СОФИЯ РУБИНА НАШ СОВРЕМЕННИК № 8 2024

СВИДЕТЕЛЬНИЦА

РАССКАЗ

Все события и персонажи вымышлены, любые совпадения случайны

Дрожа от ярости, я взяла электрошокер и пошла к квартире соседки. Одиннадцать ночи, надо сказать. Дверные звонки у нас оформлены в виде выключателей, а звук от них пронзительный, долгий и невыносимый.
Она открыла, зная, что я буду звонить.
— Почему вы долбите в стену? — еле сдерживаясь, налетела я. — Одиннадцать часов!
— А мы муху убиваем, — слегка растягивая слова, с фальшиво-простодушным видом выдала та. — Ну, знаете, такая муха, села на стену...
Электрошокер я держала в кармане, крепко обхватив пальцами.
— Надеюсь, ваша муха уже улетела, — говорить тут было нечего, я резко развернулась, ушла в квартиру и хлопнула дверью. Может, теперь она прекратит.
Секунда. Две. Три.
В стену, как раз над моей кроватью, снова продолжили бить. Чем-то тяжёлым. “Бум. Бум. Бум”. По кровати и вокруг неё были разложены вещи: я собиралась в командировку, на ранний автобус. Почти закончила. Падала от усталости. На светло-бежевой стене виднелась черная отметина — это я перед электрошокерно-крестовым походом ударила в ответ пластиковой ёмкостью, с помощью которой в утюг заливают воду. И ещё проорала пару ласковых. Конец лета, духота, все окна нараспашку, разумеется, она слышала.
Долбление не прекращалось. Я сжала кулаки. Знаю, почему она это делает.
Знаю.
Знаю.

* * *
Потому что перед командировкой я взяла два дня отпуска и вчера, в будний день, оказалась дома, а не на работе. И потому, что лето, и её дочка тоже была дома, а не болталась в школе. А вот почему сама соседка была дома, а не где-нибудь ещё, я, честно говоря, не знаю, но это её дело. Я сидела и читала, а жарень, окна открыты, открыта балконная дверь, наши квартиры в изгибе дома, чуть повернуты друг к другу, и даже можно слегка подглядеть, что происходит внутри.
Сначала раздались крики. Так кричат, когда катастрофа. Я слышала такие крики в сериале, где по сюжету человека машина переехала.
— Ты что, огурцы с помидорами не помыла?? Я же сказала тебе помыть!
“Какая трагедия, — беззлобно подумала я, не отрываясь от страницы. — Поворачиваешь ручку, открываешь в кране воду, подсовываешь под струю овощи. Тяжела твоя жизнь”.
Девочка что-то ей ответила.
— Я тебе сказала! Опять меня не слушаешься? Торчишь весь день в своём телефоне! Как мы, — ругательство, — есть будем?
“О, с матом пошли”.
А страсти за стеной накалялись.
— Я тебе говорю! На меня смотри! Ты посуду помыла? Сковородку помыла? — Невнятные оправдания в ответ. — Ты совсем офигела? Ты из грязной посуды жрать будешь? На, держи грязную сковороду и жри из неё, как свинья!
Я заметила, что просто перестала дышать, а сердце бьёт в набат. Как будто эта баба, злая и дикая, как бык на корриде, нависла надо мною и вопит уже на меня. И столько в её голосе ярости и первобытной злобы, что внутренности скручиваются в один чёрный узел. Терпеть было невозможно.
Через окно долетел звук пощечины, а за ним — каскад мелких ударов.
— Ненавижу тебя! Ненавижу!! — разразилась слезами девочка и — череда торопливых шагов — выбежала из комнаты.
Я не могла больше.
Во время всей этой сцены я тряслась, я взвешивала — делать что-нибудь или нет. Но сейчас решилась. Дать ей понять: её слышат. Она не скроет своё преступление. Не оставит сор в избе. Она калечит морально ребёнка, и это не пройдёт незамеченным.
Я вышла в чём была, прошла по коридору до соседней двери.
Звонок. Пауза.
— Кто там?
— Соседка.
Своим голосом я владела плохо: подрагивал. Язык запинался. Меня била дрожь.
Дверь отворилась на три четверти. Моя соседка — спокойная, как ангел, деловая, будто только что сверяла каталог публичной библиотеки, — недоумённо смотрела через порог. Тёмно-русые выпрямленные волосы по обеим сторонам от лица, загар. Крупная. Фигуристая, но грубоватая. В подростковом возрасте таких называют пропащими. Сейчас — где-то моя ровесница, не больше тридцати.
Я смотрела на неё в упор. За её плечом, из дальней комнаты, выглядывала девочка.
— Ещё раз услышу, что вы матом орёте на ребёнка и бьёте её — обращусь в органы опеки, — выстроила я предложение.
— Да хоть завтра, — равнодушно парировала мадам и закрыла дверь.
Я вернулась в квартиру.
Но нужно что-то делать.
