СВЕТЛАНА ЗАМЛЕЛОВА НАШ СОВРЕМЕННИК № 3 2024

МЕЧ НЕМЕЗИДЫ

ПОВЕСТЬ


        Жизнь Алика Скворцова напоминала кино. Безотцовщина, голодное военное детство, комната в коммуналке, перешитые брюки и единственная пара ботинок... А в следующем кадре — футбольный клуб завода, сборная Союза, турне по Индии в составе сборной, Олимпиада в Австралии, а ещё — отдельная квартира в Москве на углу Новослободской улицы и Тихвинского переулка, собственная белоснежная “Победа” и красавица-жена… Всё изменилось так стремительно, что двадцатилетний Алик порой отказывался верить в вещественность происходящего. Казалось невозможным, что всё это имеет к нему какое-то отношение и он не наблюдает со стороны за чудесными метаморфозами. Ну, как если бы он сидел в “Художественном” и смотрел “Весну на Заречной улице”, держа Люську за руку. Впрочем, сомневался он не так уж часто, всё больше радуясь жизни и не загадывая, долго ли предстоит радоваться.
        Конечно, случалось разное. Но об этом не хотелось думать. Зачем старое ворошить? Да и не родился ещё на свет человек, не совершивший ни одной ошибки. Так какой же прок возвращаться в прошлое, когда через несколько дней — чемпионат мира по футболу в Швеции, а ты в качестве центрфорварда играешь за сборную страны?.. Жизнь прекрасна и удивительна. И главное — щедра. Уж в этом-то Алик убедился сполна. Так не в том ли смысл всякого существования, чтобы с благодарностью принимать дары, ни от чего не отказываясь и ничего не пропуская?..

        — Слушай, Скворцов, — говорил ему начальник отдела футбола Спорткомитета товарищ Комаров, сам в недавнем прошлом — нападающий сборной, а теперь — погрузневший и лысеющий дядечка, — тебя, несмотря на все твои выкрутасы, всё-таки оставили в команде, игрок ты сильный — тебе все об этом твердят, и потому всё тебе сходит с рук. Но смотри!.. Если ты и в этот раз что-нибудь выкинешь...
        Комаров погрозил Алику пальцем, как будто обращался не к заслуженному мастеру спорта, а к нерадивому школяру. Алик покорно кивал, давая понять, что со всем согласен и смиренно принимает свою судьбу. А Комаров для пущей убедительности ещё и постучал тем же пальцем по столу.
        — Ты понял меня? Если хоть одна жалоба за эти дни... Имей в виду: незаменимых у нас нет.
        И снова этот узловатый жёлтый палец в воздухе.
        — Весь год ты бедокуришь, — продолжал Комаров. — Команда и завод уже устали вытаскивать тебя из переделок. Верно пишут о тебе в газетах: зазнался. Ты и впрямь, Скворцов, зазнался. Вообразил, что всё тебе позволено, всё сходит с рук... Ты меня слушаешь, Скворцов?..
        — Да, да... Конечно...

        Алик сказал неправду: после слов “весь год” он не слушал Комарова — события проплывали перед его мысленным взором, как облака по небу ясным летним днём.
        Вот он на праздновании Нового года в Кремле. Подумать только! Ещё каких-нибудь лет десять назад он бегал за приезжавшими в Москву колхозными машинами в надежде подобрать кусочек прессованного жмыха. И если везло, если с разогнавшегося грузовика падали желанные крохи, Алик набрасывался на добычу, как на самые лакомые в мире куски. А сегодня... Сегодня первый секретарь Центрального Комитета партии приглашает его в Кремль. Его приветствуют, ему жмут руку министры. Перед ним шампанское и чёрная икра. А министр культуры — дама, хоть и годящаяся ему в матери, но вполне интересная и даже элегантная, — просит (не приказывает, а именно просит!) познакомиться с её, министра, дочкой.
        Правда, Алик, взбудораженный обстановкой и особенно шампанским, простодушно смеётся и, неверно истолковав просьбу министра, восклицает:
        — Ну что вы! У меня же Люська есть. А я свою Люську ни на кого не променяю.
        И забавно наблюдать, как министр, не ожидавшая такого ответа, хлопает глазами, но потом берёт себя в руки и, светски улыбаясь, говорит:
        — Ну что ж, похвально. Я, правда, немного о другом... Но всё равно такая преданность делает честь любому мужчине.
        Улыбаясь, она чокнулась с ним шампанским и в следующее мгновение переключилась на девочек-гимнасток...

        — Ты, Скворцов, человек тёмный, — прислушался Алик к Комарову, — а иначе бы знал, что древние греки верили, будто богиня Немезида с мечом в правой руке и бичом в левой подстерегает любимчиков богов. Таких вот, как ты, — Комаров кивнул на Алика, — кого боги одарили сверх всякой меры и кто даров этих не ценит.
        — Почему, Василий Владимирович, я ценю, — забормотал Алик.
        — Ценил бы — не зазнавался, — громко чеканил Комаров. — И помни, что в любой момент Немезида готова обрушить свой гнев на недостойных и лишить их разом всех даров.
        Алик не вполне понимал, о чём рассказывает ему Комаров. И всё же кивал в ответ, делая вид, что разделяет точку зрения руководства. Тем временем память снова утягивала его в тот незабвенный новогодний вечер...

        — Ты зачем, дурак, министру нахамил? — услышал он знакомый шёпот. Рядом стоял его напарник — крайний нападающий Толик Петров и, казалось, с трудом сдерживал смех.
        — Она меня со своей дочкой свести хочет, — зашептал в ответ Алик. — Не нравится мне это сводничество. К тому же я и вправду Люську люблю. Я жениться хочу.
        — Да женись ты, остолопушка, сколько влезет! Министерской дочке четырнадцать лет. Мамаша небось приятное хотела девчонке сделать, чтобы та в школе похвалилась. Твои же карточки в каждом киоске газетном продаются. А ты у нас самый молодой и красивый. Тебя гимнастки “Скандинавом” за глаза величают... Оставил бы автограф — девчонке радость, подруги бы обзавидовались. Думаешь, мало девок по тебе сохнет?
        — Да ничего я не думаю! — огрызнулся Алик.
        — Правильно. И не думай. Думать вредно. Но и не воображай себя завидным женихом для несовершеннолетней министерской дочки. Её, как время придёт, за дипломата отдадут, а не за такого охламона, как ты...
        Но тут они уже оба не выдержали и тихо рассмеялись...

        — Ты чему радуешься, Скворцов? Чему улыбаешься? — услышал Алик сердитый голос Комарова. — Ты слушай, что я тебе говорю, а не витай в эмпиреях. Вопрос-то серьёзный.
        — Я слушаю, Василий Владимирович. Не витаю, — снова забормотал Алик. Воспоминания о новогоднем приёме таяли, рассеивались, как дым на ветру.
        — Я говорю, — продолжал Комаров, — что только за последний год дважды — ты слышишь? — дважды вытаскивали тебя, можно сказать, со скамьи подсудимых. И это не говоря о постоянных жалобах на твои пьянки и драки. Никто и не отрицает: парень ты талантливый. Потому с тобой так и носятся, что человека из тебя хотят сделать. Настоящего человека. Хотят люди помочь тебе, хотят, чтобы вырос твой талант, чтобы окреп. И чтобы ты вместе с ним вырос, настоящим человеком стал, а не хулиганом дворовым...

        И снова поплыли воспоминания, унося Алика в недавнее прошлое. Вот он возвращается домой, выпивший и злой. Начало ноября. В Москве лёгкий мороз, из-за которого всё вокруг стало колючим: колючий воздух, колючий ледок на лужах, колючий иней на вишнёвых трамвайных боках. Несмотря на праздник, — страна отмечает юбилей Революции — настроение на редкость паршивое. Ещё бы! Проиграть “всухую”, да ещё в праздник, да ещё в товарищеском матче, да ещё чехам — команде далеко не самой сильной. А голов-то ждали от него — от центрфорварда. Но приходилось признать, что во всём виноват был он сам.
        Накануне его у подъезда подкараулила совершенно незнакомая девица, повязанная белым пуховым платком, и, угрожая встать тут же, посреди двора, на колени, уговорила его сходить на юбилей к её брату.
        — Да это здесь, ну вон же — соседний дом, — причитала она, кивая куда-то через дорогу, на нечётную сторону Новослободской. — Ну, умоляю, в ногах буду валяться — сходи ненадолго! Брат ведь — поклонник твой, ни одного матча с тобой не пропустил, только и разговору, что о тебе. Тридцать лет сегодня. Гости у нас — заводские ребята. Да если мой брат тебя увидит на своём юбилее, то на всю жизнь запомнит, до конца дней счастлив будет... Ну, прошу тебя! Ну, хочешь, на колени встану... прямо здесь.
        И она, уцепившись за край его пальто, уже изготовилась подогнуть ноги и опуститься на коленки. Но Алик не просто удержал её, но даже слегка приподнял и тут же поставил на место и похлопал по плечу, точно пытаясь удостовериться, что стоит она крепко и вниз не плюхнется.
