СВЕТЛАНА ВОЙТЮК НАШ СОВРЕМЕННИК № 8 2023

        ТЮРЯ

        Любашка заворочалась на печи. Сквозь сладкий утренний сон она слышала, как мама и тётка разжигали примус и стучали жестяными кружками. Любашка тоже была не прочь позавтракать, в животе противно посасывало, впрочем, как и всегда. Но просить взрослых она не стала — всё равно не дадут, скажут: "Не до тебя, на смену торопимся, дед покормит". Дверь захлопнулась, и Любашка, привычно прижавшись к спящему рядом с ней на печке деду, задремала. Она знала, что он совсем скоро закряхтит, зашевелится, да и слезет с остывшей за ночь печи, предварительно подоткнув под Любашку одеяло со всех сторон. Потом истопит печь, вскипятит воду и только потом позовет её:
        "Любаня, айда тюрю хлебать!" И Любашка вынырнет из-под одеяла, натянет на ноги чуни и сядет рядом с дедом за стол.
        Но сегодня дед что-то разоспался. Любашка тихонько сползла на холодный пол, стараясь не шуметь, не тревожить деда. Попыталась умыться — бр-р-р: вода в умывальнике была ледяной. Самой разжигать примус четырёхлетней Любашке было строго-настрого запрещено. Она представила, как дед обычно делает ей тюрю: крошит в миску хлеб, мелко режет лук, чуть солит и заливает водой, пополам разведённой кипятком, и только потом добавляет в миску несколько капель постного масла. Любаша нашла на столе завернутую в тряпицу краюшку хлеба. Часть краюшки сжевала сразу, не утерпела, а остаток раскрошила в миску. Лука не нашла, да и ладно, всё равно брать нож в руки ей пока не разрешено. Зачерпнув ковшиком воды из ведра, плеснула её в миску. А потом щедро, совсем не так, как дед, налила туда масла из бутылки.
        "Дед, а дед, сегодня я тебя кормить буду, вставай!"
        Но тот продолжал спать.
        Любашке страшно хотелось есть, поэтому ждать она не стала и уселась хлебать тюрю. Вкуснота! И почему только дед капает в тюрю так мало масла? Ведь если побольше — гораздо вкуснее! Постное масло, которого с излишком налила Любашка, не хотело растворяться в холодной воде и липло к губам. Любашка облизывала их и продолжала орудовать ложкой. Но вовремя спохватилась: деду надо оставить. Любка чётко знала: всё съедать одной нельзя. Она усвоила это с той поры, когда они с мамой пришли прямиком с поезда в "родной дом", как называла его мама, а потом долго топтались в холодных сенях под тяжёлым взглядом тётки Катерины. Любашка была такого маленького росточка, что не могла дотянуться до маминой ладони, а потому держалась за мамину ногу, обхватив её замёрзшей ручонкой. Тётка Катерина, загородив собой входную дверь, громко выговаривала матери: "И куда ты с дитём принеслась?! С мужем она развелась! Иш, чего удумала! Не могла до конца войны дотерпеть, что ли? Кто тут твоего дитёнка кормить будет? Объесть нас хотите!" Мама тихим голосом возражала, мол, пил муж и бил до крови, и терпеть это было уже невозможно. Но тётка и слушать ничего не хотела, всё вопила, не пуская их тёплую комнату. Потом скрипнула дверь, и в сенях с несколькими поленьями под мышкой появился дед. Его Любашка испугалась даже больше орущей тётки Катерины: лицо у него было уродливое, всё в рубцах. Любашка вздрогнула и ещё сильнее обхватила рукой мамкину ногу. Но страшный дед вдруг улыбнулся почти беззубой улыбкой, бросил на пол топор и дровишки и закружил крошечную Любашку в воздухе. А потом цыкнул на тётку Катерину: "Прекрати голосить, ко мне внучка любимая приехала!" — и занёс Любашку в прогретую печкой комнату.