Про органы опеки это я, похоже, глупость сморозила. Перенервничала. Даже не знаю, как они работают. Но так ситуацию оставлять нельзя. И просто саму по себе, и чтобы она не думала, что я голословна.
Я набрала полицию.
— Дежурный оператор слушает.
— Я... я хотела проконсультироваться. Не знаю, что делать. Соседка орёт матом на дочку и бьёт её. Я не знаю... Можно как-то поставить её на учёт? Зарегистрировать жестокое обращение?
— Мы направим к ней специалиста, он проведёт беседу.
— О, чудесно! То, что нужно. Прекрасно. Спасибо. Адрес? Минуту.
Все ещё тяжело дыша, я повесила трубку.
Я была напряжена, как скрученный клубок нервов. Все мои дела, все планы — всё было отложено в сторону. Как она отреагирует на полицию? Вдруг они уйдут, а соседка заявится разбираться?
Бешеная и злая, как собака.
На этот случай у меня было два средства: перцовый баллончик и электрошокер. Купила я их одновременно в одном интернет-магазине на предыдущей неделе, когда слишком часто стали повторяться новости о грабежах, убийствах и изнасилованиях.
Хотела ограничиться баллончиком, но из магазина позвонили:
— Извините, аэрозоль в другой город доставкой отправить не можем.
— А если куплю с электрошокером?
— Да, с электрошокером сойдёт.
Так я и стала счастливой обладательницей усиленного комплекта самозащиты. Баллончик так и не испытала — всё не могла найти время выбраться на улицу подальше от людей, — а вот шокер достала сразу. Маленький, обтекаемой формы, идеально ложится в ладонь. Что особенно понравилось — с кнопкой предохранителя, по самой себе заряд случайно не выпустишь. Когда машинка снималась с предохранителя, лампочка на корпусе начинала ярко гореть красным.
А ещё встроенный фонарик снизу. Ну, просто создано для людей.
Каждый день я убеждала себя использовать оружие только при прямом нападении. Потому что, зная, что у тебя есть возможность быть сильнее, внезапно начинаешь замечать, что постоянно хочется эту возможность продемонстрировать. То мальчишки, видя, что я иду из магазина, обвешанная тяжёлыми пакетами с едой, обстреляли водой из пистолета. То мужик, выпрыгнувший из-за угла под мой самокат, подошёл и ударил в плечо ладонью.
Каждый такой раз ты говоришь себе: “Терпи. Отпускай. Это просто дети. Это просто женоненавистник”. Представляешь, как используешь шокер. Понимаешь, что это будет катастрофа, а ситуация того не стоит. Вдыхаешь. Выдыхаешь. Идёшь домой. Не та ситуация.
А шокер даже необязательно использовать. Даёшь в воздух разряд, и он такой громкий и страшный, что этого уже достаточно. Пригрозить со зловещим видом: “Ты думаешь, что я маленькая и хрупкая девушка, которую можно обидеть, но ты заблуждаешься”. Вот что такое шокер. В инструкции написано, что одна секунда разряда припугивает и отбивает желание соваться, от секунды до трёх — дикая боль, от трёх до десяти — состояние шока. Выход из шока — сорок пять минут. Летальный исход исключён.
И вот весь свой понедельник, оповестив полицию, я сидела, сжавшись в ком на диване, и ждала, когда же до меня доберётся разъяренная соседка. Я представляла звонок в дверь, её на пороге, поток её гнева, злости, ненависти. Открывать ей буду с электрошокером. Покажу, пущу разряд в воздух. Чтобы не совалась. Я не её маленькая дочка, которую она унижает. Никто не заслуживает подобного отношения.
Спустя час раздался телефонный звонок. Участковый отдела полиции.
— Вы жаловались на шум?
— Нет, не шум. Хотя и шум тоже, но там другое. Мать бьёт ребёнка...
— Да-да, — нетерпеливо перебил участковый. — Мы с ней поговорили, провели беседу. Всего хорошего, до свидания.
Он повесил трубку, а я осталась в недоумении — действительно поговорили? Прямо сюда приезжали? А я ничего не слышала... Может, спросить у охранника в доме? В нашем доме есть охрана. По квартирам не патрулируют, больше проверяют курьеров, заходящих на территорию.
Решила охрану не беспокоить. Пусть всё останется на совести полиции.
Дыра внутри всё не исчезала. Я физически чувствовала, будто в мой живот проник кулак и вырвал кусок. Включила фильм — отвлечь голову, на что угодно другое отвлечь.
А у соседей в это время загрохотала музыка. “Rammstein”.
Я сразу поняла, что её включила девочка. А значит, мама куда-то ушла. Музыка сотрясала стены. Выла. Корёжила. Если бы она могла убить — она бы убивала. Я закрыла все окна, закрыла балкон, ушла в дальнюю комнату и закрыла все двери. Так было тише, но всё ещё слышно. Это был зверь, израненный воющий зверь. Крик о помощи в пустоте большого города.
Ко мне никто не пришёл.
