ВАЛЕРИЙ ХАЙРЮЗОВ НАШ СОВРЕМЕННИК № 4 2025

ДЕДУШКА ШИШОК

Буряты называют Прибайкалье “краем вечно синего неба”. Но вечного и постоянного в природе не существует. Жители Иркутска хорошо знают, что под этим небом бывает холодно, снежно ветрено. А на картинах Владимира Кузьмина город всегда был тёплым, светлым и оттого вызывал самые добрые чувства. “Дар редкий и завидный”, — сказал о Кузьмине Валентин Распутин. Об этом редком даре иркутского художника говорили все, кто был знаком с его творчеством и бывал на его выставках.
Невысокий, крепкий, с короткой седой бородкой, он напоминал доброго домового, который несколькими мазками мог создать свой сказочный город, где стояли заснеженные, с нависающими карнизами, все в искусной деревянной резьбе дома, из дивных, полукруглых окон исходило оранжевое тепло; где горел на утреннем солнце снег на крышах и было подвешено над головой веселое, с разноцветными облаками небо, словно сшитое из пёстрых лоскутов. И невольно слышался скрип проезжающих саней и лёгкие шаги прохожих. А где-то вдалеке на холсте заснула в зимней мраморной тишине державная сибирская тайга.
В мастерской Кузьмина всегда было тепло и по-домашнему уютно. Камин, старенький диван, покрытый светлой клеёнкой стол, на столе — чайник, обязательно яблоки в глубокой тарелке, пряники. На подоконнике — сухие осенние листья, цветы в вазе. И — картины. Они были везде: одни — начатые, прислоненные к стене, словно ждали своей минуты, другие — завершенные, на стеллажах; даже второй этаж был заставлен картинами.
Первым делом он доставал полотенце, протирал стол, наливал воду в чайник, затем оглядывал стоящую на мольберте начатую картину, теребил свою седую бородку, устанавливал рядом со своим ещё один холст — для меня — и кивнув на выдавленные краски, говорил:
— Раз пришел — работай!
А за окном царапал стёкла холодный осенний дождь, осыпал брызгами тёмные шиферные крыши и потемневшие от времени бревенчатые рёбра домов. Но непогода оставалась где-то там, за толстыми стенами и мокрыми стёклами, здесь же в мастерской было тихо, покойно, здесь жил его сказочный Иркутск. Володя прятал в нём от холодных ветров и дождей не только дома и улочки, но и своих друзей, которых можно было увидеть на его картинах. Знакомые и как-то особенно близкие в этой мастерской лица иркутских писателей: Евгения Суворова, Александра Вампилова, Валентина Распутина, Василия Козлова, Владимира Скифа, Михаила Трофимова, Ростислава Филиппова. В этом небольшом закутке Володя напоминал мне доброго и тихого домового, который наведывался сюда, чтобы присмотреть: всё ли на месте? Не заскучали без него герои картин? Добрая тишина мастерской Кузьмина настраивала на размышление об огромности мира, и особенно — скоротечности нашего бытия, что острее ощущалось в Москве. И потому хотелось поскорее вернуться в родной город, соединить себя сегодняшнего с тем, которого знали и, наверное, ещё помнили улочки старого Иркутска. Едва прилетев, я спешил в этот пахнущий красками и крепко заваренным чаем закуток.
Разливая по кружкам горячий чай, Володя без всякой подготовки, как бы для себя, настраивая на одну, только ему присущую творческую волну, читал стихи Бориса Архипкина.

А на окнах — карнизы резные,
Фонари, как цветы в сентябре.
Я стихи напишу о России.
Я стихи напишу о тебе.

Петухам так поется утрами!
Запишу этой песни мотив.
И уеду на скрипке трамвая,
Остановку свою пропустив.

Его Кузьмин особо выделял среди всех иркутских поэтов. Я слушал, как он поет стихи Архипкина, и на память приходили стихи самого Кузьмина, посвященные тому же Архипкину:

Лесенки,
Комнатки.
Малы окошечки,
Двери с поклоном всегда...
Столики, рюмочки,
Лавочки узеньки,
Дворик, а в нем — лебеда.
Корочка хлебная,
Книжные полочки.
Тихий и скромный уют,—
Здесь у поэта Бориса Архипкина
Гении тихо живут.

