СТАНИСЛАВ КОЛОКОЛЬНИКОВ НАШ СОВРЕМЕННИК № 8 2025

ПРОЗА 

СТАНИСЛАВ  КОЛОКОЛЬНИКОВ

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КОВЧЕГ
(путеводитель)

ПОВЕСТЬ

Страшное, яркое солнце, как быстро ты убило бы меня,

Если б во мне самом не всходило такое же солнце.

Уолт Уитмен

*   *   *

Той осенью я полюбил совершать небольшие путешествия в сумерках. Всё равно, куда и на чём. Главное — сумерки. Они завораживали. Казалось, видишь, как в мир проникает навь. Мир становился по-иному осязаем, и жизнь в нём качалась, как в гамаке, над бескрайним океаном, в глубины которого опускалось солнце.

Трудно в полной мере ощутить сумерки, если идти пешком. Хотелось двигаться быстрее и видеть как можно больше. Поэтому я предпочитал ехать. Почти каждый день находился повод куда-нибудь отправиться.

Последний микроавтобус из Белоярска в Барнаул стоял посреди привокзальной площади. Он был похож на батискаф. Из светлого салона пассажиры глядели в сумерки, как опытные подводники на дно океана.

Когда я сел, сразу узнал, что внутри идёт спор о безбилетнике. Водитель был уверен, что щуплый парень в серой футболке едет бесплатно. А паренёк упорно отнекивался.

— Выходи давай, — настаивал водитель.

— А чего я буду выходить, если платил?

— Кто видел, что ты платил?

— Вышли люди.

— Вышли… — не верил водитель. — Плати или сам выходи.

— А чего я буду два раза платить? — парень крепко взялся руками за сиденье.

Тут вмешался розовощёкий крепыш лет двадцати пяти. Он сидел рядом с водителем, крутил по сторонам коротко остриженной круглой головой и ехидно улыбался.

— Имей совесть, из-за тебя стоим, — сказал крепыш.

— А чего про совесть сразу-то? Я платил.

— Так никто не видел, — мрачно заявил долговязый тип у окна, смотревший в него, не моргая.

Сутулый, он походил на подбитого гарпуном тунца и, подав реплику, от окна так и не оторвался.

— Э, ну чё насели на человека! — раздался сзади певучий блатной голос. — Говорит — платил, значит, платил. Вот у меня если денег нет, я подойду к водиле и попрошу, чтоб довёз. Говорит малый, что платил, так и есть, чё зря базарить.

— Решайте скорее! Чего стоим? — возмутилась немолодая женщина в платке. — Все спешат ведь! Ехать надо!

Я никуда не спешил и в гости к новому знакомому отправился по случаю. На днях у того разладилась свадьба. Звали его Слава Паром. Он был чудаковат. Хотя всё чудачество заключалось в том, что с детства он был инвалид: ноги, как у Лотрека, раза в два короче, чем у обычных людей. Он говорил, что работает адвокатом. Остальное, что я о нём узнал, касалось личной жизни.

Познакомились мы в конце лета в клубе на концерте. Я зашёл повидать друзей, в их компании сидел Слава Паром. Мой отрешённый вид вызвал у него доверие, и он выложил всё, как на исповеди. Последнее время жизнь у Парома шла наперекосяк из-за любви. “Выворачивает душу, рвёт на лоскуты”, — жаловался он. Я кивал: “Прекрасно тебя понимаю, сам такое переживал”. Просидели до полуночи, отставляя пустые кружки, мусоля житейские темы вперемежку с солёными орешками.

— Ладно, поехали, — примирительно сказал водитель.

Автобус плавно тронулся. Пассажиры были, как загипнотизированные, только розовощёкий крепыш продолжал гримасничать, рассказывая водителю про общего знакомого, как тот недавно разорился, продал свою “газель” и подался на Север.

— Пять лет на ней на маршруте отходил. И продал, вот бедолага, — розовощёкий в упор глядел на водителя.

Тот молча смотрел на дорогу и хмурился.

Сумерки за окном густели, словно в аквариуме, куда опрокинули чернильницу. На меня это действовало успокаивающе. “Всё не так уж плохо, — думал я, — если ещё можно получать удовольствие от дороги и предвкушать мистическое переживание”.

Когда микроавтобус въехал в Барнаул, было уже совсем темно.

*   *   *

Бальзак писал, что двумя словами женщина способна убить трёх мужчин. На кухне у адвоката, заставив посудой стол, неторопливо беседовали трое небритых мужчин. Им больше подходило другое замечание писателя: люди похожи на волчков, нужно лишь найти кончик верёвки, обмотанной вокруг них. Моё появление оживило компанию.

Одного из гостей я знал очень хорошо. Джерри — музыкант и редкий разгильдяй, гнул свою легкомысленную линию уже лет двадцать. У него была шевелюра и борода, как у Джерри Гарсиа из Grateful Dead, вот к нему и приклеилась такая звучная кличка. У Парома он сидел второй день и нёс по телефону туфту жене, звонившей через каждые полчаса. Незнакомым в компании был коллега Парома, пожилой дядя, похожий на старого сома, заглотившего наживку. Как только Джерри брал трубку, дядя хватался за посуду, делал большие глаза, словно потерял дар речи, увидев что-то небывалое, и опрокидывал в себя рюмку. Вид его становился всё более шальным. При знакомстве я чуть хмыкнул, услышав фамилию.

— Сурков Геннадий Викторович, майор, Афган.

— Дима. Кисанов.

— Чему лыбишься, Дима?

— Так, настроение хорошее.

— Смотри у меня, — погрозил пальцем Сурков.

— Всё закончилось, мужики, сходите в магазин, — Слава Паром по-братски похлопал нас в районе талии.

Спустившись во двор, мы закурили. И тут Гену заклинило на том, как в юности он проиграл Талю на двадцать восьмом ходу после королевского гамбита. Увлёкшись рассказом, он повторял его на разные лады, неизменно заканчивая:

— Нет, я всё понимаю, сеанс одновременной игры, проиграть самому Талю. Но на двадцать восьмом ходу... А?

Я полагал, что если партия и была, то закончилась на восьмом ходу.

— Вот ты, Дмитрий, наверняка хорошо играешь в шахматы. У тебя лоб вон какой. Молчишь, думаешь о чём-то. А я-то так, только фигуры двигаю, — в который раз начал Сурков. — На двадцать восьмом ходу, а?

Помалкивая, я не стал говорить, что мои знания о шахматах скромнее. На памяти два гроссмейстера: Ласкер и О.Бендер; один, по слухам, обкуривал дешёвыми сигарами соперников, другой бил их по голове игральной доской. О том, что шахматы сдерживают меланхолию и болезнь Альцгеймера, я узнал недавно из интернета и последнее время играл в шахматы в смартфоне, стимулируя себя просчитывать жизнь на пару-тройку шагов вперёд.

Гена был в ударе. Он накупил пельменей и майонеза на месяц полярной зимовки и говорил, говорил: о шахматах, о себе, о дружбе с Паромом. На обратном пути его увлекла тема любви к родине. Еле удерживая тяжёлые пакеты, я соглашался:

— Да, Ген, родину надо любить. И жизнь за неё отдать, если надо, как наши деды.

Слова пошли, как сухие дрова в топку. Сурков вошёл в раж. На кухне он насел на Джерри, призывая к патриотизму. Тот сначала хихикал в ответ, хищно поглядывая на закипавшую кастрюлю с пельменями. Когда же перед ним поставили дымящуюся, пахнущую лавровым листом гигантскую тарелку, он сглотнул слюну и опрометчиво заикнулся, что у него нет чувства родины.

— Я космополит и бунтарь! — заявил Джерри, немного одурев от вида и количества еды.

Майор Сурков посуровел и намахнул полстакана.

— Всё по фигу. Границы — это условность, людей разделили насильно, — Джерри собрался последовать примеру Гены, но прежде взял истерично тренькавший мобильник и повторил в него основной тезис: — Мне всё по фигу! Отстань!

Плотно закусили, дружно звякая посудой, и Паром позвал меня покурить в ванную.

— Ну, выкладывай, как это произошло, — глянул я в печальные глаза адвоката.

— Её отец сказал, что повесится, если мы сыграем свадьбу. Удавлюсь, говорит, прямо в день свадьбы.

— Во даёт папаша! Это же полная дичь!

— Да. А она поверила, позвонила и сказала, свадьбы не будет.

— Может, она тебя не любила.

— Она любит! Вот сегодня звонила, говорила, что ей плохо без меня.

— Так пусть приедет. Не тебе же...

Тут донеслись дикие вопли и звуки борьбы. Выскочив в коридор, я увидел, как на кухне Гена душил Джерри.

— Я таких в Афгане одной левой, — приговаривал майор Сурков и задавал риторический вопрос: — Кто же родину, сука, любить будет?

Отцепить Суркова удалось только Парому. На его прикосновения майор реагировал, как металлический воин на электромагнит. Но выталкиваться за дверь, в подъезд, он не захотел.

— Бывает, клинит меня, — на пороге оправдывался Сурков, держась за дверной косяк. — Ну кто же родину любить будет? А, братцы?

— Уходи, — выталкивал Паром.

— Я-то уйду, а вот кто родину любить будет? — отрешённо твердил Сурков.

Наконец Паром выдавил Гену за порог и захлопнул дверь. Вопрос о любви к родине остался открытым. Вечер перешёл в разряд томных, мы без интереса ещё пожевали пельмени, позвенели посудой и легли спать.

*   *   *

Фабр д’Оливе тонко стебанулся, измеряя в омах величину сопротивления тупых умов. И если, как он, глядеть на мир через призму “золотых стихов” Пифагора, то собственное положение в этом мире станет несоизмеримо выше любых обстоятельств.

Глаза я открыл от яркого света. Тело, распластанное крестом, лежало на огромном разложенном диване у незашторенного окна. Глядя на чуть ли не переливающееся через край подоконника синее небо, можно было подумать, что рядом рай.

Хлопнула входная дверь.

— Эй, Димка, проснулся? — На пороге стоял Джерри с пенными дарами Диониса. — Утро доброе!

— Ты откуда, дважды рождённый?

— В магазин сходил, в холодильнике одни пельмени и майонез.

— Так и начнёшь завтрак без любви к родине?

— Иди ты, — отмахнулся Джерри. — Мне сейчас надо третий раз рождаться. Голова гудит, жена достала. Надо идти сдаваться.

У него зазвонил телефон.

— Доброе утро, мужики, — из своей комнаты подал голос Паром. — Не расходимся, берите на кухне кружки — и на балкон.

Отключив телефон, беспокойный Джерри, видимо, уже не переносивший тишины, принёс с кухни уцелевший в новом тысячелетии радиоприёмник VEF Spidola. В благодарность за прерванное молчание тот жизнерадостно напомнил приятным женским голосом, что есть отличный повод поднять кружки:

— Сегодня родились Микеланджело Караваджо, Мигель де Сервантес, Мигель де Унамуно, Николай Островский, Микеланджело Антониони и Джерри Ли Льюис. Также в этот день в тысяча девятьсот седьмом году в Петербурге открыли регулярное трамвайное движение, а через пятнадцать лет, в тысяча девятьсот двадцать втором году в этот день уже из Петрограда отплыл пароход с русскими философами, известный как “философский пароход”.

— Отличный денёк! За всех этих ребят и отдельно за Сервантеса! — предложил я. — Если Бог спустится к людям и спросит книгу, оправдывающую их существование, ему следует дать “Дон Кихота”. Вроде так говорил кто-то из знакомых.

— Так говорил Достоевский, — поднял кружку Паром.

— Я ему верю, — кивнул я.

Наблюдать осень, сидя на открытом балконе, выходившем на ипподром, было приятно. Прозрачный воздух словно обнажал синее небо, и казалось, что мы парим где-то в поднебесье на каникулах. Нет ни времени, ни срочных дел.

— А тебя почему Паромом прозвали? — спросил я.

— Я очень плавать люблю с детства, — потянулся Паром. — Но с моими ногами в воде я походил на паром, вот пацаны и прозвали.

— А когда подрос? Мешать абсент с коньяком не полюбил?

— Нет. А что?

— Лотреком бы прозвали. Ха. Шутка. Чёрный юмор. Если перебор, прости, я по утрам несу чушь, убей меня, — я поднял руки.

Слава Паром добродушно улыбнулся.

Через пару часов стали расходиться. Может, чтоб не видеться ещё лет десять или вообще никогда. Как это бывает в жизни, мало похожей на летние каникулы.

*   *   *

Голова кружилась от прозрачности улиц, уходивших в сияющую даль, как фарватеры в параллельные миры. Небо синим океаном проливалось сквозь облетающие жёлто-коричневые деревья. Яркое солнце, сияющий воздух, отчётливые звуки увлекали куда-то вверх. Казалось, я не иду, а продолжаю парить над землёй, погружённый в размышления: “Бывает, не любишь наш мир за мрак и жестокость, даже не сомневаешься, что он скоро накроется медным тазом. И вдруг в такой ясный осенний день поймёшь, что прав-то всё-таки Мартин Лютер, и накануне конца света нужно сажать яблони”.

Остановившись у подъезда двухэтажного кирпичного дома, построенного ещё пленными японцами, я нажал кнопки домофона. Отозвались сразу:

— Кто?

— Это я, Дима.

Не успел потянуть ручку, как дверь открылась и вышла девица, похожая на уолтдиснеевскую русалку.

— Здравствуй, Дима, — улыбнулась она, хлопая длинными подкрашенными ресницами.

— Здравствуй, Ариэль, — не растерялся я.

Девица пошла в сторону проспекта.

— Или ты не Ариэль? — крикнул я вслед. — Как тебя зовут?

Она не обернулась. Я взбежал по старой скрипучей лестнице.

—Здорово, Петька! Хорошо живёшь! Тут такие русалочки выплывают, — с порога доложил я.

—Привет, — ухмыляясь, друг встречал в халате и босиком. — А, это Таюка.

— От тебя, что ли? Любовь без границ и без правил? Как в песне?

Петя играл на гитаре в кавер-группе, популярной в местных клубах, и после удачных концертов приводил домой кого-нибудь из поклонниц.

— Да ладно тебе, — недовольно махнул он рукой.

— Слушай, Петь, чего зашёл-то, — сменил я тему. — Забегу в туалет? У тебя вроде кто-то из друзей в Москве стройкой занимается? Можешь узнать, есть работёнка? Я на мели, и ничего не светит.

— Ты же сам недавно из Москвы. А твой фриланс в интернете?

— Накрылся вместе с ноутбуком. А старый не подключается. Калым бы какой, я бы сгонял. Где остановиться, есть.

— Ладно, спрошу. Чай будешь? Вскипел. Вермут, извини, допили.

— Не, спешу. Я так, по-быстрому забежал.

— Куда спешишь? Воскресенье.

— К маме. Дома не ночевал. У Парома был, познакомился с ним на вашем концерте летом в “Пистолс”.

— Понятно. Таюка, кстати, где-то рядом с тобой живёт, в Алтайке.

— Так у тебя с ней что?

— Да уже ничего, — зевнул Петя. — Вряд ли ещё увидимся.

Выскочив из подъезда, я пробежал до остановки. Таюки там уже не было. К автовокзалу я пошёл пешком, чтобы в сумерках выехать из города.

*   *   *

Когда в жизни происходит что-то важное, начинаешь обращать внимание на каждую мелочь и думать, что всё вокруг состоит из знаков и при помощи них с тобой разговаривает будущее. Сумерки обволакивали улицы, наполняя призраками. Вспомнив, что дома кончился имбирь, я прошёл мимо поворота на автовокзал к супермаркету. Заваривать имбирь и добавлять его в пищу я стал недавно, узнав, как он полезен для мозга в профилактике Альцгеймера.

В конце торгового зала Таюка выбирала салат. Я узнал её сразу, отреагировал на певучий женский голос, попросивший: “Дайте мне “Дон Кихота”, грамм двести”.

— Привет, — подмигнул я, как только она повернулась.

Русалка скользнула взглядом, кивнула и пошла дальше.

— Таюка!

Она обернулась.

— Не узнаёшь? — улыбался я.

— Нет...

— Я знаю, что ты живёшь в соседнем дворе, — напел я.

— И что? — спросила она.

— Часто вижу в окно, как ты проходишь мимо, — я лихорадочно искал верный тон, чтобы Таюка заинтересовалась и не ушла. — Проплываешь, красивая, как чайный клипер.

Таюка посмотрела с удивлением.

— Кисанов Дмитрий, маринист.

— Как это?

— Пишу о море статьи и заметки, а недавно ещё и песню сочинил.

— Ты музыкант? — спросила Таюка. — Лицо знакомое.

— Почти, свободный художник, как многие сейчас. Работаю на фрилансе.

Таюка кивала и удовлетворённо глядела по сторонам.

— Ты спешишь? — спросила она.

— Умеренно.

— Может, посидим немного, пообщаемся?

— А где?

— Вниз по проспекту бар есть, там музыка хорошая всегда.

— Что за место?

— “ТАСС”.

— А, знаю. Давай прогуляемся, на сумерки поглядим.

Мы шли по проспекту через широкую площадь, город погружался в призрачное фиолетовое марево с розовыми отсветами между домами. Казалось, медленно гаснущее зарево идёт из распахнувшихся где-то рядом небесных врат и зовёт: успейте заскочить туда, откуда не захочется возвращаться.

Народу в баре было немного, в основном сидели по одному. Группой расположилась только небольшая компания. Она выделялась. Двое мужчин и три женщины хохотали без умолку. Все были в одинаковых белых майках с яркой надписью: “Рондоль — это модно!” Когда громко зазвучала бодрая гитарная музыка, самая красивая из женщин вскочила и побежала танцевать. Она изгибала своё тело так быстро и плавно, что оно походило на отливающий бронзой серп, которым собирает свою жатву сатана*. На запястьях у неё блестели украшения, похожие на золотые. Когда она взмахивала руками, казалось, дьявольский серп унёс ещё одну душу.

<* Ансельм Кентерберийский: “Сатана сгибает тело красивой женщины в серп, чтобы собирать им свою жатву”.>

— Ты о чём задумался? — спросила Таюка.

— О твоём “Дон Кихоте”. Вещь, наверное. Чего там вкусненького, в этом литературном салате?

— Курица, ветчина, помидоры, — плотоядно перечисляла Таюка, — и сухарики. М-м, ням-ням, вкуснятина. Хочешь попробовать?

— Давай. Поехали ко мне, там и попробуем.

На самом деле я думал о другом. О жертвах кошмарного мира. Кто уж в том больше виноват, сатана или сами люди, никто не знает, а только жертв немало. И ещё будут.

*   *   *

В середине лета я навестил маму и остался, выяснив, что она теряет память и разум. Что-либо изменить было поздно. Альцгеймер пробрался в дом и уже хозяйничал вовсю. Я не знал, сколько мы протянем вместе, но понимал, что эти месяцы запомню на всю жизнь.

Город, где мы жили, полвека назад утратил своё сакральное имя “Чесноковка” и теперь назывался обыденно и просто: Новоалтайск. Предмет имени — опора всех судеб имени. Так сказал один умный человек. Нынешняя судьба Новоалтайска была не столь значительна, какой могла быть у Чесноковки. Да и сами жители теперь называли это место чуть пренебрежительно — Алтайка. Хотя, возможно, настоящее сакральное имя было специально скрыто для защиты от злых сил.

Однако жизнь в городе пошла не по правилам Чесноковки, а по правилам Алтайки. По крайней мере, так казалось, когда я лежал на диване у стенки, за которой безумствовал сосед. Он и его семья вели себя, как гопники, все четверо: муж, жена и две маленькие дочки лет семи-восьми. Взрослые постоянно скандалили, а дети хулиганили и безжалостно терзали пианино. Первое время я задавался вопросом — откуда у гопников пианино? Потом стало неважно.

Как-то утром одна из соседских девчонок издавала на расстроенном инструменте разрозненные пугающие тягучие звуки. Раздался крик отца:

— Вика, перестань!

Звуки не умолкали:

— Блям-блям!

— Вика, оглохла что ли?

— Чего? — отзывалась девочка, тыкая в клавишу. — Блям!

— Задолбала!

— Блям-блям!

— Перестань! Кому говорю!

В ответ пианино издало пронзительно мерзкое “блям”!

— Как же вы меня задолбали!

— Сам задолбал уже всех! — крикнула жена. — Лежит пнём и орёт ещё!

Дородную супругу трезвым мужик побаивался. Ситуация менялась, когда он брался за бутылку. Жена собирала детей, и они куда-то уходили. А мужик один гонял по дому чертей, грохоча и рыча:

— Что?! Сейчас покажу вашу хату с краю! Попались! Лови!

Он вопил до утра, не давая уснуть. Вынужденный сходить с ума вместе с ним, я брал в руки гитару. В творческих потугах я недалеко ушёл от соседских девчонок, уныло терзавших пианино, но в силу жизненного опыта был убедительнее.

*   *   *

Поздним вечером на последнем автобусе я и Таюка приехали в Алтайку. Это был тёплый сентябрьский день, в который, по совету астрологического календаря, нужно было избавляться от иллюзорных связей. Мы сделали наоборот.

— Ты мне нравишься, — я тронул Таюку за плечо.

— Ты мне тоже, — сказала она и поцеловала меня в губы.

— У тебя есть кто-то?

— Теперь нет.

— А почему у тебя такое странное имя?

— Я Таня, но мне больше нравится Таюка.

В прихожей мы опять поцеловались, и я включил свет.

— Димка, это ты? — спросила мама из своей комнаты.

— Я.

— Это кто у тебя там? — отпрянула Таюка.

— Мама. У неё болезнь Альцгеймера. Ты её не бойся. Она ничего не поймёт, кто ты и зачем.

— А чего сразу не сказал?

— Так ты бы не согласилась со мной пойти. Всё нормально. Пошли в каюту.

— В каюту?

— Ну, в комнату мою, — я увлёк её через заставленный мебелью зал в смежную комнату.

— Да у тебя тут и правда каюта! — воскликнула Таюка.

Гамак, гигантские ракушки, подзорная труба, морские карты и чертежи кораблей, прикрывающие старые обои, — вот и всё, что нужно, чтобы превратить обшарпанную комнату в каюту. Таюка с восторгом трогала экзотические предметы руками, посматривая на меня, как гавайский туземец на Джеймса Кука.

— Ты что, правда моряк? — спросила она.

— Всегда. По морям, по волнам.

— Здоровско. Надо же, а я вот нигде не была.

— И я нигде не был, хоть и маринист. Это подарили друзья.

— Хорошие у тебя друзья.

— Ага, — согласился я, привлекая к себе Таюку. — И я хороший друг. Давай дружить. Мне так одиноко.

— Давай.

Погружаясь в Таюку, как в море, я почему-то вспомнил слова своего старшего, умудрённого жизнью товарища. Он любил приговаривать, доведя какое-нибудь дело до конца: “Что поделать, большинство людей не хочет плавать до того, как научится плавать”.

*   *   *

Мама мало что помнила и понимала. Это было, с одной стороны, очень грустно и невыносимо — наблюдать изо дня в день, как увядает любимый человек. С другой стороны, я сам словно подхватил вирус потери памяти и попал вне времени. Даже настенные часы в кухне и в зале перестали поддерживать точный ход. Они по очереди останавливались, стрелки задумчиво дёргались на месте, потом снова шли, пока, выбрав понравившиеся цифры, опять не останавливались. Но мама продолжала им верить.

Утром, когда я провожал Таюку, мама, с интересом глядя на нас, спросила:

— Куда вы так поздно? Скоро полночь.

— Здравствуйте, — смущённо произнесла Таюка.

— Здравствуйте, — повторила мама. — Вы на нас не обижайтесь. У нас всё хорошо.

Таюка выскочила за дверь, шепнув напоследок:

— Я тебе позвоню.

— Эта женщина из Водоканала? — спросила мама.

— Почти, — ответил я из прихожей. — Есть хочешь?

— Хочу.

— Сейчас сообразим что-нибудь.

Мама встала у окна, долго смотрела на улицу и наконец произнесла:

— Вот и кончилась зима, люди без шапок ходят, скоро на дачу поедем.

— Поедем! — громко поддержал я из кухни. — Сначала только поедим, а потом поедем.

Стоявшая стрелка на кухонных часах вздрогнула, сделала несколько нервных шагов и замерла. Надо бы батарейки заменить, подумал я и тут же об этом забыл.

*   *   *

Со времён Гиппократа людям доносят верную мысль, что они есть то, что они едят. Те, кто начинают жить согласно этому правилу, вскоре понимают, что, когда мы не едим, становимся теми, кем должны быть. Быстро и вкусно из того, что нравилось маме, я готовил драники и гороховую похлебку. Мама не помнила, что ела вчера, а мне было всё равно, что есть. И потому через день мы ходили по дому и тихо, по-семейному, пускали “голубков”.

В этот раз я не изменил своему меню. Горох был замочен с позавчера и чуть забродил. Я его промыл, поставил на огонь и взялся чистить картошку на драники. Осень за окном тоскливо качала серо-жёлтые ветки и пускала слёзы по мутному стеклу.

Я вошёл в комнату мамы.

— Готово. Ты чего притихла?

Мама сидела на диване, уставившись в пол. Она перевела взгляд на меня. Каждый раз, как я встречался с ней глазами, меня накрывала горячая волна, и казалось, она сбивает с ног, я падаю и бьюсь в конвульсиях.

— Готово, — повторил я. — Пойдём есть. Твои любимые драники.

Мама резво поднялась. Усевшись перед тарелкой, она рассказала, как после войны они с бабушкой и сёстрами часто голодали, спасались только картофельными оладьями, взяла драник и замерла.

— Красиво, — мама держала перед собой драник, наблюдая в нём какой-то только ей видимый узор. — Как будто женщина рисует бам...

Последнее слово было заедено драником.

— Что рисует женщина? — заинтересовался я.

— Женщина, — повторила мама, — рисует.

Я машинально жарил, подкладывая маме в тарелку, помешивая похлёбку, и уже в комнате неожиданно для себя произнёс:

— Женщина рисует. Бам...

Вспомнил мамино лицо и заплакал. Чтобы отвлечься от горьких убивающих слёз, я открыл наугад книгу, лежавшую на столе. Суфий Хидаят Инаят Хан, подарил кто-то из друзей. Вытирая глаза, я прочитал, что внутренняя жизнь напоминает путешествие, которое требует вдумчивого планирования для того, чтобы избежать бесплодного возврата к исходной точке.

Я вернулся на кухню и замочил горох.

*   *   *

До моего приезда мама подключила кабельное телевидение и теперь с интересом смотрела всё подряд. В сумерках я зашёл к ней в комнату. Она смотрела канал альтернативной музыки, мы молча глянули пару клипов Prodigy и Garbage.

— Пойду прогуляюсь немного, — сказал я. — Не скучай тут без меня.

Мама щёлкнула пультом. По местному каналу рассказывали об острове Патмос. Одеваясь, я слушал, как к небольшому островку на Катуни на лодке переправлялся помолиться святой Макарий.

Дослушивая в прихожей, я задержался и вышел позже обычного. Сев в ближайшую маршрутку, я поехал вкруговую по Алтайке, начав молиться прямо в лодке. Острова впереди не было. В полумраке проносились картины других миров, мечты прорастали в них и расцветали удивительными цветами. Когда совсем стемнело, в кармане зазвонил телефон.

— Ты где? — спросила Таюка.

— На районе, в кругосветке.

— Давай встретимся у “Космоса” через полчасика.

— Прям у кинотеатра?

— Да.

Погода была на редкость тёплая. Мелкий дождик лишь добавлял осеннего настроения, и я с удовольствием бродил вокруг большой лужи у афиши. Раньше я вряд ли ввязался бы в отношения с девушкой, которая вышла из спальни друга. Но сейчас, когда мир встал с ног на голову, мне было всё равно.

— Привет, — подошла Таюка, еле сдерживая улыбку. — Сегодня ко мне пойдём. Матушка уехала на два дня к тётке.

— Нормально. Сейчас только домой зайду, маме скажу.

— Так она же ничего не поймёт.

— Всё равно надо.

— Ладно. Давай зайдём, но я тебя у подъезда подожду.

Я забежал домой, заглянул в комнату. Мама сидела у выключенного телевизора, держала в руках пульт и смотрела в пол.

— Ложись спать, я скоро приду, — сказал я.

— Ты в Водоканал?

— Ага.

— За воду заплати.

— Хорошо.

Я выглянул в окно. Таюкина тень маячила у подъезда, как потерявшийся призрак. Нестерпимо захотелось закрыться одеялом с головой и ни с кем не встречаться тысячу лет. Я поставил гороховую похлёбку на видное место и вышел.

*   *   *

Один из моих друзей жил, как персонаж рассказа Голявкина “В гостях у соседа”. Небольшую комнату он поделил на три, где с ним ютились любимец умный пёс, хитрая кошка, два ленивых кота, говорящий попугай, жена и кто-то из родни. Жена страдала эпилепсией, её припадки и активность животных выносили другу мозг, отправляя его в запой. Он никогда не жаловался, а только приговаривал, будто точно знает, что у несущей бесконечную радость Чёрной Короны Кармапы, когда она воздействует на мозг, энцефалограмма такая же, как и при приступах эпилепсии.

О друге я вспомнил в гостях у Таюки. Она жила в роскошных трёхкомнатных апартаментах и сетовала, что ей тесновато вдвоём с матерью.

— Хочешь “Дон Кихота”? — Таюка открыла холодильник, глядя внутрь задумчиво, как на книжную полку.

— Хочу.

— Понравился?

— Очень.

— Пить будешь?

— Можно немного.

В кармане зазвонил телефон. Я не сразу ответил, увидев, что звонит Кузя, тот, о ком я только что вспоминал.

— Киса, так тебя растак! Ты дома?! — закричала трубка, только я решился принять сигнал. — Приезжай ко мне!

— Не могу, занят.

— Тогда я к тебе!

— Занят.

— Какой занят! Ты мне нужен! У меня...

— Не могу, — повторил я и выключил телефон.

— Кто это тебе так поздно? — ревниво нахмурилась Таюка.

— Дружок школьный, Кузя. Лучший сварщик в городе, вагоны на АВЗ делает. Добрейший, рубашку последнюю отдаст. Сам с придурью немножко, и у жены эпилепсия. Как у неё приступ, запивает на неделю. На второй день звонит.

— И часто это с ними?

— По сезонам, осенью обостряется. На заводе его увольняют, пока пьёт. А потом опять берут: мастер всё-таки.

Таюка сочувственно покачала головой и поставила на стол посуду и закуски.

— А с мамой как собираешь поступить? — спросила она.

— Не знаю... Жизнь покажет.

Таюка взяла меня за руку, поцеловала её и приложила к своей щеке.

— Всё будет хорошо, — успокоила она.

— Да уж, — кивнул я и взял вилку.

Когда я утром вернулся домой, мама сидела на кухне у пустой кастрюли. В руках смятая бумажка и палочки, обёрнутые верёвкой.

— Что это? Зачем тебе палочки? — спросил я.

— Ни за чем. Просто хочу, чтобы она пораньше домой пришла.

— Кто она?

— Ты.

Я гладил маму по голове, сглатывая слёзы. Если бы мне лет десять назад показали эту картинку, как мы вместе сходим с ума, я бы возненавидел жизнь. Пошёл бы и утопился. А сейчас — ничего, понимал: бывает и хуже.

*   *   *

“Кьеркегор вспоминал, как пятнадцатилетним мальчиком “преважно написал школьное сочинение на тему “Доказательства бытия Бога, бессмертия души, необходимости веры и действительности чуда”. На выпускном экзамене ему опять пришлось писать о бессмертии души, и сочинение удостоилось особого одобрения. Чуть позже Сёрен получил премию за другое сочинение на ту же тему. Кто бы мог поверить, признавался Кьеркегор, что после такого многообещающего начала к двадцати пяти годам он дошёл до того, что не мог привести ни одного доказательства в пользу бессмертия души...” — Встав пораньше, я торопливо дописывал на старом ноутбуке кому-то реферат по философии, чтобы заработать.

Закончив, позавтракал с мамой и пошёл к крёстному — отправить сделанную работу с его компьютера. Заодно хотел поделиться редким фильмом о чернокожем блюзмене Хаулине Вульфе. Я помнил крёстного как меломана. В юности бегал к нему переписывать с фирменного винила музыку, в основном американский и английский хард-рок. Крёстный работал художником и удивлял тем, как ловко срисовывал обложки с альбомов Deep Purple и Led Zeppelin. Несколько лет мы не виделись, а на днях неожиданно встретились на улице, я пообещал зайти.

Образованность крёстного выходила за рамки его двора и города, он изучал философию и религии. Обрадовавшись моему приходу, крёстный встретил ироничным рассказом о споре со своим духовником по поводу идей Джидду Кришнамурти. Потом расспросил о моей жизни, но только я заикнулся о Хаулине Вульфе, как крёстный заявил, что чернокожие для него вроде как недочеловеки.

— Я не против них, — подливая чай, говорил крёстный, — просто велено нам в Писании изжить в себе зверя. А в этих ребятах зверя больше, чем в нас. И они его не собираются изживать, наоборот, вываливают нам на голову через своё творчество. Поэтому я не люблю блюз, в нём звериное и дикое зашкаливает. И весь рок оттуда. Я последнее время слушаю только классическую музыку.

Я был удивлён таким заявлением, сразу захотел защищать негров и отодвинул чай.

— А я очень люблю блюз.

Крёстный пожал плечами

— Это музыка свободолюбивых людей, — добавил я.

Крёстный поморщился, не желая спорить, но не удержался:

— Ты ещё скажи, что джаз — музыка для умных.

— Конечно, — вырвалось у меня.

— Раз ты такой умный и свободолюбивый, вот тебе диски с фильмом “Джаз” Кена Бёрнса, — миролюбиво сказал крёстный. — Забирай совсем.

— Спасибо.

Почувствовав, что говорить больше не о чем, я засобирался домой.

— Как там мать? — спросил крёстный на пороге.

— Всё так же. По-моему, ни хуже ни лучше.

— Держись.

— Ага.

— Надолго ты здесь?

— Хочу съездить на пару месяцев в Москву подзаработать. Надеюсь, на днях позовут. А к Новому году вернусь.

— С кем мать оставишь?

— Тётку попрошу, приглядит.

— Удачи. Храни тебя Господь, Дмитрий, — перекрестил в дорогу крёстный.

Выйдя из подъезда, я ощутил лёгкий тремор в ногах. Верный знак — скоро в дальний путь. Домой я пришёл во взвинченном состоянии. Не зная, как совладать с нервозностью, полистал любимую с юности, потрёпанную большую зелёную книгу “Путешествие вокруг света на корабле “Бигль”. Вспомнил про подаренный крёстным диск и включил на одиннадцатой серии.

В комнате незаметно появилась мама. Постояла у окна, глядя на детский сад под окном, где она двадцать пять лет отработала музыкальным руководителем. Штор не было, и солнце заливало подоконник, как яблочным соком.

— Что у тебя играет? — спросила мама.

— Джаз. Сонни Ролинз. Святой Томас.

— Я люблю джаз, — мама присела рядом.

На диване у окна сидели два нормальных, на первый взгляд, не обделённых жизнью человека и слушали хороший джаз. Было солнечно и тепло. С улицы донеслись весёлые крики вышедших на прогулку детей. Я чувствовал, как эти мгновения навеки впечатываются в память.

— Так бы всё время сидела и слушала джаз, — сказала мама.

— И я. Хорошая музыка. Успокаивает, — солнце сушило мои мокрые щёки.

Мама сидела до конца серии. Покивала головой, глядя на титры, и ушла. Я слышал, как она открыла пианино и наиграла, пробуя что-то подобрать, и не мог разобрать мелодию, пока мама не запела:

— “Может, радость твоя недалёко, / да не знает, её ли ты ждёшь...”

— “Одинокая бродит гармонь…” — угрюмо кивнул я печальному отражению в зеркале бабушкиного трюмо и достал из его недр имбирную настойку и диск Intermodulation.

Бил Эванс ласково жал на клавиши, от нежных звуков печально замирало сердце, по телу пробегала дрожь. Перед сном я погуглил “изжить в себе зверя”, ссылок на Писание не было, только на книгу “Семь секретов Вишну”. Пятый секрет гласил: чтобы открыть божественность, нужно изжить в себе зверя. Мне понравился следующий секрет: знай, какая мысль стоит за действием.

*   *   *

Освободиться от страха и обнаружить веру — это путешествие от конечного к бесконечному. Именно такому путешествию я хотел отдать жизнь лет с девятнадцати, когда ушёл из дома и осознал, что совершенно не приспособлен драться и толкаться за место под солнцем.

Утром пришло сообщение от Пети, мол, можно вещички собирать, а вскоре и сам позвонил:

— Привет. Повезло тебе, Димка. Вчера с друзьями из Москвы разговаривал, они купили комнату в центре, дом старый, затеяли ремонт, косметику. Жаловались, что боятся пускать чужих. Я им сразу тебя предложил как мастера. Ты ведь мастер?

— Конечно. На все руки. Спасибо! Что за друзья? Я их знаю? Когда ехать?

— Журналисты из “Русского репортёра”, интеллигентные люди. Заплатят — не обидят. Завтра-послезавтра выезжай. Они тебя ждут.

Я зашёл к маме. Она тревожно посмотрела и спросила:

— А если ты опять поедешь туда, возможно, встретишь её, и у вас всё будет хорошо.

— Возможно, — согласился я.

Мама удовлетворённо кивнула.

— Тогда поезжай. Она всегда мне нравилась. Очень милая. Надо, чтобы всё было хорошо, — она достала из кармана верёвочку и завязала узелок.

У меня сжалось сердце: мама не могла забыть мою подругу. Прошло два года, как расстались, она уже вышла замуж, но крепко засела в голове мамы. Я вернулся в комнату на диван, но полежать в тишине не получилось: за стенкой раздался вопль.

Сосед гонял чертей. Знакомый несветский разговор он мог вести только с ними.

— Иди сюда! На дурачка берёшь? Стоять! Куда побежал?! А-а-а! Уа-а! — он верещал, словно в его чреве клокотали и булькали адские пузыри.

Слушая жуткие неожиданные звуки, с которыми в фильмах-катастрофах гибнет всё живое на Земле, я выглянул в окно и убедился, что всё на месте. В нашем жестоком мире подобные звуки пока в порядке вещей, и нет уверенности, что они скоро прекратятся.

*   *   *

Звуки звукам рознь. Хотя шум прибоя и утреннее безмолвие озвучивают одно. Кто-то знает о тайном воинстве гласа, другой выбирает мантры, а третий песнями призывает ту же невыносимую лёгкость бытия.

Собрав вещи в дорогу, в сумерках я пошёл к Антону. Друг юности помогал записывать песню. В детстве я просил маму учить меня музыке, она провела дома пару уроков и, закрыв крышку пианино, подвела итог:

— Со слухом у тебя проблемы, сынок. Но ничего — станешь моряком.

Я посмотрел на полку с моделью парусного корабля из “Юного техника” и вздохнул. Мечта самому играть музыку отступила, и я задумался о море. В школьных сочинениях на тему “Кем я хочу стать?” неизменно описывал своё желание быть моряком, океанологом, покорителем Южного полюса, как Роберт Скотт, и даже подводным археологом. Жизнь сложилась иначе, я поучился на филолога в педагогическом и уехал в Москву, познавать мир на суше. Первое время работал продавцом, курьером, строителем, пока не устроился редактором в газету “Спасатель”.

За последние два года успел потерять работу, расстался с подругой, купил гитару и повсюду её таскал с собой, разучивая аккорды. Летом появились первые песни, удивлявшие простыми ответами на вопросы, которые я задавал жизни.

— Уменьшил твои проигрыши, гитару вторую добавил. В метроном не попадаешь от слова совсем. Вручную настучал. Давай ещё пару дорожек с голосом запишем, — Антон глядел в монитор на изогнутые линии.

Песни его особо не впечатлили, но одну нашёл интересной и по-дружески помогал в записи, совершенствуясь в освоении Cubase.

— Раз-раз... уезжаю завтра, — сообщил я в микрофон. — В Москву.

— А мать на кого?

— Тётка приглядит, она и денег на билет дала. Я ненадолго, месяц-полтора. Подзаработаю и к Новому году вернусь.

— Понятно. Тогда ты привезёшь примочку для гитары. Хотел через интернет заказать, но с оказией надёжнее. Ну что, будешь петь?

Я надел наушники, послушал проигрыш и запел:

— “Как ступени наверх, мои листья травы нескончаемых дней бесконечной любви…”

Когда уходил, Антон сказал:

— Ты, конечно, в музыке дилетант. Сочиняешь по-детски. Вряд ли в этом твоё назначение, но через это придёшь куда-то, где и нам хорошо бы оказаться побыстрее. Без обид, говорю, как есть, как подумал.

Дома я не сразу нашёл маму. Она стояла в углу комнаты и грустно смотрела на дырку на зелёных, в елочку обоях. Стена под ними была синяя, и место походило на небольшое озерцо в лесу.

— Заплатил? — поглядев с надеждой, спросила мама.

— Заплатил. Драники будешь?

— Буду.

Мама не уходила с кухни, пока я готовил. Сидела за столом, доставая из кармана пуговки, бумажки, нитки, намотанные на палочки, перебирала и вздыхала. Под звуки трещавшего на сковороде масла внутри меня кипели боль и гнев. Если бы я знал, с кого спросить за моё отчаяние, — не раздумывая, схватил бы и задушил.

*   *   *

Что чувствует тот, у кого вместо реального взгляда на жизнь два окна в параллельный мир? Внезапно они разбиваются, и человек видит: на самом деле вокруг ничего из того, во что он верил и любил. Наверное, тогда, теряя самообладание, человек готов браться за что угодно, лишь бы не сойти с ума от бездействия.

Через три дня я сидел на кухне под раскидистым кустом суданской розы в гостях у приятеля. Дэн работал монтировщиком в театре Et Cetera, писал рассказы в стол и снимал квартиру на Речном вокзале.

— Что ж тебе дома не сиделось? Зачем вернулся? По-моему, в Сибири в сто раз лучше, — недовольно поглядывал Дэн. — Там рай, здесь ад. Там вольница, здесь ты на цепи, хорошо, если на золотой.

— Так получилось, — ёрзал я на стуле, не зная, куда девать руки. — Обстоятельства.

— Да понимаю, сам из-за этих обстоятельств здесь третий год с ума схожу. Никогда не привыкну к этому ритму, мне он противопоказан. Хорошо, в наследство дом в Кимрах достался. Теперь, как выходные, туда выбираюсь.

— Когда у тебя дом появился? Последний раз виделись — не было.

— Вот, летом. Тётка умерла, я единственный наследник. Ты чего делать будешь здесь?

— Ремонт.

— А… Ну, хоть не листовки у метро раздавать. Кому ремонт-то?

— Друзья друга, журналисты из “Русского репортёра”.

— Хорошие друзья? — заинтересовался Дэн. — А они рассказ мой не пристроят? Я недавно рассказ написал.

— О чём?

— Про Кимры. “Ракета” называется.

— Интересно ты в Кимрах время проводишь. Уже на рассказ набралось.

— История из детства, когда по Волге катер такой ходил на крыльях.

— Знаю, я родом из того же детства. На Чёрном море видел, в Одессе.

— А мы на ней в Тверь ездили. С тёткой. Как-то на пристани, где я очень любил играть летом, услышал рассказ женщины. Она дважды за три года попала в аварию на “Ракете”, столкнувшись с самоходной баржей. Тонула, чудом спасли. И каждый раз спасшихся было меньше, чем утонувших.

— Рассказ-триллер, что ли?

— Не, юмористический.

— Может, и возьмут. Спрошу. Устал я с дороги, Дэн. Помыться бы и поспать, завтра вставать рано.

— На полу тебе постелю, у батареи.

Воодушевлённый возможным литературным успехом, Дэн ещё долго рассказывал про Кимры, как в детстве гостил у тётки, про избушку, которая досталась в наследство. Поддакивая, я издавал заинтересованные звуки и междометия, пока не захрапел. Провалился в сон, как в мутную воду.

*   *   *

Не в поисках чудес высадились конкистадоры на незнакомый берег вслед за Кесадой и Орельяной. Жажда золота и наживы гнала их, хотя, конечно, и среди них нашлись те, кто верили, что оставили за спиной худшее и перебрались на светлую сторону.

Ремонт в квартире требовался небольшой, от силы на месяц-полтора. Считая в голове, сколько можно заработать, я никак не мог отделаться от ощущения, что по ладоням струится песок. Они чуть почёсывались.

— Вот здесь обои поклеить, окна и потолок покрасить, на пол ламинат положить, — показывал Михаил. — Ещё бы плитку в ванной, но это как получится.

С балкона журналистов были видны церкви Донского монастыря.

— Получится, — в приоткрытую дверь я выглянул наружу. — Будет сделано в лучшем виде.

— Знакомые места?

— Ага, лет десять назад здесь, на “Орджоникидзе”, мёдом торговал в ларьке.

— Да, завод уникальный был. Батя там работал. В девяностых его уже разворовали, директора чуть не убили. Сейчас одни торговые ряды стоят. Похоронили завод. Но ведь его тоже в своё время на месте старого кладбища построили, — в Михаиле просыпался журналист. — Там всегда что-то странное подмечали. То призраков, то случаи необъяснимые, находки всякие. А ты как туда попал?

— В начале двухтысячных на староверов работал, у них торговая точка с мёдом и травами там была. Я в ней несколько месяцев просидел и тоже видел по углам чёрных кошек и всяких несуществующих старушек.

— Старушек несуществующих, — с улыбкой повторил Михаил. — Так ты старовер?

— Скорее star over... — я загадочно поводил рукой над головой и добавил: — Sea.

— А, — не понял Михаил, передвинул кресло, указывая на дырку в стене, и продолжил разговор: — И как жилось со староверами?

— Там всего два настоящих старовера было, которые бороды носили и молились. Остальные так, родственники, знакомые, горемыки всякие, нанятые торговать. Пока с ними жил, казалось, что у нас прям пиратский корабль, каждый в душе авантюрист, как из книги капитана Чарльза Джонсона. А была парочка таких, глянешь — и засомневаешься, что страдания людям на пользу. Они их так надломили, что им проще обратно, в обезьян. Всякое было, долгая история, — махнул я рукой, видя, что Михаил закончил обзор особенностей ремонта и внимательно слушает. — Пора начинать. Сейчас посмотрю, чего ещё докупить, и возьмусь стены обдирать.

— Один будешь работать?

— Пока один.

Михаил подождал, пока я составлю список. Уже в дверях он сказал:

— Бог может и хочет избавить Своё творение от зла и страдания, Он непременно это сделает со временем.

Сказано был так просто, что я выпрямился и посмотрел на Михаила, как на посланника-демиурга. Спорить и утверждать обратное было всё равно, что утверждать: мир сотворил старик Бенамуки.

*   *   *

Испытывать сомнительность человеческой жизни как личную муку было не в моих правилах. Но как-то незаметно я сдался и стал воспринимать жизнь не так беззаботно и ясно, как прежде. Многие события в мире я проецировал на себя и наоборот, оправдывая отсутствие силы воли. Во всём, что происходило глупого, видел зацикленность и бренность человеческого существования.

“Купила билет, прилетаю послезавтра. Встречай”.

Получая подобные сообщения на телефон, я начинал жалеть о временах телеграфа, когда не так просто было достучаться до адресата. Я никак не ожидал, что Таюка рванёт следом.

“Не рад?” — саркастично спрашивал внутренний голос.

“Любил бы — радовался”, — отвечал я, поднимаясь по эскалатору метро “Шаболовская”.

То, что сейчас любовь в моей жизни присутствовала, как кислород в космосе, я осознавал ясно, словно астронавт, находящийся в скафандре в безжизненном пространстве.

“Зачем тебе такие отношения?” — настойчиво спрашивал болтливый внутренний голос.

“Чтобы не чувствовать одиночества, — оправдывался я. — А может, это кармический долг. Значит, отрабатываю. Мало ли таких кармических связей…”

— Дима! — услышал я на выходе и остановился.

— Серёга!

Серж Дёмушкин был экспертом по антиквариату из Питера. Несмотря на солидный возраст, выглядел молодцевато, а в общении по-юношески прост и лёгок. Наше знакомство состоялось именно поэтому. Несколько лет назад в дружеской компании я что-то спел, и Серж так восторженно и молодо отреагировал, что мы сразу свели доброе знакомство. Вот и теперь наша встреча была лишена напряжения, когда двое давно не видевшихся приятелей не знают, что сказать.

— Ты куда? — спрашивал Серж, придерживая меня за рукав. — Поболтаем, не виделись года три.

— Не опоздать бы мне, — сомневался я.

Узнав причину спешки, Серж стал настойчиво проситься в помощники:

— Старик, я несколько лет работал реставратором. Умею всё, даже больше. Тебя ещё кое-чему научить смогу.

— А что, торговать антиквариатом сейчас невыгодно?

— Обстоятельства не в мою пользу. Я в одну историю попал. Потом расскажу. Возьми в помощники, Димка. Ручаюсь: не пожалеешь.

— Обстоятельства, — понимающе кивнул я.

Вместе мы дошли до квартиры журналистов.

— Вот здесь будем работать, — открыв дверь ключом, показывал я. — Тут несколько комнат, несколько хозяев. Сейчас никого нет. В комнате налево жилец по неизвестной причине отсутствует уже год. В комнате прямо — одинокая пожилая женщина, очень вредная. Наши две комнаты направо, коридор, кухня и ванная. Сегодня красим потолок, поэтому никого. Переодеваемся и начали.

Серж посмотрел на свой антикварный наряд, чистенькие костюмчик и брюки.

— Ладно, завтра начнёшь. Сегодня поможешь вынести шкаф из коридора.

Пока я переодевался, Серж заметил, что дверь налево не на замке, и приоткрыл. В комнате был навален хлам, у батареи стояли две гири.

— Надо полагать, гири золотые, — подошёл я.

— Наверняка, — кивнул Серж.

В комнате приподнялось облако пыли, встревоженной смехом. Мы разом чихнули.

— Ух ты, — оживился Серж. — Махакала! Похоже, из Монголии.

В руках у него появилась большая гипсовая маска с пугающим синим лицом и огненной гривой с пятью черепами телесного цвета.

— Зачем это?

— Отгонять от человека злых существ.

— Хорошего нам дня, — пожелал я, трогая черепа. — Стены в коридоре и ванной почти такого же цвета будут.

И пошёл разводить краску.

*   *   *

На следующий день Дёмушкин пришёл с курицей и пивом, когда я уже вовсю махал кистью. В квартире, кроме нас, никого не было.

— Перекусим, — предложил Серж, разворачивая ароматный пакет.

— Пивом с утра?

— По бутылочке в обед ерунда. Освежимся. Курица жирная. Запивать хорошо. Я подхожу к делу обстоятельно и ответственно, и, прежде чем за что-то браться, нужно также обстоятельно перекусить.

Я промолчал. У меня на обед была только лапша быстрого приготовления, немного сыра и хлеб. Пока разбирались с курицей, Серж поведал, как судьба направила его подрабатывать строителем. Началось с того, что полгода назад он нашёл в старом питерском доме небольшую фреску на куске цемента.

— Я сразу подумал, что она репинская, интуиция, — рассказывал Серж, держа в руке обглоданную кость. — Но у меня на тот момент был такой принцип: прежде чем нести в Третьяковку на оценку, я заходил к знакомому московскому антиквару, и он мне давал совет, что нести, а что не стоит. Не ошибся ни разу. Так вот, глянув на фреску, Аркадий сразу сказал, что к Репину она не имеет отношения и красная цена ей сто долларов. За такие деньги он сразу её выкупил, сказал, что для жены, мол, она собирает подобные штучки. А два месяца назад я открываю свежий каталог на аукционе в Измайлово и вижу свою фреску, выставленную за двадцать тысяч долларов. В общем, я поднял такую бучу, что на фреску наложили арест, ну, и мне запретили деятельность на год.

— А твой московский антиквар?

— Скрывается где-то. От него мне передали угрозу, мол, зря я всё это затеял. Не видать мне фрески.

— Прямо детективная история. И ты собираешься год по стройкам мотаться?

— Нет, конечно. У меня две недели абсолютно свободные, вот решил тебе помочь.

— А, ну спасибо.

Работал Серёга медленно, но ответственно, как реставратор, который отделывает объект лично для Вечности. Замечаний я не делал — всё-таки Серж был старше лет на десять и действительно кое-чему научил.

Через пару дней он приволок большой ящик.

— Что это? — спросил я, начиная привыкать к поздним приходам напарника. — Откуда?

— С мусорки за углом. Вот собака-подушка, — извлекая из ящика содержимое, радовался находкам Серж. — Иду мимо, смотрю, кто-то вещи вынес. Как антиквар, я не мог просто пройти. Полюбопытствовал. Прикинь, тут даже выстиранные простыни были.

— Ты и их забрал?

— А как же... И смотри, какие башмаки стильные.

Серж любовно извлёк лакированные туфли на высокой платформе образца середины двадцатого века из гардероба молодого Джонни Холлидэя.

— И размерчик мой.

— Будешь такие носить? — удивился я.

— А как же. Было бы — куда, — Серж говорил то ли всерьёз, то ли шутил. — Это на первый взгляд переобуться в поношенные башмаки, поменять рваньё на обноски, шило на мыло. Весь секрет в том, что, меняя хозяина, обноски немного свежеют. Вспомни английскую пословицу: to be in somebody’s shoes. Это основы симпатической магии — побывать в том же положении, что и прежний хозяин обуви.

В третий раз, когда Серж опять заявился с опозданием, в квартире были хозяева, они осторожно перекладывали из коробок фарфоровую посуду. Выяснив, что Мишина жена Оля заведует отделом культуры в “Русском репортёре”, Серж быстро нашёл с ней общий язык, поделившись историей о фреске Репина.

Оля сказала, что история скорее не криминальная, а литературная. Михаила тоже больше заинтересовал не детективный сюжет. В описании фрески и то, что Иисус на ней изображён и с посохом, и в терновом венце, он нашёл загадку.

— Это когда же могло быть? — вслух рассуждал он. — Скорее всего, когда он уже взошёл на Голгофу.

— В лице угадываются черты Репина, он ещё и себя изобразил, — отметил Серж. — Работа времён, когда он преподавал в Академии, а жил в Финляндии.

— Отличная история, давайте пить чай, — Оля выставила на стол один из фарфоровых заварочных чайников с витражной росписью.

Растроганный судьбой фрески и её недавнего законного обладателя, Михаил выдал приличный аванс. Складывая купюры в карман, я поймал взгляд Сержа и подумал, что встреча с ним определённо пошла всем на пользу.

*   *   *

Глупо жить в мире, который и так подобен сновидению, и каждый день, встречаясь с неприятностями, делать то, что тебе не нравится. Пока думаешь, что поступаешь, как велят обстоятельства, из этого сна не выбраться.

— Ты чего молчишь? — спросил Дёмушкин у метро, беззаботно поглядывая по сторонам.

— А? — очнулся я.

— Молчишь, говорю, чего всю дорогу.

— Нервничаю, мне деньги жгут ляжку. Слышал такую фразу?

— Не припоминаю.

— Сто листов. Их же надо взлохматить.

— Как это?

— Да это из “Калины красной”. Вовремя Миша аванс выдал. Сегодня подруга приезжает, встретить надо, — я старался держаться уверенно и спокойно, хотя сильно нервничал.

— Хочешь, я с тобой, — сказал Дёмушкин. — Встретим. Москву покажем.

Предложение было кстати: я не очень хотел встречаться с Таюкой один на один. Вообще не хотел с ней встречаться. Но чувство справедливости убеждало, что так поступать нельзя.

— Где ты её встречаешь? Она с вещами?

— Через час на Павелецком. Пишет, что налегке. А куда бы сходить?

— На Винзавод. Там сегодня концерт и кинопросмотр.

Таюка немного удивилась, увидев меня не одного. Она держала в руках небольшой рюкзак и заметно волновалась. Взяв на себя роль хозяина ситуации, Серж был приветлив и обходителен, пока я расспрашивал:

— Как долетела? Устала? Хочешь город посмотреть?

— Можно, — согласилась Таюка.

— Нам на метро до “Курской”, — сказал Дёмушкин, видя нашу нерешительность.

В полупустом вагоне, напротив, придерживая в ногах большой баул, клевал носом таджик в потрёпанной куртке.

— Станция “Таганская”, — объявил приятный голос.

Таджик подскочил и выбежал, еле успев протиснуться в закрывающиеся двери.

— Эй, мужчина, забыли! — крикнул вслед Демушкин.

Подхватив сумку, вышли на следующей. В бауле стопками лежали новенькие книги: несколько молитвословов, энциклопедия травника в половину типографского листа и набор книг про сто главных мифов, сто чудес света, сто великих самоубийц и прочих ста великих и главных.

— Надо их снести в бюро находок, — решил Демушкин. — Здесь на “Курской” как раз есть.

— Можно, я возьму энциклопедию травника? — попросил я.

— Зачем тебе?

— Давно хотел такую.

— Чужая ведь.

— Считай, клад нашли, двадцать пять процентов наши.

— Держи. Ждите меня на улице. Я скоро подойду.

Я изображал хорошее настроение и дурачился. Получив огромную книгу, сунул её под мышку и важно пошёл к выходу.

По улице двигался нескончаемый поток огней машин. Похожие на капилляры, несущие жизнь огромному монстру, превращая людей, идущих рядом по тротуару, в безликую массу. И только один человек, гордо шагающий с толстым фолиантом под мышкой, выделялся, напоминая ученика волшебника.

— Как вообще идут дела? — спросила Таюка. — Не ждал меня?

— Нормально так, — я раскрыл книгу, — страница... какую хочешь страницу?

— Двадцать вторую. Ты не волнуйся, мне есть где жить. У подруги поживу пока. О, вон Серёжа машет нам. Наверное, чтобы за ним шли.

Под мостом к Винзаводу Дёмушкин окликнул знакомого, проходившего стороной мимо. Тот о чём-то оживлённо болтал со своей спутницей, но остановился и обрадовался встрече:

— Серж!

— Коля!

Пока они охлопывали друг дружку по плечам и бокам, я кивнул экстравагантной спутнице Коли. Загадочная блестящая накидка, широкополая шляпа и очки-стрекоза делали её похожей на Мэри Поппинс в полёте.

— Хэллоу! — поприветствовала дамочка и указала на книгу: — Травник?

— Йес, — кивнул я.

Тут Коля оторвался от Сержа, запричитал, что очень спешит и быстро увлёк свою спутницу.

— Иностранка? — спросил я у Сержа. — Или с Сатурна?

— На Агузарову похожа, — заметила Таюка.

— Так это и была Агузарова, — сказал Серж. — Жанна сейчас у Коли в Комарово живёт. Я у него прошлым летом мансарду снимал.

— А Коля кто?

— Художник.

— Видишь, как тебя столица встречает, — подмигнул я Таюке. — Только приехала, и вот тебе Агузарова.

В огромном пространстве Винзавода Серж встретил ещё знакомых и потерял нас из виду. Он прошёлся по залам, поднялся наверх и увидел, как мы о чём-то спорим. Таюка выхватила книгу травника, стукнула меня по голове и в слезах убежала.

— Уже поссорились? — спустившись, спросил Серж. — Из-за чего?

— Мелочи, — я старался быть весёлым. — Не сошлись во взглядах, какими травами лечить водянку.

— Давай догоним.

— Наверное, не стоит.

— Человек только приехал. Нехорошо получается.

Мы вышли на улицу и увидели, как Таюка села в машину и уехала.

— Куда она?

— К подруге на “Красносельскую”.

— Рядом.

Дёмушкин хотел ещё что-то сказать, но поглядев на мой безучастный вид, подумал, что глупо обижаться на человека, у которого нет к вам ответных чувств. Всё равно, как обижаться на безрукого, что он не пожал вам руку.

*   *   *

Там, где мысль, там и всемогущество, утверждал Виктор Гюго. Мыслей у меня было предостаточно, всемогущества поменьше. Устроив выходной, я сидел в квартире у Дэна на Речном вокзале и пил чай с молоком, капая в него горно-алтайский бальзам. Экран телефона засветился. Глядя на незнакомый номер, я не хотел отвечать.

“А может, это не Таюка, а с мамой что”, — подумал я и взял трубку.

— Здравствуйте, Дмитрий, я Тося. У меня к вам одно дело. Вчера посмотрела ваш видеоликбез “Назад в шестидесятые”, послушала “Бременских музыкантов на Вудстоке”, и родилась идея запустить их аудиоверсию в подкасте на нашем радио.

У меня перед глазами пронеслась история нашего с друзьями детища — интернет-журнала “60-е!” Первомайские опен-эйры, концерты в Лосиноостровском парке по случаю дня рождения журнала, новые знакомства, старые товарищи и земляки, ночёвки у костра…

— На “Нашем радио”! — обрадовался я. — Но у вас, вроде, звучат только наши музыканты. Поменяли формат?

— На нашем “Антиэйдж радио” звучит разная музыка.

— А что это за радио?

— Интернет-радио. Мы с подругой его в прошлом году запустили. Вам это интересно?

— Хм. Да, наверное. Интересно.

— Можете подъехать сегодня на метро “Девятьсот пятого года”? Я встречу у входа.

— Да, легко.

Для второй половины октября на улице было по-летнему жарко. Люди щеголяли в футболках и шортах. Казалось, все были бодры, веселы и ждут самых лучших новостей.

Я узнал её сразу, понял, что знал всегда, и сразу перешёл на “ты”.

— Привет, Тося.

— Привет.

Она была похожа на римскую патрицианку, сменившую тунику и паллу на джинсы и блузку. От неё исходила незапятнанная энергия бодхисаттвы — помочь всем существам выйти за пределы страдания.

— По мороженому, — предложил я.

— Я — за, — кивнула Тося. — Погода позволяет.

Протягивая мороженое, я вдруг осознал, что алхимия свершилась, — это любовь с первого взгляда. Посмотрел в глаза Тоси и увидел то же самое.

— У меня ещё идея записать аудиокнигу, — говорила она. — У тебя тембр голоса интересный. Буковского “Макулатуру”.

— Невероятно. Обожаю эту книгу. Как ты узнала про нас?

— Общие друзья.

Прогулялись до Тишинки. Я веселился, вспоминая, как в девяностые случайно попал в Москву, провожая друзей, на спор остался в купе, а потом покупал здесь, на блошином рынке, шикарные туфли на “манной каше”. По Грузинскому валу, дворами Электрического переулка мы вышли в сквер под вязами.

— Кажется, я...

— Тс-с, — прижала палец к губам Тося.

— Что? Почему?

— В Хагакурэ сказано, высшая любовь — тайная. Облечённая в слова, она теряет своё достоинство, — преданно посмотрела Тося. — Согласен?

— Наверное. Да.

— Мне пора домой, дела.

— Проводить?

— Вот мой дом, — Тося указала на угол Большого Тишинского переулка. — Приходи завтра в гости, часов в семь.

Вернувшись к Дэну, я с порога спросил:

— У тебя Хагакурэ есть?

— Вряд ли... А чего там?

Я залез в компьютер.

— Ага, вот. Всю жизнь тосковать по возлюбленному и умереть от неразделённой любви, ни разу не произнеся имени возлюбленного, — вот в чём подлинный смысл любви. Э!

— И? — Дэн ждал объяснения моего возбуждённого вида.

— Не согласен, — я листал дальше.

— С кем? Ты откуда?

— А вот ещё. Идеальная любовь черпает свои силы из смерти. Умирая за свою любовь, ты очищаешь её и делаешь трепетной. Ну нет!

— Ты в самураи подался?

Я посмотрел на Дэна счастливыми глазами:

—Ты веришь в любовь с первого взгляда?

—Ни с первого, ни со второго, — махнул рукой Дэн. — Была у меня одна, мы с ней на концерте познакомились. Я тогда ещё на барабанах играл. Ходила ко мне, картошку жарила. У меня тогда приятель жил, прихожу как-то, а они в моей постели кувыркаются. Бабы — это зло.

Я не слушал. В душе пел Элвис под балконом у Монро: “Лав ми тендэ, лав ми свит!”

*   *   *

Чтобы почувствовать себя героически, на пике событий, не обязательно, как Бенвенуто Челлини, лично стрелять из пушки по Бурбонам. Мне было достаточно того, что я влюблён. Каждый день после работы я ездил к Тосе, уезжал на последнем поезде с “Белорусской”, а в промежутках писал глупые и восторженные сообщения типа: “Доброе утро, чудесная Тося, тобою, как солнцем, раскрашена осень!”

То, что происходило, я воспринимал как революцию. Я не хотел больше врать себе и другим и жить так, как вынуждают обстоятельства. Хотел окунуться в правду жизни — в невыносимую лёгкость сиюминутного бытия.

— Что с тобой? — прижималась к груди Тося. — Твое сердце стучит, как бешеное!

— Это рокхи, — я задыхался от счастья.

— Что?

— Любовь по-аварски.

— Мужчина, вы своим сердцем доведёте меня до инфаркта, — волновалась Тося.

Мы сидели во вьетнамском кафе на Савеловском рынке и ждали подругу Юлю, с которой Тося делала интернет-радио.

— Сделаешь нам подборку Патти Смит?

— Ага.

— Сегодня опять слушала ваших “Бременских на Вудстоке”. Их продать можно.

— Кому?

— Не знаю, но это удивительно.

— Я...

— Пришли.

— Где?

— Вон те.

— Эта миленькая пухляшка с корейцем?

— Он казах.

— На Цоя очень похож.

— Он тоже песни сочиняет, у него своя группа. “Том Цойер”.

— Музыкант, — обрадовался я, вставая обменяться рукопожатием. — Москвич?

— Из Рубцовска.

— Земляк! У меня в Рубцовске дед служил, когда там Индира Ганди была.

— Круто.

Рассматривая друг друга, мы выпили за знакомство рисовой водки и закусили нэмами.

— В конце ноября собираюсь в Индию, — сказала Тося. — Однокурсник снимает большой дом в гоанской деревне на весь сезон.

— На что он там живёт? — спросил Цой.

— Запатентовал мобильное приложение и продаёт.

— Один живёт?

— С подругой. Она к Оззику на Новый год приедет и останется до весны.

— Мы тоже куда-нибудь в тепло смотаемся на Новый год, — сказала Юля.

— И ты поедешь, — увидела моё грустное лицо Тося.

“А как же мама?” — хотел спросить я, но промолчал.

Про неё я не рассказывал, думал, не время, да и кому это нужно в Москве. И понял, что ошибся, меряя людей по себе.

— Ты чего не ешь? Расстроился?

Помимо аппетита, я растерял уверенность и весь ужин делал вид, что доволен происходящим.

Мы расплатились и вышли.

На улице, в осеннем городском пейзаже, где листья, как сгнившая стружка, я увидел театральную тумбу с афишей, на которой собака танцевала на цирковой арене, и тоже почувствовал себя Каштанкой, потерявшей столяра. Жизнь представилась длинным коридором со множеством дверей, открывая которые попадаешь туда, откуда вышел прежде, уже позабыв об этом.

*   *   *

La verite est refuse fux constipes! О чем это? Истина недоступна страдающим запором! Это так, друзья. В большом городе, где миллионы человеческих тел двигаются в непрерывной суете, одно из удовольствий — найти незанятый толчок и вволю посидеть, наслаждаясь свободой и одиночеством. Вокруг бурлит варево жизни, а ты сидишь с невозмутимым видом, спустив штаны, и пялишься на дверь перед носом. Внизу шлёпают и шаркают ботинки, время от времени кто-то дёргает за ручку, а ты заперт в неприступной крепости, и всё тебе нипочём.

В пасмурный ноябрьский день я сидел в торговом центре “Орджоникидзе”, отгороженный от мира, упёршись взглядом в свежую надпись маркером: “Если ты не дурачок, не вставай ногами на толчок”. Чувствовал себя межгалактическим бродягой. В огромном городе так оно и есть, с космической точки зрения мегаполис — один большой сортир. Тот, кто полагает, что в нём можно спокойно жить, имея настоящий дом, того оттуда не выселят, а просто смоют в небытие.

Снаружи было оживлённо: непрерывное журчание, словно на берегу горного ручья или водопада. Иногда там кто-то разговаривал, приятно щекоча нервы откровениями. А я, никем не видимый, размышлял над ответом на Тосино сообщение: “Что ты решил? Поедешь в Индию?” Узнав про маму, она сказала: “Все решится само, доверься пространству”.

Вошли двое.

— И ты ему поверил? Думаешь, у него есть с ней шанс? — спросил один из мужиков.

— А почему нет. Я знаю, он заводной. Захочет — горы свернёт. Ему только хвостик от удачи покажи, и побежит за ней — только пятки засверкают.

— Фуфло это всё.

— Почему?

— Да по кочану, — шаркнул ногой мужик и вышел.

Второй чуть задержался, ополоснул руки и высушил. А я написал:

“Спасибо тебе, Тося, за этот призыв к свободе и честности! С тобой моя жизнь стала волшебнее и значительнее, я теперь, как пилот межзвёздного корабля, лечу, как ты и говорила, к новому себе. И правда, хватит видеть вокруг фильм ужасов. Но сейчас поехать не могу, обещал маме вернуться. Надеюсь, приеду позже. После Нового года. Привет от Томаса Крэппера, Джона Харрингтона и Саши Каммингса! Они тоже сделали нас свободнее)))”.

*   *   *

Ремонт подходил к концу. Серж Дёмушкин уехал в Питер, я один расставлял мебель и утварь. Вернее, под присмотром соседки: ей не понравился цвет плитки в ванной, и она ходила недовольная, придираясь по мелочам.

Хлопнула дверь.

— Надо же, заявился! — услышал я ехидный голос соседки.

— Здравствуйте, — на кухню заглянул крепкий загорелый мужчина. — Это вы нам ремонт сделали?

— Мы.

— Красиво получилось. Я здесь живу.

— А, это вас год не было?

—Мы уже и в органы заявление делали, — появилась соседка, не дав мужчине ответить. — Комната бесхозная стоит. Безобразие.

— Задержался... Чуть не женился, — засмеялся мужчина.

— Чего дураку дома не сидится, — уходя, соседка заглянула в ванную и проворчала: — Что за цвет?

— Побродивший по миру дурак лучше умника, просидевшего дома, — весело сообщил мужчина.

— Восточная мудрость? — я наблюдал, как соседка придирчиво изучает трещинки на стене в коридоре.

— Монгольская. Я сейчас оттуда. Прилетел. — Мужчина заглянул в свой кухонный шкаф и отпрянул, увидев что-то. — Друг позвал в экспедицию через Туву по Убсунурской котловине. Трудно было не согласиться. А потом ещё чуть личную жизнь не устроил, хе-хе. Ладно, пойду посмотрю, чего у меня творится.

“А я с Алтая”, — хотел я сообщить хозяину гирь, но не успел. В кармане просигналило сообщение от Таюки: “Что, Кисанов, тебя в Индию не взяли?”

“Для бегущей собаки стоящая — помеха”, — отшутился я через пять минут найденной в интернете монгольского пословицей. “О, как! Ты её собакой уже называешь))) По мне не скучаешь?” — сразу отреагировала Таюка и следом: “Ты где сейчас?”

“На “Шаболовской”, работаю”.

“Я рядом, на “Тульской”, давай на “Октябрьской”, в центре зала через час”.

“Через полтора смогу”.

“Ок, на радиальной тогда”.

Вошёл сосед-путешественник и протянул маску Махакалу:

— В благодарность за ремонт. У меня, правда, всё так и осталось, хе-хе. Но плитка в ванной отличная. Цвет супер!

— Спасибо. Завтра за расчётом зайду. Заберу.

Спускаясь на эскалаторе, я читал монгольские поговорки, примеряя к своей жизни: “Криво вскочишь, криво и поскачешь”, “Бешеной собаке ветер в помощь”, “От кизяка тепло, от работы масло”, “Сапоги изнашивают носки или носки изнашивают сапоги”... Что? — не понял я последней идиомы.

Подъезжая к “Октябрьской”, я затосковал. Закрыл глаза и представил, что меня нет нигде.

— Осторожно, двери закрываются. Следующая станция “Третьяковская”.

Глядя на Таюку, на проплывающий перрон, я невесело повторил уже проверенную жизнью мудрость: сделать сладкое горьким легко, горькое сладким — трудно.

*   *   *

Велено абракадаброй — мечите молнии даже в свою смерть. Сильные духом способны на многое, но мне всегда не хватало чуть-чуть. То приходил вторым, не хватало полбалла, то просто перед носом закрывались двери.

Я рассматривал фотографии Тоси на побережье Аравийского моря. Расслабленная, довольная жизнью компания, все счастливые, загорелые, дурачатся на пляже в шеке — открытом кафе под крышей из пальмовых листьев.

— Быстро пролетели два месяца, — вздохнул Дэн. — Середина декабря, а снега нет.

— Москва. У нас там уже минус тридцать. Сугробы по колено.

— Сибирь. Будешь встречать Новый года дома? С мамой?

— Ага.

— А почему на поезде?

— Люблю на поезде зимой. Едешь в тепле, чай попиваешь. А за окном метёт, темнеет. Смотришь в окно и будто в чей-то сон вглядываешься.

— М-да, — мечтательно закатил глаза Дэн, подлил чаю в чашки. — Давно я никуда не ездил.

— А что мешает?

— Да всё.

— Ерунда. Выкинь это “всё” на помойку и бери в этой жизни, что захочешь.

— Ты от любви стал непробиваемым оптимистом?

— На то она и любовь.

— Да нет никакой...

Договорить Дэн не успел — у него зазвонил телефон.

— Алло. Где ты, Макс? У подъезда уже? Набирай домофон. Открываю.

Зашёл приятель Дэна, он приехал на днях с Севера в поисках новой жизни. И загорелся идеей, узнав, что я возвращаюсь на Алтай.

— Если будет информация о возможности переехать на Алтай, сообщи через Дэна. Пожалуйста! Нужен частный дом, рядом детсад, поликлиника, школа, и ещё чтобы мои способности дизайнера среды применить. Жена работает в Якутии на вахте кладовщиком. Ей до работы с Алтая недалеко. Дочь поступает в Новосибирск через год. Тоже рядом. Я сюда приехал на разведку, но не то пальто. Не то!

— Откуда приехал?

— За Игаркой наш посёлок, с хорошим лесоперерабатывающим заводом был. Десять лет назад переехали, чтобы выжить. Туда и устроился. Сейчас его Москва забрала, лес просто косят. Через пару лет завод зачахнет. Цены на недвижимость падают, скоро оттуда уже будет не выбраться. Хорошо — дети выросли, жена работу нашла.

—А родом откуда?

—Из Усть-Каменогорска. Отца недавно нашёл после сорока лет разлуки, в Алматы живёт. Старый уже, в опеке нуждается. А у нас на севере холодно, голодно, одни консервы и пусто. Туда даже каторжников не отправляли. Как в келье, ни души и тишина. Не то что поговорить — посмотреть не на что. Годами ходишь, а вокруг туман, песок, сосны, как поганки, — худые, без ветвей. Реки захламлены отходами лесоосвоения. Через несколько лет превратятся в болота. Люди угрюмые и злые. Понимают: их бросили здесь подыхать.

— Хорош, Макс, пей чай, — Дэн долил кипятка в заварник. — Не грузи человека, он сам в дороге.

Пока Макс пробовал чай, я вышел в коридор. Он последовал за мной и продолжил:

— Когда строили БАМ и ГЭС, осваивали Сибирь, посёлки росли, как на дрожжах, а теперь зарплат нет, льгот нет, всё чахнет. Растёт уже второе поколение людей, не имеющих понятия о культуре! Плачевная ситуация. Да! Я раньше и предположить не мог, что такое возможно.

— Мне пора. На поезд.

— Пока, — Дэн обнял на прощание.

Я взял вещи и вышел. Пока ехал на Казанский вокзал, в голове ещё долго звучал грустный надрывный голос Макса. Судьба незнакомого человека, поставленного жизнью в невыгодное положение, взволновала и волновала, пока не тронулся поезд.

*   *   *

Сидя в квартире, как на краю мира в трюме ковчега Иблиса, я слушал тёткины наставления. Последнее время мама делала настойчивые попытки выйти на улицу, прятала одежду и продукты. Суровая деревенская женщина, тётя Галя, теперь жившая в соседнем доме, воспринимала состояние младшей сестры, как в позабытых детских отношениях, когда она её строила и поучала.

— Ничего ценного не оставляй на виду, — советовала она. — Как доехал?

— Нормально. В Казани сели две женщины, днём и ночью друг другу истории травили, у кого страшнее.

— Про что? — заинтересовалась тетя Галя.

— Так, сплетни. Я запомнил про одноногого бродягу, который женился на восьмидесятилетней старухе и выгнал её из дома.

— Да ты что, — участливо всплеснула руками тётя Галя.

— Ага, бродяга был младше вдвое. Завладел квартирой и созвал банду дружков бездомных. Они устроили грандиозную гулянку на неделю, стащив с ближайших помоек всё съедобное. В одну из ночей забыли выключить газ и угорели. А старушка всё равно угодила в дом престарелых, потому что с непривычки тронулась умом за неделю бродяжничества по подъездам.

— Вот прости, Господи, — перекрестилась тётя Галя.

Мама внимательно смотрела в телевизор. Улыбчивая женщина на экране катила тележку с едой по супермаркету.

— Чем ты её кормишь? — спросил я.

— Вареники с творогом она полюбила. В морозилке лежат, дня на два хватит. Бельё я забрала, постираю — принесу.

Тётка ушла. Я налил воды в кастрюлю и поставил на газ. В голове стоял шум с того момента, как вошёл в дом. Казалось, фонит весь мир, и сейчас сквозь помехи раздастся бодрый голос, каким сообщают диспетчеры о прибытии поезда, и объявит, что всё вокруг — грандиозное надувательство.

— Мы всегда рядом с вами, — радостно сказал кто-то из телевизора.

— А мы вас не звали, — отозвалась мама.

Я открыл морозилку и подставил под холодный пар горевшее лицо. Чувствуя себя хрупким и беззащитным, я стоял неподвижно, пока не закипела вода.

Мама ела вареники, рассказывая о том, что произошло, пока меня не было:

— Такой страшный, галстук в рот засунул, слюной брызжет. Глаза аж сверкают! И прям из телевизора ка-ак прыгнет на меня! А тут ты пришёл. Он обратно.

— Ешь вареники, ты чего хлеб в сметану макаешь, — хмурился я. — Вареники надо макать.

Мама кивнула, отложила хлеб, взяла вареник. Откусила, положила его на стол, взяла хлеб и макнула в сметану.

— Смешная ты, — сказал я.

— Ага, — кивнула мама и улыбнулась.

Волосы на моей голове шевельнулись от ужаса. В нелепой маминой улыбке я увидел весь мир людей — как бескрайнее пространство страданий.

— Страшно? — вдруг спросила мама.

— Очень, — сказал я.

И взял вареник.

*   *   *

Страшная это штука — память, выжигает мозг как своим присутствием, так и отсутствием. Есть вещи, которые, напоминая прошлые мгновения, приносят радость и надежду. Есть события, которые не забыть ни в этой жизни, ни в следующей, как ни старайся.

Достав коробку с новогодними игрушками, я перебирал их, вспоминая детство и волшебство последних дней декабря. Весь мир тогда становился чудесным и добрым.

— Наряжать ёлку приятно, — сказала мама и взяла игрушку.

— Помогай, — согласился я.

Наблюдая за мамой, я хотел понять, в чём космический замысел того, чтобы отбирать у людей разум, делая их беззащитными.

Одну из игрушек мама положила в карман.

— Не надо, — сказал я. — Расколется, поранишься.

Забирая стеклянного попугая из кармана, я достал кусок сухого хлеба.

— Не забирай, — жалобно попросила мама.

Я оставил, но вскоре увидел, как она прячет кусок на полку в одежду.

— Не делай так больше, — сердито прикрикнул я, забирая хлеб.

Заглянул подальше, обнаружил целый склад сухарей и скинул их на пол.

— Ограбил! — закричала мама. — Убил!

— Успокойся. Я принесу тебе свежего. Хоть сейчас.

Мама обиженно засопела, достала из кармана халата бумажку и стала её заправлять за пояс.

— Да сколько можно! — я взял бумажку и скомкал.

Мама растерянно смотрела по сторонам, словно у неё забрали карту местности. Я развернул клочок бумаги и прочитал: “Мамы весело играли и сноровку показали. Музыка снова звучит. Приглашает детей танцевать. Танец с лентами”. Это был сценарий утренника в детсаду.

— “Мамы весело играли…” — повторил я.

Мама подошла ко мне и жалостливо посмотрела в глаза.

— Помоги мне, а я тебе что-нибудь дам, — попросила она.

Я обнял её и заплакал. Что мы могли дать друг другу, кроме своей любви? Вспомнил, как перед отъездом переписывал на продажу старую курсовую работу: “Однажды французский философ Ларошфуко заметил: “Истинная любовь похожа на привидение: все говорят о ней, но мало кто видел”. Неужели это правда?!

*   *   *

От звезды к звезде летит наша мысль, наши радость и музыка, вселенные ими заполняются и шлют обратный привет — свет далёких миров, созданных нашими лучшими мечтами.

В новогоднюю ночь я стоял у окна и смотрел на салют. Огни фейерверка озорно взлетали над крышей соседнего дома. Мама спала. В телевизоре пели, плясали и шутили. Я хотел пойти в гости к крёстному или к Антону, но передумал, не чувствуя праздника. Наоборот, пространство вокруг облепило, как паутина, и словно запутывало сильнее в кокон безнадёжности.

Хлопоты закончились два часа назад. Вместе с мамой нарезали салат, запекли в духовке мясо по-французски с картофелем и сыром. Мама с аппетитом ела оливье и нахваливала:

— Хорошо получается. Ты сильный! Не бросай меня.

Она делала всё, что я предлагал. Включив ламповую гирлянду, мы сели смотреть кино про знакомого ей мужчину, который пошёл с друзьями в баню накануне Нового года.

— Ишь, подмигивают. Радуются. Молодцы, — похвалила мама мерцавшие огоньки гирлянды.

Я сходил на кухню за мороженым. Мама любила с шоколадной крошкой.

— По счастью, у нас с вами разные мамы, — сказала Надя Шевелёва.

— Пардон... И они, мамы, обе ушли? — спросил Женя Лукашин.

Я посмотрел на маму, она уже спала, по-детски улыбаясь в подушку. Ей было хорошо.

— Мне кажется, один из нас сумасшедший.

— Я догадываюсь — кто...

Под бой курантов я выпил шампанского, и праздничное настроение, едва не улетучившись, чуть заиграло, запузырило и через полчаса снова сменилось тягостным ожиданием чего-то болезненного и неизбежного. Я зажёг бенгальский огонь, вставил его в мандарин и перечитал полное приятных слов поздравительное сообщение от Тоси. Стало ещё тягостнее.

Оставалась книга.

Помимо обязательного просмотра “Иронии судьбы”, на Новый год я любил читать повесть “Год человека” барнаульского писателя Евгения Гаврилова. Его герои в новогоднюю ночь тоже решали свои судьбы, гоняясь друг за другом, и тоже делали это как-то уютно, по-домашнему. Перечитывал и думал, когда же закончится зоопарк в мире — года кроликов, собак и обезьян, и наступит наконец один и навсегда год Человека?

— Самый лучший день приходил вчера! — страстно рычал хриплый голос из телевизора.

Из подъезда выбежали люди, смеясь и радуясь.

— С Новым годом! С новым счастьем! — крикнула молодая женщина.

— Щас я, щас, — пробормотала во сне мама.

Глядя на начавшуюся метель, я вывел на замерзшем стекле “куырыкс 88”. Это были позывные радиста Васи Колыванова из книги про Арктику, которую читал накануне, что значило: “Кончаю работу, наилучшие пожелания”.

*   *   *

Есть такое длинное древнегреческое слово — heautontimoroumenas. Означает “самоистязатель”. Большую часть своей жизни я провёл как самоистязатель. Почему? Да потому, что, таская на себе, как горб, мешки этого гиблого прошлого, не знал, как от него избавиться.

Я не понимал, как обрести себя, и не понимал, как быть с мамой. Знал, лучше не станет, но не хотел это принимать и вёл себя так, будто договорился с кем-то и хуже не будет. Нужно надеяться. Но на что? На себя? На силу своей любви? На Бога?

В кабинете врача было неуютно. Женщина в белом халате задавала вопросы и записывала.

— Агрессивность часто проявляет?

— Очень редко.

— Близких родственников всех узнаёт?

— Почти.

— Побольше беседуйте с ней. Никогда не нервничайте.

— А что ещё помогает, доктор?

— Шахматы.

— И что?

— Играйте с ней в шахматы или судоку.

— А не поздно?

— Не знаю. Но будет ещё хуже. Готовьтесь.

— Что значит хуже? К чему готовиться?

— И вас перестанет узнавать. Нужна будет сиделка или в пансионат.

На крыльце больницы я столкнулся с человеком, чьё лицо было знакомым. Я видел его раньше, молодым и весёлым, а сейчас на его лице гримаса боли и обиды. Человек тоже меня узнал, но не проявил участия и отвернулся.

Дома мама сидела перед телевизором, смотрела прогноз погоды и что-то говорила симпатичной девушке. Слушая её, я не сразу понял, что она рассказывает о моём детстве и говорит обо мне в третьем лице.

— Он маленький-то хорошенький был, глазки голубенькие, волосики кудрявенькие, ну, чисто ангелочек, и все в один голос: “Какой он у вас хорошенький!” — ну и сглазили, наверное. Теперь слова доброго не дождёшься. А маленький такой хорошенький был...

— Вот так, значит... — я сел на пульт и случайно переключил канал.

— Хорошо дрыгаются, — удовлетворённо сказала мама, увидев поп-звёзд.

— Пойду чай поставлю, — поднялся я.

На кухне, стараясь думать о хорошем, я перечитал последнее сообщение от Тоси: “Да, Димка)) Жизнь здесь похожа на нескончаемое лето в пионерском лагере: куда ни поедешь, всюду благодать. По вечерам слушаем твоих “Бременских на Вудстоке”, народу нравится, горжусь тобой, ты молодец, тебе надо диджеем на радио. Здесь повсюду музыка: из храмов, из кафешек на пляже, с балконов. Приезжай скорее. На днях еду в Пондичерри, потом в Путтапарти, там ашрам Саи Бабы. Если договоришься с тётей и приедешь, а меня не будет, Оззик тебя встретит”.

Пар со свистом повалил из носика.

— “Вот и я!” — говорит он! — весело обрадовалась мама закипевшему чайнику. — Молодец какой!

Пока пили чай, я рассматривал морщины на лице мамы, такие родные, похожие на строчки неотправленного письма. Хотелось вглядываться в них и читать о том, что было и будет.

— Что-то взрослых сегодня не видать, а то они всё о детях говорят, — вздохнула мама, глядя в окно.

— Говорят, — покачал я головой, — много говорят.

После чаепития я прилёг, прислушиваясь к утробным звукам за стенкой, и задремал. Вздрогнул и открыл глаза — кто-то тянул одеяло. “Возможно, дзасики-варасики”, — спросонья подумал я, но увидел маму.

— Ты чего?

— Пошли домой, — насупившись, сказала она. — Я здесь уже устала. Нас дома ждут.

— Ага, посплю ещё чуть-чуть, и пойдём.

— Я собираться буду.

— Давай.

— Давай, — погладив мою руку, мама ушла.

Я потрогал в том месте, где она погладила, — показалось, там сошла кожа, и подумал: “Если жить безумно больно, будто с тебя сдирают кожу, значит, где-то под ней должны быть крылья”.

*   *   *

Чародеи и обстоятельства могут обрекать на неудачи, но сломить упорство и мужество они не властны. Отважным не страшны ни колдуны, ни мельницы, ветер в рыцарской голове приводит в движение любые крылья. Нормальным людям, дружившим с реальностью, хватает дома, работы и зумера на экране. Только поэтам, бродягам, участникам разных ансамблей и прочим психам постоянно кажется, что их зовёт океан или даже что он плещется за окном.

Снилось море. Волны качали лодку. Сильнее и сильнее. И опрокинули.

— А, — вскочил я.

Меня толкала мама.

— Я готова.

Она стояла в плаще, с сумкой и в тапочках.

— Ну всё, пошла, — проговорила мама.

— Куда?

— Домой. Нас там ждут. Загостились мы тут.

Она вышла из комнаты. Подёргала дверь и вернулась.

— Закрыли. Откроешь?

— Открою. Попозже.

Мама вынесла из кухни табурет и села у дверей.

— Может, позавтракаем сначала, — предложил я.

— Отпусти, а? — жалобно попросила мама.

— Сначала завтрак, — строго сказал я.

Почистив картошку, я стал тереть её на терке, прислушиваясь к тому, как мама уходит из коридора.

Звон разбитого стекла заставил меня выбежать. Мама выбила шваброй окно на балконе и бросала вещи на улицу. Они вылетали, как из параллельного мира, и безнадёжно падали на снег, как подбитые диковинные птицы.

— Приходи скорее! — позвонил я тётке. — Мы тут с ума сходим! Вместе! Соседи полицию вызвали!

Прибежав, тётя Галя быстро оценила ситуацию.

— Чего стоишь, балкон заколачивай.

— Чем?

— Хоть чем.

Убрав осколки, приколотив наспех старое стёганое одеяло, я намертво запечатал балконную дверь, повернулся к тётке и спросил:

— Что же будет дальше теперь с ней?

У меня тряслись руки.

— Поезжай в свою Индию, к морю, — вдруг предложила тётя Галя. — Ты же хотел. Пока зима, я тут рядом, справлюсь. А там дачный сезон, мне некогда будет.

Я посмотрел на маму. Она, как несчастный ребёнок, потерявший родителей в толпе на вокзале, испуганно глядела на нас.

— Как же я поеду?

— Поезжай, ты же ненадолго. Наберёшься сил. Так будет лучше.

— Точно лучше?

— Не знаю...

Мы смотрели друг на друга, и никому из нас троих эта идея не казалась хорошей. Но только представив, как встречаюсь с Тосей, я понял, что соглашусь, закрыл глаза и почувствовал солёный вкус моря.

*   *   *

Подобного я и представить не мог, катил в “тук-туке” и не верил глазам. Индия, как волшебный сон, выплеснувшийся в явь, погружала в себя без остатка. Следуя инструкциям Тоси, гулявшей где-то у ашрама Саи Бабы, я двигался в сторону дома, где жил Оззик.

— Морджим? Сайлент вилла? — в десятый раз спрашивал индус.

— Йес, йес, морджим, сайлент вилла, — кивал я, глазея на пальмы с гирляндами кокосов, на кучи мусора по краям дороги, на тощих коров и собак, на людей, похожих на цыган.

Лавки с продуктами и вещами, аптеки, парикмахерские, кафе, банки, ремонтные мастерские, чередуясь, сменяли друг друга, и везде была жизнь непонятная, но уже почему-то родная.

Индусы, жившие по соседству с Silent Villa, собрались у входа посмотреть, как встречает земляка Вася Оззик. Похожий на слегка похудевшего Карлсона, у которого теперь вместо пропеллера двухколёсная “Хонда”, он подталкивал чуть ошалевшего гостя в дом.

Свой байк и скарб на период муссонов Вася консервировал в деревне у знакомого индуса. Главными в его домашней утвари были усилитель и большие колонки, он со школы любил тяжёлую музыку, особенно Black Sabbath.

— На сансет уже не успеваешь, так что добро пожаловать на веранду, пить “Олд смаргл”, есть ананас и папайю, — пригласил Оззик.

Ошалевший от видов, от катившегося за горизонт солнца и воздуха, насыщенного морем, я жевал экзотические фрукты и слушал песню Dream brother Джефа Бакли в исполнении металлистов из Tesseract. Стоваттная акустическая система прокачивала низами темноту, как барабаны Шивы.

К пляжу группами проходили люди.

— Куда все идут?

— Фул мун пати, — ответил за Оззика вышедший из темноты парень в футболке с Хендриксом.

— Сходим?

— Сходи, — отмахнулся Оззик. — Погляди на фриков. Мне и здесь хорошо.

Идти было метров триста. На пляже, потолкавшись среди похожих на инопланетян людей, двигавшихся со стеклянными глазами в ритме транса в огнях лазерного шоу, я увидел парня в футболке с Хендриксом и помахал ему.

— Привет.

Парень подошёл и попросил:

— Подкинь сто рупий.

— Проблемы?

— Ты, я вижу, свеженький, ещё белый, не знаешь, как тут бывает. Вот я паспорт сжёг, чтобы не возвращаться. Теперь бомжую. Могу музыкально просветить за сто рупий.

— Я тоже могу. Но бесплатно.

— Сомневаюсь, что ты габба-хардкор знаешь, джангл и бит-бит.

— Моя тема — гении шестидесятых.

— Группу Лав знаешь?

— А то, Артур Ли — мой любимчик.

— Умница. Тогда дай сто рупий во имя Джефферсон Аэроплэйн.

— Держи. А чего тут ещё интересного есть?

— Пойдём. Тут недалеко. Я — Лёха.

Прошли мимо нескольких бунгало во двор двухэтажного дома. Под большим манговым деревом у забора из пальмовых листьев стояла барабанная установка из дюжины пластиковых бочек и кастрюльных крышек на бамбуковых палках. Выглядело подозрительно и впечатляюще.

— Боцман, выходи, — позвал Лёха.

С балкона выглянул огромный парень в тельняшке.

— Есть, — помахал ста рупиями Лёха. — Спустись, покажи на что способен.

С пляжа зазвучал громко и ритмично рейв. Боцман сел за установку и заиграл как Кейт Мун и Джон Бонэм, вместе взятые. Я обомлел и спросил:

— Ты чего в джунглях такой талант прячешь?

— Мы тут все прячемся от хаоса, из которого ты выбрался. Хочешь вернуться или ты двухнедельный “пакетник”?

— Нет, я сам по себе.

— То-то же. Валим отсюда, здесь одни турики. В Арамболь надо ехать. Есть нам на бензин? Втроём доедем.

— Есть.

Я вернулся под утро.

— Ну как? — спросил Оззик.

— Мне здесь нравится. Как в детстве, в летнем пионерлагере. Всё время ощущение, что “только небо, только ветер, только радость впереди”. Возьму байк сегодня.

— Не увлекайся ночными прогулками, побольше купайся и ешь фрукты, а не то, что предлагают незнакомцы на пляже, иначе это ощущение быстро пройдёт, — посоветовал Оззик.

— Да я уже понял. Пообщался с местными. Займусь йогой, съездим в Гоккарну, Хампи и Ауровиль.

Мимо пробежали тощие собаки. “Неужели они все здесь такие?” — подумал я и пошёл спать.

*   *   *

На пляжном лежаке, растянувшись на матрасе, ожидая чай масала, я наблюдал за собаками. Они озабоченно поглядывали вдаль, будто поджидая севильского сумасшедшего, который мог надуть их через тростинку до округлости мяча. Рядом на топчане под широким зонтом улыбался всем лицом парень лет двадцати пяти.

— Мы знакомы? — не выдержал я.

— Позавчера тебя видел в Арамболе на фаершоу и барабанах. Потом утром в “Хэппи банана”. Зажигаете не по-детски. Особенно этот огромный, в тельняшке.

— Ага. Боцман. Я с ним сам в тот день познакомился.

— По тебе видно, что ты здесь недавно, обгорать только начал.

— А ты кто?

— Семён, — парень подумал и добавил: — Караскин.

— Чем занимаешься?

— Студент. В академе.

— Откуда?

— Из Воронежа.

— На кого учишься?

— На архитектора, — улыбался парень.

— А чему радуешься, Семён?

— Весёлому человеку каждый день праздник. А ты кто? Что делаешь?

— Дима. Кисанов. Пишу тексты за других людей.

— Каястха.

— Что?

— Каста писцов, одна из высших.

— Не, я приехал на деньги, заработанные на стройке.

— Кхати значит.

— Касты до сих пор в силе?

— А то.

— Глупо.

— Самая большая глупость — видеть мир только таким, какой он есть. Не замечая того, каким он должен быть.

Я взял принесённый молодым индусом чай масала, отхлебнул, одобрительно причмокнул и спросил:

— То есть ты не согласен с тем, что мир — это навозная куча, а мы, как черви, возимся в ней?

— Нет.

— И у тебя есть желания сделать его лучше?

— Уже. Делаю.

— Как? — я с интересом смотрел на Караскина.

Тот подмигнул и сделал жест, словно взлетает и вернётся нескоро.

— Не, хватит, — помотал я головой. — Мне ночи в Арамболе хватило.

— Да ты не понял, — засмеялся Караскин. — Я его делаю лучше своим творчеством.

— Стихи пишешь?

— Нет.

— Рисуешь?

— Музыка.

— У тебя гитара есть?

— Я на миди-клавиатуре в компе.

— Давно этим занимаешься?

— Здесь стал сочинять. Познакомился с ребятами из Вена Портэ, они весь сезон играют, и меня вдохновили, — Караскин принял от индуса тарелку. — Я в детстве в музыкальной школе учился, на фортепиано. Так что пошло дело. Заходи в гости, послушаешь.

— Куда?

— Ко мне. Я в Арамболе живу. Здесь только из-за этого.

— Что это?

— Гоби манчуриан. Самое правильное.

Я кивнул, наблюдая как беленькая туристка скармливает собакам остатки омлета и лепешки.

*   *   *

Не каждому выпадает достичь Индии в компании амазонок, как скитавшемуся Дионису. Даже Оззику, проехавшему на байке от Дели до Каньякумари и обратно, страна бхаратов стала родной не сразу.

— Ты бы покатался по окрестностям. Рядом соседний штат Махараштра, там португальский форт Реди хорошо сохранился. А за ним лучший в этих местах пляж, Парадайз бич. — Оззик сидел за компьютером и завтракал.

Он продавал авторское приложение к смартфону. Ему хватало, чтобы наведываться домой в Новосибирск, только когда зацветёт сирень, и уезжать с первыми заморозками в сентябре.

— Хорошо, — соглашался я. — Надо бы своё жилье снять.

— Успеешь. Я в Хампи поеду в конце недели, оставлю тебя одного дня на четыре. Вернусь, найдём тебе жильё.

— Договорились.

Успешный и благодушный Оззик казался мне воспитанником нисейских нимф. Я даже немного завидовал ему и тоже хотел быть таким же независимым и знающим себе цену.

Через пару дней, возвращаясь из Redi Fort, я заехал в гости к Караскину, жившему в глубине Арамболя за полем для крикета. В разрисованной комнате на стене висел яркий постер, где обнажённая шатенка сидела на рыбе. Караскин, облокотившись о стол, что-то ел из банки.

— Красивая, — указал я на постер. — Кто это?

— Дочка Джаггера.

— Похожа. Почему верхом на тунце?

— Рекламная компания в защиту рыб.

— Надо же, — я прошёлся по комнате, с интересом рассматривая артефакты, ракушки и камни: минеральные, полудрагоценные и просто с пляжа. — А я считаю рыб безмозглыми, они ведь, по сути, просто вода. Есть рыбу — всё равно, что пить воду.

— Возможно, но воду тоже надо защищать. А дельфины?

— Млекопитающие не в счёт. Ты чего лопаешь?

— Медок. Настоящий джангл хони из Карнатаки, не то, что тут носят.

— Наверное, вкусно. Хлебаешь, как в последний раз.

— Медовая диета. Для водолазов. До полкило в день можно.

— Тебе зачем? Под воду собираешься?

— Суть жизни в правильных отношениях с водой. Это очень важно для воплощения великой человеческой мечты.

— Какой?

— Перейти в новое телесное качество и освободиться от разных видов бытийной ограниченности и смерти тоже.

— Ты серьёзно? Хотя вижу: серьёзно.

— Я песню про это написал.

— Песню? Про свободу от смерти?

— Вернее, музыку. И одно четверостишие. Про океан и человека, — не откладывая ложки, Караскин залез в ноутбук. — Вот, слушай.

Из колонок зазвучала гипнотическая музыка, женский голос повторял, как мантру, под шум волн и барабаны:

— Вот весёлый океан прикатил к моим ногам волну. Он ласкается и ждёт, что каждый вспомнит и поймёт любовь свою к нему. Он, разлитый по сердцам, переполнен небом сам.

Музыка долго затихала фидбэками и эхом.

— Круто, — похвалил я.

— Вот так, — Караскин снова взялся за мёд. — Я с водой дружу, поэтому буду жить двести лет.

— Чего? — засмеялся я.

— В идеале человек может прожить годков триста-четыреста.

— Ну, как человек может прожить триста лет? Если сейчас он до ста еле дотягивает.

— Живём неправильно. Границы мешают. Человек в разном возрасте должен жить в разных местах планеты. Пожил до сорока, допустим, в Сибири. А потом лет на пятнадцать в Тибет, потом Мадагаскар, Африка на десять, потом Южная Америка, Новая Зеландия. Главное — свобода перемещения.

— Как же узнать, когда переезжать?

— Жизнь подскажет. Главное — верить в неё, в жизнь, и в Землю. А когда пройдёшь весь свой путь по ней, поймёшь её, как любимую мать. И, покинув тело, станешь её ангелом-хранителем, защитником всей дальнейшей жизни на Земле.

— Глобально.

— Я в это верю.

— Значит, до двухсот лет как минимум должен дотянуть.

— Постараюсь. Вообще сейчас на Земле трудно планировать прожить больше ста пятидесяти. Обстановка пока у нас неблагоприятная.

— Когда ждать перемен?

— Скоро. Я в этом участвую. Присоединяйся.

— Я? Да. Попозже, — я приложив к уху большую ракушку. — Понимаешь, Тося задерживается, с ней в Пондичерри какая-то мистическая история произошла, с байком и деньгами из моря. Я толком не понял. Она там с кем-то познакомилась, поехала в Ауровиль и на обратном пути поранила ногу. Перед коровой затормозили. Вроде не опасно, но её неделю-две не будет.

— Хорошо, что целая. Тут на байке на раз расшибаются.

— Ты был в Ауровиле? Я лет в пятнадцать прочёл о нём в “Комсомольской правде”. Статью вырезал и мечтал попасть туда, в город будущего.

— Интересное место, я две недели прожил волонтёром, работал в группе по уходу за кешью. Там, вообще, как в огромном ботаническом саду, и Матримандир впечатляет. Но мне кажется, при Матери лучше было, хотя, может, мне просто надоело по расписанию жить, и я уехал, — Караскин убрал мёд, моя угрюмая задумчивость ему не понравилась. — Погнали в Мандрем, самосы съедим.

— В тебя ещё что-то влезет?

— Само собой, самоса-бой, — засмеялся довольный каламбуром Караскин. — Не кисни, смотри веселей. “Бесстрашный, я несу вселенной бремя в безбрежной тишине, где тонет время”.

— Из твоей песни?

— Из Шри Ауробиндо. Это который Ауровиль придумал. Его стихи.

— Знаю. Стихов не читал. Только про интегральную йогу.

— Во-во, здесь ей самое место.

— Почему?

— Поживёшь — поймёшь.

— Ты, поди, ещё и на хинди говоришь?

— Каха кхула дукан хе?

— И что это значит?

— Где здесь открытый магазин? Поехали.

Следуя на байке за Караскиным, ездившим неторопливо и аккуратно, я чувствовал, как солнце припекает макушку. Впереди среди пальм над куриной фермой парил браминский коршун в ожидании добычи.

На повороте центральной улицы Мандрема, в популярной у европейцев самосочной, щуплый лысоватый хозяин-индус, похожий на поэта Рубцова, строжился на жену и важно забрасывал в котёл с кипящим маслом пирамидки пирожков с картошкой, горохом и перцем по двадцать рупий за штуку. Они мне так понравились — и пирожки, и похожесть хозяина на Рубцова, — я купил дюжину, хотя Караскин уговаривал взять вполовину меньше.

На просторном камне, лежавшем глубоко в песке пляжа Ашвем, мы наблюдали сансет, запивая острую самосу портвейном, сладким и пряным, как компот, а рядом танцевали молодые стройные женщины, изгибаясь, с огненными шарами в руках, словно полудевы-полузмеи, приносившие жертву местному Горынычу.

*   *   *

Первой деревянной ногой обзавёлся афинянин Эгистрат. Посаженный на цепь, в плену у спартанцев он отрезал себе ногу и сбежал, а дома уговорил плотника сделать протез. И, пританцовывая на нём, ничуть не жалел, что за полученную свободу рассчитался ногой.

Сомнения мучили с каждым днём всё сильнее: не слишком ли много я отдал взамен на райское побережье? Думал о маме и Тосе, то оправдывая себя, то обвиняя: мне не хватало поддержки. Наверное, её и не могло быть: никто не мог по-настоящему понять, что творилось в моей душе. Я то стыдил и ругал себя, то успокаивал и советовал радоваться жизни.

Каждое утро и вечер перед заходом солнца я приезжал на пляж. Море влекло не в кругосветное плавание, как фотографа Гарри Пейджена или теннисиста Аллена Жербо, совершивших путешествие под парусами в одиночку. Море звало в новую жизнь, полную чудесных событий, и эта жизнь начиналась где-то внутри.

Задержавшись на стоянке байков, я достал горячий свёрток с самосами и захромал к пляжу, как из кустов на деревенской тропинке появился Лёха. Ему я не удивился, уже поняв, что у этого добровольного эмигранта шестое чувство помогает появляться вовремя там, где можно чем-то поживиться.

— Вкусно пахнешь, — повёл носом Лёха.

— Угощайся.

— Чего хромаешь? — Лёха взял самосу. — Авария?

— Поранился ракушкой в Квериме, когда собирал.

Мы вышли на пляж и увидели, как два загорелых мускулистых парня ловко пинали тряпичный мяч, не давая ему упасть. Рядом на песке сидели две стройные девушки. У одной были распущенные длинные красивые волосы, другая, надвинув на лоб панаму, спряталась за тёмные очки.

— Видите кита, плывущего по небосводу? — глупо проговорила та, у которой длинные волосы. Она водила руками перед собой и улыбалась.

— Что с ней? — подошёл к ним Лёха.

— Дело рук Мерлина, он накормил её кислым, — сказал подруга в панаме.

— Какого Мерлина? Барыги из Анджуны?

— Да.

— Я его знаю.

— Его все знают.

Лёха остановился, узнавая подробности. Вечернее солнце тихо обходило пляжи и словно размягчало предметы, оставляя тонкий искрящийся налёт. Я не спускал глаз с мерцающего красно-золотого круга, ощущая его как персональную солнечную батарею.

Подошла молодая индианка, торговавшая бусами. Она присела рядом на песок и разложила товар, нахваливая то одно, то другое.

— Где ты живёшь? — спросил я по-английски.

— У Сиолимского моста.

— Одна?

— Дома только младший брат. Старший уехал в Кералу, мать у сестры в Маргао, а отец нанялся мыть статуи в католическом храме в Калангуте.

Я так на неё засмотрелся, что продавщица засмущалась. Появился ещё один торговец, обвешанный бусами. Постоял возле меня и направился к Лёхе. Тот отмахивался от него, о чём-то спросил и засмеялся, услышав ответ.

— Чего говорит? — захотел я узнать.

— Говорит, родился здесь, когда бог Раху пытался захватить солнце.

— Сумасшедший?

— Нет, это он про затмение солнца в семьдесят восьмом году. В Индии его было видно.

— Ого, ему уже сорок, а выглядит моложаво.

Заметив мой интерес, индус показал татуировку — страшную голову верхом на колеснице, запряжённой восьмью конями.

— Это кто? Раху? — догадался я.

— Да. Пойдём к устью Чопоры, а то он от нас не отстанет.

Купив у симпатичной индианки браслет из рудракши, я догнал Лёху.

— Кстати, а как с ядовитыми змеями?

— Я не видел ни одной. Но слышал, как индусы гоняли кобру на рисовом поле. А в дом заползет — вроде к удаче.

— Я змей побаиваюсь.

— Не надо, тем более если ты знаком с Раху. Он может излечить от змеиных укусов.

Проходя мимо шека Taste of India, Лёха обратил внимание на лежак, где женщина в огромных тёмных очках пила фруктово-молочный коктейль.

— Оля, привет! — подбежал он к ней и стал благодарить.

Я хотел отойти в сторонку, но неугомонный беглец-эмигрант позвал меня и представил. Женщина благосклонно улыбнулась и спросила:

— А вы не знаете, медузы здесь есть?

— Бывают. Конкретно на этом пляже — редко. Больше черепахи встречаются, они здесь яйца откладывают.

Женщина встала и, не снимая очков, пошла в море, покачивая бёдрами.

— Кто это? — спросил я.

— Добрейшая тётка. Встретил её позавчера вечером, попросил десять рупий. Она спросила, зачем, я рассказал, как живу здесь. Она мне штукарь дала.

Сансет был пасмурный, солнце нырнуло в облака. Вода в устье потемнела, подул ветер, и волны ощетинились острыми гребнями.

Лёхе кто-то позвонил, и он рысью убежал. Я походил вдоль берега, всматриваясь в огни кораблей на далёком рейде порта Васко да Гама, и позвонил тётке. Она торопливо пересказала последние новости — вроде всё было неплохо, но как будто что-то недоговаривала. По дороге к байку в сумерках я догнал осторожно ступавшую по песку женщину.

— Ой! — испугалась она.

— Оля, — узнал я. — Чего так поздно и одна?

— По пляжу гуляла. Я тут вообще одна, без компании.

— На две недели?

— На три.

— Могу подвезти. Куда?

— Кафе “Си Хорс”, тут недалеко.

— Знаю.

— Я там живу.

Через пять минут байк притормозил на перекрёстке.

— Может, я угощу ужином? — предложила Оля.

— Я не бедствую, как Лёха. Сам могу угостить. А кормят здесь неплохо, почему бы и не поесть.

— Ой, хорошо, — обрадовалась Оля. — Давайте вместе, а то я ещё не разобралась в местной кухне.

Пока ждали заказ в Sea Hors, Оля много говорила о своей парикмахерской с вульгарным названием “Версаль”, которую открыла ещё студенткой в начале нулевых в Горно-Алтайске. Она очень гордилась, что теперь это модный салон красоты, где работают лучшие мастера города.

“Как будто статью пересказывает”, — подумал я.

Вежливо слушая, я уклончиво и коротко отвечал на вопросы о себе. Узнав, что я тоже с Алтая, Оля зашлась от восторга и тоже заказала пиво. В темноте из храма неподалёку доносилась музыка. Индус принёс чай и пиво, а минут через пятнадцать остальное: гоби манчуриан, чикен бириани, чапати, чиз наан и палак-панир.

— Я прихожу на работу, как домой, уходить не хочется, — Оля никак не могла сменить тему. — Про нас даже в газете писали.

— Вот оно что. Радостно. Приятного аппетита.

Взялись за еду.

— Вкусно... Это как бы сыр, да? — похвалила Оля и призналась: — А ещё я люблю рисовать. Я училась. Потом забросила. Хочу здесь попробовать закаты запечатлевать.

— Замечательно, — покончив с едой, я похлопал себя по тугому животу. — Надо ехать.

Оля отпускала с неохотой и предлагала обменяться телефонами. Глядя на её запястье с браслетом из бисера и серебристых рыбок, я записал номер и долго не мог отделаться от ощущения, что делал это уже не раз. Пока не отправил Тосе не в меру длинное, ненатурально бодренькое сообщение, но она не ответила…

*   *   *

Святой Франциск называл тело братом ослом, подтверждая, что оно состоит при нас шутом. У него своё представление, что можно и чего нельзя. Захочешь пройти мимо, а оно упрётся, потому что ему хочется, ему так веселее и приятнее. Что делать с этим ослом? Воспитывать? Осла и шута?

Я проснулся от стука упавшей на пол черепицы. В дырке наверху мелькнула обезьяна, пробегая по крыше к манговому дереву, на котором ещё только появились маленькие зелёные плоды.

Взяв телефон, я увидел тринадцать пропущенных вызовов от “Оли из “Версаля”. Подумал, набрать — узнать, что произошло, но не стал торопиться. Оззик уехал в Хампи, и можно было ещё повалятся, ни о чём не заботясь.

В дверь постучали. Я лежал молча, прислушиваясь и гадая, кто бы это мог быть. А когда, через час, вышел на веранду, увидел беззаботно сидевшего в кресле Лёху.

— Ты как узнал, что я здесь?

— Иду, вижу — твой байк стоит.

— Как ты его различаешь? По номеру?

— По наклейке Иисуса и вмятине на крыле. Есть сто рупий?

— Зачем?

— Сегодня среда.

— И что?

— Концерт “Кундалини Аэропорт” в “Люде”.

— Интересно?

— Волшебно, чувак. Если ни разу не был, советую не пропускать.

— Поехали.

— Часов в пять зайду за тобой. Там ещё флимаркет, дневной рынок в Анджуне, к сансету закрывается.

— Отлично, мне как раз благовоний и тряпок надо.

Я съездил на пляж, искупался, на перекрёстке у Sea Hors купил арбуз и керд, покружил по деревне и поехал в аюрведическую аптеку у Сиолимского моста за зубной пастой и каплями для глаз. По дороге несколько раз звонил Тосе, но её телефон был недоступен.

В назначенное время Лёха стоял у порога, как часовой.

— Тебе здесь не надоело ещё? — спросил я.

— Нет, я здесь дома.

На базаре я нашёл лавку с дымившими ароматными палочками и подставками разных размеров и форм.

— Дима, здравствуй, — кто-то нежно коснулся руки.

Оля в палантине и юбке со слонами и рыбами выглядела, как сирена, сбежавшая на пару часов со своего острова в океане, чтобы купить ярких платков и украшений из полупрозрачных разноцветных камней.

— Ты прости, дружок, за ночные звоночки, — затараторила она, — ты уехал, а я встретила в кафе земляков, Саша и Наташа из Новосибирска, ой, такие милые, весёлые. Они рядом живут, пошли к ним и как-то незаметно набрались. А дома, это я уже плохо помню, захотела пообщаться с тобой. Хотела поговорить... спросить... а есть ли тут... парки? Природные.

— Есть? С водопадами.

— А ты куда сейчас?

— На концерт.

— Ой, можно с тобой?

— Ну... Да. Только мне ещё кое-что нужно купить.

— И мне.

Не имевший явных границ рынок — праздник запахов и звуков, — к вечеру походил на межгалактический базар. Он потихоньку сворачивался, между покупателями сновали шудры, таскавшие тяжести. С еле заметным приближением сумерек мир наполнялся загадочным предчувствием вечности, веявшим от моря, от солнца, от горизонта и от чего-то незримого и великолепного за ним.

Касту вайшьев (торговцев) на flea market в Анджуне, помимо индусов, представляли славяне, англосаксы, немцы и евреи, предлагавшие свои изделия из кожи, сумки, ремни, украшения и безделушки ручной работы. Но сбрасывали цену только индусы. Сторговавшись, мы взяли по покрывалу с Бобом Марли, пару гамаков, несколько рубашек, сари, кучу индийских фенечек и большую цветастую сумку под покупки.

В полном людей шеке Looda мы с трудом нашли себе местечко у выхода на пляж. Уходящее солнце подавало сигналы на сцену Пако Родригесу, настраивавшему мандолину. Погружая в транс, он заиграл знаменитый на всю округу Shiva jungle beat. Народ восторженно аплодировал. Kundalini Airport была из тех пляжных групп, вдохновленных морем, солнцем и первозданной чистотой бытия, идущей изнутри в ответ на мусор снаружи. Они звучали и выглядели, как вечно живые местные боги в телах без возраста, но уже слегка покоцанных временем.

В перерывах Оля из “Версаля” без устали рассказывала о себе, про богемную юность в новоалтайской художке, и даже пообещала подарить ученическую картину Евгения Олейникова “Чесноковка. Мансарда. Рядом винно-водочный”, узнав, что я подрабатывал там моделью в юности.

— Посидим у моря, — попросила она, когда концерт закончился.

Настроение у меня портилось, Тося не отвечала. “Где же ты, моя сеньора?” — слал я сообщения и ждал.

— Не хочется, — отказался я, наблюдая, как Лёха с загадочным видом выскочил из отгороженной уборной, словно по примеру Кейта Муна забросил в толчок петарду.

Вскоре из-за забора выстрелил фейерверк, но как-то криво, и попал Лёхе на спину. Майка загорелась, и он побежал к морю с криком: “Воды! Воды!”

— Ой! В честь чего это? — восторженно спросила Оля.

— Просто волшебник Фербораз уничтожает время, — мрачно пошутил я.

— Ты чего такой?

— Голова болит.

— Так поехали домой.

Встречный холодный поток воздуха пробирал насквозь. Оля дрожала, прижимаясь сильнее и сильнее, я чувствовал её дыхание на плечах, на шее, за ухом. Казалось, она растеклась за спиной, как горячее сладкое облако сахарной ваты.

— Посидим на балконе, — предложила Оля из “Версаля”, как только остановились у её дома.

Я покачал головой и достал телефон — входящих нет. Время камнем повисло под сердцем и провести его без мучения хорошо было в компании.

— Чуть-чуть согреться можно.

Мы поднялись.

— Я сейчас. Переоденусь и принесу выпить.

Оля вышла из душа в полупрозрачной тунике, принесла низкие стаканы, бутылку виски и содовую.

— Не холодно? — я отвёл взгляд.

— Сейчас согреемся, — она наполнила стаканы и зажгла свечки.

— Ну, за тех, кто в море, — шутливо сказал я.

— За нас, — серьёзно проговорила Оля.

В голове зашумело, тепло пошло к сердцу и — отлегло. Мигающая гирлянда на пальме во дворе посылала сигналы к бегству, но я лишь облегчённо выдохнул и откинулся на спинку пластикового стула.

Оля встала, подошла ко мне и сбросила тунику.

“Нет-нет-нет...” — хотел воскликнуть я.

“Да-да-да!” — решили за меня осёл и шут.

Сбегая через час, я долго не мог найти ключи от байка. Наконец усевшись в седло, снова затрясся от холода.

— Ты куда? Оставайся, — уговаривала Оля.

Из-за дома появился хозяин, старик-индус, крикнул что-то похожее на карканье и плюнул на стену.

— Что он сказал? — я не мог унять дрожь.

— Ну что, мальчонка, свербит печёнка, — серьёзно и таинственно проговорила Оля и засмеялся: — Да откуда я знаю. Ой, там что-то ползёт!

Индус размахнулся и шлёпнул тапком по огромному насекомому, похожему на скорпиона, ошмётки брызнули, оставив на стене подтёки, похожие на рога.

— Вот и почистил духовочку, — я нервно крутил ручку газа.

— Что? — не поняла Оля.

— Пока.

Она стояла, слушала удалявшееся тарахтение байка и видела за пальмами то, чего там не было: большие белые дворцы и храмы, процессию из людей и животных, слонов, верблюдов, размеренно идущих под звёздным небом.

*   *   *

Олдос Хаксли настойчиво советовал держать кота секса завязанным в мешке, иначе он изгадит всю жизнь. Даже если слишком поздно, и ему удалось сбежать, всё равно: ловите и суйте пакостника обратно в мешок. Я чувствовал, что раздвоился. С одной стороны, словно вернулся в юность, в мечту — жить на побережье, нараспашку, имея casa libre и подражая пиратам, начинать утро с коктейля из рома и пороха. С другой — эта мечта уже шла прахом, вскрыв мои тёмные стороны, уводившие в мутное нерадостное никуда.

Звонок Тоси застал меня у зеркала: я изучал застывшую гримасу разочарования.

— Неожиданно кончился срок действия симки, которую дали друзья, — объяснила Тося отсутствие связи. — Как у тебя дела? Хорошо тебе?

Я понёс чушь про мельницу в голове и печальное сало депрессии.

— Странный ты какой-то, — заподозрила неладное Тося. — Что-то там у тебя произошло. Ладно. Через три дня приеду. Расскажешь. Пока.

Я показал отражению язык и вздрогнул от нового звонка, схватил телефон, но, увидев “Оля из ”Версаля”, выключил. Завтракая дома вареным яйцом, овсяной кашей и папайей, я не мог отделаться от ощущения, что наблюдаю за собой с тоской и неприязнью.

После завтрака я уехал купаться в Кверим, подальше от людей. Собирая ракушки, бродил по пляжу, пока мозг не стал плавиться от жары. На обратном пути долго выбирал шек, тоже побезлюднее, чтобы ни с кем не встречаться. И первый, кого там увидел, была Оля из “Версаля”.

— Ой, сердцем чувствовала, здесь встретимся. И осталась, — затараторила она. — Ребят из Новосибирска, Сашу и Наташу, с которыми в “Си Хорсе” познакомились, провожала. Они на такси поехали в аэропорт, а я сказала, сама доберусь. Ты чего не отвечал?

— Срок действия симки закончился, надо новую. Гоби манчуриан, чиз наан и ту кингфишер, — заказал я.

Вода шевелилась и мычала, точно корова. Официанту я не понравился, он норовил встать ко мне спиной, а Оле из “Версаля” улыбался.

— ...а тётка работала на “Мелодии”, записывала Пугачёву. Я сидела с ней рядом, как вот с тобой, плечом к плечу, — она продолжила бесконечный рассказ о себе, будто и не расставались.

— Тебе сколько лет было? — я налегал на пиво, и настроение улучшалось.

— Восемь, почти девять.

— А песня какая?

— “Соломинка”. Я ещё ходила с тёткой на кладбище к Высоцкому, это же было как раз после его смерти. Я хорошо понимала, кто он. И у меня в голове эти два события связались в одно очень важное...

— Я понял, ты словила эффект Пугачёвой-Высоцкого! — смеялся я. — Тебе за сорок, а больше тридцати не дашь.

— Что за эффект? — тоже засмеялась Оля.

— Эффект небожителей, прикоснувшись их энергии, — не стареешь.

— А другие почему постарели?

— Кто другие? Почти все в порядке. Ну, может кто-то неправильно и поздно касался. Это же ещё от расположения планет зависит. У тебя-то прямо ритуал был, в храме музыки и у входа в царство мёртвых...

— Шутишь?

— Ага, — я открыл ещё одно пиво. — Но выглядишь, правда, хорошо.

— Спасибо. А где у них уборная?

— Вон, видишь, хибарка из пальмовых веток.

— Ой… Страшная какая!

Пока она ходила в туалет, я достал из рюкзака блокнот, куда записывал незнакомые английские слова, телефоны и адреса, вырвал чистую страницу и переписал из интернета стих Буковского, который в шутку давно хотел выдать за свой. Но только закончил, как бриз выхватил листок и унёс.

*   *   *

“О, море, встреть меня. Тобой / измерю бездну бездн себя! — по совету Семёна Караскина я читал стихи Шри Ауробиндо, находя темы и слова, созвучные моему пониманию жизни. — Вкуси восторга мёд, / что в риске, в крахе / дух, ликуя, пьёт”.

— Это хорошо, — согласился я, хотя самому было плохо.

Солнечное утро не радовало, а дразнило недосягаемой мечтой.

На соседнем балконе обитала пожилая пара, мужчина вставал рано, как птичка Божия, и шёл к морю через пальмовую рощу. Несколько раз я следовал за ним и слышал, как он, умываясь солёной водой, напевал что-то типа: “Наша доблесть не дым, который рассеет ветер”. Сейчас он ещё был дома и о чём-то разговаривал с женой, в ответ она громко сказала:

— Хороший был человек, его зарыли в землю, как в мавзолей.

Садясь на байк, я повторил: “Хороший был человек...” — и поехал на вокзал в Маргао.

Увидев на перроне Тосю, сияющую улыбкой, как жемчугами и кораллами, я почувствовал прилив сил. Захотелось броситься на негодяев и подонков и крушить, как мальчишка спелые арбузы. Но вспомнив о своём поступке, я поник.

— Ты оброс, — обняла меня Тося, потрепав меня за бородку. — Подожди-ка.

Она стала перекладывать вещи из рюкзака в пакет. Вытащила вкусно пахнущий свёрток.

— Это что?

— Сало. Ребята из Кременчуга, познакомилась с ними в Путтапарти, передали друзьям в Анджуну. Заедем, отдадим. А это тебе, — Тося протянула монету в две рупии с изображением Шри Ауробиндо. — В поезде на сдачу получила.

— Спасибо. Ты самая добрая, разумная, изящная и благородная.

— Приятно, но ты меня совсем не знаешь. Теперь узнаем друг друга получше. Маме звонил? Как она?

—Держатся. А что за история с байком и деньгами из моря?

—О, Димка, чудесная история! Я искала байк в Понди, чтобы ехать в Ауровиль. И как специально, все разобрали на выходные. Там какой-то корпоративный слёт проходил с концертом. В общем, мне достался один из последних, старый, потрёпанный, за полторы тысячи рупий на четыре дня. Он ещё и заглох на набережной у памятника Ганди. Я так расстроилась, что пошла собирать ракушки. Хочу успокоиться, а в голове одно: “Эх, мои полторы тысячи рупий, жалко”. И вдруг накатывает волна, вижу: плывут зелёненькие бумажки, рупии. Выхватываю их из воды, ровно три по пятьсот. Сначала подумала: мои смыло, смотрю: рюкзак на месте.

— У тебя хорошие отношения с морем.

— Баба и море переспорит, — засмеялась Тося.

— А что за чел, с которым ты в итоге добралась? — спросил я, усаживаясь в седло.

— Илия, хороший парень! Спросил дорогу к ашраму Ауробиндо, когда я вернулась к байку. Такой правильный, красивый, на “энфилде”. Когда я ему рассказала, что со мной случилось, он предложил поехать в Ауровиль вместе. На обратном пути из-за коровы попали в небольшую аварию. Я ногу чуть поранила. Сейчас в порядке. Остальное знаешь. А ты как тут без меня?

Как утверждал один журналист, слова которого потом приписали Курту Воннегуту, наш выбор наполовину во власти случая. Про свой — Оли из “Версаля” — я не знал, какова в нём доля случайности.

— Раздаю кармические долги.

— Как-то странно ты со мной по телефону говорил.

— Был повод.

— Расскажешь?

— Попозже.

— Чему ты тут занимаешься?

— Перечитываю “Дон Кихота”, но залип на двадцатой главе.

Всю дорогу мы перебрасывались фразами, пока восхитительный пейзаж, открывавшийся с моста через реку Мандови, не отвлёк нас от разговора.

*   *   *

Жить нужно так, будто ты уверен в бессмертии. Прочь сомнения, сжимающие сердце ужасом конца, уверенным нужно быть на все сто. Последние слова Людовика XVI на эшафоте были обращены к палачу: “Нет ли вестей от Лаперуза?” Такое мог спросить человек, не сомневающийся в своём бессмертии.

Быстрые сумерки творились примерно в одно и то же время, около шести вечера. Если погода позволяла смотреть на тачдаун, когда солнце уходит в море на безоблачном горизонте, я наблюдал его в малолюдных местах побережья. Если было пасмурно, сидел в шеке на краю пляжа Тортуга.

Измену я принял как аутоагрессию, жёсткий удар от самого себя, приведший в состояние грогги, и теперь не верил себе и боялся, готовый пропасть. Но прежде я хотел понять, была ли страсть случайным наваждением, избирательным сродством или входила в кармический план.

Чтобы отвлечься от назойливых мыслей, я прислушивался, о чём говорят за соседними столиками. Половина посетителей — русские. Они удачно прикупили сувениров и тряпок, увидели что-то интересное, неожиданно встретились с кем-то, ели вкусное и радовались, как дети, собравшиеся жить долго и счастливо. Их оптимизм передался мне. Составляя в блокноте строки из услышанных слов, я тихо напевал:

Эй, весёлые индусы,

Подарите ваши бусы.

Ваши бусы, барабаны,

Раздавайте всем бананы.

Мы бананы будем кушать,

Ночью будем море слушать.

Утром приплывут дельфины

И посадят нас на спины.

Поплывём в другие страны,

Будем есть мы там бананы,

Раздавать там будем бусы.

Вспоминайте нас, индусы.

Я же почему-то вспомнил, как в детстве долгими зимними вечерами пили чай с двумя-тремя сортами варенья и обсуждали с мамой, приятно волнуясь, ожидаемые поездки на летние каникулы в далёкие красивые советские города, где жили родственники и друзья родителей. Рига, Алма-Ата, Чимкент, Киев, Одесса... Первый раз на море. Любовь к нему навсегда. Вздохнув, я повернулся к закату и увидел Семёна, идущего по кромке моря от устья Чопоры.

— Эй, Караскин! — замахал я.

Увидев меня, Семён обрадовался, словно перед ним всплыл доктор Баллард и его “Наутилус”. Расположившись за столом, студент принялся за угощение: сырная лепёшка, имбирный чай и мёд.

Он был с книгой.

— Что читаешь?

— Дхаммападу, — протянул Семен.

Я взял и открыл наугад: “Как в дом с плохой крышей просачивается дождь, так в плохо развитый ум просачивается вожделение”.

— Н-да... Ты буддист?

— Наверное. При помощи буддизма я вылечился от эпилепсии.

— Как?

Караскин добавил мёда на сырную лепёшку.

— Получил прибежище, а через год, когда делал пхову, вдруг начал растворяться и увидел пятиугольную чёрно-синюю корону. Лама Оле заметил это и сказал, что я его друг. После пховы болезни как не бывало. Потом прочитал, что Чёрная Корона Кармапы, несущая бесконечною радость, имеет такую же энцефалограмму, как и эпилепсия. Просто обычно тело не выносит такой энергии...

— У меня дежавю, я это слышал где-то...

— Во всяком случае здесь не было ни одного приступа. Только тут я впервые ощутил, насколько мощно и красиво жить без оглядки на прошлое.

— Да, здесь хорошо. В Зеландии и на Мадагаскаре наверняка не хуже.

— Дело не в Мадагаскаре. Жизнь может подкинуть самые кайфовые варианты, сделает тебя беспечным. Жизнь может занести куда угодно, живи где захочешь. Но ты никогда не доберёшься до истины, пока не сойдёшь на берег, который тебе нужен по-настоящему. Там, где ты избавишься от лишнего, потому что это твоё место. Хотя лишним может оказаться полбашки, почти все твои мысли и желания. Останется только одна мысль и одно желание.

— У тебя это какое?

— Есть такой австралийский подводный архитектор, Ллойд Гадсон, он провёл в общей сложности месяц под водой, проплыв через греческие острова на подводной лодке с человеческим двигателем.

—Как это?

—При помощи педалей. Он рекордсмен Гиннесса по количеству электроэнергии, выработанной таким способом.

—Зачем? — вырвалось у меня, и я тут же замкнул пальцем рот.

—Потому что он человек-исследователь, настоящий творец своей жизни. Из тех, кто, как и я, занимается практической психогеографией. Будущее за реализацией унитарного урбанизма в битве за праздность.

— Чем занимаетесь? Прости, половину не понял.

— Живём осознанно в нашем обществе спектакля. Надо тебе почитать о психогеографии, о практике чувственных перемещений, об утраченном искусстве ходьбы. Или давай сейчас пройдёмся, поговорим об этом.

— Не могу. Я жду Тосю.

Семён нервно дёрнул головой и закашлял, подавившись чаем. Вчера на концерте ночного маркета в Арпоре он встретил меня и Тосю. Увидев в ней дакиню, из чьих волос плели корону Кармапе, кажется, тоже потерял голову.

— Пойду, — он встал.

Солнце опустилось в море, раскрасив небо удивительными оттенками.

— Наверное, по такому горизонту скучал Ник Дрейк, когда вернулся в Англию и затосковал от сырости и тумана. Ему надо было вернуться и искупаться, жил бы до восьмидесяти, — я не хотел отпускать Семёна и говорил первое, что приходило в голову.

— Не могу его долго слушать, — он протянул ладонь для рукопожатия. Красиво, нежно, но слишком печально.

— А для меня Дрейк — как шёпот волн ночью.

— Для меня тоже. Я даже знаю, как играется “Плэйс ту би”, — Семён напел: — Нау ай эм дакэ зен зе дипест си.

— Круто, — отпустил я его руку. — Ты правда пешком, что ли?

— Да! — из полумрака крикнул Караскин.

Он был лёгок, его белая футболка быстро исчезала в ночи, как мятежный парус, утверждавший, что вряд ли мир для него был гнетущим псевдонаслаждением.

*   *   *

В книге Уилла Селфа “Кок-н-булл” с мужчинами и женщинами творится неладное: они приобретают не свойственные им качества противоположного пола и как бы меняются местами, но на самом деле просто сходят с ума от возбуждения. Что в этом интересного? Ничего, кроме того, что другие мужчины и женщины готовы принять в этом участие. Жить в таком мире страшновато, несмотря на хэппи-энд.

Увидев приближавшееся светлое пятно, я решил, что Семён возвращается. Ожидая его, я вслушивался в море, которое, как обиженная женщина, без устали нашлёпывало пощёчины берегу.

— Тося, — выдохнул я. — Я думал, ты уже не придёшь. Ты откуда?

— В Арамболь с Оззиком ездили.

— По вечерам там классно.

— Толпа фриков, похожих на твоих новых друзей.

— Ха-ха. Скажи уж, на меня.

— Да, ты тоже что-то запустил себя.

— Я... — увидев скомканный клочок бумаги, катившийся по песку к моей ноге, я ловко подхватил его, развернул и без труда прочитал неразборчивый почерк:

“Первая волна сбивает тебя с ног, и ты катишься, катишься, катишься, но не захлёбываешься, даже если стараешься захлебнуться. Вторая волна подстерегает тебя, когда пытаешься подняться на четвереньки, и во рту становится солоно, но ты ещё жив, даже если уже готов умереть... Третья волна накрывает тебя с головой, и ты думаешь: это и есть конец, потому что это на самом деле конец... А четвёртая волна уносит тебя в открытое море, и ты вспоминаешь, что всегда был рыбой”.

— Откуда это?

— Гугл в помощь, — Тося смотрела на меня, как на человека, вспомнившего, что он был рыбой после первого удара волны.

— Бук, — узнал я вырванный накануне листок из блокнота. — Не может быть. Откуда он здесь?

На безлюдный пляж заглянула нарождавшаяся луна. Прилив докатил волну до крайних лежанок, и над одной из них покачнулся навес. Двое непальцев выбежали и стали поправлять сооружение. Один поскользнулся и смешно упал, хватаясь за второго. К ним на помощь спешил появившийся откуда-то Лёха.

Я вскинул руку, хотел его окликнуть, но передумал.

— Кто это? — Тося заметила моё движение.

— Знакомый чувак, похож на Зельдина в молодости.

— Когда ты успел со всеми чуваками познакомиться?

— Очень давно. Ещё до твоего рождения. С этим мы ходили в экспедиции Фернандо де Сото, вместе голодали у реки Святого Духа. Он плохо обращался с аборигенами и теперь страдает за них.

— Где голодали?

— Сто тысяч глюмглеффов отсюда.

— А на нормальном языке? Без шуточек ты можешь говорить?

— Не могу. Вообще теперь ничего не могу. Меня что-то мучает...

— А ты не мучайся, Дим, я всё знаю. Случайно сегодня прочитала твою переписку с Олей в ноутбуке.

— Что?! Как ты могла?.. Вот ты дура. Прости, не слушай меня. Не уходи, — я боролся со злобой и страхом внутри. — Я неблагодарный, да... — И тут же снова нагрубил: — Нет, ну это капец какой-то! Вот ты дура!

Тося исчезла с берега, как призрак.

Я прилёг на топчан и долго смотрел на звёзды, пока не стало смешно. Бог — большой юморист! Трудно научиться смеяться вместе с Ним и видеть вокруг не трагедию, а комедию. Только если поймёшь, что чаще шутки Его не для того, чтобы придержать нас, а на радость — понять себя и других.

Вспоминая, как работали с Дёмушкиным, его историю с фреской, я понял: “Дон Кихот — вот кто Иисус в терновом венце из медного тазика и копьём, ставшим посохом, а Санчо на осле — его верный апостол Пятница, губернатор всех свободных островов”.

Проникшись образами, я незаметно задремал. Ночной прилив вырвал из сна, где я приклеивал чертежи кораблей к мокрым стенам ванной и никак не мог перекрыть кран с шумным потоком воды. Я открыл глаза, чувствуя сырость. Серебристые, похожие на драгоценную стружку волны накатывали на берег уже далеко за топчаном. Я вскочил и побежал по воде к пальмовой роще, на тропинку. У ближайшего гестхауза увидел тень головы, утыканную шипами, и вскрикнул: “Да?! Да ладно! Что за черт?!” Из-за тряпки с изображением Будды выглянула голова в дредах.

— Хай, бразе, — помахал темнокожий еврейский парень с бородкой, как у Сервантеса.

— Да здравствуют люди! — прокричал я с истеричным смехом. — От истины не отрекусь, но сил её защищать нету!

Пошатнулся и побежал дальше.

*   *   *

В жизни бывает всякое: сегодня теряешь, завтра находишь, послезавтра отдаёшь сам. Я проснулся на матрасе в пляжном кафе “Бора-Бора” от вздохов коровы, задумчиво стоявшей в колючем кустарнике возле кучи мусора. Я не сразу вспомнил, почему я здесь, и смотрел на животное, как на продолжение сна.

Из-за перегородки появились два индуса, жившие тут же при кухне. Есть не хотелось, но чтобы задобрить их, я заказал рупий на пятьсот и пошёл купаться.

Приятные, лёгкие, как шёлковые постели, волны ласково покачивали затёкшее от неудобного лежания тело. В первый же день на пляже я придумал себе морскую йогу — выгибался и растягивался так, как не смог бы на воздухе, а в солёной воде творил чудеса.

— Вот это, я понимаю, талассотерапия, — бормотал я.

На завтрак за соседний стол пришла пара, беленький мужчина был в футболке с Че Геварой. Команданте с вызывающей усмешкой смотрел на мир. Посвежевший, я одобрительно кивнул, мужчина, подумав, что его приветствуют, кивнул в ответ.

— Хороший выбор, — указал я на футболку. — Че — символ нашего столетия.

— Да он просто убийца, этот ваш Че, — сразу отреагировала спутница, словно продолжая недавний спор. — И был убит такими же убийцами.

В отличие от женщины, я видел в смерти Че, призывавшего при любых обстоятельствах оставаться людьми, распятие Иисуса, а сейчас — ещё и Дон Кихота, бесстрашно ринувшегося на мельницу цивилизации.

— Вот какие футболки нужно носить, — указала женщина на крупного, загорелого до блеска мужчину, подъехавшего на байке: на его безрукавке на груди красовались психоделические грибы, а от предплечья до шеи — цветные татуировки.

— Сейчас наша цивилизация — это маленький отряд Че, со всех сторон окружённый врагами, как в боливийском ущелье. И у этого отряда нет иллюзий! — завёлся я. — Он либо сгинет, либо должен победить, навсегда.

Мужчина нехорошо посмотрел, и я замолк; моё внимание переключилось: я узнал человека в футболке с грибами — это был местный писатель Вася Карваев. Он когда-то влип здесь по-крупному, отсидел в гоанской тюрьме и обосновался на побережье навсегда, торгуя самиздатом — романом “Межгалактическая устрица” о своей жизни в Гоа. Он кого-то поджидал. Вскоре появился невысокий человек, который, если бы не залысина, очень походил на Сержа Генсбура.

— Аркаша, доброе утро, — обрадовался Вася Карваев, доставая книги. — Вот, принёс ещё два экземпляра, как обещал.

Я вспомнил, где видел Аркашу, — на ночном маркете в Арпоре, он покупал бронзовые статуэтки Будды и Шивы. Они присели за стол. Вася оживлённо рассказывал о своих приключениях, Аркаша смотрел на него, как на дурака.

Море искрило солнцем, словно оголённая электропроводка. У меня уже рябило в глазах: ночью я потерял тёмные очки. Позабыв, как оказался здесь, я был уверен: этим чудесным днём всё должно быть прекрасно. Тренькнув, сообщение от Тоси мгновенно напомнило: “Завтра уезжаем. Зайди забери вещи”. Через минуту второе, от Оли из “Версаля”: “Надо встретиться, это важно. Через час буду у “Си Хорса”.

Вернувшись в реальность, я хотел ещё посидеть, но вспомнил, что байк остался в устье Чопоры, в получасе ходьбы.

— Привет, Вася, — кивнул я, проходя мимо, и подмигнул Аркаше. — Ларга вида либертад, амигос!*

<* Да здравствует свобода, друзья!>

Проезжая поворот у Sea Hors, я не признал Олю, пока не увидел в зеркало, как она машет у лавки с итальянским мороженым. Оля в косынке и жёлтых гоанских очках, подкрашенная и ухоженная, выглядела, как гордая Орнелла Мути в роли самой красивой жены.

— Свози меня к Сиолимскому мосту, в аюрведическую аптеку, — попросила она.

— Это важное дело?

— Надо сестре в Москву передать чаванпраш. Это срочно, человек сегодня улетает.

— Понятно.

Потом я согласился попить чику ласси в джус-центре в Чапоре, искупаться на Вагаторе и посмотреть на камень с высеченным лицом то ли Будды, то ли Шивы. Фотографируя Олю рядом с камнем, я решил, что надо вернуться в “Бора-бора”, отблагодарить индусов за то, что не выгнали ночью, заказать роскошный ужин на двоих и расстаться, лучше навсегда.

Приехали к закату, было пасмурно и ветрено. Увидев Аркашу, потягивавшего пиво в одиночестве, — ему принесли большого тунца, — я тоже взял бутылку Kingfisher, потом ещё две и вскоре понёс грустную ересь, мол, оглянись, подруга, весь мир в развалинах.

— Что с тобой? — Оля попыталась вытянуть меня на откровенный разговор. — Я чувствую, что-то произошло.

— Всё пропало, я скоро уеду.

— Далеко?

— За сто тысяч глюмглеффов отсюда.

— Что?

— Отстань, сеструха, я в печали.

— Ты можешь говорить нормально?

— Я могу говорить аморально.

Ольга вздохнула, посмотрела на проходившего мимо индуса, увешанного таблами. Поймав её взгляд, тот подошёл и стал настукивать, предлагая товар.

Аркаша уже разобрался с рыбой и позвал индуса. Подмигнув мне, он купил барабан, пока я громко рассказывал правду:

— Это была измена, я не понимаю, как это получилось. Я не хотел! Честно! Она не отвечала на телефон, я подумал чёрт те что. Да, я меряю людей по себе. Да, я идиот! Нет, хуже.

— Ой, ну ладно. У меня тоже двое детей и муж, которого я не люблю.

— Но я-то люблю!

— Нет.

— Дура!

Оля из “Версаля” убежала в слезах.

*   *   *

Поднявшись выше других, так ли уж плохо быть Парсифалем, утратившим интерес к физическому существованию? На высокой башне много печального ветра... Погружённый в себя, я ничего не замечал. Неумелое постукивание по барабану вывело меня из задумчивости. В кафе из-за ветра, задувавшего песок так, что он скрипел на зубах, людей ужинало мало. Рядом сидел Аркаша с таблой и двумя зелёными бутылками с птичкой на этикетке.

— Не кисни. Молодцом, так их, баб! — он, видимо, принял меня за обаятельного негодяя, жиголо, который использует дам бальзаковского возраста.

— Да ну их....

— Я тебе где-то видел. Ты откуда?

— Из Барнаула.

— А я из Москвы, — Аркаша внимательно посмотрел на меня, на дорогие кожаные сандалии, которые отдал Оззик, на ладно скроенные шорты с лейблом FIRMA и спросил: — Интересуешься антиквариатом? Я тут нарыл кое-что интересное. Всё не вывезти, могу поделиться за условное вознаграждение.

— Можно глянуть. Интересно, — я хотел поскорее уйти, побаиваясь возвращения Оли.

Аркаша жил поблизости, на береговой линии в большом двухэтажном доме с видом на море. Первый этаж занимал его друг Сан Саныч, плотный мужчина лет пятидесяти, который лежал на диване перед телевизором с тарелкой фруктов и смотрел на You Tube канал “Серебряная коллекция советских фильмов”. Не вставая, он лениво пожал мою руку.

— Скучаешь, Сан Саныч? — спросил Аркаша.

— По яхте своей скучаю, вот бы её сюда, — зевнул Сан Саныч.

Пока Аркаша доставал бутылку рома из холодильника и разливал, он подробно описал достоинства своего прогулочного судна с тремя каютами и добавил:

— А стоит, как Аркашина картинка.

— Что за картинка?

— Да так, фреска... Лох один сам отдал, а вещь оказалась ценная.

— А есть фото? У меня дядя из Якутии скупает такое, уже целый эрмитаж собрал. Не жалеет денег, — говорил я, видя оживление Аркаши, уже искавшего фотографию в телефоне. Взглянув на мужчину с посохом и в терновом венце, я замер. — Репин. Поздний.

— Разбираешься, — удивился Аркаша. — А хочешь, твоего дяди будет? Но это дорого, вещь уникальная, это уже искусство, предоплата нужна. А вот бронзовый Шива времён британского правления, это и ты потянешь, — указал Аркаша на статуэтку.

Я узнал новодел с ночного рынка.

— Так ты говоришь, лох сам отдал.

— Ага, зачем ему такое.

— Сколько стоит?

— Двадцать тысяч долларов. Предоплата — две. А вот Шиву за десять тысяч рупий отдам.

— Подумаю.

Выпили ещё, но у меня было ощущение — я наступил в то самое, склизкое и вонючее, и никак не могу сойти. Пока Аркаша спорил с Сан Санычем, как в Индии сжигают покойников и где это делают в Морджиме, я вышел во двор и молчком отвалил.

По дороге вспомнил, что ехать некуда, и встал на обочине, чувствуя себя, как Егор Шилов: свой среди чужих, чужой среди своих. Где-то в храме звучала музыка. Двигаясь по тропинке вглубь деревни, я увидел костюмированное представление. Глядя на синего мужчину, сражавшегося с демонами, и на прихожан, я подходил ближе. В храме звякнул колокольчик, и под звуки “ом” меня накрыло озарение — нельзя так спокойно отпускать негодяев.

Развернув байк, на повороте к “Бора-бора”, когда фара неожиданно потухла, я чуть не улетел с дороги.

— Да у тебя защитники ещё, ё! — выругался я. — Не отступлю.

Аркаша сидел за столом и держал в руках гравюру. Сан Саныч храпел перед телевизором. Входя, я увидел на стене прежде не замеченную бестелесную голову бога Раху, чем-то похожую на Аркашину. Теперь он не казался полысевшим Генсбуром, вид у него был вполне демонический — тёмный лорд, который повелевает обманом, превращает друзей во врагов, сам себе выдумывает дерзкие опасности, попадает в них и скрывает это.

— Идите, сударь, идите, — на экране толстый монах в рясе подталкивал в спину худощавого мужчину в измятых доспехах и приговаривал: — Оружием вашим будет истина, а щитом — мир.

Аркаша повернулся ко мне со счастливой улыбкой, ничуть не удивившись возвращению:

— Ну что, созрел? Знаешь, чем отличается великий художник от обычного?

— Чем? — дрожь в ногах стала сильнее, я присел.

— У обычного художника ты смотришь на красавицу, а у великого — красавица смотрит на тебя.

— Ну ты, красавец! Я-то знаю, кто ты. Мне Дёмушкин рассказал, как было на самом деле, как ты отжал у него фреску. Думаешь, умнее других? Живёшь обманом и всех переживёшь? Потому что некому тебя осадить… Думаешь, большинство таких же, как ты. Да, я сам жил как обманщик, врал себе и другим. Теперь нет, теперь таким, как ты, от меня будет жёсткий ответ. Беззаботная жизнь закончилась!

Дрожь в ногах исчезла.

— Пошёл вон, — спокойно сказал Аркаша.

Лицо его почти не изменилось, только улыбка сошла. Она появилась у Раху, висевшего за спиной.

*   *   *

Жизни надо отдаваться, как течению. Не требовать от неё объяснения и понятного сюжета. Жизнь — река, а не книга. Не мы её читаем, она — нас. Спешить быть прочитанным — всё равно, что бежать навстречу восходящему солнцу, чтобы ускорить рассвет.

На жёсткой кровати лежать было неудобно, но вставать не хотелось. В бунгало, которое я снял вчера поздним вечером, единственное окно выходило на скалу, и людей не было видно, только слышно.

Проголодавшись, я перебрался в ближайший шек на топчан. Было ветрено, и высокие волны пенились, с шумом выкатываясь на берег. На красном пикапе проехали спасатели, в мегафон предупреждая об опасностях купания.

— Май френд, — позвал я официанта, наблюдая, как по пляжу на четырёх конечностях бегали дети в масках животных.

Возмущённому их громким лаем мужчине через два топчана стройный мускулистый старик объяснял, что так дети возвращаются к первоначальным настройкам, сопротивляясь перегибам цивилизации.

Заказав сырную лепёшку с чесноком, рис с зирой и чай масала, я безучастно смотрел, как возмущавшийся мужчина полез в воду и его сбило волной. Спасатель вывел мужика на берег, а он вместо благодарности громко утверждал, что спасся бы и сам.

Только принесли чай, как пришло сообщение от Тоси: “Ты когда приедешь вещи забирать?” Неторопливо поев, я выпил ещё стакан чая. Полежал, глазея, как ловят ветер кайтсерферы и парапланеристы, дочитал на смартфоне двадцать первую главу “Дон Кихота” и поехал к Оззику.

Увидев “энфилд” у дома, я сразу понял, чей он.

Прячась в кустах, как в фильме, где у меня могла быть главная роль, а досталась второстепенная, я наблюдал, как всё шло по чьему-то сценарию: “Выходит Илия, надевает серебристый шлем и становится похожим на рыцаря Белой Луны в новых доспехах. Появляется Тося в дорожной одежде, бриджах и куртке, она обнимает на прощание Оззика, прикрепляет рюкзак, и рыцарь Луны увозит её под лай собаки, выбежавшей из тени навеса. Напоследок Тося бросает взгляд в сторону шевельнувшихся кустов”.

— Только уехали, — сказал Оззик, когда я вошёл.

— Я видел.

— Илюха — красавчик, конечно, не то, что ты — бродяга. Чего так плохо выглядишь? Бомжуешь? Я бы тебя оставил, но ко мне подруга завтра приезжает. Она задержалась в этом году из-за матери... А тебе что здесь делать, только ума набираться, — выложил Оззик то, что думал.

— Я бунгало снял в Арамболе.

— Там тебе самое место. Вещи заберёшь?

— Ага. Куда они поехали?

— В Кералу. Такие смешные... Я им, говорю: вы все смешные, а Кисанов — нет.

— Почему — нет? Кто — все?

— Да вчера, когда Илюха приехал, тут вся наша компания собралась. Все такие продвинутые, осознанные, тебя обсуждали, какой ты смешной, повёлся на местные искушения. А я им сказал, что ты не смешной, а грустный, печальный и светлый.

— Спасибо.

Вернувшись в Арамболь, я почувствовал облегчение. Сложил вещи в бунгало и отправился гулять. Пока ходил кругами, один и тот же индус попался на глаза раз пять. В сумерках на пляжном рынке я увидел Семёна Караскина, торговавшего комусами. Я купил две печёные кукурузы и подсел.

—Ещё и варганами банчишь?

—Да, поткинские, с Алтая, кстати. Мне их сосед оптом отдал в прошлом сезоне. Продаю с самоучителем авторской техники игры. Это я сам написал. Живу тут, понимаешь, как шраманы, на подножном корме. Как могу, приспосабливаюсь к местным реалиям.

— Настоящий путешественник.

— Это нормальное состояние — путешествовать, любой может себе позволить. Мысль старая, но мало кто применяет на деле. Хотя здесь половина таких... Ты как? Сегодня у друзей на крыше “Вена Порте” играют. Они, оказывается, тоже из Барнаула. Приглашаю. Пойдёшь?

— Здорово, да.

Первые, кого я встретил, подъехав к дому, были Лёха и Боцман.

— Тоже будешь играть?

— Позвали, — кивнул барабанщик.

Музыканты джемовали самозабвенно, как на главной сцене этнического фестиваля: таблы, вибрафон, гитара и шумовые эффекты вплетались в бесконечный зов Аравийского моря, как ленточки в косы.

— Барнаул... Калманка, — женский голос диспетчера автовокзала, сэмплированный и замиксованный, повторял из колонок знакомый рейс, словно доставляя приветы с Алтая.

Чуть ошалев от красивых людей и музыки, я выпил розового шипучего вина из чьего-то стаканчика. Через полчаса неожиданно стало весело и в животе запорхали бабочки.

— Йо-хо-хоу! — воскликнул я и дурачился, пока на рассвете не добрался до своей жёсткой кровати в бунгало, которая показалась пуховой.

Под шум волн я уснул, спокойный, почти обновлённый.

*   *   *

Если у человека со связанными руками развязался язык, значит, он знает, что говорит. А если молчит — знает самое главное, недоступное тем, кто связал ему руки. Утром пришли полицейские. Спросонья я никак не мог понять, что им надо, и вызвал Караскина. Приехав, тот объяснил: в полицию поступило заявление от Аркадия Зельдина, что я занимаюсь незаконным ведением турбизнеса, и теперь меня ждёт депортация.

— Кто этот Зельдин Арка...? А, понял, откуда ноги растут. Так это ложное заявление!

— Оно наверняка проплаченное. Перешёл ты дорогу этому Аркадию.

— А как они меня нашли?

— Не знаю. Видимо, у Аркадия везде свои люди.

— А, этот индус! Вчера, ходил за мной... Куда меня сейчас?

— В Пернем, в участок. Там что-то подпишешь и отпустят собрать вещи, а завтра домой.

— Куда?

— На родину. — Караскин проводил до полицейской машины. — Телефон оставят. Звони, если что.

Только машина тронулась, подбежала женщина.

— Ой, не успела. А что с ним будет?

Караскин вспомнил, что видел её со мной на байке.

— Ничего страшного, просто отправят домой.

— Когда?

— Уже.

Женщина смотрела растерянно. Караскин понял, что она здесь не случайно, — тоже, наверное, искала меня. Чтобы не обсуждать происшедшее, он быстро ретировался на утреннюю прогулку по склону скалы в джунгли к баньяну, где, по местной легенде, в шестидесятых побывала ливерпульская четвёрка.

В жару Караскин отдыхал на балконе. Пил охлаждённый Maaza — напиток из манго — и услышал, как подъехал байк. На его удивление, я оказался не удручённым, а бодреньким.

— Из Пернема повезли в Мапсу. За два часа в камере узнал больше, чем тут за три недели. Со мной белорус сидел за подделанную визу. В прошлый сезон, когда он съезжал, к нему в рюкзак забрался геккон. Он его только в поезде обнаружил. Геккон доехал с ним до Дели, а в гостинице на Мэйн-базаре из рюкзака убежал в душевую. Через два дня белорус сел в поезд на Харидвар, открывает рюкзак, а геккон снова там. Так он его до Кумбха Мэлы и довёз. Вот геккон переродится так переродится.

— Не унываешь. Хорошо. Тебя надолго отпустили?

— На пару часов, собраться, завтра самолёт. А, ерунда. Всё равно надо было уезжать, просто билет переоформили на пораньше. Хоть тётка обрадуется. Это Оля из “Версаля” прибежала, когда меня в полицию повезли?

— Наверное.

Я посмотрел по сторонам и удивился:

— Порядок наводишь?

— Подгребаюсь потихоньку, через пару недель тоже хочу, как тот геккон, в Дели. Потом в Решикеш.

— А у меня не получилось, как планировал. Никуда не съездил.

— Расслабься, просто твои желания тут вышли боком. Тоже опыт.

— Это либо благословение, либо проклятье.

— Зависит от того, как на это посмотреть. А может, и то, и другое. Напиши об этом.

— Как?

— Живенько и правдиво. У тебя вон блокнот всегда при себе.

— Если бы все писали живо и правдиво, то срок ожидания голубя с веткой мира сократился бы в разы.

— Хорошо сказал.

— Это не я, Пришвин.

— Семён! — прокричали под окном.

— Ирен приехала.

— Кто это?

— Знакомая. Парикмахер из Балашихи. Она меня тут стригла пару раз. А я ей помогал жильё и байк найти.

— Ха, везёт нам на парикмахеров!

Девица на мотоцикле смотрелась, как Ланселот Озёрный на боевом коне. Увидев на балконе двух мужчин, она помахала чем-то блестящим.

— Смотрите, что я сегодня нашла на флимаркете в Анджуне! Аутентичнейший индийский тазик для мытья головы и бритья. Там, кстати, по дороге авария в Морджиме, на повороте к “Бора-бора”, два мужика, русские, на байке с обочины слетели, живые, но сильно покоцанные. Статуэтки разбитые валяются.

— Хорошо водишь? — спросил я, когда Ирен поднялась. Высокая и рыжая, как женщина-воительница. Страшно представить ее с ножницами… — Наверное, только здесь за рулём, как я?

— Прошлым летом на Пустые Холмы ездила. С другом. Только он сбежал в первый же день, и я осталась без палатки у костра, без дров.

—А потом?

—Потом меня выгнали за колдовство: делала приворотные зелья, — Ирен засмеялась, увидев моё изумлённое лицо. — Шутка!

— А я летом в Одессе гостил, — вспомнил Семён. — Гулял, как заведённый, каждый день настоящий дрейф. Там ещё ходишь и вслушиваешься. Говорок вокруг такой — уши сами в локаторы превращаются. В первый день вижу — девочка, лет пяти, на Потёмкинской лестнице, требует: “Мама, пойдём на середину!” — а та ей: “Да, боже ж ты мой, где тебе нравится, там и середина!”

— Какие-то вы заросшие, лохматые, особенно ты, — указала Ирен на меня и предложила: — Хочешь, стрижку сделаю, я это умею. Я мастер.

— Кто на кого учился, — я пригладил волосы.

— Я — да, с четырнадцати лет стригу. — Ирен была одного роста со мной и буровила взглядом глаза в глаза. — А ты на кого? Музыкант?

— Не, филолог, правда бросил на третьем курсе, уехал в Москву. Поступил в литинститут, на семинар Сефа. Тоже бросил, когда он умер.

— А Сеф — это кто?

— Детский поэт. Советский мультфильм про голубой метеорит видела?

— Нет. А ты тоже стихи пишешь?

— Пробовал. Два раза. “Я решил искать Антона и пошел кричать с балкона...” — я хотел прочитать, но понял, что не помню, и печально поморщился, словно забыл код от сейфа. — Мне пора.

— Уезжаешь? — расстроилась Ирен.

— Ты куда сейчас? — спросил Караскин.

— Надо байк вернуть.

— Ну, спишемся, что ли, — мы обнялись.

— Ты совсем? — догадалась Ирен. — Тогда это тебе. На память.

Она протянула тазик для бритья.

Шутливо надев его на голову, как шлем Мамбрина, я подобрал бамбуковую палку, валявшуюся во дворе. Изображая Дон Кихота, сел на железного Росинанта, выставил копьё вперёд и помчался на Мэйн-роуд. У кармелитского храма, построенного португальцами, группа туристов грузилась в автобус. Проезжая мимо, я подумал, что вряд ли на родине меня будут встречать торжественно и радостно, как полярника из команды Скотта, неожиданно благополучно вернувшегося с Южного полюса.

*   *   *

“Я стал писателем, но человеком я не стал”, — писал Гессе. В тридцать четыре года он совершил поездку в Индию и вернулся оттуда больной и разочарованный. Когда ему стукнуло пятьдесят четыре, меценат подарил ему дом в Швейцарии, построенный для писателя и названный Дом Гессе. Для него это был настоящий ковчег...”

Я оторвался от ноутбука, прислушиваясь к крикам за стеной.

— “Я лишь хочу! Чтобы взяла букет! Та девушка, которую люблю!” — подпевал Барыкину сосед.

Жена что-то сказала.

— Рот закрой! — крикнул сосед и прибавил громкости. Допел и после недолгой паузы начал следующую: — “На теплоходе музыка играет! А я одна стою на берегу!”

Я представил, как мама входит в комнату и недоумённо спрашивает:

— Чего это он?

— По второму кругу слушает “Песню года-87”. Дальше будет Тальков и Вайкуле.

— Вайкуле, — уважительно кивает мама.

Захотелось курить. Я не брал сигарету уже несколько месяцев, последний раз — в гостях у Парома, осенью. И вот взял позавчера, когда узнал, что тётка отправила маму в психиатрическую больницу в Повалихе.

— Как же это? Неужели нельзя было по-другому? Что она сделала? — я выспрашивал подробности.

У тётки покраснели глаза.

— А что ты хотел?! — шмыгнув носом, прикрикнула она. — Хуже стало неожиданно быстро. Она так буянила... Уже не сладить. Ни мне, ни тебе.

— Зачем я уехал? — сокрушался я.

— Уехал и приехал. Через полтора месяца она вернётся. Там хоть как-то полечат, врачи всё-таки. Лекарства.

— Ты же говорила по телефону, что всё нормально, справляетесь.

— Не хотела расстраивать. Думала, приедешь — всё поймёшь. Разберёшься. Сделаешь пока ремонт в квартире.

Я сохранил дипломную работу и вышел на балкон, где лежала горка нерастаявшего снега. Опять представил, как мама выглядывает ко мне на балкон и говорит:

— Вот и кончилась зима, люди без шапок ходят, скоро на дачу поедем.

— Поедем, — вздохнул я. — Поедим и поедем.

Нашёл окурок и зажёг спичку.

*   *   *

Вселенная только кажется пустой и безжизненной, ведь она для того, чтобы заполняться мечтами. И она ими полна, но наш уровень вибраций не позволяет увидеть, что это невозможно, пока мы здесь ненавидим друг другу, грабим и убиваем. Вселенная бесконечная, как полёт человеческой мысли, останется для нас безжизненной, пока будем существовать здесь по-прежнему. Мы строим космические корабли, а построить нужно себя.

Я начал ремонт, как потеплело окончательно, чтобы скрываться от пыли на даче. Сезон только начался, окна многих домов были ещё заколочены. Где-то стучали молотком. Дверь в хибарку была распахнута, на полу валялись журналы, книги по садоводству и ворох старых фотографий. Постояв на пороге, я подобрал одну, где позировали железнодорожники в белых кителях, и узнал деда, смотревшего из-под насупленных бровей на мир так, словно он проехал его вдоль и поперёк и увидел всё, что можно увидеть.

— Эй, кто здесь?

Из-за забора кричал сосед. Старику за восемьдесят, а он был бодр и крепок, как дуб на его участке.

— Привет, дядь Коль!

— Здравствуй, Дима. А я смотрю: кто-то пришёл. Думаю, надо глянуть, всё ли в порядке. В прошлом году за весь сезон никого у вас не видел.

— А дверь открыта была.

— Опять лазили, дверь я закрывал на зиму. Ты чего там нашёл?

— Фотографию с дедом, я его живым не видел. Интересно, что был за человек.

— Мы с ним в одной бригаде работали, он машинист, я помощник. Мне тогда лет двадцать было, не больше.

— А почему я не знал?

— Не спрашивал, вот и не знал.

— А какой он был, дед мой?

Дядя Коля пожевал губами, чуть нахмурившись. Видимо, думая, что бы такое сказать, ёмкое и понятное.

— Паровоз любил он больше себя...

Сказал и замолчал.

— А на фотографии ты здесь есть, дядь Коль?

— Нет, здесь только машинисты. Видишь, все в праздничных кителях. Чего написано?

— Город Чесноковка, август, тысяча девятьсот пятьдесят третий год.

— День железнодорожника. Я простой “помогало” был, и то недолго, потом ушёл с железной дороги, нервная работа. У тебя отец вроде тоже машинистом был. Как он?

— На кладбище.

— Ох ты... Что ж так? Болел?

— Сердце. Сам же говоришь, работа нервная.

— У тебя с той стороны соседи новые.

В двухэтажном доме с высокой треугольной крышей появились новые хозяева: сёстры Таня и Аня Понасовы. Уже несколько дней я слушал, как они зовут друг друга: “Анча, неси воду!”, “Танча, где мои ключи!”. Знакомство состоялось, когда я поправлял покосившийся забор.

— Здравствуйте. А почему этот район называется Кошачий? — спросила Танча, похожая на оптимистичную толстушку Хильду. — Здесь котов много?

— Косцы жили, район назывался Косачий. Это рядом. Наш район называется Бажово.

— А… Вы здесь живёте? Много времени тут проводите. Чем занимаетесь?

— На фрилансе. Пишу. А вы?

— Я в офисе доставки сижу, тут недалеко, а ещё фотографирую. Сестра моя, Анча, в Барнауле, в мастерской, делает гравировку на памятниках. Нам отец квартиру купил в Новоалтайске, в новом доме у вокзала. Там ремонт будет всё лето, а мы здесь.

— Садоводством увлекаетесь?

— Только я, немного.

Пока знакомились, я присочинил, что придерживаюсь принципов Лютера Бербанка — из обычных растений делаю необычные. Танча сказала, что посадила только тыквы, кабачки и зелень. Я напомнил, что пора варенье из шишек делать, и показал огромное воронье гнездо у макушки сосны во дворе.

— А на той ветке даже можно полежать, я иногда туда забираюсь.

Закончили разговором о погоде.

— Тёплый сезон пройдёт, а вместе с ним и жизнь, — сказал я.

— А как же лыжи и коньки?

— Это дикость — тусоваться на замороженной воде. Вода должна быть тёплой, солёной, и в ней — рыба.

— Уха, что ли? — засмеялась Танча.

— Почти.

— Где ты спрячешься от замороженной воды и зимы в Сибири?

— Прятаться не надо, надо искать. Птицы — и те знают: на зиму лучше лететь в Индию.

— Так у них детки за одно лето вырастают.

— А у нас есть разум и сила мысли.

— Нет, всё-таки зима — довольно приятная штука. Зимой дом становится воплощением уюта.

В следующий раз, когда Танча зашла то ли в гости, то ли за солью и вспомнила этот разговор, я сказал:

— Последнее время я живу познанием себя, а для этого мне необходимы солнце и море. Без них в моей жизни нет гармонии. Хорошо, здесь тоже ощущается внутренний океан. Видела герб Чесноковки?

— Нет. А есть такой?

— Конечно, — я принёс из дома карту Новоалтайска. — Гляди. Вот. Всевидящее око над океаном.

— Больше похоже на обрывистый холм над волнами реки на развёрнутом свитке, — пригляделась Танча.

— Это сейчас на гербе Алтайки око подправили на холм. А на сакральном гербе Чесноковки было, как я говорю.

— А почему океан?

— Океан — символ бесконечности бытия.

— Да ну тебя, шутник. Я же не дурочка, — Танча заглянула под навес, где стояла трёхлитровая банка с чем-то мутным. — Это что?

— Крапивный квас.

— Вкусно?

— Полезно. Плюс два к магии, плюс три к здоровью, плюс один силы. Шучу, Тань. Для общего укрепления.

— Ты что-то много шутишь, Дмитрий. У тебя всё в порядке?

— Может, масала ти?

—Что это?

—Индийский чай, как местные пьют. Вкуснятина. Слюни аж в мозг отбрасывает. Хотя ты ещё моё калиновое вино не пробовала.

За приготовлением чая масала я рассказал о маме и о том, что сам из-за её болезни немного на взводе постоянно. Попробовав пряного острого напитка, Танча заметила, что в моём случае быть постоянно на взводе — значит реагировать, и это нормально, даже нужно. Не иначе. Ведь для рыцаря света безумие — это битва, которую он ведёт внутри, чтобы никто не пострадал снаружи.

*   *   *

В день, когда целебна горячая вода и можно коренным образом изменить жизнь, освободившись от страхов, в день самых активных начинаний и неожиданных событий, когда Солнце — в Раке, а Луна — в Деве, я стащил вещи на середину комнаты, решая, какой хлам выбросить, а что оставить.

Два пакета пустых бутылок за две недели и стопка книг для недописанной курсовой по современной литературе “Нетрезвый герой в алтайской прозе 70–80-х годов ХХ века” возвышались отдельно небольшим айсбергом, на вершине которого была повесть Шукшина “А поутру они проснулись”, сбоку вывалился карманного формата сборник Леонида Ершова с закладкой на рассказе “Аналитик Колосков”, а где-то в глубине — журнал “Барнаул” с повестью “Год человека” молодого, трагически погибшего в тридцать лет писателя Гаврилова.

Курсовая была неплохой, только в конце меня понесло про международную обстановку, про то, как иногда задумаешься до мурашек по коже, сколько же на человека оружия наготовлено. От мыслей о своих и об общих проблемах с алкоголем отвлёк телевизор, где началось ток-шоу, и какой-то актёр рассказывал, как по его жизни катком прошла водка:

— Были такие запои, что у меня происходило раздвоение личности.

— Если он куда-то уходил и пропадал, я находила его, все таксисты были знакомые, — говорила жена. — Все хотели с ними выпить. Это было народное ликование. Было трудно устоять.

— Как вы перестали пить? Что стало точкой возврата? — спрашивал озорной ведущий.

— Наверное, рождение детей. Я осознал: какой же я идиот, если пью, а у меня двое детей. Сейчас молю Бога, чтоб Он дал сил удержаться.

— Тоже справлюсь, — я взял начищенную тёткой кастрюлю, в которой готовил маме гороховую похлёбку, и глянул на отражение. Нашёл тёмные очки, как у Лайма Галахера, встал у зеркала в прихожей и, постукивая по кастрюле, запел, будто исполняю свой главный хит: — “У мамы на кухне играет Бетховен, / папа пропил последний биткоин... / Я появился из пыли и крошек, / как богатырь Покатигорошек...”

Зазвонил телефон.

— Дим, поговори со мной, — услышал я грустный голос Танчи.

— Что с тобой?

— Меня уволили. В понедельник Анча читала гороскоп на неделю, мне советовали просить прибавки к жалованию в среду. Я так и сделала, дура... А меня уволили.

— Значит, началось что-то новое, и ты получишь больше...

— Да-да, точно! — перебила Танча. — Я тоже так подумала. Ведь у меня есть фотоаппарат! Мы вступили в эру Водолея...

— Извини, вторая линия...

— Здорово, Киса. Ты дома? Пить будешь?

— Привет, Кузя. Нет. А ты чего пьёшь среди недели. Тоже уволили?

— Ага. Я вот думаю: может, купить дачу рядом с тобой? Хорошо на природе под яблоней полежать, в баньке попариться… У тебя там продается что-нибудь?

— Посмотрим.

— А ты что делаешь?

— О! Извини, батарея села... — я отключил телефон.

Поставил кипятиться воду в кастрюле. Прошёлся по пустой комнате, отодвинул комод и обнаружил бутылку с настойкой имбиря, простоявшую в тайнике с осени. Вспомнил тот день, когда слушал с мамой джаз, я тогда расчувствовался, глотнул, чуть не подавившись, и запрятал с глаз подальше.

Поставив бутылку на комод, я ощутил себя, как Садко в подводном царстве: мне никогда не выкарабкаться отсюда. Даже если придёт облегчение, то это будет коварное наваждение, после которого последует ещё более болезненный удар.

*   *   *

“В мифах есть странные животные, тигон или литигон, гибрид льва и тигра. Он был таким же, сила, помноженная на силу, бедный идальго, бесстрашный Фернандо де Сото, приплывший к Новому Свету вместе с сотнями других испанцев за золотом и в поисках его дошедший до Миссисипи...” — я сидел на веранде, писал курсовую о великих географических открытиях и вспоминал Индию.

Почудился запах дыма от горелой листвы, и я вышел на крыльцо. Судя по солнцу за макушкой сосны, было часов пять. Потянувшись, я увидел у раскрытой калитки человека.

Среди людей Лёва Мулов смотрелся, как Джеймс Кук среди пигмеев, увешанных безделушками, обменянными на настоящую жизнь. Ростом сам ненамного выше пигмея и не из тех, кто с возрастом становится породистее, но вид его, шутника и проказника, бывалого искателя приключений и победителя синих жадин, вдохновлял на житейский подвиг — хотелось стать самим собой и свернуть какую-нибудь гору.

— Привет, — не вынимая сигарету изо рта, как Хэмфри Богарт, подумывающий перейти с выпивки на латте, Лёва выглядел так, будто шёл мимо из Владивостока в Калининград, а может из Новосибирска в Улан-Батор (куда точно, он вряд ли помнил).

На плече у него лежала двухместная палатка.

— Привет. Ты чего с палаткой?

— Жена выгнала. У тебя поживу.

— А чего без гитары?

— Разбил.

— А чего не позвонил?

— Телефон тоже разбил. Палатку взял и поехал. Думаю, дядя Коля меня знает, не выгонит, пока ты не появишься.

— И надолго ты?

— Не знаю. Тебя не стесню, буду жить в палатке.

— Сбежишь через два дня.

— Вряд ли.

— Будешь крапивный квас?

— А покрепче? Пятница же.

— Сейчас — нет, мне курсовую надо дописать.

— Учишься?

— Нет, пишу за деньги.

Пока Лёва ставил палатку между яблоней и сливой, я доделывал нехитрую работу. Как я понял, дела у Лёвы тоже были дрянь. Он метался со своими песнями от Сибири до Москвы по концертам, где ему выдавали гроши, которых хватало на дорогу и еду. Мы давно не виделись, хотя когда-то работали в одной бригаде, реставрируя Дом дружбы народов у “Арбатской”. Вечер мы скоротали за бутылкой вина и разговорами.

— Помнишь, жрали один “ролтон”, а ты его называл “рок-н-роллтон”?

— Ага, а помнишь, как молдаване воровали медь с крыши, оборачивали её вокруг себя под одеждой и выходили через проходную мощные, как берсерки?

На следующий день у Понасовых на стене бани появилась жёлтая подводная лодка с перископом, из которого валил белый дым. Выйдя на крыльцо к полудню, я не верил своим глазам.

Танча мыла тазы.

— Эй, привет! — крикнул я. — Это кто вам такое нарисовал?

— Друг твой. Затейник он у тебя, весёлый. Анча утром забралась на чердак за веником, нашла там банку с жёлтой краской, запечатанную, кисточки и русско-латышский разговорник. Смотрим, твой друг из палатки вылезает. Мы ему в шутку говорим: можете покрасить нам что-нибудь. Анча уехала заказ доделывать. А я смотрю через час, он уже баню разукрасил и затопил. Он вообще кто? Художник?

— Музыкант. Ещё машины перегонял до недавнего времени, попал в аварию, скрывается от долга за разбитую тачку. Жене его всё это надоело, она его выгнала. Только тс-с… никому. Ты здесь постоянно ночуешь, если кто будет спрашивать — ни-ни о нём.

— Могила…

— Красиво. Вы что, битломанки? — я подошёл к забору, чтобы получше разглядеть жёлтую субмарину, летавшую над Пепперлендом.

— Нет. Лёва, сказал, что это ты битломан.

— Ага, и садовод, как Харрисон. А где он сам?

— В магазин ушёл.

Я хотел пририсовать кильватер, но тут появился Лева.

— В баню пойдёшь? — увидев меня, спросил он. — Я пива взял.

— Пойду.

Намахавшись от души липовым и берёзовым вениками, мы сели в предбаннике.

— Что у тебя с девчонками? — спросил Лёва. — Толстенькая всё время про тебя говорит. А маленькая её затыкает.

— Да ничего. Танька ведёт себя так, будто я рыцарь печального образа, а она — мой оруженосец.

— О, надо песню про это написать.

— Про что?

— Про то, что Санчо Панса — это баба на самом деле.

— Вы живые там? — спросила из-за дверей Танча. — Я окрошку сделала.

— Сейчас выйдем.

— Ты правда музыкант, Лёва? — спросила Танча, когда мы сели в летней кухне перед тарелками. — У тебя вид, словно ты привык поезда на Диком Западе грабить.

Красный, как индеец, Лёва хитро осклабился, утираясь полотенцем.

— Я когда машину первую перегонял, познакомился во Владике с местным олигархом, хозяином ювелирных салонов Бориславом Морячкиным. Он готовился к концу света, скупал солнечные батареи и устанавливал у себя на участке. Узнав, что я музыкант, он признался, что перерождённый Тесла, и заказал песню про него. Так вот, Морячкин говорил, что не всяк музыкант, кто хорошо свистит.

— И что? — спросила Танча.

— Что?

— Сочинил про Теслу?

— Конечно. Морячкин заплатил серебром и исчез. Наверное, переродился в кого-нибудь. Вы в такое верите? Я — нет. Давай-ка ещё за пивом сходим, — толкнул меня Лёва.

Вечернее солнце лениво бродило по садоводству, прячась в кустах малины и смородины, выглядывая из-за яблонь и вишен. На центральной линии Лёва остановился.

— У деда тут дача была, продали лет двадцать назад, сразу после его смерти. Вот он сарай, берёза, качели так и стоят, с детства, — указал он на старый, слаженный из вагонки домик с мансардой. Зашёл в ограду и пощупал обшарпанную стену дома. — Здесь совсем прогнило.

— Ты чего там трёшься? — подала голос женщина у бельевых верёвок.

Лёва не обратил на неё внимания.

— Дак инспектор, наверное, — пошутил сосед, наблюдавший из-за забора рядом. — По дереву.

— Ты кто такой? — подбоченилась женщина.

— Я вам родственник? — Лёва строго посмотрел на неё. — Нет. Тогда чего вы мне тыкаете?

Женщина открыла рот.

— Держите себя в руках, — не дал ей слова сказать Лёва и пошёл дальше.

— Ты чего так с ними? — спросил я.

— Не люблю я этого.

— Чего?

— Фамильярностей.

— Ты серьёзно?

— Нет, конечно. Просто настроение чего-нибудь отчебучить. Давай напугаем девчонок, придём, как будто пьяные вдрабадан, или разыграем одноглазого продавца в вашем магазине. Он сегодня палёнку из-под полы предлагал. Скажем, что за ним идут из Роспотребнадзора.

— Ты же в нашем “кульке” учился?

— Да, у Вахрамеева, с Шао. Но не доучился.

— Понятно, ха-ха, тянет на сцену.

Вечернее солнце зашлось от смеха, зарываясь в малиновое облако, похожее на мандолину с усами, как у Сальвадора Дали.

*   *   *

После ночи Мирадж пророк Мухаммед поднялся на небо, оседлав белую, с лучистыми крыльями и человеческим лицом лошадь Аль-Бурак. Там ему предложили вино и молоко. Выпив молока, услышал пророк слова ангела Джабраила: “Ты поступил правильно, ибо если бы ты выбрал вино, то народ твой сбился бы с истинного пути”.

Анча уже сидела за рулём, когда мы с Лёвой попросили подбросить.

— Вы куда собрались?

— В “Леруа” на въезде в Барнаул. Мне обои надо. Только там такие, с космосом. Ну и клей, кисть большую...

— Можно, я с вами, — подбежала Танча.

— Ты-то куда? — нахмурилась Анча.

— Ну, возьмите, я в город хочу.

— Садитесь. Скорее! Я в мастерскую спешу. Сестра у меня теперь безработная. Надо за двоих вкалывать. — Анча промчалась по садоводству и вырулила на Чуйский тракт, лихо обогнав бензовоз. — Как у тебя с ремонтом, Дим?

— Спасибо Лёве, помог стены зашпатлевать. Осталось только обои поклеить, через неделю маму забирать.

— Машина нужна?

— Тётка заберёт.

Выходя, я поймал в зеркале взгляд Анчи, полный философского сочувствия. Мол, держись, человечек, бывает и хуже. Посмотрел на её сестру — задумалась о чём-то. Только Лёва и болтавшийся в виде подвески на зеркале конь Бо Джек были всем довольны и скалили зубы.

В строительном магазине мы управились быстро.

— И всё?! — Танча очень удивилась одному рулону у меня в руках.

— Сделаю космическое панно на стене у маминой кровати. Как раз остался потолочный фриз, из него рамку. Маме понравится. Она любила смотреть на звёздное небо. Я маленький был, помню, вечерами вместе смотрели и мечтали о будущем. Не о каком-то особо прекрасном и далёком, а о таком, обычном, как летом поедем куда-нибудь. Мы тогда ездили к её друзьям по БАМу, в Одессу, в Киев, в Ригу... До конца восьмидесятых ездили, пока её отпускных на билеты хватало.

— Попутешествовал, есть что вспомнить, — сказал Лёва.

— Н-да, не забыть бы...

Спустились к Оби напротив речного вокзала. По тропинке прошли две пожилые женщины с палочками для шведской ходьбы.

— Слышала про психогеографию? — спросила одна.

— Нет. Что это? — ответила другая.

Услышав их короткий диалог, Танча тихо поинтересовалась:

— А вы слышали про психогеографию?

— Это география для психов, когда вышел из Белокурихи в Новотырышкино, а попал в Шамбалу, — сказал Лёва.

— Почему из Белокурихи?

— Я из Белокурихи.

— Мне в Индии парень про психогеографию рассказывал, — я смотрел на реку, как она несёт свою мощь к океану. Многое в этой жизни интереснее нас самих, но в то же время мы несём в себе величие всего мира. Как же это приятно!.. — Это о влиянии окружающего пространства на эмоции и психику. Я так понял, люди, которые ей увлечены, действуют по-разному. Этот мой знакомый, который рассказал, совершает пешие прогулки по несколько часов. Километров на пятнадцать-двадцать.

— Для чего?

— Ну… Для жизни и творчества. Да много кто так ходил. Гессе за его долгие прогулки в Лугано прозвали “вечный бродяга”. И это уже не просто прогулка, а психогеографический дрейф. Я сам так ходил по Москве: от Гольяновского пруда до Алтуфьево, через Метрогородок, по Лосиноостровской, по Яузе, через ВДНХ и Ботанический сад.

— Может, и нам здесь устроить дрейф? — предложил Лёва.

— А что, хорошая идея! Переосвоим город. Составим маршрут? Надеюсь, не попадём под дождь… Всю неделю обещают пасмурно.

— Начнём от букв? — спросила Танча.

— Начнем отсюда. Дойдём до букв. Зайдём в Нагорный парк. Спустимся к Спичке. По Толстого до Горького. Вниз до Чехова, на набережную Барнаулки, потом в сторону Парусов. На Ковш. Там, где до сих пор лежат старые баржи с надписями местных рок-групп, и оттуда к элеватору. Как вам для начала?

— Вроде неплохо.

Пока шли от Ковша, Лёва вспоминал прошлогодний осенний рок-фестиваль на перевёрнутых баржах, готовых на металлолом. Собравшиеся вокруг них люди были, как вернувшиеся отдать последний долг своим кораблям матросы. На повороте с улицы Толстого к элеватору я увидел лошадь.

— Смотрите, всадник! Лошадь встала на дыбы!

— Да это не лошадь, а эвакуатор! — засмеялся Лёва.

— Что-то со зрением, — пожаловался я.

— И со зреньем, и с мировоззреньем, — усмехнулась Танча.

— Помнишь, Лёва, здесь был клуб “Мельница”? — указал я на элеватор рулоном. — В конце девяностых ходили сюда на концерт Чёрного Лукича.

— Ага, он потом всю ночь про модели кораблей рассказывал.

— Да, ему как раз из Бельгии друзья прислали модель “Золотой антилопы”.

Ещё я хотел сказать, что крутой дрейф психогеографии — поэзия действия Алехандро Ходоровского, когда он с друзьями пытался пройти по прямой город Сантьяго. Но тут мы увидел женщину с гитарой, в странном наряде, как у пастушки. Она собирала придорожные травы.

— Марыся! — крикнула Лёва.

— Кто? — удивился я.

— Маринка! — Лёва помахал травнице. — Привет! Ты как здесь?

Щурясь, женщина подошла ближе.

— Лёвочка, привет! — узнав, обрадовалась она. — Я — нормально. Ты — нормально? Вы чего здесь?

— Психуем от местной географии, — ответил Лёва.

— А я тебя знаю, — сказал я. — Ты с Жориком здесь, на Овчинке живёшь. Мы с ним в девяностые панк играли. На элеватор лазили, потом убегали от охранников.

— Ага, вот у него опять девяностые во всех местах заиграли, — закивала Марина. — Накупил аппаратуры и каждый день играет на радость соседям. Надеюсь, от них убегать не придётся.

— Ты чего с гитарой?

— Стритовали на Речном с Жориком. Вот нарядилась специально похипповее. Твои пели, мой хороший, — обняла Марина Лёву.

— Что собираешь?

— Травки на чай. Мелисса успокаивает.

— Может, лучше вина?

— Не, — Марина присела на старые рельсы, лежавшие в траве, и пожаловалась: — Напились позавчера с Жориком, поругались в хлам, он поехал к родителям, выскочил на встречную полосу. Мопед — на запчасти, а на нём — только царапины.

— А сейчас он где?

— Убежал куда-то за новым комбиком.

— Ага, он такой, бодрый, как тасманский демон, — кивнул Лёва. — Мы с ним в прошлом году на Яломане всё облазили, до водопада Кюр-кюре.

— А вы зачем на элеватор лазили? — спросила меня Танча.

— На город сверху смотреть. Тогда развлечений мало было, а экзотичных мест без присмотра много. Куда мы только не лазили! Особенно нам нравились баки, огромные подземные резервуары с водой у Дворца спорта. Зимой наполовину пустые, они подмерзали, и мы спускались туда поиграть на гитаре; акустика там была крышесносная, я такого больше нигде не слышал.

Я представил, как снова забираюсь на элеватор, и вспомнил сегодняшний вид со смотровой площадки нагорного парка. Жизнь быстро и весело катилась внизу, как на ладони, лентами призывно разбегались проспекты и улицы. Наверное, только для меня, разочарованного в себе, это оживление выглядело как жуткое действие, в котором люди похожи на червей, пожирающих мир. Ничего нового, усмехнулся я. Bellum omnium contra omnes*.

<* Война всех против всех.>

*   *   *

Не называйте своим ничего, кроме души. Любите не себя, а того, каким хотите стать. И тогда сможете им стать. Если хватит сил — навсегда, а нет — хотя бы на день-два. Конечно, я проверял на себе, и пока не вернулся в Алтайку, думал, что это легко.

Раскладывая приборы и тарелки, я накрывал круглый семейный стол. Когда за него садились, всегда появлялась надежда, что дальше всё будет хорошо, ждать недолго.

Тётя Галя везла маму из больницы — ещё минут двадцать-тридцать в дороге. Присев за стол, я вспомнил детские утренники в Харагочах: мама — музыкальный руководитель — играет на пианино, добрая и внимательная; весёлый отец где-то рядом — строитель грандиозной магистрали, звучавшей так странно: БАМ... Я ими горжусь, и всё просто: мы семья, нам хорошо вместе.

Поправив покрывало со слонами, купленное в подарок маме, я взял бамбуковую палку и потянулся к индийскому тазику для бритья, как открылась дверь. Знакомые образы я словил сразу: суровая, как Вождь, тётка ввела маму — один в один превратившийся в овощ Макмерфи.

Мама сначала меня не узнала. Сев рядом за стол, она обратилась к своему мужу, моему отцу.

— И ты с нами, Вовка?

Потом забыла, что делает здесь, и спросила:

— Мы скоро на поезд? Все уже одетые.

Я смотрел на маму, на небольшую царапину на лбу, и в голове становилось горячо. Чувствуя себя предателем и преступником, почти убийцей, я понимал — это конец, все надежды, что будет лучше, рухнули.

— Ну, что стоишь, помогай раздевать, — сказала тётя Галя.

Мама была в демисезонных куртке и туфлях. И не собиралась оставаться, говорила, что её ждут дома, ей пора. Потом узнала свою подушку и села с ней рядом.

— Я ненадолго у вас, — сказала она. — А подушку заберу. Моя.

— Твоя. Мы тебя сначала покормим, — тётя Галя быстро разбирала привезённые вещи.

— Давайте покормим, — согласилась мама.

Посмотрев на мой замороженный вид, тётка недовольно закряхтела и проговорила:

— За молоком сходи. Сказали, молоко она полюбила очень, только его и пьёт, кипячёное.

Подавленный, я брёл по улице. Город, как каменный зверь, безучастно нюхал мои пятки. Когда-то я начал своё плавание со сточной канавы, доплыл до экватора, превратился в негра, пересёк ещё два океана, и не в поисках новых земель, а скорее — утерянных. И теперь передо мной во всём своём величии открылась жизнь… Чудесная, великолепная, полная счастья, света, мучений и уродства.

*   *   *

“Когда Амфитрита, одна из пятидесяти дочерей Нерея, пряталась от своего будущего мужа Посейдона, её убежище морскому богу открыл дельфин... Вещий морской старец Протей, пасший тюленьи стада Амфитриты, превращался в различных животных... Покровитель греческих моряков Главк стал божеством, отведав волшебной травы, которой питались кони Гелиоса...” — я перебирал заметки и слова, чтобы оставить оригинальный платный комментарий на продукцию косметики из морских водорослей.

Зазвонил телефон.

— Привет. Мы сейчас подъедем, — коротко сказала Анча.

— Привет. Куда?

— К тебе. Лёва объяснил, куда.

— Зачем?

— Что-то ты перестал на даче появляться, хотим глянуть, всё ли у тебя в порядке.

— Не надо. У меня всё в порядке.

Телефон ответил гудками. Я выглядывал каждые две минуты с балкона и замахал рукой, увидев машину:

— Спущусь!

Мама на мгновение с интересом посмотрела на меня, подняла руку, потрогала голову, и лицо её снова стало безучастным. На улице было прохладно, в доме тоже, но, собираясь, я чувствовал жар. Спускаясь по лестнице, услышал, как Анча у подъезда разговаривает с соседской девочкой.

— Какой хороший пёс!

— Это ньюфаундленд.

— Я знаю. А как его зовут?

— Ной.

— А почему вы так его назвали?

— Папа говорил, что был такой человек. Он был очень добрый и долго плавал. Наш Ной тоже очень добрый и любит подолгу плавать, когда мы ходим на речку.

Я утёр повлажневшие глаз и вышел.

— Ты чего? — спросила Танча. — Глаза красные.

— Что-то я какой-то слезливый стал. Чуть что малость душещипательное увижу, слеза наворачивается.

— Так это хорошо, наверное. Значит, ты чуткий.

— Не был я таким раньше. — Я хотел пошутить, но все остроты теперь были про одно: — Неожиданная сентиментальность — признак Альцгеймера.

— Да ну тебя! — недовольно нахмурилась Анча.

— Простите... А ты похожа на воробушка, когда злишься, — сказал я примирительно.

— Бав, — поддержал Ной.

— Попробую стать прежней. Мутабор! Не получилось, — засмеялась Анча вместе с соседской девочкой.

— Бав-бав!

— Отойдём от подъезда к машине, — предложил я, заметив внимание в окнах первого этажа.

Мы отошли.

— В детстве я очень любил заглядывать в башмаки, — указал я на старые туфли у мусорного бака, — мне казалось, что это вход в нору, которая ведёт куда-то под пол.

— Хорошее начало для сказки, — приглядываясь к башмакам, сказала Танча. — Может, тебе для детей писать?

— Вчера как раз написал стишок. Слушал, как сосед ругает своих девчонок. Как собаку завели, у них теперь не дом, а цирк с пианино. Но это не совсем про них... — я пошарил в кармане и достал блокнот. — Прочитать?

— Конечно. Давай.

— По углам стоят шалуньи —

Две девчушки. Три петуньи

На полу с разбитой вазой.

День закончился проказой.

Было весело — летало

По квартире одеяло.

У ковра, у самолёта

Два с косичками пилота.

Ой, авария... Посадка.

На полу как будто грядка,

Мама этому не рада,

Мама крикнула: “Рассада!”

Вечер. В доме тишина,

Спит волшебная страна.

Птички под окном поют,

Две девчонки папу ждут,

Пух от тополя летит...

Папа добрый, он простит.

— Классно, тебе своих надо, — тихо сказала Танча.