“Rammstein” замолк только к вечеру.
Я кое-как делала свои дела по дому, предчувствуя, что это не конец.
В час ночи из-за стены послышался голос. Говорила соседка, звуча обиженно и немного растерянно:
— Я твоя мать. А ты говоришь, что ненавидишь меня. Как ты можешь ненавидеть меня? За что?
“Вот уж действительно, — мысленно ответила я. — За что, интересно?”
На этом разговор закончился. Беседа была односторонней.
Утром я проснулась с тупой болью в голове. Механически совершала покупки, собирала вещи в командировку. Прислушивалась. Тишина. Я уж понадеялась, что оно на том завершится.
В одиннадцать часов, когда чемоданы были почти собраны, а я валилась с ног от усталости и собиралась спать, в стену над моей кроватью начали бить чем-то тяжёлым.
Я подождала немного. Нет, это не полки вешали, не гвозди забивали. И это был не стук кровати о поверхность, звук шёл выше. Мерный, долгий, ко мне в стену. Намеренный. В одиннадцать ночи.
Я поискала глазами, чем бы ударить в ответ. Схватила пластиковую ёмкость для утюга и гулко стукнула донышком. Звук получился, что надо, только на бежевых обоях осталась тёмная полоса. Я принесла влажные салфетки с кухни, попыталась оттереть — бесполезно. А мне в стену всё долбили: “Бум. Бум. Бум”.
— Вы издеваетесь, что ли? — проорала я в окно. — Ночь уже!
Вся взвинченная, я схватила электрошокер и выскочила в коридор. Весь предыдущий день я представляла наше столкновение и с выбором оружия ни секунды не колебалась. Нажала звонок.
— Почему вы долбите в стену? Одиннадцать часов!
Соседка была сама невинность. На дверь облокотилась. Она едва заметно покачивалась.
— А мы муху убиваем, — слова выливались врастяжку-вразвалочку, на меня уставились наивно хлопающие глаза. Даже не пыталась прикрыть наигранность. — Ну, знаете, такая муха, села на стену...
— Надеюсь, ваша муха уже улетела, — во мне бурлил гнев, она этим пользовалась. Я вернулась в квартиру, хлопнула дверью. Может, она тем и удовлетворится? Пустила кровь, сыграла в невинность и успокоилась?
Но в стену начали бить снова.
“Бум.
Бум.
Бум.
Бум”.
С меня хватит.
Несколько шагов — и я снова у её двери.
— А вашей мухе электрошокер не нужен? — выплюнула я, вытаскивая из кармана оружие. — А то у меня как раз есть один.
Соседка деланно обрадовалась.
— Да, как раз пригодится. Давайте, — и она потянула к нему руки.
Я отключила предохранитель...
— Что здесь происходит? — раздался голос из-за моей спины. Оборачиваюсь: в дверь пытается зайти грузная женщина лет пятидесяти-шестидесяти с йоркширским терьером.
— Проходи давай, — махнула ей соседка. — Быстро.
Не задавая вопросов, женщина попыталась втиснуться в проём между нами двумя, да ещё со своими телесами и с собачкой. Меня осенило.
— Я хочу поговорить с вами, — крикнула я ей в спину.
Дама начала разворачиваться.
— Со мной?
— Не слушай её, — буркнула соседка. — Проходи уже.
— С вами, — продолжала настаивать я. — Ваша дочь жестоко обращается с вашей внучкой.
— Проходи! — взревела соседка.
— Она орёт на неё с матом, бьёт. Я вчера вызывала полицию.
Бабушка застыла в полуразвороте, не зная, двигаться ей вперёд или назад.
— Ой, а что это у нас ручки трясутся? И голосок дрожит? — скривилась соседка.
— Вы — пьяная? — в свою очередь спросила я. Начала понимать: что-то она приняла.
— Я не пьяная! — завопила мамаша. Бабушка стояла как истукан.
— Я хочу поговорить с вами! — сделала ещё попытку я.
Тут соседка отделилась от двери и двинулась на меня. Далеко идти не пришлось: пара шагов, и вот она уже ко мне впритык, прямо лицом к лицу, вплотную, и продолжает наступать.
— Что, своих не завела? — странно крутя головой, прошипела она мне в глаза. — Не сумела?
— Вы меня ещё поцелуйте, — буркнула я, потому что ближе стоять уже было невозможно. Выпад по части детей пришёлся мимо: не то, чтобы я когда-либо к ним стремилась.
Но я не отходила. Соседка делает шаг назад. Мы примеряемся друг к другу.
— Саму не заткнуть, стонет по полдня! — внезапно ринулась она в новую атаку. — Моя дочь уроки не может из-за тебя делать, с твоими криками!
— Да неужели! — удивилась я. — Ну-ка, ну-ка, когда такое было?
По полдня? Стоны? Вот сказочница. Мне даже стало интересно, какую дату она назовёт. Какой месяц. Вернее даже, какой год. Потому что я-то прекрасно знаю, когда у меня были последние хоть какие-то отношения.
