чего печатно выступил Евгений Евтушенко, и получил ответ Кожинова: “Письмо, присланное им в “ЛГ”, продиктовано, в сущности, не стремлением опровергнуть позицию Куняева, а желанием лишить его общественного признания. Ясно видно, что будь это во власти Евтушенко, он “отнял” бы у Куняева присуждённую ему премию... Многие поймут теперь, сколь обманчивы могут быть критики о демократии, которые мы слышим сегодня из уст не только Евтушенко, но и целого ряда других литераторов”). Горбачёв выслушал все аргументы и принял “соломоново решение”:
— Мы отдали “Огонёк” Коротичу, “Знамя” — Бакланову... Давайте и русским писателям бросим кость.
Потом об этой “кости” многие пожалеют.
17 марта 1990 года Кожинов преподнёс Куняеву своё новое расширенное издание “Статей о современной литературе” с дарственной надписью:
“Милый мой — уже тридцатилетний по времени — друг Стасик!
Ты взял на себя великую тяжесть и ответственность, но я давно знал (припомни давние разговоры), что это в твоих силах.
С верой, надеждой и любовью
твой Дима”.
В редколлегию журнала вошли Вадим Кожинов, Юрий Кузнецов, Владимир Солоухин, Игорь Шафаревич. На его страницах появилась проза Леонида Бородина, Олега Волкова, Михаила Ворфоломеева, Юрия Лощица, полный текст “Октября шестнадцатого” Солженицына (эта вещь печаталась как предостережение современникам, чьё государство также стояло на грани развала, как и в начале века); поэзия Глеба Горбовского, Василия Казанцева, Виктора Коротаева, того же Кузнецова, Бориса Сиротина, Светланы Сырневой, публицистика Юрия Бородая, Игоря Дьякова, Владимира Карпеца, Татьяны Глушковой; критика Арсения Гулыги, Михаила Коврова, Михаила Лобанова, Таисии Наполовой; страницы из наследия Сергея Булгакова, Василия Розанова, Ивана Соколова-Микитова...
В том же году Вадим Валерианович написал краткое предисловие к моей первой книжке статей “Огнепалый стих”.
“Молодой критик Сергей Куняев — сложившийся, прочно определивший свои интересы и своё представление о ценностях культуры человек. Пять статей из шести, составивших книгу, посвящены Есенину и Клюеву, и не исключено, что какие-нибудь недоброжелатели заговорят об “ограниченности” литературного кругозора. Но вошедшая в книгу статья об Ахматовой (где дано, в частности, очень содержательное сопоставление “Поэмы без героя” с булгаковским “Мастером и Маргаритой”) сразу же отметает такие, вполне вероятные инсинуации. Из этой статьи ясно, что духовный мир Сергея Куняева вбирает в себя всю полноту отечественной художественной культуры...
В том, что написал Сергей Куняев о Есенине, Клюеве и других, соединяются, казалось бы, совершенно разные задачи — кропотливые архивные разыскания и стремление постичь громадный целостный смысл творчества этих поэтов. Но это соединение современно, естественно.
И попытка раскрыть тайну гибели Есенина (конечно, тут многое ещё надо изучить и понять) отнюдь не пахнет “сенсационностью”. Дело идёт о трагедийной сути эпохи. Уместно сопоставить статью “Смерть поэта” с другой статьёй — “Страна негодяев”, где впервые показано, что Есенин, ни в коей мере не бывший “официальным” поэтом (в отличие, допустим, от Демьяна Бедного или Безыменского), тем не менее находился в поле зрения властителей страны... Это (разумеется, очень опасное) внимание к Есенину лишний раз свидетельствует о мощи его фигуры, которую не могли не учитывать ни Троцкий, ни Бухарин, ни другие носители власти.
Итак, перед нами весомая, содержательная и острая книга, которую я рад рекомендовать читателям”.
* * *
И ещё об одной публикации в журнале хотелось бы сказать отдельно, тем более что ничего подобного от “Нашего современника” никто не ожидал, и этот “провоцирующий” акт, опять же, был осуществлён Кожиновым.
Речь идёт о статье Михаила Агурского “Ближневосточный конфликт и причины его урегулирования” и ответной статье Кожинова “Сионизм Михаила Агурского и международный сионизм”.
Стоит окинуть беглым взглядом череду событий, на фоне которых появилась эта публикация.
Четырьмя годами ранее по стране прошла по рукам переписка Натана Эйдельмана и Виктора Астафьева, которую запустил сам Эйдельман; его действия в тогда ещё относительно уравновешенной печати справедливо были охарактеризованы как “гапоновщина”. Наибольшее возмущение “прогрессивной общественности” вызвал следующий пассаж из письма Астафьева:
“У всякого национального возрождения, тем более у русского, должны быть противники и враги. Возрождаясь, мы можем дойти до того, что станем петь свои песни, танцевать свои танцы, писать на родном языке, а не на навязанном нам “эсперанто”, “тонко” названном “литературным языком”. В своих шовинистических устремлениях мы можем дойти до того, что пушкиноведы и лермонтоведы у нас будут тоже русские, и — жутко подумать! — собрания сочинений отечественных классиков будем составлять сами, энциклопедии, всякого рода редакции, театры, кино тоже “приберём к рукам” и — о, ужас! о, кошмар! — сами прокомментируем “Дневники” Достоевского...”
