ПАМЯТЬ
ВИКТОРИЯ ЕВСЕЕВА
ЖИВЫЕ РАССКАЗЫ
Предисловие
Эту рукопись (так теперь называют компьютерные тексты) переслал мне хороший писатель Геннадий Карпунин. Я знал, что его жена сценаристка и писательница, но понятия не имел, что она писатель большого таланта, причём очень мужественного. Вся её жизнь проходит перед нами — с детства до исхода. Скончалась она совсем недавно, ушла из земной жизни совсем молодой.
Мы с женой были на её отпевании, и я был поражён её красотой. В белизне лёгкого платка, в обрамлении белыми цветами светилось её уже не земное, какое-то прямо подвенечное лицо.
Вскоре Геннадий собрал её рассказы, выстроил их и послал мне. И вот они пред вами. И я так жалею, что они не появились в нашей жизни раньше, что она не дожила до их публикации.
Это мужественная проза. От неё невозможно оторваться, она вся из жизни — от встреч с десятками людей, их судьбами, иногда невероятными событиями из их биографий, в основном трагическими, это дети и старики, это милосердные и жестокие взрослые, это, наконец, личная жизнь самой писательницы, которая кажется мне образцом для подражания, для обретения мужества в посылаемых на нашу долю бедах и переживаниях. Это какой-то необъяснимо христианский талант: обязательно находить страдающих людей, проникаться их болями, несчастными судьбами и писать о них с состраданием и часто даже с юмором. Да, с юмором и обязательно с любовью: к бабушкам-дедушкам, папе-маме, деточкам, мужу, соседям по дому и соседкам по палате, нянечкам — да ко всем нам. И особенно к облачкам, кошкам, птичкам, к своему сыночку — талантливому выдумщику.
Проза Виктории Евсеевой стоит в одном ряду с классической русской прозой, главное в которой — обязательно быть на стороне несчастных, униженных, писать о них, но писать так, что читатель, сострадая героям книги, становится лучше: да, тьма вокруг, но свет Божественного спасения есть, и он коснётся каждого.
Владимир КРУПИН
НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ ПОСЛЕ ЖИЗНИ
В моём детстве писали бумажные письма и по праздникам слали друг другу открытки. Открытки были моим сокровищем. Они лежали вперемешку с семейными фотографиями и снимками актёров советского кино. Любимым занятием было сортировать всё это богатство. Вот новогодние открытки. Они делились на две кучки: “С Новым годом!” и “З новим роком!” — эти от родни из Донецка. Отдельно — открытки с 7 Ноября, с 23 Февраля (мы жили вдвоём с мамой, но и таких открыток было много), с 8 Марта.
Фотоальбом у нас был один — со снимками Цемзавода, где мой дед сделал карьеру от простого рабочего до директора. Остальные фотографии альбома не удостоились. Их я тоже сортировала. Отдельной стопкой — я. Отдельно — все красивые тёти (без разницы — актриса это, мама или мамина подруга Галя). Отдельно — все родственники в гробах. Фотографии с похорон прадеда, умершего на поселениях, были самого маленького формата и загибались, их тоже приходилось класть отдельной стопкой.
Рассортируешь всё, разложишь на полке, рядом ещё баночки с диафильмами — порядок! Через неделю смотришь — всё перемешалось. И ещё новые открытки поступили от родственников и друзей. “Желаем счастья, здоровья и успехов в труде”. Опять сортируешь.
И вот вырастаешь, покупаешь фотоальбомы и опять тасуешь колоду семейных снимков. Мама — к маме, мама с папой в загсе — отдельно, а вот просто папы — нет. Была фотография (тоже из загса), где мама целуется с папой в присутствии свидетелей. Но мама ту фотографию порвала у меня на глазах, когда я спросила:
— Почему вы здесь целовались, а потом развелись?
Так... гробы и памятники — отдельно, одинаковые гробы — проредить и сжечь, куда их столько? Красивые дяди и тёти — отдельно.
Вот тут загвоздочка. Например, берём все фотографии дяди Юры из Донецка. Понятно, что это — раздел “Дядя Юра”. Но вот на этой фотографии он необыкновенно хорош! Ему бы в кино сниматься. Значит, этот снимок — к киноактёрам.
Ещё был дядя Слава. Про него Геннадий Белов в рабочий полдень пел по радио песню: “ХлебА налево, хлеба направо, хлеба на счастье, хлеба — на Славу”. Мне представлялся дядя Слава со своей гагаринской улыбкой, обнимающий благоухающие буханки, “нарезные” батоны, рогалики. Поэтому фотографии с дядей Славой отсортировывались к снимкам с едой.
Спустя много лет я показала всё это богатство мальчику, в которого была влюблена. Он сказал:
— Ты, кажется, некоторых актёров принимаешь за членов своей семьи.
— Они и есть члены семьи. Они со мной с детства! Куда я их выгоню?
У меня есть друг. Я его никогда не видела, мы познакомились в интернете на поэтическом сайте, потом продолжили общение в соцсети. Он никогда не публикует свою фотографию. Мне это не мешает. Я могу придумать ему лицо. С годами получается всё симпатичней. Он рассказал такую историю:
— У нас дома несколько лет стояло в рамочке фото каких-то подростков. Жена купила красивую рамочку, а там был этот снимок. Планировалось, что фото незнакомцев мы заменим на что-то из нашей жизни. Но так и не заменили. Стояли себе незнакомцы вплоть до ремонта. После ремонта многое оказалось в коробках. Так где-то и лежит. Надо найти, мы без них скучаем. Привыкли мы к ним, сроднились.
Жизнь — это всё то, что мы помним. И то, что плохо помним. И что придумали. Или услышали от других. И постоянно что-то новое добавляется, становится частью нас. Можно бесконечно перебирать и сортировать эти воспоминания и фантазии. Но они опять перемешаются, как открытки, фотографии и письма. Но так ведь даже ещё интересней, правда?
ДВА ДЯДИ И ВАСЯ
Однажды мы с мужем Олегом поехали в Орловскую область, в деревню его детства. Бабушки Ульяны уже не было в живых, за иконами хранились наши свадебные фотографии. Они пахли ладаном и немного закоптились: отопление было печное.
Муж бабушки Ульяны погиб в первые дни войны, дочка ещё маленькой сгорела в деревенском пожаре, сын (отец Олега) тоже давно умер. Бабушка жила одна и умерла от сердечного приступа зимой, на улице, когда пошла покормить кур. Судя по перепаханному снегу, умерла она не сразу, ползала кругами во дворе в попытке удержать жизнь, а дом смотрел на хозяйку и не мог позвать на помощь. Соседи нашли в доме огромное количество домашней лапши, которую бабушка наделала за несколько часов до смерти и разложила сушиться. Этой лапши хватило и на поминки, и на гостинцы родне, приехавшей на похороны.
В осиротевшем бабушкином доме поселилась крёстная Олега с дочкой-подростком Машей. Крёстная работала проводницей в поездах дальнего следования, и мы её не застали, она была в рейсе. Маша, которая не помнила Олега и вовсе не знала меня, обрадовалась, когда мы попросились пожить несколько дней у неё. Ей было скучно и страшно. Последнее было преувеличением — чтобы мы не сбежали к другим многочисленным знакомым и родственникам.
Из-за маминой работы Маша часто оставалась одна. Войдя в пору, выражаясь языком поэтическим, цветения, она для защиты от потенциальных “мужиков” завела бойцовскую собаку. Это была помесь дворни и бойцовской породы с торчащим кривым зубом. Дни собака проводила в будке на толстой цепи, похожей на якорную. Ночью Маша отпускала её, собака по деревне не бегала, но двор с курами, утками и индюшками прочёсывала исправно. Нашу машину собака обнюхала и тоже взяла под охрану. А вот нас с Олегом не признала.
В первый же вечер мы пошли на пруд. Надели одинаковые камуфляжные куртки, взяли удочки. В детстве Олег ловил в этом пруду во-о-от таких карасей. Сейчас нам попадалось что-то микроскопическое. Но мы решили просто сидеть на деревянном мосточке, любоваться закатом и слушать тишину.
За нашими спинами разлеглась пустая пыльная дорога. По этой дороге к нам притопал рыжий кот, сел рядом и тоже уставился на воду. Наша рыбалка обрела не только экзистенциальный, но и вполне практический смысл: кормить кота.
За нами, слышно было, шли какие-то селяне. Мы сидели к ним спинами в одинаковых камуфляжах. Детский голос сказал:
— Мам, смотри, там два дяди и Вася!
Так я узнала, что кота зовут Васей, а я — дядя. В Васю уже не лезли даже эти недокараси. Излишки мы решили отнести Машиным котам. Пора было сматывать удочки — скоро Маша выпустит свою адскую собаку.
Мы стали прощаться с икающим котом, как вдруг — пыль, шум, рычание: на мотоцикле с коляской подъехал Генка, дальний родственник Олега. Генка тоже увидел двух дядь и Васю и решил проверить, кто это мутит воду в их пруду. А это мы! Олег с женой! Радости-то! Нас пригласили на следующий день на “нормальных карасей и копчёную селёдку”.
КОЛДУНЬЯ И КОЛДУНИХА
Нельзя сказать, что деревенская жизнь была для меня чем-то невиданным. Большую часть жизни я прожила в частном секторе. Туалет на улице; ключ от дома в “тайнике” под ведром; яблоки, жаренные вечером над костром; крыжовник, съеденный ещё зелёным, — это моё детство.
На соседней улице жила баба Лена с мирной фамилией Панова. Не знаю, почему мы считали её колдуньей. И боялись. Она всегда ходила с грохочущей тележкой, которую тянула за собой на верёвке, как санки. В этой тележке она возила траву, которую нарвала за дорогой для своих кур. За дорогой (то есть за Симферопольским шоссе) были бескрайние по детским масштабам поля и кондитерская фабрика.
Услышав грохот тележки, мы прятались и ждали, когда колдунья пройдёт к себе. Но однажды самая старшая из нас, Светка, посмотрела фильм “Тимур и его команда” и решила стать тимуровцем. Она стала ходить босиком и думать, какой бы подвиг совершить. И придумала: мы должны помогать бабе Лене, которая отныне не колдунья, а одинокая старая женщина.
Теперь, заслышав грохот тележки, мы не прятались, а наоборот — бежали навстречу. Мы — в сандалиях, самая радикальная тимуровка Светка — босиком. Баба Лена в первый наш набег напугалась до полусмерти. Наверное, решила, что мы отберем у неё куриную крапиву. Но постепенно смирилась с нашей помощью и даже полюбила нас. Мы всё лето помогали бабе Лене. А однажды она не вышла со своей тележкой. Её соседка, баба Рая, сказала, что баба Лена умерла. Тележку баба Рая забрала себе.
