ТАТЬЯНА НИКОЛЬСКАЯ НАШ СОВРЕМЕННИК №4 2024

ПРИБЛИЖЕНИЕ БУРИ

РАССКАЗ


1

        Великое княжество Финляндское... Прямо под боком столицы огромной империи расположилось почти независимое государство со своими законами, устройством, валютой, обычаями, порядками и даже со своим правом не выдавать России преступников. Поэтому здесь любили укрываться те, кто не ладил с властью, — от эсеров-террористов, убегавших в Финляндию после очередного покушения, до депутатов Государственной Думы. “Думы народного гнева”, как её прозвали с чьей-то лёгкой руки. 9 июля 1906 года император распустил её своим манифестом, но не так просто оказалось покончить с народным гневом. Недовольные депутаты прямиком направились в Великое княжество Финляндское и из Выборга призвали народ к гражданскому неповиновению: не платить налогов и не идти на военную службу. Они бросили вызов государству, после чего, к счастью для государства, разъехались по курортам и дачам. Так было принято в их годовом жизненном цикле, а у некоторых и дачи стояли рядышком — среди озёр, сосен, близ мелкого северного залива и прибрежных дюн...
        Июль — мёртвый сезон. Только не в 1906 году.
2

        Ну, наконец-то он может спокойно провести с семьёй несколько недель в этом городке на берегу залива, с некоторых пор облюбованном русскими дачниками. Позади самый бурный год его жизни, в общем-то, не богатой событиями. Гимназия, университет, неудачная попытка сделать научную карьеру (ему даже не посчитали нужным назвать иную причину отказа, чем происхождение) и куда более удачная карьера в частном земельном банке, где он дослужился до управляющего. А параллельно — годами тлевшее в душе чувство совершённой над ним несправедливости, политические споры и мечты в кругу товарищей — преимущественно университетских преподавателей, литераторов и юристов. В прошлом году эти люди, в том числе и он, составили ядро ими же организованной Конституционно-демократической партии, или партии Народной свободы*. Были выборы в Государственную Думу, победа, три месяца заседаний в Таврическом дворце, его речи по земельному вопросу, которые встречали овациями в зале, перепечатывали газеты, горячо обсуждали на правительственных совещаниях и в крестьянских избах.
        И вот — Дума распущена. Подготовленный им законопроект земельной реформы так и остался на бумаге. Фактически он вернулся к своей прежней жизни, будто и не было трёх месяцев славы. Уже несколько лет в июле и августе они отдыхали всей семьёй в этом дачном городке. Для евреев требовалось особое разрешение на въезд в Финляндию, но к нему запрет не относился. Он крестился много лет назад, незадолго до женитьбы на русской девушке. Сколько его отговаривали, сколько было потом насмешек о тщете отступничества: ему всё равно не видать учёных званий и профессорской кафедры — даром что продался “ляхам”, как гоголевский “сынку”. А он ни разу не пожалел, что не отрёкся тогда от своей любви. Он и теперь любил эту женщину, любил мир, в который тогда вошёл, пусть поначалу не очень желанным гостем.
        Солнце, казалось, увеличилось в размерах, как это бывает перед закатом. Ему нравились прогулки вдоль моря. Часто по вечерам он уходил далеко за пределы городка, где пляжи сменялись неухоженными песчаными дюнами, поросшими сорняками. Кое-где крупные гранитные камни словно выпрыгивали из песка. Водные дали временами открывались в проёмах густых камышовых зарослей. А сразу за полосой берега начинался хвойный лес. Эта земля вообще была богата водой, соснами, песком и гранитом. Единственный след человека — проложенные через пески деревянные мостки... Он шёл по ним, машинально поддерживая под руку миловидную девушку, так похожую на свою мать...
        Сзади заскрипел песок. Кто-то торопливо приближался. Ему показалось даже, что он слышит дыхание. Хотя зачем идти по песку, если рядом удобные мостки? Или путнику нужно обогнать их? Он приостановился, чтобы дать дорогу незнакомцу.
А дальше два выстрела, ослепительное солнце...
        Жизнь прожита без остатка.

