ВЕРА ГАЛАКТИОНОВА НАШ СОВРЕМЕННИК №4 2024

КРАСНО СОЛНЫШКО ИГРАЛО

СКАЗ

        Шла, я помню, к Сидоровым. Шла, шла... Да и думаю: дай-ка я к Дусе загляну, попроведаю. Мне как раз попутно было.
        Вот, слушай.
        Про то, как в колхозе батрачили, мы с ней вспоминать не любим. Я на складе весовщица была, Дуся — учётчица. А бывало, что и мешки к весам вместе таскали. И в чёрных халатах, в нарукавниках одинаково надрывались с утра до ночи. Там, дорогая ты моя, нашей радости мало осталось; на окнах толсты сетки и замки на дверях пудовы...
        А как в невестах в клуб летели, про то посудачить можно. Всё мы счастья ждали! И обе до старости дожили, а старости — не понимам: не хотим. Ну её ко псам...
        Шла я, значит, шла... Погоди! Не перебивай!.. А солнышко с утра уж такое развесёлое играло — рай небесный почти что весь видать! И воробышки вкруг меня скачут, и кошки из травы глядят. Ясный выдался денёк...
        И как от этого рая пресветлого попала я — в мрак, моя золотенька, до сей поры не пойму! Веришь — нет? И в мрак — и в холод! Эта сама Дуся распрекрасна — она же меня на тот свет чуть не отправила. А вся эта история через девок вышла.
         Видала, что ль, какея мнуки две к Дусе на легковушке приезжают? Расписные. Майка да Юлька. Обе — учёны-переучёны, грамотны-переграмотны. И юбчонки на них детски, а сами — кургузеньки, как две кубышки. По двору в баушкиных калошах шлёндают.
        Нет, не плохие девки, зря не скажу. И сдобны, и приветны. Только уж больно расписные; брови чёрны — до ушей.
        Ну, Дуся их сразу запрягат:
        — Копайте огород!
        Оне — наперебой:
        — Нет, бабань! У нас ногти длинны, в синий цвет крашоны, нам нельзя... Мы тебе, бабань, лучше три мешка картошки на базаре купим, тебе на зиму хватит. А сажать — не будем.
Вот как! Пускай земля травой, бурьяном позарастат, как перед смертью. Дусе-то и страшно!
        Эх, она их гонит взашей:
        — Ступайте на задний огород, сказала! А то я сама щас же всё перекопаю и от натуги в койку с грудной жабой лягу! Грянусь, распластаюсь на две недели, чтоб стыд вас пробрал... Токо и умеют сметану на лицо мазать да козу дразнить, не серьёзны вы девки! И как вас в городе начальники терпют...
        Теперь Майка-то — старша, мне и говорит. Юлька, младша, в очках котора, на базар умелась, а Майка рукомойник под яблоней споласкиват — звяк-бряк! — да и говорит:
        — Погляди-кось, баушка Груня, сколь у нашей бабани картошки-то в погребу с прошлого года осталось. Хоть бы своровал её кто.
        И я:
        — Где?! Где?.. Ну-ка где?
        А сарай нараспашку стоит — весь нарасхлебянь. И в погреб-то я слезла! Худо-бедно... Он у них глубоченнай! А лесенка никудышна, осинова, туды-суды мотатся, и ноги мое стары мотаются тоже. И как только я с неё не сверзилась, шейку бедра не сломала... Ну — приземлилась. Благополучно.
Майка-то в погреб заглядыват:
        — Не убилась ты, баб Грунь? Что-то больно резво спрыгнула. Я даже не ожидала.
        — Да мосолки вроде целы! А суставы навихлялись, конечно. Щас отдышусь...
        Ну, и что ты думашь? Точно! Этой картошки старой там — гора! А на вершине той горы, на самой макушке — яйцо сидит!
        И Майка мне сверху смеётся:
        — Этот картофан, баб Грунь, мы только с краю берём. С верху — нельзя. А то яйцо стронется.
        — И что?
        — А то, что яйцо — не просто яйцо. А оно заколдовано.
        — ...А чтой-то оно у вас заколдовано?
