ВЛАДИМИР КОВАЛЕНКО НАШ СОВРЕМЕННИК № 11 2024

ОДИН ДЕНЬ, ОДИН ДОМ

РАССКАЗ


Много в России городов — больших и маленьких, шумных и тихих, богатых и бедных. На колоссально огромных просторах, где-то посреди бескрайней страны стоял город N — обычный русский город, где зимой идёт снег, а летом светит несильное солнце. Через N пролегала широкая русская река. На юге города, где холмы постепенно переходили в равнину, располагались заводы, фабрики, мануфактуры. На севере, на возвышенности, расположились рынок, театр, институт, казармы, офицерские дома, дома купцов, местных писателей, художников. Между этими двумя частями одного целого, забирая немного на запад, стояли дома богатых и обеспеченных высших офицерских чинов и промышленников.
А в центре многообразия, прямо напротив почтамта, располагался дом. Он был двухэтажным, с прекрасной мансардой, с которой открывался живописный вид на убегающую вдаль реку. Первый этаж занимали Израиль и Махля Шниергольцы, поселившиеся здесь примерно три года назад, с началом войны. Детей у них не было, несмотря на возраст. Израиль занимался торговлей, Махля почти всё время проводила дома. Их соседями по этажу были ваш покорный слуга, корреспондент местной газеты, и его соквартирант Пётр Грозовой. Петя был невысокого роста, рыжий, худой, но бойкий и энергичный. Он недавно окончил учёбу и теперь сам зарабатывал уроками истории и латыни для гимназистов.
Этажом выше жила семья Курковых — отец, мать и сын. Отец — Павел Михайлович — занимал должность в конторе речного порта. И если летом он был весел и энергичен, то зимой, когда река замерзала, грустнел, падал духом, расстраивался. Бывало, летом он выходил из дома, здороваясь по пути со старым казаком Емелей, брёл, пуская дымок от папиросы, сквозь залитые солнцем улицы вниз, к реке. Открывал контору, над которой развевался трёхцветный флаг, ставил чайник, писал в своих журналах, ругал подчинённых, иногда брал взятки, но каждый день молился, обязательно в полдень. А зимой Павел Михайлович сидел в своей конторе, иногда что-то делал, иногда не делал совсем ничего. Жена его Антонина Прокопьевна представляла собой женщину с лицом, сохранившим очертания юношеской красоты, немногословную и податливую. Бывало, придёт Павел Михайлович домой летом весёлый, стукнет по двери тяжёлой рукой и крикнет:
— А что, Тоня, а не пойти ли нам на лодках катаси?
— Но, Пашенька, ветер на реке, куда на лодке?
— Тоня, ничего ты в лодках не смыслишь. Пойдём.
И они шли.
А бывало, зимой придёт грустный, выпивший, угрюмый:
— А почто немцы-то затевают? Затевают ведь! Всех мы их сомнём и выплюнем. Всех передавим!
— Передавим, Пашенька, передавим, — отвечает ему Антонина, а сама помогает мужу снять одежду.
— Вон, Игорёк вырастет, пойдёт давить, ох, рубать пойдёт!
И треплет сынишку по голове. Игорю Павловичу на момент того разговора было не так много лет, чтобы кого-то рубать, но сейчас он уже был статным юношей, и от судьбы пойти рубать немцев его спасло только чудо.
Выше была мансарда. В ней обосновался раненный на фронте офицер Алексей Гранов, который проводил в ней свой больничный отпуск и уже шёл на поправку. Человеком он был необщительным, любил гулять по городу, рыбачить, иногда читал. Самым странным мне казалось, что в офицере этом не было ничего от нашего местного N-го офицерства.
Каждое утро в нашем доме проходило однообразно.
Первым просыпался Израиль, его тяжёлая, неуклюжая походка была слышна по всему дому; следом за грузными шагами пробегали маленькие — просыпалась Махля. После на утренние процедуры вниз по лестнице спускался Гранов. Его тяжёлый, чеканный шаг перебарывал неуклюжие шаги Израиля, который к тому моменту уже был готов выходить.
Потом просыпался Грозовой. Его карие глаза открывались, рыжая копна волос вздрагивала, а рука тянулась за одной из десятка книг, которые обычно лежали на подоконнике. Так Пётр мог читать часами, полностью уходя из сущего мира, забывая о собственных учениках.
Дальше обычно вставал я, пил чай и уходил в редакцию, сталкиваясь с Павлом Михайловичем в коридоре. На этом моё утро в доме заканчивалось. Вечера в нашем доме были куда разнообразнее, как в принципе вечер интереснее утра. Утро, как и любое утро, начиналось одинаково.
Кроме того самого.
Казалось, раньше казалось, что новость разлетается, как птица, проносится, неся на своих крыльях слухи и сплетни, но это не так. Новости — это пауки, маленькие или большие, мохнатые и лысые, быстрые и медленные, они расползаются в разные стороны, просачиваясь в каждую щель, в каждый дом, накрывая целые города, целые государства своим шевелящимся морем.
Помню, как новость о начале войны промчалась по улицам, вламываясь в каждый дом, открывая каждую дверь. Помню, как новость об отречении царя казалась выдуманной, воздушной и несуществующей. Постоянные стычки на улице, забастовки и стачки на заводах, странные компании вечером на улицах, даже пришедшая осень — всё это оставалось где-то за пределами дома, внутри которого царили мир и спокойствие, которые ничто не могло потревожить.
Кроме того самого утра.
В то утро первым, как обычно, проснулся Израиль, его тяжёлая, неуклюжая походка была слышна по всему дому, следом за его шагами пробежали маленькие. Не помню, проснулся я от шагов или от криков за окном.
Я открыл глаза. Рядом посапывал Петя, за стеной суетились Шниергольцы. Пару минут я смотрел на белый потолок. Потом встал с кровати. Тут в дверь кто-то постучал. Сначала я думал, что откроет Израиль, но он продолжат ходить по своей комнате, как будто это его не касается. Мне же ничего не оставалось, как выйти в прихожую и открыть дверь. Там стояла аккуратная, милая девушка в сером пальто. В это время сверху послышались шаги — шёл Гранов.
— Товарищ, — выпалила мне в лицо девушка. — Революция свершилась!
— Какая революция? — успел спросить я.
— Социалистическая! Петроград наш!
— Ещё революция? — до сих пор не понимая, спросил я.
— Настоящая, — демонически улыбнулась девушка и побежала дальше по улице.
Шаги остановились за моей спиной.
— Что происходит? — спросил Гранов.
— Революция в Петрограде. Социалистическая, — повторяя за девушкой, ответил я.
Гранов ничего не сказал, а лишь повернулся и зашагал обратно наверх.
Неожиданно в коридоре оказались вдвоём Павел Михайлович, столкнувшийся на лестнице с Грановым, и Израиль Моисеевич.
— Шо случилось? — спросил старший Курков.
— Революция в Петрограде. Социалистическая. Девушка какая-то подбегала, сказала. Сейчас пойду в редакцию и всё узнаю.
— Революция? — спросила непроснувшаяся голова Пети из-за двери.
— Сейчас узнаю всё и доложу в обед, а может, и раньше. Как время будет, — нарочито громко ответил я.
Не очень хотелось разговаривать на эту тему, потому что, как я и ожидал, Курков стал рассказывать Израилю про заговор против России, а тот всячески соглашался, только бы отделаться от собеседника. Мы же с Петей юркнули в нашу комнату.
— Наконец-то, — сказал Грозовой, и его глаза сверкнули красным, адским пламенем.
— Что наконец-то?
— Наши! — крикнул Петя. — Наши взяли власть!
В то утро я не пил чай. Пока Паша собирался, я быстро оделся и выскочил на улицу, пройдя мимо спорящих Павла Михайловича и Израиля Моисеевича. На улице чувствовалось близкое присутствие зимы. Я свернул с крыльца и отошёл в заросли рябины с правой стороны дома, чтобы покурить. В зарослях уже курил одетый по форме Гранов.
Я молча подошёл к нему, он предложил мне свои папиросы, я угостился и закурил.
— Вам же нельзя? — спросил я его.
— Нельзя. А какая теперь, скажи, разница? Если это не революция, то я брошу. А если революция, то сейчас такое начнётся, что я без табака не проживу... до той самой.
— Чего самой?
— Пули. Может, шашки.
Дальше мы стояли молча. Гранов кинул окурок на землю и молча пошёл прочь, а я отправился в редакцию нашего журнала, которая находилась через пару улиц. Пара улиц… кажется, пара улиц — не такое уж большое расстояние, крошечное расстояние, безумно маленькое. Но даже его хватило, чтобы там разверзлась бездонная пропасть. На одной улице строили баррикады, на другой шёл крестный ход, на третьей возле большого, красивого дома брошенные прислугой хозяева упаковывали свои вещи, на следующей несколько человек в потёртых костюмах и натянутых на лицо кепках уточкой вытаскивали из разбитого окна картины, приборы, сервиз.
Каждая улица казалось своим, отдельным, закрытым миром, живущим по собственным правилам. А между ними пролегала огромная, бездонная пропасть. И я шёл по самому её дну.
В редакции было не лучше. Наша скромная редакция на семь человек превратилась в огромный парламент. Посередине общего кабинета на стуле стоял заместитель главного редактора и что-то громко кричал про “поддержку народных позывов” и “солидарность с началом мирового сдвига”, его поддерживала пара моих коллег. Стоящему на стуле противостоял сам главный редактор, который пытался парировать тезисы своего заместителя “традицией Российской государственности” и “поддержкой легитимной власти”. Я стоял в дверях и слушал этот ожесточённый спор, который через двадцать минут закончился.
Закончился спор, к сожалению, не дракой: главный редактор заперся в типографии и через дверь объявил о том, что журнал “Огни N” продолжат выходить, но “в нужном политическом контексте”. На что его заместитель объявил, что во второй типографии начнёт выходить журнал “Красные огни N” и что он будет выходить точно в “ещё более крайне правильном контексте”.
Я же ушёл прочь.
Мне не хотелось примыкать ни к одним, ни к другим, ведь само прибавление слова “красные” ничего не меняет. Любое название ничего не меняет, за каждым словом кроется человек, его мысли, грехи и пороки. Как бы вы себя ни назвали, вы останетесь людьми. А человек — не самое лучшее, что есть на Земле.
На душе было противно. Домой я возвращаться не хотел, потому что не выяснил подробностей событий. Выйдя на улицу, я услышал в западной части города выстрелы, потом где-то ближе ко мне. Сообразив, как лучше идти, я юркнул во дворы и стал пробираться через заросли развешенного белья, разбросанную утварь, маленькие переходы. Дворы вымерли — здесь не было ни детей, ни хозяек, даже собаки куда-то исчезли. Только на одном подоконнике лежал чёрный кот и провожал меня взглядом своих разноцветных глаз. Уже на выходе из дворов на меня из предбанника с оголённой шашкой набросилась чёрная тень.
От неожиданности я упал на землю, а шашка пронеслась где-то совсем рядом с головой. Когда тень замахнулась второй раз, я узнал в ней казака Емелю. Его растрёпанная борода топорщилась, на руках алела запёкшаяся кровь, а глаза сочились космическим безумием.
— Зарублю! З-а-р-у-б-л-ю! — горланил Емеля.
— Емеля, это же я! — закричал я, как только мог кричать.
Шашка опустилась, звякнув о камешки, рядом со мной.
— Ты, што ль, не признал, — сказал казак, подавая мне левую руку, — прости, не признал.
— Я... я пойду, мне... надо, — только и мог выдавить из себя я.
— Иди, иди. А то ходят тут. Эти, красные эти. Как кровь, красные. Ходят они. С повязками. Ходят. А это моя земля, здесь я хожу. Моя земля, моя земля, моя земля...
Я тихо ушёл, а Емеля стоял, глядя на свои руки и продолжая бубнить.
В кабак “Синяя лошадь” я проник с чёрного хода. Несмотря на ранний час, внутри было достаточно людно, но на удивление тихо. Пришедшие люди были крайне тихими и отрешёнными. Все сидели по одному. И молча пили.
Я подошёл к толстенькому, лысому, похожему на жизнерадостную свинку хозяину.
— Здравствуйте, как у вас?
— Как видишь, — ответил он. — Тебе, как всегда?
— Нет, сегодня особенный день. Есть что-нибудь особенное?
— Есть ром.
— Давай один ром.
Он налил мне в бокал больше, чем полагалось обычно.
— Слушай, тут...
— Не стоит, прошу, — он сделал рукой.
— Можешь рассказать про Петроград? — спросил я.
— А что рассказывать? Социалисты скинули Временное правительство, что давно пора было сделать. В Москве что-то нездоровое происходит. Отовсюду разные новости приходят, чему верить — не знаю.
— А у нас?
— А у нас социалисты утром заняли телеграф, здание губернаторства, пытались взять арсенал, но не получилось. Офицеры подняли солдат, те взбунтовались. Сейчас что-то у арсенала происходит… слышал, как стреляют?
— Слышал. А ты не боишься, что к тебе придут?
— Ко мне не придут. Сейчас это никому не интересно. Вино — это не так важно, как почтамт. Не так важно, как арсенал. Потом, может, и придут, а пока — рано.
— И что ты будешь делать?
— Что и всегда — наливать да пить. Всем надо наливать и пить — социалистам, монархистам, демократам, всем! Хоть в этом-то они похожи, даже не догадываются, как похожи. Вот сели бы за один стол социалист, монархист и демократ. И вместо того чтобы друг друга убивать, достали бы водки бутылки две, огурчики, грибочки, хлебушек ржаной. Выпили бы, поговорили, песни спели. И какая там разница, первопрестольная монархия или парламент, когда вы вместе две бутылочки водки выпили? Вот оно — братство. Самое крепкое, что есть в мире, — это бутылка водки. Если ты держишься за бутылку водки, то ничего с тобой не будет.
Я допил ром.
— Спасибо, — я достал деньги и положил рядом со стаканом, — до свидания.
— Прощай, — улыбнулся он мне.
Я вышел из кабака и направился к дому, только уже не дворами, а по улицам, чтобы, не приведи судьба, не попасть в руки к ещё одному Емеле. У арсенала стреляли всё чаще, а также стреляли и на других улицах — справа, слева, сверху, снизу. Иногда слышались крики, иногда мимо пробегали люди.
Дома было тихо, как будто все жильцы оставили его. Я специально ещё раз громко хлопнул дверью. Первой засуетилась Махля, она засеменила к выходу из комнаты и, удостоверившись, что это я, пошла обратно. Со второго этажа спустился Павел Михайлович с семьёй.
— И что интересного? — спросил он абсолютно холодным голосом.
— В Петрограде Временного правительства нет, ночью соц...
Я не успел договорить.
— Знаю, знаю, — теперь уже очень грустно сказал Курков, — был в порту сегодня. Всё рассказали. Молодчики эти хотели над портом красный флаг повесить, так я одному такую оплеуху дал, что у него кровь ухом пошла. Хотели меня бить, да у меня работнички свои есть, помогли, а после ушёл я оттудова.
Он сделал паузу, а потом продолжил:
— А где Гранов, не знаете?
— Утром курили вместе, больше не видел.
— А то Игорька отдам ему, взрослый парниша, пойдёт рубать.
Неожиданно для меня Антонина Прокопьевна из податливой, мягкой, как варёная рыба, вдруг в одну секунду превратилась в дикую кошку:
— Паша, говорила же я тебе: не пойдёт он никого рубать! Сам иди, рубай, а сына единственного не трогай, не отдам! Говорила же утром, а ты и сейчас за своё! Вот скажи ему!
Последнюю фразу она обратила ко мне, взяв в охапку сына.
— Да, мал ещё Игорёк, — сказал я и поймал на себе жалостливый взгляд мальчишки, которому не очень хотелось кого-то рубать. И порубленным быть тоже не хотелось.
— А вы не видели, Петя здесь? — чтобы сменить тему спросил я.
— Утром куда-то убежал. Даже не попрощался.
На этом разговоры кончились. Оставшийся день проходил мучительно. Израиль не возвращался домой, Павел Михайлович что-то рассказывал наверху о необходимости помочь Отечеству, а Антонина бегала за ним следом и пыталась успокоить. За окном стучали выстрелы — то быстро и много, то мало и медленно.
В тишине я слышал, как за стенкой от каждого выстрела вздрагивала Махля, которая боялась выйти из своей комнаты.
В тот вечер домой не вернулся Израиль. Когда я зашёл к его супруге, она обвела меня безумными глазами и, не дав произнести ни звука, выпалила:
— С Изечкой всё хорошо, он скоро придёт, у нас просто кончился мёд дома. Осень, мёда мало, он точно принесёт. Скоро будет.
Я вернулся обратно в коридор, сел на стул на кухне, заварил чай. Долго сидел так один.
Дверь грохнула. На пороге стоял Петя, его рыжие волосы были мокры от пота, на рукаве кожаной куртки красовалась красная повязка, на поясе в кобуре висел револьвер. Вид его был грозен, но комичен в то же время, казалось, что это маленький мальчик нарядился в отцовские вещи.
— Мне нужен Павел Михайлович Курков, — грозным голосом крикнул Петя.
Отпивая чай из кружки, я спросил:
— Петя, зачем?
— Именем N-ского совета я уполномочен забрать Куркова Павла Михайловича, приказчика разгрузочного ведомства N-ского речного порта, для выяснения обстоятельств контрреволюционной деятельности.
— Петя, что с тобой?
Со второго этажа послышались шаги.
— Если вы будете мешать деятельности социалистической революции, то попадёте под трибунал тоже.
На лестнице встал старший Курков.
— Да, Петя. Ты меня искал?
— Тебя. Вы пройдёте со мной.
— Зачем?
— По сообщениям совета порта, вы сегодня в районе двенадцати часов дня воспрепятствовали водружению революционного флага над зданием порта и совершили акт рукоприкладства в отношении председателя совета работников порта. Для выяснения обстоятельств прошу пройти со мной.
— Петь... это же я. Петь, ты что, ты же в доме у нас с института живёшь, я же тебе помогал твои ботинки чинить. Петь...
В глазах у Грозового что-то вспыхнуло на пару секунд, а потом погасло. Рука потянулась к кобуре, рука достала револьвер и взвела курок.
— Я приказываю. — монотонно сказал он.
Курков стал спускаться по лестнице вниз, из-за его спины выглядывали Антонина и Игорь.
Я встал со своего места, продолжая держать чашку в руках. Между нами с Петей было расстояние примерно в три шага.
— Сядь, — так же монотонно приказал мне Петя и направил на меня ствол.
— Не сяду.
— Это приказ, или ты будешь соучастником.
— Стреляй сразу, чего уж там, — ответил я.
На секунду мне показалось, что Петя и правда выстрелит, что из маленького ствола его револьвера сейчас вырвется рыжее пламя, такое же рыжее, как его мокрые волосы, в этом пламени будет маленькая горячая пуля, которая...
Но Петя не выстрелил, его лицо резко переменилось, рука опустилась, и тут я метнул ему в лицо чашку с чаем, в один прыжок оказался рядом с ним и двумя ударами сбил его с ног. Падая, Петя нажал на спусковой крючок, и пуля вонзилась в икону Богоматери в углу.
Тишина.
Только за стеной было слышно, как плачет Махля.
Чашка пришлась Пете прямо в нос. Обильно текла кровь. Чай ему залил глаза, своими ударами я разбил Пете губы в кровь и, кажется, выбил зуб.
Пока он не пришёл в себя, я вырвал у него пистолет и вложил в свой карман. Павел Михайлович смотрел с лестницы.
— Лучше уходи, — тихо сказал я Пете, когда он более-менее оклемался.
Трясущимся ребёнком он встал и, не оборачиваясь, ушёл.
Выйдя на улицу, Петя достал папиросу, закурил и повернул в заросли рябины, где наткнулся на чью-то тёмную фигуру. Там же, в зарослях, в потёртой шинели с порванным воротником и подбитым глазом стоял Гранов и курил. Два побитых некогда соседа молча кивнули друг другу, докурили папиросы и так же молча разошлись: один — направо, другой — налево.
Ночью никто не спал. Я сидел на кухне, иногда проверяя Махлю. Наверху редко переговаривались Курковы. Один раз тёмный человек попытался залезть в окно на кухне, но я встретил его щелчком взведённого револьвера. Тёмный человек исчез.
А потом, наутро к нам начали приползать слухи.
За ночь солдаты окончательно перешли на сторону революционеров и рабочих, они взяли арсенал, смели офицеров, пытавшихся противостоять восставшим. За ночь очистили город.
Гранова убили, когда он пытался спасти семью знакомого лейтенанта от бандитов, — воткнули в нож в печень, и он ещё два часа умирал где-то на улице. Труп нашли только под утро, обгрызенный бродячими собаками.
Узнав о смерти Гранова, я бросился на поиски, но его, как выяснилось, уже похоронили в одной большой могиле вместе с остальными погибшими за ночь.
Вернувшись домой, я узнал, что не дождавшаяся мужа Махля тихо-тихо повесилась.
Её маленькое, аккуратное, посиневшее тело покачивалось над полом в комнате.
Вскоре выяснилось, что Израиля задавила, разрубив напополам, уносящаяся из города повозка кого-то из больших помещиков.
Петя пришёл ближе к двенадцати дня с конвоем и увёл Павла Михайловича. К счастью, Курков отделался разъяснением и воспитательной беседой.
И сейчас до сих пор работает в порту, правда, под красным флагом.
В полдень он больше не молится.