У бабы Раи была замечательная фамилия — Колдунова. Звали её, конечно, Колдунихой, но — вот парадокс — колдуньей не считали. Её взрослый сын Витя пил. Он таскал с овощебазы подгнившие помидоры и другие забракованные овощи. С обретением тележки умершей соседки овощей в семье стало больше.
Баба Рая обрезала эти овощи и закатывала в банки. Выглядело всё красиво. Она эти закатки продавала на пятачке у киоска “Союзпечать”. Покупали те, кто не видел, из чего это сделано. На вырученные деньги Витя похмелялся. Колдуниха с нежностью рассказывала, какой он хороший был маленький.
— Я ему говорю: покажи язык! Он показывает. Я ему сказала, что врунов по языку видно, и он верил, никогда не врал.
Когда Витя совсем спился и умер, ходить на овощебазу стало некому. Колдуниха теперь выращивала на своём огороде огромные тыквы и продавала их целиком и кусками на том же пятачке.
Однажды я шла мимо её дома, она окликнула:
— Вика, иди, тыкву подарю!
Я отказалась. Она увидела у меня в руках мусорные пакеты — я шла к контейнерам их выбрасывать.
— Ты что, мусор выносишь? — спросила баба Рая.
— Конечно. А как же?
— А я в огороде закапываю. Всё гниёт, всё! Смотри, какие тыквы на нём растут! И ты закапывай, урожай будет.
— И банки, и стекло, и жестянки?
— Всё закапывай!
— Не, я лучше выброшу.
— Ленивая ты! И муж у тебя ленивый! Вот Витя у меня был...
И она заплакала.
Колдунихи давно нет. Её дом долго был заброшен, несколько раз горел, потому что там собирались продолжатели Витиных традиций. Осенью обугленные руины живописно обрамляли красные листья девичьего винограда. Несознательные граждане выбрасывали на участок пакеты с мусором, не донеся до помойки. Тогда сознательные граждане писали в инстанции и требовали принять меры.
Приезжали коммунальщики родом из бывших союзных республик и, дружно ругаясь на русском языке, собирали пакеты и забрасывали их в грузовик. Колдуниха, наверное, смотрела на них из своего тонкого мира и не одобряла такое разбазаривание питательного мусора. Потом дом снесли, площадку выровняли и всех окрестных жителей призвали голосовать, что там сделать: детскую площадку или автостоянку? В итоге не сделали ничего.
ДОМИК В ДЕРЕВНЕ
К нашему с Олегом приезду в деревню его детства там провели газ. Жёлтыми змеями трубы оплели каждый дом. Сараи, где раньше хранились дрова, теперь заполнялись хламом. Цивилизация!
Ещё до знакомства со мной и до газификации Олег купил в этой деревне дом с участком. Он тогда решил перебраться жить в деревню. Прожил здесь лето и осень, заготовил дров на зиму. И однажды заболел. Свалился с температурой, и не было сил встать и растопить печь. Так и лежал в температурном бреду, и пар шёл изо рта. И вдруг — спасение! Зашёл в дом Генка, да не один, а с женщиной. Генка огляделся, поёжился и сказал:
— Холодно у тебя! Не, нам это не подходит. Да, Люсь?
И ушёл, обнимая подругу.
Олегу показалось, что теперь уж он точно не выживет. Но он выжил. Ему ещё предстояло встретиться со мной.
После той зимы Олег вернулся в город и много лет не появлялся в деревне. Его дом стал нашей семейной легендой.
И вот мы ехали по большой и наполовину необитаемой деревне на машине, и Олег в очередной раз рассказывал о доме, деликатно обходя молчанием историю про Генку, бросившего его там замерзать. Потому что Генка сидел рядом и был помилован.
Вот сейчас... нет, вот сейчас мы увидим этот дом! Генка на заднем сиденье принялся отвлекать нас рассказом о том, как один опытный пасечник тоже купил в их деревне дом, перевёз свою семью и ульи. Купил новых пчёл, а рой улетел. Пасечник кинулся за ним, и одна пчела его укусила как-то особенно коварно, в губу. Моментальный отёк — и всё, даже пожить в новом доме не успел, семья осиротела.
— Здесь где-то должен быть! — уверенно сказал Олег и остановил машину.
Мы вышли. Трава была выше пояса. Дома не было вообще. Олег строго посмотрел на Генку. И тот сказал:
— Деревянный же был. Растащили его весь на дрова, тогда ещё, до Газпрома. Ты ж не появлялся, а за домом следить надо.
И сделалось у моего мужа такое лицо, что мелькнуло у меня подозрение: сейчас он Генке всё припомнит. Но нет, обошлось.
Приехали мы к Генкиной маме, тёте Кате. Сам-то Генка теперь в Орле обретался, где работал на стройке и пытался создать семью.
— Невенчаные живём, значит — в блудЕ, — грустил он.
Проходя через хозблок к дому, Олег остановился перед сараем.
— Дверь! — сказал он.
Дверь сарая была явно новее и крепче основного сооружения.
— Мать корову купить хочет, — заторопился Генка, — сено тут будем хранить. За сеном со мной пойдёшь к фермерам?
Тут вмешалась я:
— Вы у фермеров сено покупаете? А зачем? Вокруг столько травы! Почему не накосить?
Генка мне не ответил, с тревогой глядя на Олега.
— Это моя дверь, — сказал Олег, — с моего дома! Значит, и ты его на дрова дербанил?!
Генка попятился:
— Да я только дверь и взял! И ту не спалил! Если бы не я, у тебя бы вообще ничего не осталось! Хочешь — забирай! Вот прям сейчас сниму! — ринулся он к двери.
Но тут вышла тётя Катя, и мы все стали здороваться и обниматься. Потом пошли в дом и с ходу чуть не провалились в распахнутый подпол, откуда тётя Катя только что извлекла банки с соленьями, домашним вином и самогоном.
Дом Генкиной мамы был большой. Когда-то и семья была большая. Но хозяин умер, оба сына уехали в город. Тётя Катя содержала в чистоте кухню с ненужной теперь печкой и две маленьких комнаты — в одной спала сама, другая всегда была готова для редких наездов сыновей. На остальные комнаты сил не хватало, да и не нужны они были никому.
На огромной чугунной сковороде Генка принялся жарить карасей. Их там штук шесть поместилось. Он посыпал их крупной солью, которую брал невероятно грязными пальцами из закопчённой банки. Простота и антисанитария народной жизни не столько очаровала, сколько напугала меня.
Большая гостиная была запущена и захламлена. В серванте было столько пыли, что почти не видно зеркал. Такими же пыльными были бокалы и рюмки, из которых предстояло пить. Самая большая комната вместе со стеной немного даже отделилась от всего дома, зимой сюда наверняка наметало снегу. Посреди комнаты стоял огромный стол, покрытый старой скатертью и пылью. Я подумала, что за этим столом мы и будем есть карасей, и теперь нам предстоит сделать генеральную уборку.
Но Генка сдёрнул скатерть — и стол оказался бильярдом! Генка спас от полного уничтожения не только дверь от Олегова дома, но и бильярд из местного Дома культуры.
— Все ж тащили! А я хоть не спалил!
Олег и Генка немного поиграли в бильярд. Играть оба не умели, поэтому им быстро надоело. И мы переместились на кухню, к карасям. Тётя Катя накромсала ещё салата и сделала чудовищных размеров яичницу из яиц, наверное, всех кур деревни. Генка сказал, что в коптильне у него селёдка, но ждать её не будем, начнём. Начали!
Караси были зажарены до хруста. Тётя Катя и мужчины пили самогон, а мне наливали домашнего вина. Вино оказалось кстати, с ним не так страшна была грязь.
И я всё пила вино и ела карасей, хвалила и то, и другое, снова пила и ела. Сделали перерыв и сходили посмотреть огород. Меня поразили огромные зонтики травы.
— Борщевик? — со знанием дела спросила я.
Тётя Катя разъяснила:
— Вот здесь, здесь и здесь — борщевик, осторожнее, а там, там и там — сныть, можете ходить.
Но всё было такое жирное и буйное на этой плодородной земле, что я их не различала.
Потом мы зачем-то попарились в бане. Именно только попарились, потому что воды никто не натаскал и смыть выпаренное оказалось нечем. Волосы повисли сосульками. Мы снова пошли есть и пить. Это было совершенно не в моем духе, но я поняла, что без этой постоянной веселящей подкачки я в деревне просто не выживу. Даже три дня.
И вот мы ели и пили, пили, пили, а потом Олег сказал:
— А расписку-то я у неё не взял.
Генка и тётя Катя уставились на него. Я продолжала есть карасей, потому что ничего не поняла.
— Не взял?! — ужаснулась тётя Катя.
— Да ты чё! — заорал Генка. — Такой дом! Земли столько! У тебя вон жена какая! Приезжайте, живите! Детей нарожаете!
Олег мрачно кивал. Я ничего не понимала, кроме того, что мы сейчас за этой распиской поедем в соседнюю деревню.
Едем. Олег за рулём. Выписываем размашистую синусоиду на бесконечных заброшенных полях. Мне объясняют, что хозяйка купленного Олегом дома жила в соседней деревне. Деньги Олег ей отдал всё до копеечки. В сельсовете всё было оформлено чики-поки. Но наиглавнейший-то документ — расписка о получении хозяйкой денег за дом — осталась у неё. Уж как это произошло, история умалчивает. И вот теперь настало время восстановить историческую справедливость — отобрать расписку.
— Но дома-то всё равно уже нет, зачем нам расписка? — спросила я.
— А участок?! — подивился моей глупости Генка. — Дом построить — не проблема! Дверь уже есть! Остальное — поможем!
И я вдруг тоже подумала, что расписку надо отобрать.
Мы подъехали к нужному дому в соседней деревне. На крыльцо вышла баба.
— Это она! — опознал Олег.
— Фигасе... — присмирел Генка, — я её сыновей знаю. Ваще отморозки.
— И что? — спросил Олег.
— Их трое, — уточнил Генка.
— И что?
— Ничего.
Олег велел мне не покидать машину ни при каких обстоятельствах. Генка же показал мне дом местного участкового и сказал:
— Если будем драться, беги к нему.
Трое сыновей бабы оказались огромными, как борщевики с тётикатиного огорода. Олег и Генка стали орать на них, а те отбрёхивались через забор. Их мать ушла в дом. Тогда Олег и Генка стали штурмовать забор, и борщевики ринулись навстречу. Я решила, что пора бежать за участковым. Но тут снова вышла мать-хозяйка и завизжала так, что все участники дискуссии обратились в соляные столпы. Она протянула Олегу бумажку и послала его в далёкое и увлекательное путешествие. На том всё и кончилось.
Олег и Генка сели в машину. Мне отдали расписку о покупке давно не существующего дома. Мы вернулись к тёте Кате, чтобы отпраздновать обретение документа. Выяснилось, что карасей не осталось. Всех шестерых съела я. Оказывается, я с таким аппетитом их ела, что никто не рискнул отобрать у меня хоть плавничок... Мне стало стыдно. Я попросила ещё налить.
Генка сказал:
— Кстати! У Антона внук родился, сейчас там ножки обмывают.
— Вот это поворот! Там ножки обмывают, а мы почему-то здесь! — возмутились мы все. Даже я возмутилась — вот какое забористое вино у тёти Кати. И мы отправились к Антону. На этот раз хоть пешком.
ПОСЛЕ ПРАЗДНИКА
Как вернулась с дискотеки Маша, мы не слышали. Утром проснулись в жесточайшем похмелье. Болело всё. Мутило и крутило. Хотелось поскорее в туалет, а туалет — на улице.
И тут мы вспомнили про собаку. Выпускала её Маша или нет? Стали мы рассматривать будку в окно. Якорная цепь тянулась в будку, но уверенности в том, что собака в будке, не было. Выйти было страшно. Решили разбудить Машу и спросить про собаку.
Будить пошёл Олег, но быстро выскочил из комнаты:
— Иди ты, она там в одних трусах и раскрыта.
Пошла я. Машин диванчик оказался очень низким. При попытке наклониться я почувствовала неудержимое желание вывалить выпитое накануне на Машу. Поэтому наклоняться не стала, а воззвала к потолку:
— Маша!
Маша спала крепко. Чтобы не наклоняться, я кричала во всю глотку:
— Маша, проснись!
Из коридора вторил мне Олег. Пришёл Машин кот и тоже заорал.
Маша проснулась, когда уже не было никаких сил терпеть. Она не смогла вспомнить, выпускала собаку или нет. Пошла проверить. Оказалось — да, выпускала, так что не зря мы боялись. Маша искала и загоняла собаку, а мы с Олегом прыгали у дверей, стараясь отвлечь этими прыжками и подрыгиваниями свои организмы. В коридоре у дверей издевательски булькало водяным затвором домашнее вино. Домашнее вино... Вино... Маша, быстрее!
Маша загнала и привязала собаку. Мы с Олегом вырвались на улицу. Олег как джентльмен уступил мне первую очередь в туалет. Я побежала через огород к деревянному строению. За мной неслись куры, утки и индюки — Маша их выпустила, а сама пошла отсыпаться, не накормив.
Как же хорошо в туалете! Счастье-то какое! В щёлочку заглядывает индюк и сердито подгоняет меня: “Балды-балда! Балды-балда!”
Бегу обратно — птичье стадо за мной. Олег бежит в заведение — птичье стадо за ним.
Потом я ещё отлёживалась, совершенно не в силах пошевелиться. А Олег вспомнил, что ему обещали накопать картошки, и отправился к Антону. Пешком ли, на машине — мне было всё равно. Меня опять мутило. Я опять бежала в заведение. Балды-балда!
Вернулся от Антона Олег. Без картошки. Копать было некому — все спали непробудным сном, включая новорождённого внука. На крыльце сидели два кота. Они позавтракали тем, что осталось на столе.
Днём пришёл Генка. Он принёс нам копчёной селёдки. Рассказал, что ездил к фермерам за сеном. Я опять поразилась странной идее покупать сено, когда вокруг столько травы: коси — не хочу. Олег и Генка подивились моей наивности и объяснили, что никто ничего у фермеров не покупает, а воруют.
Стало грустно. Что же это происходит с деревней? Местные до того обленились, что не хотят обкосить траву вокруг дома. А фермеры эти, приехавшие из города, вкалывают — так их местные обворовывают. В деревне никто корову не держит, свиней нет. Птицу держат ещё. Сколько мы видели на огородах высохшей на кустах смородины! Никто не собирал. Сколько переросших огурцов и кабачков! Посеяли же весной эти огурцы, земля вырастила — а собирать не стали.
Нам пора было уезжать. Копчёная селёдка благоухала на всю машину. Мы попали в дачные пробки, и ароматы эти сводили с ума. Но в пробке, надеялись мы, нас не остановят гаишники и не спросят, почему у нас так запотевают стёкла. Я сказала, что дома надо будет купить хлеба к селёдке. Олег вспомнил, что в Серпухове, при монастыре, пекут вкуснейший хлеб. Заедем? Я засомневалась: и так рискуем, едем с похмелья, дай нам сейчас трубку подышать — взорвётся. Но Олег убеждал меня:
— Да это прям на окраине города!
И мы свернули за хлебом. Едем и едем через славный город Серпухов, едем и едем.
— Ты же говорил, что монастырь на окраине города.
— Ну да, — сказал Олег, — на противоположной.
Никто нас не остановил, благополучно доехали до хлебной лавки при монастыре, и к ароматам копчёной селёдки примешались ароматы свежеиспечённого хлеба.
Из дома позвонили тёте Кате. Она рассказала, что купила корову в одной из соседних деревень, за несколько километров от дома, и привела её. Корову непременно должна привести домой сама хозяйка. “Никаких машин и помощников, — сказала тётя Катя. — Тогда и толк от неё будет”. Первая корова в деревне за долгие годы! В сарае с дверью от Олегова дома ждало корову заготовленное на зиму фермерское сено.
НЕ ЗНАТЬ
Величайшее благо — не знать, что тебя ждёт впереди.
Мы шли к Антону, у которого родился внук, и не знали, будут ли у нас дети. Очень хотели, но не получалось. Как страшно было бы узнать в тот безмятежный августовский вечер, что наш единственный сын родится на девятый день после смерти Олега в онкоцентре.
Я всегда очень боялась физической боли, каждая царапина казалась мне огромной раной. Как страшно было бы узнать, что через несколько лет боль поселится во мне вместе с опухолью и останется навсегда.
Когда сын только учился стоять с опорой и есть самостоятельно, я ставила тарелочку с детским печеньем на подходящую по высоте табуретку. Он долго не хотел ходить, зато ползал по дому с огромной скоростью (чем радовал педиатров: “Позже пойдёт — позвоночник будет крепче”).
— Глебушка, иди печеньице есть!
Кот Батон считал, что он тоже теперь заодно и “Глебушка” — и они наперегонки неслись на четвереньках к табуретке. Кот разочарованно отходил, понюхав печенье, а Глеб вставал. Держась одной рукой за табуретку, другой он брал печенье и ел. Он был предельно сосредоточен, его умненькое лицо было таким серьёзным, что мне хотелось плакать. Эта наша зависимость от еды! От умения брать её крошечными пальчиками и класть в ротик! Маленькое, бесконечно любимое тельце учится стоять и есть. Всего лишь стоять и есть. Учится жить в нашем материальном мире. А есть ли другой?.. Я не знаю. Вообще-то никто не знает. Есть счастливые люди, которым не надо знать — они верят. Мне надо знать. И я не знаю.
У моей мамы были больные ноги. Под конец жизни она уже не выходила из дома. Когда я училась в техникуме, она ходила, но уже очень трудно. Я ездила в Москву на электричке, возвращалась поздно. В районе появилась стая собак, кого-то, по слухам, покусали, и мама узнала об этом. Она выходила меня встречать, опираясь на палку. Проходила, сколько могла. Она верила, что если собаки и нападут на меня, то вот именно в этой точке, дальше-то она просто не дойдёт. И она легко отобьёт меня этой палкой. А может, она в это не верила, а просто делала, что могла.
Когда Олег в больнице уже полностью отказался от еды, я всё-таки готовила и готовила его любимое, привозила, ставила в холодильник. Потом выбрасывала. Однажды принесла ему мороженое. И он вдруг согласился поесть! Я так обрадовалась. Измученное тело попросило еды — может быть, всё ещё образуется? Он не мог держать ложку, я кормила его. Он ел серьёзно и сосредоточенно. Я знала, что он уже не различает вкус еды, но тут была готова поверить в чудо.
— Вкусно?
Он ответил совершенно серьёзно:
— Почему-то это приносит радость.
И я разревелась при нём, хотя старалась не делать этого.
Последний раз живым я видела Олега в реанимации. Я знала, что счёт идёт на часы. Несколько часов просидела в коридоре, ожидая, когда меня пустят к нему. Ребёнок в животе притих, ему тут не нравилось, но я сказала, что нам надо попрощаться с его папой. Когда я вошла, Олег мне заулыбался, но кого он во мне узнал?.. Весь в трубках, ноги и руки привязаны бинтами к кровати, потому что тело уже неподконтрольно угасающему разуму. Муж постоянно произносил какое-то трёхсложное слово. Говорил часто и отчётливо, но я никак не могла уловить не то что смысл — звуки. Они были не отсюда. Я не могла их осознать и воспроизвести, и это было страшно. Я спросила врача, что он говорит. Она ответила:
— Я тоже не могу понять.
Я тогда подумала, что однажды вспомню, пойму и смогу произнести это слово. И пойду туда, где говорят на этом языке.
Мне очень хотелось поговорить с моим прежним Олегом — самым лучшим в мире мужчиной, настоящим мужиком, сильным и нежным. Я наклонилась и стала говорить ему “наши” слова. Самые простые, но имеющие особое значение в нашей семье. В любой счастливой семье есть такие “свои” слова. И он услышал! Господи, это было так страшно: он вынырнул из своего спасительного небытия — и в его глазах я увидела ужас. Или мне так показалось. Но я испугалась и замолчала. Он сразу вернулся в то полубытие, в котором не страшно и не больно.
ПОЧТАЛЬОН ПЕЧЕНЬ
Однажды, когда сын только учился говорить, посмотрели мы с ним мультик “Трое из Простоквашино”. “Тук-тук! Кто там? Это я, почтальон Печкин!” Было это под Новый год. Утром следующего года мы вышли на улицу бодрые и свежие. Из окрестных домов выползали продышаться хорошо отпраздновавшие мужики. Сыну хотелось поделиться впечатлениями от мультика. Он подошёл к страдающим похмельем мужикам и сказал:
— Тук-тук! Кто там? Это я, почтальон Печень!
Он не шутил. Фамилию почтальона произнёс так, как услышал.
И мужики заулыбались, и похлопали его по плечу, и с чувством пожали руку за понимание.
ЛЕТАТЬ
Нам прислали текст будущей детской книги. Новые маленькие истории про кошку ещё не стали книгой. Я распечатала их, оставив места для рисунков. Потому что для маленького ребёнка иллюстрация — такая же важная часть книги, как и текст.
Глеб сначала отказался читать: “Тут же нет картинок!” Я говорю: “Ты их сам нарисуешь”. Он пришёл в восторг от этой идеи. Стала я ему читать, а он рисовал.
Кошка обмоталась туалетной бумагой. Бабушкины цветы в горшке. Бабушкина рука с зелёнкой на месте кошкиного укуса. Ракета и метеориты. Голубь.
Вот ради голубя я и пишу.
Голубь получился такой: чёрная голова, уши (почему бы и нет?), клюв.
Спрашиваю: а крылья нарисуешь?
Глеб немного подумал и нарисовал на голове голубя три лопасти. Голубь стал похож на вертолёт.
— Это пропеллер, — сказал он.
Я так и поняла. Уточняю:
— Почему пропеллер, а не крылья?
— Я пока не умею рисовать крылья. А летать-то ему надо.
Я опять восхищаюсь и завидую той лёгкости, с которой ребёнок обходит препятствия. Его голова не забита правилами и шаблонами. Он ещё не знает, что пропеллер вместо крыльев рисовать нельзя. Поэтому его голубь полетит.
А ваши голуби летают, если вы не умеете рисовать крылья?
ЖЕНСКОЕ
Однажды я очнулась после операции в реанимации.
Рот почему-то не закрывался. Я вспомнила, что меня предупреждали: это трубка для интубации, надо с ней полежать, пока врачи не убедятся, что лёгкие запустились.
Подошёл врач-реаниматолог. Симпатичный (что важно!). Спросил:
— Как зовут?
И я подумала: “Наверное, даже с трубкой я потрясающе выгляжу, раз он познакомиться хочет”. Вот честное слово, ничего другого в голову не пришло.
А с трубкой говорить трудно, губы не смыкаются, язык вообще непонятно где приютился.
— Выка, — ответила, как смогла.
— Ну, отдыхай, Вика, — сказал врач и пошёл к соседней кровати. — А вы вспомнили своё имя?
До меня стало доходить, что он не знакомиться подходил, а просто проверял, заработали у меня мозги после наркоза или не заработали. Видимо, ещё не очень. Или это такое неистребимое женское.
СЫН
Сыну четыре года. У него температура.
— Мамочка, знаешь, почему я не накрываюсь одеялом?
— Потому что тебе и так жарко?
— Нет, потому что оно от меня может заразиться.
Если бы, взрослея, мы сохраняли хотя бы сотую долю способности к такой безоглядной эмпатии, мир был бы совершенен.
— Мам, смотри, какие страшные инопланетянины!
Произносится именно так, как фамилия: Инопланетянины.
— Правда, страшные.
— Ты не бойся, я же с тобой.
И я не боюсь.
О беременности и рецидиве опухоли я узнала одновременно. Онкологи предупредили, что гормональный фон быстро вырастит опухоль. Мы с мужем решили, что, если выбирать между мной и ребёнком, то пусть будет ребёнок. Я ведь уже прожила сорок лет на этой Земле, и это было здорово! Иногда больно, иногда страшно, иногда хотелось зажмуриться и не быть. Но чем дольше живёшь, тем больше ценишь жизнь. Самоубийства совершают молодые. Они ещё не доросли до понимания, что смерть — это навсегда. Что на следующий день после жизни ничего не будет. Старики цепляются за жизнь, потому что умение ценить её уникальность — это, пожалуй, главная мудрость, которая приходит с годами.
Я не могла сказать этой маленькой вселенной, растущей во мне: “Знаешь, я прожила сорок лет и хочу ещё. Потому что тут здорово. А ты не жил, так и нечего начинать”. Мы сделали выбор — и наступило спокойствие. Будто ранеными ногами вошёл в прохладную реку. Я знала, что Олег сможет вырастить ребёнка без меня. Он сильный и умный, он справится. Нам не дано было знать, что у Олега тоже рак. Симптомов не было, обнаружили на четвертой стадии. Шёл шестой месяц моей беременности. Мы стали бороться за его жизнь. Потом — за то, чтобы отец успел увидеть сына до смерти. Но смерть опередила рождение. Сын родился через девять дней после смерти отца.
Кесарили меня с эпидуралкой — мне хотелось быть в сознании и сразу увидеть малыша. У врачей моего роддома была интересная традиция: во время операции включить музыкальную радиостанцию и обратить внимание, под какую песню появится ребёнок. Я волновалась и забыла об этом, включённое радио не замечала, только смотрела на ширмочку, стоящую на моём животе. Сын заплакал за ширмочкой, и акушерка сказала:
— Вика, ты слышишь?
Глеб появился на свет под песню из фильма “Привидение” с Патриком Суэйзи. Там главный герой погибает, но его душа не уходит с Земли, потому что он должен защитить любимую женщину.
Сыну четыре года: в самом разгаре период “Я сам”. Одеваться — раздеваться: “Я сам!” Зима, одёжки много. Пока добрался до майки — устал. Стал стягивать майку, запутался. Предлагаю помочь.
— Нет, я сам!
В борьбе с майкой окончательно выдохся. Разревелся от обиды и усталости.
— Я никогда, никогда не смогу сам снимать майку!
Это ещё и период масштабных обобщений.
По дороге из детского сада сын рассказывает, что Катюша помогла ему вывернуть колготки.
— И что, хорошая Катюша?
Улыбается. Во мне просыпается внутренняя свекровь, я уже хочу познакомиться с Катюшей.
— Мам, ты сегодня была у врача?
— Да.
Я теперь периодически лечу рецидивы.
— Тебя вылечили?
— Пока нет, я была на консультации. Мне нужна операция. Буду долго лежать в больнице. С тобой будут Гена, Вера, тётя Надя, баба Рита. Нам всем будет трудно. Я очень рассчитываю на твою помощь.
Сын кивает, проглотив слёзы, и уточняет:
— А кому помогать? Врачам?
Чудесный возраст. Майка — непреодолимое препятствие. Колготки выворачивает Катюша. Зато врачам помочь — легко!
И ведь помог — вот что удивительно! С тех пор прошло ещё четыре года. Я всё ещё тут. Разбираю перепутанные открытки своих воспоминаний.
Глебу купили грушу.
— Какая многосочная груша! — похвалил он.
Мне слышится в этом что-то гомеровское. Это могло быть строкой из “Илиады”: “В сад, о богиня, войди, где растёт многосочная груша”. Или из “Одиссеи”: “Прибыл в страну Одиссей, где растут многосочные груши”.
— Мам, знаешь, почему я иногда ночью плачу?
— Почему?
— Мне снится что-нибудь страшное или непонятное. Но когда я сплю, все мысли в голове перемешиваются и становятся прошлым.
По-моему, вполне научное объяснение природы и назначения сновидений. Переработать и отправить в прошлое всё страшное и непонятное. И жить дальше.
Глеб рисует.
— Это боганетка.
Вагонетка, если что, а не неверующая женщина.
— Мама, ты так вкусно готовишь! Особенно сельдерей.
Глеб намусорил. Сам взял щётку и совок, стал деловито подметать. Я чуть не со слезами умиления смотрю на него.
— Мам, а правда, я молодец, что подметаю за тебя?
ХОРОШИЙ, ПЛОХОЙ, КИРКОРОВ
Чтобы не изводить себя в больнице постоянной тревогой за сына, я придумала развлечение: записывать истории, которыми щедро делятся соседки по палате.
Одной из них 66 лет, она приехала из Орла. Там у неё двое сыновей и внуки. Старший сын — плохой, потому что пьёт. Но он в разводе, живёт один, поэтому ему она дала восемь тысяч, чтобы кормил семерых её кошек, двух собак и поливал цветы. Предполагалось, что из больницы тоже он её заберёт.
Младший сын — хороший. Потому что не пьёт. Но он — примерный семьянин, занят детьми. Поэтому его она не просит забрать её.
Она звонит хорошему сыну и жалуется на плохого. Плохой выставил кошек на улицу: сами мышей наловят. Собак кормит, но грозится отравить. Сказал, что забирать её не собирается: сама доедет. Ей предстоит операция на позвоночнике, сидеть нельзя ещё долго после операции. Только стоять и лежать. Как она доедет без помощи? Хороший сын сочувствует, а помощь не предлагает. Но он не пьёт и восемь тысяч не брал — значит, хороший.
Стала она думать, как доехать до дома. И придумала: на такси. Но такой суммы, чтоб доехать из Москвы до Орла, у неё нет. И тогда она позвонила сыну одного человека, однажды спасённого ею.
Человек тот упал на стройке и переломал ноги. Чтобы не оформлять несчастный случай и не платить, начальник усадил его в машину под предлогом “едем в больницу”. На окраине города просто вытряхнул сломанного работника из машины и уехал. Там, в луже, его и нашла моя героиня. Она шла с автобуса домой. Позвонила соседям, они помогли дотащить чужого человека до её дома.
Он прожил у неё три месяца. Она буквально поставила его на ноги. Наконец, за ним приехал очень занятой сын. Без денег. Женщина дала им в дорогу еды и денег. Сын благодарил, обещал долг вернуть и вообще дружить семьями. Денег она не видела, семьями не дружили. Наверное, он просто забыл, очень уж занятой человек. Но она набирает и набирает его номер, уверенная, что он перезвонит.
Она ждёт операцию и планирует, как, оклемавшись, заберёт к себе 30-летнего шизофреника. Где она его подцепила, я не уловила, потому что не успевала записывать.
История его такая. У парня умерла мама, отцу под восемьдесят, он огородник и кулинар. Каждый год шизофреник гостит у неё по два месяца. Кулинар привозит его с запасами еды. Парень знает наизусть все стихи на свете и очень много ест. Он съедает все привезённые папой запасы и заедает угощеньями хозяйки. Если к отъезду в холодильнике остаётся папин кусок сыра, парень говорит об этом — и папа забирает.
История гласит, что мальчик всегда был странным. В основном это выражалось в феноменальной памяти. Мама опекала его. Водила в институт и ждала его с лекций на лавочке. Он просил её не позорить его: девчонки-однокурсницы смеются. Однажды мама сдалась: отпустила его на вечеринку. Оттуда его принесли мычащего и с пеной изо рта. Девчонки изнасиловали его. В институт не вернулся, а мама до конца дней корила себя за то, что отпустила его одного.
Моя соседка верит, что сможет ему помочь. Но для этого ей надо прочитать книгу про сумерки сознания. Не знаю ли я, где ее купить? Я нахожу книгу в интернет-магазине.
Моя соседка любит читать. С ее помощью я уже обновила в памяти многое из Джека Лондона и Мопассана. Из странствий по коридорам больницы она принесла оставленного кем-то Гайдара и вслух читает “Голубую чашку”.
Ещё она успевает смотреть телевизор в коридоре. Теперь я знаю, что одна женщина забеременела от Киркорова. Но её убили. Киркоров пришёл на её могилу с цветами, но факт беременности отрицает. То ли Малахов, то ли другой телевизионный деятель искусств установил в своём шоу истину: Киркоров ни при чём, убиенная забеременела в колонии от своей подруги.
До этой истории я думала, что моя соседка немного сумасшедшая. Теперь я думаю, что сумасшедшая не она.
РЫНДА
В Протонном центре висит корабельный колокол. Когда кто-то из детишек заканчивает лечение, возле колокола собираются врачи и родители. И ребёнок звонит. И все хлопают и поздравляют его с началом новой жизни. Некоторые дети такие слабенькие после лечения, что родители держат их на руках. Или даже звонят за них.
И это всегда до слёз трогательно и страшно.
Взрослые тоже могут позвонить. Но я ни разу не видела этого. И сама не пошла. Я знала, что никакой новой жизни не будет. Этот “чужой”, который поселился во мне, сейчас ранен протонами и зализывает раны. Но он очень живучий. Его можно убить только вместе со мной. Но я хочу жить, и он этим пользуется.
Жаль, что я не могу, как ребёнок, поверить, что всё можно изменить. “Будьте как дети”. Не получается, Господи.
И я вспоминаю другую рынду. У нас в частном доме плита была подсоединена к газовой трубе гибким шлангом. Он был великоват и висел петлёй. Наш кот Батон приглядел этот шланг и шарахал по нему лапой, когда случался кризис в его кошачьей жизни. Шланг после удара долго трясся, ударяясь о вагонку. Металлическая дрожь проходила по старому дому. Кот сидел и укоризненно смотрел на нас. Мы с мужем называли этот шланг рындой. Когда Батоша шёл к нему, мы знали: коту хреново.
Заболел Олег. Он был очень терпеливым. Не жаловался. Молча переносил побочки лечения. Но однажды подошёл к нашей “рынде” и ка-а-ак шарахнет...
Это было страшнее слов и слёз.
Он садился на диван и долго искал то положение, при котором можно отдохнуть от боли. Долго переставлял подушки, упираясь в них спиной. Наконец, успокаивался, найдя то неуловимое, что даёт покой измученному телу. Я садилась рядом. Мне невыносимо хотелось, чтобы он погладил мой большой живот, наклонился, послушал, как плещется в своём Солярисе наш сын, поговорил с ним. Я хотела, чтобы у нас было так, как должно быть в счастливой семье, ждущей ребёнка. Но я смотрела на мужа, который, наконец, нашёл положение “не больно” — и не просила ни о чём. Иногда счастье выглядит очень странно. Например, это отсутствие боли, или возможность двигаться самому. Когда жизнь идёт к концу, счастье порой скукоживается до каких-то элементарных частиц.
“МАТРИЦА”
Нашим первым фильмом, просмотренным вместе с Олегом в кинотеатре, был “Матрица” братьев Вачовски. Мы смотрели его в “...ушкинском” (буква “П” то ли отвалилась, то ли не светилась тогда). Это был ещё дружеский поход в кино, никакого романа у нас ещё не было. И я даже не подозревала, что он назревает. А вот Олег уже волновался и несколько раз выходил покурить, замучив и меня, и соседей-зрителей.
Спустя полгода, подав заявку в загс, мы поехали знакомиться с его мамой и братом в Новомосковск Тульской области. Брату мы привезли в подарок китайскую кружку “Налей погорячее”. На ней была изображена женщина в платье. Наливаешь кипяток — платье исчезает, при остывании женщина “одевалась”. И вот братья — Олег и Серёжка — то раздевали, то одевали даму, а я мыла посуду после семейного ужина. И в какой-то момент Олег выплеснул кипяток из кружки мне на руки. Не глядя, в азарте. Вся семья перепугалась, меня попытались добить подсолнечным маслом, вылитым на ожог, но я не далась.
Сергей, переволновавшись, убежал на улицу курить. “Это у братьев семейное”, — поняла я. А Олег решил меня чем-то порадовать и показал мне наручники.
Дело вот в чём. Единственное градообразующее предприятие Новомосковска (химкомбинат) тогда почти не дышал, так что люди устраивались кто куда. Сергей работал охранником в школе. И у него были штатные наручники на случай нападения на учеников каких-нибудь узурпаторов. Олег, знающий все тайники брата, нашёл их и принёс мне. Естественно, я захотела их примерить. Серёжка вошёл в тот момент, когда Олег защёлкнул их на моих запястьях.
Серёжка заорал от ужаса. Оказалось, что ключи от наручников им не выдают. Они находятся у начальника ВОХРа, в его кабинете. А за окном поздний вечер холодного февральского воскресенья.
Серёжка сказал, что придётся звонить начальнику. Ключ он добудет, а его самого уволят. Но начальник же не повезёт нам этот ключ. Мы должны ехать сами. Машины у нас ещё не было, автобусы уже не ходили. Итак, нужно вызывать такси. Мы попытались одеть меня так, чтобы наручники не были видны. Застегнули наглухо куртку, рукава её повисли, выглядела я по-идиотски, а Серёжка и мама причитали о том, что другой работы в городе нет.
И тогда Олег взял проволоку и стал ковырять замок. Он хватал меня за обожжённые полчаса назад руки, наручники до красноты натирали запястья, но в итоге они открылись, Серёжке больше не грозило увольнение. Мне приключение даже понравилось, но братья решили, что их весёлая семья напугала меня и надо исправлять положение.
Серёжка сказал: “У нас открылся крутой кинотеатр. Поехали завтра в кино!” И мы поехали. Смотрели мы тот единственный фильм, который тогда шёл в единственном кинотеатре Новомосковска, — “Матрицу” братьев Вачовски. Да, спустя полгода он, наконец, добрался до Тулы. Вскоре, 4 марта, мы с Олегом поженились.
Несколько лет назад братья Вачовски стали сёстрами. Как-то я пропустила этот момент. А теперь хочу поздравить этих удивительных женщин с праздником 8 Марта. Как ни крути, их фильм сыграл огромную роль в создании моей с Олегом семьи. 15 лет счастья! Да оно и сейчас продолжается — у меня есть Глеб, очень похожий на папу. Сегодня он подарил мне цветы. Он их сам нарисовал.
ДВА ЗАБОРА
Сорок пять лет я прожила в частном секторе города Подольска, в доме, построенном моим дедом. Потом переехала в квартиру, совсем недалеко, буквально через две улицы. С моего нынешнего девятого этажа видна улица с моим бывшим домом. По левую руку находится мясокомбинат. Не то чтобы вплотную, но недалеко.
Про мясокомбинат знаю одну историю, рассказанную бывшей секретаршей директора. Работники предприятия были традиционно недовольны зарплатой и решали свою проблему тоже традиционно — воровали продукцию. Вынесут с чёрного хода, но через проходную не пойдут — не дураки. Есть же проверенный способ: надо кинуть сумку с колбасой или вырезкой через забор, пройти через проходную честным человеком, а потом за забором сумку поднять. Но вот беда: за забором, в старом здании бывшего детсада, располагается “четвёрка” — 4-е отделение полиции. К директору мясокомбината пришли сотрудники полиции с жалобой: “Твои колбасу тырят. Пусть хоть кидают в другую сторону, что ж к нам-то, совсем обнаглели”.
По правую руку — кондитерская фабрика. Это совсем рядом, через дорогу, а дорога — Симферопольское шоссе. Когда ветер дует со стороны фабрики, чувствуется запах шоколада и карамели. В моём детстве там тоже воровали и кидали сумки через забор. А ещё раскидывали пачками конфетные фантики. Уж не знаю, кто и зачем выносил фантики и разбрасывал по улицам на радость детям. Фантики предназначались для каких-то невиданных конфет, которых мы никогда не покупали в магазине. Со временем я узнала, что фабрика у нас экспериментальная. Есть, так сказать, базовая продукция, а есть вот такие эксперименты, которые мы никогда не пробовали, они уходили в Москву.
Есть на фабрике конфета с историей — “Подольчанка”. На одном из дипломатических приёмов в Америке председателя Совета министров СССР Алексея Косыгина и его жену угостили конфетами “Холодная помада”. Супруге очень понравилась конфета. Косыгин привёз образцы конфет и передал в Институт кондитерской промышленности, чтобы там расшифровали рецептуру и начали выпуск в СССР. В 1972 году на базе Подольской кондитерской фабрики выпустили первую партию конфет “Подольчанка”, близкую к прототипу. Конфета выпускается до сих пор.
Историю этой конфеты я использовала в сценарии двухсерийки “Не говорите мне о нём”. Главная героиня работает на кондитерской фабрике, а конфета называется “Романс”. А родилась эта история так.
2015 год. Я приехала из роддома в опустевший после смерти мужа дом. С одной стороны — мясокомбинат, с другой — фабрика, а у меня нет денег. Я — индивидуальный предприниматель (как все сценаристы), поэтому детские деньги мне не положены. Надо работать. Бабушек-дедушек тоже нет, нанимаю няню для Глеба. И строчу заявки. Всё мимо. Ничего не берут. Ответы такие: “Здорово, супер! Это кино, это фестивальное кино! Но это не наш формат”.
Последние деньги плачу няне. От отчаяния пишу заявку в формате “история Золушки”. Пишу нарочито форматно. Думаю, мне сейчас ответят: “Ты что, издеваешься?” А я скажу: “Нет, я написала так, как вы хотите!” Поругаемся с редактором канала “Россия 1”, я навсегда останусь без работы. Но я хотя бы выпущу пар, потому что я так больше не могу. НЕ МОГУ!!! Вот просто крайняя степень отчаяния.
Отправляю заявку. Ответ: “Супер! Берём, передаём в производство в компанию “Русское”!” Мне бы радоваться, а я в шоке. Ощущение, что я своровала колбасу и бросила через забор в отделение полиции. Потому что я не знаю, как писать ЭТО. Мне пишет редактор компании: мол, здравствуйте, с вами буду работать я, Татьяна. А я в ответ извиняюсь за свою заявку, оправдываюсь. Объясняю, что это был практически вызов на дуэль от безысходности. Татьяна отвечает: “Заявка-то принята, надо работать”.
Татьяна мне очень помогла вытянуть этот сценарий. Вскоре она мне написала: “Нам повезло с режиссёром!” Ох, нам и правда повезло. Очень люблю этот фильм — “Не говорите мне о нём”. Зрители тоже его любят, судя по количеству просмотров и отзывов.
ИЗМЕНЫ
Есть такой парадокс: армия в жизни мужчины занимает год-два, а рассказов о службе в армии набирается запас на всю жизнь. Вот так и с моими “открытками”-воспоминаниями. Заболела я в 38 лет. Но именно “открыток”, связанных с больницами, больше всего.
В палате онкологического отделения лежали четыре женщины. У двоих доброкачественные опухоли, у двух других — зло. Этих бедолаг звали Тамарочка и Галя.
К маленькой Тамарочке приходили три богатыря: сыновья и муж. Все красивые, огромные, похожие друг на друга. Муж её на руках сюда принёс. Ухаживал, медсестёр подкармливал, чтоб лучше относились. Вот только он уже десять лет чужим мужем был. Десять лет назад изменил он Тамарочке. Родился сын на стороне. Тамарочка узнала и сказала: “Наши дети большие, иди маленького поднимай”. Так и отдала мужа другой женщине.
Тамарочку выписали. Он её и из больницы, слабую, на руках вынес.
К Гале тоже приходил муж. Цветы нёс, конфеты. А она выведет его из палаты на лестницу — и костерит. Потом плачет-жалуется: дома на её постели другая женщина спит. Она давно её мужа караулит. Как Галя отлучится — та сразу на её место. В отпуск ли к детям, в больницу ли удалять те органы, которые жизнь детям дали.
Тамарочка и Галя обе умерли в тот год.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Анестезиолог обещал, что я увижу сон. Ох, не люблю я наркоз со снами.
— Да что вы, у нас такой хороший гипнотик. Можно сны программировать. Что вы хотите увидеть?
— На море хочу махнуть.
— Я тоже хочу на море! — сказал анестезиолог. — Поехали!
Ничего не видела. Уснула и проснулась. Только почему в реанимации? Здесь обычно сразу в палату возвращают.
Все-таки что-то с ногой, да?.. Нет, нога радостно шевелит пальцами и дрыгает коленкой. Тоже на море хочет.
— У вас пневмоторакс. Воздух в правом лёгком, оно не раскрывается.
Точно, глубоко вдохнуть не могу, кашель булькающий. Вжик — в ключицу справа сунули тонкую трубку, предварительно обколов меня лидокаином. Другой конец трубки уходит в систему банок с жидкостями. Похоже на водяной затвор для изготовления домашнего вина. Ну, желаю, чтобы все!
Задышала. Дренаж перекрыли. Через некоторое время опять трудно. Открыли. Трудно, кашель. Дренаж перестал работать. Стали его поправлять, подтягивать — совсем выскочил. Перевезли меня из общего зала реанимации в индивидуальный бокс и достали трубку потолще.
— Эх, — говорят, — заботились об эстетике.
— Ничего, я уже замужем.
— Ну, тогда...
Хук справа! Больно и с лидокаином.
— Отдало под лопатку.
— Так и есть, трубка до лопатки.
— Да?!! А что, у нас там такая дырка? А, ребра... Не, почему, знала, просто забыла на минуточку.
И вот мне этот дренаж то откроют, то закроют. Контроль — компьютерная томография, узи, рентген. Узи и рентген мобильные, с доставкой. Под меня кладут кассету. Врач-рентгенолог кричит: “Рентген!” И все прячутся. Как в детской игре. Если врач в это время у пациента, он приседает, и вОда-рентген его не видит. Бокс — до половины стена, выше стекло. Пациенты ниже уровня стекла, они тоже хорошо спрятались. Туки-туки, Вика. И так каждый день.
Это здоровый человек ни за что не переделает даже флюорографию.
— Вы что, врачи-убийцы, облучить меня хотите?!!
Когда не насморк лечишь, шаблоны не работают. После 50 Гр на крестец я вдруг родила чудесного мальчишку. А тут лёгким досталось. Хм... Может, запою? Стану оперной дивой. Репетиции, гастроли, “Тоска”, “Кармен”, Большой, Ла Скала... опять сценарий задержу...
Из-за дренажа голова постоянно чуть свёрнута набок. Соседей не вижу, даже сидя. В боксе справа лежит Алексей Иванович. У него вижу руки, он их то и дело задирает, чтобы размахивать. Оркестром, что ли, дирижирует? Мне завидно: сама из оперных, но руки поднять не могу, слишком много проводов. Кроме дренажа, ещё электроды, напальчник, манжетка для измерения давления, которая включается периодически. Иваныч без проводов или приспособился? К нему бежит врач:
— Я вам руки привяжу, честное слово! Зачем опять все сняли?
Так, ясно, он всё снимает перед репетицией.
Но оркестра не слышно. Приборы следят за нами. Чуть что — включается сирена, врач бежит проверять. У меня тоже включается, потому что меня доводит противопролежневый матрас. Он сам сдувает одни свои пыточные складочки и надувает другие — чтоб везде болело, без пропусков. Но, кроме меня, никто на него больше не жалуется. Может, я принцесса, раз так реагирую на эту высокотехнологичную горошину?
Слева — бокс с малышкой. Я вижу только маму. Девочку все время бинтуют, подключают, колят то сильные обезболивающие, то седативное. Она плачет, но совсем тихо, я не слышу. Груднички вообще много плачут. Это их способ общения с миром. Но как в этой ситуации бедной маме понять, почему плачет её маленький ангел? Мама видит только боль. И бежит к врачам. Врачи приходят к ребёнку:
— А кто у нас проснулся? Какая Машенька большая выросла! Какая девочка красивая!
Девочке обязательно надо говорить, что она красивая. Ей ведь с этой установкой жить. Ей ведь жить, Господи?
Мама поёт ей колыбельные. Красивый голос со слезами. В конце каждой строчки — почти срыв. Почти, она держится. Я тоже засыпаю под эти колыбельные. Ничего страшнее я, наверное, не слышала.
Мне сняли дренаж, и я смогла увидеть девочку. Она не спала. Огромные голубые глазищи смотрели на мир с любопытством. Никакие уколы не справились с этим доверчивым любопытством к миру, в который она пришла. Она красавица. Кто умеет и не умеет, помолитесь о здравии болящей Марии.
Санитарка Петровна уносит мою систему виноделия. Рассказывает:
— Когда мне первый раз велели эту штуку сдать, я думаю: “Чего с водой такую тяжесть потащу?” Хотела воду вылить. А там всё запаяно! Герметичная зараза, полезная.
Прощай, матрас! Прощай, оружие! (Правда же, “пневмоторакс” звучит как название вида вооружения?)
Я вернулась в палату. Мою разговорчивую соседку оперировали в один день со мной. Она уже ходит и даже сидит! Скоро выписывается. Звонит сыновьям, выясняет, который из них её таки повезёт домой? У плохого есть машина, но нет прав, отобрали за пьянку. У хорошего есть машина и права, но он зимой не ездит. Поэтому повезёт сосед.
Она рассказывает мне чернушные анекдоты. Например: “Врач после операции приходит к своей пациентке.
— У меня две новости — хорошая и плохая. Начну с плохой. Нога, которую мы вам отрезали, была здоровой. Но есть и хорошая: больная нога пошла на поправку!”
В разлуке со мной у соседки родилась идея. Вот есть у них под Орлом большой участок под гольф-клуб. Администрация что-то крутит-вертит, грядки копать не даёт. Так вот, не могла бы я тут, в Москве, найти покупателя на весь участок? Гольф-клуб — это ж какие деньжищи! Сама озолочусь и ей помогу. Товарищи, никому не нужно?
БЕСПОМОЩНОСТЬ
Я не люблю эту открытку и всё время пытаюсь выкинуть из моей коллекции. Но она возникает. Я её стираю, а потом возвращаю. Наверное, придётся оставить.
Глеб заболел. Кашель, насморк, приснилось привидение. Просит полежать с ним. А я не могу! Ноги в синяках от уколов, таблетки всякие съедены, а толку — ноль. Больно. Ложишься — и такое нестерпимое пламя в ноге, что вскакиваешь. Сын уснул, пока я пыталась пристроиться рядом.
Я боюсь операции. Это нормально — бояться. Но я это уже проходила и боюсь вдвойне. Бояться неизвестности — это один вид страха, а бояться того страшного, что уже знаешь, — совсем другое. Когда впервые “отдыхала” в онкоцентре, мы там лежачих больных называли “лежачими полицейскими”. Не знаю, кто это придумал. И вот ходячие идут на перевязки или за обедом, а ты остаёшься. Твой обед (он же завтрак и ужин) — это мешочек на капельнице с неприятной на вид густой питательной массой. Эта масса весь день медленно капает в вену, потому что нельзя вставать. Это я — лежачий полицейский.
Ходячие уходят и палату не закрывают: “полицейский” же есть. Как будто ты что-то сможешь сделать, если что. А, собственно, что? Что может случиться, если на первом этаже охрана? О да, охрана, лишний родственник не прорвётся без пропуска. Зато какие-то коробейники, цыганки ходили, как в электричке. Как они проходили?..
Так вот, эти пришлые — воровали. Вот прям при “лежачих полицейских”. А что ты сделаешь? Есть пульт для вызова медсестры, он на проводке. Чуть он соскользнул за спинку кровати — всё, не дотянешься. Мобильник, по известному закону подлости, тоже упал на пол. Мне повезло, при мне не воровали. И на том спасибо.
Соседка по палате, Алёна, лежала второй раз. А первая её операция тут совпала со взрывами домов на Каширском шоссе. Взрывы были признаны терактами. Так вот, тогда был звонок в онкоцентр о заложенной бомбе. В таких случаях людей из здания эвакуируют. 24 этажа “лежачих полицейских”! Это я драматизирую, конечно, ходячих больше. У половины из них, правда, дренажи и катетеры из всех дырок торчат. Кстати, мешочек, в который из дренажной трубки капает, можно положить в обычный пакет-майку, а сам пакет через плечо бинтом привязать. Тогда руки свободны. Пакет лучше тёмный — так элегантней смотрится. А черные компрессионные колготки — вообще мечта! Ой, отвлеклась.
Итак, эвакуация. Лежачих со всеми их гаджетами (капельницами, кислородом, катетерами, дренажными трубками) на кроватях выстроили колонной вдоль Каширского шоссе. Дождик пошёл. Машины едут. Запах лекарств, боли и крови. На кровь собираются бездомные собаки, медсестры их отгоняют. Собаки огрызаются, отбегают, а потом опять собираются в стаи. Чем не фильм ужасов?
Другая соседка, Лара, тут тоже второй раз. Она из Бурятии. Постоянно звонила мужу:
— Ты бычка отвёл?
Это утром. Муж должен отвести бычка пастуху.
Вечером снова звонок в далёкую Бурятию:
— Ты бычка привёл?
А то ведь забудет без присмотра.
Ей удалили опухоль вместе с ногой. Этого она не ожидала. Как она будет на одной ноге с этим бычком? Муж уже устал, ждал, когда Лара вернётся. И вдруг такое. Лара отвернулась к стенке и не разговаривает с нами. При чем тут вообще мы? Она не понимает, ждёт ли её муж — такую. Такая она и бычку-то не нужна... Когда мы пытаемся с ней заговорить, Лара зло отмахивается и плачет от беспомощности.
Многих женщин мужья бросили. В радости вместе были, а в горе — не смогли. Некоторые бросали по телефону. Звонит и говорит, что съехал, ключ соседке оставил. А женщина ждала, когда он ей влажные салфетки привезёт. Или памперсы. Кому нужна жена в памперсах? А вдруг она всегда такая будет? Что с ней делать?
А ей что делать? Вот даже не в глобальном смысле, а прямо сейчас. Она лежит после операции, ей надо руки вытереть. Не гонять же каждый раз медсестру с тазиком. Ладно, салфетку соседки дадут, которых не бросили и привезли запас всяких полезных штук. А потом? Будет же и “потом”, жизнь не кончилась.
Но ведь и здоровых бросают. Конечно. Сколько угодно. Но здоровые могут сами ходить в туалет — вот в чём штука. И по морде дать. А тут — отчаяние и беспомощность.
Беспомощность.
У неё есть ещё другая сторона. Ты не можешь помочь человеку, который от тебя зависит. Я выбралась, и теперь Олег лежал в онкоцентре, а я каждый день ездила к нему. Вставала рано, чтобы проскочить до утренних пробок. Ехать же из Подмосковья. Охранники уже не спрашивали пропуск, узнавали по большому беременному животу. Олегу становилось всё хуже. Стало понятно, что о ремиссии и выписке речь не идёт. Врачи хотели дотянуть его до моих родов. Такое человеческое представление о последней радости: он должен успеть увидеть сына. Вот только моему мужу — сильному, надёжному, настоящему мужчине — была невыносима беспомощность.
Это он заставил меня сесть за руль и намуштровал водить в любых погодных условиях:
— Вдруг меня рядом не будет? Ты сама должна уметь!
— Как это — не будет? — не понимала я. Бросить, что ли, хочет?
Оказалось — вот так. Зима, снегопады. Кто меня повезёт? Некому. Живот на коленки (“Глебушка, терпи, к папе едем”) — и вперёд. И в какой-то момент я поняла, что Олег перестал знать, что я беременна. Именно так: перестал знать. Мозг включил защиту от самой невыносимой боли, от которой ни морфин, ни обезболивающий пластырь не спасают. В его глазах я стала сильной, здоровой и свободной, а не больной, беременной, напуганной, уставшей и беспомощной, которую нельзя бросить.
Здоровую бросить можно. Он не хотел бросать, но от его желаний и нежеланий уже ничего не зависело.
Он обманул себя и ушёл. Сына так и не увидел. Не дотянул. Потому что внушил себе, что я не беременна.
ПЕПЕЛ
Прекрасный город Неаполь располагается у подножия Везувия. Когда Везувий просыпается, он собирает дань в духе античных мифов — жизнями неаполитанцев. Они убегают от гнева своих древних богов, а когда вулкан засыпает, возвращаются. Почему они возвращаются на пепелище, зная, что Везувий уснул не навсегда? Потому что вулкан вместе со смертью принёс питательный пепел, на котором вырастет самый лучший в мире виноград — основа жизни неаполитанцев.
Так ведь и вся наша жизнь. Болеем, страдаем, мучаемся — и снова рожаем и растим детей. Не для болезни и мучений — для радости и счастья. Знаем, что в жизни каждого из них может случиться Везувий, но надеемся, что именно нашему ребёнку повезёт прожить свою жизнь при спящем вулкане среди прекрасных виноградников.
Маму обряжала к похоронам работница морга жуткой внешности. Очень полная, в каких-то пятнах и язвах вся. Будто сбежала недавно с кладбища домашних животных Стивена Кинга. Злая была. Но она выхаживала такого же жуткого, измождённого, в язвах и лишаях кота. Вот прям как будто вместе откопались... Мы с Ритой (двоюродной сестрой) привезли в морг огромный пакет сухого корма для кота, она шикнула: “Он такое не ест”. Но корм взяла и подобрела к нам. И, видимо, в благодарность, маму накрасила своей яркой помадой. Я не решилась сказать, что мама получилась не похожа на себя.
В “ДРЕВНИЕ ВРЕМЕНА”
У сына сейчас интересный разговорно-мыслительный период. Любое явление переосмысливается и помещается в “древние времена”. Там с этим явлением происходит всё что угодно. Выглядит это так. Едем, например, в электричке.
— В древние времена, мама, железная дорога была пластмассовой.
Или:
— В древние времена трансформеры жили на другой планете и все были синими, но роботы-тачки жили на Земле.
Или:
— В древние времена, когда я был маленьким, мой папа катал меня в коляске и рассказывал про деревья.
— Глебушка, твой папа не видел тебя и не катал в коляске.
— Я знаю, знаю, мам, но в древние времена он меня катал.
И вот такое:
— В древние времена люди подумали, что ночь — это плохая идея. Положили в стиральную машинку, она крутила, крутила — и получился день.
ГРАНИЦА
Забираю Глеба из сада. Воспитательница Елена Александровна рассказывает:
— Глеб начертил на песке полосу и говорит: “Это граница”.
— Какая граница?
— Между хорошим и плохим.
Иду озадаченная. Что сия философия означает? Спрашиваю у Глеба, что он имел в виду. Он останавливается и ногой проводит на асфальте воображаемую черту.
— Смотри, мам, это граница.
— Ага. Тут плохое, а тут хорошее?
— Нет. Тут страна Россия, а тут другая страна.
— Как она называется?
Задумывается.
— Ну... Она тоже называется Россия.
И идёт дальше. Вроде как всё объяснил.
Ну а что непонятного?
Я живу в ближнем Подмосковье, поэтому, когда ругают москвичей, принимаю это и на свой счёт. Но вот читаю заголовок статьи: “Москвичи съели весь годовой запас авокадо и теперь не знают, где его взять”. И думаю: “Ну и как их / нас любить после этого? Звучит же просто издевательски!” Мне даже начинает казаться, что это какая-то спланированная акция, создающая отрицательный образ сытого москвича, раскалывающая страну на два лагеря: Россия и Россия, Москва и Не Москва. Читаю комментарии. Да ну, какая акция? Серьёзное обсуждение, в каких сетях есть авокадо и какого качества. Но это же хорошо, что есть люди, у которых иных проблем нет? Хорошо. Я совсем не за равенство в нищете. Но всё же, всё же, всё же... Граница-то существует.
БАТОН И ЗОЛОТОЙ ОГОНЁК
Батоном звали нашего кота британской породы шоколадно-тигрового окраса. Маленьким он был похож на слегка передержанный в печи батон “нарезной”.
Мы с Олегом купили котёнка после моей первой операции, когда нам казалось, что я теперь накрепко привязана к дому, мы никуда не сможем ездить и нам не придётся пристраивать кота на время отъезда.
Но я оклемалась, мы стали уезжать, за котом присматривали соседи, сестра.
Хозяином Батон выбрал Олега. Если котёнок чего-то пугался, он с разбегу, как по дереву, взбирался на плечо Олега. Когда хозяина не стало, кот прятался под кроватью. Выходил только ко мне и к Вере, крёстной Глеба. Подолгу рассматривал новорождённого Глеба, отходил, шёл к любимому месту Олега на диване, вставал на задние лапы, опираясь передними на край дивана, и тоже долго смотрел на пустое место. Оглядывался на Глеба. Что там происходило в его кошачьей голове? То ли сравнивал, то ли пытался постичь смысл этой подмены.
Вскоре Батон понял, что прятаться не нужно. Однажды к нам приехала большая компания родственников, и кот вдруг вышел из укрытия и развалился посреди комнаты: можете гладить меня все!
Глеб рос в обнимку с Батошей. Учился ползать, ставя себе цель — добраться до кота. Был наказан, когда из любопытства не давал коту поесть — упорно, с детской жестокостью. Одного раза хватило, чтобы понять, что нельзя отнимать еду, нельзя тянуть за хвост, что мы все очень ранимы и зависим друг от друга.
Однажды Батон потерялся. Я посадила Глеба в коляску, мы с ним ходили по улицам частного сектора, я звала Батошу, мы оба ревели. Не нашли. Вернулись домой. Была сухая тёплая осень. Я стояла под сиренью и выплакивала оставшиеся слезы. Глеб вдруг загукал, показывая рукой под сирень. А там, в сухой листве, сладко спал Батон, совершенно слившийся с ней благодаря своей шоколадно-тигровой масти.
А потом Батоша заболел. У меня был совсем безденежный период. Но я взяла все деньги, какие были, посадила кота в переноску, попросила соседку тётю Надю посидеть с Глебом. Они проводили меня, стоя посреди террасы и держась за руки.
Я привезла Батошу в ветеринарку. Обследование показало, что у него отказали почки. Мне честно сказали: мы можем пару недель продержать его на капельницах, для животного это будет мучение. И мне пришлось принимать решение: усыпить. Ему сделали укол на моих руках. Он уснул. Я попрощалась с ним, потом ещё укол — сердце остановилось. Батоша ушёл к любимому хозяину.
Я села в машину и проревелась, прооралась. Приехала домой. Часа два прошло или даже больше. Тётя Надя и Глеб так и стояли посреди террасы, держась за руки: Глеб не позволил сдвинуться с места до нашего возвращения. Он спросил меня:
— А где наш котик в корзиночке?
И я не смогла сказать правду. Я сказала, что Батоша остался подлечиться, а потом он будет в ветеринарке помогать доктору Айболиту.
Шли годы, Глеб не забывал Батошу. Забывал любимые игрушки, а Батошу — нет. У Глеба появилась аллергия на котов — думаю, это психосоматика. И я всё никак не могла решиться сказать, что ни у какого доктора Айболита он не остался... Глеб вопросов не задавал. Просто помнил, просил рассказать, как мы потеряли Батошу и нашли спящим под сиренью. Или как ездили с ним в деревню, его там обижали местные коты, и я ходила в поле кормить его ночью, а потом мы поймали его и увезли домой.
А вчера...
Вчера мы читали книгу “Корабль”Снежный””. Там по Облачному Морю на кораблях плавают умершие животные и смотрят на карту, ждут, когда появится на ней золотой огонёк. Это значит — хозяин затосковал о своём коте или собаке, хочет, чтобы вернулся именно его питомец, а новый ему не нужен. И тогда кот или собака возвращаются к Своему Человеку, заново родившись на Земле.
Глеб сказал:
— Вот бы так было на самом деле! Тогда и Батоша к нам вернулся бы.
Оказывается, мальчик давно всё понял. Светится мой золотой огонёк...
ПРО ЛЮБОВЬ
Я заканчивала школу и мечтала поступать на журфак МГУ. Для предварительного творческого конкурса нужно было набрать пять публикаций. Надо было подобраться к городским газетам "Подольский рабочий" и "Пахра" и к подольскому радио. Тогда я познакомилась со многими хорошими, интересными людьми города. Правда, пока набрала публикации, поняла, что журналистика — это не моё. Так что правильно придумали этот конкурс.
Тогда же я познакомилась с Геной. Он работал журналистом. Помог мне с публикациями. Он на 15 лет старше меня. То есть он взрослый мужчина, с разводом за плечами, с обожаемой красавицей-дочкой, со своей взрослой жизнью. И я — малолетка. Я влюбилась до обморока. Но мы шли, конечно, совершенно параллельными путями.
Я поступила в библиотечный техникум, потом — в Литературный институт, потом — во ВГИК. За всё это время я случайно столкнулась с Геной на улице один раз. Он и не помнил-то меня, кажется.
Вот и я жила своей взрослой жизнью: расставание с любимым мальчиком, встреча с Олегом, который стал моей самой главной любовью. Болезнь, рождение Глеба, новая жизнь с болью и чудом моим — сыном, ради которого любую боль вытерпишь.
Я нашла Гену на литературном портале и написала ему. Конечно, всё уже давно сгорело и отболело, просто хотелось узнать, как живёт человек из той моей прошлой, не ведающей боли и страха жизни.
Мы встретились. С тех пор мы вместе. Два взрослых человека, которые не готовы уже уступать ни в чём, со своими правилами, своими представлениями о том, что, как, когда, зачем… Это не тот возраст, когда возможна притирка, переделка под себя. Это трудно. Трудно даже в радости. А в беде...
Сейчас я выживаю только благодаря Гене. Он вскакивает ночью, чтобы сделать мне уколы, когда я "отъезжаю" от боли. На нём — Глеб, он его водит-возит. Он не может сейчас писать, хотя его рассказы ждут в "толстых" журналах. Ему трудно со мной. Но он рядом. Меня бы уже просто не было без него.
БАЙКИ ИЗ СКЛЕПА
Я опять в больнице, опять операция. На этот раз страшное слово "гангрена". Привезли на скорой. Как меня туда впихнули, я даже рассказывать не буду, у меня чувство юмора на этом моменте отключается.
В приёмном отделении дежурный врач сразу сказал:
— Ногу ампутировать выше колена, она всё равно неживая.
Я говорю:
— Но вторая такая же, хоть и без гангрены.
Он пощупал её:
— Ну, и эту ампутировать, зачем они вам?
Это можно было бы принять за чёрный юмор. Но, оказавшись в отделении, я увидела столько безногих... Видимо, они не отбились. Меня посмотрел другой врач, поспорил с первым, они оба дёргали мою ногу.
— Живая! — говорил один.
— Неживая! — говорил второй.
Меня забрал к себе тот, который считал её живой.
На следующий день сделали операцию. Ногу сохранили. Наркоза я такого давно не видела. Как-то обычно, без глюков: уснул — проснулся.
В этот раз было страшно. Я думала о себе в третьем лице. “Вот, — думаю, — Валентина (имя моей мамы), она под наркозом, интересно, узнает ли она голоса Гены и Глебушки? — Тут заговорили Гена и Глеб, Валентина их голоса узнала. — Молодец, — думаю, — Валентина, а где же я?” А я, Господи Боже мой, потеряла себя, своё тело и сознание, вместо меня — какой-то фрагментированный кусок пластмассы, встроенный в небольшое помещение. И как-то надо собрать себя, а как собрать пластмассу? Это жутко. Я готова была увидеть своё, пусть даже мёртвое тело, но быть разбитой пластмассовой штуковиной, шарить глазами по углам, которые качаются и кружатся, — это уж слишком.
Видимо, такой забористый приход бывает от бюджетного наркоза. Но отошла быстро.
Два дня спала и спала. Мне сказали, что от местного наркоза все долго спят.
Две соседки сегодня выписались, они ходячие и бодрые. Бабушка Вера Васильевна осталась. Ей 88, она совершенно в памяти и с чувством юмора. Но уже "тяжёлая", её увезут отсюда не домой, а в паллиатив. Она много спит, иногда спросонья выдаёт перлы.
— Сегодня какой день?
— Пятница.
— И вчера была пятница. Что это за больница такая?
Внучка наняла бабушке сиделку Зару. Зара чудесная, своё дело знает, с ней Вера Васильевна стала вставать, есть. Мы тоже быстро с ней подружились, стали болтать.
Зара из Киргизии, ей чуть за сорок, сын-студент учится в Москве.
Она рассказывает о себе: дома с 16 лет работала в магазине, понравилась хозяину. Однажды шла домой, её схватили трое мужчин, затолкали в машину. Думала, убьют. Нет, привезли в дом хозяина, там уже всё к свадьбе готово, столы накрыты, гости собрались. Традиция! Её за специальной занавеской посадили. Маме сообщили. Мама не имеет права на свадьбе быть. Зара могла уйти. Но это — позор для семьи, может быть истолковано так, что она не девочка, и боится, что это обнаружит жених. А ещё в ногах у неё лежит древняя бабушка. Переступишь — проклянёт. Страшно. Принесли записку от мамы:
"Милая моя доченька, я думала, ты у меня маленькая, а ты уже невеста. Как быть — решай сама".
Зара говорит: о себе не думала, только о чести семьи. Вышла замуж. Мужа не любила, была ему прислугой. Повзрослела и ушла от него, уехала в Россию. Но спасибо ему за сына, представить не могу, чтобы этого парня у меня не было.
Зара всё время что-то забывает и вечером несколько раз возвращается в палату, никак не может уехать домой.
Уже поздно вечером больничная няня моет полы в нашей палате, задевает железную тумбочку, та гремит. Вера Васильевна просыпается:
— Это что, убивают нас? Что-то долго, быстрее бы уж.
БАЙКИ ИЗ СКЛЕПА-2
Я дома!
Веру Васильевну увезли днём раньше. Зара приехала к ней на выписку, не смогла оставить её, хотя работа её закончилась. Вера Васильевна, видно, переволновалась перед выпиской, и ночью ей снилось интересное. Мы проснулись от её громкого голоса:
— Положите на место, что взяли! Мне что, всех обыскивать? Сейчас пистолет возьму и всех расстреляю!
Потом она успокоилась, полежала тихо и вдруг с грустью сказала:
— Не вскопаю я шесть соток. Нет сил!
Утром мы процитировали Вере Васильевне её реплики. Она сказала:
— Пистолет у меня отобрали, не бойтесь.
— Кто отобрал?
— Полиция. Тут полно полицейских было.
На её место положили другую женщину. Она сбежала из своей палаты, потому что туда определили бабулю из дурки. Бабуля приехала во всём чёрном. Ходила по коридорам, заглядывала во все палаты — искала какое-то особенное место, которое ей оплатили тараканы из её головы.
Так вот, наша новая соседка рассказала, что в первую ночь со старой леди в чёрном она проснулась от холода и решила надеть свой байковый халат. Халата не было. Рядом кто-то похрапывал. Пригляделась: на стуле спит леди... но не в чёрном, а в её халате.
Сегодня леди в чёрном заходила к нам ночью дважды. Второй раз она была в мужской майке-алкоголичке и в памперсе.
Я ехала домой, с восторгом смотрела в окно. Я всю зиму просидела дома. Если вам кажется, что за окном серость, сырость и всё плохо, поверьте мне: там всё прекрасно! Там жизнь.
ТАРЕЛОЧКА
Тарелочка!
Так приятно написать это. Хотя и неожиданно для меня. Я очень хотела делать продолжение “ДЖ”, начала придумывать развитие сквозной линии и “вертикальные” сюжеты. Но совсем разболелась и поняла, что не потяну, не выдержу дедлайнов, подведу. Пока было не поздно, отказалась, сочинила большую инструкцию другим сценаристам, они написали сценарий.
Я толком не знаю, что использовалось из моих разработок.
Сегодня мне прислали из Белоруссии фото тарелочки. А там — моё имя. Так приятно. Мир стал больше, чем моя комната, в которой я вынужденно заперта.
В общем, всех нас с тарелочкой, группе лёгких смен! Режиссёру предыдущих сезонов — успехов в новых проектах, новому режиссёру (а мы уже работали вместе) — удачи на этом проекте.
Эх, плюнуть, что ли, на свою болезнь и немножко поработать? Соскучилась по нормальной жизни.
--
ЕВСЕЕВА Виктория Викторовна родилась в 1972 году в городе Подольске Московской области. Вот так написала она о себе: “Я заканчивала школу и мечтала поступать на журфак МГУ. Для предварительного творческого конкурса нужно было набрать пять публикаций... Правда, пока их набрала, поняла, что журналистика — это не моё. Так что правильно придумали этот конкурс”. В 1992 году Виктория поступила на заочное отделение факультета прозы Литературного института имени Горького. После 2-го курса ушла из института, поступив на заочное отделение сценарного факультета ВГИКа (мастерская О. А. Агишева и В. В. Туляковой). Диплом ВГИКа получила в 1999 году. За свою карьеру она создала более сотни сценариев для сериалов и фильмов, многие из которых нашли своё воплощение в известных экранизациях, таких как “Всегда говори всегда”, “У реки два берега”, “Про любоff”, “Все сокровища мира”, “Тайный город”, “Я буду рядом”, “Метро”, “Дела житейские” и другие. Сценарист, писатель и поэт Виктория Евсеева скончалась 28 августа 2024 года.