ВИКТОР БРЮХОВЕЦКИЙ НАШ СОВРЕМЕННИК № 2 2025

ЯСТРЕБА КРУЖАТ. ВЫСОКИ!


ИЗ ДЕТСТВА

Степь Алтайская!..
Львы да львицы!
Зебры стелются на скаку.
Золотые сорта пшеницы.
Ежевика — по кулаку!
Выйду в поле, глаза раскрою,
На восток посмотрю, на юг.
Месяц август. Число — второе.
Речка тихая. Синий луг.
А за лугом на рыжей гриве,
Дым развесив, как рукава,
Поезд маленький торопливо
Выговаривает слова —
На два такта: мол, е-ду, е-ду;
На три такта: мол, хо-ро-шо...
Ты за мной не ходи по следу,
Ты, пацан, маловат иш-шо...
Он кобенится, он грохочет,
И ему не дано понять,
Как обидно мне, что не хочет
Он с собою меня забрать.


* * *

...Я ставил капканы, я целился влет,
Я острой пешнею распарывал лед,
Я жег керосин, я читал по слогам,
Я слушал, как холод гулял по ногам,
Когда красный сеттер распахивал дверь
В избушку, где жил я, как маленький зверь,
Зажатый снегами, покинут судьбой,
С чадящею в небо кривою трубой.

Красивое время! Эпоха печали!
Ни целых сапог, ни крыла за плечами.

Зола поутру. Выгребаю золу.
Горящие угли стекают во мглу
По длинным сугробам, туда, где заря
Ползет на курган сквозь броню января.
Стекают, шипят, в темноте пропадая.
Над мертвой трубою луна молодая
Скуластой казашкою треплет косу,
И звезды, как деньги, звенят на весу...

А мне-то — до них! Я золу высыпаю,
И печку топлю, и в тепле досыпаю...

Красивое время! Такое начало,
Что каждая жилка струною звучала!

И если прикрою глаза, то видна
Под чистыми звездами та сторона,
Где славился труд, поощрялись проказы,
Где боль выплавлялась в такие алмазы,
Что их не продать, не оправить в металл...

Там я человеком, наверное, стал.


* * *

Мой дед — кулак, мой батя — подкулачник,
Я их наследник, выросший в стране,
Где сто задачек предлагал задачник,
И ни одной задачки обо мне.

Глухая полночь фитилем чадила,
Нашептывала детскому уму...
“Из труб лилось и в трубы уходило...”
Зачем лилось — неясно никому.

“Из точки А, и следом... и навстречу...”
А за окном катили мимо нас
Тяжелые составы лес, и гречу,
И дух семипалатинских колбас.
Все мимо, мимо с многотонным гулом.
Легко считать и горестно смотреть,
Как будто столько ртов за Барнаулом,
Что их не прокормить, не обогреть...



СЕМЕЙНОЕ

Светлой памяти отца,
Василия Ивановича

I

И прежний пыл зачах, и пустота в очах,
Как будто за спиной ни радостей, ни бед.
Зачем они тогда сломали твой очаг?
И вот теперь ты стар, и вот теперь ты сед.

Ни сеятеля нет, ни свежей борозды,
Былое утекло водой сквозь решето.
О время! Нет границ для этакой беды,
И подсудимых нет: поскольку — судьи кто?

Я отоварю рубль, согреюсь у плиты,
Послушаю себя, прислушаюсь к трубе,
О время, не спеши, дай разглядеть черты,
И осознать успеть — кто виноват в гоньбе.

Грядет ли новый кто, чтоб осенить крылом,
И душу подлечить, и совесть подлатать...
Давили на испуг, пытали на излом,
Под соснами во мхи укладывали спать.
...Ах, эта Парабель!..

...Зари шафранный цвет!..
Пески Караганды, тяжелых штолен гуд...
Твое кайло при мне, былого блеску нет,
Но уголь раздробит, коль снова призовут.

II

Мороз!
Остра его заноза!
Глаза слезятся, сушь во рту.
Даль стекленеет от мороза,
И птица гибнет на лету.