— Двадцать второй! — победно восклицает она.
Грустное зрелище: женщина, у которой личной жизни нет настолько, что она запоминает и лелеет, что было у соседки где-то раз больше года назад.
— У меня на телефоне есть видео! — добавляет она.
Ещё грустнее.
— Хотелось бы на него посмотреть, — замечаю я.
— А вот и принесу!
Бабушка отворачивается от нас и начинает снимать обувь. Разговор свернул куда-то не в ту сторону.
— Мне нужно с вами поговорить, — ещё раз безуспешно пробую я.
Соседка пытается закрыть дверь, но я подставляю в щель ногу.
— Что это такое? — наигранно вопит она. — Это незаконное проникновение в жилище! Вы врываетесь в нашу квартиру!
Я продолжаю стоять на пороге.
— Женя, иди сюда! — кричит соседка. — С телефоном! Сними, как эта ненормальная к нам проникает.
Из комнаты выбегает девочка. В руках у неё телефон.
— Ты снимаешь? — назидательно спрашивает мама.
Та кивает.
— Она врывается в наш дом! — ещё раз восклицает соседка и, прыгнув, хватает меня за пояс кардигана.
Несколько секунд она тянет всем весом внутрь, а я никак не обороняюсь, просто удерживаюсь за проём руками. Но я сильнее. Хлястик, через который просовывается пояс, почти трещит и начинает отрываться. Понимая, что вот-вот порвёт одежду, а я смогу это предъявить, соседка отпускает руки и валится на пол. Смотрит на меня снизу, упрямыми, злыми, собачьими глазами.
— Я хочу поговорить с вами, — ещё раз через неё говорю я бабушке, которая неподвижно на это взирает. — Ваша дочь жестоко обращается с вашей внучкой.
— Пойдём выйдем, — резко подскакивает с пола соседка, она выталкивает меня в коридор между квартирами, выходит сама и захлопывает дверь, отсекая окружающих. Мы остаёмся вдвоём.
— Чего тебе надо, а? — наезжает она, — Что, самая крутая? Чего ты сюда притащилась? Своих детей нет, в чужую семью лезешь? Да я тебе...
И вот тут я понимаю, что сейчас сделаю. В полном, кристально ясном сознании я достаю электрошокер, отключаю предохранитель, подхожу к ней, одной рукой хватаю за руку, другой приставляю шокер к животу и даю разряд. Недолгий. Секунда, две. Смотрю, как она слегка сгибается. Но шокер не действует так сильно, как я ожидала: ни обморока, ни шока нет, соседка смотрит на меня так же, как смотрела, только чуть снизу, рот приоткрылся, а в остальном ничего не меняется. Хорошо, что не пришлось испытывать на преступниках из новостей: долго бы я не прожила.
Видя, что особого эффекта нет, я отключаю игрушку. Что толку — пригрозила и пригрозила. Достаточно.
Она стоит на двух ногах, но чуть скрючившись. Придерживает рукой место ожога.
— Да ты чо-о-окну-у-ута-а-а-а-ая... — тянет она.
Опять-таки, больше, чтобы задеть.
Мне хочется, чтобы она меня боялась. Чтобы не совалась снова. Поэтому я максимально ровно и спокойно отвечаю:
— Да.
Как и положено психопатке-сумасшедшей.
— Да я тебя из перцового баллончика оболью! — силится соседка.
Я на полпути к своей квартире оборачиваюсь и добавляю:
— У меня такой тоже есть.
С этим захожу к себе и запираюсь.
Несколько минут я стою, не дыша. Прокручиваю в голове произошедшее. Прислушиваюсь. Тишина. Затем из-за стены разносится протяжный вопль и крик:
— С-с-скотина!
Крик продолжается. Он тянется и тянется.
— Уа-уа-уа-уа-уа-уа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а...
Наверное, сорвалась на девочку. Ну, надо же на кого-то сорваться. Моё тело абсолютно неподвижно, оно меня не слушается. Я устала. Половина двенадцатого.
В дверь звонят. Беру и шокер, и баллончик. Гляжу в глазок. Но это бабушка.
Я открываю дверь.
— Вы меня впустите?
Помедлив, пропускаю её в квартиру. Она заходит как ни в чём не бывало. Я отставляю с коврика обувь, чтобы ей было больше места, спокойно разворачиваюсь к ней спиной. Через стену, через окно продолжается затяжное “уа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а”.
Оборачиваюсь к даме. Та неподвижна.
— Так о чём вы хотели со мной поговорить?
Бабушку я вижу редко, даже умудрилась забыть о её существовании. Возможно, она не постоянно тут живёт, а изредка приезжает. Я пожимаю плечами.
— Я уже всё сказала. Ваша дочь бьёт вашу внучку. Орёт на неё и унижает. Я вчера вызывала полицию.
— Простите, — перебивает меня бабушка. — А у вас есть дети?