        — Бабаня так сказала. Её слово — закон... Это при закрытых замках, при запертых воротах, по ранней весне кто-то в погреб тайком проник, да нам его и подложил. Чтобы мы дотронулись — и заколдовались.
        А тут и Дуся подошла — сердита. Уж больно не любит, кто без спроса самоволит! Из сарая кричит:
        — Ты что, Груня, по соседским погребам лазишь? И с каких пор?
Она козе воду выносила. С пустой плошкой у погреба стоит, вниз щурится — сроду моргослепа.
        — А вот с таких! — из подземелья-то откликаюсь. — Дивлюсь, какую горушку ты тут настроила. И яйцо на верх приладила. Оно как звезда на кремлю.
        — А что ты яйцо не сняла? Взяла бы, да и сняла.
        — ...Зачем я буду чужие яйцы своеми руками брать? У меня такой привычки нету.
        — За тем! Ты бы его взяла — а я бы поглядела, как тебя паралич бы расшиб. Его, заколдовано, для нас подложили, а вот ты бы это колдовство себе и сцапала. На долгу память.
        Я перед картошкой сижу, на нижней перекладинке примостилась, за сердце держусь, за бок хватаюсь. Ну, из подземелья вверх всё же рассуждаю — по-разумному:
        — Чай, ваша курица, собственна, в погреб залетела, да на картошке и снеслась.
        — ...Чтой-то ей на картошке нестись, когда кругом гнёзды есть? — Дуся-то прям удивилась. — У моих кур в заводе такого не было. Чай им там жёстко! Дуры они у меня, что ли... И зачем под землю моем курам прятаться, когда у них сарай просторнай? А кто яйцо нам подложил и на него нашёптал, я всё одно дознаюсь!
        — Ну... Може, котора курица на насесте у тебя ночью крепко заснула, да с жёрдочки и свалилась. А с перепугу не удержалась: яичко на картошку сронила.
        Нет! Дуся не верит. И слушать не хочет:
        — Твое куры, Аграфена, что-то с насеста не падают, а мое — шлёпыются?! Чай оне у меня сроду хорошо коготками за насест держутся и спят. Не калеки — мое куры: падать-то. Не безноги, не инвалиды.
        Майка говорит:
        — Ты, баушка Груня, сама из погреба вылезешь? А то я пойду Юлькину книжку читать, пока её нет.
        — Вылезу! — ей кричу. — Я на полгода твоей баушки моложе. Ступай, читай...
        Ну. И Дуся фыркнула что-то — тоже ушла. Плошку наверно относить. А у меня в ихнем погребу лодыжки свело — спасу нет. Спазм, видать, приключилси. Лютый спазм! От стужи видать. Холод там — земляной, плохой. Иль от нервов? Не знай... А уж коленки-то ломит! Еле терплю. Связки поди-ка развязались, такая у них лестница никудышна.
        Ага. Дуся наверху появлятся. И на краю погреба нарочно по-всякому подбочениватся, чтоб я её снизу увидала, какая она боевая. Задорна, боевая — спина коромыслом.
        — Ты моложе, — говорит. — А Фёдор-то всё одно на мне женилси. Не на тебе.
        — Знаю я, как он на тебе женилси...
        — И как?
        — Да по принужденью, вот как. Вся его родня, Дуся, тебя за это не любила и не выносит, всем известно.
        Она в сарае-то и призадумалась на верху:
        — ... У меня уж такая догадка была, — говорит. — Може, мне мстит кто? Вот этим вот яйцом? Завидоват и мстит.
         — Что-то поздно спохватились — мстить-то тебе. На старости лет.
Лодыжки растираю, морщусь, а беседу веду.
        Она теперь потопталась-потопталась там, на свету,– ага, с другой стороны зашла:
        — А если Фёдор со мной по принужденью жил, а не по доброй воле, что же он не развёлси? Взял — да к другой бы убёг. Котора на полгода моложе. А вот ведь не убёг!
        — Ну, и раньше время помер! — из мрака-то откликаюсь. — От удачной женитьбы, наверно... Везенья свово не перенёс. Да на радостях и скончалси.