Алтай послевоенный.
...Выжить!..
Одна забота — не пропасть.
Добыть свинец, патрон запыжить,
И с тридцати шагов попасть!

И, кровью руки обагряя,
Тропу звериную с людской
Судьбою намертво смыкая,
Вселенской исходить тоской.


* * *

Дом, когда-то крепко срубленный,
Покосился и провис.
Ставней нет, карниз насупленный,
А ведь было — под карниз
Солнце било из-за озера,
Золотило всё окрест.
Солнце!
Нет главнее козыря!
И не будет. Вот те крест!

С золотыми переливами
Шли пшеницы в полосе,
Птицы плавали над гривами,
Кони фыркали в овсе.
Всё мое! Родное, древнее –
Кони, коршуны, роса...
Я иду по-над деревнею,
Щурю длинные глаза.

Дух болит и сердце горится,
Где погодки, где родня?..
Бельмами пустыми горница
Тускло смотрит на меня,
Белым светом заморочена,
Словно шепчет, мол, беда...
Неужели всё окончено,
И моя уходит вотчина
Дом за домом
В никуда...


КОНИ КЛОДТА

I

Пропахший камышами и туманом,
С батоном в сумке и пустым карманом,
Счастливый, как Колумб, открывший Новый Свет,
Покинув мир скрипучего вагона
И примеряя зыбкий свет перрона
К своим плечам, я вышел на проспект.

На всех домах сверкало и блестело!
Наш председатель за такое дело
Электрика уволил бы давно.
Но Невский был раскрашен и расцвечен,
И каблучки стучали в этот вечер,
Как тысячи костяшек домино.

Я шел — не знал куда, но знал — откуда,
И верил я — должно свершиться чудо,
Оно меня нашло на мостовой:
Какой-то парень с мышцами атлета
Держал коня, а тот в потоках света,
Подняв копыта, замер надо мной!

Как будто бы в ночном, в степи Алтая,
На задние копыта приседая,
Не ощущая тяжести узды,
Он пляшет у костра в туманном дыме,
Огромный!
И передними своими
Копытами касается звезды!

Был этот конь так хорошо сработан
(Наверно, скульптор конюхом работал!),
И я надолго замер у коня,
Дивясь его забронзовевшей силе.
А люди воздух рвали и месили,
Толкались и ворчали на меня.

Но я не замечал их недовольства.
В моей породе есть такое свойство —
Стоять и удивляться на виду...
И думал я, стирая пот с ладоней,
Коль в городе живут такие кони,
То я, наверно, здесь не пропаду.

II

И сказала: под осень уйдешь из села...

Случилось, как цыганка предсказала...
Бензин вдыхая, в проблесках огней,
Проспектом от Московского вокзала
Я шел и вышел точно на коней.

Народ спешил. Как божии коровки:
Туда-сюда... Цветастые зонты...
Эстонцы и чухонки, полукровки
С прививками балтийской красоты.

Сквозило время. Кони выгибались.
Атлет держал тяжелую узду.
Нить Ариадны намотав на палец,
В грядущее свое как в темноту

Я выдвинул плечо:
— Ну, здравствуй, город!
Не испугаешь! Нет, не убегу...
Вербуй меня, пытай, я хоть и молод,
Но многое умею и могу.

Я расскажу тебе былину-сказку,
Что мне досталась от отцов-дедов,
И горностая покажу, и ласку,
И покажу алтайских беркутов;

Степную даль и всё, что там за далью
Живет от века мудро и хитро...
И, посвятив тебе стихи, оставлю
Я на твоих конях своё тавро.

III

Всё несутся! Шальное отродье!
С опаленною зноем губой.
Я запутался в ваших поводьях
Всей своей непонятной судьбой.
Голубые гривастые звери!
Мост Аничков — родное село!
Подойду, засмотрюсь и поверю,
И услышу как скрипнет седло.

Только скрипнет и — всё! И — погнали!
Берегитесь подков, “жигули”!
Вы такое видали едва ли,
Да и где бы увидеть могли?

На Дворцовой? Так это не кони,
Их, покорных, ведут в поводу,
На таких не умчишь от погони,
И подковой не выбьешь звезду.

А для этих — все звезды под ноги!
Унесут, растворятся во мгле,
Даже если не будет дороги,
Даже если я мертвый в седле.

Унесутся! Хоть к Господу Богу!
На кровавых губах унесут!
Потому что иначе не могут,
Потому что я знаю — спасут.



ПАМЯТИ ПАВЛА ВАСИЛЬЕВА

Скоро ль, скоро на беду мою...
П. Васильев

I

Здесь легка строка
И напев красив,
Тянет свежестью от реки.
Я читаю стих, прибывает сил.
Ястреба кружат. Высоки!

А над займищем облака плывут,
В Иртыше вода голуба...
У калитки тени — родные ждут.
Не воротишься.
Не судьба.

Не воротишься...
Даль безмерная —
Ни могилы нет, ни креста.
Не ходи в Москву, гибель верная,
Окаянная суета.

Колокольный звон. Звуки стрёмные.
Говорок не тот и не те.
Письма тайные, речи темные,
Золотой обман в решете...

А река течет, не кончается,
Плещет в камень волной крутой...
Над Лубянкой темь, ночь венчается
С черным космосом, с пустотой.

II

Вот и снова пурга завела карусель,
Развернула под окнами белую скуку.
Это Павел Васильев стреляет гусей,
Сквозь решетку просунув двуствольную штуку.

И валит белый пух, над страной гогоча,
А в подвалах Лубянки ни капельки света.
И озноб сотрясает плечо палача.
И оглохла Москва от казачьих дуплетов.

Ой, земляк, сколько выбил из птицы пера!
Ой, земляк, так стреляют лишь перед бедою...
Наберу полный чан голубого добра,
Растоплю и омоюсь небесной водою:

Отомрут все печали, пахнёт полынём,
И на гнутых ногах казаны возле стаек
Развернут животы над кизячным огнем,
И татарской луною сестренка босая

Станет дуть на угли, на колени припав,
И забулькает варево — пшенка с картошкой.
Ах, как вкусен кулеш с горьким запахом трав
И печеной на углях пшеничной лепешкой.

И овчинным тулупом туман от реки
Наползет, и в ночное отправятся кони,
И в посконных рубахах замрут мужики,
Уронив на колени большие ладони...

Где ты, эта страна? Затерялась в веках.
Саманы, таганы, запах пала и каши,
И тяжелая доля в тяжелых руках,
И побитые холками задницы наши...

Бей, Павлуха! Пали! Пусть валит белый пух!
Коль не дали допеть, дайте здесь насладиться...
Пролетит над страной красноклювая птица,
Но напрасно замрет в ожидании слух.

Не допел... Вороной у далекой юрты
Не дождется хозяина. Вымерло поле.
Горькой солью, проклятою горькою солью,
Забивали не только кайсацкие рты.

Я смотрю за окно. Я живу сам не свой.
Эх, Россия-кошёвка, ну, что ж ты, ей-богу,
Вновь летишь над обрывом... убит ездовой...
Вороной без вожжей не осилит дорогу.

III

Ты, научив нас — как,
Всего не рассказал,
И жизнь свою,
Не прожив и полсрока,
Свернул петлею, в узел завязал,
И затянул...
А силушка — от Бога!

IV

Чудес качая решето,
Крупицы выбираю.
Я знаю — Пушкина за что,
И Лермонтова — знаю.

И — Павла...
Павел! Боже мой...
Досады сколько, боли.
В Москве хана Москве самой,
А чужаку тем боле.

Твоя беда, твои слова
Со мной опять и снова...
Ах, Павел, Павел...
Степь мертва,
Ей не хватает слова.

Я эту грусть не залечу,
Пытаюсь вот, батрачу...
Всё вижу, знаю и молчу.
Петь начинаю — плачу.