КРИТИКА
ВАСИЛИЙ ШИРЯЕВ
КАДРЫ РЕШАЮТВСЁ
Наконец у нас есть камчатский “автофикшн” и камчатская “литература травмы”!
Это — “Исследование дома” Владимира Ивановича Нечаева.
Автор выводит себя под разными именами (Буслаев и Волин).
Было три брата. Как три скалы в устье Авачинской бухты. Александр, Владимир и Сергей. Братья соперничали и наносили травмы друг другу.
Старший стал фанатом Блаватской. Средний православным. Младший — даже не “атеист”. Старший управляет погодой. Средний и младший строятся, но младший строит дом просто, а средний — с понятием. То есть к дому прилагается описание событий (слов, вещей и людей).
Вторая часть книги называется “Камера обскура”. Камера обскура — это буквально “тёмная комната”. Толкование этой книги — это чёрная кошка, которую трудно ловить в тёмной комнате. Хорошо, что Владимир Иванович склонен к изъяснению собственных текстов. Каждый рассказ толкуется следующим рассказом. Фотография истолковывается описанием. Стихотворение — стихотворением в прозе.
До “Божественной комедии” (автору которой Владимир Иванович подарил 100 лет жизни), с её выстроенной вселенной, нам ещё предстоит продираться сквозь “Хазарский словарь”.
Вот неполный словник этого словаря:
Велосипед, брат, ружьё, поджига, блесна, рыба, кунгас, купол (“шарик”), провод, река, нож, зубы, левый ствол, железная дверь, ботинки, машины, лица, ложка, лопата, смерть, аккордеон, песок, лес, солдат, кефир, коты и собаки, крест, публикация, премия, флешка.
Есть книжка Михаила Фуко “Слова и вещи”, там выдвигается смелая гипотеза, что в эпоху Возрождения слова не отличаются от вещей. Слова — вещи среди вещей. Только в эпоху Просвещения люди чётко отличают одно от другого и идут от слов к вещам, zu den Sachen selbst.
Если СССР по Лимонову — “наш Древний Рим”, то сейчас мы имеем типичное Возрождение, как его описывал Лосев в своей “Эстетике”.
В этой магме слов и вещей всё переплетено. Отсюда логичный переход к барочному тотемизму.
Пацаны стреляют над морем чаек, потом у них умирают родные. Вывод, чайки — наш тотем, наши предки. (Рассказ “Птицы и берег”.)
Герой находит топор, а потом — своего мёртвого кота. Вывод: кот обменивается на топор. (“Живая душа”.) На месте дерева строится дом — дерево обменивается на дом. (“Дерево”.)
Есть и более простые ходы. Например, мать — земля, потому что мать умерла и её похоронили, закопали в землю. (“Бегущий”.)
Деньги за ведро смородины (переход реки Смородины, русского Стикса) герой бросает в могилу соседу. (“Чёрная ягода”.)
Ножи похожи на зубы, а зубы на скрепы. (“Ножевое”.) У автогероя не держатся ножи, оттого и с зубами плохо. (“Паспорт полости рта”.) Зато на приёме у владыки, ещё до того как “скрепы” стали мемом, он находит скрепку для бумаг, и всё сразу проясняется. (“Скрепочка”.)
Тут намёк на корякский монтаж. Так как железа у коряков не было, то всё скрепляли верёвками: и ножи, и нарты.
Есть и более отдалённые сближения. Например, таксист и батюшка, который в храме готовит нарты для “Берингии”. (“Кровь на рукаве” (рассказ таксиста) и “За дождём и ветром”.)
Герой из-за шторма не смог приехать на могилу к отцу, поставить крест, пока его жена рожает. Его старший брат умеет делать хорошую погоду. Но в этот раз хорошая погода почему-то не получается. Герой не успел к отцу. Жена потеряла ребёнка. Вывод: герой ехал на могилу отца, чтобы душа деда перешла к внуку. Брат-шаман не помог, герой не успел, ребёнок не родился. (“Лодка до Каюма”.)
А вот в рассказе “Самое простое” герой сам разгоняет облака. Так что тут не совсем понятно, кто из братьев более сильный шаман. Тут проявляется тщательно скрываемое Нечаевым камчатское (общерусское, общемировое) “двоеверие”. В красном углу одни боги, а молится он совсем другим.
Старший брат (будущий шаман) наносит герою травму детства. (Рассказ “Голец”.)
Он даёт ему щучью блесну, а когда тот поймал гольца, резко одёргивает младшего, “чтоб не якал”. Голец испортился, и его выкинули на помойку. Герой не “подсел” на рыбацкий адреналин, не стал рыбаком.
Если классик Корнеев только в конце жизни понимает, что он не охотник, а дичь, и пытается застрелиться из двустволки, то автогерой Владимира Ивановича это понял сразу. И решил стать ловцом человеков.
И стал фотографом.
Голец идёт на блесну.
Фотограф идёт на свет.
В следующем рассказе, “Предчувствие осени”, блесна будет сопрягаться с глаголом “блазниться”, “обманываться”.
Увлечение фотографией — отражение двоеверия, коктейля тьмы и света. В иконе нет никакой тени, учит Флоренский (ему посвящён рассказ “Девятый параграф”), а фотография — светотень.
На обманку-блесну визуалки косяком пойдёт наша интеллигенция, впрочем, в фарватере мировой образованщины.
Голец, который бросается на блесну, — это фотограф, который пытается поймать кадр.
Кто ловит самого ловца?
Будет три рассказа о гибели фотографа — в рассказе “Гвоздика” его заденет машина. В рассказе “Последний рубеж” он соскользнёт с утёса. А в рассказе “Золотой свет” из-за редкой оптики фотограф сгорит вместе с квартирой.
Рыба — это тотем. А тотем нельзя губить зря.
Вспоминается locus classicus из “Тихого Дона”:
“Человека руби смело. Мягкий он, человек, как тесто, — поучал Чубатый, смеясь глазами. — Ты не думай, как и что. Ты — казак, твое дело — рубить не спрашивая. В бою убить врага — святое дело. За каждого убитого скащивает тебе бог один грех, тоже как и за змею. Животную без потребы нельзя губить — телка, скажем, или ишо что, — а человека унистожай. Поганый он, человек... Нечисть, смердит на земле, живет вроде гриба-поганки”.
Тотемную сущность рыбы-гольца подкрепляет рассказ “Не сложилось”. Буслаев хочет сфотографировать обнажённого человека с крестом. Замысел в том, что наг человек пришёл и наг возвратится.
История с выкинутым гольцом — это как история из “Дневника писателя” Достоевского о крестьянине, который решил сделать предерзновенное и выстрелить в причастие.
Рыбацкая байка вырастает в глобальную притчу.
Тотемизм лежит в основе двоеверия.
Потому что на Камчатке 4 главных тотема. Ворон, рыба, медведь и собака. Тотемы — это, во-первых, предки, а, во-вторых, боги. Тотем — это табу. Тотем можно есть только по праздникам. А чтобы не подавать повода к кровной мести со стороны соседних племён, нельзя также есть и тотемы соседей.
Что в конечном счёте ведёт либо к вегетарианству и экстремальному экологизму в духе Чубатого/позднего Егора Летова, либо к системе компромиссов, когда половина дней в году — праздники. И обратно — к двоеверию, многоверию и суеверию.
В рассказе “Ботинки, ботиночки...” Владимир Иванович сравнивает лица людей с их стопами. В древних бестиариях действительно есть люди с глазами на стопах. Зачем у них глаза на стопах? Потому что земля, по которой они ходят, земля Святая. Стопы с глазами нужны чтобы считывать Землю как Книгу.
Вот рассказ “Семь смертей”, о гибели знаменитого фотографа Николаева (Николаенко). Николаев знает всех медведей “Долины” (“рая”) в лицо и с родословием. Он и сам почти бессмертный. Чего, собственно, хотел Николаев? Он хотел стать для медведей своим, чтоб медведи приняли его в “племя” “людей верхнего мира”. Но медведь ориентируется на запах, а Николаев пытается уловить его фотоаппаратом.
Вспомним “Нос” Гоголя. Что означает пропажа носа майора Ковалёва? Это означает пропажу классового чутья! А пропажа классового чутья — это потеря классового самосознания. Отрекаясь от рыбалки и переквалифицировавшись в фотографы, герой Нечаева предаёт своё сословие, свой класс.
Сказано мудрыми: “Люди в дискурсе — как рыбы в аквариуме”. Владимир Иваныч думал, что фотография сделает нас свободными. Это иллюзия. Фотографы и кинокритики — это идеологическая обслуга медиабаронов, потому что обычный человек (как медведь) мало интересуется визуальным, фотографы его тычут носом в картинку, а кинокритики объясняют, как виденное понимать. Это и называется дискурс.
Например, мир всегда был цветной. Мы знаем это по фотографиям Прокудина-Горского. Но фото было чёрно-белое и научило население чернухе, то есть видеть всё в чёрном цвете и считать чёрный стильным цветом.
В книге несколько раз встречается рассуждение о фотографии как отсечении света: “Напряжение снимка определяется отсечённым”, “Коробка” — лишь отсекатель света”.
Отсечение — это обрезание.
Не случайно коллеги-фотографы у Нечаева названы Мишин и Шумов, то есть Шум или Миш, по первым буквам — могель-и-шойхет, шойхет-и-могель. Они забивают кашрут и по совместительству отсекают крайнюю плоть, filmen на древнеанглийском. Это и есть плёнка, на которой делаются снимки.
Смотреть кино или фотографии, это смотреть на мир через чужую оптику.
Параллельно с “Исследованием дома” я читал Михаила Тарковского, “42-й, до востребования”, повесть о бабушке, Марии Ивановне Вишняковой. Всё, что ей не нравилось в людях, бабушка называла “вырви глаз”. В подтексте — выражение из Евангелия от Матфея 5:29 “Если твой глаз соблазняет тебя, вырви его и брось от себя”.
Герой Нечаева постепенно разочаровывается в искусстве фотографии.
Вынесенные в заголовок слова товарища Сталина обретают новую глубину:
“Старый лозунг “техника решает всё” должен быть теперь заменён новым лозунгом, лозунгом о том, что “кадры решают всё”.
В этом теперь главное”.