В 1990-м эта переписка была опубликована в рижском русскоязычном журнале “Даугава”. К этому времени на территории СССР уже легально действовали “Джойнт”, “Бейтар” и ещё десятка полтора еврейских организаций.
“Да, на евреев пошла мода, — записывал в дневник помощник Горбачёва Анатолий Черняев. — Самые противные их качества вылезают сейчас наружу. Еврейская печать очень сильно провоцирует бегство интеллигенции от Горбачёва”.
Провозглашалась конкретная цель: “выбить русского человека из традиции”. Для этого “должна была произойти мутация русского духа”. Сознание людей подверглось такой массированной обработке, что так называемая “эпоха культа личности” и рядом не стояла. Утверждалось, что о русском патриотизме говорить “бессовестно и безнравственно”: “Свобода ведь это, в конце концов, свобода и от национального сознания”... “Классиком” русской литературы, чуть ли не соперником Льва Толстого провозглашался Василий Гроссман, чей роман “Жизнь и судьба” (с прямыми отождествлениями Советского Союза Сталина и Германии Гитлера, а также с ярко выраженной еврейской темой) и эссе “Всё течёт” которого (с утверждением “русской души” как “тысячелетней рабы”) печатал журнал “Октябрь”.
Примерно так же вещал ставший наезжать в СССР из Америки Александр Янов.
Русский народ в его представлении — это “народ, преклоняющийся перед жестокостью и пресмыкающийся перед сильной властью, ненавидящий всё чужое и враждебное культуре”.
И одновременно не смолкал истерический гвалт по поводу “Памяти”, “антисемитизма” и “еврейских погромов”. В то время, когда разгорались кровавые схватки между армянами и азербайджанцами в Нагорном Карабахе, когда убивали на улицах Кишинёва просто за русскую речь, когда начинались русские погромы в Узбекистане и Таджикистане (эти погромы провоцировали, в частности, местные писатели, известные всему Союзу благодаря русским переводам их произведений), когда шло выдавливание русских из Прибалтики (всё это подавалось как “справедливое возмездие” за “имперскую политику”), многим начинало казаться, что нет в стране вопроса, более животрепещущего, чем еврейский. Ни одного “еврейского погрома”, естественно, не было, но ситуация нагнеталась искусственно, хорошо проверенными методами.
Сначала распускались слухи, потом по редакциям пошли юдофобские анонимки (автор которых, член “Свободы эмиграции для всех” Аркадий Норинский, был пойман за руку и получил полтора года условно), потом уже с телеэкрана начали вещать о грядущих погромах (особенно изощрялся Юрий Щекочихин). И, наконец, “погром” произошёл.
Произошёл он в Центральном доме литераторов на одном из “открытых микрофонов” объединения “Апрель”. Татьяна Глушкова сказала в одном из своих публичных выступлений, что печатаемое “апрелевцами” — цветочки по сравнению с тем, что они говорят на своих собраниях. И в этом случае она была совершенно права.
Я собственными глазами наблюдал этот самый “погром”. Это была хорошо рассчитанная и подготовленная с обеих сторон провокация. “Увертюру” сыграла Наталья Иванова, объявившая со сцены, что в здание невесть какими путями проникли неизвестные личности (на “открытые микрофоны” мог прийти любой человек, не предъявляя писательского удостоверения), которые “оскорбляли людей по национальному признаку”. Едва эти слова были произнесены, как началось основное действие: какие-то молодые люди развернули транспаранты, призывавшие евреев убираться в Израиль, а в мегафон заревел низенький лысоватый человек: “Вы не писатели! Писатели — это Астафьев, Белов и Распутин! А ваше время закончилось, ублюдки!!!”
Чем дальше, тем больше не оставляло ощущение какого-то скверного спектакля, режиссёр которого пребывал за тёмными кулисами... По сцене скакал некий юноша, размахивавший газетой “Московский литератор” со статьёй Станислава Куняева “Обслуживающий персонал”, рисующей непрезентабельный портрет секретаря ЦК по идеологии А.Н.Яковлева с солидными выдержками из его памятного сочинения “Против антиисторизма”... Совершенно было очевидно, что весь этот шабаш потом “повесят” на русских писателей, стоящих поперёк горла у “цепных псов перестройки” (как аттестовал себя Виталий Коротич)... “Сегодня мы пришли с плакатами, а завтра...” — ревел главный оратор — Константин Смирнов-Осташвили. “С автоматами?!” — услышал я ответный истерический женский вопль (тогда мне показалось, что это была всё та же Наталья Иванова)... Кого-то пытались насильно вывести из зала, кто-то размахивал кулаками... Потом долгое время обсуждались разбитые очки прозаика Анатолия Курчаткина — главный результат “погрома”.
Организаторы своего добились. Было растабуировано слово “фашизм” применительно к современникам, соотечественникам. Против Смирнова-Осташвили было заведено уголовное дело.
По-хорошему говоря, максимум, чего он заслуживал, — 15 суток общественных работ. Но тем, кто назвал себя “демократами”, нужно было совершенно другое — публичный уголовный процесс с обличениями “русского фашизма”. И обязательным приговором по 74-й статье тогдашнего Уголовного кодекса РСФСР.
У обвиняемого не было адвоката. Зато общественных обвинителей набралось целых три: Юрий Черниченко, Алесь Адамович и адвокат (!) Андрей Макаров (нынешний депутат Государственной Думы).
Осташвили получил 2 года колонии усиленного режима, а за несколько дней перед досрочным освобождением был найден повешенным на простыне в раздевалке. Ясно, что он мог оказаться для кого-то очень неудобным свидетелем. Ставки были слишком высоки.