        Вскоре мать устроилась на работу телеграфисткой, а Любашка целые дни проводила с дедом. Поначалу она пугалась его изуродованного лица и отказывалась спать вместе с дедом на тёплой печке. Но дед знал, чем её приманить: он рассказывал ей сказки. Помнил он их несметное количество. И Любашка, никогда ещё в своей коротенькой жизни не видевшая книжек, увлечённо слушала деда, пытаясь представить в своём неискушённом воображении Ивана Царевича, Елену Прекрасную, коварную Бабу Ягу и злого Кощея. Постепенно Любашка с дедом стали друзья не разлей вода.
        У деда болели ноги, и он передвигался по избе, неловко переваливаясь с одной ноги на другую. "Деда, ты ходишь, как уточка", — говорила Любашка. Она нарочно кривила ноги, совсем как дед, и показывала ему, как ходят утки. Дед смеялся и говорил: "Я не уточка, а селезень". — "А кто такой селезень?" И он объяснял ей, кто такой селезень, и заодно рассказывал сказку про гадкого утёнка, из которого вырос вовсе не селезень, а прекрасный лебедь. А Любашка внимательно разглядывала бугристое лицо деда с седыми, торчащими во все стороны бровями и спрашивала: "А ты, дед, можешь превратиться из селезня в прекрасного лебедя?"
        Старик только хмыкал и тут же предлагал Любашке:
        — Тюрю будешь?
        Хотя мог бы и не спрашивать: есть Любашка хотела всегда. Она уплетала за обе щеки и овощную похлёбку, и варёную картошку, но особенно любила тюрю с молоком. Молоко в доме появлялось нечасто, а когда появлялось, дед крошил в миску с молоком кусочек хлеба и потчевал Любашку, приговаривая: "Ешь молочко, дитю без молока нельзя расти".

        Зима в тот год стояла студёная, а у Любашки из обуви — только чуни. Дед на мороз из избы её не выпускал. Лишь изредка, когда погода позволяла, он брал с собой Любашку отоваривать хлебные карточки. Дед сажал её в салазки, укутывал ватным одеялом и, с трудом передвигая скрюченные недугом ноги по заснеженной улице, вёз вдоль невзрачных и низких бревенчатых домишек. Укутанная по самый нос Любашка вертела головой в разные стороны, с удовольствием любуясь искристым снегом и разглядывая спешащих по делам хмурых людей. Эти походы за хлебом казались ей необыкновенным приключением. Они приоткрывали ей дверь в другой, большой мир, отличавшийся от её мирка, состоящего из печки, деда, его сказок, тюри по утрам и вечно ворчащей тётки Катерины. А мать Любашка теперь почти не видела: та завела себе на службе кавалера — лишившегося на фронте правой руки старшину, который теперь командовал молоденькими телеграфистками, — и дома почти не появлялась.
        Но обычно дед ходил получать хлеб по карточкам один, оставляя Любашку сидеть на едва тёплой печке. Любашка, укутав худые ноги одеялом, послушно ожидала деда и, как мультфильмы, прокручивала в голове сюжеты сказочных историй, рассказанных дедом. Хотя сама Любашка сравнения с мультфильмами тогда не поняла бы: мультики будут смотреть её дети потом, когда закончится страшная война и пройдут годы... А она просто как будто погружалась в другой, волшебный, мир настолько, что забывала на какое-то время о постоянном чувстве голода. И постепенно покидали её детскую душу гнетущие воспоминания о ненавистном отце, который съедал в пьяном угаре их с мамой паёк и со злости вонзал нож в столешницу, когда мама пыталась у него забрать кусочек хлеба для дочки. Ей было тепло и спокойно на печке. Так и бродила Любашка по сказочным тропинкам, пока с хлебным пайком не возвращался дед.