        А Дуся прям злится:
        — ...Ты там что на яйцо уставилась? Иль оно тебе знакомо? Узнала ты его, наверно.
И я её сначала даже не поняла.
        — С твоем яйцом я, Дуся, не знакомилась. Мне оно зачем? — намёки её в голову я не беру и только по-всякому прикидываю: — А може, её, вашу курицу, напугал кто? Она спросонья-то не разобралась, да в темноте мимо гнезда и просвистала.
        — Я, что ль, по ночам к курам бегаю и в сарае их пугаю? — опять Дуся возмущатся. — У нас кур пугать некому. И не доказывай, что яйцо нам не подложено! Я лучше знаю. Меня не проведёшь.
        — Петух, може, на неё ночью зачем-нибудь запрыгнул.
         — ...И зачем?
        — Ночь со днём перепутал, да и запрыгнул... А она, бедна, спросонок зашаталась. Ну и свалилась.
         — Она что? Пьяна у меня была? Зашаталась!..
         — Правильно, Дуся, я твоей курице рюмку не подносила. А это, наверно, ты кур плохо кормишь. У ней от малокровия голова-то и закружилась — с твоей иканомии!
        — Не знай... — Дуся-то инда отвернулась. — Никогда у меня ни одна курица в обморок не падала! А что у меня куры припадошны, то никто тебе не поверит, ни ваша улица — ни наша... И у всех петухи днём кур топчут, а мой — белены обклевалси? В потёмках по курам он шарашится, как вроде сбрендил... Стыдно помыслить, чего ты, Груня, мне нагородила! И я сама — скупердяйка, и куры у меня — немощны, и петух маньяк... А я всю голову изломала — это кто же нам зла пожелал?! Уж от кого — от кого, ну от тебя, Груня, я этого не ожидала.
        Нет, ты подумай! Какую пересортицу из моих слов она сотворила! Всё на свой лад перековряла, перемешала... И уж только тут догадка-то меня осенила: всю как есть — осенила, с головы до пят:
        — Да уж не я ли на яйцо-то нашёптала? Так выходит? — напрямки спрашиваю.
        — Не знай, Груня, не знай. Я тебя за язык не тянула, а ты сама сказала, про свое делишки! Вот и сиди там за это, в темнице, пока не посинешь... Юлька! Хватит с кошёлкой стоять! Закрывай-ка вороты! А то больно много к нам разного народу без дела ходит... Вроде без дела, а яйцы потом — возникают. В неподходящих местах...
        Я и притихла. Примолкла, знашь. Плохое дело-то разворачиватся! А ну-ка слава про меня пойдёт? Такая слава — хуже не придумашь...
        Ну. И осталась я там одна-одинёшенька. На самом дне своей жизни! И Юльку что-то мне не слыхать, и Дуся испарилась — вороты позапирала, щеколдой постучала, да и ушилась; куды — не знай. А я только свое чашечки растираю. Коленки мну и до белого света доползу иль нет? Даже не загадываю... Веришь? Ни одну свою ногу на лестницу поднять не могу! Оне у меня, ноги, недействительны стали. Колдовство, что ль, чьё-то на них повлияло?
         И вот, видишь, какие бывают люди! Меня тут у них, считай, судорогой скрутило — а они и не печалятся. И эта Дуся стоеросова — не помнит, как я за неё хлопотала, когда у ней в бумагах недостача выскочила... Вот зря, наверно, заступалась! Учётчица — а мое добры дела что-то она не учитывала! И в грош их не ставит — и не ставила сроду!.. Ты погляди, чего яйцо-то выявило!
Ну, вот. Сиднем, значит, я сижу! В земляной могиле глыбокой. И дар речи из меня весь вышел... Молчу, как немтырь! Да и думаю: постой. Выберусь на солнышко — всё ей выскажу!
        Голову-то задираю, задираю — а нет на верху ни разъединого человека живого. И он не намечатся. Одне рожищи чёрны надо мной нависли! Ба-а! Несусветны рога...