Из дневника Сергея Семанова:
“Май 1990. Раздувание “антисемитизма” ужасно: в “КО” (“Книжном обозрении”. — С.К.) от 4 мая аноним (!) пишет о погромах и необходимости прятаться как чуть ли не о факте, причём всё это к книжному делу не имеет даже фиктивного отношения”.
Пока нагнетались слухи о “погромах”, совершались реальные убийства.
11 февраля 1990-го неизвестным автомобилем был сбит насмерть сотрудник Института философии АН СССР и заместитель председателя Российского палестинского общества Евгений Евсеев — автор книг “Фашизм под голубой звездой”, “Борьба идей в современном мире”, “Палестинцы — непокорённый народ”, “Сионизм в системе антикоммунизма” и создатель “Комитета советской общественности против установления дипломатических отношений с Израилем”. К этому времени против него и против других авторов книг о сионизме (который в резолюции ООН от 10 ноября 1975 года был определён как форма расизма и расовой дискриминации) — Владимира Бегуна, Льва Корнеева, Александра Романенко — была развязана настоящая травля с дежурными обвинениями в “фашизме” и “антисемитизме”. Это преступление так и осталось нераскрытым. Более того, бесследно исчезла рукопись его фундаментального труда “Сионизм в России: от Великой реформы до перестройки”.
В начале 1991 года в Калуге был расстрелян в своём кабинете главный редактор газеты “Знамя” Иван Фомин. Убийцу (в отличие от истории с Евсеевым) нашли быстро. В кабинете следователя арестованный и не думал скрывать своих мотивов:
— Коммунисты подлежат уничтожению. Вы же видите, что творится в Советском Союзе: всё зло от коммунистов. Отдавать власть добровольно они не желают, значит, это надо сделать силой. Судя по публикациям в газете, Фомин — ярый коммунист. Да и само “Знамя” является органом обкома КПСС. Они обливали грязью всё прогрессивное. Я повторю слова Ленина: “Пресса является идеологическим орудием партии”. А орудия нужно уничтожать.
...2 марта 1990 года в “Литературной России” было опубликовано “Письмо 74 писателей”, или, как его ещё называют, “Письмо писателей России”. Потом оно появилось в 4-м номере “Нашего современника”. Сначала письмо подписали 74 литератора, чуть позже к ним присоединились ещё 300 писателей, 76 художников, 5 композиторов и музыкантов, 7 кинематографистов и 78 деятелей науки. А в журнал полгода приходили письма от простых читателей с просьбами поставить и их фамилии под письмом.
“В последние годы под знамёнами объявленной “демократизации”, строительства “правового государства”, под лозунгом борьбы с “фашизмом и расизмом” в нашей стране разнуздались силы общественной дестабилизации, на передний край идеологической перестройки выдвинулись преемники откровенного расизма. Их прибежище — многомиллионные по тиражам центральные периодические издания, теле- и радиоканалы, вещающие на всю страну.
Происходит беспримерная во всей истории человечества массированная травля, шельмование и преследование представителей коренного населения страны, по существу, объявляемого “вне закона” с точки зрения того мифического “правового государства”, в котором, похоже, не будет места ни русскому, ни другим коренным народам России.
Тенденциозные, полные национальной нетерпимости, высокомерия и ненависти публикации “Огонька”, “Советской культуры”, “Комсомольской правды”, “Книжного обозрения”, “Московских новостей”, “Известий”, журналов “Октябрь”, “Юность”, “Знамя” идр. вынуждают заключить, что пасынком нынешней “революционной перестройки” является в первую очередь русский народ. Представители трёх его ныне живущих поколений, начиная от ветеранов Великой Отечественной войны, спасших мир от гитлеризма, представители разных социальных слоёв и профессий — люди русского происхождения — ежедневно, без каких-либо объективных оснований именуются в прессе “фашистами” и “расистами” или же — с сугубо биологическим презрением — “детьми Шарикова”, то есть происходящими от псов. Это прямо приводит на память гитлеровскую пропагандистскую терминологию относительно русских — “низшей” славянской расы.
Регулярному расистскому поношению подвергается всё историческое прошлое России — дореволюционное и послереволюционное.
Россия — “тысячелетняя раба”, “немая реторта рабства”, “крепостная душа русской души”, “что может дать миру тысячелетняя раба?” — эти клеветнические клише относительно России и русского народа, в которых отрицается не только факт, но и сама возможность позитивного вклада России в мировую историю и культуру, к сожалению, определяют собою отношение центральной периодической печати и ЦТ к великому героическому народу-труженику, взявшему некогда на свои плечи беспримерную тяжесть созидания многонационального государства.
“Русский характер исторически выродился, реанимировать его — значит вновь (?) обрекать страну на отставание, которое может стать хроническим”, — читаем мы напечатанное на русском языке, на бумаге, выработанной из русского леса. Само существование “русского характера”, русского этнического типа недопустимо по этой чудовищной логике! Русский народ объявляется сегодня лишним, глубоко нежеланным народом. “Этот народ с искажённым национальным самосознанием”, — заключают о русских советские политические деятели и журналисты.
Желая расчленить Россию, упразднить это геополитическое понятие, они называют её “страной, населённой призраками”, русскую культуру — “накраденной” (!), тысячелетнюю российскую государственность — “утопией”.
