СЕРГЕЙ ПАГЫН НАШ СОВРЕМЕННИК № 9 2025

ПОЭЗИЯ

СЕРГЕЙ ПАГЫН

КОЛОКОЛЬНИ БЕЛАЯ СВЕЧА

*   *   *
Не взятый вверх, отринутый веками,
в бездонно малом нахожу ответ...
Виктор Гаврилин

Кощееву иглу и нитку золотую
небесных мудрых прях в словах соединив,
чего же я страшусь, зачем же я тоскую,
еще храним Творцом и чёрствой речью жив?

Заденет жизни нить в снегу крылом синичьим,
и выгнется во тьме былинкою пустой
волшебная игла — над тихостью страничной
ещё звучит, дрожа, натужный голос мой.

И в малости души, и в скудости несу я
на взмах родной руки из всех иных чудес
берёзовый листок — безделицу резную
и сохлых трав пучок,
и пёрышко с небес.


ТРИПТИХ

1

Если и говорить мне, то лишь о Нём,
ведь когда горячим уткнёшься лбом
ты в коленки светлые сорных трав,
из родного дома на час сбежав,
не найдёшь в них милости. И тоску
не отдашь кузнечику и жуку,
огнелюбке-бабочке и звезде,
что совсем озябла в речной воде.

Если и говорить мне, то лишь о Нём,
кто в проулках тёмных меня огнём
закоптелой лампы порой манил,
кто дом тайн ветшающий оградил
зарослями, где шиповник и остролист...
И теперь ещё, верой мглист,
я брожу в той местности, словно вор,
не решаясь ржавый схватить топор —
прорубить тропинку в сплошных кустах,
ожиданье выбрав и сладкий страх,
кривогубый шёпот в слепых ветрах.

2

Не надо именем —
хоть буквицей одной,
хоть цифрой обнаружиться кривой
в учётной Книге, что лежит в амбаре
(в глуши небес),
где воздух тёмно-карий
не потревожат мотылёк и мышь.

А здесь — зима... Бесславие и тишь...
И тела тёмный бессловесный вол
бредёт, минуя смертной тени дол
и рельсы ржавые, в ночной вокзальный бар,
где вьётся тяжкий беспросветный пар
от супа жирного, от смятых беляшей,
где чавканье заезжих торгашей.
И рыбки стайкой золотистой тут
в свой рай стеной клеёнчатой плывут.

Услышь меня в январской тишине!
Хоть крик сгорел на медленном огне
моей тоски, измят больным дыханьем,
истёрт в труху горячим бормотаньем.
Не вознося к небесной тверди рук,
я лишь способен на фантомный звук —
как чей-то вздох в больничном коридоре
и всхлип воды испуганной в разоре.

3

Как прохудился времени садок:
когда тоска упорнее — клочок
другого неба полыхнёт в прорехе,
земля другая опалит дыру
за вставшей пылью,
прахом на ветру,
за листьями домашнего ореха,

за яростью безливневой грозы,
за дымкой обессоленной слезы,
когда в больничной ты лежишь кровати,
мусоля ворс казённого сукна,
забыт, разбит, но жаден до зерна
лазурного Господней благодати.


*   *   *

Нетленный ровный свет
стекает с образов,
уже не отделим от тёмного покоя...
Но что мне до него?
Посюсторонних снов
смотритель — я влюблен
без памяти в другое...

В зелёный бунт листвы,
в мятежную траву,
в которую упасть —
бездомный горький роздых,
в озвученную ливнем тишину
и в крылья бабочки,
щекочущие воздух.


*   *   *

Колокольни белая свеча
на холме, у Божьего плеча,
к небесам возносится над нами.

И трепещет долгий чистый звон
на ветру над стаями ворон,
как необжигающее пламя.


ИЗ ДЕТСТВА

Болею.
Осень бесконечная.
Листок, как мальчик гуттаперчевый,
сорвался с ветки ноября...

Ну, а потом — чистописание.
И рядом мамино дыхание.
И клякса возле буквы “Я”.


*   *   *

Ну вот и вы теперь за тем столом,
за смутным садом, за ночным холмом,
где облако гудит в цветущей вербе,
где дальние и близкие сидят.
И мне бы сесть в молчащий этот ряд...
Но я пока лишь только виночерпий.


*   *   *

Всю ночь я с тьмою говорил,
тех окликал, кого любил,
и ждал какого-то ответа...

Вот день светлеет и растёт,
и птица весточку несёт
мне на хвосте с другого света.


*   *   *

Воздух пьёт поминальную водку
из стакана, накрытого хлебом.
Отправляю я памяти лодку
плыть по снам полноводным, по небу.

Воздух медленно пьёт — по глоточку,
как синица, что рядом бытует.
Вот и всё...
А последнюю точку,
словно крошку со скатерти, сдует