Какой же слабый, предсказуемый ход! И какое глупое мышление. Сейчас я отвечу, что детей нет, потом мне предъявят, что как же я могу судить о материнстве, а я полночи буду доказывать, что необязательно иметь детей, чтобы прийти к тому, что поднимать руку на ребёнка и унижать его — это преступление.
Решаю сократить на пару часов эту дискуссию.
— Дети есть.
Бабушка аж слегка поперхнулась.
— ...где? — она обводит взглядом пустую квартиру и чемодан посреди прохода.
— У матери. В другом месте, — невозмутимо парирую я.
— Но почему...?
— Это моя личная жизнь.
— Ну, допустим, — бормочет себе под нос дама и смотрит на меня по-новому. Допущение, что однажды я с кем-то переспала, а затем показала свою анатомию акушерам, явно наделяет меня некой сверхспособностью и выводит разговор на новый уровень. Плевать, что этих гипотетических детей я не воспитываю и даже с ними не живу.
— Ваша внучка вчера была вся в слезах, — начинаю по новой я, за окном аккомпанирует протяжный вой. — Как сейчас, слышите?
— Это не Женя, — перебивает меня снова бабушка. — Это Кристина.
Пара секунд у меня уходит на понимание.
— Это сейчас Кристина кричит? Ваша дочь?
— Да. Женя обычно молчит.
Я представляю девочку, в молчании смотрящую на мать, которая корчится перед ней в истерике, бьёт по стенам тяжёлыми предметами и воет уже дольше десяти минут без передышки.
— Вы хотите сказать, что ваша дочь кричит, срывается, а девочка на всё это смотрит, терпит — и молчит? Вы понимаете, что так не должно быть? Это называется взрослый ребёнок эмоционально незрелого родителя...
— Вы психолог? — перебивают меня снова.
— Нет, — выдерживаю паузу и гляжу ей прямо в глаза. — Но я видела многое.
Она молчит. Верит.
— В любом случае вчера именно ваша внучка была в слезах. Она вчера плакала. На неё кричали, её ударили из-за каких-то огурцов с помидорами! Она выскочила из комнаты с криками, что ненавидит мать. А потом весь день слушала на полной громкости “Rammstein”, потому что ей было плохо. И у меня к ней никаких претензий, — спешу дополнить я, — потому что в её возрасте я сама была такой девочкой, которая по той же причине, на такой же громкости весь день слушала “Evanescence”. Я её понимаю.
Бабушка смотрит на меня внимательнее. Я выдерживаю этот взгляд.
— Вашей внучке больно. Ваша дочь жестока с нею.
— У Кристины просто эмоции.
— Это, по-вашему, “просто эмоции”? — не выдерживаю я, тыча рукой в окно. Вопль продолжается. — Это эмоции? Это натуральная истерика и неумение держать себя в руках. Она срывается на ребёнка. Вы слышите? Вы слышите? Это другая квартира. У меня закрыты двери. Вы понимаете эту громкость? Сейчас полдвенадцатого ночи.
Бабушка молчит. Я тоже молчу. Тишину разрезает истошное “уа-уа-уа-уа-а-а-а-а-а-а-а” на весь дом.
— Понятно, — резюмирует дама и, ни слова не говоря больше, выходит.
Я прислушалась к стене. Почему, ну, почему всех всегда больше волнует шум, а не наносимые травмы?
Вопль прекращается спустя какое-то время. Я собрала чемодан. Я легла в постель. Не могла заснуть. “Давай же, ну, давай! — приговаривала я. — Тебе рано вставать. Засыпай, ну!”
Видимо, я заснула. Потому что проснулась посреди ночи от пронзительного, долгого, невыносимого дверного звонка.

* * *
“Похоже, она решила-таки со мной разобраться”, — была моя первая мысль.
Не буду открывать. Потрещит и уйдёт. Насколько её хватит?
Но на дверь начали наседать. Молотить кулаками. Я достала из-под подушки мобильник. 3:30 на экране. Набрала телефон охраны.
— Здравствуйте. Ко мне в дверь кто-то ломится.
— Да, — согласился на том конце провода охранник. — Ваша соседка вызвала полицию.
О боги!..
Едва успев одеться, открываю, вижу полицейских. Яркий свет из коридора бьёт по глазам, приходится щуриться.
— Доброй ночи, — они представляются. — Ваша соседка написала заявление, что вы напали на неё с электрошокером. Рассказывайте, что произошло.
Зараза.
Я пересказываю случившееся ещё раз, особо упомянув, что вызывала накануне полицию.
— Можно посмотреть электрошокер? — уточняет полицейский слева. — И документы на него принесите.
Документы? А документов-то у меня и нет, только инструкция. Должны быть? Я что, владею незаконным оружием, или как оно называется?
Будь что будет. Сходила, принесла шокер, который стоял на подзарядке, принесла картонный чехол и одинокую бумажку.
— И это всё? — спрашивает левый полицейский.
— Всё, — каюсь я.
— А как вы его покупали?