Стремление “вывести” русских за рамки Homo sapiens приобрело в официальной прессе формы расизма клинического, маниакального, которому нет аналогий, пожалуй, средь всех прежних “скрижалей” оголтелого человеконенавистничества. “Да, да, все русские люди — шизофреники. Одна половина — садист, жаждущий власти неограниченной, другая — мазохист, жаждущий побоев и цепей”, — подобная “типология” русских нарочито распубликовывается московскими “гуманистами” в прессе союзных республик для мобилизации всех народов страны, в том числе и славянских, против братского русского народа.
Русофобия в средствах массовой информации СССР сегодня догнала и перегнала зарубежную, заокеанскую антирусскую пропаганду. Особенность здешних хулителей и клеветников — в отрицании истинного характера своей деятельности, в отрицании непреложного факта советской русофобии, в непризнании за собою состава преступления против России и русского народа...”
Все эти положения подкреплялись конкретными примерами.
“Возмутительный и, пожалуй, “новаторский” пример провокации — подстрекательство ленинградской прессы и телевидения накануне проведения в Ленинграде культурно-просветительского мероприятия “Российские встречи” с участием писателей из Москвы и других городов России.
“Политическим безрассудством и безответственностью”, “всплеском националистической волны”, который угрожает городу актами “хулиганства, насилия и, не дай Бог, кровопролития”, — вот так оценивала провокационно-клеветническая пресса приезд в “город на Неве” российских деятелей культуры и литературы. Словно речь шла о вражеском, иноземном нашествии! Словно русские деятели культуры направлялись не в русский город, недавнюю столицу России, а в ощеренный стан своих ненавистников, посягая на чужую землю, готовящуюся к отпору агрессорам! Дирижировал этим “оркестром”, “спасавшим” город от “Нашего современника”, тогдашний председатель Ленсовета Анатолий Собчак, за год до того лгавший с трибуны Съезда народных депутатов СССР о том, что несанкционированную антирусскую демонстрацию в Тбилиси разгоняли, якобы убивая людей “сапёрными лопатками”.
“Наш город должен ответить отказом принять их на невской земле”, — призывали в газете “Смена” члены бюро обкома ленинградского комсомола. “Проведение “Российских встреч” может стать элементом, дестабилизирующим обстановку в нашем городе”, — кликушествовали в письме в газету работники Ленинградского обкома ВЛКСМ, снова и снова призывая к “организации отпора” российским гостям.
Стоит заметить, что ничего подобного насчёт куда более уместного ОТПОРА не публиковала ни “невская”, ни другая советская пресса накануне слёта в России в декабре 1989 года около 60 представителей крупнейших сионистских организаций Запада и Израиля, включая председателя исполкома Всемирной сионистской организации С.Диница...
Один из видов провокации — истерическое преувеличение, раздувание и натужное муссирование нежелательного события, даже и самого локального по его действительному масштабу. Преувеличение, которое служит разжиганию страстей, придавая локальному эпизоду “глобальное” значение, а устной словесной перепалке — значение кровопролития.
Такой провокацией является опубликованное шестимиллионным тиражом “Литгазеты” 14 февраля 1990 года “Открытое письмо членам политбюро ЦК КПСС” от коммунистов ультралевацкой организации московских писателей “Апрель”. Оно посвящено “налёту” (!) экстремистов из “Памяти” на Дом литераторов, или же “достаточно подробно описанному в газетах” (и центральных журналах) “погрому в Доме литераторов”.
Из “Открытого письма” выясняется, что “налётчики”, “погромщики” (группка лиц, покуда ещё следствием не установленных, Бог весть как проникших в ЦДЛ нечленов СП), — экстремистские “налётчики” были вооружены мегафоном. Этот-то мегафон неведомых оппонентов “Апреля” авторы “Открытого письма” приравнивают к “самым смертельным видам оружия”, которым “набиты наши склады”, наши “страшные арсеналы”. А само обоюдовульгарное, не без комических черт происшествие в ЦДЛ фактически ставят в один ряд с “трагическими событиями последних месяцев в Фергане и Азербайджане”...
И тут надо сказать, что попытка свести всякую мысль о возрождении России, о её политическом и экономическом равноправии, о самобытности её исторического пути, неповторимости её национальной культуры к “эпатажным” плакатам ославленных, хоть, по сути, и безвестных, возможно, и самозванных лиц из “Памяти”, несомненно служит сегодня прикрытием истинного расизма и неофашизма, нешуточные силы которого объединены в Союз сионистов СССР, имеющий военизированные отряды бейтаровцев.
Истерично крича об угрозе человечеству, всем народам СССР со стороны “Памяти” (а по сути — со стороны любых патриотических сил и обществ России), центральная пресса упорно тушует или беззастенчиво приукрашивает идейную сущность сионизма и тщательно уводит сознание граждан нашей страны от того, что на счету легализированной в СССР организации “Бейтар” — не только расистские лозунги еврейской национальной “исключительности”, но и причастность к таким деяниям, как, например, резня в лагерях палестинских беженцев Сабра и Шатила, сотням кровавых преступлений, террористических актов, от которых не раз содрогалась мировая общественность.