        — Да чёрт с тобой! — воскликнул он. — Пойдём к твоему брату. Только предупреждаю: у меня завтра игра, и рассиживаться мне некогда.
        — Ну что ты! Что ты! — засуетилась девица и начала без всякой необходимости поправлять свой платок. — Спасибо тебе, Алик! Ты даже не представляешь... Ты же нас осчастливил!
        Он шагнул на мостовую — в ту сторону, куда она показывала, объясняя, где живёт её брат. Она тут же отстала, потом догнала его. И всю дорогу рысцой тряслась рядом. Потом они поднялись на третий этаж, она открыла дверь своим ключом, и в уши ударил шум разгула — смех, вскрики, звон посуды. Девица сняла платок и оказалась миловидной круглолицей блондинкой с колечками золотистых волос у висков. Посматривая на Алика со смущением и в то же время улыбаясь благодарно, она пристроила на переполненную вешалку своё и его пальто и заговорщицки поманила за собой. Они прошли по коридору и вступили в комнату, где за большим, уставленным тарелками и бутылками столом теснились люди, и все головы тут же повернулись к ним.
        — О! Галка! — услышал Алик чей-то возглас. — Ты где ходишь?
        Сначала один за другим голоса в комнате смолкли, а десятки глаз уставились на Алика. Потом Галка взволнованно заговорила:
        — Вот, Алёша, погляди, кого я к тебе пригласила. Это же Алик Скворцов. Поздравить тебя пришёл.
Из-за стола поднялся кургузый, краснощёкий парень, чем-то напоминавший Галку, и, вперив влюблённо-восторженный взгляд в Алика, забормотал:
        — Мать честная... Ну, ты даёшь, Галка... Глазам не верю...
        В следующее мгновение смущённая, но счастливая Галка смеялась, как будто это она была именинница. А все, кто был за столом, разом вскочили и вцепились в Алика, пытаясь усадить его рядом. В конце концов он оказался возле юбиляра, тут же перед ним появилась тарелка, в тарелку посыпалась отварная картошка, а сверху — куски мяса. Стукнулся донышком о стол гранёный стакан, и водка, булькая, полилась...
        Домой, изрядно пьяный, он вернулся уже за полночь. Наутро подташнивало, и болела голова, всё время хотелось сплюнуть. Бегать было тяжело, думать о мяче не получалось.
        — Скворцов у нас сегодня не в духе, — ехидно отметил тренер во время перерыва. — Голы забивать не намерен.
        Алик понимал, что тренер прав, и видел, что ребята с тренером согласны. Но всё, что он смог сделать, — это промолчать и не огрызаться, несмотря на жгучее желание ответить что-нибудь не менее колкое. Тренер словно прочитал его мысли, потому что, смерив Алика внимательным и недружелюбным взглядом, объявил:
        — Правильно, Скворцов. Лучше помалкивать. Лучше молчать и слушать. Я, как ты мог догадаться, всё это говорю не для того, чтобы устроить словесную перепалку. Игрок ты неровный, морально-волевые качества у тебя не на высоте, трудолюбия никакого, играешь не в полную силу. Продолжать или достаточно?
        Алик буркнул, что достаточно, что и так всё понял. И тренер отвернулся от него. В глубине души Алик соглашался с каждым замечанием, но всё-таки злился. Но злился не столько на тренера, сколько на себя, на Галку с её братом (откуда только он взялся!), на чехов, болтающихся под ногами, на орущих болельщиков... Просто злился, как злится каждый неопохмелившийся пьяница. Проиграв, разозлился ещё сильнее и, от греха подальше, уехал домой, ни с кем не простившись. По пути, однако, понял, что домой совершенно не хочется. Мать пристанет с расспросами и, узнав, что проиграли, начнёт пенять, припомнит его вчерашние похождения. Потом, как это не раз уже бывало, накрутит себя до бешенства, до умопомрачения. И с выпученными от злости глазами станет наскакивать на него, проклиная всё на свете.
        Была бы Люська... Но Люську они с матерью выгнали ещё в августе. И Люська, беременная его же ребёнком, ушла в неизвестном направлении. Ушла, глотая слёзы и прижимая к выпирающему животу нехитрый свой узелок. Почему-то, когда Люська уходила, он её не жалел. Наоборот, мать так извела его жалобами на жену, что он даже обрадовался её уходу, надеясь, что мать успокоится и оставит его в покое. Но надежда не оправдалась. Зато со временем он как будто проснулся и сам себе удивился: как же так вышло и зачем он позволил матери выгнать из дома жену в положении? А главное — за что они её выгнали?
        Сейчас, если бы Люська была дома, они закрылись бы в своей комнате, и мать не посмела бы к ним ломиться и не стала бы пилить его. Где теперь Люська?.. Конечно, он мог бы расспросить общих знакомых, родных Люськи. Мог бы начать поиски жены. Только всё было как-то недосуг. Да и чт’о бы он ей сказал?
        Все эти мысли вертелись в голове Алика, пока он медленно, с остановками в рюмочных продвигался в сторону дома. Когда же троллейбус довёз его до Новослободской и до квартиры оставалось всего ничего, Алик, вышедший на улицу и внезапно ощутивший вращение Земли вокруг своей оси, понял, что домой он не пойдёт. Ещё не решив, куда направиться, он свернул в Тихвинский переулок — к тому времени безлюдный и, казалось, уснувший. Алик, покачиваясь, медленно передвигался по пустынному переулку, то и дело останавливаясь и заглядывая в тёмные окна первых этажей. Миновав обезглавленную церковь и керосиновую лавку, он вышел на Тихвинскую улицу и остановился, раздумывая, что предпринять. Зазвенел и подкатился со стороны Палихи трамвай, и Алик по скользким булыжникам побежал к остановке. Покачнувшийся на очередном витке вращения планеты, он вскочил на подножку, удерживая равновесие при помощи холодного поручня. Алик упал на сиденье и прижался лбом к стеклу. Впервые за весь день ему стало хорошо. Перед ним проплывали деревянные двухэтажные дома, редкие прохожие. Медленно падали крупные снежинки, навевая покой. Стекло приятно холодило лоб, но Алик вскоре перестал это замечать. Только немного болела шея, только холод полз по спине, и кто-то назойливо и неразборчиво бормотал над ухом непонятные слова.
        Он проснулся, оттого что кондукторша трясла его за плечо.
        — Гражданин, проснитесь! Проснитесь! — строго и настойчиво повторяла маленькая женщина в синем пальто с чёрным барашковым воротником и в такой же барашковой шапочке. — Вам куда ехать, гражданин? За проезд надо платить.
        В это время трамвай остановился, и Алик, обнаруживший, что он уже на Сущёвском валу, выскочил на улицу. Трамвай, прозвенев, укатил. Но не успел Алик опомниться, как подошёл автобус, и Алик решил, что ехать всё-таки надо. Поднявшись в салон, он первым делом купил билет и устроился у окна. Он доехал до конечной, то задрёмывая, то просыпаясь, глядя на снег за окном, наблюдая, как город всё больше становится похожим на деревню, как на смену зданиям из камня приходят деревянные домишки. Наконец, сонный и злой, он вышел на последней остановке где-то в Марьиной роще и побрёл было, куда глаза глядят. Но идти здесь было некуда, и он уселся на ступени закрытого уже магазина, наблюдая, как уходит в обратный рейс привезший его автобус.
        Нужно было что-то делать — не ночевать же на улице! Но что именно делать, Алик не мог сообразить. Его охватило какое-то сонное оцепенение, так что не только двигаться, но и думать не хотелось. В то же время он испытывал раздражение, нараставшее с каждой минутой и требовавшее выхода наружу. И тут к Алику подошёл какой-то тип.
        — Сидим? — спросил тип, остановившись поодаль.
        Алик приподнял голову и посмотрел на него исподлобья. Тип оказался молодым — примерно одних лет с Аликом, невысоким и коренастым. Одет он был в спортивную куртку и спортивные брюки, так что Алику пришла в голову мысль, будто этот тип едет с лыжной прогулки. Алик хотел сказать, чтобы тип проходил мимо. Но вместо слов получилось какое-то мычание, на что тип немедленно отреагировал:
        — Молчим?
        Алик прокашлялся и смог выдавить из себя:
        — Вам-то что, гражданин хороший?
        — Домой надо ехать, понятно? — громко отозвался гражданин, с любопытством разглядывая Алика.
        Судя по интонациям, он, как и Алик, был в состоянии возбуждённом.
        — Ну, так и езжай, — ответил ему Алик, начиная ненавидеть привязавшегося лыжника.
        Тип замолчал, очевидно, соображая, чт’о бы такое ответить. И вдруг задорно провозгласил:
        — А что это ты мне тыкаешь? А?.. Не смей мне тыкать! Понял?..
        Алик, прищурившись, поднял на него глаза, в свою очередь подбирая достойный ответ. Но тот с криком: “Нечего на меня пялиться!” — вдруг подпрыгнул и лягнул сидевшего на ступенях Алика прямо в лицо. Алик ахнул, покачнулся, схватился за разбитый нос, ощутив кровь и на вкус, и на ощупь.
