“ПИРАМИДА” Л. ЛЕОНОВА И ВНУТРЕННЯЯ ПОЛЕМИКА С М. ГОРЬКИМ
К 125-летию рождения Леонида Леонова
Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным.
А. C. Пушкин
Леонид Леонов — один из немногих классиков отечественной литературы, который прошёл весь путь России XX века: от революции 1917 года до распада великой державы в лихие 1990-е. Писатель-мыслитель, провидец, мастер “орнаментальной” прозы, он создал произведения, отражающие целые этапы развития страны. “Барсуки” (1924), “Вор” (1927-1993), “Дорога на Океан” (1935), “Русский лес” (1953), “Evgenia Ivanovna” (1963), “Пирамида” (1994).
Итогом духовной эволюции писателя, его раздумий о судьбе России и цивилизации стал двухтомный роман “Пирамида”. В нём сфокусированы тревоги и откровения Л.Леонова за полстолетия. В том числе и пожизненный диалог с Максимом Горьким — наставником и защитником молодого художника.
1. Путь к независимости
С первых произведений Л.Леонова просматривалось пересечение двух планов: бытового и философского, исторического и космического. Молодой художник изначально чувствовал себя сыном неба и земли, сознавал, что человек и его история — источник и средоточие конфликта добра и зла, Бога и дьявола.
Уже первая гимназическая поэма “Земля” повествовала о заговоре сатаны против Творца и трагической участи человеческого рода1. Затем будет написана “Легенда о Калафате”, рассказ “Деяния Азлазивона”2, появятся многочисленные намёки и суждения о катастрофичности нынешней цивилизации (проза 1920-1960-х годов). В 1980-1990-е годы эта тема развернётся в романе “Пирамида”, развернётся в большой спор о человеке.
В начале 1990-х годов Л.Леонов заметит с редкой для него прямотой: “...нужно всем нам пристальнее вглядеться в привычные ходячие аксиомы, вроде “Человек — царь природы”, а также другие прижившиеся заблуждения, которые по очевидной ветхости своей становятся зловредными фальшаками”3. Раздумье о сути человека и его судьбе составляет основу последнего произведения. И здесь писатель неизбежно вступал в скрытую полемику с М.Горьким.
В длительной и непростой истории отношений двух классиков ХХ века есть характерная деталь, указывающая на их расхождение во взгляде на человека. Известно, что Горький отечески поддерживал молодого писателя, возлагал на него большие надежды, неоднократно отводил угрозу расправы над ним за преклонение перед Достоевским, уважительное отношение к прошлому и критическую приглядку к революционной перестройке. Однажды Горький спросил: “Что Вы, Леонид Максимович, всё смотрите на небо?” Леонов ответил: “Я смотрю, чтобы убедиться: “Человек — это звучит гордо”4. Горький всю жизнь сознательно утверждал гуманистический взгляд на человека, хотел видеть в нём творца и созидателя более достойной жизни. Леонов же не только сомневался в истинности такого подхода в ХХ веке, но и воспринимал человека в более сложном, трагическом ракурсе. Трезвый, бесстрашный взгляд писателя на мир лишён идеализации и предполагает полноту ответственности человека за всё, что сделано им на Земле.
Это расхождение было изначально заложено в творческих ориентирах писателей, но до конца 20-х годов не проявляло себя. Взаимные симпатии и нарастающее сближение отводили в сторону то, что могло помешать их дружбе.
Летом 1927 года Леонов совершает поездку в Европу и в течение трех недель гостит у Горького в Италии. Леонову было 28 лет, Горькому — почти шестьдесят. Автор оригинальных повестей и романов “Барсуки” и “Вор” вызывал профессиональный интерес Горького5, а Леонов с радостью открывал в именитом писателе крупную личность и подвижника в литературе. Из ряда воспоминаний и публикаций мы знаем, насколько насыщенным было это пребывание и как непосредственно и живо проходили совместные встречи гостей Горького. Свои впечатления молодой писатель выразил в маленьком очерке “Поездка в Сорренто” (1927)6. В нём очевидно не только преклонение перед Горьким, но и зоркость в создании его образа.
Внешность Горького ассоциируется у Леонова с окружающей природой: “Высокий человек, моложавый, в знакомых всему миру усах, в голубой рубашке и сам — как море и небо кругом — тоже какой-то голубой весь, стоит на пороге”. Описание Горького начинается с его улыбки: “она испытующая, с лукавой приглядкой, бесконечно дружественная” (Х, 9). Леонов обращает внимание на первое впечатление от Горького: “…неистребимая способность заражаться интересами и настроениями молодых, и ещё — благословенная, юношеская жадность к жизни” (Х, 9).
Этот небольшой эскиз пронизан благодарностью всемирно известному писателю за внимание и расположение. Леонов скажет об этом лаконично, но значительно: “В Сорренто я познакомился с человеком Алексеем Максимовичем Пешковым” (Х, 9). Потом Леонов будет неоднократно возвращаться к этой встрече, углублять и расширять свои впечатления опытом последующих отношений. В очерке “О Горьком” (1932) незабываемые впечатления и подробности первой встречи будут осмыслены в контексте 40-летнего писательского пути Горького, редкой его работоспособности и эрудиции. Леонов особо отметит благотворную роль Горького в воспитании литературной молодёжи, в становлении многих отраслей советского искусства.
Горький стал незримым покровителем молодого писателя. Леонов почувствовал себя увереннее и в то же время при самом уважительном отношении к Горькому сохранял независимость представлений и творческих исканий. По мере обретения зрелости Леонов и сам становился объектом пристальной и взыскательной приглядки со стороны своего учителя, проходил скрытое испытание на преданность.
С начала 30-х годов отношения двух единомышленников осложнились. “На первых порах, пока не вмешались злые люди, — заметил Леонов в “Венке А.М.Горькому”, — я сам испытал на себе вдохновительные чары горьковской дружбы...” (X, 516). Причины осложнений крылись не только в наветах недоброжелателей, ревниво относящихся к сближению Горького и Леонова, не только в стечении неблагоприятных обстоятельств или в оплошностях Леонова, в которых он признаётся откровенно и искренне. Да, оплошности были. Одну из них Леонов допустил действительно в неудачный момент.
