ПАМЯТЬ
С конца 2010-х годов в Москве регулярно проходят “Бородинские чтения”, посвящённые творческому наследию выдающегося русского писателя Леонида Ивановича Бородина.
В этом номере мы публикуем материалы “Третьих Бородинских чтений” 2021 года.
ВЕРА ГАЛАКТИОНОВА
ПРАВОТА ОБРЕЧЁННЫХ
(Леонид Бородин “Без выбора”. Автобиографическое повествование)
Сегодня можно утверждать, что изучение причин распада и развала могучей Советской империи без анализа этого произведения Леонида Бородина не то, чтобы невозможно, но, в известной мере, ущербно. Автобиографическое повествование “Без выбора” свидетельствует о “брожении умов” в государстве, идеологически, казалось бы, защищённом, во второй половине XX века. Оно даёт наиболее полную, живую картину подпольного, протестного движения несогласных с внутренней и внешней политикой КПСС, ведущей страну к неизбежному, по их мнению, кризису государственности, опирающейся только на красные ценности.
Леонид Бородин принадлежал к тому крылу молодых интеллектуалов, которые стремились не раскачивать, не уничтожать государство, но спасти его, сохранить от распада. Они напряжённо искали пути спасения Родины от предстоящих бедствий, которые предвидели, — и на которые были обречены все народы СССР, пока ещё внешне — монолитного. Однако это уже был, по суждению Бородина, “...наклонный тупик перед пропастью. Туда медленно и неотвратимо сползает коммунистический бронепоезд, таща за собой в мёртвой хватке сцеплений российскую государственность — тысячелетний исторический багаж, захваченный фанатами марксистского хилиазма”.
Мог ли красный режим впустить в себя это крыло инакомыслящих, дабы наметить новый путь развития страны, создать совместно иную, спасительную для цельности государства, идеологическую платформу? Ведь конечные цели коммунистов и подпольных социал-христиан того времени полностью совпадали — “Жила бы страна родная...”. Ответим: нет, не мог. Тело господствующего режима опознало эти клетки “спасителей государственности” как чуждые и опасные, то есть — подлежащие уничтожению либо изоляции. Почему? Именно потому, что это протестное подпольное движение отвергало марксистско-ленинское учение полностью, на чём, собственно, и держался режим. Оно готовило, по сути, русскую перестройку, несовместимую с надвигающейся горбачёвской.
Да, это была попытка опережения ельцинских реформ — попытка создания антигорбачёвской перестройки, как мы сказали бы теперь. Аресты Леонида Бородина и его сподвижников стали вскоре неизбежными.
Позже, незадолго до его смерти, мне приходилось слышать от Леонида Ивановича спокойное утверждение: “Что заслужил, то и получил”. Однако оттенков раскаяния в его словах не обнаруживалось. Возможно, потому, что теоретический опыт перевода России на иной путь развития был ими, социал-христианами той поры, уже наработан, а значит, будущие поколения благодаря этому получили, так или иначе, возможность обращаться к нему в своих исканиях и надеждах на лучшее устройство народной жизни.
Чем же должна была заместиться марксистско-ленинская отвергаемая ими платформа, на которой пока ещё держалось красное государство? Спасительной для страны представлялась программа социал-христианского преобразования, разработанная подпольным Союзом Игоря Огурцова, философа и лидера антикоммунистического подполья в СССР. В этой организации состоял с ноября 1968 года Леонид Бородин, на то время — молодой директор школы в Лужском районе. Повествование “Без выбора” даёт возможность ознакомиться с программой ВСХСОН в общих, но основных чертах. Приведём некоторые из них. Базовой идеологической ценностью обновлённого государства должно было стать Православие вместе с другими традиционными религиями страны. Новую государственность следовало отстраивать путём христианизации экономики, христианизации политики, христианизации культуры. Предусматривалось “замирение с Западом, однако без распахивания границ”.
Далее мы увидим явную, на мой взгляд, попытку усовершенствования теории русского социализма. На этот раз из неё исключалось всякое анархическое начало, характерное для разработок земской идеи в эмигрантских кругах второй половины XIX века. Подпольный Союз И.Огурцова предполагал строительство переходного варианта от советской империи к российской, уклоняясь как от капитализма, так и от коммунизма. Союз стремился вывести Россию на свой, третий путь, отказываясь от соблазнов левого и правого толка.
По программе Всероссийского социал-христианского союза освобождения народа (ВСХСОН), земля “должна принадлежать всему народу в качестве общенациональной собственности, не подлежащей продаже или иным видам отчуждения. Граждане, общины и государство могут пользоваться ею только на правах ограниченного держания”. По новому Закону они (граждане) имели бы право получать землю в индивидуальное пользование и “вести хозяйство самостоятельно или в свободном объединении с другими хозяевами и с правом свободно распоряжаться продуктами своего труда”. Предусматривалась передача по наследству основного семейного надела семьи... И лишь государству предоставлялось бы “исключительное право на эксплуатацию недр, лесов и вод, имеющих общенациональное значение”.
Никакой персонализации не могли подлежать “...энергетическая, горнодобывающая, военная промышленность, а также железнодорожный, морской и воздушный транспорт общенародного значения. Право на их эксплуатацию и управление должно принадлежать государству”. А само государство получило бы возможность “...выступать в качестве предпринимателя в обычных промыслах только в том случае, если инициатива граждан недостаточна для создания предприятий, важных для народа”. Оно могло бы “вмешиваться в управление предприятиями, которым предоставляет финансовую помощь”.
Общинное самоуправление контролировалось бы Верховным Собором — духовным авторитетом народа, имея право вето, которое он мог наложить на любой закон или действие, не соответствующее основным принципам социал-христианского строя, чтобы предупредить злоупотребление политической властью. Сама же политическая власть “не должна быть монополией лица, сословия, класса или партии, а должна гармонически распределяться среди народа в фонде общинного самоуправления в административных единицах”, при участии народа “в высшем законодательстве страны через свободно избираемых депутатов”.
Законодательная власть по этой программе осуществлялась бы “Народным собранием и Главой государства”. А сам Глава будущего государства должен был избираться Верховным Собором и утверждаться голосованием населения, он был бы подотчётен Народному собранию. Наиболее подробно о Программе ВСХСОН говорится у Леонида Бородина в главе “Страна готова — мы не готовы”, а также вся она — обширно и детально разработанная, попадается в интернете. Я же привожу именно эти, опорные, установки готовившегося переустройства России, чтобы показать: ВСХСОН не был устремлён к попытке реставрации монархии. Он разрабатывал для страны вариант третьего, совершенно самостоятельного, русского пути, не подверженного глобалистским тенденциям, которыми была заражена общемировая цивилизация.
Когда же этой идее государственного переустройства Леонидом Бородиным были уже принесены все личные жертвы — с двумя отсидками в лагерях, с сильнейшими надломами судьбы, — то его зрелая оценка деятельности ВСХСОН становится немного сдержанней. В повествовании “Без выбора” он говорит о частичном “утопизме” огурцовской идеи, однако утверждает, что до понимания важности главных её принципов “...сегодня “не доросла” ни одна из ныне функционирующих партий. И речь ведь идёт не о теократии, но всего лишь о необходимости соотнесения важнейших аспектов общественного и государственного бытия с ориентирами, и только с ориентирами, каковые по сей день никем, кроме марксистов, не оспорены, по крайней мере в той части, в которой они, эти важнейшие принципы, являются концептуальной базой сохранения человеческого рода на уровне коллективной исторической личности”.
Почему в современности опыт ВСХСОНа может быть исследован заново и рассмотрен с новых позиций? Тридцать постперестроечных лет уже доказали губительность устоявшейся рыночной системы для российской земли и российского народа. Олигархату сверхвыгодно продавать качественную российскую сельхозпродукцию за рубеж, заменяя её ввозом дешёвых суррогатов питания для безвольного народа. И с этим ничего не поделать — слишком большой навар получает олигархат при таком круговороте продуктов: всё здоровое, российское, живоносное за рубеж — дешёвые заменители в Россию, для полунищего рядового населения, уже обречённого тем самым на деградацию, на болезни и вымирание от расфасованных пищевых иностранных отбросов.
Именно замещение внутри страны местного, полезного продукта на бросовое, привозное приносит колоссальные барыши — такова основная схема обогащения олигархата. Она осуществляется по всей России неукоснительно. В рыбной промышленности свежий улов идёт на прилавки других стран — народам России ввозится обледеневшая дрянь, выращенная в сточных канавах Китая, Вьетнама, Таиланда, Индонезии. В лесной промышленности: выметаются из России великие леса — вместо них ввозится пластик, синтетика, примитивный, электронный ширпотреб... Зато теперь оболваненные народы России получили радостную возможность лицезреть роскошные спортивные шоу и футбольные матчи — сидеть на трибунах с шариками чупа-чупсов во ртах и хлопать в ладоши.
Аплодируют. Уже четверть века, наевшись пальмового масла, напившись порошкового молока, начитавшись псевдорусской литературы, завалившей все книжные прилавки. И защитников от всех этих напастей у народа в нашей стране — нет и не предвидится. Народные депутаты, обязанные защищать интеллектуальное и физическое здоровье населения страны, делать этого не будут, поскольку их зарплаты больше похожи на взятки от Правительства — надстройки олигархата. Чтобы удержаться при своих постах и зарплатах, “народные” депутаты либо служат интересам не народов, но олигархов, продвигая и утверждая антинародные законы, либо слетают со своих мест. Иллюзий на этот счёт в России теперь ни у кого не осталось. А потому идеи Игоря Огурцова снова востребованы в народной России — уж потому, что надёжно должны были оградить население от обнищания, от наглого оболванивания, от варварской эксплуатации природных богатств, от опустошения земель... Эти идеи и теперь опасны для верхов тем, что не позволяют обходиться с гражданами России, как с туземными дурачками.
Пересмотр пути дальнейшего развития страны теперь неизбежен, поскольку это главный вопрос её выживания. Российская земля может и должна кормить своих людей, а не служить задаче набивания карманов олигархата, чьи интересы чужды народам России и крайне опасны в их воплощении. Иными же они в принципе быть не могут, поскольку законы рынка, ориентированного на прибыль, неумолимы — они именно таковы.
Посмотрим же пристальнее, как шёл поиск новых путей развития страны в поколении Игоря Огурцова и Леонида Бородина. Он был обусловлен, во-первых, тем убеждением молодых интеллектуалов, что “...коммунистический режим был приговорён к саморазрушению с обвальными для России последствиями”, о чём и свидетельствует автор повествования “Без выбора”. А во-вторых, им, желавшим одного — служить Родине самозабвенно и преданно, легальных средств для “служения” Советская власть той поры не предоставляла, да и не могла предоставить. Скорее — она боялась их, “слишком умных”, а пуще того — опасалась перемен в государственном механизме, где предпочтение отдавалось людям совсем иных качеств. “Перестройка впоследствии показала, какие стервятники накопились в комсомольских и партийных кабинетах и их “предбанниках”, — свидетельствует Леонид Бородин в повествовании “Без выбора”. В этих “предбанниках” взращивался будущий олигархат и его политические наёмники...
Да, “стервятники” партийным функционерам той поры оказались и ближе, и понятней, чем эти — изучавшие философские труды великих предшественников с вполне определённой целью — понять, куда должна вести столбовая дорога в развитии Отечества, дабы не потерялось ничего ценного из исторического её опыта. Эту подготовку к служению Родине мы видим уже из эпизодов ранней биографии Бородина. Они описаны с улыбкой самоиронии и привлекают внимание читателя большей занимательностью, чем дальнейшие размышления писателя о векторе возможного развития страны... “Я оставался убеждённым комсомольцем — сыном партийных родителей — и после школы пошёл не в университет, а в милицию, в школу милиции — такой способ выполнения гражданского долга виделся мне наиболее достойным и соответствующим запасам моей энергии. Никто не пригласил меня в КГБ. Туда я пошёл бы ещё с большей радостью”. Но само качество этой энергии всё время не подходило системе, которой с середняками было куда проще и спокойней. Патриотическое чутьё красной системы ослабевало — она путалась в критериях опознания “свой — чужой”.
Могу сказать, что, ругая шестидесятников, советская система уже так подавляла “почвенников”, что все вокруг знали Евтушенко и Вознесенского, устроившихся в жизни весьма неплохо, и замалчивала, вгоняла в нищету и безвестность великих русских поэтов — Рубцова и Тряпкина. Это были уже “поэты русской резервации”. Нет, это не органы госбезопасности перевоспитали шестидесятников, а шестидесятники перевоспитали эти самые органы, которые и обеспечили затем стране роковой западный крен, разваливший СССР и доедающий теперь Россию.
И огурцовское упование на Церковь сегодня не так оправдано, как раньше. Именно священство, приближенное к телевизионному процессу, теперь хоронит великое стояние русской литературы, создаваемой на границе веков. Заключённые в два малотиражных издания, русские произведения выбивались к свету с таким трудом, что практически не были прочитаны. А как бы начитанное священство, не удосужившееся посмотреть в глубину притеснённых литературных процессов, легко утверждает в своих беседах: “Теперь никакой литературы — нет!” Окститесь, современные батюшки. Она не только есть — она создавалась всё это время, одолевая свой мученический путь. Смотреть следует не на экраны, а вглубь литературных пластов, почти замурованных режимом. Эти произведения ещё выйдут на поверхность и составят славу Отечественной словесности, попранной на полвека, но не уничтоженной...
Плохо и скудно прочитаны современностью произведения писателя Леонида Бородина, народника по сути. Все они требуют глубокого погружения в тексты и их осмысления. А молодым Бородиным всё время будто доказывалось советскому народу: “я свой”, “я не барин”, “я как все” — хотя и книгочей, и мыслитель, и воспитания полустаринного, да всё это сущие пустяки... Это оно, старательное непризнание за собой никаких особых достоинств, сводит, как правило, образованнейшего, потомственного русского интеллигента в пролетарскую среду, в самые уголовные и полууголовные низы — “Иди к униженным, иди к обиженным, им нужен ты...” Хотя такое истолкование его биографии самого Бородина, возможно, удивило бы.
Меня же при чтении этого его произведения удивляло другое: какое ничтожно малое значение он придавал влиянию внешних сил в развале СССР — полагая вероятно, что дело прежде всего — в нас самих; мы недостаточно хорошо служим Родине. И так же будто не особо интересна была ему тема стукачества. Мы, обучаясь в Литературном институте имени А.М.Горького с 1980-го по 1986 годы, были, тихо и сразу, предупреждены старшими товарищами из преподавательского состава, что на каждом курсе у нас посиживают по два студента, которые “стучат” по службе. У Бородина же в повествовании описаны тайные сходки той организации, которая готовится “дорасти до состояния подпольной армии, способной совершить максимально бескровный переворот” — и при этом не прослеживается никаких особых опасений, что за ними приглядывает кто-то “из своих”.
Да, их раскрыли — извне, так получается, по его словам; под подозрение Бородина не попадает ни один соратник. Что это? Благородное опасение не оклеветать ненароком безвинного — или побочные “неприятности” им не брались в расчёт? Или же просто не попадалось в руки подпольщиков репринтное издание книги А.Спиридовича “Записки жандарма”, в которой описаны царским генералом непременные внедрения в тайные структуры, кружки, организации людей из охранки? Все эти методы предреволюционной жандармерии перекочевали затем в послереволюционную эпоху и действовали, конечно же, там, где готовилось создание целой подпольной армии...
Порою кажется, что у Бородина работало чувство безоглядности, свойственное для человека, шагнувшего в рукопашную, однажды — и навсегда. Когда уже не до того, кто там и чем занимается рядом... Конечно, близкие люди его, талантливого и образованного, остерегали, и остерегали дальние, и предупреждён он был в Норильске бывшим попом из рабочих: “Блюдите, ако опасно ходите!”, однако — что с того... “Бывшие “полицаи” составляли такой мощный отряд “стукачей-следопытов”, что в иных и нужды не было”, — пишет Бородин. Он относится к доносам, в основном добровольным, как к неизбежности.
Из лагерного опыта Леонида Бородина имеет огромную ценность его характеристика групп и направлений политической борьбы с режимом второй половины XX века, а также отношения спецслужб к ним. Уверяю вас, по сей день они — всё те же. Самому непримиримому гнёту подвергалось и подвергается исключительно русское направление. К чему это приводило, привело и приводит, мы уже хорошо видим. Русский мир более чем за полвека разрушен и вытоптан спецслужбами дочерна — он имеет вид разорённых наших сёл и деревень. Рыночная идеология-шоу на замену ему уже предложила клоунаду под названием “Русский мир”, прикупив для нового представления с десяток “патриотов”. Их задача — официально оглашать “русскую идею”, провоцируя истребление окраинного населения России под видом воссоединения русских сил.
Присоединять можно — к чему-то. Но если в центре России вместо русского мира — чёрная дыра, то к чему пришивать остальное? К пустоте?!. Да, сегодня ни один из покупных глашатаев русской идеи никогда не замахнётся на создание Русского мира в центре — в органах управления страной. Но задачей каждого из покупных является создание кровавого ожерелья России по её окраинным территориям, там, на задворках. На эти освобождённые от людей земли придёт затем всё тот же олигархат, для эксплуатации местных природных богатств. При рыночных отношениях отчего же не приобрести режиму олигархов совсем немного управляемого патриотизма — для озвучивания русских идей на телеэкранах и пустой говорильни? Немного официального патриотизма, способного провозглашать лозунги братской взаимопомощи... И создание Русского мира, благодаря им, отодвинуто на задворки, и благородные устремления истинных патриотов будут использованы там, подальше от Москвы, для самоуничтожения нации.
В классификации личностей, в “силу тех или иных причин оказавшихся в конфликте” с властной структурой, Леонидом Бородиным даётся тип проказника, который подходит для такой покупки более всего. “Проказники”, пошалив, не рассказывают, “...чем обычно заканчивались их шалости. А заканчивались они всегда одинаково — “собеседованием”, после которого вчерашний “проказник” писал откровенно заказной роман... или поэму, или статью, или холст, или пьесу...”.
Судя по всему, ничего не изменилось с той поры. Разве что методы “охранки” стали технически более оснащёнными. Выпущены для контактов с чересчур мыслящим населением так называемые “пылесосы” — якобы правдолюбивые защитники народа, на постановки которых слетаются “неблагонадёжные” русофилы, и, конечно же, регистрируются. И у таких, зарегистрированных, вдруг значительно увеличивается квартплата, подпрыгивают, ни с того ни с сего, до бесконечных высот расценки за переговоры по мобильному, да и здоровье их начинает вдруг истаивать, как истаивало оно у предшественников — у В.Шукшина, В.Клыкова, П.Паламарчука и многих, многих других. Похоже на то, что творческий цвет страны не был угоден режиму красному — и либеральному он не угоден категорически... Но, может быть, это всё один — один и тот же антинародный, антирусский режим, меняющий идеологии как перчатки, однако уверяющий всех, будто теперь идеологии уже нет никакой?
У многих творческих людей России до недавнего времени была ещё надежда на то, что в органах госбезопасности есть, есть друзья народа... Если и есть, то они так хорошо законспирированы, что их деятельность для страны практически не ощутима. Моё же мнение такое: подчинённость этих органов олигархату столь безусловна и непоколебима, что иной уже и быть не может. И как в этих тисках будет осуществляться “творческий потенциал к самосохранению” страны, представить практически невозможно. Да, на протестные митинги в городах собирается всё больше людей. Но, словно кукушку из часов, к собравшимся выпускается липовый лидер в качестве “народного” вождя — и тут же запирается опять, в настенные часы современной охранки, впрочем — на краткое время. Возглавить любую смуту при идеологии-шоу готова не одна, так другая заранее подготовленная фигура, удобная режиму.
В одной из глав повествования “Без выбора” Л.Бородин называет это своё произведение не автобиографией, но попыткой “определения причин той трагедии, что произошла со страной”. И эта попытка, конечно же, в истории современности не последняя. А напутствие нам от Бородина высказано в книге “Без выбора” следующее: “Ненависть — предметна. Любовь — перспективна. Такое вот не слишком логическое и совсем уж не философское суждение не только позволяет сохранять умеренный оптимизм относительно дальнейшей судьбы России, но и способно мобилизовать смятенное сознание как на поиск спасительных путей, так и на положительную социальную активность”. Что ж, посмотрим...
ВИТАЛИЙ ДАРЕНСКИЙ
ИСТОРИОСОФСКИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ Л. БОРОДИНА
В АВТОБИОГРАФИЧЕСКОМ ПОВЕСТВОВАНИИ “БЕЗ ВЫБОРА”
Даром великой милости
Знаем восторг горения!
В радости не обманется
Выбравший трудный путь!
Если ж за скобки вынести
Всё, что у нас от времени,
В скобках тогда останется
Главная наша суть!
Л.Бородин
Автобиографическое повествование Леонида Бородина “Без выбора” вышло в свет в 2003 году в журнале “Москва” (№ 7–9) и одновременно отдельной книгой в издательстве “Молодая гвардия”. Почти сразу же на это произведение отозвался яркой рецензией “Без выбора”: неволя, нищета, счастье...” Юрий Кублановский (Новый мир, № 3, 2004). В ней поэт писал: “Исповедальное повествование Бородина “Без выбора” выгодно отличается от большинства нынешних мемуаров, высосанных порою из пальца, редкой своеобычностью судьбы автора, в позднесоветские сравнительно вегетарианские времена сполна хлебнувшего тюрем и лагерей. Тут другое качество души, отличное от расхожего, другая частота биения сердца, чем та, к которой мы обычно привыкли. Не для самоутверждения и самовыпячивания написана эта книга, но чтобы бескорыстно, чистосердечно (а порой и простосердечно) разобраться в себе самом... Ну кто нынче напишет о себе столь просто, так откровенно, без рисовки, но и без унижения паче гордости: что про себя думаю, то и говорю, — кто на это теперь способен?.. Неординарная спайка правдоискательства и солдатства и определила, по-моему, своеобычность личности Леонида Бородина. Ведь, как правило, правдоискатели — разгильдяи, а солдаты — служаки. У Бородина же всё по-другому” [6, с. 167]. Ю.Кублановский также удачно сформулировал смысловую доминанту этого повествования не только в парадоксальном образе автора как солдата-правдоискателя, но и в определении его особого взгляда на историю России: “мирочувствование Бородина неотделимо от Родины, от исторической отечественной мистерии. На примере жизни его, так доверительно нам открытой, видим, что Родина не пустой звук, что любовь к ней — не фразёрство, не идеология, а формообразующая человеческую личность закваска, наполняющая жизнь высоким смыслом и содержанием. Смыслом, религиозно выводящим за грань эмпирического теплохладного бытия” [6, с 172]. Эти формулировки важны для понимания внутренних, духовно-экзистенциальных оснований философского осмысления истории Л.Бородиным. Можно определить их так: 1) это мышление одновременно и свободное, ищущее — и строгое и героическое; 2) в основе его лежат не рациональные конструкции ума (они уже создаются потом, как результат) — но высшее духовное постижение истины, всегда связанное с мистическим проникновением в “плоть” истории:
В этой дали — такой дальней,
В этой сини — такой синей
Мы, счастливые, отгадали
Неотгаданный зов России!
Поэтическая строка Л.Бородина “Неотгаданный зов России” [3] стала названием одной из недавних подборок его стихотворений не случайно — это его формула постижения и России, и большой Истории в целом. Смысл её в том, что постижение это дается как дар благодати Божией, для восприятия которой нужно подготовить своё сердце жертвенной любовью. Конечно, нужно и рациональное постижение, и оно также очень ярко у Л.Бородина — многие образцы его рациональных “формул” истории будут рассмотрены в этой статье — но это уже вторично. В основе постижения лежит тот род духовного познания, который он сформулировал в поэтических строках, взятых в качестве эпиграфа к этой статье. Вообще, у Л.Бородина его поэзия является внутренним камертоном его мысли, заостряя её до предела.
Задачей данного очерка не может быть анализ всех без исключения историософских идей Л.Бородина, высказанных в его книге, поскольку это также потребовало объема бы целой книги с обширными комментариями и рефлексиями. Наверняка такая необходимая работа будет кем-то проделана в будущем. На данном этапе нам представляется важным сделать выборочный обзор и анализ тех тем и идей, которые позволяют понять историческое мировоззрение Л.Бородина в целом — как в его главных содержательных, логических моментах, так и с точки зрения его стиля и образа мысли.
В первую очередь, стоит отметить ряд характеристик, которые уже были даны Л.Бородину как мыслителю некоторыми исследователями. Так, во вступительной статье к 7-томному собранию сочинений писателя Ю.Архипов смело характеризовал его как “константино-леонтьевской закалки публициста” [1, с. 7]; поэтому “в иных обстоятельствах Бородин мог бы стать и философом уровня Константина Леонтьева” [1, с. 15]. Это было обусловлено тем, что писатель как мыслитель представлял собой “оплот третьей правды — не красной ностальгии и не белоленточной оппозиции, а высокой православной Традиции, вырастающей из глубинных стремлений отечественной истории” [1, с. 11]. Стоит добавить, что эта характеристика в данном случае вполне уместна не только мировоззренчески, но и стилистически, поскольку у Л.Бородина, как у К.Н.Леонтьева, историческое мышление было основано не на заранее заданных схемах (чем всегда страдали русские философы с “немецкой выучкой” и явной слепотой к реальному содержанию и формам народной жизни), но в первую очередь, на эстетическом, полнокровном проникновении в этот смысл, “пропускании его через себя”, переживании его внутренне как личной трагедии и личной судьбы.
Еще ранее один из первых авторов, писавших о Л.Бородине, И.Г.Штокман, на наш взгляд, удачно сформулировал главную особенность художественного видения жизни писателем: “Он словно пытается очистить жуткие, фантомные ситуации от идеологических и социальных “наростов”, вернуть вещам и понятиям их изначальный и простой смысл” [9, с. 5]. Собственно, это был один и тот же метод — и в его прозе и поэзии, и в его историософских размышлениях. Не случайно поэзия Л.Бородина в настоящее время “открыта” читателями, и в ней усматривают не только художественную ценность, но и постижения, в первую очередь, смыслов русской истории — путем их крайне напряженного экзистенциального переживания. Можно даже метафорически сказать, что у Л.Бородина был экзистенциально-героический метод переживания и понимания истории. Это очень большая редкость в наше время и поэтому представляет собой большую ценность для русской культурной традиции. Такое переживание является не только эстетическим, но в первую очередь, этическим, нравственным. По собственному признанию писателя, ему нужно было иметь “строгую и, может быть, даже сердитую любовь к своему народу” [9, с. 26]. Это уже далеко не тривиальная любовь, но весьма мучительная, ответственная и рискованная.
Для понимания личностного, мировоззренческого и социального контекста историософии Л.Бородина весьма важно и одно размышление классика русской мысли ХХ века И.Р.Шафаревича из его предисловия к публикации сборника стихотворений писателя в 1992 году. Здесь он пишет в целом о диссидентском движении следующее: “У большинства из них были основания для горечи и озлобления — и часто даже не в виде личных своих претензий, а как бы от имени всего народа или вообще справедливости. Но сразу возникал вопрос: кому эти чувства адресовать? И ответы бывали разные. Один был таков: что претензии адресуются стране и народу. Здесь обычно прорывалось самое крайнее озлобление (а может быть, само озлобление и было исходным). Второй ответ: протест адресуется режиму, а народ, конечно, жалко (более или менее — тут бывало по-разному), но ведь он и сам виноват. Была и третья позиция, где исходной ценностью была страна и народ — “Россия” как их собирательный образ в стихах Бородина. Чувство сыновности им вообще снимало проблему “претензий”, этот путь воспринимался как болезнь, которую надо в себе победить. Никто, по-моему, так ярко не выразил эту позицию, как Бородин” [8, с. 3]. И.Р.Шафаревич даёт здесь не только социальную классификацию диссидентского движения, но и её намного более важную экзистенциальную классификацию, которая до сих пор обычно остается неразъясненной. Первый тип — это “классические” диссиденты откровенно русофобского направления, которых, к сожалению, большинство. Характерно, что в настоящее время этот тип тоже является главным, несмотря на то, что СССР нет уже 30 лет. Этот факт как раз очень хорошо показывает, что их ненависть относится вообще не к режиму как таковому, но именно к России — постольку, поскольку она не удовлетворяет их требованиям стать марионеточной страной Запада. Естественно, что это ими скрывается, а на поверхность выносится мифология о “несвободе”.
Поэтому можно сказать, что Л.Бородину пришлось противостоять этому типу “диссидентов” — русофобов даже еще принципиальнее, чем самому советскому режиму, поскольку они были врагами советского режима вовсе не по причине любви к России, а наоборот, по причине еще большей ненависти к ней, чем у самого режима (естественно, это тщательно ими скрывалось или вообще даже не осознавалось). Все преступления советского режима они приписывали самой же России как нечто “исконно русское”. Это не столько обычное русофобское невежество (его-то легко было бы преодолеть при желании), но именно их духовная болезнь: ведь большинство из таких “диссидентов” были и прямыми потомками, и духовными детьми самых “пламенных большевиков”. Их ненависть к России — это иррациональное чувство ненависти ко Христу и Его Церкви, судьба Которой была реально воплощена в русской истории. В этом отношении Бородин был “диссидентом среди диссидентов” — так же, как и И.Р.Шафаревич, В.Н.Осипов и М.В.Назаров. Точнее, “диссидентами” все они не были, а более точно и правильно всех их следует назвать русскими совестниками. Такой неологизм нам представляется удачным, поскольку происходит и от слова “совесть”, и от слова “весть”. В первом смысле он означает, что их противостояние советскому режиму как антирусскому и антихристианскому было основано на христианской совести и, по сути, было мученичеством и подвижничеством, которое Господь вознаградит в вечной жизни. Второй же смысл означает, что они были и вестниками будущего русского освобождения, то есть несли особое пророческое призвание.
Русофобско-”диссидентскую” среду Л.Бородин хорошо показал в повести “Расставание”. В русской эмигрантской литературе было достаточно “разоблачений” этой среды, показавшей все её уродливые и безнравственные черты, но никто не смог показать ее духовную порочность так глубоко, как это сделал Л.Бородин. Стоит сказать и о втором типе, который упоминает И.Р.Шафаревич — тех, кто обвинял режим, но не народ, который жалели. Это позиция двойственная и переходная. К русскому мировоззрению из такой позиции, например, по свидетельству Л.Бородина, в свое время пришел В.Н.Осипов, начинавший как анархист [2, с. 122]. Третья же позиция, по определению И.Р.Шафаревича, основанная на “чувстве сыновности” по отношению к России, была “третьей правдой”, основанной на высшем православном понимании истории и души народа. Это понимание ярче всех, по утверждению И.Р.Шафаревича, выразил Л.Бородин. Для русофобов эта позиция казалась якобы “некритической” — вследствие их чуждости и враждебности России, принципиального непонимания её на духовном и душевном уровне, и уже как следствие — их элементарного невежества в важнейших вопросах, на котором всегда основана русофобская мифология. Характерный для них миф — это миф о том, что катастрофа 1917 года произошла как следствие некого “разложения” и негативных черт народа; в то время как в реальности накануне 1917 года “разложение” под влиянием Запада охватило только очень узкие круги интеллигенции, чиновников и прочих маргиналов; но подавляющее большинство народа было нравственно здоровым, а страна переживала колоссальный культурный и материальный рост, в том числе и рост материального благосостояния всех слоев населения. В России накануне 1917 года реальная свобода людей была выше, чем в Европе и США, чему есть масса свидетельств современников — люди вообще имели минимальный контакт с государством по сравнению с тотальностью государства на Западе. “Социальные лифты” при Николае Втором работали лучше всех в мире. Крестьянские дети — генералы А.Деникин (сын крепостного), Л.Корнилов и М.Алексеев (нач. Генштаба), и классик мировой социологии профессор П.А.Сорокин — это символы народной царской России. Приведём свидетельства М.Горького из его писем из Америки: “Знаете, что я Вам скажу? Мы далеко впереди этой свободной Америки, при всех наших несчастиях! Это особенно ясно видно, когда сравниваешь здешнего фермера или рабочего с нашими мужиками и рабочими” [4, с. 202]; “здесь не скоро будет революция, если она не грохнет на тупые головы тутошних миллиардеров лет через десять... сколько в них энергии, невежества, самодовольства, варварства!.. Здесь необходимость социализма выяснена с роковой наглядностью” [4, с. 203]. Но почему же “революция” не произошла в Америке? Потому что мировые хозяева хотели разрушить не Америку, которая уже изначально находится под их властью, а Россию. И М.Горький, кстати, об этом знал заранее: “Сведущие в делах и солидные люди говорят, что, если в России сшибут царя, — какое бы правительство ни встало на его место, — американцы дадут ему денег” [4, с. 213].
Именно привычка к естественной “вольности” жизни и была одной из главных предпосылок “революции” — в Российской империи просто не было тогда эффективных механизмов противостояния смуте, поскольку она никогда ей не угрожала, в отличие от регулярных революций на Западе. Революция была совершена вовсе не “народом”, который в абсолютно подавляющем большинстве своем в ней не участвовал и был в шоке от происходящего, а маргиналами методом обмана и демагогии — но это также явное свидетельство нравственной чистоты народа: именно добрый и наивный народ можно так обмануть, а не народ хитрый и эгоистичный, который не поверит такому обману. Такой народ был в Европе, и именно поэтому революция там не имела шансов. Революцию можно было начать только объявив об “отречении царя” (еще до того, как оно произошло, хотя было ли оно на самом деле, мы тоже никогда достоверно не узнаем) — именно потому, что царь был для народа священным символом государства как такового и без царя государство Российское упразднялось автоматически в народном сознании — теперь на пустом месте можно было вытворять всё что угодно. Хотя людей, ненавидевших царя,, — в силу своего антихристианского сознания — в тогдашней России едва набрался бы и один процент, но именно они теперь “творили историю”. Таким образом, реальные причины 1917 г. прямо противоположны тем, о которых говорит русофобская мифология — как советская, так и диссидентская, и это тоже показательно. Подлинная, “третья правда” Истории совсем иная — но о ней мало кто знает.
Тот факт, что “революция” произошла в условиях свободной жизни и улучшения всех её сфер является самым наглядным опровержением так называемого “материалистического понимания истории”, которое само по себе является одним из средств одурманивания и манипуляции сознанием. Впрочем, все революции Нового времени, начиная с Английской, также происходили вследствие “улучшения жизни” и, как следствие, повышения притязаний и утраты понятий о долге и нравственности у некоторых групп населения, втягивавших затем в бойню всех остальных. Поэтому строгая историческая закономерность здесь имела место, но вовсе не материальная, а нравственная — все “революции” суть проявления человеческой гордыни и кара за нее. Об этой закономерности говорит Священное Писание в истории ветхозаветного народа. Именно там описаны подлинные законы истории, а не в фантазиях идеологов Нового времени. Но в Библии осуждать народ мог лишь Сам Бог через своих пророков, людям это не дано. Идолопоклонство перед народом, которое изображают “революционеры”, втайне презирая его — такая же ложь, как и “претензии” к нему со стороны этих самозванцев. Народ нужно жертвенно любить без осуждения, как это делал Л.Бородин.
Все эти факты нетрудно обнаружить при самостоятельном изучении вполне доступных исторических источников, не поддаваясь внушению лживой пропаганды. Однако почему это удавалась сделать столь немногим людям? В первую очередь потому, что для этого нужно такое изначальное сыновнее отношение к России и переживание “исторической отечественной мистерии” (Ю.Кублановский), которое, к сожалению, есть не у многих. “Россия” у Бородина — одна из тех сверхтонких категорий, которые можно выразить лишь в ряде формально друг другу противоречащих высказываний” [7, с. 4], — писал И.Р.Шафаревич о его стихотворениях, но это в еще большей степени касается и его историософских суждений: они также конкретны и часто противоречивы, поскольку охватывают всю полноту и сложность реальности. Цельность постижения существует только на уровне разума и духа, а на уровне частных суждений она неизбежно кажется противоречием. Это тоже в области “третьей правды”, которая требует “неэвклидова ума”, и примеров этого мы приведем в данном тексте достаточно. Внутренняя же цельность постижения мира и истории в наследии Л.Бородина уже начинает изучаться исследователями — в качестве примера можно упомянуть статью Ю.А.Еремеевой “Духовные ориентиры Л.И.Бородина” [5].
Уже в самом начале повествования Л.Бородин дает очень ценную и показательную формулировку своего постижения истории, без которой нельзя понять и все последующие его рассуждения. Ему посчастливилось получить еще в детстве своего рода “примордиальное”, т.е. заданное уже изначально, самим воспитанием души, понимание и чувство России вечной: “картину русской истории, ту, что началась в незапамятные времена, где-то с “царя Салтана”, трудно, но славно длилась тысячу лет, а в семнадцатом году только запнулась о колдобину накопившейся человечьей злобы — и, как говорится, рожей в грязь; да на то Божии дождики, чтобы отмываться и светлеть ликом более прежнего” [2, с. 9]. Такое понимание было дано его бабушке — человеку еще царской России, сохранившей в себе её дух и передавшей этот мир подлинной России внуку. Она не говорила “ни слова о Боге и ни слова о советской власти. Пока она была жива, мы существовали с ней вдвоём в несколько странном национальном поле, куда злоба или доброта дня длящегося не залетала. То было поле духа, единого национального духа, но, как понял много позднее, духа всё же ущербного, ибо без высшей явности духа — Духа Свята; о Его присутствии в мире мне поведано не было. И эта ущербность воспитания так и осталась до конца не преодолённой” [2, с. 9]. В этих двух формулировках — тот главный разлом в душе, который и определил всю его внутреннюю трагедийность восприятия России и её истории: с одной стороны, дана полнота её вечного присутствия, не поругаемая никакими катастрофами; с другой — этот разлом в душе, отсутствие того самого главного смысла, на котором всё держится. Это смысл нужно еще найти, понять и защитить. На это и уйдёт вся жизнь — не теория только, а проживание смысла истории как своего личного.
Это стало возможным и удалось потому, что в душе изначально была взращена еще одна “примордиальность”, данная навсегда и не подлежащая обсуждению. Автор сформулировал её парадоксально — для того, чтобы таким парадоксом до предела заострить смысл и перевести его в состояние сопереживания с читателем. Он сказал так: “любви к Родине у меня не было, не могло быть, ибо в сознании вообще не существовало разделения на субъект-объект. Если б кто-нибудь спросил, люблю ли я Родину, то, конечно, какой-нибудь ответ прозвучал бы, но сам вопрос остался бы непонятым по существу. Как можно любить или не любить то, чего крохотной, но всё же неотъемлемой частью являешься сам? Разве в любви дело? Дело в соответствии: если я плох (а я не сам по себе, я часть), то своей плохотой я уплошаю и всё, от чего неотрывен” [2, с. 9]. Л.Бородин сформулировал очень важную вещь, о которой до сих пор, кажется, никто еще не писал. Да, всякая “любовь к чему-то” предполагает уже отстранение и отчуждение как нечто первичное, а затем уже появляется любовь. Но если любовь изначальна и разделения на объект и субъект нет, то не стоит, наверное, уже даже и употреблять это столь затёртое выражение. Особенно в нашу эпоху, уже получившую ироническое наименование “официального патриотизма”.
Момент взросления для писателя состоял в том, что он осознал себя одним из тех “людей Страны Советов, всё еще играющих (теперь уже определенно не всерьёз, а точнее сказать — играющих в поддавки) с когда-то на весь мир заявленной идеей “построения коммунизма” сперва сплошь и везде, а чуть позже в отдельно взятой” [2, с. 13]. Как видим, он и здесь нисколько не отделяет себя от других, не мнит себя особо сознательным и свободным, как это свойственно “диссидентам”. Нравственная позиция состоит в том, чтобы пережить общую судьбу — но так, чтобы она принесла тот плод свободы, на который не решились другие. То есть “положить душу за ближних своих” — не в метафорическом, а в буквальном смысле слова.
Такой духовный путь формирует особую “субстанцию” души, которую своим волчьим чутьём быстро улавливают те, кому она не по нутру, ибо они живут прямо противоположным образом — приспосабливаясь ко времени ради личных удобств и выгод. Поэтому он заметил: “Кто прочитал главные мои вещи, согласится, что нет в них никакого особого “обличительства”, “контры” и уж тем более политической чернухи. Но напечатанным не быть! Потому что всё мной написанное — написано в состоянии полнейшей личной свободы, и это как-то опознаётся “специалистами” даже в текстах, не имеющих ни малейших политических акцентов” [2, с. 14]. Как известно, в то время на “обличительстве” как раз многие и делали карьеру. Но дело в том, что всякое “обличительство” — это лишь приспособленчество к новому. На самом же деле в тогдашнюю “литературную среду” не допускались вовсе не “диссиденты” (наоборот, многие из них успевали сделать там карьеру), но именно те, кто писал в свободе, т.е. вообще без какой-либо связи с текущей эпохой — как бы сразу в хронотопе вечности. Такие писатели были и среди официально признанных в советскую эпоху, например, Л.Леонов — но это были люди, воспитанные ещё до 1917 г. Писатель очень хорошо осознавал специфичность своего взгляда и своего места в истории — в стихотворных строчках он писал о том, что нужно “за скобки вынести всё, что у нас от времени”, и “в скобках тогда останется главная наша суть”. Это взгляд на мир и историю sub specie aeternitatis — из той России вечной, которая была заложена еще в его детское сознание. И именно на таком взгляде строится его историософия.
Смысл своего исторического бытия, т.е. своей жизни не как частного человека, а как человека в истории Л.Бородин сформулировал чётко — он состоит “в борьбе именно с сатанинскими силами, замаскировавшимися под идеи всемирового коммунистического жизнеустроения, в христианском же понимании — разрушения бытия” [2, с. 92]. Но вместе с этим писатель также констатировал факт, который требует глубокого осмысления, поскольку в нём кроется разгадка того, что произошло в ХХ веке: “Русские национально-государственной ориентации, составлявшие в общей массе политзэков ничтожное меньшинство” [2, с. 123]. Почему же так? Разве не русские были в первую очередь порабощены этими замаскировавшимися сатанинскими силами? Значит, они же первые и должны были бы им сопротивляться? А вместо этого мы видим парадокс: антихристовым силам в позднем СССР радикально сопротивляются в первую очередь не русские, а, наоборот, по сути, враги России — националисты-сепаратисты и русофобы-”диссиденты”. Более того, они думают уже, что борются с Россией как таковой. На самом деле объясняется это просто. Русские первыми приняли удар на себя, и их массовое сопротивление было подавлено намного раньше — еще в 1920–1940-е годы. Поэтому к 1960–70-м годам, когда в среду сопротивления режиму попал Л.Бородин, их там уже почти не осталось. После уничтожения людей русского сопротивления оставшийся народ существовал по стратегии “выживания” (её Л.Бородин вовсе не уничижает и осмыслил на примере Михалковых) — которая тоже на самом деле была подвигом, но скрытым и “негромким”. Это подвиг смирения и терпения, который в глазах христианина не меньший, чем подвиг открытого боя. Однако для тех, кто пришёл уже после окончания русского геноцида — представителей других народов, — это создавало очень удобную для них внешнюю видимость “русского рабства”. Они не знали и не хотели понять, что было до них с Россией. Поэтому, например, украинские бандеровцы начинали с лозунга “Коммуняку на гiлляку” (т.е. повесить на ветке), который очень быстро превратился у них в лозунг “Москаляку на гiлляку” — т.е. коммунист-оккупант был отождествлен с русским, и теперь врагами стали уже не коммунисты, а все русские без разбора. Именно в этом — исток современной украинской русофобии. В 1914 году галичане с восторгом встречали русские войска во Львове и приняли подданство русского царя, но уже 25 лет спустя они же стреляли в спину Красной Армии — и потому что она русская, и потому что красная.
В воспоминаниях Л.Бородина поэтому особенно ценны страницы о его общении с украинскими националистами. Сейчас в это трудно поверить, но тогда эти отношения были по-настоящему братскими. Автору этих строк за четверть века жизни на Украине также пришлось много общаться с украинскими националистами, и это общение было примерно таким же, как и Л.Бородина. Подлость и хитрость правителей мiра сего состоит в том, что их силу сопротивления они перенаправили с настоящего врага на русских братьев. Особенно важно для меня упоминание об общении Л.Бородина с поэтом В.Стусом — как раз в тот момент, когда он завершил свои переводы Р.-М.Рильке на украинский. В 1990-е годы для нас В.Стус и эти его переводы были новейшей поэтической школой, которую забыть нельзя. А Л.Бородин был её свидетелем.
Однако, собственно “русская тема” у Л.Бородина состоит не в этом, а в вопросе, который в историософии ХХ века породил два противоположных ответа: “главной темой определения был “русский коммунизм”. Проблема формулировалась приблизительно так: “русский коммунизм” (“большевизм”) — это “явление русского духа” (по Бердяеву и по Куняеву тоже) или только состояние его? Если последнее, то всё проще и легче, поскольку в “состояние” народный дух впадает в силу тех или иных сложившихся обстоятельств и способен легко или нелегко “выйти из состояния”, обогащенный опытом избавления... Если же он, “русский коммунизм”, есть явление, то речь уже должна идти о некоем результативном продукте всего предыдущего исторического опыта народа — именно так трактовался “русский коммунизм” всеми виднейшими русофобами” [2, с. 356]. Как пишет Л.Бородин, “если и было в русском коммунизме нечто нерефлективно идеальное, идущее от вековечной русской тоски по добру и справедливости, то исключительно в песенном творчестве оно “осело” и обособилось” [2, с. 380]. Сохранились эти лучшие черты и в характере конкретных людей — эта характерология составляет одно из достоинств книги “Без выбора”.
Однако во всем остальном он диагностирует “самоприговоренность коммунистического строя” [2, с. 71]. Но будущее России его страшит не меньше, чем ее трагическое прошлое. И вот почему: “И государство, уверен, рано или поздно мы отстроим, и экономику подровняем к мировому уровню, и территориальные проблемы так или иначе решим... Но останемся ли мы теми, кем были в истории, — русскими?” [2, с. 386]. В основе той духовной катастрофы, которая произошла с народом в ХХ веке, лежит революционное сознание, которое изначально основано на ненависти и поэтому неизбежно в конце концов убивает в людях любовь к жизни, обрекая их на деградацию души и самоуничтожение. Поэтому он делает важнейший вывод: “Берусь категорически утверждать, что всякая идеологическая установка, хотя бы самым краешком близкая к революционной, в самом итоговом итоге своем противоестественна человеческому бытию, потому что рождён человек для созидания жизни и продолжения ее посредством любви” [2, с. 374].