3

        На дорогу из леса вышел молодой человек. По виду — небогатый дачник на прогулке, разве что двигался быстрее и суетливее, чем принято в таких случаях. Вокруг никого не было. Да и кто бы его запомнил? Он и сам себя считал ничем не примечательным — низкорослый, с одутловатым лицом и растрёпанными усами... И жизнь как-то не задалась, начиная от сиротского детства в доме дальних родственников и кончая недавним исключением из университета. Но сегодня он свершил настоящее большое дело, о котором через несколько часов закричат газеты...
        Он миновал деревянную православную церковь, построенную лет пять назад главным образом для приезжих русских дачников. Свернул на пустынную улочку. Ёкнуло сердце: из-за деревьев он не сразу заметил запряжённую тележку. На козлах — круглолицый, белобрысый парень, этакий чухонский Вейкко, из тех, что возили дачников по окрестным посёлкам. Молодой человек ускорил шаги и, вскакивая на тележку, поспешно бросил:
        — Гони!

4

        Как известно, волка ноги кормят. Репортёра же кормят и ноги, и руки, и уши, и глаза, и голова, и даже желудок, обязанный работать не когда ему хочется, а когда есть время у хозяина. Так считал молодой человек, забежавший под вечер в трактир, где любили собираться питерские журналисты. Политических предпочтений не было: здесь перекусывали и обсуждали новости сотрудники газет всех направлений, а также бойкие, циничные молодые люди, каких много в журналистской профессии, что вовсе не озадачивались “гражданской позицией”, а писали во все газеты подряд, лишь бы их печатали и платили гонорар.
        Звали репортёра Павел Каган, а в газете он подписывался “К.Павлов” и ещё другими псевдонимами, из которых по молодости лет пока не нашёл излюбленного. Он был штатным сотрудником довольно известной газеты Санкт-Петербурга, но проводил больше времени в беготне по городу, чем в редакции. Ему нравилась такая жизнь — шустрить с утра до ночи. Хотя он знал, просто был уверен, что когда-нибудь возглавит собственную газету, усядется в редакционном кабинете, а шустрить будут для него новые поколения репортёров. И это исполнится именно тогда, когда станет ему нужно.
        Сейчас он быстро и цепко оглядел зал трактира и подсел к столу, где Зотов, его товарищ по редакции, с аппетитом поглощал яичницу.
        — А-а, это ты? — сказал тот полувопросительно, словно сомневался, что видит перед собой именно Павла. — Тебя редактор спрашивал.
        — Зачем ещё?
        — Статью ты должен — про “летучий отряд”.
        На днях Департамент полиции разгромил “революционный летучий отряд”. Так называлась группа боевиков, что несколько месяцев устраивала нападения на полицейских и экспроприации* в пользу своей партии. Отряд действительно был “летучим”, мобильно перемещаясь из города в город и везде заявляя о себе громкими преступлениями.
        — Да я уж всё разузнал про них. Конспиративную квартиру выдал провокатор. На рассвете дом окружили. Была перестрелка, несколько раненых с обеих сторон... В квартире нашли шестерых мужчин и застрелившуюся девушку-еврейку. Всех уже опознали. Понятно, что их ждёт. Столыпин основательно взялся за террористов... Следователь, раскрывший дело, представлен к награде. Но это уже не для прессы.
         — Если сегодня не сдашь статью — она вся будет не для прессы, — подытожил Зотов. — Кто через день вспомнит про этих боевиков? А у нас тут интересный казус случился. Утром в редакцию позвонил некто и сообщил, что в Финляндии убит бывший депутат Галесник. Кажется, одна московская газета поместила об этом информацию.
        — Так что ж ты молчишь? Ничего себе казус... Москвичи знают, а мы нет... Это ж настоящая сенсация!
        — Вот именно! Мы сразу бросились наводить справки... Галесник жив и здоров. Очередная утка. Хотя утка тревожная...
        К столу подскочил половой, принёс заказанные Павлом постные щи и чай. Молодой человек наскоро поел, разложил свои записи и занялся работой. Он привык писать в самых неудобных условиях, при шуме, наскоро, “на коленке”, и, пожалуй, если б ему предложили солидный кабинет, вместе с неудобствами ушла бы и часть вдохновения. Он заметил за соседним столом известного публициста — человека немолодого, очень успешного, которому Павел тайно завидовал и чьих высот мечтал когда-нибудь достигнуть. Но, похоже, знаменитость имела такие же склонности — писать свои статьи средь шума и гама.
        Прошло около двух часов. Павел заканчивал последнюю заметку. К знаменитому публицисту подбежал половой, почтительно склонившись, что-то сообщил. Публицист кивнул и поспешно направился вглубь зала. Павел опять задумался о заметке, которую, по его мнению, следовало завершить очередным ехидным вопросом к правительству. Но, кажется, на сегодня молодой человек исчерпал запас ехидства. Именно последнее предложение последней заметки никак не ладилось.
Торопливо, с необычно взволнованным видом, вернулся в зал публицист.
        — Господа! — объявил он, разом перекрыв трактирный рокот. — Мне только что сообщили.... В Финляндии убит бывший депутат Галесник. Тяжело ранена его старшая дочь.