Все, кто знаком с кровавой историей сионистских штурмовиков, из среды которых вышли такие преступные лидеры, как Менахем Бегин или “герои” разведки “Моссад”, изуверы-каратели и палачи, не могли не удивиться, что Антисионистский комитет советской общественности (АКСО) вместо того, чтобы, соответствуя своему наименованию, вести решительную борьбу за запрещение в СССР военизированных отрядов советских (как ни дик этот эпитет!) бейтаровцев, вместо того, чтобы активно противостоять разрастанию сионистского движения в нашей стране с его многочисленными, разветвлёнными структурами, — АКСО в последнее время обрушился в печати как раз на критиков сионизма. В том числе на серьёзного учёного, заместителя председателя Палестинского российского общества при АН СССР, известного борца с сионизмом Е.С.Евсеева. Так, в “Заявлении секретариата Антисионистского комитета советской общественности” (“ЛГ” от 7 февраля с. г.) Е.С.Евсеев был обвинён в антисемитизме и антисемитской пропаганде, оскорбительно приравнен к неким скандальным крикунам, назван их “идейным вдохновителем”.
Трагическая гибель Е.С.Евсеева через несколько дней после этого тяжкого обвинения заставляет задуматься о многом...
В наглой, провокационной лжи о “русском фашизме”, “давно зародившемся(!) — по уверениям советской прессы, — но до поры до времени не афишировавшем себя”, содержится, помимо прочего, непростительное глумление над народом, победившим в 1945 году гитлеровский фашизм, спасшим от него мир, в том числе — миллионы евреев.
Подобное кощунство чудовищно выглядит в канун 45-летнего юбилея героической Победы народа, сплотившего против фашизма все народы страны, как и народы Европы.
Именно официальные средства массовой информации, сфабриковав подложное понятие “РУССКОГО ФАШИЗМА”, несут моральную ответственность за распространение в Москве и других городах листовок-карикатур с изображением Гитлера в русской косоворотке и смазных сапогах. И что-то вовсе не слышно, чтобы авторов, издателей, распространителей этой пропагандистской “изопродукции” привлекли к уголовной ответственности за клевету на русскую нацию, за кощунство над десятками миллионов русских, павших на фронтах Великой Отечественной — “народной, священной” — войны!..”
Среди подписавших это письмо была и подпись Вадима Валериановича. Почти через десять лет он вернулся к тексту этого письма, дав необходимые пояснения:
“...”Письмо” резко осуждало широко развернувшуюся пропаганду русофобии в средствах массовой информации и со всей откровенностью показывало огромную роль евреев в этой пропагандистской кампании. Но речь шла, во-первых, не только о евреях и, во-вторых, отнюдь не о евреях вообще, а лишь об определённой их части...
В “Письме” — и это, конечно, наиболее важно — не раз вполне определённо сказано, что оно направлено вовсе не против евреев как этноса. В нём разоблачались “рваческие интересы выродков еврейского народа (курсив мой. — В.К.)”, во имя которых “совершается подлог истинных интересов множества советских евреев, не желающих оплёвывать свою русскую родину”. В создавшихся условиях, утверждалось в “Письме”, “даже многие честные, справедливые советские евреи не застрахованы от обвинений в “антисемитизме” со всеми вытекающими отсюда грозными последствиями”.
Станислав Куняев, также подписавший это письмо, говорил тогда в одном из своих выступлений: “В условиях доброжелательной гласности было бы полезно легализовать в нашей жизни еврейскую национальную стихию со всеми особенностями её исторического развития. Ибо когда кто-то... отрицает или не замечает её, он тем самым ожесточает еврейское сознание и толкает его к разрушительным действиям против других культур”.
Тогда-то Кожинов и настоял на публикации в “Нашем современнике” статьи Михаила Агурского “Ближневосточный конфликт и перспективы его урегулирования”, где проблема Ближнего Востока рассматривалась с сионистской точки зрения, и дал на неё ответ своим материалом “Сионизм Михаила Агурского и международный сионизм”. Сама по себе одновременная публикация этих двух статей произвела шоковое впечатление как в среде “демократов”, так и в среде “патриотов” (такими клеймами тогда клеймили всех, относящихся к идейно противоположным лагерям, при том что среди патриотов было немало приверженцев демократии, — естественно, не в горбачёвско-яковлевской интерпретации, — а среди демократов были и люди, искренно любящие Россию и тяжело переживающие процесс расчленения единого государства, но полностью дезориентированные своими крикливыми вожаками). “Демократы” сделали всё возможное, чтобы замолчать эту публикацию, продолжая обвинять “Наш современник” в “антисемитизме”, а иные активные деятели патриотического стана стали обвинять журнал в “просионизме”. Между тем это был первый по-настоящему серьёзный диалог между евреем-сионистом и русским мыслителем “почвенного” направления в советской печати, во время которого были подняты вопросы не только не утихшие, но всё более и более обостряющиеся к настоящему времени.
Кожинов пространно цитировал в своей статье Агурского, в частности, его положения, касающиеся политики Израиля, где “разгорелись великодержавные аппетиты, появились мечты о большом Израиле, возникли нездоровые мессианские настроения, воинственный национализм, шовинизм и мания национального величия”. Кожинов в большей мере соглашался с Агурским в его определении сионизма как движения, направленного “против неограниченной власти традиционных религиозных кругов и еврейской буржуазии”, чем с советскими авторами подавляющего большинства книг о сионизме (Ивановым, Бегуном, Корнеевым, Евсеевым, Романенко), при этом обращая внимание читателя на то, что “сионизм не есть единое и однородное явление... сложное, многостороннее, разноликое”. Есть сионизм как национальное движение, ставящий перед собой цель “возрождения национального бытия и сознания”. И есть сионизм как “международное политическое (и основывающееся на грандиозной экономической мощи) явление”. Причём “со второй половины 1960-х годов израильский сионизм оказался в подчинении (всё более увеличивающемся) международного сионизма”. Более того, при разговоре о США речь должна идти не о некоем “сионистском лобби” (что было привычно для советской антисионистской пропаганды), а о том, что “внешняя политика США в целом зависит от сионизма и... этот факт имеет громадное значение для жизни всего мира”.