— Через интернет, московский магазин. Он на них специализируется. И на перцовых баллончиках. Я у них и баллончик заказала.
Полицейские переглядываются.
— Пойду проверю, — бормочет левый. — Продолжай пока сам, — и он выходит на балкон к пожарной лестнице. Сквозь дверь доносится, как включается и выключается шокер: “Зззз. Зззз”.
— Куда и сколько раз вы ударили соседку? — спрашивает правый.
— Один раз. Вот сюда, — показываю на себе. Не верю в приметы.
— Долго?
— Нет, одна секунда. Может, полторы.
Мне кажется, что это слишком важные вопросы, чтобы задавать их без напарника. Но тот быстро возвращается.
— Китайское фуфло, — ставит диагноз. — Конечно, не наши шокеры.
“Китайское фуфло, которое спасает меня тем, что я не влипаю во что-то посерьёзнее”, — думаю я.
— Она говорит, что использовала всего один раз, секунду, — сообщает правый.
— Куда?
— В живот.
— Так и думал, что про руку та наплела.
— За руку я её держала, — вставляю я, не очень понимая, о чём речь.
— А ваша соседка сказала, что вы и в живот, и в руку её ударили. Я ж посмотрел и сразу говорю — на руке непохоже. На животе — да, есть точка. А на руке, видать, сама расцарапала.
— Ладно, собирайтесь, — неожиданно объявляют они мне. — Проедем в отделение, зафиксируем, показания подпишите.
— В... отделение?
— Да. Заявление же есть на вас.
— Мне утром уезжать. Я успею на автобус? Или мне лучше взять вещи — сразу на вокзал поехать?
На меня смотрят, как на слабоумную.
— Вы успеете вернуться.
— А, — выдыхаю. — Хорошо. ...На улице как вообще? Во что одеться?
— На улице жарко.
Я усиленно киваю, припоминая, что осталось после сборов в моём шкафу, в чём прилично поехать в полицию.
Когда мы уже направляемся к лифтам, распахивается дверь соседки. Меня она не видит — я по другую сторону.
— Ну как? — взволнованно спрашивает она нетвёрдым голосом.
— Показания сняли, отвезём в отделение, — отчитываются полицейские.
— Ну, вы же понимаете, человек с оружием, — навешивает та. Я стою, скрестив руки и сжав челюсти. — Мне страшно ходить. Мне страшно за дочку. Она ненормальная.
— Всё в порядке, вам не о чем беспокоиться, — заверяют её оба, а я вижу, как им наскучил этот спектакль, который та думает, что играет с блеском.
Мы спускаемся по ступенькам, выходим со двора. Мне распахивают заднюю дверь фургона, там длинное сиденье и даже стол поместился. Я залезаю, достаю из рюкзака шоколадку, которую заготовила для автобуса. Есть хочется.
— Паспорт взяла? — спрашивают полицейские.
— Да.
— Баллончик дома оставила?
— Оставила. Шоколадку хотите?
— Нет, — мотают головой они. — Спасибо.
Наконец, мы грузимся и трогаем. По радио наигрывает музыка. Мои сопровождающие настроены миролюбиво. Я иногда представляла себе, как бы это было, арестуй меня полиция, но как-то не думала, что расслабленно и даже весело.
— Сейчас приедем — заберут паспорт, чтобы оформить протокол, и электрошокер. Готовьтесь к тому, что могут не вернуть, — возьмут как улику.
— Эх, я его только на прошлой неделе купила... — сокрушённо вздыхаю я.
— Зачем купили-то?
— Да новостей много.
— Оно верно, лучше так, — соглашаются ребята. — Но вы должны были использовать только в случае нападения. И после позвонить в участок и проинформировать, что воспользовались шокером. Объяснить причину. А вы не позвонили.
— Да я и не знала! А если использую перцовый баллончик — тоже?
— По закону — да. Хотя... перцовый баллончик... ну, честно... никому до него нет дела.
Какая познавательная ночь вырисовывается.
— И что мне грозит? — интересуюсь я.
Левый полицейский — он сидит на месте пассажира — роется в телефоне.
— Ваша соседка должна завтра взять больничный и обратиться на осмотр. А врач вышлет результаты в участок. На основании этого будут решать, заводить ли дело. Дело может затянуться где-то до полугода. Штраф будет... — он покопался в записях, — ...от пяти до тридцати тысяч, в зависимости от осмотра и заключения врача.
Ох…
— Но это если она пойдёт к врачу, — добавляет другой.
— Поверьте, эта пойдёт, — уверяю их я.
— Необязательно. Это она сейчас хочет крови. А утром встанет — на свежую голову ещё раз десять передумает.
Я с сомнением качаю головой.
Мы лихачим по пустым улицам Питера, разгоняясь до небывалых скоростей. Дорога идёт в объезд. Мост через железнодорожные рельсы вот уже лет семь построить не могут.
Наконец, подъезжаем.