         Коза её, значит, кривобока подошла. Принюхиватся, не уходит. Раздумыват: как эту старуху туды занесло... Ещё бы Дусина коза на меня в погреб рухнула! Хороша мне компания.
         А время-то идёт!.. Ну. Слышу — звяк-бряк — кто-то руки под яблоней моет. Ага, Дуся появилась.
— Пошла отсель! — козу-то отгонят да мне кричит. — ...Ну, и долго ты в нашем погребу прохлаждаться думашь? Нет, поглядите на неё, на эту Груню разнесчастну! Сложила ладошки на мандошке и сидит! На вожжях, что ль, тебя силком подымать?
        Тут я не стерпела:
        — А ты возьми да крышку-то и захлопни! И замок на погреб навесь. С печатью. Чтоб я тут окочурилась. Для твоего спокойствия... На чисту воду ты меня выводить стала! На своём склоне лет. А подумала бы головой: мне твой Фёдор золотушнай на кой ляд сдалси? У меня свой муж был. Не плохой... Качественнай как-никак.
        — Вот именно. Был — да сплыл.
        Сплыл, конечно... Подхватил свою саратовску гармошку, надел фуражку-восьмиклинку назад козырьком — да и сплыл. В город Астрахань. Вниз по течению.
Тут уж мне — только с ней соглашаться:
        — Твоя правда, Дуся!.. По личной жизни у меня — большой недовес.
Побегала она вокруг погреба — побегала:
        — Ты там без солнца-то, наверно, скукожилась? У меня под арестом... Продрогла, что ль? А то я пойду самовар ставить. Щас чаю горячего напьюсь. С мёдом. Одна. Без тебя.
Ну, я с ней и разговаривать не хочу: расстроилась что-то.
        Нет! Она не униматся:
        — Живая ты там? Иль уж стала ты, Груня, мумия?.. Може, тебе стару фуфайку Фёдорову кинуть? Ты с ней обнимисси. Для сердечного тепла...
        — Фуфайки не перепутай! А то — кто какую фуфайку у тебя оставлял, сослепу не разберёшь. Ты бы их надписывала, что ль... Ну, сверху-то лестницу придерживай, Дусь. Полезу я. Щас только ноги руками переставлю.
        — Давай! Лезь! Не рассыпси гляди, соперница грозна...
И вот лестницу она держит, и советы мне даёт, и заботу свою — проявлят:
        — Выползай. Не торопись! Что ты как расщеперилась?! Раскорячилась во все стороны. Подожмись чуток! Вот, вот... Ох, Груня дорогая! Вся ты в паутине, как шишига...
Жалет всё же меня. Жалет — подбадриват:
        — Ногу-то закидывай. Ай она у тебя не гнётся? Вроде — искусственна... Ты как же спускалась? На никудышных-то ногах?
        — Не знай, какой бес меня в твой погреб занёс.
        — Мою руку хватай, не вихляйси...
        Ну. Выбрались мы с погребицы, на красно солнышко. Всю меня потрясыват, покачиват. И Дусю — тоже. Сели на крылец. Она утихомирилась маленько. И только в разум свой взошла — каяться стала, Дуся-то. Каяться, виноватиться:
        — Не обижайся, Груня! Сроду я тебя в плохом свете не подозревала, а это так: что-то мне думанулось!.. Ты уж прости! Морок меня обуял — морок страшеннай! Примстилась талала несусветна... Прости. Вот стары люди нам роптать-то не велели, а я — возроптала что-то. Прости...
Обнялись мы с ней. Я и прослезилась:
        — Да, Дуся! И ты меня прости.
Она теперь помешкала, помешкала — и отодвинулась! Отсела да мне вприщур и говорит:
        — ...За что?
Я прям растерялась:
        — Как — за что?
        — Прощенье ты, Груня, просишь, значит — есть за что?
        — Ну... Я тоже язва хороша бываю. Наверно.
        — Это ты мне голову морочишь! Не сходятся у тебя концы-то с концами... Известно тебе было, Груня, что яйцо заколдовано! И ты его, своё яйцо, проверять лазила. И не отпирайси.
Я прям подскочила. Тут же решила:
        — Всё, Дуся! Значит, нашей дружбе — конец. И твоех глупых речей, Дуся, я больше слушать не буду. И ты меня к себе теперь уж не зови. И как помру — к гробу моему близко не подходи! А то нарочно тебе сниться стану и тебя кажду ночь душить! За распоганы твои мысли...
А она рукой машет да подбочениватся:
        — Я сама, кому хочешь, приснюсь. И сама, кого хочешь, удушу. А если яйцо не заколдовано — что же ты, Груня, его с собой не забрала? Забрала бы, да вон, в Сидоров огород, через забор и закинула бы! Може, у тебя и руки бы не отвалились. Раз яйцо без наговора.
Гляжу я на эту Дусю неуёмну — и диву даюсь:
        — ...Чтой-то я буду яйцами в Сидоров огород кидать? Чужими яйцами — в чужой огород?! А ну-ка за забором-то Сидоров мальчишка ходит?
        — Ну и что? Яйцом ты его до смерти не зашибёшь. Мальчишку этого. Выживет, поди-ка.
        — В своём ли ты уме, Дуся?.. Да этого мальчишку — его только вчера мать ко мне за цыганской иглой присылала: собралась она после зимы всё шерстяное перештопать, наконец-то. А индюк наш, пырын, на мальчишку надулси. Как заклокочет, как хвост распушит! Да мальчишке на спину и взлетел. Мальчишка, правда, молчком отбилси, убёг — с моей иголкой-то... Сидоровы и скажут: то Грунин индюк нашего мальчишку в маковку надолбил — а теперь она из чужого двора яйцо в него метнула. И може, в то само место...
        Ну, Дуся мне только попеняла:
        — Вот. Моех кур, Груня, ты срамила. А у вас самих индюки бешены, как цепные собаки...
        А я даже в спор не вступаю.
        — Ладно, — говорю. — Благодарю тебя, Дуся, за тёплый приём. Теперь уж десятой дорогой твой дом буду обходить... Я ведь и шла-то — мимо: рогатку Сидоровым отдать. Мальчишка рогатку у нас во дворе обронил... А к вам уж так заглянула. По старой памяти. А, наверно, не надо было.
Тут мы обе замолчали — и друг на дружку молчком поглядели.
        — А где рогатка-то? — Дуся спрашиват.
        — Да вот, в переднике. В кармане...
Опять сели — молчим. И Дуся только охат, вздыхат:
        — Некуда нам будет картошку нову сыпать. Это яйцо — оно нас погреба лишило! Связало нас — по рукам и ногам! Яйцо... Ну-ка, что за рогатка?
        И вот вертит она Сидорову рогатку в руках — да на погребицу поглядыват. Поглядыват...
        — Значит, не заколдовано яйцо? — щурится.
        — Не заколдовано.
        — А раз не заколдовано...
Тут уж я сразу вскинулась:
        — Нет! И не уговаривай!... Вон, крикни девчонок, пускай они яйцо сшибают. Из этой рогатки. Раз Майка стрёльнёт, а раз — Юлька.
        — Что ты, Груня!!! Им нельзя. Это на девок наговорено, чтоб оне за кривых парней замуж угодили. Иль на меня тут порча. А на тебя — её нет. Ты стара, чужая. И на тебя лучше не повлият. С большого расстоянья тебе не грозит.
        — ...Дусь! Надо, наверно, Сидорова мальчишку позвать. Он сразу попадёт.
        — Что ты?!. Груня! Не вздумай им говорить! Сидоровы узнают — нас на смех подымут. Чай оне сроду зубоскалы.
        Опять молчком сидим. Ну, Дуся правда нет-нет — да и забормочет:
        — Ты без очков ходишь. Може, разок стрельнешь — в яйцо-то? В сторону его собьёшь? Всё же — руками не тронешь. Тебе совсем оно безопасно. Не то, что нам.
        — Твоё яйцо — ты и стреляй. Не моё дело!