Эту концепцию, что называется, на дух не приняли ни русские патриоты (Кожинов с большими усилиями добился публикации статьи Агурского и своего ответа ему в “Нашем современнике”), ни, естественно, “демократы”, ни привыкшие к официальной интерпретации сионизма члены Антисионистского комитета советской общественности. Один из них, И.Рождественский, опубликовал в одном из выпусков альманаха “Перестройка и еврейский вопрос” полемические заметки под заголовком “Две стороны одной медали?”, где, в частности, писал о довольно важных и животрепещущих вещах: “Любое выступление против сионизма — вещь опасная по самой своей сути, независимо от того, в какую форму оно будет облечено. Можно сколько угодно уверять, что антисионизм не есть антисемитизм, — противная сторона будет упорно доказывать обратное... Всякий, кто затронул сионизм, сколько ни лебези потом, сколько ни заискивай, от ярлыка “антисемита” уже никогда потом не отделается, настолько эти ярлыки липучи и с такой необыкновенной лёгкостью раздаются”. При этом концепцию Кожинова, который, по выражению Рождественского, “почему-то занялся не своим делом”, назвал “глубоко порочной в своей основе идеей” (при том что далее неоднократно цитировал Кожинова, по сути, соглашаясь со многими его положениями).
Но независимо от всего этого в статье Рождественского фигурировали весьма тревожные и, по сути, страшные факты. “Сионистские группировки при полном попустительстве властей множатся и на советской почве. “Еврейская газета” (№ 3... от 7 ноября 1990 года) поместила интервью с одним из руководителей организации еврейских боевиков “Бейтар” Виктором Басом... В.Бас заявил буквально следующее: “Мы, безусловно, выступаем за “Эрец-Исраэль-шлома” — за “полный Израиль” по территории, обозначенной Торой...” Тот же В.Бас на вопрос еженедельника “Собеседник” об основной деятельности “Бейтара” в СССР отвечает: “Военно-спортивные лагеря в Литве, Грузии, Подмосковье. Группы каратэ, изучение иврита, подготовка израильских патриотов”. — “А оружие на территории СССР есть?” — спрашивает корреспондент. — “Это не имеет значения. Оружие будет ТАМ”... В мае 1989 года в Риге была проведена всесоюзная встреча “За круглым столом” по проблемам советского еврейства. На высоте оказалась Академия наук СССР, под эгидой которой была организована подготовка раввинов. В течение 1989 года в различных городах СССР были открыты филиалы международной сионистской масонской ложи “Бнай Брит”. В августе в Москве была создана уже открыто сионистская партия Иргун Циони (которую Иссак Шёнберг, Ханна Арендт и Альберт Эйнштейн в 1948 году в открытом письме в “Нью-Йорк таймс” называли “террористической право-радикальной шовинистской фашистской организацией, проповедующей крайний национализм, религиозную мистику и расовое превосходство”. — С.К.). Бюро президиума АКСО опубликовало 26 ноября 1990 года открытое обращение к Верховному Совету СССР, осудив организацию тотальной слежки за советскими гражданами под предлогом борьбы против “антисемитизма в СССР”. Народным депутатам было предложено поставить вопрос о расследовании деятельности сионистских организаций в СССР по созданию информационной сети для отбора сведений о советских гражданах с целью передачи их по прямому каналу связи МИД Израиля, но никто из депутатов на это, конечно, не решился. Зато когда народный депутат от Литвы, еврейский писатель Г.Канович, почтивший своим присутствием вместе С В.Гольданским и Л.Школьником еврейский съезд в декабре 1989 года, собирал подписи под призывом восстановить в силе печально известный декрет о борьбе с антисемитизмом (1918 года. — С.К.), его с готовностью подмахнули 200 депутатов, в том числе Б.Ельцин, Ю.Афанасьев, Г.Старовойтова, Е.Евтушенко, В.Коротич, Д.Гранин, Ю.Карякин, Р.Паулс, Р.Щедрин, вся литовская делегация и прочие межрегионалы-демократы... К сожалению, нет у нас такой еврейской общины, нет такого общества еврейской культуры и очень мало деятелей еврейской национальности, которые могут сегодня открыто заявить о своей озабоченности по поводу возрастающей активности сионистских экстремистов в нашей стране. Молчат деятели науки и культуры, молчат парламентарии, молчат религиозные общины. И это очень печальный факт, может быть, самый печальный и тревожный во всей этой истории...”
Кожинов вступил в уважительную и дипломатичную полемику с Агурским во время, отнюдь не располагающее к обстоятельному и доброжелательному диалогу (включающему спор по фундаментальным положениям), что, конечно, помешало большинству читателей усвоить его аргументы.
Кстати говоря, на публикацию в “Литературке” Агурский при встрече с Кожиновым отреагировал следующим образом: “Как Вы, Вадим, можете вести диалог с Сарновым? Ведь этот человек ненавидит тех, кто считает его евреем, а ещё больше — тех, кто не считает его евреем!”
Кожинов пошёл ещё дальше. Он дал интервью сионистскому журналу “22”, издающемуся в Тель-Авиве.