        "Эх, иждивенцы мы с тобой, иждивенцы", — вздыхал он, вынимая из мешочка брусочки хлеба. Любашка совсем не понимала, о чём идёт речь, и с вожделением вдыхала запах хлеба: "Кушать хочу, деда". Дед что-то отмерял, делил лакомый брусочек на кусочки и только тогда протягивал внучке два хлебных ломтя.
        Однажды неожиданно рано воротилась со смены тётка Катерина. Увидела Любашку, сжимавшую в руках ломти хлеба, деда, впустую прихлёбывавшего кипяток из большой кружки, и заорала во всё горло: "Ты, старый, чего делаешь-то, помереть до срока хочешь?! У неё ведь родители есть!"
        Дед тогда засуетился: "Да ты чего, доченька, я похлёбки поел, сытый. Садись сама-то за стол. Вот твой хлебушек. А Любашке-то расти надо, смотри, она росточком-то, как годовалая".
        А Любашка быстро-быстро запихнула в рот один кусок и юркнула под одеяло, сжимая в кулачке другой ломоть хлеба.
        На следующее утро Любашка, выглядывая из-под одеяла и наблюдая, как дед крошит для неё тюрю в миску, спросила: "Деда, а деда, отчего тётка Катерина такая злыдня? Прямо как Баба Яга из сказки".
        "Да ты, внученька, на неё не серчай: горе у неё, муж без вести пропал. А она его, знаешь, как любит, ну, просто как Елена Прекрасная Ивана Царевича. От переживаний она такая. Слезай с печи — тюря готова".
        Любашка похлебала тюри, оставив немного деду на дне миски. Потом они пили кипяток вприкуску с малюсеньким кусочком сахара. А после Любашка забралась деду на колени и попросила: "Сказку про аленький цветочек расскажи". Она не раз уже слышала её от деда, но всякий раз заставляла его пересказывать заново. Каждый раз, когда дед описывал встречу Настеньки со страшным чудовищем, Любашка вздрагивала от ужаса. А когда сказка благополучно заканчивалась и чудовище превращалось в доброго и красивого молодца, дед забирался на печку и погружался в дрёму. Любашка пристраивалась рядом и долго разглядывала уродливое дедово лицо, осторожно проводила ладошкой по его страшным шрамам и иногда целовала деда в шершавую щёку, втайне надеясь, что вдруг, как в сказке про аленький цветочек, её уродливый дед превратится в одночасье в бодрого и молодого красавца.
        Однажды она набралась смелости и, пока дед не успел уснуть, спросила:
        — Деда, а почему у тебя лицо, как у чудовища из сказки про цветочек аленький?
        — Так это оспа меня изуродовала.
        — А что это — оспа?
        — Да болезнь скверная. Вся семья у нас болела, а я один в живых остался: молодой был, сильный. Только вот уродом остался.
        — А ты можешь превратится в доброго молодца, если волшебство случится?
        Дед не сразу ответил. Помолчал, задумавшись, а потом кряхтя слез с печки и полез в старый комод, на полку с документами.
        — На, смотри! — и он протянул Любашке старую фотографию, приклеенную к картонке. С фотографии на неё глядели прелестная молодая девушка, расположившаяся в кресле, и стоящий рядом с ней мужчина со страшным. обезображенным рубцами лицом.
        — Деда, это кто? Настенька из "Аленького цветочка?" — спросила Любашка, тыча тонким пальчиком в лицо девушки на фотографии.
        — Ну, считай, что почти так оно и есть.
        Дед помолчал, повздыхал, а потом начал, как будто новую сказку, свой рассказ:
        — Когда-то давно совсем в другом государстве-царстве жил-поживал и добра не наживал гадкий урод: лицо такое страшное, что все девки взгляды отводили. Но чего переживать, жить-то надо. Он и жил: работал с утра до ночи по строительству. Руки у него ловкие были, умелые, не один дом в нашем городке построил. А одинокими вечерами пристрастился он читать книжки, много он их прочитал. Однажды забрался наверх строящегося дома, чтобы крышу крыть, и вдруг с высоты заметил, как внимательно разглядывает его молодая девушка красоты необыкновенной. И смотрит не косым взглядом, какие часто ловил он на своём изуродованном лице, а по-доброму так смотрит. Ну, и загляделся он на красу-девицу, уж больно хороша была. Да так загляделся, что с крыши свалился. Ударился оземь...
        — И превратился в красавца-добра молодца, — закончила за деда его новую сказку Любашка.
        — Да погоди ты, не торопи события, — дед обнял Любашку. — Слушай лучше. Ударился он о землю, да и разбил себе пятки, встать не может. А красавица позвала на помощь отца своего (это для его семьи умелец дом строил), они покалеченного к себе в дом и перетащили. А так как родни у него не было, ухаживать за ним некому было, они милосердие проявили, у себя в доме выздоравливать оставили. Дочка хозяина за больным присматривала, а он долгими вечерами ей книжки прочитанные пересказывал. Перебитые косточки срослись быстро, хоть и не совсем правильно. И вот тогда-то и превратился уродливый мужичок в красавца добра-молодца. И женился на прекрасной девице. А это и есть их свадебная фотография, — закончил рассказывать дед, поглаживая ладонью фотоснимок.
        — Погоди, деда. Он же превратился в красивого, да? А на фотографии он страшный, — удивилась Любашка.
        — Может быть, и так. Да только Настеньке красивым он показался... Такое вот превращение. — Дед помолчал и добавил: — А на фотографии это я в молодости и жена моя Анастасия Ивановна, она же и твоя бабушка.
        — Как бабушка? На снимке же молоденькая тётенька.
        — Состариться она не успела, померла рано, а я остался с дочерьми жить: с мамкой твоей Клавдией и Катериной.
        Тогда Любашка долго вглядывалась в фотографию, надеясь разобрать, как же могло произойти волшебное превращение урода в красавца. Но так и заснула, ничего не поняв.

        ...Вот и сейчас, устав ждать, когда же дед проснётся, Любашка достала из комода эту фотографию и принялась разглядывать её, то и дело оборачиваясь на спящего деда, изучая его лицо, пытаясь понять смысл рассказанной дедом сказки. Стало смеркаться (зимой темнеет рано), и Любашке вдруг показалось, что грубые рубцы исчезают с лица деда, оно разглаживается и становится красивым и молодым.
        Тем временем печка уже окончательно остыла, и Любашка начала замерзать. Не спасал от холода даже накинутый ею на плечи старый вытертый пуховый платок, который дед называл бабушкиной шалью. Да и голод снова стал одолевать.
        — Деда, вставай! Тюрю будешь? А за хлебом пойдёшь? Есть хочется... — она потрясла старика за плечо, похлопала его по щеке. Щека была холодной и какой-то странной на ощупь, не такой, как обычно.
        — Ну, раз ты не будешь, я немножко поем.
        Любашка похлебала ещё тюрю из миски, но не доела, оставила на самом дне немного. А потом залезла под одеяло и, прижавшись к деду, задремала.
        Хлопнула входная дверь.
        — Эй, чего в темноте сидите? — крикнула тётка Катерина. А потом вдруг растерянно прошептала: — И в доме почему не топлено?
        Она зажгла лампу и подошла к печи. Потрясла сначала Любашку — та зашевелилась, открыла глаза. Потом Катерина дотронулась до деда и, быстро подхватив на руки племянницу, сняла её с печи.
        — Деда не просыпается, — пояснила ей Любка и добавила: — Я тюрю тебе оставила, не ругайся, тётя Катя.
        В этот момент в дверь настойчиво постучали, и тут же, не дожидаясь ответа от хозяев, в избу ввалилась почтальонша — соседка Нюрка.
        — Катька, радость какая! Вот счастье-то! Мужик твой нашёлся, живой, письмо тебе прислал!