Создание писателем текста требует времени и напряжения, но работы не меньшей требует написание картины. Например, Иванову понадобилось двадцать лет, чтобы появилось “Явление Христа народу”. А вот чтобы оценить картину и текст, потребуется разная затрата времени. Картину ты видишь сразу и всю, это мгновенное действие, как выстрел. Правда, настоящая, образная, гениальная поэзия — это тоже выстрел: весь смысл бытия сконцентрирован в одном образе, в одной фразе. И одной мысли.
Как и жилой дом, мастерская художника есть продолжение человека, его характера, привычек, пристрастий и наклонностей. Постепенно она заполняется вещами, которые необходимы для работы: мольбертом, кистями, красками, палитрой, ветошью и прочими атрибутами его профессии. Это и календари, книги, каталоги свои и дарёные. У каждого со временем прорисовывался и укладывается тот порядок, вернее сказать, тот беспорядок, который присущ только хозяину или временному обладателю мастерской с его представлением о том, что должно стоять, лежать или висеть в его апартаментах. Например, мастерская соседа Кузьмина — Анатолия Костовского — напоминала мне вагон грузового поезда, который непонятно каким образом запихали на пятый этаж, хозяин было начал разбирать его, наспех расставил по стенам холсты и рамки — и на этом всё застопорилось. Но присутствие самого хозяина ощущалось сразу же, с порога, он, заполняя своим голосом всё окружающее пространство, усаживал на жёсткий топчан и предлагал на выбор чай с медом или что покрепче.
Кузьмин посвятил своему другу и соседу по мастерской такие стихи:

В этом яростном мире,
В этой песне без слов,
Он играет на лире
Живописных холстов.

Он осеннею зорькой
На байкальском ветру
Лисою-огнёвкой
Притаится в лесу.

Никого он не спросит,
Все в природе найдёт,
На холсте его сочном —
И петух запоёт.

В отличие от немногословного Кузьмина в Костовском сидел природный оратор, Анатолий по любому поводу и без повода мог говорить часами. Чаще всего на политические темы о беспрерывно мелькающих на телеэкранах правителях России, о нерадивых губернаторах, и считал, что может высказываться по любому поводу, а чаще и без повода. В культурной жизни города Костовский был фигурой заметной, он выступал во всех присутственных местах, куда его с удовольствием приглашали, и мне иногда казалось, что Анатолий перенял манеру говорить и интонации у Валентина Распутина. Бывало, ещё не зная, что выступает Костовский, уже по голосу начинал соображать, что, должно быть, я нечаянно попал не по назначению. Костовский не говорил, он вещал, расставляя людей в одном только ему известном порядке на воображаемом полотне.
С Кузьминым они дружили давно, даже в чём-то соперничали, поскольку оба любили деревянный, уходящий Иркутск, его неповторимые улочки и закоулки, и по мере своих сил и возможностей старались запечатлеть и сохранить для потомков тот город, который дал им радость творчества. И совсем не удивительно, что их часто ставили рядом, поскольку они, безусловно, были одними из самых заметных и талантливых художников Иркутска прошлого века. И всё же каждый из них шел своим путём. Кузьмин, как он сам выражался, принял послушание написать все существующие на тот период времени храмы Иркутска, понимая, что и они могут исчезнуть.
Часто, когда мы втроём собирались у Кузьмина, я пытался расспрашивать о тех художниках, о которых говорили и писали в газетах. Назвал работы Владимира Осипова, картины которого с видами Байкала на выставке иркутских художников в московском землячестве раскупались нарасхват.
— Да чего там смотреть! Сюжет один — Байкал, который он наносит на полотно валиком, — буркнул Кузьмин.
— Но народу нравится! Просят организовать в Москве персональную выставку.
— Что значит “нравится”? — звонким фальцетом неожиданно воскликнул Костовский. — Вообще оценочная категория — вещь спорная и я бы сказал, коварная. Картины — это предметы роскоши, а не предметы первой необходимости. Один субъект как-то заявил мне, что картиной можно хотя бы закрыть дырку на обоях. Попадаются и те, кто главным и ценным в картине считают багет.
— Определить, чьи работы пользуются большим спросом — дело пустое, — поддержал друга Кузьмин. — Например, в боксе всё понятно, уложил соперника на пол — ты победитель. В художественной гимнастике, танцах на льду всё определяют судьи.
Я сразу же вспомнил, что Володя, когда служил в армии, был чемпионом Забайкальского округа по боксу в лёгком весе и часто любил вспоминать то время...
— А кто определяет лучшего в живописи? — спросил я.
— Зачастую это делают искусствоведы. Давай на секунду представим, что исчезли писатели. Сразу же исчезли бы критики. Кормиться нечем. Так и у художников. Начинают выдумывать, как бы привлечь к себе внимание. Придумали же арт-баттл.
— Тоже мне, соревнование. Называется, “перепеть” или “кто кого перемажет”. Его придумали люди, которые всю жизнь хотят превратить в состязание. Взять и расставить всех по номерам. Кто сегодня у нас первый, а кто после него. И некоторые покупаются на эту уловку. Поэт Заболоцкий очень точно сказал: “А если так, то что есть красота, и почему её обожествляют люди, сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцающий в сосуде”... Мало ли и среди нашего брата дураков! Появилось даже такое понятие, как арт-казус. Взять и замазать уже нарисованную руку или вообще оторвать или порезать написанную картину...
Неожиданно спокойный разговор перешел на высокие ноты. Я, как гость, решил вернуться к иркутским художникам, работы которых мне были известны.
— А как вам Николай Башарин? Заслуженный художник, у него много замечательных работ.
— Его картины, вернее картинки, камерны по содержанию, невелики и по диапазону звучности, и по размеру, — точно ученику, начал объяснять мне Костовский. — Безусловно, хороший художник.
И здесь Костовский взял непривычную для него паузу, не зная что ещё добавить к сказанному или, наоборот, вовремя замолчать. Почему-то я тут же вспомнил, как наш иркутский писатель Евгений Адамович Суворов однажды с улыбкой заметил, что о работах писателей в их отсутствии надо говорить только хорошо или ничего. “Ну, или правду”, — помолчав, добавил он.
“Выходит, это замечание и к художникам относится! И о художниках иногда приходится говорить общими словами, чтобы никто не догадался, о чём идёт речь; только в превосходной степени, как о струнном оркестре, об оперном певце или о теореме Ферма. А вот так в одном разговоре, когда перед тобой нет предмета для обсуждения, говорить сложно. Попробуй, объясни, что такое в работах художника — диапазон звучности. Наверное, прав был Евгений Адамович, что если перед тобой стоят двое писателей, то, похвалив одного и промолчав про другого, ты можешь нажить себе на всю жизнь врага. Один куб легко нарисовать и раскрасить. Можно нарисовать много кубиков и поставить их друг на друга, как это делают дети, и сказать: вот, я построил Вавилонскую башню. Некоторые художники строят из кубиков церкви, дома. И я поверю, что в детском воображении, так оно и есть. Но что бы опровергнуть утверждение, что невозможно разложить ни куб на два куба, ни биквадрат на два биквадрата, и вообще никакую степень, большую квадрата, на две степени с тем же показателем, математикам потребовалось несколько столетий. В своих работах или размышлениях творческий человек, как и математик, но своими средствами пытается разгадать тайны окружающего нас мира и, по возможности, пытается поделиться своими открытиями, рассказать о своей теореме Ферма тем, кто был рядом и кто, возможно, придёт на его место...” Помявшись немного, я решил вновь немного сменить тему разговора.
— Ну, а что вы можете сказать о художницах, например о Наталье Сысоевой или Регине Присяжниковой? О них сейчас много пишут и говорят. Недавно я смотрел их работы на выставке и уже про себя припомнил, что мастерские иркутских художниц, где мне приходилось бывать, своей прибранностью выгодно отличались от мужских.
— Господь дал им многое, — засмеялся Костовский. — Внешность, талант, умение нравиться. Талантливые девочки. Если бы они пошли в театральный, то и там бы не затерялись. Вот кому надо посвящать стихи! Молодые, яркие, талантливые...
— Кстати, Сысоеву прежде других оценили и полюбили актёры нашего театра иркутской драмы Виктор Егунов и Виталий Венгер.
— Это хорошо, что Наталья возглавила Союз, — поддержал своего друга Кузьмин. — Оказалось, что она к тому же хороший организатор. Да и художник способный. Её картины — это роскошный цветочный уют, что в натюрморте, что в пейзаже. Она в своих работах тонко чувствует свет и тень. И не размазывает эту тень, а прописывает, кладет её на полотно точно, где ей и положено быть. Ну что можно ещё добавить? Живописец — он сам себе и автор, и исполнитель, и интерпретатор.
— Когда пишешь пейзаж на морозе, даже краски ложатся иначе, чем в мастерской, — вновь заговорил Костовский, — зимой, собираясь на улицу, чтоб не обморозить пальцы, я брал с собой нагретые кирпичи. Если ты в своей работе убедил себя, что картина удалась, то будь уверен — это обязательно почувствует и твой зритель. Существует правило — иди от собственного ощущения и никогда не ошибёшься. Все чувства и твои ощущения, которые присутствуют во время письма — ветер, обжигающее солнце, все житейские мелочи, всё, что находится не только в тебе, но и вокруг тебя — всё найдется в твоей картине, которую ты должен выставить напоказ. Да, действительно в Сысоевой сошлось многое, дар художника, организатора и искусствоведа... Регина Присяжникова — хорошая рисовальщица, так писать лица могут немногие. У нее свой почерк, своя узнаваемая манера: стремление к вертикальности, этакое движение капель по отпотевшему оконному стеклу, она развешивает по нему мокрые потоки и сквозь них, как через полупрозрачную свисающую штору, показывает нам мокрые улочки, ползущие в воде или сквозь дождь машины, фасады домов, балкончики и даже цветы. Она как будто даёт зрителю самому догадаться, что кроется за всем этим. Надо сказать, делает это красиво и талантливо. Ну, а если говорить о сюжетах, у всех наших начинающих и заканчивающих художниках почти одни и те же: улочки, дома, балконы, машины, дождь, — с этим я согласен.
После его слов мне почему-то вспомнилось, как однажды, когда мы собрались на проводы в Москву писателя Вячеслава Шугаева, кто-то упрекнул Валентина Распутина, что он в своей первой повести “Живи и помни” использовал сюжет Роберта Рыбкина в его тогда ещё рукописи “Тяжелые снега” о прячущемся в бане рядом со своей деревней дезертире.
Перед тем как ответить, Распутин покатал в горле невидимые камушки и, откашлявшись, сказал:
— Вот нас здесь десять человек. Давайте возьмём один сюжет, и каждый напишет свой рассказ. Уверяю вас, получится десять совершенно разных текстов. У каждого человека своя походка и своя только ему присущая манера писать.
На этом разговор был закончен.
У Кузьмина бывал — но редко — прежний руководитель Союза художников Александр Муравьёв. Обычно он всегда куда-то спешил, говорил, что готовится к очередной выставке. Уже позже я понял, что в среде художников это была отговорка, ну примерно такая же, как если бы я, желая уйти, сказал, что я готовлюсь к очередному испытательному полёту с проверяющим на борту. И всё же, зная любовь Кузьмина к поэзии, Муравьёв успевал прочитать “Вечерние стихи” Николая Рубцова:

Когда в окно осенний ветер свищет
И вносит в жизнь смятенье и тоску, —
Не усидеть мне в собственном жилище,
Где в час такой меня никто не ищет, —
Я уплыву за Вологду-реку!

Перевезёт меня дощатый катер
С таким родным на мачте огоньком!
Перевезёт меня к блондинке Кате,
С которой я, пожалуй что некстати,
Так много лет — не больше, чем знаком.

Она спокойно служит в ресторане,
В котором дело так заведено,
Что на окне стоят цветы герани,
И редко здесь бывает голос брани,
И подают кадуйское вино.

В том ресторане мглисто и уютно,
Он на волнах качается чуть-чуть,
Пускай сосед поглядывает мутно
И задает вопросы поминутно, —
Что ж из того? Здесь можно отдохнуть!

Муравьёв уходил, а Володя Кузьмин читал свои стихи о добром домовом:
Милый мой, хороший,
Дедушка Шишок,
Добрый мой, пригожий,
Славный старичок!

Я налью, родимый,
Красного вина
И забудем ссоры,
Споры навсегда.

Запоём мы песню —
Зашумят леса,
Нам подтянут всюду
Птичьи голоса.

Веселиться будем
Долго, до зари,
Только ты, как в сказке,
С солнцем уходи!

Володя, глядя на летящий в окно снег, читал и другие стихи — рано ушедшего из жизни своего любимого Бориса Архипкина:

Заснеженный Иркутск.
Снега летят лениво.
Училище искусств.
Учительница линий.
Она карандаши
Очинивает длинно.
Сегодня — не спешим.
Цветастые витрины
Неоново в глаза:
“Купите! Продаётся!”
И нечего сказать
О том, что не поётся.
На улицах зима
Машин запрячет рейсы.
Ты варежки сняла,
Чтоб о снежок погреться.

Сегодня, когда Володи уже нет, я вспоминаю его хитроватый оценивающий взгляд, когда он, встав за моей спиной, разглядывает мою очередную картину, смотрит, как я пытаюсь нанести нужный мазок. Подойдёт, большим пальцем пару раз прикоснется к полотну — и всё, что косило, торчало и выпирало, вдруг вставало на своё место.
— Чтобы научиться живописи, иногда не хватает жизни, — говорил он, не желая, чтобы я после его правки чувствовал себя неумехой и потерял интерес к живописи.
— Пальцами надо, пальцами писать, — вспоминал он советы Аркадия Вычугжанина. — У писателя перед глазами чистый лист бумаги. У художника — белый холст. У писателя — ручка или карандаш. А у художника, кроме кисти, ещё есть пальцы!
Я слушал его и вспоминал, что рисовать я начал давно, ещё до школы угольком по побеленной тёплой печке, где у меня на сундуке была разложена пастель. Мама посмотрит на мои художества, побелит печь, и я снова возьмусь за своё. После уже в школе я ходил в художественную студию, лепил гипсовые фигурки, оформлял школьную газету к новогодним праздникам. А ещё позже, когда начал летать, то, попадая в книжные магазины, покупал краски и альбомы для рисования, чтобы сделать наброски. И вот неожиданно подарок судьбы: у меня в учителях оказался заслуженный художник России!
Смешивая на палитре краски, я смотрел в себя, вернее, в то, что мне видится, что бы я хотел перенести на холст; вначале форму, затем цвет, и этот образ должен двигаться, дышать, жить в пространстве и во времени. Изобретения последнего столетия — фотоаппарат, камера — вроде бы должны были стать помощниками, но они скорее мешают; соблазн велик нажать кнопку, затем в тёмной комнате с красным фонарём проявить плёнку, а после опустить в ванночку фотобумагу. И далее ждать, когда на дне с пугающей точностью начинают выплывать губы, глаза, овал лица... На холсте ты сам себе проявитель, поскольку невольно вступаешь в спор с жестоким и безжалостным соперником. Но у меня есть одно преимущество: прямо здесь, у мольберта, я могу по памяти добавить новое лицо или взять и перенести дом на другое место. Фотоаппарат фиксирует то, что есть, художник же может передать не только движение, настроение, но и саму жизнь. Он может явить свой придуманный мир призраков, догадок, предположений и положений нереальности бытия. Ведь Костовский сказал, что картина не обязательный предмет обихода, это — предмет роскоши, которую могут себе позволить немногие, очень богатые люди или, как пошутил один эстет, ею хотя бы можно на время прикрыть дыру на обоях до следующего ремонта.
Писатель с охотой расстается со своей изданной книгой. Это уже тысячный тираж, он уже знаком с формулой, которая звучит, как приговор: ты вышел в тираж. Художнику расстаться со своей работой труднее, он фактически срастается, сживается с картиной, с которой жил, вернее не жил, а которую вынашивал, как ребёнка в себе. Даря или продавая, он отрывает её от сердца, расставаясь подчас навсегда. Работая же над книгой, понимаешь, что она входит в тебя строка за строкой. А картина как женщина — она берёт тебя в свои объятия всего и сразу...
Нынешний человек привыкает к лёгкости: одно нажатие кнопки — и не надо идти в библиотеку, заказывать книгу, всё выпрыгивает на экране прямо перед глазами. Но современный айфон, который ты приобретаешь как помощника или друга, приручив тебя к себе, со временем сносит тебе башку...
Говорить о честолюбии творческих людей — занятие пустое. Как-то к Кузьмину из Москвы приехала племянница, ставшая известной художницей.
— О, о, о! Да у тебя картины, оказывается, в рамах? — воскликнула она, не зная, куда ступить на высоких каблуках посреди стоявших на полу многочисленных картин.
— А в чём же ещё они должны быть? — улыбнувшись, ответил Кузьмин.
— У меня недавно купили одну работу. На ней я написала аравийского скакуна. Сейчас она в коллекции у Путина.
Приём не нов, Володя уже не раз встречался с подобным, так поступают многие, чьи книги, картины замечены и не где-нибудь, а на самом верху...
— Да мы все сегодня в коллекции у Владимира Владимировича, — отшутился Володя.
Конечно, сделав удачную работу, художник, а к таковым относятся все, кто занимается творчеством, хочет поделиться своею радостью с другими, найти брата по восприятию или даже стать навечно другом и товарищем.
Рассвет не наступит одним нажатием кнопки айфона и уж точно не вернёт прошлое, радости прожитых лет, когда ты находил и открывал для себя и для других окружающий нас мир вечно синего неба. Полученные за картину деньги не могут стоить тех ощущений, страданий, неудач, бессонных ночей, — всего того, чем жил, когда сидел над картиной или книгой. Деньги — бумага, которая лишь отчасти компенсирует приложенные усилия. Иногда Кузьмин напоминал придуманного им сказочного деда Шишка, которого можно было ублажить рюмкой красного вина. Его, простодушного и доверчивого, нередко обманывали, казалось бы, самые близкие товарищи и так называемые друзья. Бывало, приходил к нему художник и говорил: “Володя, я еду в Париж и хочу показать твои картины”. Володя отдаёт и, как правило, ни картин, ни денег, ни даже упоминаний, где, когда и кому они были показаны или проданы. Что ж, человек слаб, и мы знаем тех, кто говорил при встрече одно, а потом за дверью — другое...
А еще частенько приходили чиновницы, приводили с собой не кого-нибудь, а саму губернаторшу, и он молча отдавал ей в подарок свои полотна, поскольку не к каждому художнику наведывается столь высокая особа. После таких случаев Кузьмин говорил:
— Господь дал, Господь взял! А ты радуйся уже тому, что дано тебе, твоим потугам и трудам, поскольку всем и каждому найдется своё место в этой скоротечной жизни.
Есть это место и у картин Владимира Кузьмина, и у него самого — ведь его работы выставлены сегодня не только в Иркутске, но и во многих музеях мира.
Художники, театралы, писатели Иркутска стали лицами не только страницами культурной истории нашего города, но и полпредами на выдвижение Иркутска на звание культурной столицы России.



Стихи Владимира Кузьмина

* * *
Давно весна уж на дворе.
Открылись раны городские,
Но вдруг — с тоскующих небес,
Как вата, хлопья снеговые.

Всё затуманилось тотчас,
Покрыло пухом грязь людскую,
Всё вдруг преобразилось враз,
Всё стало белым, — я ликую.

Беру этюдник и холсты,
Скорей на улицу родную,
Последний это крик зимы —
Всё быстро стает и продует,

А завтра будет по-иному,
И праздник чистоты уйдёт,
Так пой, душа! — и дай другому
Восторга буйного полёт.

Легка, легка моя рука
И разухабиста манера.
Поддай же, светокутерьма! —
Искусству, жизни — нет предела...

* * *
Мне нравятся звонкая осень,
Разливы её синевы,
И алая накипь рябины,
И запахи поздней травы.

Мне нравятся зимняя стужа,
И снега таинственный свет,
И чей-то
На белой равнине
Вдали пропадающий след.

Мне нравятся первые грозы
И дождик несмелый: “Лови!”
Мне нравятся белые розы
С слезинками первой любви.

* * *
Дальняя зарница
Осветила ночь.
Зашуршала птица,
Улетела прочь.
Копий силуэты —
Тёмные леса...
Здесь живут поэты,
Верят в чудеса.


ПЕРЕД ЗИМОЙ

Завяли цветы,
Золотится трава,
Седая под солнцем
Сверкает листва.

Земля остывает,
Во льдах берега.
Зима на пороге —
Ветра да пурга.

И я, как природа,
Усталый, седой,
Пишу — омываюсь
Живою водой.

* * *
Учусь у розы красоте
Учусь у дуба стойкости
Учусь у моря широте
У птиц высоких вольности

Учусь терпению всегда
У говорливого ручья
У всех учусь и всех учу
Дай Бог чтоб было по плечу


В НОЧНОМ

На поле храп и стук копыт.
В ночи тревожной
Мальчишка у костра сидит,
Сверкают звёзды.
Склонилась низко голова —
Пастушья доля.
Костёр горит едва-едва
На грустном поле.

Легонько травы шевелит
Холодный ветер,
А пастушок в ночи сидит,
За всех в ответе.