        — Ах, ты, гад! — с криком он вскочил на ноги.
        Гад убегал от него куда-то в недра Марьиной рощи, где теснились старые деревянные дома. В какой-то момент, на повороте из одного неведомого переулка в другой, Алик почти нагнал своего обидчика и уже протянул руку, чтобы схватить его за куртку. Но поскользнулся и растянулся на мостовой, да к тому же ещё и больно ударился коленом. Он выругался, вскочил и готов был продолжить погоню. Однако обнаружил, что обидчик исчез. Алик снова выругался, но тут, оглядевшись, увидел, как впереди по левую сторону переулка его обидчик пытается форсировать деревянный забор. Прихрамывая, Алик бросился к нему. Коротышка взвизгнул и забарахтался на высоком заборе. Алик прибавил ходу и успел схватить своего обидчика в то самое мгновение, когда он, перекинув обе ноги и сидя на заборе, готовился к прыжку во двор.
        — Стой, гад! — крикнул Алик, уцепив его за воротник.
        Алик не видел своего врага, но чувствовал, как тот извивается, стараясь вырваться. Алик держал изо всех сил, но отлично понимал, что так долго продолжаться не может, потому что поднять и вытащить обратно кургузого бретёра он не в состоянии, а стоит его отпустить, как он удерёт и скроется в лабиринте переулков и темноте подъездов и сеней.
Но пока он раздумывал, что же теперь предпринять, судьба всё решила за него. Сначала послышался короткий треск. Потом — глухой стук и слабый писк. Вместе с тем Алик ощутил, что какая-то сила тянет его назад. Он упал, не разжимая хватки. В руке у него оставался воротник, а там, за забором, слышались быстрые, дробные шажки. Потом скрипнула дверь, и всё затихло.
        — Вот гад! — сквозь зубы процедил Алик, отбросил чужой воротник и взлетел на забор.
        По ту сторону забора оказались два одноэтажных деревянных дома, стоявших под углом друг к другу. В нескольких окнах горел свет. Под ногами нежно похрустывала заиндевевшая трава. Алик подумал про следы, но было темно, и следов он не смог разобрать. Тогда Алик посмотрел на один дом, потом на другой и решил, что обидчик наверняка побежал в тот, что левее и стоит фасадом к забору. Почему это так, он не знал, но решил, что поиски всё равно нужно с чего-то начинать. Тем более чутьё подсказывало ему, что обидчик именно здесь — в доме с низкими окнами и перекошенным крыльцом. И Алик решительно двинулся к дому напротив.
        Дверь открылась со скрипом, и Алик оказался в тёмных сенцах. Следующая дверь отворилась, и перед Аликом налево и направо потянулся тускло освещённый коридор. Алик вошёл и слева в торцевой кухне увидел старуху у плиты. Старуха поглядела на Алика и неодобрительно мотнула головой, словно не удивляясь появлению незнакомого человека, однако и не приветствуя ночной активности.
        — Где он? — отирая с лица кровь и всё ещё тяжело дыша после погони, падения и возни у забора, спросил у старухи Алик.
        Старуха опять покачала головой, но ничего не ответила. Поведение старухи укрепило Алика в мысли, что он не ошибся с направлением поисков. Алик огляделся. Перед ним было четыре когда-то белых, но изрядно замызганных и облупившихся двери. Перед второй после кухни дверью лежал тёмный, неопределённого цвета коврик. Из комнаты за этим ковриком доносились звуки “Рио-Риты”. Всё это — дверь, коврик, “Рио-Рита” — промелькнуло перед Аликом за считанные секунды. Он не смог бы объяснить своё решение. Возможно, он выбрал дверь, которая хоть чем-то отличалась от остальных. А может, ему представилось, что злодей непременно должен не просто затаиться, но для отвода глаз предпринять что-нибудь. Например, завести патефон. Как бы то ни было, решение пришло мгновенно. Алик оглянулся, шагнул на коврик и, широко размахнувшись, ударил кулаком в дверь. В следующее мгновение музыка стихла, а старуха на кухне испуганно заскулила.
        — Открой, гад! — прогрохотал Алик и обрушил на дверь новые удары, отчего с неё посыпалась отслоившаяся краска.
        Дверь слева отворилась, и оттуда выглянуло испуганное лицо — круглое, красное лицо, покрытое серебристой щетиной.
        — В чём дело? — испуганно и недовольно спросило лицо. — Вы кто такой, гражданин? Вам кого?
        — Где этот гад? — прокричал осатаневший Алик, ударяя в дверь ногой.
        — Ты что же это делаешь, охальник? — запричитала надтреснувшим голосом старуха на кухне. — Милицию надо вызвать. Бандит он какой-то, с улицы ворвался... Звони, Петрович, в милицию.
        Красное лицо скрылось. Зато отворилась дверь справа, и испуганно-любопытная девчонка лет десяти, одетая в длинную белую ночную рубашку, появилась на пороге. У девчонки две бледные косицы торчали в разные стороны, а румяная, щекастая мордашка была заспанной. Следом выглянула женщина в серой вязаной шали поверх такой же рубашки, как у девчонки, и строго сказал:
        — Наташа, вернись немедленно в постель.
Наташа исчезла. А женщина, обращаясь к Алику, так же строго спросила:
        — Вы кто такой, гражданин? Вы что хулиганите?
        Алик всё понял и даже повеселел. Вон там живёт красномордый мужичок, здесь — тётка с девчонкой. Этим честным людям нечего скрывать. Значит, Алик не ошибся. Значит, гад прячется за дверью с ковриком и для отвода глаз завёл музыку. Ещё и коврик положил! Алик даже улыбнулся — так его порадовало это открытие. И он, ничего не ответив тётке в шали, снова ударил в дверь. И даже выломал наличник, словно рассчитывая, что без наличника дверь скорее поддастся.
        Но дверь не поддалась. И гада в комнате тоже не оказалось. И вообще всё закончилось не так, как хотелось бы Алику. Пока он колотил в дверь после общения с жильцами дома, пока выламывал наличник, прошло минут десять, не более. Но за это время красномордый мужичок, оказавшийся метранпажем Детгиза, вызвал милицию. И милиция не заставила себя ждать.
        Ещё минут через десять Алик сидел на шатком табурете посреди кухни и, трезвея, с недоумением рассматривал собственные запястья, перепачканные кровью и украшенные металлическими браслетами, соединёнными между собой цепью. Заодно выяснилось, что за той самой дверью, куда так настойчиво рвался Алик, скрывались две девицы-старшеклассницы. Хозяева комнаты — родители одной из девиц — отправились в гости на другой конец Москвы. Оставшись одна, хозяйская дочка пригласила к себе подругу. Обе развлекались прослушиванием пластинок и распитием чая с вареньем до тех самых пор, пока некто не начал колотить в дверь и грозить расправой. Услышав удары и требования впустить неизвестно кого в комнату, обе забились в угол и от страха едва не обезумели. Милиция застала обеих в слезах, трясущимися и всхлипывающими. Чтобы привести девиц в чувство и не допустить каких-нибудь припадков, вызвали даже “скорую помощь”.
        Гада с оторванным воротником в домике не оказалось. Зато Алику пришлось проехать в отделение милиции, где ему разъяснили, что за содеянное им в Марьиной роще полагается год тюрьмы...

        — Ты меня слушаешь, Скворцов? — услышал Алик недовольный голос Комарова. — О чём ты всё мечтаешь?.. Я ведь с тобой о серьёзных вещах говорю, а ты витаешь. Ведь не на прогулку едешь — честь страны защищать. Но как посмотришь на твоё куррикулум вите, так страшно делается, что ты можешь натворить. А ты можешь!
        
        Да, всякое случалось. В том числе и по его вине. Этого Алик не собирался отрицать. Но и зацикливаться на прошлом, посыпать голову пеплом и разбивать лоб в покаянии он тоже не собирался. А ведь совсем недавно был ещё один случай, когда Алик подрался в метро и снова угодил в милицию. По дороге в отделение он кричал милиционерам, что их, гадов, давить надо. Его оставили ночевать в отделении, а наутро молоденький следователь объяснял ему, что если за происшествие в Марьиной роще суда удалось избежать, то это исключительно по причине первого задержания. Алик слушал следователя, моргал и ничего не понимал.
        — Есть такая статья, гражданин Скворцов, — важно втолковывал ему белобрысый следователь, по виду ровесник Алика, — “хулиганские действия в общественных местах”. Статья семьдесят четвёртая, часть первая. Караются такие действия сроком заключения на один год. Однако есть ещё и постановление...
        Заметно волнуясь, он стал перебирать бумаги на столе, наконец извлёк какой-то листок и, то и дело скашивая в него глаза, продолжал:
        — Так вот, есть Указ... Указ от 19 декабря 1956 года “Об ответственности за хулиганство”, устанавливающий административную ответственность в виде штрафа или краткосрочного ареста... Вы понимаете, Скворцов? Краткосрочного. Насчёт вас уже звонили из Спорткомитета. Уже есть заявление, что вскоре вам ехать на чемпионат. Так что, по всей видимости, всё обойдётся штрафом.