Весной 1931 года, находясь в гостях у Горького в Сорренто, он часто беседовал с ним и делился сокровенным. Во время одной из прогулок Горький сказал: “В сущности, я всего лишь беллетрист, а Вы — настоящий сочинитель”. При жизни Леонов не разрешал озвучивать вторую часть фразы, считая это некорректным. В устном разговоре он заменял её косвенным обозначением: “…далее Горький сказал обо мне очень лестные слова, которых я не заслужил”7.
О. Михайлов передаёт следующий комментарий Леонова о той встрече: “Горький был великим просветителем, которого радовали успехи молодых людей. Обычная реакция на чужой успех — желание превзойти. Возможно, мне нужно было возразить на его слова. Но я промолчал”8.
Сегодня мы вправе только предполагать, что стояло за высказыванием Горького. Возможно, он хотел почувствовать в своём питомце б’ольшую привязанность к себе и поддержку в минуту сомнений. А может быть, это было испытанием молодого соратника по перу на тщеславие и искушение лестью? Можно допустить, что подобное самоумаление писателя было вызвано неудовлетворённостью собой как художником и признанием того, что слишком много времени отдано общественным делам, переписке, собиранию литературных сил в стране... Возможно, сыграла роль и невольная ревность к быстро набирающему признание коллеге. И естественно, что это личное суждение должно было вызвать решительное возражение со стороны Леонова и признание несомненности статуса и значения Горького в литературе.
Сам Леонов объяснил эту откровенность Горького неизбежным судом художника над собой: “Наступает со временем такой момент, когда человек подходит к зеркалу и смотрит: “Что же из тебя вышло?.. На что ты истратил жизнь?..” Словно подходишь к стойке, где дают заработок, ожидаешь пятьсот рублей, а тебе выкладывают три с полтиной. Так я сейчас отношусь к себе, довольно зло. Сколько ещё желаний! Я думаю, что и у Горького было предвестие. За пять лет до кончины он оглядывался на себя, на свою жизнь. И может быть, ожидал какого-то опровержения от меня. А я смолчал!..”9.
Да, Леонов мог проявить подчас не только сдержанность и неуступчивость, но даже жестковатость и холодность. А потом — сожалеть и осуждать себя за невнимательность. Отметим, что в каждом таком случае Горький предпринимал “асимметричные” действия, указывающие молодому соратнику на уязвимость ряда его собственных творческих решений. Он как бы восстанавливал паритет в отношениях и право не только поддерживать Леонова, но и профессионально, без всяких скидок, оценивать сделанное им.
После открытого обсуждения Горьким рассказа Леонова “Возвращение Копылёва” в 1931 году и критики его за изображение жестокости русского народа к молодому писателю пришло осознание зрелости и вытекающего из него одиночества. Леонов поясняет это так: “Я ушёл, ночь провёл плохо. И понял: я вырос, я один, я на дороге. Никого нет. А камень в спину — стой на ногах. Я вырос”10.
Конечно, творческие отношения продолжались и дальше, и в драматичном эпизоде беседы со Сталиным в 1931 году на квартире Горького хозяин дома вступился за Леонова, позволившего себе оспорить мнение вождя. Эта открыто выраженная поддержка не только спасёт жизнь Леонова, но и неоднократно отведёт нависавшую над ним угрозу расправы. Горький приглашал Леонова к себе, когда приезжали именитые гости (Уэллс, Эррио), но личная дружба двух писателей угасала.
Отношения окончательно ухудшились после прочтения рукописи “Дороги на Океан” и резкого отзыва. Горький был уже тяжело болен. И сам факт его развёрнутого письма с множеством упрёков свидетельствовал о принципиальном неприятии подхода автора к изображению Курилова — как личности и типа эпохи: “...я имею право ждать, — пишет Горький, — что Курилов будет показан именно в работе, что передо мной раскроется тайна его техники. Вы показали, как умирает Курилов, а не как работает он”11.
Помимо творческих разногласий в оценке героев своего времени и способах их изображения, примешивались и личные аналогии, домыслы недоброжелателей, которые усугубляли ситуацию и могли вызвать обиду Горького. Литературовед М.Бенькович допускает, что раздражённый отзыв Горького был вызван и внелитературными обстоятельствами: в образе Курилова он усмотрел некоторые собственные черты: “Ведь помимо всего прочего, — отмечает исследователь, — Курилову передано даже знаменитое горьковское оканье и его любимое слово (“Была у меня о-тличная трубка…”, “о-тличный такой”)”. И приёмный сын Курилова называет отца по имени, Алексеем, как называл Горького его сын Максим. Да, наконец, и имя Курилова с характерным усечением отчества — Алексей Никитич — очень напоминает имя Горького — Алексей Максимович12.
М. Бенькович полагает, что Горький не мог не увидеть в Курилове черт своего облика, и это вряд ли было приятно ему, поскольку Курилов показан в сложных обстоятельствах личной жизни: Горький был тяжело болен, а Курилов умирает в жестоком испытании, которому подверг его автор. Раздражение Горького такого рода, считает М.Бенькович, что сдержать его оказалось трудно, а объяснить — неловко. В результате письмо осталось неотосланным13.
И тогда, и позже Леонов будет многократно возвращаться к отношениям с Горьким и шаг за шагом восстанавливать детали былой дружбы, вдумываться в их оттенки и значения, которые они приобретали на исторической дистанции. И с горечью признает, что восполнить такого собеседника и критика невозможно. “Я очень остро переживал разрыв с Горьким, — говорил Леонов. — Мне нужен был строгий читатель, который мог бы указать на всё. Чем выше отзыв, тем умнее должен быть человек. Горький был необходим как читатель по большому счёту”14.
В сентябре 1940 года пьеса Леонова “Метель” решением Политбюро ЦК ВКП(б) (от 18 сентября 1940 года) была объявлена “злостной клеветой на советскую действительность” и запрещена к постановке в театрах. Леонов был подвергнут в печати жестокой критике и ожидал самого худшего, но прежнее отношение Горького защитило от нависшей угрозы.
Дочь писателя Н.Л.Леонова сообщает в своих воспоминаниях: “Мне не раз приходилось слышать, как папа задавался вопросом: что спасло его в тот страшный сороковой год от крайней беды, ареста, исчезновения? И каждый раз он приходил к одному и тому же выводу. И вспоминал Максима Горького.
За несколько лет до описываемых событий папа был у Горького, и неожиданно для обоих приехал Сталин. Гостеприимный хозяин пригласил на обед, во время которого был разговор о советских писателях, и Алексей Максимович сказал: “Имейте в виду, Иосиф Виссарионович, Леонов имеет право говорить от лица русской литературы”.
Возможно, это и было спасительным оберегом, охранной грамотой на будущее”15.
2. Благодарность наставнику
Итоговые представления Леонова о Горьком отражены в речи “Венок А.М.Горькому”, произнесённой в 1969 году в Кремлёвском дворце съездов в связи со столетием со дня рождения художника. В ней Леонов фактически проигнорировал официально признанный статус Горького как “великого пролетарского писателя” и сосредоточил внимание на его гуманизме и просветительстве, на противоречивости личности художника и парадоксальности его представлений. Вся речь Леонова содержит скрытую полемику с догматическим подходом к искусству и благодарность Горькому — защитнику и хранителю высоких заветов русской классики.
Рассматривая его в числе великих писателей (Чехова и Толстого), перешагнувших рубеж века, Леонов отмечает широту влияния Горького на общественное мнение своего поколения. Горький предстаёт не только выдающимся художником, но и просветителем, перекинувшим, как мост, “идею литературного служения из девятнадцатого века в наш, двадцатый” (X, 517). Для Леонова он — провозвестник гуманистической новизны (Х, 513) и “селекционер” “более качественного... отборного людского зерна...” (Х, 513).
Гуманизм Горького видится Леонову, прежде всего, в поэтизации человека как творца всех ценностей на Земле. Суть Горького, по Леонову, это “вера в человека как главную ось мира, вокруг которой и крутится всё остальное, второстепенное, включая светила небесные, созданное единственно в расчёте на человека и на его потребу, потому что только человеку и посильно выделить давно искомые смысл и красоту из этого бешеного, волчком запущенного хаоса. Человек с большой буквы и был религией Горького...” (X, 513).
В своём выступлении он не избежал критической оценки просветительской линии, к которой принадлежал Горький, и тех последствий, к которым она привела в 20-30-е годы при утверждении вульгарного социологизма. В докладе немало язвительных оценок идеологии, сохранявшей свою живучесть и в послевоенные десятилетия.
Более сложным представляется интеллектуальный подтекст, который пронизывает доклад и который так хорошо замаскирован, что не дал повода для упрёков писателя в излишнем вольнодумии. Прежде всего, это мысль о том, что литературное служение обществу должно “сообразовываться с творческой конституцией художника” (X, 517), а набат или “командный призыв к немедленному подвигу” (X, 517) неуместны и вредны. Развёртывая это положение, Леонов ссылается на доверительное суждение Горького, что “гении объединяются не по профсоюзам, а понятие художнического призвания не совпадает с ремеслом, что большое произведение всегда будет концентратом духовной биографии его создателя, в отличие от перронной кассы, действующей безотказно” (X, 517-518).
Леонов вскрывает опасность и знаменитого лозунга Маяковского, насаждаемого в литературе: “По счастью, далеко не каждому дано приравнять своё перо к штыку, и наступает час однажды, когда дальнейшее применение этого слишком универсального прибора для деликатных операций на мозге и сердце может повести к совсем обратным следствиям” (Х, 518). Он обращает внимание на тот факт, что, несмотря на различия в творческом почерке молодых авторов, “великий Горький не сделал и попытки править их на свой образец” (X, 518).
В “Венок А.М.Горькому” Леонов вводит доверительные признания классика, расходящиеся с его публичными постулатами о человеке, соцреализме и воспитании нового гражданина. Эти суждения свидетельствуют о широте и парадоксальности мышления Горького, о многоликости его, о том, как “много всего и всякого было в Горьком” (X, 512). Во-первых, Леонов указывает на замечание Горького “о небесполезности заблуждений в человеческой культуре как промежуточного этапа, как отрицательного опыта, нередко помогавшего мышлению в поисках истины...” (Х, 523-524). Что именно подразумевает Леонов под “отрицательным опытом”, мы узнаем в “Пирамиде”, где построение социализма в России расценивается как урок Западу не повторять наших ошибок.
Леонов указывает на глубокий намёк Горького: “...дурные примеры в литературных произведениях иногда выгоднее показа хороших — при условии, конечно, что порок и преступление уравновешиваются этическими нормами в них же самих содержащегося наказания. Недаром церковь издавна предпочитала воздействовать на воображение паствы картинами адских мук, нежели беспредметного райского блаженства, сопряжённого с атрофией как телесной, так и умственной” (X, 524). И далее писатель делает неожиданный переход к самому Горькому: “Верно, оттуда же происходила и общеизвестная горьковская любознательность ко всякого рода еретикам и ересям, которыми от века открывалось наступление всякой благодетельной новизны” (X, 524). Еретичность Горького фактически противостоит его официальному положению и открывает более сложный взгляд на роль художника и творчества.
Во-вторых, обращаясь к стихотворению Пушкина “Пророк”, Леонов развёртывает мысль о “могущественной целебной горечи, в равной мере обеспечивающей величие нашего искусства и нравственное здоровье нации...” (X, 526). Эту мысль он соотносит с Горьким, у которого “все книги и впрямь отменно горьковаты для ума” (X, 526), а затем выстраивает родословную этого вернейшего средства от “исторической слепоты”. “Почему-то горьки на вкус все наиболее знаменитые лекарства с классическим сабуром во главе; от века отзывал полынкой богатырский и тоже кислым квасом запиваемый хлебушко российского земледельца, и, уж конечно, на свете нет аромата сытнее для души, чем горьковатый дымок над костерком, и что-то не помнится, чтобы в лучших, признаться, весьма унылых порой наших песнях когда-либо восхвалялась утешная сладость сахара-рафинада, от злоупотребления которым, по глазастой народной примете, родятся весьма хилые да золотушные детки. Недаром всё о той же неподкупной мудрой горечи говорит и начертанная на могильной плите Гоголя вещая цитата из горького Иеремии, насмерть побитого камнями за обличение царей и толпы. Вот в какую дремучую даль уводит нас родословная этого вернейшего средства от исторической слепоты, катализатора гражданских добродетелей, благородной присадки и на лемех плуга, и на боевое лезвие — горечи... Не за эту ли целительную горечь волна признанья всенародного подняла Максима Горького столь высоко над современниками и на гребне своём донесла до наших времён?” (X, 526).
В-третьих, в тексте доклада время от времени возникает тонкая ироническая окрашенность, намёк на возможность иного истолкования мысли, скрытое мерцанье многозначности авторского образа и слова. Так, в начале доклада Леонов говорит о выдержанности всех произведений Горького “в одном ключе” (X, 513) и раскрывает идею, которая увлекла писателя: “В те давние годы уже дозревал великий план генеральной перепашки всей жизни, причём именно Горький как бы брал на себя подготовку кадров для грядущего, как оно мыслилось тогда, — одновременно поэтическое и уже грозное, обусловленное логикой социальной целесообразности, построенное из целых чисел и химически чистых элементов, хотя бы и не встречающихся в природе, в обстановке почти стерильной от загрязнений, сопутствующих всяческой жизни, без статистических уклонений, обозначившихся впоследствии... Словом, как всегда и рисовалось оно в черновых набросках всех благороднейших мечтаний о праведной жизни, начиная с утопистов и даже пятнадцатью веками раньше” (X, 513).
Иронические замечания этого отрывка (“как оно мыслилось тогда”, “как и всегда рисовалось оно”) сразу разделяют идеальное намерение и реальное осуществление, предваряют последующее описание. Этот текст пронизан скрытной иронией в адрес будущего, построенного из чистых элементов, подчас не встречающихся в природе, по логике социальной целесообразности в обстановке стерильной чистоты от живой жизни. Скрытая издёвка автора над прожектёрством, наивностью мечты о “золотом веке”, выспренностью самой лексики — “великий план генеральной перепашки всей жизни” (X, 513), “благороднейших мечтаний о праведной жизни” (X, 513) — не умаляет идеализм Горького, но одновременно не означает признания его веры в человека как в истину.
Отмечая неудовлетворённость художника достигнутым на склоне зрелых лет, Леонов пишет: “С той предпоследней, достигаемой однажды вершинки видней становятся гигантская панорама века и проложенные там вехи так называемого человеческого шествия к там называемым звёздам — понятней делается вседвижущая анатомия людских страстей...” (X, 520).
Дважды повторенная оговорка “так называемого” выявляет здесь не стеснительность писателя за высокое слово, а неудобство за обессмысливание его для автора и необходимость использования для передачи атмосферы того времени. Что же касается самого определения пути как “человеческого шествия к... звёздам”, то данная метафора приобретает отчётливое ироническое звучание.
Поскольку публичное выступление на торжественном собрании в Кремле ограничивало свободу высказывания, Леонов использовал ироническую подсветку ряда официальных положений. По существу, он заложил возможность двойственного истолкования своего отношения к ним. Проницательные слушатели могли оценить глубину мысли писателя, прозорливость его взглядов, виртуозность образного слова.
Леонов поступил достойно, отдав дань Горькому — художнику и просветителю. И сделал это с высочайшей ответственностью и искренностью. Он закрепил в общественном сознании 70-х годов облик выдающегося гуманиста, трибуна и бунтаря, охарактеризовал его историческое значение, выразил благодарное отношение современников. Он также приоткрыл многомерность и противоречивость личности писателя, представил его как явление эпохи, осмыслить которое ещё предстоит будущим поколениям.
В своей речи Леонов не только корректирует образ Горького, утверждаемый официальной идеологией, но заменяет его другим Горьким — защитником традиций классики XIX века, писателем, широко мыслящим, не укладывающимся в рамки доктрины соцреализма. Фактически он выявил в Горьком скрытого союзника в углублённом философском осмыслении действительности, противостоящем эстетической нормативности, освящённой его авторитетом. И только через 26 лет, в 1994 году Леонов обнародовал в “Пирамиде” свою интерпретацию человека, социализма и будущего цивилизации, которая расходилась со взглядами Горького и, по существу, отводила их как заблуждения идеалиста.
История отношений двух писателей обогатилась в последний период новыми подробностями. Она представлена в одной из глав монографии О.Михайлова “Мироздание по Леониду Леонову” (1987), в материалах книги “Леонид Леонов в воспоминаниях, дневниках, интервью” (1999), в книге Александра Овчаренко “В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов” (2002). И всё-таки оперировать в осмыслении этой темы личными обстоятельствами недостаточно. Глубинные причины заключены в разногласии по принципиальным позициям, которые в 1930-е годы оказались значительнее личных симпатий, творческих интересов и благодарности Леонова старшему коллеге за поддержку. Прежде всего, это расхождения в мировоззренческом плане, в понимании человека и мироздания, наиболее отчётливо выраженные в романе “Пирамида”.
3. “Пирамида” как предостережение
Итоговое произведение Леонова определено ёмко и чётко: “роман-наваждение в трех частях” (1, 1). Это обозначение вызывает две ассоциации. Одну — с традицией трёхчастного построения романа в виде своеобразного треугольника (пирамиды). Другую — с практикой писателей ХХ века вводить уточнения в жанровое определение произведения: роман-притча (эссе, сказка, трагедия) и т.д. Специфика леоновского уточнения в том, что оно указывает на состояние автора (наваждение) и его отношение к содержанию произведения.
Леонов сознательно использует в романе “миражность” изображения и объясняет это неуловимостью реальной жизни. В нашей беседе в 1991 году он заметил: “...материал сегодня расплывчат, неопределёнен... Нет слов, которыми можно охватить действительность. Чтобы передать её, нужны условные формы, близкие не то чтобы драматургии абсурда, но допускающие вторые планы, когда можно предположить разные истолкования”16. Признание писателя существенно. Однако в обстоятельствах текучести жизни чувство меры и вкуса особенно важно. Оно должно уберечь автора от нарушений допустимых границ, чтобы приём не стал ловушкой для читателя, не видящего чёткого отношения к изображаемому.
В “Пирамиде” перед нами не просто наваждение, которое мучает и преследует писателя, но и роман-наваждение, то есть художественно оформленное, введённое в жанр романа навязчивое видение. Авторское обозначение содержит несколько смысловых оттенков. Во-первых, Леонов указал на поэтическую условность произведения, снял упрёки в пристрастии к таинственным явлениям жизни, к области, недоступной нашему сознанию, определил свой интерес к ним как к навязчивой картине, за которую он, автор, как бы не несёт ответственности. Одновременно избранный жанр предоставил внутреннюю свободу в изображении таинственного, возможность полёта фантазии, право на поэтическую условность.
Во-вторых, понятие “наваждение” дало возможность установить дистанцию между автором и изображёнными событиями, критически отнестись к происходящему, подвергнуть его анализу и сомнению. Оно обеспечило свободу мысли на всём пространстве романа, позволило поставить сложнейшие проблемы и дать их многомерное истолкование.
В-третьих, понятие “наваждение” создало дистанцию между автором и идеями, которые утверждаются в романе, между автором и мыслью о катастрофичности современной цивилизации. Леонов как бы отстраняется от её навязчивости и неумолимости. Он позволяет читателю отнести её на счёт того же наваждения, которое диктует художнику эту версию. Иначе говоря, Леонов отводит тиранию созданного наваждения, предоставляя читателю право самому решать, как воспринимать его.
В романе художественный вкус мастера вступает в противоречие с потребностью в “кинжальном” выпаде, в использовании “шоковой терапии”. Объективность осмысления сталкивается с пристрастностью, поэтическая условность — с предельной серьёзностью. В самом названии жанра автор снимает абсолютизацию изображённого и предлагает отнестись к нему как к художественному явлению, не претендующему на действительное пророчество.
В то же время жанровое обозначение романа должно быть рассмотрено в контексте с авторским предисловием и самим произведением. Предисловие ужесточает жанровое название и служит прямым обращением писателя к потомкам. Это жёсткое вступление является публицистическим ключом к роману, свидетельствует о позиции автора, утверждаемой уже после написания произведения. В нём автор предупреждает о катастрофических последствиях нынешнего развития: “...наблюдаемая сегодня территориальная междоусобица среди вчерашних добрососедей может вылиться в скоростной вариант, когда обезумевшие от собственного кромешного множества люди атомной метлой в запале самоистребления смахнут себя в небытие — только чудо на пару столетий может отсрочить агонию” (1, 6).
Эта сквозная мысль пронизывает всё обращение. Однако предисловие отражает личный взгляд писателя и не может служить наиболее значимым аргументом; оно лишь своеобразное приложение к роману. Соотношение трёх компонентов: обозначения жанра, авторского предисловия, романа — позволяет выявить разные грани авторского восприятия и оценки происходящего, многоверсионности изображаемого. В пределах трёх этих возможностей писатель варьирует оттенки и балансирует на грани эпической образности и публицистичности, психологического изображения и философской дидактичности.
Иначе говоря, жанровое определение и предисловие автора двойственны и амбивалентны, что позволяет удержать изображённое на грани реальности и наваждения, яви и миража. Это балансирование между двумя мирами, это “качание” смысловых оттенков является принципом повествования романа, который определяет и несомненные достоинства “Пирамиды”, и спорность ряда творческих решений автора.
По своему содержанию “Пирамида” — философско-психологический роман, включающий три основных пласта. Социально-психологический предстаёт в изображении семьи Лоскутовых, отца и дочери Бамбалски, Сорокина идр. Философский образуется размышлениями, диалогами героев и повествователя, стремящихся понять смысл происходящего в России и мире. Философский ракурс пронизывает всё изображённое в романе, выводит конкретно-исторические события на уровень бытийных вопросов. Мифопоэтический пласт (апокриф Еноха, ангел Дымков, резидент дьявола на Руси Шатаницкий) служит неким сводом, который венчает роман, объемлет сюжетные линии и судьбы героев.
Соотнесённость трёх пластов достигается фигурой автора-повествователя, который служит соглядатаем событий, ироническим комментатором и мыслительным центром, связующим всё происходящее. Его сознание позволяет с высоты завершающегося ХХ века осмыслить то, что недоступно персонажам, формально прикреплённым к конкретному времени — 1940 году.
“Пирамида” вобрала в себя характерные черты литературы ХХ века: миражность изображения, “интеллектуальную” игру с читателем, поэтическую условность и фантастику. И это позволило исследователям соотносить произведение с традициями Серебряного века, с “магическим” романом, с апокрифом и антиутопией.
Леонов с присущей ему осторожностью не решился назвать свои видения пророчеством. Он предпочёл более сдержанное обозначение. Но опыт ХХ века с его жестокостью, двумя мировыми войнами, с трагическими испытаниями для России побуждал воспринимать прошлое столетие как прелюдию к ещё более глобальным потрясениям. Писатель это чувствовал и хотел донести свою тревогу до современников. Как художник он представил предостережение в форме наваждения, таящего пророчество.
События последующих 28 лет подтвердили опасения и прозорливость писателя. Мир вступил в период тектонических подвижек в природе, человеческом существовании, в прежнем раскладе сил. Он стал балансировать на краю бездны. И Россия вновь оказалась в эпицентре событий и угроз. Положение осаждённой крепости побуждает к предельной ответственности и взвешенности всех действий.
“Пророческое смятение Достоевского, провидевшего нынешние дни” (Л.Леонов), передалось писателю и вызвало необходимость создания “Пирамиды”.
Роман трагичен и горек по своему настроению. Писатель не отнимает у человека право на последнее чудо: отсрочить расплату за преступления перед природой, но вместе с тем не находит основания в пользу исключительного варианта. По его мысли, современная цивилизация идёт к тупику, а человечество — к вырождению. Л.Леонов не довольствуется обоснованием данного вывода, а стремится заглянуть в завершающие фазы трагического процесса, представить картину того, как это может произойти. Писатель щадит читателя, позволяя лишь прикоснуться к зловещей теме с помощью аналогии, образных зарисовок, иронических намёков: “Гротескное вступленье к старо-федосеевскому апокалипсису... представилось мне вдруг всего лишь виньеткой в стиле Доре — с забавным харями и монстрами на фоне непроглядного мрака, в котором просматривались уже вовсе не смешные лики” (2, 301).
“Пирамида” — не приговор и не истина в последней инстанции. Это версия, раздумье о возможной судьбе человечества. И одновременно — это земная боль, обращённая к нашему сердцу и уму, боль, таящая робкую надежду на то, что благоразумие остановит сползание цивилизации к пропасти.
В романе осмысление человека, его природы и перспективы существования противостоит концепции Горького.
4. Спор о человеке
Существенны также и расхождения творческих принципов. Леонов отдавал предпочтение иному типу творчества, чем тот, который привлекал Горького. Он считал, что в русской литературе есть несколько линий развития. Одна — “античная”, представленная Пушкиным, Лермонтовым, Толстым, Чеховым. Другая направлена к глубинному постижению сути человека — это Гоголь, Достоевский, Сухово-Кобылин. Третья линия — просветительская, народно-демократическая: Чернышевский, Левитов, Решетников, Слепцов. Самой крупной фигурой в ней он считал Горького. Леонов сдержанно оценивал возможности этого пути, указывал на равнодушие писателей данного направления “к высочайшим тайнам бытия” (X, 516), на умозрительность и прямолинейность. Даже в “Слове о Толстом” (1960) он охарактеризовал как заблуждение великого писателя то, что Толстой позволял себе отклониться в религиозное реформаторство и дидактичность. Отход от эмоциональной пушкинской традиции к рационалистической проповеди, по мнению Леонова, опасен для художника тем, что “схоластическим умозрением подменяет критическое наблюдение действительности” (X, 437).
Для самого Леонова в литературе важен был не быт или факт, а постижение внутреннего мира человека, скрытых мотивов и побуждений, драматизм духовного развития личности. Горький для Леонова был, прежде всего, просветителем, человеком, сознательно утверждающим соцреализм. А к этому методу Леонов относился с сомнением и старался дистанцироваться от него. О.Михайлов приводит следующее его высказывание: “Горький знал заранее, хороший герой или плохой. Этим я ни в коей мере не хочу унизить его гений. Это просто его особенность как писателя. Я же узнаю, каков герой, лишь после того, как его выведу, проведу по произведению”17.
В романе “Пирамида” Леонов с философской обобщённостью раскрыл искусственность и простодушие метода соцреализма, его ограниченность на фоне эволюции, пройденной литературой. У писателя были свои вехи мировой культуры: Данте, Шекспир, Гёте, Толстой, Достоевский, Чехов. Преклоняясь перед этими исполинами, Леонов всё же отдавал предпочтение Достоевскому. И в этом его мнение существенно расходилось с позицией его наставника, считавшего Достоевского “злым гением” русской литературы. Горький публично в известных статьях протестовал против постановок “Братьев Карамазовых”, “Бесов” в Московском художественном театре. При этом он исходил из “социально-воспитательного значения тех идей, которые Художественный театр предполагает показать в образах”18.
Горький считал, что постановка произведений Достоевского вредна с точки зрения социальной педагогики: “Достоевский — гений, но это злой гений наш. Он изумительно глубоко почувствовал, понял и с наслаждением изобразил две болезни, воспитанные в русском человеке его уродливой историей, тяжкой обидной жизнью: садистскую жестокость во всём разочарованного интеллигента и противоположность его — мазохизм существа забитого, запуганного, способного наслаждаться своим страданием, не без злорадства, однако, рисуясь им пред всеми и пред самим собою”19. “Достоевский — сам великий мучитель и человек больной совести — любил писать именно эту, тёмную, спутанную, противную душу”20.
Возражая против того, чтобы романы Достоевского ставились на сцене, Горький опасался, что “реакционные тенденции” Достоевского и все его противоречия будут ещё более усугублены, а образы обретут особую значительность и большую законченность21. Он полагал, что образы Достоевского на сцене окажут более сильное воздействие на зрителя, чем книги на читателя. Неслучайно и то, что позднее вождь революции употребил сочетание слов “архискверный Достоевский”.
Леонов же видел в Достоевском великого русского писателя, национального мыслителя. Он преклонялся перед его даром психолога, провидца, способного в драме настоящего узреть трагедию будущего. В статье “Достоевский и Толстой” (1969) писатель видит преимущество его метода в “большей ёмкости”, в “обобщённой алгебраичности, так сказать — шекспириальности его философской партитуры, исключающей бытовой сор, частное и местное, с выделением более чистого продукта национальной мысли...” (Х, 529). Леонов связывает Достоевского с драматизмом современности и видит его заслугу в том, что он “впервые вводит невидимые, инфра и ультра, цвета изобразительного спектра, позволяющие полнее передать мерцающую, ежемгновенно изменчивую сущность современного, на предельную скорость разогнанного человека” (Х, 529).
Более того, Леонов усматривает у Достоевского предвидение трагического положения, в котором окажется ХХ век: “Пророческое смятение Достоевского, провидевшего нынешние дни и нас с вами, создало для указанных целей совершенный инструментарий, чтоб не появлялись из-под наших рук идолы глухонемые, смотрящие в дымную даль грядущего и не кричащие об увиденном” (Х, 530). В письме к Е.Д.Суркову (7. VI. 1971) Леонов скажет об этом более открыто: “Всё, чего так пугался он, я имею честь наблюдать нынче воочию”22. Эта позиция Леонова принципиально расходилась со взглядами Горького и его стремлением очистить нашу литературу от “достоевщины”.
Самым острым моментом скрытых разногласий стала интерпретация человека, его природы и возможностей, перспективы развития. Идеализацию человека, как и искушение его золотым сном о земном рае, о всеобщей справедливости и равенстве, Леонов считал принципиально ошибочными, рождающими разочарования и дезориентацию человеческого рода. Вслед за Толстым, Достоевским и Чеховым он стремился к бесстрашному постижению человеческой природы, к трезвому пониманию опасности, заключённой в самом человеке и его поведении на планете. Леонов не вступал в теоретический спор с Горьким, считая его самой крупной фигурой русской литературы ХХ века, но сам дух его выступлений и статей свидетельствовал о скрытой оппозиционности официальным требованиям к литературе, поддержанным авторитетом Горького.
В “Пирамиде” Леонова человек не звучит гордо. Его природа, развитие, современное состояние оказываются в центре сурового иронического освещения. Уязвимость человека, опасность его гордыни утверждается на всех уровнях (мифологическом, конкретно-историческом, философском), от апокрифа Еноха до атмосферы предвоенных лет ХХ века.
В философском плане писатель утверждает представление о временности, эпизодичности человеческого рода и его культуры. Мысль о неизбежном “переплаве” земной цивилизации в иную материальную или духовную субстанцию приобретает сегодня особую остроту. Жизнь на планете воспринимается писателем как уникальное стечение обстоятельств, которое вскоре может измениться. Поэтому Леонов связывает будущее с коллективной ответственностью людей. Эта мысль утверждалась им всегда, даже в 1940-е годы, в связи с уроками антигитлеровской борьбы и задачами на новом этапе. Развёртывая в романе “Русский лес” картину сдирания зелёного покрова Земли, писатель рассматривал экологическую проблему как общую для всей планеты: “...мировая экономика все теснее сближает человечество в одну семью, где все отвечают друг за друга” (IX, 302). Писатель призывал к объединению усилий: “Мысли о будущем и поставленных под угрозу источниках жизни требуют великого разговора народов без корыстных посредников” (IХ, 302).
5. Мудрость художника
Исчерпанность прежнего этапа человеческой истории, неизбежность нового миропонимания — это общемировая идея, без признания которой люди не могут жить дальше. Леонов осмысляет её постоянно, от “Легенды о Калафате” и вплоть до “Пирамиды”.
Крушение цивилизации необязательно следует представлять как внезапный процесс. Оно может осуществляться поэтапно, как омертвение частей живого целого. Вначале происходит катастрофа нравственная, затем — экологическая и историческая, когда осознается невозможность исправить последствия деяний человека. И заключительный этап — катастрофа генетическая: разрушение самого кода человеческой жизни, возможности саморазвития. Коварство этого процесса состоит в том, что он не выламывается за рамки привычной жизни и не даёт знать о себе слишком явно. Лишь когда количественные накопления обернутся качественными изменениями природы и самого человека, откроется необратимость происходящих процессов.
С. Власов приводит следующее признание писателя:
“Самонадеянность человека беспредельна: он уверен, что своим умом, данным ему, чтобы строить дома и шить одежду, он может постичь Вселенную. — Л.М. не по-доброму усмехнулся. — Чушь! Ещё в 1974 году в “Науке и жизни” я попытался с точки зрения дилетанта и невежды объяснить, что мы можем понять законы, присущие лишь очень малому отрезку пути нашей Галактики. Мы несёмся по кругу и только через 12 миллиардов лет вернёмся в ту же точку. Но для каждого участка пути свои законы”23.
В “Пирамиде” при изображении России Леонов показывает, к чему ведёт самоуверенность человека, одержимость идеей насильственного пути к счастью. Лишь небольшая группа персонажей, выражающих народное сознание, противостоит стихии разрушения и обольщению ложной идеей. Матвей Лоскутов, его дочь Дуня, старый профессор Филуметьев, комиссар Скуднов проявляют стоицизм и твёрдость духа, но и они преследуются и растаптываются в жёсткой атмосфере социальной перестройки. И не случайно автор на последней странице романа, освободившись от наваждения происходящего, ощущает себя погорельцем на фоне “исполинских костров” (2, 683), превращающих в пепел прошлую жизнь.
В “Пирамиде” акцент сделан на трагичности человека, его истории и судьбы. Писатель раскрывает опасность, заключённую в безответственности его поведения на планете. Весь роман — это призыв к честной и бесстрашной оценке реальности, к отказу от иллюзий, способных усугубить состояние и без того хрупкого современного мира.
Внутренние разногласия Горького и Леонова разрешены историческим развитием ХХ века: репрессии в России 30-х годов, трагедия Второй мировой войны, угроза атомной гибели в 50-60-е годы, распад великой державы. Крах революционного эксперимента, оплаченного непомерной ценой, обесценил благие помыслы и развеял многие иллюзии. Идея коллективизма и интернационализма уступила место индивидуализму и национальной независимости. Концепция “нового человека” и необходимость его идеализации отвергнуты как не соответствующие природе человека и тем ценностям, которые признаны современной цивилизацией. Плохо это или хорошо — другой вопрос. Но мы обязаны считаться с реальностью, в которой живём.
События конца ХХ века не только подтвердили худшие опасения Леонова, но и открыли такие бездны современного существования, которые невозможно было представить в 1930-1960-е годы. Успехи современной науки и техники (клонирование человека, создание электронного интеллекта, переход к космическим войнам, глобализация интересов), разрушение природы и пренебрежение нравственными основами сделали уязвимой и непредсказуемой не только жизнь отдельного человека, но и нынешнюю цивилизацию.
Для выражения того состояния, в котором оказалась сегодня Россия и все, кто вместе с ней был искушён идеей рая на земле, Леонов находит ёмкий и жёсткий образ: “яд отжившей мечты”. Этот образ напоминает выражение Горького в его яростной критике большевиков: “отравились гнилым ядом власти”. Этот яд, по мысли Горького, отравляет сознание, путает ориентиры, корёжит и ломает целые поколения.
Герои “Пирамиды” с горечью говорят о нравственном кризисе, о возможности физического уничтожения духа и самой жизни на планете. Леонов передоверяет сокровенные мысли разным персонажам. Но все они задумываются о пути современной цивилизации и расплате за иллюзии и утопические мечты многих поколений.
Горькому не довелось быть свидетелем тех грозных событий, которые произошли в ХХ веке после 1936 года. И мы не знаем, как бы он оценил то, что произошло с Россией и миром на рубеже третьего тысячелетия. Какие-то сегодняшние ценности могли бы его порадовать: свобода слова, права личности, за которые боролась демократия вместе с писателем в царское время и при большевиках. Но распад великой державы, ограбление и обнищание населения, криминальный беспредел, нравственное растление молодого поколения вряд ли могли вызвать благожелательную терпимость Горького. Мы знаем, с какой страстью и негодованием он обрушивался на большевиков за пренебрежение народом и использование его в качестве материала своих экспериментов. Знаем, как унизителен и тягостен был для него компромисс с новой властью и как последовательно был соблазнён и повержен он сам — бунтарь и еретик. Расхождения с Горьким в оценке человека, веры в “золотой век” социального равенства не сказались на неизменном уважении к великому писателю и гражданину за всё, что он смог сделать для России, для развития культуры и литературы. Сошлюсь на воспоминания Л.Быковцевой, хорошо знающей отношение Леонова к Горькому в последнее десятилетие ХХ века: “В начале 90-х годов, когда на Горького обрушился мутный поток-шквал критических статей, авторы которых в массе своей были некомпетентны, конъюнктурны, безответственны, явно рассчитывали на сенсационность и ажиотаж, Л.М. точно охарактеризовал их: “Клеветники без дарования”24.
Отношение Л.Леонова к действительности на протяжении всей жизни отличалось вдумчивостью и осмотрительностью. В его позиции всегда присутствовала критичность и сопротивление ограниченности реформаторов России. Это позволило достойно пройти опасный период 1930-1940-х годов, избежать конфронтации и заигрывания с властью. Патриотизм писателя и оценка его значения М.Горьким служили охранной грамотой от репрессий. Самодостаточность Леонова вызывала уважение.
И. Золотусский справедливо заметил: “Есть два вида сопротивления. Один предложили истории декабристы. Другой — Пушкин, Гоголь, Тютчев, Толстой. Первый — это открытый вызов и кровопролитие, второй — стоическое сопротивление злу.
Последнее противостояние бескровно. Здесь не взрывают царских карет, не стреляют в упор... не пускаются в опасные игры со злом, а стараются вытеснить его самим фактом своего существования” (Литературная газета, 2005. № 16. С. 12).
Сказано точно и ёмко. Да, воздействие писателя ограничено словом и поэтическим даром. В отведённых ему границах художник выражает отношение к современности, стремится постичь скрытый смысл происходящего.
Сопротивление длиной в жизнь неизбежно включает в себя компромисс, завуалированность еретических мыслей, так же как и кинжальный выпад, обескураживающий своей дерзостью, и высокое слово публициста, пронзающее душу. Весь арсенал мастера использовал Л.Леонов ради заветной цели: донести до читателя прозрения ума и сердца, поддержать его в моменты смятения, укрепить дух и надежду на преодоления зла.
Леонид Леонов — писатель, утверждающий высокие понятия о литературе и её назначении в мире. Его творчество не зависит от смены общественных ориентиров и уровня культуры читателей. “Поэт — величина неизменная, — отмечал А.Блок в статье “О назначении поэта”. — Может устареть его язык, его приёмы; но сущность его дела не устареет. Люди могут отворачиваться от поэта и от его дела. Сегодня они ставят ему памятник, завтра хотят “сбросить <его> с парохода современности”. То и другое определяет только этих людей, но не поэта; сущность поэзии как всякого искусства неизменна; то или иное отношение людей к поэзии в конце концов безразлично”25.
Сегодня уже не Леонов нуждается в нашей поддержке, а читатели XXI века ищут опоры в произведениях художника-мыслителя. Мудрость его позиции, обеспокоенность судьбой России, сохранением её духовных и нравственных ценностей вызывают уважение и благодарность.
* * *
Время неумолимо идёт вперёд, отдаляясь от того, что ещё недавно считалось современностью, было наполнено борением идей, горячностью страстей, максимализмом оценок. Время обесценивает прошлое и одновременно высвобождает его от преходящих, случайных черт, отчётливее выявляет масштаб личности двух художников, их значение для будущего.
Время не снимает разницы воззрений на человека, литературу и судьбу цивилизации. Но оно определяет то, что гении сделали для отечественной культуры в трагических испытаниях ХХ века, в труднейших условиях творчества. Это обстоятельство сближает Леонова и Горького, делает их знаковыми фигурами русской литературы ХХ века, полномочными представителями эпохи, выразителями её идеалов, надежд, заблуждений и прозрений.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Текст юношеской поэмы Л.Леонова представлен в выступлении Н.А.Грозновой на научном семинаре по роману “Пирамида” в декабре 1995 г. в ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН. См. также: Вахитова Т.М. “И змеятся мысли тёмною спиралью, громоздясь в столетья у моих дверей...”: Ранние стихи Л.Леонова (1915-1918) // Новый журнал,1997. № 1. С. 51-59.
2 См.:. Леонова Н.Л. О рассказе Л.Леонова “Деяния Азлазивона” // Наше наследие. 58/2001.
3 Высказывание Л.М. Леонова в разговоре с автором статьи (1991).
4 Цит. по кн.: Овчаренко Александр. Живой Горький. М., 1986. С. 9-10.
5 См.: Валентин Ковалёв. Этюды о Леониде Леонове (глава “Л.Леонов и М.Горький”). М., 1974. С. 107-150; Лидия Быковцева. Вознаграждение и возмездие // Леонид Леонов в воспоминаниях, дневниках, интервью. М., 1999. С. 406-453; Александр Овчаренко. Из бесед с Л.М.Леоновым // Там же. С. 325-344.
6 Леонид Леонов. Собрание сочинений в 10-ти тт. М., 1983. Т. 10.С. 9. Далее ссылки на это издание даны в тексте в скобках с указанием тома латинскими цифрами, страницы — арабскими. Ссылки на роман “Пирамида” (М., 1994) даны в тексте в скобках с указанием тома и страницы арабскими цифрами.
7 Из разговора автора с Леонидом Леоновым (1990).
8 См.: Михайлов О. Мироздание по Леониду Леонову. М., 1987. С. 98.
9 Там же. С. 98.
10 Там же. С. 101.
11 Горький М. Собр. соч. в 30-ти тт. М., 1956. Т. 30. С. 399-400.
12 Цит. по кн.: Михайлов О. Мироздание по Леониду Леонову. Личность и творчество. М., 1987. С. 102.
13 Там же. С. 102.
14 Там же. С. 103.
15 Наталия Леонова. Из воспоминаний // Леонид Леонов в воспоминаниях, дневниках, интервью — М., 1999. — С. 192.
16 В 1991 г. автор статьи был помощником Л.М.Леонова при завершении романа. В 1992-1994 гг. редактирование и подготовку рукописи к изданию осуществляли О.А.Овчаренко и П.Ф.Алёшкин.
17 Михайлов О. Указ. соч. С. 99.
18 М.Горький о литературе. М., 1995. С. 153.
19 Там же — С. 151-152.
20 Там же — С. 152.
21 См.: Летопись жизни и творчества М. Горького — М., 1959. — Т. 2. — С. 411.
22 Цит. по кн.: Леонид Леонов в воспоминаниях... — С. 223.
23 См.: С.Власов. Мудрец // Леонид Леонов в воспоминаниях... — С. 532.
24 Лидия Быковцева. Указ. соч. — С. 411.
25 Александр Блок. О назначении поэта // Александр Блок. Стихотворения. Поэмы. Театр — Л., 1936. — С. 483.
ВИКТОР ХРУЛЁВ НАШ СОВРЕМЕННИК № 5 2024
Направление
Мир Леонова
Автор публикации
ВИКТОР ХРУЛЁВ
Описание
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос