СЛОВО ЧИТАТЕЛЯ
Уважаемый Сергей Станиславович!
Это открытое послание бывшему коллеге, попавшему в либеральную ловушку из лучших побуждений, я предлагаю в русский патриотический журнал потому, что всё ближе придвигается момент истины: кто разваливал Великий Союз и виновен в сегодняшних наших и мировых бедах, тех неминуемо ждёт исчезновение. Об этом свидетельствует и бегство пятой колонны во главе с Чубайсом, и самоизоляция таких, как Константин Афанасьев, понявшего, что замахивался своим пером не только на уязвимые места соцсистемы, но и на то, что было свято для русского человека.
Журнал “Наш современник” сделал за последние десятилетия благое дело: помирил белых и красных, по-своему преданных России. Пришло время помирить патриотов и тех, кто искренне заблуждался в годы перестройки, а теперь раскаивается в этом. Как говорится, повинную голову меч не сечёт. Это я понял, когда мы встретились с Костей, и я увидел на стене его квартиры в пригороде портрет Сталина, в которого он метал критические стрелы.
Май 2025 г.
ИСЧЕЗНОВЕНИЕ
(Письмо другу)
Костя, как же так? Ведь мы и работали, и дружили почти полжизни, я называл тебя старшим братом, мастером, поклонялся твоему редкому таланту сатирика-юмориста — и вдруг ты исчез из Калуги. Бесследно. Никому ничего не сказав!
Последний раз ты подарил мне свою очередную книгу “Зеркало заднего вида” в 2016 году. Прочитав её, я был немало огорчён и позвонил тебе. Но ты не ответил. Звонил потом много раз, слышал, что звонки доходили, но трубку никто не брал. Ходил потом несколько раз в дом на улице Дзержинского, но квартира, где мы много раз встречались, молчала.
Это было так на тебя непохоже, колючего, но обязательного, предупредительного человека. “Люди смеются над тем, чего не понимают”, — говорил ты. Но мне было не до смеха. Ну не мог, думал я тогда, исчезнуть журналист, которого знали не только калужане. Сатириков у нас повывели и журналы их закрыли, где ты мог скрываться?
Ещё больше забеспокоился, когда, наконец, незнакомый мужчина открыл дверь твоей прежней квартиры и сказал, что никаких Афанасьевых он не знает, квартира продана и в ней поселились новые жильцы.
Я обзвонил всех наших общих знакомых в городе и районе, но никто ничего не знал и слыхом не слыхивал. Не в силах больше ждать и надеяться, я позвонил в уголовный розыск и попросил навести справки. Сыскари очень удивились, но, выслушав аргументы, что пропал не простой журналист, а самородок, ходячая энциклопедия, “звезда”, обещавшая подняться на калужском небосклоне, согласились. И уже через несколько минут сообщили адрес. Я узнал, что живёшь ты в пригороде Калуги у внучки, ни с кем не общаешься, ничего не пишешь. И что тебе уже девяносто девятый год.
Редко кто из нашего брата-газетчика доживает до такого почтенного возраста; работёнка хотя и “не пыльная”, но погорячей, чем чугунолитейный цех. Если, конечно, служишь людям верой и правдой, не щадя себя.
Я обрадовался, ты жив. Какое чудо! Значит, сама природа бережёт тебя. И неспроста. Зачем-то ты ей нужен. А может быть эта твоя способность всё подвергать сомнению, мало что принимать всерьёз, близко к сердцу, способствовали твоему душевному равновесию и, конечно, долголетию?
Я поспешил на встречу с тобой. И увидел, что ты почти не изменился, только похудел, а голос и глаза всё те же. Спросил — почему и зачем, как крот, глубоко зарылся в своей норе, отгородился от мира, который ежедневно меняется на глазах? Настоящий газетчик не должен умирать в постели! Жизнь для него — это поле боя. Добра со Злом. А ты был настоящим, потому что, в отличие от других сатириков, не играл словами, а жил в них.
Что ты тогда ответил, отводя глаза в сторону? Мол, память стала подводить и зрение. Да и силы уже не те... Я понял, что хитришь. Уходишь от ответа. Причина иная, и говорить о ней ты не хочешь.
Это тоже было на тебя непохоже.
Воспоминаниям нашим, казалось, не будет конца. Я знал о тебе почти всё. Как и я, из крестьянской семьи, дитя войны. Успел до неё закончить семилетку, потом, после освобождения Калуги от немцев, курсы трактористов, работал в МТС, писал стихи. Всё как у людей.
— А помнишь, — спросил я, — как в домашней стенгазете ты слегка покритиковал своего отца за пьянки, и он бегал за тобой с кнутом по селу с криком: “Запорю-ю!”?
— Было дело.
— Когда?
— В тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Мне было уже двенадцать лет, — улыбнулся ты, и лицо твоё ожило, порозовело, в глазах блеснули знакомые искорки.
Античный профиль. Сократовский лоб. Лицо мудреца.
Знал я, что это твоя мать, учительница, пристрастила тебя к книгам и читал ты не что попадало под руку, а Марка Твена, Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Ильфа и Петрова, Зощенко... Напомнил тебе об этом.
— Читал охотно Апулея, а Цицерона не читал, — ответил ты пушкинской строкой.
А говорил, что память стала плоха!
Пушкин и Лев Толстой были твоими кумирами. Значок с изображением Льва литературы ты не снимал с лацкана своего пиджака.
Потом, уезжая от тебя, я продолжал вспоминать, как ты после войны, закончив культпросветучилище, работал избачом и продолжал пописывать стихи и статейки в газету. Наши судьбы чем-то похожи, я тоже работая агрономом, этим грешил. Но разница между нами была огромная: я жил иллюзиями и многого не замечал или не хотел замечать, то есть принимал жизнь такой, какая есть, а ты весь был поглощён мысленной переработкой суровой действительности. Газетная болезнь прилипчива и опасна, отделаться от неё почти невозможно. Не случайно ею переболели даже некоторые классики. И хотя гонорара от публикаций хватало только на поддержку штанов, не только поэты шли добывать информацию о важных и не очень не очень событиях своего края. Что же так привлекало их? Видеть свою фамилию в газете? Честолюбие? Или возможность познать и понять этот сложный, противоречивый мир? Ведь кто владеет информацией, тому принадлежит всё. И не всегда прав тот, кто утверждал, что в мудрости много-много печали. И упоения, восторга немало.
Пути человеческие тоже неисповедимы. В начале пятидесятых тебя, бывшего уже полупролетария, пригласили в “Знаменку” литработником. Газета партийная и очень, очень строгая, шаг влево или вправо неприемлемы! Как ты сам говорил: “Иду в командировке, как лошадь на овёс”. А я так скажу: кто во второй половине XX века не читал фельетонов Константина Афанасьева, тот не знает изнанки нашей прошлой жизни.
Начинал ты с мелких несунов, взяткодателей, мошенников, расхитителей народного добра, а закончил, пользуясь часто эзоповским языком, крупными хищниками с охранным мандатом. Вернее, не закончил, а поднялся до таких высот мастерства, что тебе стали под силу негласно и гласно запрещённые темы и авторитеты. И ты стал почти вровень с такими признанными именами, как твои коллеги по газетному делу Булат Окуджава и Николай Панченко, уехавшие потом в столицу. И даже первое перо в газете Синицын тебя признал. Признал твоё железное правило: “Сократ мне друг, но истина дороже”.
Особой популярностью у читателей “Знаменки” (тираж которой приближался к ста тысячам), пользовался раздел сатиры и юмора, под которым стоял псевдоним автора — “Туткактут”, но многие, Костя, знали, что это ты своими оригинальными подачами оживил суконный официоз газеты. Когда я спрашивал тебя, зачем скрываешься под маской, ты обычно отшучивался:
— Как называют всех нас, знаешь? Страной Псевдонимией.
— Кто называет?
— Умные люди, — уклончиво ответил ты.
Я знал, кого ты имеешь в виду, но не возражал. Забавно!
Зашёл у нас как-то разговор о Свердлове. Рано ушёл из жизни, третьим был после Ленина и Троцкого. Когда вскрыли его сейф, в нём оказались груды бриллиантов и валюты. Капитал. Про запас. “Не хлебом единым”, — с иронией говорил ты.
— Да это же очередная утка! ЦРУ подбрасывает! — воскликнул я.
— Надёжные люди сказывали, — ответил ты. — А вспомни Троцкого. С вагоном барахла уехал из России. Моё! — вот бы на чём не споткнуться!
На такие темы мы обычно разговаривали в дальнем и глухом двенадцатом кабинете редакции на площади Старый Торг (ныне), где в обеденный перерыв или после работы собиралось почти всё “гнездо Бекаса” — так называл ты редакцию, где по воле рока работали литсотрудниками преимущественно люди с птичьими фамилиями: Сорокин, Синицын, Воробьёв, Жаворонков, Птушкин, Гращенко, в основном бывшие фронтовики. То и дело окна комнаты вздрагивали от взрывов смеха. Не только анекдоты были здесь в ходу. Затрагивались и подцензурные темы. Но аккуратно, без перегибов. Все понимали: “полный”, “зрелый”, “окончательный” социализм многим хорош и ценен, но несовершенен. От зарплаты до зарплаты едва дотягиваем. Однако это дело времени. Вот ещё поднатужимся и заделаем дыры. Как это было уже не раз. Зато веры и оптимизма у всех через край. Романтики!
А однажды, помнишь? Наш богатырь Анатолий Иванов, у которого был звериное чутьё, прислушался к шороху за дверью, разогнался и ногой резко распахнул её. Кто-то в темноте коридора закричал от боли и скрылся за поворотом. Да, Костя, были в редакции и “стукачи” — те, кто пером не мог доказать свою причастность к нашему клану и “преданность общему делу”. Доказывали доносительством, ябедничеством. Но, к счастью, Бекасов был незлопамятен. Однажды он пригласил к себе Боброва и спросил, почему тот за глаза называет его жмотом. Пришёл бы сам и объяснил. Оказывается, за передовую статью установлена высокая плата, больше, чем за очерк. Несправедливо! “А вы попробуйте сами написать флаг номера — передовицу”, — посоветовал редактор.
На том и порешили. Убедил нервного Бобра!
Сегодня говорят: то, что писали мы о социализме, — сильно преувеличено, а о капитализме — правда. Стоит ли за это называть “Знаменку” нехорошим словом?
Помню, как любил ты повторять:
Салтыковы нам нужны,
Нам нужны и Гоголи,
Но такие Гоголи,
Чтобы нас не трогали.
Я, конечно, замечал, что дух отрицания и сомнения в тебе крепнет, но это никого не беспокоило, потому что — кто выступал и в газете, и на трибунах с “политически зрелыми” пламенными статьями и речами? Все были уверены, что ты — “твердокаменный ленинец”. Мастер и в утверждении наших завоеваний, и в отрицании “некоторых недостатков”. Главное — знать меру и тому, и другому.
Может быть, ты не знаешь, но мы между собой говорили, что ты можешь ответить на любой вопрос, даже на самый каверзный: почему природой управляют законы, а люди брошены на произвол судьбы? Живут на земле разумной жизнью несколько тысячелетий, но не могут прожить и одного года разумно, без войн... Да потому что на половине нашей планеты ещё не победило наше великое учение.
Золотое перо твоё, наконец, заметили в одной из столичных газет и пригласили не рядовым сотрудником, а доверили партийный отдел и избрали парторгом. Ты сам говорил, что об этом мог только мечтать.
Я заезжал к тебе, бывая по делам в столице. Отдельный кабинет с большим сейфом. А какой вид из окна — Москва под ногами! Ещё пошутил:
— Как у Свердлова?
— Покрепче, — ты открыл сейф и показал его нутро: верхняя полка была заставлена деловыми папками, а нижняя — заморскими винами. Круто!
— Что будешь пить? — спросил.
— Ты что, забыл? Я же непьющий.
— Эх, не говорил тебе, чтобы не обидеть, а теперь скажу: не пьют только подозрительные типы, мягко говоря. Так что мотай на ус.
Таким, примерно, был наш диалог. Мы просто посмеялись и разошлись, довольные друг другом. Да и чего не простишь другу!
Но “процесс пошёл”, перестройка набирала обороты. Призыв Горбачёва “Больше демократии и гласности” вызвал лавину компроматов и на власть и на её “единственно правильное научное учение”. В столичной газете, где ты работал, постарались подкрепить ослабшие теоретические и практические сваи, на чём держалась и вся надстройка. Редакторша поручила тебе подготовить ряд статей ответственных сотрудников ЦК и министерства образования. Для тебя это была великая мука, живо вспомнилась своя литрабская участь в провинции. Но когда редакторша, работавшая ещё с Крупской, попросила написать к её (редакторши) юбилею спич, ты, по собственному признанию, не удержался и в бочку мёда запустил каплю яда, тонко намекнув на возраст. Пора, мол, бабушка, на покой. На банкете вместо аплодисментов повисла гнетущая тишина. Тебе устроили обструкцию. Пришлось писать заявление по собственному желанию.
— Меня казнили как в древние времена гонца, принёсшего плохую весть, — шутил ты.
Мстительная бабушка не поленилась обзвонить столичные издательства, чтобы те даже на порог не пускали ослушника. Не помогли давние приятели — Окуджава и Панченко, бывшие тогда в фаворе и настроенные более радикально, чем ты.
Понимаю, Костя, какая острая обида пронзила тогда твоё гордое сердце. Ты, конечно, невольно вспомнил и про дворянское происхождение матери, и про своего деда и других родственников, репрессированных в тридцатые годы. Это приходилось тщательно скрывать в своей биографии. И вот неожиданно пришло время, когда этим можно было гордиться, строить карьеру. Говорят, помещичьи владения стали возвращать наследникам. То ли ещё будет!
Знаешь, Костя, глядя на этот безумный мир, иногда задумаешься, а стоит ли жертвовать собой ради неблагодарного зверья? А потом оглянешься вокруг и поймёшь, что мир держится на таких, как Христос ,и не всё ещё потеряно, что когда-нибудь на земле не будет места для тех, кто не ведают, что творят.
Вернувшись в Калугу, ты даже не зашёл в “Знаменку”, где мы заняли круговую оборону от наседавших “демократов”, а сразу направился в оппозиционную молодёжную газету, где всей командой начали “бомбёжку” так называемого “острова коммунизма” — особых многоэтажных домов у загородного парка для местной элиты — работников партийного и советского аппарата. Ты тут же включился в борьбу против привилегий, даже не обратив внимание на явно злопыхательские строки некоего борзописца Строкина, утверждавшего в пылу полемики, что во всех наших бедах виноваты русские, пьяницы, лодыри и разгильдяи. Упражнялись в редакции наперегонки, кто больнее хлестнёт бранным словом Родину-мать, попавшую в беду. Компромат на “Страну Псевдонимия” шёл широким мутным потоком и молодые журналисты во главе с опытным мастером пера не вылезали из него, пока не затихли пушки в Москве у Дома Советов. Только тогда ты несколько поутих и, подводя итоги написанным фельетонам и критическим статьям, понял, что сгоряча накропал их столько, что хватит на несколько книг. И они выходят в начале XXI века друг за другом не под псевдонимом, а под твоей настоящей фамилией. В том числе и быстро разошедшиеся “Калужские губернские очерки”, с которыми ты профессионально заглянул в глубь веков. Это было признанием, пиком твоей славы.
Браво! Рад за тебя. Краеведческие материалы особенно тебе удались. Хочется крикнуть от восторга, как Энгельс основоположнику всех идей: “Глубоко роешь, старый крот!”
Много правды в твоих творениях. Но вот что смущает. Если в краеведческих книгах перо твоё блещет и искрится, как ранее, то там, где ты берёшься анализировать и давать оценки недавним событиям, хочется с тобой поспорить: не слишком ли скоропалительные выводы, дружище? Ведь многие аналитики только сейчас начинают извлекать уроки из поспешно пройденного пути, в результате которого было почти “всё сметено безумным ураганом”. Да, перестройка назрела, романтики наломали немало дров за почти семьдесят пять лет. Но зачем же мешать в кучу и победы, и поражения? Надо бы отойти подальше и получше всё разглядеть. Ибо сказано: лицом к лицу лица не увидать. Не случайно книга о губернаторах разошлась, а другие пылятся на полках магазинов. “Страна Псевдонимия” всё же успела подготовить разборчивого читателя, отличающего не только вымысел от домысла.
Ты пишешь, что нового человека создать так и не удалось, что тут нужны не только кавалерийские наскоки, силовые приёмы. Вроде бы верно. А как же Павел Корчагин, Олег Кошевой, Зоя Космодемьянская, Юрий Гагарин, тысячи героев войны и труда? Только в Калужской области даже в эпоху застоя было более десяти тысяч орденоносцев. Кто сотворил мощную и красивую державу мира, к которой примкнули многие страны и народы? И ещё неизвестно, что перевесит на весах вечности: добро или зло первопроходцев Страны Советов и их вождей. Давать оценку тому, что мы потеряли и приобрели, рано. Это сделают уже наши потомки.
Вот как ты пишешь, например, о своей учёбе в Высшей партийной школе: “Четыре года беспривязного содержания вдали от обкомовских держиморд позволяли, говоря на нынешнем сленге, оттягиваться по полной программе, чтобы, получив диплом псевдовуза, вновь уйти под опеку держиморд, а в случае удачи самим сделаться таковыми”.
В таком же духе писали потом уехавшие за границу и некоторые наши бывшие писатели, называя Россию “сукой”.
Неблагородно. И неблагодарно. Это так на тебя непохоже!
Да, другу многое можно простить, все мы временами и заблуждаемся, и ошибаемся. Но не могу простить тебе, Костя, когда ты называешь рабским наш многострадальный, но великий русский народ.
Непонятен мне и тот сарказм, с которым отзываешься ты о своих бывших коллегах по “Знаменке” в книге “Моя злопамятная Клио”. Ведь и сам ты многие годы был “подручным партии”. А призывы твоих молодых коллег “бить по штабам” привели к гибели редактора “Знамени” Ивана Фомина.
Не ожидал, что ты станешь бросать камни и в колхозную жизнь, в деревню, ведь мы были с тобой и свидетелями не только побед, но и её насильственных проводов в небытие и забвения великих деревенских летописцев в годы так называемой перестройки.
Нет ничего горше, Костя, когда среди русских начинается раздрай, когда единый народ превращается в население — тогда действительно Отечество в опасности. И неспроста у меня возникло подозрение, что ты выключил себя из этой несуразной жизни, которую сам же сотворил, — увидев дела рук своих, почувствовав, что мир висит на волоске, что снова совершается немыслимое. То есть хотел, как лучше, а получилось, как всегда. Дать свободу людям мало, надо ещё научить их этой свободой разумно пользоваться. А некоторые из новых вельмож, сбросив в девяностых малиновые пиджаки, сели сами рулить или выдвинули своих “братков”. Это мы видим почти каждый день. В клетках. И уже нельзя писать фельетоны. Запрещено негласно. “Братков” обижать нельзя. Тем паче их покровителей. Из свободной прессы тоже ничего не получилось. Все поют в одну дуду: “Всё хорошо, прекрасная маркиза!” И теперь я всё чаще задумываюсь, кто превратил наш земной шар в клубок ниток, с которым долго играли кошки? То есть так запутал, что не найти ни конца, ни начала. И кто настраивает тех, кому мы делали добро, платить нам злом? Внешний враг или внутренний? Или и тот, и другой?
Сомнительны в твоих книгах и карикатурные “головы” некоторых правителей земли калужской, многие из них немало сделали, чтобы превратить Калугу в город-сад, каким его видят не только иностранцы. И другие твои крайности не приемлю. Ты что, уже не смеёшься над сейфом Свердлова и вагоном добра Троцкого? Поднимаешь на щит свободу, но сбрасываешь со щита равенство и братство? Неужели на видишь, какие привилегии потребовала себе не только новая вельможная знать, но и мелкая канцелярская шпана? Неужели не понимаешь, что “Страна Псевдонимия” заботилась о нас, а теперь каждый должен сам позаботиться о себе? А окна мёртвые печальных деревень? Не спорю, дикий рынок продовольственную проблему решил. И промтоварную тоже. Но сытый обыватель никогда не был ни надёжным хранителем Руси, ни героем нашего времени.
Вовсе не осуждаю тебя: сколько таких же светлых умов сбилось с пути за последние годы! Мне, как и тебе, дороги слова Вольтера: я не согласен ни с одним вашим словом, но жизнь готов отдать, чтобы вы смогли сказать его.
В ноябре 2025 года тебе исполнится 100 лет. Призываю все земные и небесные силы сделать этот юбилей для моего друга, убеждённого атеиста, только краткой остановкой на долгом пути. Дорогой Костя! Не удалось устроить рай на земле без Бога, давай попробуем найти дорогу к Справедливости и Счастью снова с Ним. Хотя русский народ никогда не отрекался от Богочеловека для одних и Человекобога — для других. Потому что, как известно, только русский народ может быть искренним другом всех других народов.
Многие лета! И пусть не подводит тебя больше зрение.
Виктор БОЕВ
г. Калуга.