Л.Бородин рассказывает и о конкретных выражениях этой деградации людей, образы которой стоит сохранить для истории и её уроков: “На первом, пафосном этапе революции её вожди мечтали об обществе интернационалистов, обществе Иванов, не помнящих родства, но в итоге трансформации революционных идей получили общество Иванов, молчащих о родстве. Сколько из нынешних “большевиков” хвастались мне (именно так!), что у них вся родова выбита, и это хвастовство надо было понимать как некую супермудрость — дескать, что поделаешь, иначе бы не выстоять Великому государству... Подлинная социалистическая гражданственность — в том и суть, чтобы уметь обеими ногами стоять “на горле” собственных родственных чувств, и не просто стоять, но слегка приплясывать” [2, с. 361]. Трудно сдерживать чувство даже уже не отвращения, а крайнего омерзения, читая о таких “идейных” большевистских особях, которых уже даже трудно назвать людьми.
Но почему такое могло произойти с народом, который еще совсем недавно был “богоносцем”, то есть хранителем на земле истинной веры — Православия? Л.Бородин много размышлял над этим самым главным вопросом русской истории ХХ века, и поэтому кроме ценных жизненных наблюдений формулирует и свой историософский вывод: “Марксизмом рационализированная хилиастическая раннехристианская ересь про построение Царства Небесного на земле, жестоким способом инспирированная в России, вынужденно переориентированная со всего человечества на “отдельно взятую”, она была обречена на разложение и крах с тяжкими для России последствиями. Русская “ересь жидовствующих”, отрицающих “трудную” мудрость христианской философии, повенчанная с либералистской идеей прогресса, породила в начале ХХ века тип “жидобольшевика” — по “белогвардейской” терминологии, реализатора химерической идеи достижения абсолютной социальной справедливости посредством физико-механического оперирования с социальными классами. По мере материализации идеи исполнитель-фанат самоуничтожался (именно так!) за ненадобностью, оставляя после себя в остатке некий полупродукт — человека советского, будто бы являвшего собой некий высший этап человеческой эволюции, но пребывающего на длительной стадии становления, в помощь чему, собственно, и обоснован постоянный контроль за “становлением” по времени вплоть до всемирового торжества коммунизма, когда сам по себе исчезнет фактор дурного влияния со стороны “несозревшей” части человечества” [2, с. 359-360]. Эта логика истории, для своего понимания требующая большой философской культуры — это далеко не уровень “кухонных разговоров”, дальше которых интеллигенция так и не пошла. Это одержимость гордыни, которая хочет “переделать мир” под себя.
Однако эта “переделка”, с сатанинской хитростью замаскированная под “построение справедливого общества”, всё равно очень очевидно являла свою подлинную сущность в своих реальных делах. Об этом Л.Бородин пишет так: “Когда-нибудь будет просчитана роль рабского труда в строительстве социализма, но и без подсчёта она очевидна: база так называемой оборонки, столь обожаемой нынешними необольшевиками, создавалась ведомством ГУЛАГа... Драгметаллы, а затем и ядерное сырье, “великие стройки коммунизма” от Волго-Дона до Куйбышевской ГЭС... И наконец, великий лесоповал... Преступлением против социализма Никиты Хрущева было не столько “развенчание Сталина”, сколько экономически не просчитанный роспуск значительной, в сути, ударной части контингента ГУЛАГа. Именно с этого момента, когда отменена была “социалистическая халява”, — с этого времени отмечаются первые тревожные судороги экономической системы социализма в целом. Миллионные трудармии, предусмотренные на заре соцстроительства подлинным большевиком Троцким и воплощенные в реальность другим подлинным большевиком — Сталиным, — в течение тридцати лет безотказно обеспечивали тылы социалистической экономике” [2, с. 361].
Однако самым страшным по своим последствиям было не это экономическое порабощение народа, которое имело свой предел во времени, но порабощение духовное, которое дало свои наиболее разрушительные результаты уже сейчас, когда СССР давно уже нет. “Нет ничего более чудовищного, чем хохот народа по поводу собственной несостоятельности. Но ведь даже формулу сочинили, что, дескать, пока мы способны смеяться над собой — мы живы. Неправда. То судороги поражённой проказой нигилизма гражданственности. То хохот полупокойников... Тот самый критический фактор, стимулятор миллионности тиражей и повальной увлеченности общества новинками отечественной литературы, он, этот фактор, по совокупности работал более на нигилизацию общества, нежели на мобилизацию гражданственного сознания” [2, с. 375]. Так называемая “перестройка” не могла ничего перестроить, потому что изначально состояла не в возвращении к подлинной России, а в оплёвывании самих себя. И её результат был закономерным.
Однако далеко не весь народ плыл по течению и лишь пассивно воспринимал производимые над ним идеологические манипуляции. Героическая молодежь из ВХСОН, к которой принадлежал Л.Бородин — была выражением этой огромной молчащей массы народа, мучительно вспоминавшей свою русскость. “Тотальность марксизма, а точнее, социалистической идеи как таковой подталкивала на поиски “равнообъёмной” идеи, и когда в середине шестидесятых наткнулись на русскую философию рубежа веков, произошло наше радостное возвращение домой. В Россию. Что бы сегодня ни говорили обо всех этих “бердяевых”, сколь справедливо ни критиковали бы их — для нас “веховцы” послужили маяком на утерянном в тумане философских соблазнов родном берегу, ибо, только прибившись к нему, мы получили поначалу пусть только информацию... о подлинной земле обетованной — о вере, о христианстве, о Православии и о России-Руси... Это случилось только с теми, кому повезло в самом раннем детстве в той или иной форме получить весомый заряд национального чувства. В этом случае имело место счастливое возвращение” [2, с. 54].
С другой стороны, Л.Бородин вовсе не презирает и то “молчаливое большинство” народа, которое, будучи озабочено лишь простым выживанием, всё равно сумело сохранить свою душу живую, способную к будущему возрождению. В качестве своего рода символа этого народа Л.Бородин увидел историю одной известной семьи. “Речь пойдет о Михалковых, — пишет он, — именно как о символе выживания в исключительно положительном значении этого многосмыслового слова” [2, с. 389]. Это положительное значение слова он формулирует следующим образом: “Я произвольно и бездоказательно осмеливаюсь предположить, что беспримерная выживаемость клана Михалковых есть не что иное, как своеобразный сигнал-ориентир “непотопляемости” России, буде она при этом в самом что ни на есть дурном состоянии духа и плоти” [2, с. 392]. В этом определении нет иронии, но лишь трезвое осознание того, что не всем дано быть героями, но и не все “выживающие” суть приспособленцы. В некоторые же эпохи, такие, как советская, именно эти “выживающие” и спасли народ как целое.
У христианских мыслителей есть одна важнейшая характерная черта — исторические катастрофы они всегда воспринимают не только как наказание народу, но и как его воспитание Богом, и даже как обетование его величия в будущем. Когда народ идет на крест — это значит, Господь испытывает его для будущих свершений. И Л.Бородин пишет: “Я с удовольствием читаю многомудрые труды-рекомендации по выходу России из кризиса... Но в свободное от работы время подумываю: а стоит ли вообще “выходить из кризиса”? Что, может быть, наоборот — так “кризиснуть”, чтоб вдребезги полопались пружинки всего столь ладно отлаженного механизма давления на бедную Расеюшку, в результате этого давления утратившую к самой себе элементарнейшее уважение?” [2, с. 393]. Христианское понимание и истории, и жизни вообще — это крест, Голгофа: “аще зерно пшенично пад на земли не умрет, то едино пребывает, аще же умрет, мног плод сотворит” (Ин. 12, 24). Такой же крестный путь должна пройти и Россия, чтобы воскреснуть.
С другой стороны, иногда Л.Бородин высказывает и своего рода “циничную правду” об истории. Например, он говорит: “В человеческой истории вообще работают только мифы народов о самих себе. В особенности в критические периоды” [2, с. 394]. Конечно, миф может “сработать” только тогда, когда за ним стоит непоколебимая реальность. Но кто знает эту реальность в эпоху, когда всё стало предметом обмана и манипуляции? Когда даже профессиональные учёные лгут, подчиняясь своим предрассудкам? И тогда начинается война мифов, в которой побеждает более сильный миф. Для одних более сильным оказывается обман, а для других — правда. Одни с самого начала склонны верить в ложь, которая им льстит, а другие ищут правду. Правда русской истории величественна, показывая величие народа — но именно поэтому её пытаются замолчать и затоптать самой изощренной ложью. Поэтому нужно создать наш, русский миф — такой, который будет очень трудно победить этой ложью, сколь бы хитра она ни была.
По отношению к современности Л.Бородин очень осторожен и не строит иллюзий. Он искал путь, на котором можно было бы побелить наверняка. “Принято считать, — писал он, — что лучшая защита — это нападение. Увы!.. Теперь как раз все наоборот: лучшее нападение — это защита. И тысячи других, кому смута стала благоприятной средой обитания, сбиваясь в стаи, отрабатывают новую стратегию сопротивления робким попыткам отстраивания государственного бытия — хоровое исполнение жалобливых текстов о грозовых тучах тоталитаризма, нацеленных пока ещё невидимыми стрелами сокрушительных молний на святая святых — на неприкасаемых, чью неприкасаемость торжественно и грозно гарантировало мировое прогрессивное мнение в лице нескольких совершеннейших авианосцев и банков-кредиторов” [2, с. 397]. В этих условиях легко подавляется всякая активность русских сил. Поэтому у России оставался единственный выход: “сосредоточение” до лучших времён. И как мы видим по происходящим событиям, именно эта стратегия и принесла успех: это сосредоточение и внутренняя работа постепенно привели к возрождению государства, которое стало бороться за интересы России. Тем самым, та стратегия временного смирения, о которой писал Л.Бородин и которая была общенародной в 1990-х, в конце концов, оказалась правильной.
А в 1990-х власть захватил тип людей, воспитанных в СССР на тотальном цинизме. Именно это качество последних советских поколений и дало им временные преимущества: “Цинизм, — пишет Л.Бородин, — безответственная форма душевной свободы. Но именно люди этой породы оказались в итоге более подготовленными к смуте, ибо никакие принципы не связывали им руки. Не связывали до того, и они успешнее прочих сумели пробиться в информированные и властные структуры общества, и уж тем более — после того, когда рухнули всяческие преграды к инициативе самореализации <...> Циники составили, так сказать, материальный костяк либерального стана, где были, разумеется, и свои идеалисты, и свои “полезные идиоты” [2, с. 129]. Но за этим пусть и временным торжеством тотального цинизма — прямого продолжения советского тотального цинизма эпохи 1970–80-х — вставал самый фундаментальный вопрос: а сможет ли народ его преодолеть когда-нибудь вообще? “Только вот ведь в чём дело: народ русско-российский... Либо его уже нет как народа, а лишь население... Либо он ещё есть. Лично я надеюсь на последнее. И тогда восстановление государства Российского в соответствии с его величинами, и территориальными, и духовными, — этот процесс неизбежен” [2, с. 397].
В этом вопросе Л.Бородин также находил весьма парадоксальные исторические аналогии. Например: “В том далеком XVII веке что, какое событие следует посчитать за самое начало изживания маеты-смуты? Конечно, не ополчение Минина и Пожарского. То уже финал с “зачисткой” территории. И не воззвания Гермогена — то пока ещё всего лишь глас вопиющего... Началом духовного возрождения, как это ни покажется странным, была присяга русских людей чужеземному, польскому царевичу Владиславу, потому что это уже была присяга “по закону” (не в строго юридическом смысле, разумеется), в то время, как прежде того беззаконие, “воровство” через самозванство измочалило души русских людей” [2, с. 372]. Вот, оказывается, каков настоящий исток возрождения — не поднявшаяся для победы рать (это уже итог и результат), а опять-таки народное смирение, заставившее присягнуть пусть и чужеземцу, но “по закону” — именно это и останавливало Смуту, что делало возможным дальнейшее освобождение.
Совершенно аналогичную ситуацию, повторяющийся закон русской истории, Л.Бородин увидел и в современности. Он писал: “Наши маститые социологи... пытаются успех В.Путина объяснить политическими кознями и махинациями бюрократии. Но как бы там ни было, тот факт, что бюрократия, то бишь “служивые люди”, и значительная часть народа проголосовала за совершенно определенный “образ”, как он был народу и бюрократии подан, — в том несомненное свидетельство начала изживания смуты. Пусть даже только самое-самое её начало” [2, с. 375]. Прошло уже более 20 лет после написания Л.Бородиным этих слов, и они полностью подтвердились.
Кроме русской историософии, в книге Л.Бородина есть и много размышлений о закономерностях истории в целом и о роли художественной литературы. Как он пишет, для него лично в ходе “врастания в православную традицию наклевывалась, вылуплялась в сознании другая проблема: роль литературы вообще в радостях и бедах народных; степень соотносимости литературного фантазирования с истинами национальной религии; анатомирующий момент литературного мышления и его взаимоотношение с синтезом бытия основной составляющей любой мировой религии” [2, с. 412]. Своим творчеством он старался сделать литературу формой раскрытия народной души и восстановления народных святынь — то есть реализовать то высшее призвание литературы, которой всегда осознавалось русскими мыслителями. Ведь литература в России никогда не была всего лишь эстетическим развлечением, как она преимущественно рассматривается на Западе — но всегда тяжёлой и ответственной духовной работой. Но с другой стороны, эта работа несла в себе и множество губительных соблазнов. В частности, “была посылка, что русская литература подготовила все прелести ХХ века в России. Посылка не без повода, что и говорить” [2, с. 412]. Так, например, В.Шаламов считал, что в катастрофах ХХ века во многом виновата классическая русская литература: “Опыт гуманистической русской литературы привел к кровавым казням двадцатого столетия” [7, с. 3], — писал он. Однако В.Шаламов знал русскую литературу через призму советского её истолкования — именно как “гуманистическую” и “разоблачительную”. Да, такая литература — от А.Радищева до антиправославных памфлетов Л.Толстого — действительно, напрямую виновата в миллионах умученных в ХХ веке. Но это далеко не вся русская литература, а лишь маргинальная её часть. Подлинная же основа русской литературы — от переложения псалмов М.В.Ломоносовым до писателей-”деревенщиков”, с её вершинами в позднем Пушкине, Достоевском и Лескове, — была таким же выражением русской православной души, как и личности великих русских святых. Она всеми силами пыталась предотвратить Смуту ХХ века, но не смогла.
И наконец, вот важнейшее метафизическое размышление Л.Бородина о смысле и явной рискованности художественного творчества вообще: “имею свою концепцию относительно творческого инстинкта человека вообще, усматривая в слове “творчество” намерение превзойти Творение Бога — в одном случае, уподобиться Творцу — в другом, “расшифровать” смысл Его творения — в третьем и т.д. Для подлинно воцерковлённого человека главная истина о мире — вся в нескольких текстах. Все прочее он рассматривает как попытки (удачные или не очень) комментария и толкования Творения. Но он же, человек воцерковлённый, весьма иронически относится к тому ореолу чрезвычайности, каковым извечно окружают себя люди художественного творчества, ибо гордость — то из арсенала совсем другого мирового персонажа... есть мнение, что культура как совокупность творческого продукта люциферична по определению. Для меня мучителен допуск такого суждения в сферу убеждений, но полностью игнорировать его я тоже не могу” [2, с. 413]. Здесь Л.Бородин оставляет вопрос открытым и воздерживается от окончательных суждений. Этот вопрос о метафизике творчества — вопрос Н.Бердяева и многих других русских философов. Видимо, на самом деле этот вопрос и должен всегда оставаться открытым, поскольку он не только решается каждым лично, но решается не теоретически, а практически — самой своей судьбой. Тот, кто подобно Л.Бородину, избрал судьбу жертвенную и сумел осуществить её до конца — у тех творчество стало путем крестным и оправдано перед Богом.