        Тётка Катерина выхватила из Нюркиных рук треугольный конверт, развернула его, пробежала глазами по бумаге раз, другой, третий... А потом обняла Любашку и зарыдала. Закоченевшая Любашка изо всех сил прижималась к Катерине, пытаясь согреться, и всё спрашивала, отчего же та плачет. Тётка ничего не отвечала, а только крепче обнимала Любашку.

        СЧАСТЛИВОЕ ИМЯ
        (в основу рассказа легли реальные события)

        Феликс лежал, угрюмо уткнувшись лицом в подушку. Нет, он не плакал. Чего реветь из-за тряпок-то! Хотя какие это были тряпки: любо-дорого посмотреть! Настоящие добротные штаны из плотной ткани, названия которой он не знал. С накладными карманами, выпуклыми блестящими пуговицами и шнурками-завязками снизу. Эти штаны вместе с ворохом другой непривычно красивой одежды директор детского дома привёз из районного центра вчера вечером.
        "Вот и помощь от союзников пришла", — с грустной ухмылкой сказал директор. И всю одежду самолично распределил между воспитанниками, никого не обидев. Девятилетнему Феликсу достались эти невероятные американские штаны. Он долго разглядывал их, ощупывал, расстёгивая и заново застегивая пуговицы, развязывая-завязывая тесёмки. А когда наконец решился примерить, то попросту утонул в них. Таких, как он, мальчишек, в эти шикарные штаны могло поместиться сразу трое. Перед сном он ещё долго любовался модным подарком союзников, а потом положил штаны под подушку для надёжности и крепко заснул.
        Утром, ещё не открыв толком глаза, Феликс пошарил рукой под подушкой. Ни-че-го! Сон как рукой сняло. И такая обида нахлынула на него, что даже в груди сдавило.
        Директор — коренной ленинградец, привёзший детдом в эвакуацию в их интернациональный татарско-русский посёлок, велел "вверх дном всё перевернуть, штаны возвратить владельцу, а вора привести к нему в кабинет для разбирательства". Но ни штанов, ни вора найти не удалось, как ни старались.
        Донельзя расстроенный Феликс уже битый час лежал на своей койке, не шевелясь и ни с кем не разговаривая. Детдомовская воспитательница Елена Павловна, или Лена-апа, как называли её татарские ребятишки, осторожно присела на краешек кровати и вдруг спросила:
        — А ты знаешь, Феликс, что означает твоё имя?
        — Разве имя может что-нибудь означать? — подумал он, отвлекаясь от своих переживаний.
        — Феликс — это значит счастливый. Так называли везунчиков в Древнем Риме. Видишь, как мудро тебя мама назвала. А моё имя Елена в Древней Греции означало "светлая". И некоторые исследователи считают, что имя Елена произошло от слова "селена", так в древности Луну называли.
        Феликс никогда не употреблял такого слова, как "исследователи", а также впервые слышал о Древнем Риме и Древней Греции.
        — Ох, и учёные они там все, — эта его мысль относилась уже к самой Елене Павловне и Ленинграду, откуда она была эвакуирована в их забытый Богом посёлок.
        Феликс повернулся и проглотил комок в горле.
        — Дружочек мой, не переживай ты так, это не горе! — продолжала утешать его Елена Павловна. — Вот война скоро закончится, и всё у тебя будет хорошо, ведь родители дали тебе счастливое имя.
        Феликс отвернулся к окну. Да, действительно, ещё немного потерпеть — и всё, войне конец. И мама наконец-то сможет забрать его и сестрёнок из детдома. Заживут они снова своей семьёй. Но уже одни, без отца...
        Феликс помнил тот летний день, когда с мамой и сестричками пришёл на станцию провожать его на фронт. На путях стоял готовый к отправке эшелон с новобранцами. Отец, завидев их, спрыгнул с подножки вагона и по очереди поднял на руки сестрёнок, крепко обнял Феликса. А потом что-то достал из кармана, крепко держа это "что-то" в кулаке. Он вложил свой мужицкий кулак в мамину руку и только тогда разжал его: оттуда в маленькую мамину ладонь выпало несколько спичечных коробков. Их выдали солдатам вместе с махоркой накануне отправки на фронт. До самого паровозного гудка отец так и стоял, не выпуская из своей руки лёгкую мамину ладошку с зажатыми в ней спичками.