Интерьер участка не обновлялся с советских времён. Панели и двери старые, из ужасной деревянной обшивки. Зазеркаленное окно. Из всей мебели — облезлый стол вроде учительского, а рядом — три таких же облезлых школьных стула, на которые мне указывают рукой.
— Ждите здесь.
Я отдаю паспорт и осматриваюсь. Спать хочется до отупения, но свет и здесь беспощаден. Достаю телефон, играю подряд три партии в судоку. Ничего не происходит. Я слышу переговоры за стеклом, весёлую болтовню. Периодически долетает жужжание моего электрошокера, его всё включают и выключают. Женский голос у телефона не умолкает:
— Вы позвонили в отделение полиции. Дежурный оператор...
— Что у вас произошло?
— По какому адресу?
Уже ребята, что привезли меня, выходят, прощаются и отправляются работать дальше.
Ничего не происходит. Стрелка часов над стеклом давно переползла за четыре.
А у меня с утра автобус.
Я думаю, что надо попытаться уснуть хоть так. Сворачиваюсь калачиком поперёк трёх жёстких стульев, веки прикрываю обложкой от паспорта. В отделении ещё и холодно, как осенью на ветреной улице, и я успеваю мысленно отчитать того умника, что сказал, что на улице жарко. Не отказалась бы от тёплых носочков и от кардигана своего тоже не отказалась бы. А ещё лучше — от одеяла...
Дверь отворяется, и я кожей чувствую, как на меня кто-то смотрит. Подскакиваю, озираюсь под яркой лампой. У стекла застыли два новых человека и глядят как на зверюшку в зоопарке.
— Чего не поделили-то? — наконец спрашивает тот, что повыше и, похоже, главнее.
Я вздыхаю.
— Это такая долгая история, вы какую часть из неё уже слышали?
Он смотрит на меня.
— Пьяная?
Хороша я, наверное.
— Нет.
— Значит так: дело заводить не будем. Ещё раз в ту квартиру сунетесь — в камеру на сорок восемь часов, кормить клопов. Понятно?
Я радостно подскакиваю.
— Да, очень понятно!
Мне подсовывают бумаги.
— Пишите, как всё было.
— А электрошокер? — пробую пискнуть я.
Он только молча на меня смотрит, и я утыкаюсь в документы.

* * *
Посреди командировки зазвонили с незнакомого номера. Я сбросила. Минутой позднее пришла смска: “Здравствуйте! Это участковый 25 отдела полиции, Егор Владимирович меня зовут. Свяжитесь со мной, пожалуйста, как освободитесь”. Я выскользнула из аудитории. Набрала номер.
— Добрый день.
Он назвал меня по имени-отчеству.
— Не смогли вас найти. Ваша соседка составила на вас заявление.
Я нервно мерила ногами коридор.
— Ещё одно? Я же уже давала показания!
Егор Владимирович удивился:
— Давали?
— Да. Меня ночью забирали, в отделение увезли.
— Как звали дежурных?
Правый и левый.
— Не помню.
— А кто у вас показания принимал — тоже не помните?
— ...нет.
— Так, — послышался шелест бумаги. — Похоже, мы потеряли эти документы.
— Потеряли?
— Вы сейчас в Новгороде?
— Как вы хорошо осведомлены...
— Да, вот так умеем. Будете числа до тридцатого?
— Двадцать восьмого.
— Давайте так. Вернётесь двадцать восьмого, а с утра двадцать девятого позвоните, и всё уладим. Хорошей вам командировки.
Но не успела я вернуться к делам, как на телефоне высветилось “Мама”. Я сбросила. Телефон ожил снова.
Мы с мамой не общаемся. Началось всё на совместной сессии психолога, когда я сказала, что хочу разговаривать только в присутствии третьего лица: психолога или хотя бы её лучшей подруги. Тогда мама в гневе вскочила, выкрикнула, что больше я её не увижу и не услышу, и буду ли я об этом горевать — навряд ли, прекрасно я без неё обойдусь. После этого я её и видела, и слышала, и каждый разговор сводился к моей неблагодарности. В последние месяцы мама повадилась звонить и в первую секунду сбрасывать, чтобы у меня оставался пропущенный. Чтобы ни в коем случае она не звонила мне первой. Когда я сообщила, что вижу, как телефон звонит секунду, мама стала заверять, что набрала мой номер случайно, говорить ей со мной не о чем, и вообще у неё всё прекрасно.
А сейчас телефон звонил. И звонил повторно. Думая, что, возможно, ей сообщили о серьёзном заболевании, может, даже смертельном, я взяла трубку.
— Объясни, что происходит, — с трагическим придыханием начала мама без приветствия.
— Что происходит? Эм, ничего не происходит.
— Не ври мне! Как будто я не знаю! Что произошло?
— Мам, ты о чём?
— Почему мне звонят из полиции и говорят, что ты нападаешь на людей с электрошокером?