Есть у писателя и размышления о конечных судьбах мiра сего. Они также тесно связаны с конкретными жизненными наблюдениями. Вот, например, он пишет: “девушки-мутантки, по десять часов отсиживающие в магазинах, кафе, парикмахерских, — они сжились, срослись с ритмами племён, остановившихся в своем музыкальном развитии со времён каменного века. Ритмы века каменного удивительнейшим образом совпали с ритмами машинной цивилизации и теперь успешно взламывают хребты национальной биоритмики, и каковы будут чисто генетические последствия этой агрессии “музыкального неолита” — о том думать уныло” [2, с. 383]. Здесь современная поп-музыка видится как символ и инструмент гибели христианской культуры и превращения человека в “биоавтомат”. Но в своем обобщении он идет ещё дальше: “Я готов предположить, что не героин и ЛСД уничтожает человечество, но именно эти, пришедшие с западной стороны афро-американские ритмы — именно они готовят все прочее человечество к подчинению иному духу” [2, с. 386]. Дух антихристов уже овладел западной цивилизацией, и она агрессивно навязывает его всему остальному миру, в том числе и России. Но пока Россия остается Катехоном — “удерживающим” мир от прихода Антихриста, жизнь каждого русского православного человека уже сама по себе становится подвигом.
Все кратко рассмотренные здесь размышления Л.Бородина о русской и мировой истории — хрестоматийны для православной философии, но, увы, очень далеки от приземленного уровня мышления современного человека. Поэтому особенно ценно их выражение не в форме философского трактата, а через призму индивидуальной судьбы — как того, что было выстрадано, а не “вычитано” из книг. Именно такое изложения мировоззрения убеждает.
Отдельно стоит отметить у Л.Бородина и ту “всеотзывчивость” к мировой культуре, о которой говорил Достоевский как об особой черте русского духа и ума. Судьбу России в рамках всей мировой истории он обнаружил, словно, в зеркальном её отражении, в судьбе Армении, в её выстраданных идеалах. Писатель признается, что “у армянского поэта А.Туманяна обнаружил строки, которые не просто запомнились, не просто запали в душу, но стали как бы рефреном-критерием” [2, с. 429]. Вот они:
Устала мысль от дел и бед мирских.
Но, в бесконечность устремляя взор,
Я каждый раз оглядываюсь с болью,
Когда услышу голоса страданий
Моей страны <...>
И вижу: с Запада
Бездушной чёрной тучей,
Рождённые в трясинах суеты,
Рабы машин и золота рабы
К Божественной душе моей отчизны
Крадутся и теснятся хищной стаей,
Толпою ненасытных людоедов.
И одеваются долины в траур.
И только горькие и плачущие песни
Среди развалин
И вытоптанных ложью
Традиций и обычаев народа.
Но в светлый день рассвета и возврата
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тысяча тысяч нимбоносных душ
Нам возвестят улыбками надежды
О возрождении души моей страны.
“О возрождении души моей страны” — это как раз то, о чем всегда писал Л.Бородин. Эта та самая глубинная мысль, которой он жил. И совершенно удивительна мысль Л.Бородина о неизбежности духовного возрождения Росси — удивительна она тем, что основана не на выкладках рационального порядка, а на художественных прозрениях: и собственных, и прозрениях гениев русской литературы. Очень важно в этом отношении его стихотворение “Алеша Карамазов” как “исповедание веры” в Россию:
Наступит день...
пусть будет он не сразу...
Я с этим днём все думы примирил!
В наш мир придет Алеша Карамазов!
Его нам русский гений подарил!
Придет как совесть новых поколений,
Как искупленье — молодая Русь!
И вместе с ним я встану на колени
И за отцов и дедов помолюсь!
Могил российских не окинуть глазом!
Сушить нам слезы — не пересушить!
Но если жив Алеша Карамазов,
То как же Родине моей не жить!
Постижение истории у Л.Бородина было не абстрактной мыслью, а экзистенциальным усилием. Сам Л.Бородин и был Алешей Карамазовым, но родившимся уже в другую эпоху, с другой судьбой и другими испытаниями. Эти испытания он с честью выдержал и сложил свою судьбу в образец для всех последующих поколений. И его историософская мысль была рождена и выстрадана этой судьбой. Поэтому она сумела продолжить мысль великих русских философов, конгениальна им и взошла до их творческого уровня. И теперь у Л.Бородина будут учиться этому новые поколения России.
ЛИТЕРАТУРА
1. Архипов Ю.Живая правда Леонида Бородина // Бородин Л.И.Собр. соч. в 7-ми томах. Т. 1. М.: Изд. журнала “Москва”, 2013. С. 5–22.
2. Бородин Л.И.Без выбора // Собр. соч. в 7-ми томах. Т. 6. М.: Изд. журнала “Москва”, 2013. С. 5–430.
3. Бородин Л.Неотгаданный зов России. Стихи // Москва, 2018, № 4. С. 3–13.
4. Горький М.Полн. собр. соч. Письма в 24-х т. Т. 5. М.: Наука, 1999. 576 с.
5. Еремеева Ю.А.Духовные ориентиры Л.И.Бородина // Ученые записки Новгородского государственного университета имени Ярослава Мудрого. № 2 (20). 2019. С. 1–7.
6. Кублановский Ю. “Без выбора”: неволя, нищета, счастье... // Новый мир. № 3. 2004. С. 167–172.
7. Шаламов В.Новая проза”. Из черновых записей 70-х годов // Новый мир. 1989. № 12. С. 3–70.
8. Шафаревич И.Р. “Я сын Руси с ее грехами и благодатями её...” // Бородин Л.Изломы (Стихотворения). М.: “Русло”, 1992. С. 3-4.
9. Штокман И.Г.Слово и судьба (проза Леонида Бородина) // Бородин Л.И.Третья правда. М.: “Синергия”, 1995. С. 5–26.
ИЕРЕЙ ВЛАДИМИР МАРТЫШИН
ИСПОВЕДАЛЬНЫЙ ХАРАКТЕР ЛИРИКИ ЛЕОНИДА БОРОДИНА
В заявленной теме кроме самого понятия “исповедальный” мы коснемся и других важных духовных категорий, стоящих рядом с этим термином: речь идет о категориях “совесть”, “исповедь”, “покаяние”, “молитва”, которые являются содержанием, признаками самой исповедальности и близких всему творчеству Леонида Ивановича Бородина.
Под исповедальным характером лирики мы понимаем максимальное раскрытие автором тайны души, своих поступков перед читателем, а косвенно и перед Богом. Степень исповедальности может быть различна не только у разных авторов, но даже и у одного и того же писателя, поэта на разных этапах жизни, в разных произведениях, у разных лирических героев. Для русской литературы мотивы исповедальности и покаяния являются характерными. Эти качества — первый и главный признак христианского православного взгляда на жизнь. Это признак христианского, православного мировоззрения автора. Итак, в нашем исследовании тему исповедальности мы неизбежно связываем с темой пути к спасению, главной составляющей в жизни каждого христианина.
При исследовании поэтического наследия Леонида Бородина и темы исповедальности в его лирике необходимо иметь в виду, что собственно христианином Леонид Иванович стал только после первого срока отбывания в тюрьмах. Динамика приближения его к этому сознательному шагу прослеживается в его стихотворениях этого периода жизни за проволокой. Хотя покаянный строй души, совестливость для этого человека была присуща с рождения и до самых последних дней земной жизни, читатель видит, как постепенно основательно лирический герой Бородина становится истинным христианином. “Я приобщился к христианству, православию, стал читать и перечитывать евангельские тексты. Я был поражен глубиной, многозначностью, прозрачностью этих текстов... Религиозный смысл бытия неизмеримо выше любой... философской системы” [1, 500]
“В христианстве я увидел признаки сверхчеловеческой логики” [1, 553].
Интересен взгляд самого писателя, поэта на проблему темы православия в художественной литературе. В этом отношении он рассуждает так: “Политизированная литература — слабая литература... Так и христианская литература — это тоже слабая литература. Если писатель пишет для торжества Православия, у него, наверняка, не получится. У меня самая православная книга — “Год чуда и печали”. Там слово “Бог” не произносится ни разу. Сами проблемы вины, ответственности, страдания, смысла жизни, как мне кажется, подняты в ключе православном. Это мое мнение, но мне так говорили люди, мнением которых я дорожу. Я об этом совершенно не думал, когда писал, но очень рад, что так получилось. Я совершенно не воспринимаю стихи о Христе... Не понимаю, как это поэту приходит в голову написать православное стихотворение” [1, 565].
По Бородину, православное — это не о Христе, а о человеке, идущем ко Христу. Это когда смыслом жизни человека становится подготовка к жизни вечной, а самой великой целью, по словам Серафима Саровского, — “стяжание Духа Святаго”. К сожалению, наша подготовка к жизни вечной очень часто сводится к рассуждениям о православии, к разговору о Христе, на что и сетует писатель.
Лирика Л.И.Бородина с точки зрения исповедальности, глубины её в начале творческого пути, конечно же, нечто иное, чем то, к чему придёт автор в конце жизни. Здесь следует заметить, что лирический герой Бородина у нас достаточно полно ассоциируется с самим автором, не возникает сомнения, что автор и его лирический герой — это одно и то же лицо. Хотя в своей публицистике, автобиографической прозе автор иногда бросает снисходительный взгляд на свои “стишата” и в отличие от лирического героя в поэзии, в отличие от своих заявлений менее категоричен и в отношении исповеди и покаяния, и в стремлении к Богообщению. Но сила поэзии Бородина, да и личные наши впечатления от встреч с автором, не позволяют нам отделить его от созданного им образа лирического героя.
От стихотворения к стихотворению мы прослеживаем путь духовной жизни автора, видим искреннее его желание приблизиться к Богу. В стихах мы видим поэта-христианина, позже — чадо Православной Церкви, видим, как раскрывается перед нами откровенная борьба между составляющими души: умом и сердцем, как по нарастающей идёт понимание автором, что именно мешает Богообщению, что является препятствием к Богооткровению. Это и есть духовный рост человека, это и есть его путь к Христу. Характер и глубина исповедальности в стихах, доминирование этой темы у поэта позволяют нам говорить о покаянных отношениях не только с читателем, но, в первую очередь, с Самим Господом Богом. Это как раз и есть истинный признак глубокой человеческой веры. Эти отношения Богообщения формируются через веру, через молитву, через покаяния и исповедь.
Сам Леонид Иванович в одном из интервью довольно откровенно признавался: “Я принадлежу к той части моего поколения, которая до конца воцерковиться не сможет. Хотя уже в семидесятые годы, когда началась активизация православного сознания, я в статьях неофитов безошибочно распознавал ересь. То есть православную логику, логику души и ума, Благой Вести, я освоил. Но по-настоящему воцерковлённым человеком так и не стал. Хожу в церковь, исповедуюсь, причащаюсь, но не регулярно...” [1, 580].
Но здесь дело не только в принадлежности к поколению (хотя это, конечно, главное), здесь еще и иные условия, о которых говорит сам Бородин: “Люди, пришедшие к Православию в лагерях, где и тексты необходимые были в большом дефиците, и батюшка не всегда под рукой, чтоб направить ход мыслей и порыв душевный по верному руслу, а “самотолковцев” всяких полно, особенно из бывших марксистов... непросто было выстроить в душе истинное отношение к Богу...” [2, 253].
Под стихотворениями не стоят даты их написания, расположены они автором, нужно полагать, не только по временному признаку, но и по проблематике, тематике. Но порой создается впечатление, что место стихотворения в сборнике определяет ни то, ни другое и ни третье, а принцип роста души. Так думать нас заставляет один из эпизодов, касающийся стихотворения “Смысл творчества”, которое является вершиной духовного олимпа автора и которым, по сути дела, завершается цикл стихов в сборнике. Но, как утверждает сам автор в книге “Без выбора”, стихотворение было написано “...когда-то отчего-то особенно был напряжён этой темой — было то во Владимирской тюрьме году в 1970-м — сочинились строки, каковыми, возможно, и закончу тему...” [2, 413].
Многие стихотворения автор не включил в сборник, среди них есть и важные для понимания темы исповедальности. Таково, например, стихотворение “Молитва в камере”, которое было прочитано автором на одной из встреч с читателями.
Мотивы молитвы и исповеди в контексте проблематики исповедальности стоят рядом. Одно без другого рассматривать невозможно. Здесь важно вспомнить, зачем человек обращается к Богу. Его желание возносить молитвы вполне понятно. Человек на самом деле очень слаб, сил его не хватает не только, чтобы самому спастись, но и даже вести более-менее пристойную жизнь, в том числе и материальную. Только Бог может укрепить наши немощи и даровать нам необходимое и для духовной жизни, и для внешней. На первое место святыми отцами ставится молитва хвалебная. Такой молитвой называется та, в которой мы прославляем Господа за все Его Божественные совершенства. Другой тип молитв — просительные. В них молитвенник выражает пред Богом свои нужды — как телесные, так, главным образом, и духовные. Третий тип молитв — покаянные. Покаянная молитва с формальной стороны имеет сходство с просительной: и в первой, и во второй христианин испрашивает у Господа милостей. Но в покаянной молитве предметом служат не потребности жизни, как бывает это в просительной, а только просьба о прощении грехов. Конечно же, исповедь предполагает большей частью покаянные молитвы.
Стихотворение “Молитва в камере”, на наш взгляд, сочетает в себе мотивы всех трёх типов прошений. Каждый катрен содержит в себе сочетание разных прошений-молитв. В первом: просительную и хвалебную. Во втором: покаянную и просительную. В третьем: констатация покаянного чувства в прошении. В четвёртом — просительная.
О Боже, мне не спится,
Сквозь сумеречный дым
Войди в мою гробницу
Сияньем золотым.
Моёму посвящению
Лишь не хватило дня, —
Любви и всепрощению
Ты научи меня.
Мне б не устать на смене,
Мне б уловить момент —
Молю глазами в тени,
Коленями в цемент.
О том, что благ дороже
Доныне не просил, —
Откройся мне о, Боже,
Уж больше нету сил [3, 118].
Мы слышим голос поэта-молитвенника, который жаждет Бога живаго, он на коленях умоляет Его открыться ему, посетить его, не только придать сил, но научить любви и всепрощению. Чин прощения — обязательное условие перед встречей с Богом. Никто в состоянии вражды, мести, несогласия, то есть не испросив прощения у того... нет, не только кого ты обидел, но и на кого держишь злость, обиду пусть и виноватого перед тобой — не может рассчитывать на встречу с Богом, принять Тело и Кровь Его. То есть без искреннего покаяния, а значит и всепрощения. Все это будет в жизни поэта позже, к этому он еще должен будет прийти, но именно здесь намечается тема покаяния в лирике Бородина. А пока, отслеживая у автора мотив исповеди и покаяния, мы видим, что в первых стихах преобладает элемент непонимания: что произошло? За что? Наоборот, он ждёт покаяния со стороны тех, кто его “обидел”, желает мести, возмездия...
Галерея стихов открывается стихотворением “Вагоны зарешёчены” 1967 года. “Куда везут, / кого везут, / за что везут?.. / Их удаль отсвистела, но / предписано, / приказано / за дело, / что не сделано! / За слово, / что не сказано. / Кого / за что / всегда везли — / за то / везут...” [4, 6]
На самом деле Леонид Иванович понимал, что посадили их за дело, об этом он не раз говорит в своей публицистике, в интервью: “Из второго заключения я ничего не вынес, кроме мук — возраст, болезни. А вот первому своему сроку буду благодарен по гроб жизни — если бы его не было, то стоило бы его придумать...” [2, 633]. Но это его слова, которые он говорил уже с расстояния опыта, с дистанции времени, а в начальных стихотворениях видна и относительная злоба, и желание мести. Уже во втором стихотворении “В лагере, где-то под стенами воет собака” возникает тема “совести” — непременный атрибут исповеди, в нашем случае — исповедальности.
Сначала автор ожидает, что всех служащих тюрьмы, зоны начнет мучить совесть, а затем у него возникает и мотив мести. Он ждет возмездия.
Совесть собачья отчаянным воем
Давит ей глотку до самой зари.
И захлебнуться мне в радостном плаче,
Чашу возмездия глотая до дна,
Если завыли бы с ней по-собачьи
Все, кто натаскан так, как она! [4, 7]
Тема совести, покаяния станет одной из основных в поэзии Бородина на протяжении всей оставшейся жизни. Но здесь пока о совести иных. Автор ожидает раскаяния от других, можно сказать даже, что от системы, внутри которой “всегда везли — за то везут”.
Совесть — то, без чего не может быть работы души, исповеди, покаяния. Совесть для души законодатель. Совесть — судья, мздовоздаятель. Основа нравственности человека и общества. Но так ли это, для всех ли это?
А совесть! Она зачем?
А совесть! она о чём?
Лишь тяжестью на плече
Не шевельнуть плечом... [4, 13]
Если читать это стихотворение в отрыве от всего творчества писателя, у кого-то может создаться впечатление, что вопросы о совести автор ставит будто бы играя словами и с некоторой иронией. Но мы-то знаем, что написаны они страдальцем за народное дело, за дело совести, за дело Святой Руси.
Понятие совести, как и должно быть, Леонид Иванович сразу связывает с грехом. И во время совершения греха, и прежде совершения, и особенно после его совершения наша совесть является суровым обличителем. Обличение совести есть как бы некоторый священный якорь, не допускающий нас совершенно погрузиться в бездну греха. “Дело <совести>, чтобы непрерывно напоминать о грехе и не давать... грешнику дойти когда-либо до забвения о проступках его... Совесть обыкновенно уязвляет грешника сильнее всякого острия” [5].
Иному и грех — не грех!
Что снег прошлогодний до весны...
Какой замечательный образ, но это образ скорее не для бессовестного человека. Это, пожалуй, и для совестливых, у которых грех сглаживается временем. А бессовестный человек, человек с сожжённой совестью... что с него взять, он уже через пять минут забудет о своем зле.
А совесть! Она для всех?
Или только для совестных?
Вопросы, которые ставит поэт, носят явно риторический характер. Ведь сам он — человек с чистой совестью, знающий, что только по совести и следует жить. Это он о себе, это ему “не шевельнуть плечом”, это у него нет зазора в совести для неблаговидного поступка перед ближними, нет зазора для греха. Интонация этих вопросов близка не к иронии, о которой мы говорили, а к детской непосредственности, наивному удивлению.
Мы видим, что в душе поэта, в его уме идет, продолжается работа по осмыслению происшедшего, он анализирует события: то, на что он пошел вместе с товарищами, вина или не вина это его перед людьми, перед страной, перед миром, перед Богом. На этом фоне звучат многие стихотворения, в том числе и такое, как “Алеша Карамазов”.
Образ Алёши, по задумке Достоевского, противопоставлялся “желающим беспорядка” юношам, поэтому хоть и принадлежал к “новому поколению”, активному и стремящемуся к истине, но отличался отсутствием “фанатизма”, который заменяла любовь. В отличие от революционно настроенной молодёжи, сознательно идущей на раннюю гибель, подвиг Алёши должен был состоять в служении людям: “Алеша избрал лишь противоположную всем дорогу, но с тою же жаждой скорого подвига”. “Мистик ли? Никогда! Фанатик? Отнюдь!” — пишет Достоевский, настаивая на том, что уйти в монастырь героя побудило человеколюбие [5].
И вот именно с этим образом, именно с этой идеей автор стихотворения сопоставляет судьбу лирического героя. А разве Леонид Бородин не избрал для себя “противоположную всем дорогу” и... “жаждой скорого подвига”. И не человеколюбие ли руководило им при выборе дороги?
Наступит день...
Пусть будет он не сразу...
Я с этим днём все думы примирил!
В наш мир придет Алёша Карамазов!
Его нам русский гений подарил! [4, 21]
Конечно же, Алёша — это символ. Символ молитвы, символ смирения, символ совести, символ покаянного чувства:
Придет как совесть новых поколений,
Как искупление —
молодая Русь!
И вместе с ним я встану на колени
И за отцов и дедов помолюсь [4, 21].
Для Бородина это и мечта о том христианском государстве, которое они хотели противопоставить сложившейся безбожной государственной системе, это для него будущая светлоокая Россия, которая должна жить не по закону, а по Благодати.
При всей обиде и желании возмездия тем, кто, по мнению автора, поступил с ними несправедливо, здесь нет перекладывания вины на отцов и дедов, здесь ощущение какого-то единства виновности, в том числе и ощущение общей вины, всеобщего греха за то, что случилось с нашим народом. Здесь я нахожу слышанный не единожды в русской поэзии мотив покаянной молитвы за грехи отцов. Вспомним А.С.Хомякова:
За всё, за всякие страданья,
За всякий попранный закон,
За тёмные отцов деянья,
За тёмный грех своих времён,
За все беды родного края, —
Пред Богом благости и сил
Молитесь, плача и рыдая,
Чтоб Он простил, чтоб Он простил! [6, 82]
Автор “Алёши Карамазова” — не революционер, не бунтарь, он смиренный послушник, готовый встать на колени, молиться, каяться, как и его собрат, самый близкий к Богу в русской литературе поэт: “за тёмные отцов деянья”, “за все беды родного края”. Христианский мотив покаяния в раздумьях Бородина тоже берёт верх. Стихотворение о величайшей трагедии в истории Руси “сушить нам слезы — не пересушить!” завершается оптимистично, если есть надежда на “совесть новых поколений, как искупление”, если все это живо в молодой Руси, “то как же Родине моей не жить”, — восклицает автор.
* * *
При чтении стихотворений Леонида Бородина может сложиться впечатление, что он свои чувства и эмоции в поэзии иногда сдерживает, держит под контролем ума. Он и сам в этом признавался. В одном из интервью его спрашивают:
— У вас интеллектуальное преобладает над сердечным?
— Надеюсь всё-таки не над сердечным, — говорит Леонид Иванович. — Скорее мне не хватает взаимодействия души и ума [2, 580].
Вопрос не безосновательный, порой такое же мнение складывается и у нас. (Правда, здесь уместно заметить, что в русском традиционном понимании “душа” и “сердце” практически синонимы.) Мы свидетели не то что “недостатка взаимодействия души и ума” поэта, а просто необыкновенного противоборства, постоянной борьбы свойств души: ума и сердца.
Вот и в стихотворении “Ночь из холода, день из холода” автор перекладывает “вину озлобленности” на свой ум, на мысль, перемолотую инеем, — не о физическом, разумеется, холоде идет речь, речь и о сердце, которое не может растопить этот холод ума.
Подморожена... болью, злобою, на года,
В каждой клетке кристаллы льда...
Синим инеем мысль промолота
И подморожена на года.
Подморожена, пропорошена
Болью, злобою, скукой дней
Перегружена, перемножена,
Чтоб отчетливей и больней... [4, 22]
Конфликт ума и сердца, осознание, что молчание только для окружающих, но не для собственной совести, не для себя: молчание без раскаяния, без стыда — не золото, не награда. Заморожен в озлобленном состоянии ум, мысль настолько охлаждена, что ничто, никакое сердечное чувство (радости, любви, надежды) не способно её отогреть многие и многие годы. Нет взаимодействия между умом и сердцем, душой.
Всё молчание, да не золото —
Без раскаяния, без стыда...
День из холода, ночь из холода,
В каждой клетке кристаллы льда.
Но не только эта конкретная обида и озлобленность являются причиной отсутствия взаимодействия сердца и ума. Человек двадцатого века в большинстве своём вообще имеет расщеплённое сознание, он не способен смотреть на мир, на жизнь цельно. Душа его атомизирована (термин Бердяева и преподобного митр. Устиана Поповича), распалась на отдельные осколки. Пресловутая атомизированность мстит людям за отход от Господа наших отцов, дедов. Отдельные части души враждуют друг с другом. А этот отход ведь не просто констатация факта, это потеря человеком, целой нацией, народом представлений о целостности. И человек от этого страдает. Он порой и желает преодолеть эту расщеплённость, но не в силах, не может... Человек с расщеплённым сознанием всегда в сомнении, таким сознанием утрачивается и великий смысл жизни. Главное, основное в жизни теряется среди хаоса второстепенного. Со всей очевидностью автором констатируется смысл атомизированного человека в стихотворении “Сомнение”.
Распался смысл на сотню смыслов.
Распалась цель на сто причин...
И каждый факт — уму загадка.
У тайны разум не в чести... [4, 23]
Святые отцы отмечали, что если в жизни при определении ценностей и целей найти и определить главное, то остальное вслед за первым выстроится само. Понятно, что под первым здесь понимается Сама Истина, то есть Бог. Слово “тайны” в последней строчке четверостишья так и просится написать с заглавной буквы и по смыслу, и по самому содержанию. Здесь вновь обозначен конфликт между умом и сердцем, вновь побеждает расщёпленность, атомизированность. Уязвимость мысли перед Вечностью, перед Благой вестью — совестью.
Когда в сомненье мысль повисла,
Над мыслью круг прочертит бес,
Замкнется круг причин и смысла,
И это значит —
Смысл исчез!
Конечно, мысль мысли рознь, но с какою мыслью будет бороться “бес”? Ответ очевиден. Но вот так уязвима она! До потери логики, до исчезновения всякого смысла. Мало того, что нет взаимодействия, взаимопонимания между умом и совестью, так еще каждое из свойств расколото само в себе. Это осознаёт и понимает Леонид Бородин, и это он воспринимает как наказание: “двойственностью дум”.
Тема “преступления и наказания”, наказания душевными терзаниями, ведущими к исповеди, возникает и задаётся, как отмечалось выше, уже в первых же стихотворениях поэта:
...А в этой микроподнебесной
Так мало места для тепла.
Любовь была ли? Неизвестно.
Известно — ненависть была.
Перегорел.
И вот в итоге
Наказан двойственностью дум.
О смысле думая, о Боге,
Концы с концами не сведу [4, 28].
Это наказание “двойственностью дум”, двойственностью чувств будет сопровождать поэта всю жизнь. Пожалуй, именно оно наиболее ярко проявилось в поэзии Бородина.
Да, “ненависть была”. Об этом не раз говорил Леонид Иванович и в своей публицистике, в интервью: “Не совсем верно, что у меня нет злости, обиды. Вообще “обида” — не то слово... я бы не сказал, что у меня нет злости, а то, что она не отразилась в моих писаниях, ни о чём не говорит” [1, 486].
В стихотворении “Знать, к перемене перемена” автор ведет пока ещё непримиримый диалог с гонителями, но есть уже понимание, намечается и некоторая готовность к смирению — уже “остатки гордости”. Обращаем внимание на некоторое признание и знание, что в основе всякого лихого поступка, всякого греховного начала лежит гордыня, гордость человеческая. Мы видим здесь именно под гордостью гордыню, которую автор будет пытаться преодолевать всю жизнь. И именно стихотворный “дневник”, назовем сборник стихотворений Леонида Бородина так, потому что его поэзия необыкновенно откровенна, это целая принародная исповедь, показывает нам этот путь. Автор-грешник подобен древним христианам, которые личные грехи, пороки исповедовали публично перед всем народом.
Скорбеть ли, грезить об утрате?
Понятней боль, когда больней.
Так добивайте ж, добивайте
Остатки гордости моей! [4, 19]
И вновь крик души, и вновь принародная исповедь:
Когда я падал на распутье,
Когда кричал — зачем я жив,
Коль жизнь бессмысленна,
По сути,
Я был неискренен и лжив!
И даже там, где чисто верил,
Что должно гибнуть у межи,
Я веру делом не измерил
И от того погряз во лжи!
Перед людьми и перед Богом
Я в неоплаченном долгу.
И долго ждать мне за порогом,
Когда поверят, что не лгу [4, 36].
В следующем стихотворении после тревожных дум “как во сне”, “как в бреду” о том, “что отсчитаны дни”, новые прозрения автора: жить каждый свой день, как последний.
Я последней весне
Счёт в минутах веду!
Это итог покаянного чувства, итог мысли, что христианин должен жить каждый свой день, как последний.
Я истошно люблю
Всех, кого не любил!..
Я ведь с этих недель
Только пробую жить [4, 37].
Покаянное чувство ведет к смирению. Порой в жизни автора наступают такие периоды. Это стихотворение написано, когда он, уже тяжело больной, решил, что осталось жить до весны. “Через несколько дней я уже не сомневался, что следующая очередь моя. По сей день горжусь: недели не потребовалось, чтобы я свыкся, приготовился и достиг полнейшего спокойствия души” [2, 288]. И вот уже наступило примирение всех сил души... Вот как душевно, благозвучно, искренне заканчивается стихотворение “Все вокруг обидно вечно...”
Но люблю единым вздохом,
чистой радостью одной
всё, что суть творенья Бога,
даже если просто кроха,
хорошо ли это, плохо —
пусть рассудится не мной! [4, 87]
Но опасность смерти миновала, вновь тягостные дни раздумий. И вновь идет эта внутренняя борьба сердца с умом, вновь любящее, страдающее сердце поэта усмиряет мысль о возмездии за всё, что сделали с ним. И вот поэт создаёт молитву, встаёт на молитву:
Узел бессмыслиц умом не расплесть.
В тайне бессмыслицы мысль не убита!
Верую, Господи, в то, что Ты есть!
Верю в святую запутанность быта!
Верю: однажды в назначенный срок
Вспомнятся болью прошедшие вёсны.
Верую в мудрость забытых дорог!
Верую в щедрость дорог перекрёстных!
Робостью шага заслужена месть —
Вычернят душу тоской изуверы!
Верую, Господи, в то, что Ты есть!
Как бы я, Господи, выжил без веры!
Топчут и топчут, и камнями вслед...
Памятник Зверю из этих камений!
Господи! Сколько затоптанных лет!
Господи! Сколько растоптанных мнений!
Миг немоты непроснувшихся глаз
Выстучит горестно ливень осенний...
Верую, Господи, вспомнишь о нас
В радужный, радостный
день Воскресений! [4, 90]
Так может разговаривать с Богом только глубоко верующий человек, пронзительно, нежно, сокровенно, с одной стороны, доверяя все тяготы и лишения, мести и обиды в исповеди Господу, с другой — признаваясь в глубокой проникновенной вере и надежде на Его милосердие. Мы словно и не замечаем, что автор исповедуется и перед нами, читателями, но молимся вместе с ним, дышим одним ритмом и уже чувствуем своею душою и ту безмерную печаль поэта, но чувствуем и его глубокую искреннюю веру. Наверное, не найдется здесь других стихотворений, где бы так искренне соединялись наши души — написавшего молитву и всех читающих её.
И вот, уже проверив на себе все заповеди Божьи, очистившись на время, веря, зная, что только с чистой совестью способен на духовные подвиги человек, Леонид Иванович дает совет своему “приятелю-атеисту”:
От всех начал в порядке строгом
Мир поделён на тень и свет.
Живя без Бога, будь под Богом,
Прими заветы как совет.
Не жаждай славы — жаждай мира!
Раздай долги, собравшись в путь!
Не сотвори себе кумира,
А сотворил, так верен будь!
Через ручей слепого старца
Перенести не поленись!
Чтоб не случилось отрекаться,
Совет надёжный: не клянись!
Не укради! Постыдно это!
Расплаты меч не отвести.
Не пожелай жены соседа,
Но и своей не упусти!
Цени хвалу, цени проклятья!
Живи при солнце, при свече!
Но крест спасенья в день распятья
Неси на собственном плече! [4, 52]
Как известно, совесть, о которой мы вместе с Леонидом Бородиным говорили до сих пор, — это внутренний нравственный закон. Но совесть при повторении злых деяний, греховных проступков человеком постепенно может и притупляться, терять свою бдительность по отношению к повторяющемуся греху и, в конце концов, переставать достойно контролировать наши неблаговидные поступки. Вот именно для такого контроля, наряду с внутренним законом, Богом был дан и закон внешний, с которым бы можно было сверять степень “испорченности” совести каждым человеком. Внешним законом христиан являются две новозаветных заповеди и десять ветхозаветных. Каждый добросовестный православный христианин чаще всего и готовится к исповеди по книжкам, в которых изложены грехи в порядке десяти заповедей. То есть стихотворение, адресованное “приятелю-атеисту”, как-то уж даже нарочито дополняет нашу тему исповедального характера поэзии Бородина. Леонид Иванович как-то твёрдо, убедительно, целенаправленно задаёт тон своему читателю этим камертоном. Нам понятно, что это правила жизни самого автора, что эти правила на каждый день для каждого из нас.
* * *
Перелистываем страницы стихотворного сборника “Изгибы”. Исповедь за исповедью: “Мне приснилась моя вина”, “Я сын Руси с ее грехами”, “О чем так тревожно вдруг сердце заныло?.. Какая-то строчка была неверна...”, “Россия, прости, что злоба / Дышала с моей строки...”, “Как мне мстить, / Не поранив тебя” (“Я России моей светлоокой...”).
Покаяние перед Богом, перед людьми, народом, перед Россией... Покаяние порой с недоумением, с вопросами.
А вот покаяние и от всех нас, точнее, от тех, кто когда-то предал помазанника Божьего:
Не оттого ли заново и заново
Душа Руси то кровью, то изменой,
Что расстреляли мальчика Романова,
Царевича земли благословенной?
Года прошли...
Но быть судьбе немилой!
И путь один из тысячи путей:
Нам триста лет искать его могилу!
Нам триста лет терять своих детей [4, 42].
Состояние души лирического героя, автора, как качели: от одной крайности — в другую, от святости — к падению. Чаще всего у Бородина мы видим эту динамику в рамках одного стихотворения. Некоторые из них — это целая драма, маленькая трагедия... Чаще всего это всё тот же внутренний раздрай сердца и ума. Ума, пораженного грехом, и греха, в нём заиндевелого, замороженного, и горячего любящего сердца христианина. Таков конфликт в стихотворении “Порою я схожу с ума...”. Увы, это не эпизод из жизни лирического героя, это жизнь автора. Автор не уверен, что это, как и “всякий раз одно и то же”, не повторится. Слишком глубока рана. Душевная рана. И с этой точки зрения стихотворение необыкновенно честное. Перед нами маленькая драма. Со своими законами драматургии.
Порою я схожу с ума....
Как плети, в спину — километры...
И эта подлая зима...
И эти ветры,
ветры,
ветры...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так пропади ж ты!
Провались
Встань на дыбы!
Развейся прахом!
Все размечи единым взмахом,
Моя всБЕСившаяся мысль!
(Выделено мною. — В.М.)
Уж я и проклят, и прощён,
Творю возмездие земное
За все, что сделали со мною,
За все, что сделают ещё!
Расплата гневная, вершись!
В моем прищуре сотня молний.
Все справедливое исполни,
Моя взбесившаяся мысль...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но всякий раз одно и то же —
Мне в душу чей-то скорбный взгляд...
И вот уже глаза болят,
Прищуры молнии не множат....
И вот уже твержу: “Уймись!” —
Восторгу злобных повелений.
И опадает на колени
Моя пристыженная мысль [4, 111].
Мысль о возмездии доводит писателя до исступленья. Это не случайная, не шальная мысль. Стихотворение так и начинается: “Порою я схожу с ума”. “Порою”, то есть иногда, в иные дни, часы, минуты, но мы видим, что не однажды. Второй срок Леонид Бородин принял со скорбью: “как плети в спину...”. И все обстоятельства не располагают к другим, то есть к добрым, чувствам, всё против него: “подлая зима”, “ветры, ветры...”. Поэта обстоятельства приводят в неистовство, он понимает, что это проделки недоброй мысли, но, тем не менее, идёт у неё на поводу, он взрывается: “Встань на дыбы! Развейся прахом! Всё размечи единым взмахом...” А вот тут-то поэт открывает нам источник его разрушительных мыслей: его монолог обращен к всБЕСившейся мысли.
В основе любого греха, любого порока лежит мысль. Она может быть новой, свежей, но может быть и закоренелой в силу прежнего греховного опыта, как продукт обстоятельств, жизни. Но греховные мысли являются свидетельством борьбы диавола за человека с Богом, а “поле этой борьбы — сердца человеческие”. Причем, автор использует приём нагнетания гневных чувств: “Расплата гневная, вершись! В моем прищуре сотня молний”... Леонид Бородин как потрясающий художник описывает состояние в себе греха гнева, развитие в себе этого порока. Но ум в гневе, в состоянии мести никогда не останавливается, не довольствуется возмездием за совершенное... Такова логика порока, она готова мстить и “за всё, что сделают ещё” с тобой, то есть за то, чего не было и, возможно, не будет. Последняя строчка нам как раз демонстрирует состояние пристрастия, состояние, в котором человек не надеется на Господа, теряет на Него надежду, веру в Него.
Автор дважды обращается к мысли, рожденной бесом, он не отказывается от неё, называя ее своею. Вступает с нею в диалог. Вторая часть стихотворения — это и есть его обращение к такой мысли. Он поручает ей исполнить “всё справедливое”, совершить расплату. Но разве может что-то всБЕСившееся совершать “справедливое”? Таким образом автор достигает вершины абсурда в своей беседе с такой мыслью. И он уже в который раз (“но всякий раз одно и то же...”) останавливает поток гнева. Причём это состояние опять передается писателем с удивительной точностью через физические ощущения: “глаза болят, прищуры молнии не множат”. “Чей-то скорбный взгляд” — не нужно иметь много изобретательности, чтобы понять, чей именно взгляд проникает в душу человека и способен остановить взбесившуюся мысль. Сам процесс Богообщения Бородин описывает лишь одной строчкой, констатирует эту связь с Богом и доносит до нас скорбное состояние Ходатая, когда Он видит нас грешащих.
Этот скорбный взгляд буквально в мгновение изменяет состояние автора “и вот уже твержу: “Уймись!” Диалог продолжается, но с кем он проходит теперь? С “восторгом злобных повелений”... Нет, теперь не с “автором” злобной мысли, он с ним и не вступал в диалог, диалог состоялся раньше, а теперь всё это оказалось им присвоенным, и именно поэтому он называет злобную мысль “своею”. Он пригасил в себе эту тлетворную идею мстить, в его сердце приглушена “моя пристыженная мысль”, но приставка “при” означает временное действие... Надолго ли?
* * *
Динамику грехопадения и противостояния пороку вновь встречаем в стихотворении Бородина “Смысл творчества”. Само название стихотворения наводит на мысль, что оно вот-вот приобретёт характер и размышления эпические. Особенно если вспомнить, что христианское мировоззрение самого Бородина зарождалось в том числе и на основании философии Бердяева, более того: Леониду Ивановичу был по своим воззрениям близок Бердяев, и он готовился писать диссертацию именно по его философии. Здесь нам на память приходит основательный труд Бердяева “Смысл творчества (Опыт оправдания человека)”. Читатель, ожидающий эпического, вселенского взгляда Бородина на проблему творчества, не ошибётся. Эпический взгляд сформирован предельно кратко и точно в последних строчках стихотворения:
А в гроб с собой возьмём три слова:
Помилуй,
Господи,
меня!
Это финал, итог жизни человека.
Идея возмездия не покидает поэта, хотя она ему страшна. Вера же в Бога (надежда на Него) пока ещё не имеет преобладающей силы, и душа лирического героя “вязнет в соблазнах”. Да и в каких соблазнах! Другой человек, кающийся и на тайной исповеди, не всегда до конца откроет эту свою связь с дьяволом. А Леонид Иванович искренне и честно говорит и о своем творчестве, и вообще о смысле творчества и о каждом из нас, “творцов” своих виршей, всех находящихся в упряжке демона:
Когда в соблазнах вязнет вера,
А сны возмездия страшны,
Я в колесницу Люцифера
Впрягаюсь сотым пристяжным.
Мой Пегасёнок хил и срамен,
Но все ж Пегас, а не ишак...
И я, бодрясь, чеканю шаг,
Неслышный в общей фонограмме.
В упряжке краски, звуки, строки —
Все густоплодие веков, —
Таланты, гении, пророки
Пяти земных материков.
И мне ль не честь! Я горд и пылок,
И пьян тщеславьем без вина.
К бичу отзывчива спина,
К печали Бога глух затылок.
Пегасы ржут — под хвост вожжа им!
Блажь люциферовских веков —
Творим, вещаем, восхищаем,
Освобождаем от оков.
Грехи мои стыдны и тяжки,
Добра от худа не ищи.
Но больно бдителен ямщик,
Чтоб отстегнуться от упряжки.
Благоговейно в жилах стынет
Кровь на могучий, властный зык.
Бичом надежд, бичом гордыни
Вновь подстрекается язык.
Страстям словесного улова
Цена щедрей день ото дня.
А в гроб с собой возьмем три слова:
Помилуй,
Господи,
меня! [4, 116]
Бородин это стихотворение, как мы говорили выше, поместил в свою публицистическую книгу “Без выбора”, в главу, где рассуждает, скажем так, о степени православности литературы. В прозаическом тексте автор не столь категоричен в отношении страсти к писательству, как в своем лирическом произведении: “Вообще есть мнение, что культура как совокупность творческого продукта люциферична по определению. Для меня мучителен допуск такого суждения в сферу убеждений, но полностью игнорировать его я тоже не могу. И однажды, когда отчего-то особенно был напряжён этой темой... сочинились строки...” [2, 413]. Создаётся впечатление, что Бородин-прозаик как-то случайно, походя относится к этой теме. Но лирический герой живёт своей жизнью. В сборнике строгая логика, об этом говорит и автор: “Последняя строка — дань логике стиха”. Но здесь хотелось бы возразить прозаику Бородину, вновь отдающему одну из величайших строк в его жизни на суд МЫСЛИ, это “совокупность творческого продукта люциферична по определению”, уважаемый Леонид Иванович, так и есть, только большинство из нас боятся признаться в этом, Вы в своем стихотворении разложили все по полочкам...
В стихотворении “С дня на день стал словами резче я” поэт вновь на поле битвы за своё сердце. И вновь перед нами откровение и чистосердечная исповедь, бесстрашная, честная. Медленно очищается душа его от греха, чтобы вполне стать вместилищем Духа Святаго... И странного в этом ничего нет, ведь она опять не сиюминутная, она выношенная, мыслью подкреплённая и, по земным меркам, — справедлива. Но проблески чистой совести, сердечные откровения с этим мириться не желают. В минуты прозрения автор понимает уязвимость сердца перед смертельными брызгами слюны змеи, он верит, что час расплаты за каждое “сорное” слово наступит. Он чувствует, расплата уже наступает, ещё здесь, в этой временной жизни — это наступившие сердечные муки. Но он, при всей боли, при всём страдании, готов принять эту расплату: “кусай же погань ядовитая, ударом сердце обожги...” Образ змея — символ греха, падения, дьявол, Люцифер, сам искусавший Бога и до скончания века будет искушающим человека.
С дня на день стал словами резче я.
Под сердцем выношена мной,
Шипит, шипит гадюка вещая,
смертельной брызгая слюной
Под сердцем.
Сорил словами плодовито я,
Теперь пора платить долги.
Кусай же, погань ядовитая,
Ударом сердце обожги,
Теперь пора...
Шепнёт ползун словечко на ушки –
Всё отпадёт, чем был спесив.
И накатаюсь я по травушке,
Язык дурной перекусив
От боли...
Но поднимусь!
Оставив хиханьки,
Слетит в досаде вороньё.
Потом другой змеёныш тихонький
Под сердце глупое моё
Вползёт... [4, 119]
Образ змея, гадюки в стихотворениях Бородина встречается не часто, но встречается. Образ как воплощение греха, преступления перед Богом. Символ грехопадения. Демон. Но мысль всБЕСившаяся, а “сердце глупое” тоже, кстати, как “мысль”, Бородин подчеркивает “моё”, он ни на мгновение не отказывается от того, что лелеял зло в своем сердце Обратим внимание на то, что в этом стихотворении в каждом четверостишии есть личное местоимение: гадюка в сердце впущена и выношена “мной”, грешил (сорил словами плодовито) “я”, от змея (греха) зависим “я”, впущу новый грех (змеёныша) под сердце глупое — “моё”. Поэт не перекладывает вины даже на беса, но принимает её только на себя. С этой точки зрения приходится только удивляться, насколько правильный христианин поэт Бородин.
В связи с этим стихотворением и образом греха вспоминается сравнение своей души Зинаидой Гиппиус:
В своей бессовестной и жалкой низости
Она, как пыль, сера, как прах земной,
И умираю я от этой близости,
От неразрывности её со мной.
Она шершавая, она колючая,
Она холодная, она змея.
Меня изранила противно-жгучая
Её коленчатая чешуя.
...И эта мёртвая, и эта чёрная,
И эта страшная — моя душа.
И это, несомненно, исповедь. Современники называли Зинаиду Гиппиус “сатанессой”, “реальной ведьмой”, “декадентской мадонной” за своеобразную красоту, острый язык и смелость. Она здесь о душе человека, хранилище добра и зла. И здесь, хотелось бы надеяться, исповедь честная, кажется, правдивая перед читателем. Но в связи со сложившейся репутацией её автора порой и усомнишься в таком выводе. А вот в сравнении со всеми этими откровениями всё же вершиной исповедальной лирики мы смело можем назвать бородинское стихотворение “Падший ангел”.
Сам Леонид Иванович поместил его в конце сборника “Изгибы”, стихотворение завершает создание образа лирического героя. Борьба с грехом бесконечна, она и у людей, достигших ещё при жизни святости, продолжалась до последней минуты земной жизни. И у святых отцов мы находим замечательный опыт этой борьбы, но вот в литературе, в поэзии так детально, нравственно богословски — явление редкое. Здесь всё та же форма стиха, с которой мы уже не однажды встречались и выше — диалог между автором и лирическим героем. Автор вне времени, он в вечности. С ним произошла та же катастрофа, что и с демоном. Так же, как и сначала Божий любимец, а после падения Его враг, автор тоже “проспал, проворонил” и своё падение, оно подкралось незаметно. Незаметно — потому что грех, падение всегда приятны в момент самого совершения. Но результат грехопадения тот же, что и у предводителя темных сил, — “к состраданью чувства глухи”, то есть отсутствие любви, причиной чего является величайшая (сатанинская) гордыня. В историю падения демона Бородин вплетает автобиографические страницы “как поклонник мятежа,/ слабость к падшему питавший”, дыша “восторгами”. В стихотворениях больших поэтов ключевые слова повторяются не часто. Но как раз Бородин в этом ряду редкое исключение, Причиной повтора является отнюдь не бессилие талантливого поэта перед громадой языка, а свойство, характер лирического героя. Мы в небольшом сборнике поэзии не раз встречаем повторяющиеся реперные точки — ключевые слова. Вот и здесь, например, словосочетание “восторгами дышал”:
И, восторгами дыша,
Поспешал за веком нашим,
Как поклонник мятежа,
Слабость к падшему питавший.
На память приходят слова из стихотворения “Порою я схожу с ума” — “восторг злобных повелений”. Этот “восторг” результат того же заблуждения мысли, порождённой бесом, демоном. Автор мог бы употребить слово “радость”, и, пожалуй, для изображения развития греха в человеке оно было бы понятнее, хотя в нравственном богословии при описании ступеней развития порока в человеке и такое слово не встречается. Слово “восторг” далеко от греха, от разрушения. И всё же Бородин откровенен: радость греха, разрушения — она существующая радость, коротковременная, но существующая. Как правило, восторг — это сильное, положительное эмоциональное переживание. Но разве не испытывает восторг разрушитель от своей уничтожающей красоту деятельности. Родоначальник анархизма М.Бакунин писал “Дух разрушающий есть дух созидающий, страсть к разрушению есть вместе творческая страсть”. Бородин в эту формулу вносит уточнение: “И, восторгами дыша, / Поспешал за веком нашим, / Как поклонник мятежа, / Слабость к падшему питавший”. Всякое разрушение — результат совместной деятельности падшего человека и наипервейшего “падшего”, то есть демона.
Падший ангел...
Как он пал?
Он, добру служивший вечно?
Эту истину проспал,
Проворонил я беспечно.
А меж тем соблазна тьма
В диалектике паденья
В опыт просится сама,
Только руки к ней воздень я.
Думой сух и ликом строг,
К состраданью чувства глухи, —
Я и сам немало строк
Нацарапал в этом духе.
И, восторгами дыша,
Поспешал за веком нашим,
Как поклонник мятежа,
Слабость к падшему питавший.
В суете не одинок —
Век почтил поклоном низким.
Он ведь сам, сбиваясь с ног,
Строил замок сатанинский.
Стены слов и башни книг,
Крыш узорчатое пенье...
Я в построенный проник,
Поднимаясь по ступеням.
В дальней башне угловой,
Там, где нет пути иного,
Вдруг услышал тихий вой,
Плач созданья неземного.
Знать, привёл меня не зря
Глас неузнанных велений!
У святого алтаря
Демон падал на колени.
Я, опешивший, видал,
Как тряслись кривые плечи,
Как безудержно рыдал
Гений воли человечьей,
Как несвязные слова
Утопали в жалком стоне,
Как склонилась голова,
Как лицо сползло в ладони...
Там, в таинственном углу,
Потряслась земная вера!
Распростертым на полу
Я оставил Люцифера [4, 120].
Итак, впервые автор, после потрясений “опешивший”, отказывается от незаконченности в своих действиях против греха, он откровенно и категорично заявляет: “Я оставил Люцифера”. Но путь к этой победе не прост, мы видим тернии на его пути: “...сбиваясь с ног, строил замок сатанинский”. А из чего же состоит этот сатанинский замок? Оказывается, “из стены слов и башен книг”, несомненно, написанных самим автором. Но это он осознает, лишь пройдя тем же путем, что и демон и “там, где нет пути иного”, перед которым тот, кто в вечности был рядом с Богом, но кто предал Его — “гений воли человечьей”... Гений! Гений изощрённых искушений и повелений, гений разврата, падений, своеволия, на кого так часто ориентировался автор, оказался бессилен “у святого алтаря”...
Завершился окончательный переход ещё одного праведника на путь Божий. Рати пополнились еще одним Христолюбивым воином.
Мы, к сожалению, не можем здесь представить полный обзор и анализ каждого из стихотворений, где обнаруживаем исповедальный характер его лирики, но и в тех стихах, которые здесь привели в качестве примера, видим глубину исповеди поэта, искренность его покаяния. Сердце его наполнено сокрушением и печалью о грехе, который ему ни на минуту не дает покоя. Сокрушение — это печаль о грехах, это является истинной жертвой Богу. Без сокрушения никакое доброе дело Богу не угодно. Это сокрушение, надеюсь, сделало спасённым не только лирического героя, но самого автора, Леонида Ивановича Бородина.
Священник, который в последний раз исповедал великого Пушкина, чуть ли не со слезами на глазах рассказал его другу Петру Вяземскому о благочестии, с которым Пушкин принял святое причастие. Известны слова батюшки: “Я стар, мне уж недолго жить, на что мне обманывать? Вы можете мне не верить, когда я скажу, что я для себя самого желаю такого конца, какой он имеет” [5]. Вчитываясь в строчки Леонида Ивановича Бородина, наверное, я произнесу подобные слова, которые прозвучали из уст моего собрата, исповедовавшего Пушкина: “Подобной исповеди, как в стихах раба Божия Леонида, не только публичной, но и тайной, не часто приходится слышать”, — такие мысли приходят ко мне, когда я откладываю в сторону по прочтении в очередной раз книжечку стихотворений Леонида Ивановича Бородина.
ЛИТЕРАТУРА
1. Бородин Л.И.Собрание сочинений: в 7 тт. М.: Журнал “Москва”, 2013. Т. 7. 596 с.
2. Бородин Л.И.Собрание сочинений: в 7 тт. М.: Журнал “Москва”, 2013. Т. 6. 589 с.
3. Цит. по: Еремеева Ю.А. “Молитва в камере” Л.И.Бородина как форма лирического самовыражения автора // Вестник Московского государственного областного университета. 2018. С. 18.
4. Бородин Л.И.Собрание сочинений: в 7 тт. М.: Журнал “Москва”, 2013. Т. 2. 623 с.
5. Святитель Иоанн Златоуст. Семь слов о Лазаре // Сокровищница духовной мудрости: Антология святоотеческой мысли: в 12 тт. Изд-во Московской Духовной Академии и Введенской Оптиной Пустыни, 2007–2011.
6. Хомяков А.С.Избранное. Тула, Приокское книжное изд-во, 2004. 544 с.
7. Достоевский Ф.М.Полное собрание сочинений: в 30 тт. Л., 1985.
8. Цит. по: Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. ООО “Алгоритм-Издат”, 2012.
ИРИНА КАЛУС
НАЦИОНАЛЬНЫЕ ОСНОВЫ ТВОРЧЕСТВА Л. И. БОРОДИНА
Русская литература всегда жила потребностью в народном писателе, и, с другой стороны, сама была ориентирована не на элитарные или другого рода узкие социальные круги, а желала быть воспринятой всем народом. В течение XIX-XX вв. проблема народности неоднократно с разных ракурсов выводилась на уровень осознания с той или иной степенью глубины восприятия. Вспомним, например, слова А.С.Пушкина. “С некоторых пор вошло у нас в обыкновение говорить о народности, требовать народности, жаловаться на отсутствие народности в произведениях литературы, но никто не думал определить, что разумеет он под словом народность... — писал русский гений, отмечая при этом: — Народность в писателе есть достоинство, которое вполне может быть оценено одними соотечественниками — для других оно или не существует, или даже может показаться пороком...” [6].
Ближе к концу века XX в трудах критиков и литературоведов преимущественно правого направления, таких как И.П.Золотусский, В.В.Кожинов, Ю.И.Селезнёв, М.П.Лобанов идр., отчётливо сформировались национальные принципы литературы, которые, в первую очередь, в своём смысловом ядре тяготели к принципам сопричастности мира и человека, к особенной серьёзности и искренности писателя, к ориентации на Диалог, к умению понимать Другого, слышать “другую сторону”.
Опыт классической отечественной литературы действительно показывает нам, что в литературной жизни коммуникация художественного гения происходит на множестве самых разных уровней, реализуя национальную традицию:
— общение с читателями-современниками разных социальных слоёв;
— общение с собратьями по перу;
— показ полифонических диалогов героев художественных произведений;
— диалог самого художника слова с “выразительным и говорящим бытием” (М.М.Бахтин) [2] и с самим собой;
— диалог со временем (и временами), уходящим в вечность, и с читателями других эпох.
Кроме того, настоящее искусство продиктовано глубоким внутренним чувством, несёт особенную духовную чистоту. Это, в том числе, отмечал В.В.Кожинов, приводя слова Н.М.Карамзина: “Ты берёшься за перо и хочешь быть автором: спроси же у самого себя, наедине, без свидетелей, искренно: каков я? Ибо ты хочешь писать портрет души и сердца своего” [5].
Л.И.Бородин со студенческой скамьи, с первых попыток узнать настоящую историю России, историю своего народа, подтвердил такую искренность и серьёзность своего пути, подтвердил не только своими сочинениями, но и поступками. Создавая различные кружки по изучению истории, он страстно желал привлечь единомышленников, чтобы в совместном поиске выработать истинную картину происходящих событий — и до конца жизни писателя длился этот глубинный Диалог со временем, порождая чувство сопричастности жизни своего Отечества, каждого ближнего и дальнего, живущих на одной земле.
В его творчестве органически переплетаются историзм и преемственность: прочная опора на традицию — и одновременно острейшая современность, не зависящая от беспамятной литературной моды.
В творчестве Л.И.Бородина встречаем и самое прямое обращение к истории в таких повестях, как “Царица смуты”, “Трики, или Хроника злобы дней” идр.; и полифонический показ “правд”-миров героев с разными позициями и разными судьбами (“Третья правда”, “Божеполье”, “Ловушка для Адама” идр.).
Глубоко национальный исторический взгляд заостряет проникновение художника в жизнь, порождая новое качество бытования сказанного слова, что в XX в. отмечал М.М.Бахтин, сказавший, что “искусство существует на границах” [2]. Так и Л.И.Бородин в своём времени сумел соединить прошлое и настоящее, нацеленное в будущее — прозревая линию исторического развития своего народа. История и жизнь смыкались в лоне выстраданной национальной традиции как вектора, в направлении которого художник шёл всю свою жизнь.
Да и реальная жизнь человека и писателя Л.И.Бородина была и теоретически, и в прямом смысле поделена на две смыкающиеся и “искрящие на стыке” части — заключение и свобода.
Когда-то К.С.Аксаков в статье “Наша литература” написал замечательные слова, упрекая своих современников в легкомысленном поклонению чужим ценностям: “А мы разорвали нашу связь с прошедшим, снялись с корня, — и вот причина беглого и ветреного хода нашей литературной и всяческой деятельности. Мы было прильнули к чужому самостоятельному развитию, но, лишившись всякой своей почвы, своего дна, так сказать, — мы ничего и чужого удержать в себе, как в решете, не можем. Все бежит сквозь; ничего не остаётся или, лучше: постоянно остаётся пустота” [1]. Л.И.Бородину удалось избежать как этого соблазна, так и другого — подмены понятий, о котором философ говорил в другой статье — “Рабство и свобода”: “Как часто там, где думают видеть свободу, там нет свободы, и где думают избежать рабства, там-то и утопают в нём. <...> Рабство есть явление внешнее, не есть только наружное отношение. Чел<овека> м<ожно> посадить в тюрьму, ост<авив> свободу ч<еловеку>. Можно попасть в яму и сидеть там без возможности вылезть, — это всё ещё не рабство. Рабство живёт внутри человека, в духе; рабство тогда, когда на это есть согласие моей воли” [1]. В своих сочинениях — в эссе “Полюс верности”, в повести “Правила игры”, в романе “Без выбора” — Л.И.Бородин снова воспроизвёл русскую литературную традицию показа свободы внутренней, торжества духа в противовес всякому внешнему заточению и ограничению физическому. Писатель утверждал, что именно в заключении пережил самые счастливые минуты своей жизни, именно там как нигде ощущал глубокую внутреннюю свободу. Несмотря на утверждения о том, что к вере он, потомственный интеллигент, пришёл “по книгам”, видим полноту и чистоту обретённого единения со своими соотечественниками в лоне традиции. Вместе с Л.И.Бородиным в те годы в заключении находились известные диссиденты, уголовники, однако никакой духовной общности писатель с ними никогда не ощущал, поскольку ему претило их барски-хамское отношение к народу, иные ценности и законы.
Обратившись к фактам биографии Л.И.Бородина, видим, что, находясь в следственной тюрьме, в ожидании приговора он начинает писать первые известные вещи — “Повесть странного времени”, рассказы “Встреча”, “Вариант”, “Перед судом”.
Так когда-то в Петропавловской крепости Ф.М.Достоевский написал “Детскую сказку”, позже названную “Маленький герой”, в которой рассказано о пробуждении любви в душе юного героя.
Показательно, что и Л.И.Бородин, находясь в схожей ситуации, пишет свою лирическую сказку о юности — “Год чуда и печали”, подчёркивая впоследствии, что лагерь не ожесточил его. И здесь мы как будто слышим его удивительно мягкий, немного глуховатый, но всегда тёплый голос, говорящий о том, что ни в одном произведении у него мы не увидим злобы. Это не означало, что Л.И.Бородин не просыпался порой в холодном поту по ночам и ему не снились тюрьмы. Но он выбрал свой способ понимания мира. И считал его правильным.
Позиция Л.И.Бородина перекликается с позицией его великого предшественника, высказанной фактически за столетие до него, и мы вспоминаем эту пронзительную фразу Ф.М.Достоевского, записанную Вс. С.Соловьевым: “...мне тогда судьба помогла, меня спасла каторга... <...>. Когда я очутился в крепости, я думал, что тут мне и конец, думал, что трёх дней не выдержу, и — вдруг совсем успокоился. <...> Мне снились тихие, хорошие, добрые сны, а потом чем дальше, тем было лучше. О! это большое для меня было счастие: Сибирь и каторга! Говорят: ужас, озлобление, о законности какого-то озлобления говорят! ужаснейший вздор! Я только там и жил здоровой, счастливой жизнью, я там себя понял, голубчик... Христа понял... русского человека понял и почувствовал, что и я сам русский, что я один из русского народа” [3, 199–200].
Такое сходство позиций не может быть простым совпадением — оно возможно только при наложении глубинной линии общего мировосприятия и мирочувствования. Итак, назовём национальные приметы творчества Л.И.Бородина: сопричастность своему народу и времени, историзм, серьёзность, искренность, глубокое проникновение в жизнь, внутренняя свобода, независимость мышления, прописывание классического “кода”; сохранение себя и своего человеческого облика, уход от озлобления, вопреки обстоятельствам; соединение с народом и народной правдой.
Народность по своему первичному смыслу — это, как заметил русский философ, наш современник, Н.П.Ильин, внутреннее состояние души человека [4]. Способность выразить состояние души в слове и порождает народного, национального (а в XIX в. эти понятия принципиально не различались) писателя, каким и являлся по праву Леонид Иванович Бородин.
ЛИТЕРАТУРА
1. Аксаков К.С.Наша литература. Рабство и свобода // Режим доступа: http://dugward.ru/library/aksakovy/kaksakov_trudy_i_dni.html (дата обращения: 01.12.2020).
2. Бахтин М.М.Эстетика словесного творчества // Режим доступа: http://teatr-lib.ru/Library/Bahtin/esthetic/ (дата обращения: 01.12.2020).
3. Достоевский Ф.М. в воспоминаниях современников: в 2 тт. М., 1990. Т.II. С. 99–200.
4. Ильин Н.П.Душа человека по природе своей национальна // Парус. 2018. № 68 // Режим доступа: http://parus.ruspole.info/node/9800 (дата обращения: 01.12.2020).
5. Кожинов В.В.Как пишут стихи? // Режим доступа: https://www.litmir.me/br/?b=48218&p=11 (дата обращения: 01.12.2020).
6. Пушкин А.С.Собр. соч.: в 10 тт. Т. 6. Статьи и заметки 1824–1836 гг. Незавершённое. О народности в литературе // Режим доступа: https://rvb.ru/pushkin/01text/07criticism/02misc/0996.htm (дата обращения: 01.12.2020).