        Алик кивал, но не мог ни на чём сосредоточиться, думая только, что нестерпимо болит голова и что скоро чемпионат...

        — В общем, так, — продолжал наставлять его Комаров. — Завтра ты едешь на улицу Горького в ателье — примеряешь костюм. Всё-таки не в колхоз на уборку урожая отправляетесь — должны выглядеть на уровне. Фотографы, журналы... Не мне тебе объяснять. Послезавтра — встреча на стадионе. А через... э-э-э... — он заглянул в перекидной календарь на столе, — ровно через неделю начинается чемпионат. И попробуй только выкини что-нибудь!         — Комаров снова погрозил ему пальцем. — Я ведь о чём тебя прошу, Алик! — вдруг заговорил он совсем другим тоном, примирительно и даже ласково. — Не подведи, Алик! Играть нужно на пределе, как будто не мяч в ворота забиваешь, а стрельбу ведёшь по позициям противника. И вести себя тоже надо... Безукоризненно надо себя вести... Чтобы комар носа...
Тут он осёкся, потому что рассуждения Комарова о комаре кому угодно показались бы смешными. Но самообладание никогда его не подводило, и он как ни в чём не бывало продолжил:
        — Ты же знаешь: международное положение, и всё такое… Ну, нельзя нам страну и власть нашу — советскую — позорить за границей. Не то сейчас время... И не забывай! — Комаров снова сменил тон. — Не забывай, Скворцов, что это советская власть дала тебе всё, что ты сейчас имеешь. Хочешь — учись, хочешь — работай... Санаторий вон завод отстроил в Крыму — поправляй здоровье, отдыхай. А хочешь и можешь — иди играй, защищай честь завода, честь страны защищай. Но и веди себя... Как советский человек себя веди...
        “Софья Власьевна...” — вспомнил Алик и улыбнулся своим мыслям. Он не любил, когда начальство кстати и некстати ссылалось на советскую власть. А то ещё и революцию приплетут. Можно подумать, сами Зимний брали... Было в этом что-то неестественное и оттого казавшееся фальшивым, не вызывавшим доверия. Зачем ссылаться на власть, когда можно просто, по-человечески... Он бы и так всё понял. А тут как будто грозят, намекают на что-то. “Софья Власьевна” — так называл советскую власть Алекс, приятель Алика из “Коктейль-холла”, бара, где подавали диковинные коктейли и куда ближе к вечеру стекалась разношёрстная публика — от известных артистов до никому не известных стиляг, державшихся особняком. Алик тоже любил здесь бывать. И даже коктейли пил не без удовольствия. Уж на что он презирал их, считая бессмысленной забавой, баловством для снобов. Но тут, в “Коктейль-холле”, копеечные, яркие, как индийские птицы, коктейли были такими вкусными, что Алик готов был специально приезжать, чтобы полакомиться.
        Здешняя пёстрая публика Алику тоже нравилась. Было приятно увидеть лицо из любимого фильма, было забавно наблюдать за стилягами — ярко, аляповато одетыми ребятами, нашедшими, как виделось Алику, безыскусный, но действенный способ выделиться из толпы.
        — Безыскусный?! — возмущался Алекс, студент МАрхИ, с которым Алик познакомился в баре и которого время от времени пытался вызвать на откровенность. — Да ты знаешь, сколько стоят эти шузы? — и Алекс тряс ногой в громоздком жёлтом ботинке “на манке”. — Да ты можешь ли представить, сколько времени ушло на поиск и приобретение этого пиджака? А это, между прочим, настоящий твид...
        Но Алик только смеялся:
        — Не вечный же двигатель ты изобрёл и не эликсир молодости придумал.
        — Ты прости, дружище, но, судя по твоим рассуждениям, ты — жлоб, как все эти... — Алекс кивал куда-то в сторону окна, выходившего на улицу Горького, — строители коммунизма. А потому высокие материи тебе недоступны.
Но Алик не обижался. Напротив, ему было смешно.
        — Вот именно что “материи”, — веселился он. — И какой же я жлоб?.. У меня — видишь? — рубаха из Франции. Там на вороте так прямо и написано: “Мейд ин Франс”. Знаешь, как цвет называется?
        — Ну, телесный, — бурчал недовольный Алекс. — К чему ты клонишь-то?
        — А вот и нет! — хохотал Алик. — Это “цвет бедра испуганной нимфы”. И я могу прямо сейчас снять эту рубаху и подарить тебе. А ты можешь мне свой пиджак из настоящего твида подарить?.. А-а! То-то... Молчишь, потому что не можешь. Потому что сквалыга ты и скопидом. Материи вон всё скупаешь. Стало быть, ты самый жлоб и есть.
        Тут наступала очередь Алекса обижаться, и разговор прекращался. Но в следующий раз они пожимали друг другу руки и как ни в чём не бывало начинали болтать о чём-нибудь забавном — о саксофонах, о жвачке, о чувихах-“динамистках”...

        — Опять улыбаешься, Скворцов? — взывал к нему начальник отдела футбола. — Я же тебе о серьёзных вещах говорю. А ты и на пять минут не можешь сосредоточиться.
        — Да нет, это я так... Вспомнил! — оправдывался Алик.
        — Вспомнил он... — ворчливо отозвался Комаров и снова заговорил по-другому, доверительнее. — Пойми же: едете вы в капиталистическую страну. И соберутся там... Да со всего мира соберутся! Вот отчебучишь ты что-нибудь, они напишут... И разойдётся по всему миру. А нам тут головы не сносить.
        — Не отчебучу я, Василий Владимирович. Не отчебучу, — заверил Алик мятущегося начальника, по глазам которого было видно, какая тяжёлая борьба идёт у него в душе...
* * *
        Костюмы они поехали мерять вместе с Женей Чемодановым — защитником сборной. Женя, как и Алик, водил дружбу с Толиком Петровым. Женя и Толя воплощали единство и борьбу противоположностей — оба они были одинаково высокого роста, одинаково красивого телосложения. Только Женя — блондин с карими глазами, а Толик — голубоглазый шатен. Оба не знали отбоя от подруг и всё свободное время проводили в ресторанах и барах, предпочитая всем прочим “Коктейль-холл” на улице Горького, ресторан Дома архитекторов в Гранатном переулке и ресторан “Аврора” в Петровских Линиях.
        Ехать на примерку они условились все вместе. Но Толик почему-то запаздывал. По странному совпадению, ателье располагалось по соседству с “Коктейль-холлом”. И вырвавшиеся от назойливого портного Алик с Женей прогуливались в ожидании Толика взад-вперёд перед баром, и Алик вспоминал то недавний разговор с Комаровым, то ночные беседы с Алексом, то пёстрые коктейли и танцы “стилем”. Вдруг ему пришло в голову, что ровно год назад — день в день — они поженились с Люськой. Где теперь Люська?.. А ведь она родила недавно. Говорят, будто ребёнок родился недоношенным. Кажется, девочка. Интересно, как Люська назвала их дочь?..
        Мысли были прерваны автомобильным гудком. Он повернулся — у тротуара остановился бледно-зелёный “Москвич”. А из “Москвича” им улыбался и махал Толик.
        — Ну наконец-то! — сказал Женя.
        Рядом с Толиком на пассажирском месте сидел незнакомый парень. Сзади — две незнакомые девушки. Алик с Женей приехали на Женином “Москвиче” — точно таком же, как у Толика, но белого цвета. И сейчас обе машины оказались рядом.
        Толик, оставив свою компанию, направился к ним. Он широко улыбался своей “фирменной” улыбкой, так что были видны, наверное, все тридцать два зуба. И Алик, завидев эту улыбку, невольно заулыбался в ответ.
        — Кто это? — спросил Женя, кивая в сторону машины.
        Алик усмехнулся — они ещё даже не поздоровались с Толиком, а Женя уже интересуется девушками. Но Толик не обратил внимания на вопрос друга и после рукопожатий принялся объяснять, почему опоздал. Выяснилось, что сидевший рядом с ним в машине парень — его двоюродный брат Виталий и что приехал он к родителям в отпуск откуда-то с Дальнего Востока, где ходит на сейнере. Вчера его родители укатили на дачу, и Виталик устроил дома вечеринку. Были танцы, было вино, были девушки...
        — Девушки? — спросил Женя.
        Алик хмыкнул, но Толик снова не обратил внимания на вопрос и продолжал рассказ о том, как они танцевали и как иногородние гости опоздали на свои электрички, так что большая компания осталась ночевать у Виталия. Наутро, когда все стали разъезжаться, знакомая Толика Лида попросила отвезти её в Икшу. А поскольку у Толика дача на Трудовой, то есть примерно в семи километрах от Икши, то было принято спонтанное решение ехать на дачу и устроить на берегу Икшинского водохранилища небольшой пикничок.
        — Вы, кстати, тоже приглашены, — уточнил Толик. — Отказы не принимаются.
        Он объяснил, что сначала они все вместе поедут в Икшу, потому что Лиде нужно переодеться. А потом из Икши — сразу на дачу.
        — Сейчас по пути всего купим. Кстати, Лида — тёмненькая, Валя — светленькая, — как бы между прочим сообщил он и добавил, что Валя — девушка Виталия.
        — Подождите ещё немного, — добавил он, — сейчас я разберусь с этим чёртовым костюмом, и поедем.
        — А ещё девушки будут? — спросил Женя.
        Алик с Толиком дружно расхохотались.
        — Сколько тебе девушек нужно, дружище? — спросил, смеясь, Толик и хлопнул Женю по плечу.
        — Ну, чтобы для меня... Мне и одной хватит, — недовольно забормотал Женя.
        — Найдём мы тебе подругу, — примирительно сказал Толик, снова хлопнул его по плечу и широким шагом двинулся к ателье.
* * *
        Наташа Голубева никогда не слыла красавицей. Ни в школе, ни в техникуме, ни на комбинате, где она уже год как работала чертёжницей. Не была Наташа ни озорной, ни весёлой, ни сумасбродной, и ребята не оборачивались в её сторону, когда она шла по бульвару или входила в автобус. Незаметная сероглазая девушка с пепельной косой и светлой, розоватой кожей. Зимой Наташу видели в сером пальто и чёрных ботах, летом она меняла боты на босоножки, а серое пальто — на белые ситцевые платья. Желания у Наташи тоже были незамысловатые: хотелось, чтобы уродилась картошка, чтобы клубника дозрела, чтобы лето было тёплым, а зимой не слишком морозило, да ещё чтобы Икшу, где Наташа после того, как отец не вернулся с войны, делила маленькую, но двухкомнатную квартиру с мамой, не заносило бы шибко снегом. И конечно, мечтала Наташа влюбиться и выйти замуж. Правда, ребят она стеснялась, и никто ещё не приглашал её на свидания. Да и ей никто по-настоящему не нравился. Но Наташа верила, что придёт и её черед. И хотя даже в мечтах не была она дерзкой, воображая семейную жизнь размеренной и предсказуемой, всё же при мысли о любви тепло разливалось в груди у Наташи, заставляя девушку волноваться и трепетать. В воображении Наташи “вздохи на скамейке” неумолимо подводили к обручальному кольцу. А всё же любовь и замужество существовали как-то раздельно. Наташа и сама отмечала эту странность, но не пыталась её объяснить.
        Так и текла Наташина жизнь. И ничего, ровным счётом ничего необыкновенного не происходило с Наташей до того самого майского дня, когда Людмила Николаевна, Наташина мама, отправилась рано поутру на дачный участок окучивать картошку. А Наташа, намеревавшаяся выспаться хорошенько после рабочей недели, оставалась дома до тех самых пор, пока в 12 часов 20 минут не раздался звонок и на пороге не появилась Лида — школьная подруга Наташи, со старших классов рассказывавшая всем о своём сходстве с Джиной Лоллобриджидой, которого, кроме самой Лиды, никто упорно не замечал. Едва только завидев Лиду на пороге своей квартиры, Наташа вздрогнула, потому что сразу каким-то непостижимым образом поняла: размеренный порядок её жизни сейчас будет нарушен.
        Лида запыхалась, а судя по блеску и выражению чёрных глаз, была чрезвычайно взволнованна.
        — Ты одна? — спросила Лида, переводя дух и поправляя короткие тёмные кудри, уложенные “под Лоллобриджиду” и перехваченные белой лентой. Наташе показалось, что Лида явилась открыть ей страшную тайну.
        — Одна, — растерянно проговорила Наташа, впуская подругу в тесную прихожую. — Мама на дачу ушла — картошка...
        — Да ну её, эту картошку! — Лида махнула рукой, давая понять, что именно думает о картошке. — Тут такое!.. Дай попить, пожалуйста.
        Наташа побежала на кухню, а Лида уселась на табурет и принялась обмахиваться газетой, до того лежавшей на табурете.
        — В общем, собирайся, едем на дачу, на Трудовую, — громко, чтобы Наташа слышала, сказала Лида. — Вечером вернёмся. Маме записку оставь.
        — На какую дачу? — не поняла Наташа. Она принесла с кухни зелёную металлическую кружку с водой, и пока Лида пила, судорожно пыталась сообразить, у кого может быть дача на Трудовой.
        — Ты даже не представляешь, — затараторила Лида, вытирая губы и протягивая Наташе пустую кружку. — Такого случая больше не представится. Такое бывает раз в жизни.
        — Да что бывает-то?
        — Я познакомилась с футболистами из сборной, — таинственно проговорила Лида и посмотрела на Наташу так, словно сообщила о находке клада или об открытии превращения железа в золото.
        — И что? — не поняла Наташа.
        — Ты даже не представляешь! — Лида закатила глаза. — Это такие ребята!.. Красавцы! Одеты — просто шик. У моего Толика — белый костюм... Сейчас же едем на пикник на Икшинское водохранилище. Меня пригласили и попросили позвать подружек. Двух или максимум четырёх: мы на двух машинах, иначе не влезем. Я решила тебя позвать и Тамару. Только быстро надо, они ждут.
        Всё это Лида произнесла на одном выдохе, так что Наташа не успела всего понять. Но пока она моргала и обдумывала услышанное, Лида снова затараторила:
        — Рубашки — самых модных цветов: “перванш”, “лягушка и обмороке”, “последний вздох жако”... Сами — простые, скромные, обходительные... У Толика одеколон — “Кристиан Диор”, наверное. Запах!
        И Лида закатила для убедительности глаза.
        — Да таких ребят и во сне не увидишь. Ну, чего стоишь? Одевайся быстрее — ждут ведь.
        И Наташа, повинуясь Лидиным приказам, не до конца понимая их смысл, но по привычке веря, что Лида плохого не предложит, побежала мыть руки, а затем выбирать платье. У Наташи не было ни “перваншевых”, ни “лягушковых” нарядов. В жёлтом фанерном, наполовину пустом гардеробе они висели все в ряд — три её летних платья. И все были белые с каким-нибудь рисунком. Наташа выбрала своё любимое — с вишенками и красными пуговками. Мама говорила, что это платье особенно ей идёт и даже как-то освежает.
        И пока Наташа бегала по квартире под Лидину воркотню, мысли одна за другой проносились и исчезали. Неужели правда — футболисты сборной?.. А почему лягушка в обмороке?.. Надо не забыть оставить маме записку. Обед есть, мама голодной не останется. Но предупредить надо. Кто такой “жако”, интересно?.. Надо пораньше вернуться — завтра всё-таки на работу... Любопытно, какие они — футболисты сборной?.. Враньё, наверное. Лиду обманули. Какая может быть сборная?.. А всё-таки интересно...
        — Меня пригласил Толик, — объясняла Лида, пока они спускались по прохладной лестнице со второго этажа. — Мы с ним на прошлой неделе познакомились. С ним — его двоюродный брат Виталий и его невеста. В смысле, невеста двоюродного брата. А ещё Алик и Женя. Вы с Тамарой с ними будете.
        — Что — с ними?
        — Ну... Они будут за вами ухаживать.
        — А если они не захотят?
        — Захотят! Куда денутся?
        — Только, Лидочка, пожалуйста, — взмолилась Наташа, завидев две машины и сообразив, что ей наверняка предложат сесть в ту, где двое незнакомых парней, — давай я с тобой поеду, я боюсь одна.
        — Ох, ну и дурочка! — покровительственно и в то же время ласково отозвалась Лида, но настаивать не стала, и обе они уселись на заднее сиденье бледно-зелёной машины рядом с незнакомой девушкой — по всей видимости, той самой невестой брата Виталия.
        Тот, что за рулём, обернулся первым, улыбнулся широко и представился:
        — Анатолий...
        Наташа назвалась и тут же услышала, что синеглазую блондинку слева зовут Валентина, а второго парня — Виталий.
        Они поехали за Тамарой, пришедшей, по словам Лиды, в восторг от приглашения. И вскоре уже катили по Дмитровскому шоссе в сторону станции Трудовая. Наташа, так и оставшаяся в бледно-зелёном автомобиле, украдкой поглядывала в зеркало заднего вида, где поочерёдно отражались то голубые задорные глаза Толика, то её собственные серые. Когда Наташа видела себя, то всякий раз думала: “Спроси меня: какая это девушка? И я бы, не задумываясь, ответила: никакая”.
        Потом они свернули с Дмитровки налево и затряслись по булыжникам, потом свернули ещё раз налево и оказались на узкой улочке. Наташе отчего-то стало страшно, несмотря на цветущую вокруг сирень и голоса птиц. Показались дачи. Машины проехали между заборами, снова повернули — теперь направо — и наконец остановились. По левую сторону зеленели деревянные ворота с такими же зелёными шарами на столбах. А справа, судя по уходившим вниз верхушкам деревьев, был овраг.
        — Выходите, девушки! — весело скомандовал Толик, и Наташа следом за Валей вышла на улицу.
Уже в калитке, столбы которой так же венчали зелёные шары, Наташа обернулась и тут только увидела перваншевую рубашку. Этот “перваншевый” ехал в другой машине, а сейчас стоял, опираясь на открытую дверцу, весело и с интересом смотрел на Наташу. Она опять испугалась чего-то, отвернулась поспешно и заторопилась, стараясь не отставать от Лиды. С этой минуты все мысли Наташи были обращены к “перваншевому”. Когда он оказывался рядом, она вся обмякала, словно бы начинала таять. Стоило Наташе перехватить его взгляд, как руки и ноги у неё деревенели, язык тяжелел, а лицо начинало гореть и становилось пунцовым. Она поймала себя на мысли, что хочет быть рядом с ним, хочет прижаться к нему, вдохнуть аромат его светлых волос, положить голову на его жёсткое плечо, ощутить запах его пота, потерять свою ладонь в его ладони, почувствовать на себе его дыхание... Всё это было для неё внове, и она пугалась, жалела, что приехала, и мечтала убежать куда-нибудь подальше, чтобы никогда уже больше не видеть этих искристых голубых глаз и не деревенеть от обращённой к ней улыбки.
        И пока Толик с кузеном руководили разгрузкой провизии и совещались с остальными, где лучше устроить пикник — прямо тут, на даче, или всё же пойти на водохранилище, — Наташа молча и потупившись таскала из машины к садовому столику какие-то свёртки, пакеты, бутылки, не понимая, что и для чего делает, и, спотыкаясь на каждом шагу, ругала себя “неподкованной”.
        Когда же наконец большинством голосов решили, что пикник стоит перенести ближе к воде, как и было задумано изначально, все тут же засуетились и принялись выяснять, хватит ли еды и выпивки. К этому времени Наташа от охватившего её смущения так обессилела, что едва стояла на ногах и сдерживала слёзы. Смущение Наташи нарастало, потому что “перваншевый”, которого, как выяснилось, звали Аликом (“Это же Скворцов! Ты что, не знаешь?” — горячо шептала ей на ухо Тамара. Но сама Наташа футболом никогда не интересовалась, а мужчин в её доме не было, потому имя Алика Скворцова ей ни о чём не говорило, и лица его Наташа прежде не видела), так вот, Алик почему-то всё время оказывался рядом. При этом он то слегка задевал её локтем, то ненароком прижимался к бедру, то с улыбкой разглядывал её профиль. Наташа видела боковым зрением, чувствовала, что он смотрит, и оттого сжималась так, словно скользил по её телу и обжигал её кожу не мужской взгляд, а плеть или розга.
        Водохранилище оказалось совсем близко. Нагруженные, они вышли за ворота, спустились какой-то потайной, невидимой на первый взгляд, тропой в овраг, прошли мимо тенистого пруда, воздух над которым гудел от лягушечьих голосов, потом тропа пошла наверх, и они поднимались по влажной земле, разводя смыкавшиеся над их головами ветви кустов. Стоило им миновать овраг и подняться, как впереди заблестела вода.
        — Вон там, — рассказывал Толик, — дача брата... э-э-э... ну, этой... балерины...
        “Улановой?” — хотела спросить Наташа. Но Толик уже рассказывал, что на другом берегу хороший лес и много грибов.
        Не доходя до песчаного пляжа, где отдыхающие загорали, а несколько парней играли в волейбол, вся компания расположилась на травке. Толик притащил с дачи огромный пёстрый ковёр. И теперь под шутки над этим произведением ткачества все рассаживались вокруг провианта. С Наташей случилось именно то, чего она больше всего боялась и о чём мечтала: рядом с ней оказался Алик и принялся ухаживать.
        — Давайте, я положу вам колбасы, — тихо проговорил он в самое ухо Наташи, отчего голова у неё закружилась, и она даже прикрыла глаза.
        — Да, немного можно, — слабо отозвалась она.
        В это время Толик предложил всем выпить за дружбу, за лето, за чудесную погоду...
        — И-и-и... — протянул он загадочно, — за любовь!
        Лида громко и визгливо засмеялась. Все оживились — тост за любовь понравился.
        — Давайте и мы с вами выпьем, — опять раздался приятный баритон возле Наташиного уха, — за любовь...
        — Да я вообще-то не пью, — робко начала Наташа, глядя, как длинные цепкие пальцы обхватывают бутылку из прозрачного стекла.
        — И правильно делаете, — ответил баритон. — Но глоток по случаю знакомства, да ещё за любовь просто не может повредить... Водки или старки? А может, портвейна?
        Водки Наташа боялась. Портвейн казался ей грубым — портвейн пили красноносые мужики у магазина. И она сказала неуверенно:
        — Ну... давайте старки.
        Это название казалось ей даже симпатичным и никаких неприятных картин в воображении не рисовало. И тут же в её стакан полилась золотистая жидкость. А в следующую секунду Наташа, отхлебнувшая порядочно, морщилась и под общий смех закрывала лицо руками.
        — Алик! Ты чего там девушек спаиваешь? — раздался весёлый голос Толика.
        — Я не спаиваю, — задорно отвечал Алик. — Это я ухаживаю.
        И снова все смеялись, а громче и веселее всех — Толик.
        — Ничего себе — “ухаживания”! — восклицал он. — Девушки, держитесь подальше от такого ухажёра. Наташа, идите к нам! Мы вас не дадим в обиду.
        Теперь уже и Наташа смеялась, потому что большой глоток старки разлился по её нутру и смыл напряжение, страх и смущение. Она даже посмотрела на Алика и, глядя ему в глаза, улыбнулась.
        Потом Валя сказала, что хочет купаться. Но никто, кроме Толика, не поддержал её. У остальных девушек не оказалось купальников, а кавалеры не пожелали оставить своих дам. Один Толик изящно вывернулся, перепоручив Лиду Виталию, а Виталия — Лиде.
        Когда Толик с Валей направились к воде, Наташа, с лёгкой завистью глядевшая им вслед, вдруг мечтательно произнесла:
        — Как жаль, что у меня нет купальника. Я бы тоже так хотела искупаться.
        Сказала и сама подивилась своей дерзости.
        В это время как раз напротив них по водохранилищу прошёл теплоход, и на палубах видны были люди в белых одеждах. А волна от теплохода набегала на берег.
        — А хотите, — прошептал Алик, — мы придём сюда купаться ночью?
        — Ой, что вы! — прошептала в ответ Наташа, смущаясь и опуская глаза.
        — А что такого? — удивился Алик. — На пляже никого не будет, и мы сможем купаться, сколько нам влезет. И купальник не понадобится, — он понизил голос. — Вода, как парное молоко. Соловьи нам поют. Только ты и я...
        Полоса бурой волжской воды, скользившие по ней головы купальщиков, лодочная станция, волейболисты, стучавшие по мячу, возившиеся в песке дети — всё это вдруг поплыло куда-то в сторону, и Наташа снова прикрыла глаза.
        Алик тем временем продолжал, не повышая голоса:
        — Ты распустишь волосы и станешь похожа на русалку. А я возьму тебя на руки и буду целовать твои губы... шею... грудь...
        И он действительно коснулся губами её шеи.
        — Давайте выпьем за чудесную погоду! — прервал этот коварный шёпот голос Толика, бежавшего к ковру и тащившего за руку Валю. — За это солнце, за этот песок, за реку...
        — Это водохранилище, Толик, — важно поправила его Валя, доставшая из сумки полотенце и аккуратно обтиравшая свою покрытую каплями воды и мурашками белоснежную кожу.
        — Какая разница, чёрт побери! — воскликнул громогласный Толик. — Это не помешает нам радоваться жизни и сделать глоток-другой.
        И снова звякнуло стекло, и над Наташиным стаканом поднялось горлышко бутылки. Но Наташа, подхватив наполовину опустошённый стакан, заговорила торопливо:
        — Нет, нет! Не надо больше.
        Решив, что допьёт и больше не будет, Наташа легонько ударила своим стаканом о другие и сделала большой глоток. Вот она зажмурилась и запрокинула голову... Ой, не оттого ли так голова кружится? Как хорошо, что она допила эту старку. Какая крепкая!.. И вообще всё хорошо. А самое хорошее, что она всё-таки поехала и познакомилась с Аликом. Да и с другими ребятами. Все они такие милые! Как здорово, что они собрались все вместе вот так, запросто. Это Лиде спасибо, что позвала её... И Наташа с благодарностью смотрит на Лиду, которая смеётся и что-то объясняет Толику. Но какая же Лида красивая и смешная! Вылитая Лоллобриджида! И Наташа больше не сдерживается и смеётся, потому что каждое услышанное слово — да что там! — каждая собственная мысль представляется ей смешной. И какая она была глупая, что сомневалась, ехать ли на пикник! И какая она была глупая, что боялась Алика!.. Как это в песне у Эдит Пиаф, в любимой Наташиной песне? “Mon Dieu! qu’elle йtait belle” — “Бог мой! Как она была хороша!” Бог мой! Как он хорош... И Наташа снова смеётся, смотрит на Алика и снова смеётся, потому что там, в песне, поётся о девушке, но Алик-то парень! И как же он хорош!.. И какие слова он ей говорил... Вот он, в ответ на её взгляд и смех, обнимает за плечи и что-то шепчет ей в самое ухо. Но она не понимает ни слова, а только смеётся. Тогда он наклоняется к ней и опять целует её в шею. И Наташе кажется, что никогда ещё ей не было так приятно. И, конечно, она будет дурой, если оттолкнёт его. Она не отталкивает, хотя голова кружится так сильно, что приходится держаться за Алика. Наташе кажется, что она сейчас потеряет сознание, но слышит смех и вездесущий, всепроникающий голос Толика:
        — Эй, вы, двое! Вы что там, совсем пьяные?
        И в следующее мгновение она открывает глаза и понимает, что сама обнимает Алика, целующего её шею. Тогда она отдёргивает руки, но Алик сам прижимает её к себе, словно желая успокоить и защитить, и она принимает его объятия и снова смеётся, но теперь уже тихо, уткнувшись в “перваншевое” плечо. Так, чтобы никто не видел её счастья, чтобы никто не позавидовал и не отнял...
        А всё, что было потом, всё слилось в какой-то бесформенный ком. Ели, пили, говорили... Потом собирали остатки еды в сумки, скатывали ковёр, возвращались на дачу, что-то там пели... Но всё это было неважно. Всё меркло на фоне того, что теперь у Наташи есть Алик. Время от времени, где бы она ни была, Наташа поднимала глаза и ловила его добродушный, чуть лукавый взгляд, улыбалась в ответ и отворачивалась, преисполненная счастья и уверенная, что в её жизни произошло нечто важное...
        Еду и напитки, оставшиеся от пикника, выставили на стол перед домом и решили тут же устроить ужин.
        — Жаль, музыки нет, — посетовала Валя. — А то бы танцы...
        — Если желаете танцы, — отозвался Толик, — можем пойти в деревню.
        — Воображаю себе этот деревенский бал, — фыркнула Валя.
        — Напрасно, сударыня, изволите брезговать, — возразил Толик. — В деревне по выходным устраивают танцы. Хотите — танцуйте в клубе, а хотите — на танцплощадке. Молодёжи много, и все собираются.
        В ответ Валя опять фыркнула. Но вмешался Виталий и сказал, что Валя действительно напрасно смеётся и что танцы в деревне ничем не хуже городских в каком-нибудь парке. Женя спросил, красивые ли в деревне девушки. Все засмеялись, а Тамара, весь день сидевшая и ходившая рядом с Женей, видимо обиделась и надулась. Толик стал её успокаивать, уверяя, что Женя ничего такого не имел в виду и что этот вопрос так или иначе он задаёт всегда и везде при каждом удобном случае — привычка такая.
        — Да я просто так спросил. Интересно же, — подтвердил Женя.
        И Тамара улыбнулась. Всем было хорошо, и думать о неприятном никому не хотелось. А поскольку не нашлось ни одной весомой причины, почему бы не сходить на танцы, то решили поужинать и пойти в деревню. Ужин был собран быстро, и вот уже стаканы снова наполнились.
        — Нет, не надо старки, — сказала Наташа.
        — Может быть, водки? — проговорил ей в самое ухо Алик.
        — Нет! Что вы...
        — Тогда — портвейн?
        В это время Толик громко объявил, что сегодня образовались новые связи и потому непременно надо выпить за то, чтобы связи оставались нерушимыми. И Наташа, которой стало немного грустно и расхотелось смеяться, сказала Алику:
        — Ну хорошо. Только чуть-чуть.
Горлышко тёмно-зелёной бутылки поднялось над стаканом, и густая почти чёрная струя соединила два стеклянных сосуда.
        Наташа сделала большой глоток. Потом ещё один. А потом допила содержимое стакана, словно надеясь, что вернётся давешняя радость и ощущение близкого счастья. Радость не возвращалась. Захотелось лишь положить голову Алику на плечо и сидеть так долго-долго...
        — Ну что? — Толик поднялся из-за стола, довольно потирая руки. — “В деревню? К тётке? В глушь? В Саратов?”
        Смеясь, все стали подниматься. Хотела встать и Наташа. Но Алик шепнул ей:
        — Подожди. Пусть они идут. Я хочу тебе кое-что сказать.
        “Вот оно...” — подумала Наташа, захотевшая спать от портвейна. И осталась там, где сидела.
        К ним повернулся Толик. На застывший в его глазах вопрос Алик сказал:
        — Идите. Мы вас догоним.
        Толик как-то странно улыбнулся и ответил:
        — Ну раз так... Совет да любовь...
        Приобнял Лиду, и они пошли к калитке. За ними потянулись Виталий с Валей и Женя с Тамарой. Наташа с Аликом молча смотрели им вслед. Когда же их голоса стихли, Наташа, чтобы скрыть смущение, повернулась к растущей у неё за спиной сирени и сорвала лиловую кисть.
        — Ещё не совсем распустилась, — сказала она, вдыхая аромат.
        — Наташа, — прокашлявшись, сказал Алик, — мне нужно тебе сказать кое-что.
        — Что же? — Наташа повернулась к нему и тут же потупилась, уверенная почему-то, что он хочет признаться ей в любви.
        — Давай зайдём в дом. А то здесь могут услышать, — он встал и шагнул в сторону дома.
        Она покорно пошла за ним, улыбаясь своим мыслям и раздумывая, что ему ответить на признание. Они поднялись по лёгкому дощатому крыльцу, прошли сквозь веранду и оказались в маленькой прихожей, откуда четыре двери вели в разные помещения. Алик вёл себя уверенно, было видно, что он не впервые попал в этот дом. Он толкнул дверь направо, и они вошли в довольно просторную комнату с двумя окнами в смежных стенах. В комнате Наташа увидела книжный шкаф и два дивана, стоящих напротив друг друга. Свет Алик не стал включать. Серые летние сумерки наполнили дачу. С водохранилища донёсся протяжный гудок теплохода. От пруда доносились голоса лягушек, где-то рядом в кустах синица завела брачную песню.
        Алик сел на диван.
        — Иди ко мне, — услышала Наташа его шёпот.
        Ей вдруг стало тоскливо и страшно.
        — Я домой хочу, — сказала она. — Отвези меня, пожалуйста.
        — Глупышка! Как же я тебя отвезу? Ключи от машин у Жени и Толика — у хозяев. Они вернутся и отвезут. Если, конечно, не напьются в деревне.
        И Алик тихо засмеялся. Взяв Наташу за руку, он потянул её к себе. Наташа подошла и села рядом. Алик склонился над ней, обнял и стал целовать лицо — щёки, лоб, виски...
        — Вот так... — приговаривал он. — Вот так...
        — Нет, не надо, Алик, я пойду, — лепетала Наташа, пытавшаяся отодвинуть его руки и встать.
        — Ну куда ты пойдёшь? — шептал он и снова целовал её.
        — Я не хочу так! — взмолилась Наташа, ощутившая кожей бедра его шершавую ладонь.
        Он ничего не ответил, но руку не убрал и объятий не разомкнул. Напротив, рука двигалась увереннее, поднималась выше...
        Наташа затрепыхалась, пытаясь вырваться из этих железных объятий. Но это было так же бесполезно, как пытаться вынырнуть из омута или выпрыгнуть из волчьей ямы. Она закричала, но Алик, шепча: “Тихо... тихо…” — закрыл ей ладонью рот. Тогда она изловчилась, схватила левой рукой его ладонь и, придерживая, впилась зубами в большой палец. Он взвыл и разжал объятия. Тогда Наташа вскочила с дивана и бросилась к двери, но Алик ухватил её за подол и притянул к себе.
        — Да ты что делаешь?! — закричал он.
        Ткань платья затрещала, Наташа повалилась на диван.
        Понимая, что вырваться ей не под силу, она снова схватила его руку и изо всей мочи впилась в неё зубами.
        — Ах, ты, дрянь! — Алик, в затуманенном сознании которого не укладывалось, почему эта недавно жавшаяся к нему дурёха ведёт себя так, словно впервые видит его, вырвал руку и, не задумываясь, что делает, просто отвечая на причинённую боль, с размаху ударил Наташу, не разбирая, куда придётся удар.
        Последнее, что Наташа видела, это кровь на руке Алика. Наташа успела подумать, что прокусила ему руку, и свет померк перед ней.
        Когда она очнулась, вокруг было тихо. Только проснувшиеся в саду птицы нарушали общую тишину. Нежный розоватый свет вливался в окна. Наташа пошевелилась и села. Но от увиденного едва не закричала. Она лежала на диване, рядом спал Алик. Руки его были перепачканы в крови. И вообще, казалось, что кровь повсюду — на разорванном платье Наташи, на её ногах и на обнажённых ногах Алика. Даже во рту она ощущала вкус крови. Но самое удивительное было в том, что на втором диване кто-то спит.
        Наташа пошевелилась и ощутила боль во всём теле. Раскалывалась голова, саднило кожу лица, ломило нос, правый глаз толком не открывался, губы раздулись, ныло нутро. Она свесила ноги с дивана и заметила на полу свои трусики. Надела их и заплакала. Чтобы никто не слышал, на цыпочках она вышла из комнаты. Видимо, ночью вся компания вернулась на дачу, кругом были разбросаны вещи, в беспорядке стояла обувь. Не останавливаясь, не думая ни о чём, она пошла по направлению к калитке. Просить кого-то отвезти её домой было теперь делом немыслимым.         Она вышла на дорогу и, размазывая слёзы по воспалённому лицу, тяжело ступая и широко расставляя ноги при каждом шаге, пошла в сторону дома...
* * *
        — Я же просил тебя, Скворцов! Я же умолял тебя... — первым, кого они встретили наутро на стадионе, был Комаров.
        “Этот-то что здесь делает?” — хмуро подумал Алик, слушая странные причитания спортивного чиновника.
Тренер, стоявший рядом с Комаровым, молчал. И казалось, вовсе не желал смотреть на Алика. Один-единственный взгляд, брошенный им в сторону центрфорварда, был полон неприязни, если не сказать — отвращения. Алика насторожил этот взгляд. Но в чём дело, какова была причина тренерского недовольства, он не понимал. Вчера он много пил и, проснувшись, чувствовал себя отвратительно. Вдобавок не всё помнил. Кажется, ночью с ним была эта новая знакомая — Наташа. Но куда она потом делась, он не понимал. Что-то происходило ночью, какая-то возня. Но что именно — в памяти не задержалось. Проснулся он с головной болью — это было понятно. Но вот почему он весь перепачкан кровью, Алик не мог сообразить. Какая-то мысль насчёт вчерашнего вертелась у него в голове, но всякий раз, когда Алик пытался ухватить её, мысль ускользала. Но главное-то — он явился на стадион и даже не опоздал. А всё остальное — все пьянки, девчонки — какое это имеет значение, если вот он, готов к труду и обороне.
        Правда, на стадионе он появился с исцарапанным лицом и перевязанной рукой. Объяснить вразумительно происхождение этих травм он не мог даже самому себе. “Наверное, думает, что опять подрался”, — заключил Алик, видя, какие враждебные взгляды тренер бросает на его раны. И только он раскрыл рот, чтобы разуверить тренера, как снова вмешался Комаров, заговоривший тоном отчаявшегося проповедника:
        — Иди, Скворцов, милиция ждёт... Право слово, ну что ты за человек! Ведь всё у тебя было. В двадцать лет уже всё было. А могло бы быть ещё больше. Так нет... Ну, давай! Ступай навстречу новой жизни. Ты бы хоть законы изучил, Скворцов, прежде чем девок портить. Да что с тобой говорить!
        Тут Комаров махнул рукой и исчез. Исчез и тренер.
        — Ты что, — глухо, голосом, от которого у Алика похолодело нутро, спросил Женя, — ты что, изнасиловал её?..
* * *
        И вдруг всё изменилось. Комаров оказался прав: у Алика действительно началась новая жизнь. За считанные дни после того, как на него завели уголовное дело об изнасиловании, Алика исключили из комсомола, из сборной страны и из сборной завода. Он недоумевал: ведь вот же он, Алик Скворцов, он остался таким же, как был, он мог бы принести ещё много пользы. Но все вокруг от него отворачиваются или смотрят с брезгливостью. А всё, завоёванное им, всё, чем он так гордился, вдруг сломалось и упало. Точно и впрямь появилась невидимая Немезида и обнажила против него свой меч.
        Поначалу Алик пробовал сопротивляться грозной богине.
        — Как же так? — говорил он следователю, миловидной, но суровой даме в больших и по виду тяжёлых очках. — Она же сама хотела...
        Но следователь (а может, Немезида?) безразлично смотрела на него сквозь стёкла своих очков и выкладывала на стол результаты медицинской экспертизы.
        — Как же — “сама”, когда сломан нос, разбит глаз, а на руках — множественные гематомы? Кстати, вы хотя бы обратили внимание на то, что ваша возлюбленная перед встречей с вами была... э-э-э... девицей?
        — В каком смысле? — недоумевал Алик.
        — В самом прямом. В физиологическом, — и на столе появлялись новые бумаги за подписями экспертов.
        — А может, это не я? — как за соломинку, хватался Алик за первую пришедшую в голову мысль. — Там ведь в комнате ещё и Виталий потом спал.
        — Не вы? — вопрошала Немезида. — Но кусала-то она вас. Значит, вы как минимум её держали, пока Виталий...         Кстати, вы в курсе, что такое “групповое изнасилование”?
        Алик только морщился в ответ и пожимал плечами. Тем временем Немезида невозмутимо продолжала:
        — Групповым изнасилованием признаются не только действия лиц, непосредственно совершивших насильственный половой акт, но и действия лиц, содействовавших им путём применения физического или психического насилия к потерпевшей. Поэтому даже если насиловал Виталий, а вы всего лишь держали, то в таком случае дело должно быть рассмотрено в соответствии с частью второй Указа Президиума Верховного Совета от 4 января 1949 г. “Об усилении уголовной ответственности за изнасилование”. Карается заключением в исправительно-трудовом лагере на срок от пятнадцати до двадцати лет. Но потерпевшая ни на какого Виталия не показывала. И у Виталия нижнее бельё, в отличие от вашего, в полном порядке — сухое и чистое. Так что у меня есть все основания рассматривать дело в соответствии с первой частью Указа от 1949 года. А часть первая этого Указа гласит: “Изнасилование карается заключением в исправительно-трудовом лагере на срок от десяти до пятнадцати лет”.
        — Может, её попросить, она заберёт своё заявление? — уже ни на что не надеясь, предлагал Алик. — Я бы... как-то... того...
        — Она-то, может, и заберёт, — бесстрастно разъясняла Немезида. — Да только прекратить это дело невозможно — особо тяжкие преступления расследуются независимо от желания потерпевших. А ваше участие в изнасиловании установлено...

        Пока шло следствие, Алику было позволено оставаться дома. Его навещали Женя с Толиком. Как-то они сидели на кухне и пили чай с бутербродами. Алик жевал хлеб с докторской колбасой, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Женя, по обыкновению, молчал. И первым заговорил Толик.
        — Мы завтра едем, — сказал он.
        Алик мрачно кивнул. Да, они едут на чемпионат. А он, скорее всего, никогда и ни на какие чемпионаты уже не поедет.
        — Есть у меня журналист знакомый, — продолжал Толик. — Там... — он закатил глаза и кивнул куда-то в сторону.
        — Где “там”? — вяло переспросил Алик.
        — За бугром, — помолчав, разъяснил Толик.
        — Ну и?..
        — Франция, “Фигаро”, — продолжал Толик, точно стараясь довести до Алика самое главное.
        — И что?
        — Я могу шепнуть.
        — Что шепнуть? Зачем? — Алик, слушавший рассеянно, всё никак не мог понять, чего от него хотят.
        — Шепнуть, чтобы разошлось у буржуев, как тебя, молодого, талантливого игрока Софья Власьевна хочет лишить свободы и возможности играть.
        — Кто ж поверит? — усмехнулся Алик. — Я ведь не за себя лично играю. Сколько раз нам твердили: “Стране нужны победы”. Так зачем игрока лишать возможности играть?
        — Оно, может, и так, — пожал плечами Толик. — Но кто же станет разбираться в нашей бадяге? В политике важно, кто кого. Мы их или они нас. Видел, как с Пастернаком? Ведь все говорят: он не прав. А для всего мира виновата Софья Власьевна.
        — Почему не прав? — заинтересовался Алик.
        — Мне тут девчонка знакомая с юрфака разъясняла: сплошные нарушения чего только можно. Даже налоги с его гонораров невозможно взимать, потому как гонорары в чемоданах приезжают. Поди-ка не заплати налоги в Штатах. Знаешь, что ждёт?.. Но кто же станет вникать? И для всего мира виноватой оказалась Софья Власьевна. Она, проклятая, преследует гениального писателя. Им там это важно.
        — А я при чём?
        — Ну, как же! Можно ведь устроить, что и о тебе в том же духе напишут. Мол, преследуют, зажимают, несправедливо судят... Ну, и прочее.
        — А ну их к чертям с их “Фигаро”, — помолчав, вдруг огрызнулся Алик. — Не надо, Толя, а то ведь, не ровён час, компанию мне составишь.
        Толик замолчал. Так, почти молча, они допили свой чай и разошлись в разные стороны.
Алик, оставшись один, ни о чём не думал. Внутри себя он ощущал пустоту, заполнить которую было нечем. Всё, что недавно составляло его жизнь — игра, поездки, стадионы, “Коктейль-холл”, “перванш” и “бедро испуганной нимфы”, — всё осталось где-то в прошлом и стало чужим, так что даже думать об этом было странно. Он оказался один на один с Немезидой, гнавшей его вперёд, в неизведанное, своим бичом. Там, впереди, ждала новая жизнь, рождавшаяся, как и положено всему новому, в муках и на крови...