Меня тоже чертовски интересовало, а с чего это они решили позвонить моей маме? Я совершеннолетняя, школу давно окончила, несу ответственность за себя и свои поступки сама. Ради всего святого, зачем сюда совать и её? Из тюремного заключения, клопов и денежных штрафов это самое несмешное, что можно было придумать.
— Я... это долгая история.
Которую всё равно пришлось пересказывать.

* * *
Из командировки я возвращалась на цыпочках. Может, если я буду тихой, если буду очень-очень тихой, то они подумают, что меня нет ещё несколько дней? Ещё неделю? Скоро уже сентябрь, девочка вернётся в школу, я вернусь на работу, и мы все почти не будем пересекаться.
В полицию я позвонила сразу же.
— Показания нашли, — оповестил Егор Владимирович. — Дело против вас заводить не будут.
— Спасибо.
— За что спасибо? — внезапно наскочил он. Таким тоном, словно всё до этого было ловушкой, а вот тут я прокололась, и теперь у него железное доказательство, что именно я порешила тех семерых за последние трое суток.
— Вы звонили моей маме? Зачем? — в тон ему резко сменила я тему.
— Она — собственница квартиры, — просто ответил участковый. — Нам нужен был ваш номер.
Они потеряли и мой номер. Естественно.
— А почему это вы свою маму не уважаете? — вдруг спросил Егор Владимирович, и я от неожиданности закашлялась. — Не звоните ей и ни во что не ставите?
В его словах сквозила прямая цитата. Я зашлась нервным каркающим смехом.
— Вообще-то это было обоюдное решение — не общаться. На сессии у психолога.
— У психолога?
— В декабре прошлого года.
— Всё ясно, — я не разобрала по его тону, “всё ясно” — хорошо, или “всё ясно” — плохо. — Что ж, хорошего вам дня, — и он отключился.
Сидя на диване, я смотрела на телефон. “Почему вы свою маму не уважаете?” Вообще-то я многое могла рассказать. Например, что разве бы во мне так отозвалась эта история с девочкой, если бы я сама не была на её месте? Если бы не проходила через всё это? Я могла бы перечислить, как меня душили, били головой о батарею и о ручку дверного шкафа, спиной — о застеклённые картинные рамы. У меня было минимум два сотрясения. Мои вещи и комнату громили до основания, а одежду рвали. Выливали на голову йогурт и другие жидкости, били штепселями от утюга и от магнитофона. Я не оставалась в долгу и как-то раз отбилась дном бокала о мамин лоб, залив всё кровью. Я могла рассказать, как однажды меня так приложили подошвой тапка по рту, что губа напоролась на брекеты. Я силилась снять губу со штыря, чувствуя на языке горячий металлический привкус, и заливалась слезами — не выходило. И тогда я первый раз в жизни увидела, как папа, голый — он уже лёг спать — выбегает из спальни, набрасывается на маму с кулаками и бьёт её в темноте, повторяя:
— Что ты натворила? Её теперь придётся вести к стоматологу!
Я могла бы рассказать, как после одной из ссор мама резко приказала набрать ей ванну. А я, чувствуя подвох, вынесла все бритвы, и потом меня спрашивали, где они. Мама любила всё делать напоказ: напоказ падать в обмороки, напоказ набирать ванны, напоказ не смывать кровь с лица, чтобы она заливала лоб, нос, подбородок, лилась на халат и оттуда стекала на коврик.
Да, она купила мне квартиру. Но со словами: “Если бы мы не разошлись, то произошло бы убийство”. Да, я была обязана им одеждой и зубами, но на эти зубы была пришпилена моя губа.
И это был замкнутый круг насилия. Я сопротивлялась — меня ломали, я бунтовала — меня ломали вновь, пока я не падала, поражённая. Нигде в этом алгоритме не было пункта “поговорить”. Девизом нашей семьи было “разломать и уничтожить”, и мы с упоением ему следовали. Осколки наших отношений разлетелись с мощностью разорвавшейся бомбы спустя тридцать лет после начала, и единственным моим вопросом было: “Как мы продержались так долго?” Отца я не видела уже два года и не думаю, что увижу когда-либо ещё. Моя мать жалуется по телефону первому встречному незнакомому мужчине, что я её ни во что не ставлю. Я приставляю электрошокер к животу соседки, потому что она поднимает руку на свою дочь, а я не могу жить с этим.
Да, я была неправа, дав тот разряд. А ещё у меня нет детей. И я боюсь заводить их. Просто тогда, на диване, слыша крики через окно и балконную дверь, я подумала, что прекрасно знаю, что будет, если ничего не сделать. Это всем известно. Мне захотелось узнать, что будет, если я сделаю хоть что-нибудь. Не оставлю это так, как есть.
Возможно, оно ни к чему не привело.
Но мне хотелось думать, что я дала возможность. Полиции — поговорить с девочкой. Бабушке — поговорить с внучкой. Может, она её заберёт куда-нибудь. Или не заберёт.
Возможно, её жизнь не станет такой, как моя.
Мне в её возрасте хотелось, чтобы кто-нибудь за меня заступился.