5

        Этот год, как никогда, был богат на кровопролитие. Восстания, теракты и эксы, казни и погромы... Гибель ни к чему не причастных людей от нелепых взрывов и шальных пуль... Говорили, что в борьбе с революцией правительство скоро потерпит вторую Цусиму — сокрушительное поражение, как в войне с Японией. Но ещё не случалось такого, чтобы убили депутата Думы, совсем недавно заседавшего в Таврическом дворце.
        В образованном обществе имя Галесника не сходило с языков, журналисты путались в собственных версиях. Московская газета, напечатавшая новость о гибели депутата за несколько часов до события, отбивалась от расспросов и допросов, ссылаясь на пущенный кем-то слух. Ранение дочери Галесника, единственной свидетельницы преступления, к счастью, оказалось лёгким. Врач забинтовал руку, задетую пулей, и с этой белой повязкой девушку видели на всех последующих церемониях. Она враз сделалась знаменитостью. Приглашения на заседания и вечера, интервью в газетах, комплименты и ухаживания мужчин, восхищение сверстников, словно это она, а не покойный депутат, выступала с сенсационными речами в Думе... Её уговаривали “продолжить дело отца”, и она соглашалась, не озадачиваясь туманным смыслом призыва, всё принимая за чистую монету. В семнадцать лет люди редко имеют мозги. Ошеломлённая неожиданным поворотом судьбы, девушка словно не могла проснуться, не могла сообразить, что сенсации скоро придёт конец, а отца уже нет и не будет.
        У вдовы поднятая шумиха вызвала горькую досаду. Она предпочла бы проводить мужа узким кругом родных и близких в том городке, где он погиб. Но со всех сторон слетелись друзья, и товарищи по партии уломали её устроить пышную церемонию в Москве, обещая взять на себя расходы и хлопоты. Началась похоронная одиссея. По пути в столицу поезд с гробом останавливался на каждой станции. Толпы дачников с цветами и венками нетерпеливо дожидались его прибытия. Гремели оркестры. Перед поездом произносили речи и устраивали нескончаемые овации, требуя, чтобы вдова с детьми вышла к публике и сказала несколько слов приветствия. Младшая девочка стеснялась толпы и жалась к матери, зато старшая охотно взяла на себя бремя славы: выступала перед публикой, принимала цветы, соболезнования, а когда оркестр играл “Марсельезу” вслед уходящему поезду, подолгу выглядывала из тамбура, дирижируя перевязанной рукой.
        Но вот незадача! После того как гроб наконец-то прибыл в Санкт-Петербург, выяснилось, что переправить его на Николаевский вокзал разрешено лишь ночью и без торжественных процессий.         Это не устроило организаторов похорон — друзей и соратников по партии, — и гроб вернули в Финляндию.

6

        С гибелью знаменитого депутата в маленький финский городок, опрятный и домовитый, ворвался революционный сумбур. Павел прибыл туда накануне похорон. Все гостиницы оказались забиты постояльцами. В деревянной православной церкви одна за другой служились панихиды по убиенному Михаилу, причём каждый раз небольшой храм был полон. Место гибели депутата разыскивать не пришлось: участники панихиды перетекали затем к берегу залива. По дороге Павел прибился к компании, состоявшей из троих юношей и парочки летами постарше. Все они, кроме дамы, по очереди несли венок с надписью на красных лентах: “Пусть сильнее грянет буря!” От пролетариев юга России”. Правда, никто из них не походил на пролетария: плотный брюнет в пенсне, в светлом летнем костюме из коломянки, соплеменник Павла (по виду, адвокат средней руки); красивая нарядная дама (тут уж пролетарским происхождением и вовсе не пахло — дворянка небось); два плечистых, загорелых студента... Из всей компании мог сойти за рабочего один Ганя — неуклюжий молодой человек в пиджаке и вышитой косоворотке навыпуск, но он, как выяснилось, был земским учителем. Ганя оказался самым разговорчивым, намекнул с таинственным видом, что их компания прибыла в столицу для важного дела, которое вынуждена отложить из-за громкого убийства... Он также похвастался, что им удалось снять втридорога часть дачи в окрестностях городка, и пригласил туда заночевать нового знакомого. Брюнет тем временем в чём-то ревниво упрекал даму; кажется, его заботили дела отнюдь не политические. Павел решил их не трогать: довольно, что эти двое не возражают против его вселения под общую крышу.
        Место убийства на берегу залива было завалено цветами и венками, песок и даже камыши утоптаны. Стихийной трибуной служил гранитный валун, на который вскакивал любой желающий. Здесь стояли, прохаживались, раскланивались со знакомыми, собирались кучками многочисленные почитатели покойного. Преобладала “чистая” публика: русские дачники из окрестных посёлков, приезжие из Питера и Гельсингфорса — студенты, гимназисты, господа свободных профессий, немного мастеровых... Двое из них сразу подошли к “пролетариям юга России”, приветствовали рукопожатиями, — видать, знакомцы. Берег залива не обошли присутствием также барышни и дамы всех возрастов, внешних и внутренних достоинств — с мужьями и детьми, с кавалерами, с подружками, с собачками и без оных. Шныряли в толпе и журналисты, коллеги Павла.
        — Ну почему, почему его хоронят в этой дыре, а не в Москве или Питере? — возмущался румяный студент.
        — Пишут, московский генерал-губернатор запретил... — пояснил тощий дачник с чёрным пуделем на поводке.
        — Эх, Каляева* на него нет!
        И хотя генерал-губернатор вовсе не запрещал похороны Галесника, собеседники дружно согласились, что отольются кошке мышкины слёзы. Поодаль жеманная девица в окружении нескольких поклонников декламировала декадентские стихи. Возле камышей осанистый бородатый господин с толстой книгой в руках воодушевлённо разъяснял:
        — Да, смерть во цвете лет может застать любого из нас. Задумайтесь, где вы тогда окажетесь, какая участь ждёт вас за гробом — спасение в Господе или вечная погибель?
Здесь же чопорно прохаживался знаменитый профессор, лидер кадетской партии и, как поведал Ганя, тоже местный дачник. “Пролетарии юга России” даже попытались нанести ему визит, но на даче им не открыли, пригрозив спустить собаку. Этот профессор был славен не столько лекциями и учёными трудами, сколько удивительной властью над образованным обществом. Заслужить его похвалу или даже обычное благосклонное внимание считалось большой честью и заметной помогой в карьере. Зато стоило профессору назвать любого из своих оппонентов реакционером или черносотенцем*, даже вовсе без оснований, — и, как по команде, виновник подвергался травле. Журналиста переставали печатать, проф’ессора освистывали на лекциях студенты, врач или юрист оставался без практики... Павел невольно восхищался всемогуществом этого человека, и всё же ему порой приходило в голову, что не так, видно, умён его тёзка, знаменитый профессор, если раскачивает миропорядок, при котором только и возможно его процветание...
        Нельзя сказать, что в толпе было много скорбящих лиц, — скорее, приятно-возбуждённых, почти радостных. Приятно, что их так много, что они стали свидетелями и участниками исторических событий, приятно, что под ногами хрустят сохлые обломки камыша, а от воды веет свежестью и запахом водорослей, что можно открыто выражать свои мысли и чувства, а единственный финский полицейский нелепо торчит где-то в стороне от толпы... Да мало ли чему можно радоваться в тёплый июльский день... Несколько важных гимназистов собирали подписи под каким-то воззванием и пожертвования для постройки памятника на месте убийства. Разносчики бойко торговали пирогами, мороженым и прохладительными напитками. Бледная барышня в строгом, совсем не летнем платье с кружевным воротничком, не то курсистка, не то гувернантка, купив целую связку баранок, застенчиво махнула ею в воздухе:
        — Вот, товарищи! — воскликнула она. — Угощайтесь... В память о Михаиле Яковлевиче...
Девушка даже порозовела от воодушевления. Хотя не всем понравилось обращение “товарищи”, к баранкам сразу потянулись руки. Публика посчитала нужным одобрить ритуальную трапезу: обычные баранки, благодаря барышне, сразу сделались необыкновенными, не такими, как у других разносчиков. Кто-то протянул баранку и полицейскому, но на добряка зашикали.
        — Мне стыдно, что я являюсь гражданином этой страны, жандарма Европы, где чёрная сотня безнаказанно убивает лучших людей! Пусть же очистительная буря повернёт дряхлый российский корабль с его пьяной и бездарной командой к берегам цивилизации! — вещал очередной оратор. В чёрном костюме, вдохновенно размахивая длинными руками, он и впрямь походил на некоего зловещего прорицателя. Бурю не бурю, а аплодисменты он вызвал. Хотя от бесконечных речей публика подустала, кроме “новичков”, приехавших, подобно Павлу, на последнем дачном поезде, особые слова — “революция”, “буря”, “возмездие” — действовали на толпу подобно электрическому току. Как по команде, разговоры стихали, головы поворачивались в сторону оратора, а руки невольно начинали аплодировать.
        Павел крутился в толпе, слушал, расспрашивал, брал короткие интервью у знаменитостей и тут же, присев на камень, переносил свои наблюдения на бумагу. Он также обежал окрестные дачи в поисках очевидцев преступления и уже дважды посылал мальчишек на станцию — отправить телеграммы в редакцию. В очередной раз вернувшись на берег, он застал на валуне брюнета, одного из “пролетариев юга России”:
        — В своем Выборгском воззвании господа кадеты призвали народ к гражданскому неповиновению. Что ж, может, ещё недавно это было бы и полезно. Хотя я слышал, что из всех подписавшихся лишь один депутат действительно отказался платить налоги...
        — Небось, и про одного наврали!.. — крикнул Ганя. Мастеровые расхохотались и поддержали товарища хлопками. По публике пронёсся шумок.
        — Неправда! — обиделась барышня с баранками.
        — Вот господин профессор! Давайте его и спросим... — предложил один из студентов.
Но кадетский лидер уклонился от полемики, громко и наставительно заговорив о чём-то своём. К нему поспешил тощий дачник, волоча за собой пуделя, и вскоре возле знаменитости образовался плотный кружок почитателей. Мастеровые проводили их насмешливым свистом. Судя по всему, брюнет (даром что по виду адвокат средней руки) пользовался уважением среди этой братии:
        — Дума разогнана одним росчерком царского пера, черносотенцы убивают прогрессивных депутатов. А господа кадеты пытаются запугать царя бессильными ультиматумами. Бес-по-лез-но! Только Российская социал-демократическая рабочая партия...
        Под хлопки и шиканье оратор вернулся к своей компании.
        — Молодец, Моисей! В самую точку! — одобрила дама. Брюнет покраснел пуще барышни с баранками и с преувеличенной суетливостью стал протирать пенсне. Солнце всё быстрее откатывалось к горизонту, где его готовились поглотить тёмные облака. А на валуне уже возвышалась новая фигура:
        — Место, где рука подлого убийцы настигла нашего товарища, станет священным для всего прогрессивного человечества!..
        В ответ тявкнул пудель, тщетно зазывая домой хозяина.

7

        Короткий молодой сон под шум ночного дождя, обострившийся от влаги запах хвои, утренний чай на веранде из самовара, который принесла постояльцам дородная, улыбчивая чухонка... После завтрака Павел отдал ей свою долю за ночлег и в обществе Гани отправился на похороны. Накрапывал дождь. Хотя литургия, за которой следовало отпевание, едва началась, церковь оказалась битком набита, в основном однопартийцами покойного, которые в обычное время не отличались религиозностью. Огромная толпа с зонтиками, плащами и накидками дожидалась начала похорон под открытым небом.
        Вдоль паперти крепкой цепочкой выстроились юноши-распорядители, по преимуществу студенты, с траурными повязками на рукавах. Они сдерживали толпу, пропуская в церковь лишь избранных, кто предъявлял специальный билетик. Остальных отсекали, лишь Ганя каким-то образом проскочил сквозь этот живой заслон и успел выкрикнуть: “Товарищи, чёрная рука царизма выхватила из наших рядов...” Тотчас кадетские юноши-распорядители, жёстко наставленные пресекать любую крамолу, вывели его за ограду церкви.
        Павлу тоже удалось пробиться вперёд, прямо к цепочке распорядителей. Его толкали, пытались оттеснить назад, но он не только не сдавал позиций, цепляясь за рослого студента, но и беспрестанно делал пометки в блокноте. Хотя политические флаги и транспаранты, по просьбе вдовы, были запрещены, в похоронной толпе шныряли мальчишки-газетчики и юноши с пачками листовок всех направлений. Слева от Павла мелькнули напоследок его знакомцы с юга России. Брюнет любезничал с дамой, услужливо держа зонт. К ним пробрался Ганя, бойко раздавая листовки РСДРП, что-то сообщил — и все трое поспешно скрылись, не прощаясь и больше не проявляя интереса к церемонии.
        — Барин, нам бы в церкву пройти, — послышался просительный голос. Двое крестьян, бородач средних лет и круглолицый молодой парень, похоже, отец и сын, с двух сторон теребили рослого студента. Оба в суконных поддёвках, штаны заправлены в добротные сапоги (зажиточное семейство! бедняк, правда, и не смог бы приехать в Финляндию, тем паче в разгар летних работ), картузы почтительно сняты. — Из Боровёнок мы... Из Заозерской волости прибыли, а нас в церкву не пущают...
        Студент важно покосился в сторону мужиков, зато Павел оторвался от блокнота (интересоваться — было его профессией):
        — Вот как? — обратился он к старшему. — Так вы знали Галесника?
        — Знали, — подтвердил тот. — Всем Боровёнковским поселением газету читали.
        — Учитель нам читал... — вставил парень.
        — Какую речь сказал! — восхищённо продолжал его отец. — Уж он тыкал, так тыкал мордой всех министров, как котов, когда они в чужую сметану заберутся!
        Журналист понял, что слышит крестьянский пересказ знаменитого ответа Галесника по земельному вопросу двум министрам правительства. По голосу мужика было ясно, как он доволен, что министров потыкали мордой, ровно котов, и как благодарен за это покойному депутату. Да и не только в Боровёнковском поселении крестьяне обсуждали кадетский законопроект о земле, а теперь, как слышал Павел, целыми сёлами заказывали панихиды по убиенному...
        Из церкви появился юркий худощавый господин. Стремительно пролетая вдоль ряда распорядителей, он одновременно вертелся во все стороны, потому что со всех сторон его дёргали, что-то спрашивали, о чём-то просили и чем-то возмущались.
        — Владимир Матвеевич! — вскричал Павел. — Здесь крестьянская делегация из Боровёнок! Позвольте им пройти в церковь...
        Всемогущий Владимир Матвеевич, не останавливаясь, кивнул распорядителям, и те послушно раздвинулись, пропустив мужиков. Следом прошмыгнул Павел, на ходу расспрашивая паренька, что говорят жители Боровёнковского поселения о последних революционных событиях.
К концу отпевания толпа заметно разрослась и уплотнилась. И вот бесчисленная процессия медленно двинулась через весь город в сторону кладбища. Нескончаемые венки, пышный катафалк, оркестр, игравший то похоронный марш, то “Марсельезу”, то “Вы жертвою пали…” Процессию сопровождали два священника: один — местный, второй — знаменитый “красный батюшка” из Питера, уделявший больше внимания митингам и демонстрациям, чем своей пастве. Всеобщее любопытство привлекала кучка родных и близких Галесника. Старшая дочь шествовала во главе семейного клана, придерживая перевязанную руку то ли бережно, то ли горделиво. Вдова с девочкой лет восьми двигалась безучастно, почти машинально (она раз и навсегда решила претерпеть действо, где от неё ничего не зависело и где почти никому не было дела до её горя). Ещё несколько пожилых людей, семейная пара помоложе и прыщавая девочка-подросток, сердито тянувшая за руку прилизанного гимназиста; тот ковырял в носу и периодически вырывался. Мальчишки из толпы глазели на него с завистью. За родственниками следовала куда более внушительная толпа партийных товарищей депутата. Знаменитый профессор прошёл вперёд, брезгливо погладив по голове гимназиста, взял вдову под руку...
        — Чавой-то родичей у Галесника мало, — разочарованно констатировал молодой боровёнковский житель.
        — Так он крещёный, а жиды своих крещёных не жалуют, — авторитетно пояснил отец. — Это, должно быть, родственники жены...
        — А почему тогда... — парень перевёл взгляд на однопартийцев, но не договорил, занятый новыми мыслями.
        На обочинах дороги толпились люди. Участники процессии забегали вперёд, чтобы увидеть зрелище со стороны. Местные жители легко узнавались по обычной, не траурной одежде, светлым волосам и недоумённому виду, с каким они наблюдали шествие. Эти русские перегородили весь город — не проехать, не пройти... А если пробираться сквозь толпу — остановят распорядители. Совсем неудобно...
        С тех пор, как здесь появились русские (а русскими называли всех, кто прибывал из России и говорил по-русски), городок начал стремительно богатеть. Русские снимали и покупали дачи, а кое-кто нанимал работников для собственного строительства. Русские много ели и пили, скупая у окрестных крестьян молоко, сметану, масло, мясо, овощи и всё, что придётся. Им требовались рестораны и трактиры, развлечения, извозчики и домашняя прислуга... Присутствие русских было выгодно, однако они сделали город другим — суетливым и непонятным. Здесь и мелкие-то происшествия случались нечасто, и вдруг — прогремевшее на весь мир убийство известного политика! А теперь это грандиозное шествие, где только по настоятельным мольбам вдовы отсутствовали революционные флаги и транспаранты...
        Может, именно тогда, пасмурным июльским днём 1906 года финны впервые узрели новое лицо родного города...

8

        И снова Павел сидел в своём любимом питерском трактире. На столе — кипы газет. Он бегло просматривал их одну за другой, отмечая синим карандашом материалы, нужные для его первой аналитической статьи. Его репортаж с похорон Галесника имел успех, и теперь Павел получил от редактора более серьёзное задание — описать общественную реакцию на убийство знаменитого депутата. Похоже, его карьера пошла в гору...
        “Сама история смыла тот позорный факт, что Москва, собирательница земель русских, проголосовала за мочёного жида...”
        “Можно ли сомневаться, что власти, явно причастные к зверскому убийству, ничего не сделают для обнаружения и наказания преступников...”
        “Наши либеральные газеты не перестают обсуждать гибель бывшего депутата Галесника, тогда как каждодневные убийства революционерами полицейских и жандармов не вызывают у них ни малейшего сочувствия...”
        “В тюрьме народов, где правит бал озверелый антисемитизм, человек убит лишь за то, что родился евреем. Могло ли такое случиться в культурной Германии?..”
“Говорят, что во время его похорон “небо плакало”. Да, небо действительно плакало, но не потому, что убит Галесник, а потому, что в России осталось ещё пять миллионов евреев, готовых поработить доверчивый русский народ...”
        “Странно, что из всей “думы народного гнева” жертвой террора стал именно Галесник — едва ли не самый умеренный депутат кадетской фракции...”
        “После подлого убийства ни один из подписавших “Выборгское воззвание” не может быть спокоен за свою безопасность...”
        “Чёрная рука царизма вырвала из наших рядов...”
        “Пусть сильнее грянет буря!”
        Павел усмехнулся, припомнив своих знакомцев с юга России. А ведь несмотря на дерзкую открытость, с какой они держались на людях (его даже позвали заночевать), он, наблюдательный столичный репортёр, так и не узнал, зачем они приехали в Финляндию и почему ушли с похорон, ради которых якобы отложили свои заботы... Что, если виденные им события имели двойной смысл? Пустяки производят шум, а всё важное немногословно. В финском городке, на берегу залива, где под благодушные аплодисменты дачников звучали призывы к очистительной буре, некие люди ради её приближения свершили тайное дело. Конечно, они приехали не для возложения венка, даже не для речей и листовок, и бесследно исчезли, исполнив неведомую задачу. Похоже, в отличие от чернокостюмного вещуна-болтуна, знакомцы Павла и были вершителями грядущей бури, всерьёз жили ради неё, служили ей и понимали (удел немногих), что она будет страшной, наверно, даже и для них...

9

        А между тем в канун похорон, когда Павел рыскал на месте убийства в поисках сенсаций, в респектабельной гостинице Гельсингфорса сняла номер богатая французская пара: худощавый, щеголеватый молодой человек и загадочная дама — лицо прикрыто тёмной вуалькой. Держались неразговорчиво, платили щедро. Под вечер к ним явились два гостя: первый — невысокий, темноволосый усач, второй — белобрысый, веснушчатый, этакий чухонский Вейкко. Это были те самые молодые люди, что умчались на тележке из дачного городка в день и час убийства Галесника. Месье заказал в номер обильный ужин на четверых.
        На самом деле все они были русскими, приехавшими в Финляндию по поддельным паспортам. Разговор поначалу не ладился. Месье суетливо прохаживался по комнате. Его сухое лицо оставалось непроницаемым, лишь нервные движения выдавали крайнюю раздражённость.
        — Ну как, как такое могло случиться?
        — Борис... — виновато оправдывался усач. — Сам не понимаю... Ну, обознался я... Они на фотографиях очень похожи...
        — Верно, похожи, — вступилась дама. — И, как нарочно, жили на одной улице...
Без вуальки она выглядела совсем не загадочно — высокая, лет тридцати, лицо мягкое, усталое, открытые карие глаза, ничего не скрывавшие в переглядках с Борисом...
        — Ты же сам говорил, что у него молодая жена... — робко продолжал усач.
        — Бестолочь! — негодующе перебил Борис. — Девушка, которую ты ранил, — это не жена, а дочь... Да, между прочим, мы и не давали указаний стрелять в жену... Ты же мог, по крайней мере, подойти к нему и спросить имя?
        — Я хотел... но побоялся, что если взгляну ему в глаза, то не смогу выстрелить... Я же был полностью уверен!..
        “Вейкко” вздохнул. Его товарищ сморщился, как от боли; прикрывая лицо руками, пробормотал:
        — Нет, это невыносимо... Спать не могу, жить не могу... Я пойду к вдове, покаюсь перед ней...
        — Не вздумай! — холодно отрезал Борис. — Твоя жизнь принадлежит организации. Ты поклялся в этом.
        — Ты ещё к попу на исповедь сходи... — невесело съязвил “Вейкко”.
        В свои 27 лет Борис подготовил несколько громких покушений. Теперь его группа должна была совершить очередное убийство — на этот раз крупного чиновника Департамента полиции. Именно он выследил и разгромил неуловимый “летучий отряд”. При аресте застрелилась девушка, гражданская жена “Вейкки”, прочие боевики ждали суда и, вероятно, казни. За это организация приговорила своего врага к смерти. И вдруг такая неудача... Ишь, внешность он перепутал... Ведь всё было сговорено: подстеречь жертву рядом с домом. Охрана там, видите ли...
        Увы, хотя политическим убийствам аплодировала вся “просвещённая Россия”, желающих исполнять теракты было немного. Борис вспомнил верных товарищей, которых уже потерял, самолично проводив кого на верную смерть, кого на каторгу... Как-то быстро и не всегда толково они растратили этот “золотой фонд партии”. А в основном, подумалось Борису, в террор просились фатальные недотёпы, бестолочи, пребывавшие в мире своих честолюбивых грёз, неудачники, не способные выполнить простейшее поручение...
        Впрочем, пресёк он собственную досаду, не такое уж это простое поручение — убить в упор незнакомого человека, не сделавшего лично тебе ничего плохого...
        — Ну, что будем делать? — спросил “Вейкко”.
        — Теракт придётся отложить, — угрюмо ответил Борис.
        — Как?!...
        — Теперь в Финляндии полно полиции. Нам не избежать арестов, а их и так много. И он... Он же всё понял и будет настороже! Надо выждать до осени и выполнить пока другое задание. Не унывайте, этот палач от нас не уйдёт!.. — он ободряюще потрепал по плечу “Вейкку” (тот дёрнулся, неожиданно громко всхлипнув). — В общем, давайте поужинаем и обсудим новое дело...
        Борис подошёл к столу и разлил вино по бокалам, показывая, что время для оплакивания потерь истекло.

10
        
        Гибель Галесника стала уже подзабываться, когда восемь месяцев спустя в Москве было совершено ещё одно убийство депутата Государственной Думы от партии конституционных демократов. И снова смерть депутата вызвала оживлённую шумиху в прессе, а со стороны его товарищей по партии — обвинения в адрес “кровавого режима”. И снова ради порядка на похоронах родственники погибшего письменно просили участников воздержаться во время церемонии от политических песен и речей...
        Кровь становилась привычной и в чём-то даже желанной для общества, нетерпеливо ожидающего пришествия “очистительной бури”.


СНОСКИ

* Конституционно-демократическая партия (кадеты) — в 1905-1917 годах крупная центристская политическая партия, выступавшая за конституционную монархию, равноправие всех граждан независимо от национальности и вероисповедания. В партии состояло много известных представителей либеральной интеллигенции.

* Экспроприация (экс) — в данном случае ограбление учреждений и частных лиц, проводимое членами радикальных организаций для финансирования революционной деятельности.

* Иван Платонович Каляев (1877—1905) — террорист, член боевой организации партии социалистов-революционеров (эсеров), убивший московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича.


* Черносотенцы (“черная сотня”) — участники праворадикального движения, члены крайне правых партий (Союз русского народа и др.). Выступали за незыблемость самодержавия, против либеральных преобразований.