Ладно. Она теперь всё заново перекумекала, да и говорит:
        — А я тебя, Груня, поняла. Раскусила ведь я тебя... Если ты наколдовала, тебе в яйцо стрелять, конечно, никак нельзя. А то твоё колдовство против тебя обернётся. Вот ты и упирасси... Да! К тебе самой, Груня, оно тогда возвернётся! Как неликвид.
        О-о-о! Растуды твои качели... Провалились бы вы пропадом, все подружки задушевны! Чтоб я ещё зашла — хоть к одной?! Нет. Нет! И нет.
        — ...Куды стрелять?
        — В яйцо!.. Вон и камушек хороший лежит... Самый тебе подходящай по-моему.
        — Я опять в погреб не полезу!
        — А зачем тебе в него лезть? Ты на край ляг! Локтями-то в землю упрёсси, я тебя за ноги удержу. И в погреб-то пальнёшь... Нет, Груня! Ты так сверху не попадёшь. Ползи! Чувяки не потеряй. Свесилась бы ты вот так. Целься в него. Целься!.. Сильней натягивай!
        Ну, тут уж и я — возроптала! Распоследними словами эту Дусю изругала... От грузчиков на Волге я таких слов не слыхала, не то, что от себя. Встала я во весь свой рост! Отряхнулась! И вот — веришь-нет? Попала! С девятого раза — попала...
        А яйцо это — одна пустая скорлупка была. Оно и разлетелось: фыр! В нём уж всё колдовство давно высохло...
        Тут опять мы с Дусей-то обнялись! И настал у нас праздник! Я под яблоней умылась, утёрлась — и сели мы за самовар! С городскими конфетками чай пить! Майка — с нами за столом, хлопочет. А Юлька на сундуке лежит, в книжку сквозь очки глядит.
        — Груня! — Дуся-то сама себе не верит. — Как ведь точно ты в него заряд-то встремила! В солдаты тебя наверно надо отдать... Полна теперь свобода у нас! А то исподтишка оно всё равно уж — действовало! Вон Юлька у нас вроде как заговариваться стала... Слышь, чего Юлька-то сказала? Желток в яйце — он Солнце! А дальше-то, Юльк, как?
        — Бабуль, ты не поймёшь... Считай, что яйцо — это своя Солнечная система. Символ самовозражающей жизни...
        И листики токо переворачиват: уж больно грамотна!
        Ну, мы над Юлькой, конечно, посмеялись:
        — Высох уж он изнутри — весь наш символ...
        — Може, и систему нашу Солнечну кто заколдовал? Если она, система, яйцо? — говорим. — Кака-то нечиста сила сидит в своем углу, за морями, за долами, да на неё, на систему, порчу насылат?
        — А что, може, кто и колдует!.. На солнышко. А мы тут бесимси, как дураки...
        Так, повеселились маленько.
        И только я из ворот вышла, как сзади меня — топот, крик:
        — Баушка! Отдай рогатку... Баушка, отдай рогатку!..
        Мальчишка Сидоров мимо пробегал. Ну, схватил её — и умчалси с ней со всех ног! Радёхонькай...
        И до дому кой-как я дошаркала: устала-а-а — ровно в поле убралась! Зато спала — как убита. Уж больно хорошо выспалась. А с утра из ворот вышла... Погоди, не перебивай!.. Солнышко опять играло, как на Пасху! Такой радостный денёк выдалси, я и отправилась — к Сидоровым. За цыганской иглой. А то оне про неё забудут, она у них и приживётся, с толстым-то ушком со своим... Да и думаю: к Дусе надо зайти — выдохлось что ль у них колдовство-то за ночь? Или нет?
        Гляжу — девчонки на заднем огороде землю копают, от солнышка приплаточились. Работают. В резиновых перчатках... Вот! Видишь, как? Хотят, не хотят — а копают. Что значит, баушкино слово — закон!
        А самой Дуси во дворе не слыхать. И совсем уж я к ним в дом, считай, взошла! Да и развернулась... А что я подхватилась — и сама не знаю. Вот ты скажи: это какой шут меня к погребу понёс?
        Свесилась я вниз, пригляделась...
        А там, на картофельной куче, на вершине на самой... Яйцо!!!

2020 г.