        А через месяц пришла похоронка.
        Феликсу тогда исполнилось шесть. Ему как самому старшему из детей мать доверила козу. За козой нужно было ухаживать, а главное — стеречь её, не оставляя пастись одну. Сама-то мать дома бывала мало: работала с утра до ночи на консервном заводе, где делали тушёнку из капусты для отправки на фронт. Летом мама варила для Феликса и сестрёнок свекольные листья, а потом разводила похлёбку козьим молоком. Выручал огород, на нём весной и летом мать проводила всё свободное время, стараясь вырастить как можно больше овощей для пропитания. Но зимой капуста-картошка-свёкла быстро заканчивались, а иждивенческого пайка не хватало — есть хотелось нестерпимо.
        Однажды Феликс стал невольным свидетелем, как на дороге забили кнутами возницу. Рабочий вёз в телеге ящики с тушёнкой с завода на станцию, откуда их отправляли на фронт. Мужики чёрной безликой толпой молча окружили телегу и безжалостно исхлестали кнутами работягу. А потом быстро-быстро растащили ящики с консервированной тушёной капустой и растаяли бесследно в зимних сумерках. Только тогда напуганный Феликс вылез из спасшего его сугроба и стремглав помчался домой, забыв о том, куда и зачем шёл.
        А позапрошлым летом Феликс потерял бдительность и оставил всю семью без кормилицы. Он позволил козе одной пастись на полянке — уж больно сочной была там трава, — а сам поддался на уговоры мальчишек и отправился на речку, что была всего-то в двух шагах. Когда, накупавшись в прохладной воде, Феликс возвратился на полянку, козы там уже не было.
        Мать убивалась по козе так же сильно, как и по погибшему на фронте отцу. И Феликс понимал, почему: без козы умереть могли все: и малолетние сестрёнки, и он, Феликс. С голодухи. Осенью, как всегда, выручили свёкла-картошка-морковка. А зимой Феликс и сестрёнки стали пухнуть с голода. Поначалу они, с трудом передвигая отёкшие ноги, ещё могли ходить по избе. Но потом уже почти неподвижно лежали на еле тёплой печи, руки и ноги раздулись и стали будто стеклянные. А мать, которая и прежде была тщедушной, таяла на глазах: свой паёк почти весь она отдавала дочкам. Видимо, обычно сдержанная и очень терпеливая мама, всё-таки поделилась своей бедой с людьми. Вот тогда-то Феликса и сестрёнок определили в детдом на полное государственное содержание. Временно, чтобы не умерли с голоду.
        ...Каким-то образом до матери дошла история с пропавшими штанами, и она после рабочей смены пришла в детский дом навестить Феликса. Мама гладила его по бритой голове и быстро говорила ему по-татарски: "Скоро, совсем скоро заберу вас домой. Зима кончается, весна на подходе, огород посажу..." А потом достала из кармана в зажатом кулаке кусочек сахара и сунула Феликсу в руку. Он тут же отправил лакомство за щеку, а потом обхватил мамину загрубевшую ладонь своей шершавой мальчишеской ладошкой и долго-долго держал её, как тогда на станции отец. Держал и думал: "Интересно, а что означает мамино имя — Венера? Завтра спрошу у Лены-апы".
        А штаны потом нашли в отвале. Так называли место в детдомовском дворе, куда сваливали золу из печей и ещё кое-какой мусор. Вероятно, воришка поспешил избавиться от модной вещицы, услышав приказ директора во что бы то ни стало найти и наказать вора. Штаны лежали под кучей золы и совершенно потеряли товарный вид, превратившись в старую грязную тряпку.