Вопросы, обращённые к нему корреспондентом, были весьма разнообразны. И Кожинов отвечал вдумчиво, добросовестно, не проявляя ни малейшей враждебности.
— Очень многие люди, действующие в идеологической сфере... занимают “позицию”, то есть нечто такое, что диктуется внешними моментами и представляет собой как бы просто передвижение в пространстве: покинуть прежнюю позицию, занять новую позицию. Раньше они занимали одну, теперь — другую. Таковы, например, Виталий Коротич или, скажем, Альберт Беляев, который фактически руководил всей литературной жизнью до перестройки; таков Юрий Афанасьев, который даже в сентябре 1985 года ухитрился опубликовать абсолютно “застойную” статью в журнале “Коммунист”, где к тому же громил всякую перестройку. Таких людей много, даже слишком. Есть, конечно, и другие люди, которые своих взглядов не меняли, но они менее заметны...
Если говорить о моём понимании русской культуры и, шире, России, то мне думается, что в нашей стране издавна сложилось некое особое мировосприятие. Правда, в течение долгого времени у нас существуют два вроде бы резко противостоящих друг другу направления такого мировосприятия: славянофильство и западничество, но тут я согласен с Достоевским, сказавшим, что их борьба есть одно сплошное недоразумение. Я думаю, что в нашей отечественной культуре существует некая общая, стержневая линия, связанная, если брать только новые времена (а можно было бы пойти и глубже), с такими именами, как А.Пушкин, Ф.Тютчев, Ф.Достоевский, А.Григорьев, Л.Толстой... Я тоже связываю своё понимание России с этой стержневой линией, а не с какой-то конкретной эпохой, датой или партией. Поэтому в той борьбе, которая и сегодня продолжается по линии “славянофильства” и “западничества”, у меня есть враги и с одной, и с другой стороны. Людей, которых я мог бы назвать своими единомышленниками, очень немного...
Если же говорить о том, за что я действительно ратую, то мне бы хотелось, — возможно, это прозвучит наивно, — чтобы Россия сохранила себя, в первую очередь, как духовная держава. Ведь, в сущности, Россия на протяжении всей своей тысячелетней истории не так уж часто была мощной политической державой, разве что после 1812 года, затем при Николае Первом, да ещё, пожалуй, при Александре Третьем. Впрочем, был ещё сталинский послевоенный период. Очень интересно читать материалы Тегеранской, Ялтинской и Потсдамской конференций, где руководители западного мира пасуют перед Сталиным. Но это было результатом наших военных достижений. А в целом Россия только в очень короткие периоды была великой державой в собственном смысле этого слова. Вместе с тем она всегда была, я в этом убеждён, очень значительной державой в духовном смысле. Редко кто вдумывается в привычное противопоставление “Россия и Европа”. А ведь оно означает, что в духовном плане Россия всегда была равна Европе, то есть представляла собой особый континент, а не отдельную европейскую нацию. В этом смысле я во многом согласен с евразийцами...
На вопросе о концепции “малого народа”, воплощённой в “Русофобии” Игоря Шафаревича (сей вопрос очень интересовал корреспондента), Кожинов сосредотачиваться не стал, представив гораздо более глубокую и фундаментальную тему.
— Сейчас происходит самое грубое искажение того, что написал Шафаревич. Он написал всё чётко и ясно. Я с глубочайшим уважением отношусь к этому человеку и, в частности, к этой статье. Меня не устраивает только одно. Думаю, что Шафаревич не совсем верно трактует понятие “революция”. Он трактует революцию как некое заболевание, как сугубо ненормальное явление, в то время как вся история человечества свидетельствует о том, что это совершенно неизбежные периоды развития. Во время революций обнажается трагедийная суть человеческого бытия. Жизнь человека — вообще трагедия, и самое глубокое основание пережитых нами бед заключается в том, что люди, вопреки органической трагедийности бытия, возомнили, будто можно построить на земле рай. Это совершенно ложная утопия, никакой “рай на земле” невозможен, просто хотя бы потому, что человек смертен, этого уже достаточно... Сейчас появился уже целый ряд откликов, в которых Шафаревича обвиняют в том, будто он рассматривает революцию как чисто еврейскую затею. Между тем в статье этого совершенно нет. Да, кстати, и понятие “малого народа” — понятие далеко не новое. Я мог бы сослаться на статью Константина Аксакова “Народ и публика”. Я бы на месте Шафаревича сослался и на других предшественников, ставивших вопрос именно таким образом. У Тютчева, например, которым я много занимался, тоже есть рассуждение такого рода, что вот существует особая часть народа, которая ненавидит большинство. Причём Тютчев, конечно же, не имел в виду никаких евреев, их тогда просто не было... А вообще-то у нас в России как-то не принято подсчитывать процент крови. К этому, уж если хотите, склонны скорее евреи. Да и разве я критикую одних евреев? Взять хоть такого русского, как Бухарин. Ведь это был настоящий враг русской культуры, враг Есенина, враг русского крестьянства. Подумать только, он ещё в январе 1930 года написал статью, где было сказано, что “с кулаком надо разговаривать на языке свинца”. Сталин так никогда не выражался... Или Томский — это же он организовал “Шахтинское дело”, а теперь из него икону делают. Я вообще против этого идолопоклонства. Надо сохранять объективность. И не нужно наклеивать ярлыки, как это происходит сейчас, например, со Станиславом Куняевым. В чём только его не обвиняют, как не шельмуют...
— А как вы сами относитесь к Израилю? — последовал вопрос. — Каковы ваши прогнозы насчёт будущих российско-израильских отношений?
— Ну, какие тут могут быть прогнозы? Я же не пророк. Есть у нас возле “Памяти” группы, которые протестуют против отношений с Израилем. Я думаю, это неправильно, нужно со всеми странами поддерживать нормальные отношения.
А что касается самого Израиля, то я, признаться, восхищён всей этой вашей работой по возрождению национального языка, культуры, государства. Честно говоря, я даже завидую Израилю...
Именно последняя фраза и была вынесена в заголовок этого интервью.
В мюнхенском журнале “Вече” Владимир Симанский, комментируя эту публикацию, отметил: “Здесь приходится сказать о поистине завидной еврейской способности — обращать всё себе на пользу... Израильский интервьюер явно разыграл В.Кожинова, а тот этого будто не замечает... Кожинов показывает себя человеком интеллигентным в самом точном смысле этого слова, да вот только не учитывает, перед кем он... мечет бисер. Текст интервью сопровождается совершенно издевательским и оскорбительным по отношению к нему “комментарием”, где выдающийся русский литератор представлен как “неинтересный, хитроватый публицист холопско-имперского направления”.
Ничего не поделаешь, таков “стиль” новейших израильтян (особенно — из бывших советских), претендующих, согласно М.Агурскому, на “полное восстановление доверия”.
* * *
Всё, что происходило в эти дни в стране, чем дальше, тем больше напоминало время беззакония и общего развала 1917-го.
В союзных республиках создавались народные фронты, выступающие за отделение от СССР. В Сибири, на Донбассе, в Воркуте бастовали шахтёры — самая высокооплачиваемая рабочая прослойка страны. В столице исчезали сигареты и мыло, заводы, как по команде, накрывались “на ремонт”. На телевидении творилась какая-то фантасмагория: был выпущен на экран “медиум-целитель” Кашпировский, и миллионы людей буквально прилипали к экрану, внимая замогильным речам шарлатана. Верховный Совет принимал декларацию о репрессированных народах, а на Мальте Горбачёв встречался с Бушем и заявлял об окончании холодной войны и наступлении “новой эры”. Внутренний долг государства достиг 400 миллиардов рублей. Началась война Грузии с Осетией, в Баку шли армянские погромы. На Украине отменялись решения Львовского собора 1946 года и провозглашалось воссоединение Униатской Церкви с Русской Православной Церковью. Шли кровавые столкновения в Душанбе и в Оше. А на первомайской демонстрации в Москве был сорван парад на Красной площади под рёв собравшихся демонстрантов: “Горбачёва в отставку!” ...Через несколько месяцев была подписана Хартия свободной Европы в Париже — СССР сдавал все свои позиции на мировом пространстве.
Председателем Верховного Совета РСФСР, а через год и президентом Российской Федерации был избран Борис Ельцин. Пожалуй, такого руководителя государства Россия не знала, как минимум, последние 200 лет.
Звериная, не знающая пределов жажда власти и бешеное, неуёмное потребление алкоголя, когда он просто терял человеческий облик… По всем средствам массовой информации прошла весть и о том, как Ельцин в совершенно неадекватном состоянии справлял малую нужду на шасси самолёта в Вашингтоне, и о его падении с моста в речку в Подмосковье. И что самое жуткое — это не убавляло симпатии к нему населения, даже наоборот. Горбачёв всех “достал” своей бездеятельностью, трёпом, перманентным предательством своих же военных, стремившихся навести порядок в республиках, залитых кровью... А тут появляется “обиженный властью” партаппаратчик, за которого горой стоит “Межрегиональная депутатская группа”, грубый, неотёсанный мужик — “такой же, как мы”. Само собой, всё самое дикое, что происходит с этим “мужиком”, объявляется “происками врагов” и “попытками покушения”.
Горбачёвский помощник, либерал и западник Анатолий Черняев записывал в те дни в своём дневнике:
“11 июля 1991 года. Четверг. Вчера в 10.00, будучи на работе, смотрел по ТВ коронацию Ельцина. Это не просто новая власть, даже не только новая государственная структура. Это смена системы... В речи актёра и депутата Басилашвили, написанной лейтенантами Ельцина, есть Владимир Святой Креститель, есть Сергей Радонежский, есть Пётр Великий и Екатерина II — создатели Государства Российского, того вроде, которое наиболее адекватно нынешней России... Есть “события (!) 1917 года”... Нет Отечественной войны... После Октябрьской революции всё черно... всё заслуживает только попрания и проклятья.
Патриарх Алексий II в своём агрессивном, мстительном напутствии освятил именно такой подход к прошлому... и будущему. Обращение это — “от всех конфессий” — они поручили ему, сами — от буддиста до иудея в шляпе — стояли в первом ряду”.
Не то что в провинции — в столице в это время опустели все магазины. Железнодорожные составы с продуктами не допускались до разгрузки, рефрижераторы опустошались, а провизия сваливалась в канавы. Народ, ничего не ведая об этом, просто зверел.
Так — в состоянии полной внутренней растерзанности, фактического двоевластия — стоящая накануне распада страна пришла к августу 1991 года.
СЕРГЕЙ КУНЯЕВ НАШ СОВРЕМЕННИК №9 2024
Направление
Память
Автор публикации
СЕРГЕЙ КУНЯЕВ
Описание
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос