ЛОВЦЫ ЧЕЛОВЕКОВ
Повесть
Посвящается главному герою повести
Станислав Юрьевич Куняев — главный редактор журнала "Наш современник", сотрудник журнала Вячеслав Морозов и аз многогрешный летели в низовья Печоры ловить рыбу. В низовьях — значит, поближе к Ледовитому океану, подальше от Москвы. Летели долго, почти два часа. Если учесть, что до этого больше суток ехали на поезде, то надо себе представить, в какую даль мы забрались. Да ещё, добавлю: завтра с утра нам предстояло лететь на вертолёте на рыбную "хариусную" реку. Нас сопровождала Галина Васильевна, писательница, редактор журнала писателей Севера.
Багажный отсек самолёта был забит сумками и коробками. Коробки, некоторые очень тяжёлые, содержали в себе продовольствие нашей экспедиции. Оставлю в секрете имена благодетелей, организовавших для нас такое счастье жизни, скажу только, что летел я с радостью и ожиданием: никогда не бывал в этих местах. Да даже и вырваться из Москвы, ещё тёплой, душной, суетливой, и прилететь в белый холод и одиночество — это ли не подарок судьбы!..
— Ты сможешь переночевать у костра в тундре? — спрашивал Стас. — Без палатки?
— А зачем?
— Я попрошу забросить поглуше, подальше. У меня спальник есть, тебе мешок найдут. Сможешь у костра ночевать?
— Я же вятский, Стас. Прижмёт, и ночую. Но если есть какая избушка, зачем мешок? А вообще, и рыба-то зачем? Вон нам сколько еды загрузили, самолёт еле взлетел. Поживём в тундре, подышим, посидим у костра, поедим и обратно.
— По бороде ты — Лев Толстой, — говорил Стас, — а по уму — мужик простой. Да, столько коробок! Так я ещё не рыбачил, с такими наворотами.
— Спасибо тебе, что "я по уму — мужик простой”, а не Лев Толстой. Был бы по его уму, гневно бы писал: "Это насильственное вырывание живого существа из естественной среды обитания, это так называемое рыболовство есть не что иное, как варварство так называемых интеллигентов, использование ими физического и технического превосходства..."
— ...над хладнокровными, — закончил за меня и за Толстого Стас. — Рыба не умирает, а засыпает. Рыба, пусть не вся, — постная пища. Охотиться — да, другое дело. У него кровь охолодала, значит, и другим нельзя.
— Как писали в тогдашних пародиях: "Молоко лакал босой, обожравшись колбасой", — вспомнил я.
Бортпроводница, женщина в годах, проносила по проходу конфетки двух сортов: карамель и леденцы. Мы подсластились.
— Стас, — сказал я, — так как всю жизнь преподаю, то не могу оставить мысль незаконченной. О Толстом. Вот опять его авторитет взвинчивают, неспроста же. Это же снова поощрение антиправославной струи. Визжат: Церковь отлучила. Кто его отлучал, кроме него самого? Сам отошёл от Церкви, отбежал с криком проклятий: "Не надо мне причастия, не надо отпевать, не ставьте мне креста!" Это же всё его завещания и слова. Для любого в Церкви, для любого оставлено покаяние. Священник к нему приехал из Оптиной, мог бы причастить, пособоровать — не пустили, да и сам не захотел. Бог его простит. Разбойник первым вошёл со Христом в рай, разбойник. А Толстой хуже разбойника, продолжает убивать. Я в Туле недавно был, там аж кафедра педагогического мастерства Толстого. "Евангелие" его печатают, ужас! У нас Личутин додумался: называет Толстого пятым евангелистом.
— Может, он себя шестым считает? — засмеялся Стас. — Я с ним на Мегре рыбачил, на Мезени, ничего не понимает в рыбалке.
— Гадость какая, — сказал я про карамель, — изжогу схвачу, и выплюнуть некуда. А, бывало, летишь на "Боинге"...
— Воду несут, — утешил Стас.
— Так вот, у нас и вся литература делится не на цветных и белых, не на традиционалистов и консерваторов, не на русских и евреев, а на тех, кто идёт за Толстым, а кто — за Достоевским. Вспомни их смерти, труды последних десятилетий...
— Напиши для нас статью, — предложил Стас. Он передал мне пластмассовый стаканчик с водой.
— Понял, — ответил я, запил сладкую гадость карамели, засунул стаканчик в карман спинки переднего кресла и стал смотреть на облака, и уже про себя, подчиняясь профессии, придумал фразу: "И теперь, когда он всё чаще, сидя в кресле самолёта и пересекая часовые пояса, смотрел на облака сверху, он всё реже вспоминал себя самого, мальчишку, лежащего на зелёной земле и смотрящего на облака снизу вверх. Их разделяли облака и тучи, которые измерялись уже не метрами, а десятилетиями...".
— Смотри, — обратил моё внимание Стас, — смотри, Галина Васильевна! Это же машина. Как взлетели, открыла папку и работает. Я тоже набрал всякого чтения. Но единственное, что люблю читать по своей воле, — письма читателей. Мы их печатаем. Это лучшее, пожалуй, изо всего.
— Ещё бы, — поддел я главного редактора, — в них сильно тебя хвалят.
— Не меня, а журнал. А ты последний роман Проханова читал? Прочитай. Он набирает обороты.
— Он их всю жизнь набирает, он же авиационный закончил.
— А Морозов дрыхнет, — оглянулся Стас, — очень нужный для журнала человек. Знает всех, и все его знают. Вдобавок его полюбила то ли жена миллионера, то ли сама миллионерша, журнал завален коньяками и закусками. Никакой Сорос никакой "Новый мир" так не снабжает.
Объявили о снижении. В рваных, мохнатых провалах серых туч начало трясти. Защёлкнули ремни.
— Раз в Магадан летели, — вспомнил я, — отец Ярослав Шипов, тогда ещё не отец, а член редколлегии, тоже летел. Над Таймыром так стало валять и покидывать, что ой-ёй. А это был "Ил-86". В ямы хлопались, чуть не до земли. В Магадан прилетели трезвёхоньки. Сразу от счастья выпили.
Под облаками оказалось низкое ржавое пространство с факелами нефтяных вышек. Сели.
— Вот Россия, — восхищённо сказал Стас, — сколько ехали, как от Москвы до Кишинёва, да летели, как от Москвы до Тбилиси, вот и попробуй, совладай с нами.
Нас встречали. Юноши в униформе ловко таскали ящики и коробки в иностранную машину, в которую сели и мы. Понеслись по бетонным плитам. Сопровождающий молчал. Подъехали к какому-то сооружению из стекла, пластмассы и рифлёного белого железа. У здания встречал мужчина в камуфляжной форме, в высоких ботинках. Представился Юрой, сказал, что летит завтра с нами. Сопровождающий спросил, выгружать ли багаж или завтра прямо грузить в вертолёт.
— Возьмем что-то для ужина, — решил Стас, — остальное в вертолёт.
— Ужин готов, — сказал Юра.
— Тогда в вертолёт.
Юра повёл нас внутрь. Там тоже все были в униформах. Нас снабдили карточками, объяснили, что мы занесены в компьютер, по этим карточкам нам будут двери открываться. Всё остальное тоже по карточкам: ужин, завтрак, сауны, всякие бильярды, а также открывание комнаты отдыха и включение телевизора.
— Ну, от этого всего мы карточку избавим, — сказал Стас и, решительно называя Юру на "ты", спросил: — Юра, скажи честно, тебя приставили и велели вернуть писателей из тундры живыми или ты всё-таки не робот, а хотя бы рыбак?
— Ловлю иногда, — отвечал Юра. — Завтра карабин захвачу. Там, в общем-то, и медведи, и рыси. А у медведя начальная скорость девяносто километров, убежать от него невозможно.
Мы разошлись по указанным каждому номерам, а вскоре пошли на ужин. Коридоры были безжизненны, как на космической станции.
— Тут мы, Юра, без тебя заблудимся.
— Нет, такое исключено. Везде контрольные блоки, приложите контрольную карточку, вам ответят.
Двери открывались бесшумно и мягко, но только после прикладывания карточки к панельке около ручки. И вход в столовую был по карточкам. В столовой всё сверкало ещё сильнее, резкий белый свет непонятно откуда заполнял пространство с лакированными столами, никелированными прилавками, отделявшими кухню от зала. Но изнутри вышли не роботы, а живые женщины. Перечень блюд был обилен. Выбранное принесли нам с улыбками, но без слов.
— Всё, — сказал Стас, — не будет рыбалки. Рыбалка — это когда рюкзаки свалишь в груду, потом сапоги перепутаешь, потом обязательно чего-то забудешь. Юра, а предусмотрены рыбные снасти?
— Конечно, — ответил Юра.
— Стас, — сказал я, — извини моё занудство, я в самолёте не договорил о двух путях писателей, можно?
— Изобрази.
— Всем же даётся талант, тем, кто пишет. Талант обязательно от Бога. А использование таланта по двум путям, по Толстому — от Бога к сатане, и по Достоевскому — от сатаны к Богу. Так?
— Не будет рыбалки, — повторил Стас.
Молчаливая Галина Васильевна подала голос:
— Почему не будет? Будет. Надо Петрпавлу молиться. У нас, с детства помню, молились не Петру и Павлу, а слитно: Петрпавлу, как одному человеку.
Слава, вполне освоясь, ходил за разными добавками и нам приносил.
— Здесь инвестиции "Лукойла" или "Славнефти"? — спросил он Юру.
Юра даже вздрогнул и умоляюще поглядел на Стаса:
— Меня просили не поддерживать разговоров о нефти.
— А вдруг ты, Слава, шпион, — сказал я. — Помню, в Японии мы узнали, что есть заводы, где совсем нет людей. Интересно же! Мы попросили сводить нас. Где там! Решили, что мы — экономическая разведка. Нет, Слава, давай о литературе.
— Ни за что! — воскликнул Стас. — О другом! Ты можешь о другом?
— Могу, но о чём? О женщинах поздно, о гробах рано. О нефти нельзя, о погоде смешно. Давай о рыбалке.
— Нельзя, нельзя, — торопливо сказал Стас. — Из суеверия нельзя.
— Но в классическом смысле можно, я думаю. Например, о налиме Гоголя, которого ловят в поместье Петра Петровича Петуха, и о налиме у Лескова, которого привязывают на верёвку, чтоб у него от огорчения росла печень, ибо архиерей любит налимью печень.
Стас с ужасом посмотрел на меня:
— Пропала рыбалка, — и рукой махнул, и кофе пить не стал.
Я всё-таки зашёл к нему перед сном. Он был ещё мрачнее, чем на ужине.
— С расстройства закурил — голос: “Просим курить в специально отведенных для этого местах”. Во как! Пошёл в смотровую, там роботы смотрят телевизор. Смотрят дрянь невозможную, рекламу смотрят. Молча смотрят! Хоть бы переключили. В другой другие смотрят новости, смотрят тупо и молча. Ты понял? Мы в капиталистическом раю. Вот так будет жить пять процентов. Слава Богу, мы не в этих процентах. Здесь, ты понял, нефть, тут заработки, тут за место держатся, тут кружку пива не смеют выпить. Тут, я думаю, разрешение на рождение ребёнка спрашивают. А эти кнопки везде, ну, бля, так и согрешишь.
Зазвонил телефон. Юра напомнил, что завтрак в шесть и сразу вылетаем.
— Тут какой хариус? — спросил Стас. — Зеленоватый, чёрный?
Ответ Юры, видимо, устроил Стаса, он ещё уточнил:
— Скорее, посветлей? А круглый? Ладно. Да не надо будить, не проспим. — Стас положил трубку. — Ещё не хватало, чтоб будили световым и звуковым сигналом. Ну, попали. Будто кино о звёздных войнах. А как уснуть? Нет, так не рыбачат.
— А как рыбачат?
— На Мезень езжу, на теплоходе поднимаюсь. Теплоход, куда всех штрафников списывают. На камень налетели, шпонку сорвали, надо по этому случаю сто граммов принять. Гвоздь забили, поехали. А тут? За место дрожат. Там Вася-турбинист уходит в запой, и все знают: Вася в запое. Тут этому Васе не выжить, хотя он турбинист лучший на северах. Ну, и жизнь — за место трястись. Надо всегда иметь в запасе фразу: "Ну вас на хрен с вашими заработками!"
В дверь постучали, вошли люди в униформе с пакетами, сообщили, что здесь одежда для рыбалки и что если кому-то она мала или велика, то надо сказать — заменят. Ушли.
— Всё, — вздохнул Стас, — уже и любить русских писателей разучились. — Он стал разбирать пакеты. В них были отличные серые куртки, ватные брюки, сапоги-бахилы. — Наверное, уже в реке дежурят подводники, рыбу будут на крючок цеплять.
— Скорее, она уже где-то в коробках.
— Кстати, — сказал Стас, — надо с утра проверить. Если есть рыба — оставить, кому-то отдать. Примета такая. С рыбой на рыбалку не ездят.
Быстро наступила и мгновенно прошла северная ночь. Я даже не понял, выспался ли я, будто кто толкнул в полшестого. Негромко шумел кондиционер. Стукнулся к Стасу, к Галине Васильевне. Спал один Слава. Мгновенно, по-военному, вскочил. Вооружились карточками, пошли по пластмассовым коридорам, столовую нашли по запаху. Запах, по крайней мере, был не синтетический, пахло кофе.
— Хороший у вас кофе? — вспомнил я шутку. — Отвечают: "Хороший, всю ночь варили".
Стас заметил у автоматических дверей в столовую объявление: "Выносить из обеденного зала посуду, ножи и вилки запрещается". Радостно показал на него и сказал:
— Не всё еще потеряно. Ещё, может, и выживем.
После завтрака облачились в принесённые костюмы. Сапоги решили обуть в вертолёте. У выхода встретил Юра, вручил каждому схему места, куда летим. Тут Печора, тут Уса, тут будем мы. Река Макариха. Очень рыбная. На плече у Юры висел большой ружейный чехол. Он объяснил, что это для защиты, на всякий случай.
— Мы не разбежимся, — успокоил его Стас. — А ты, — велел он мне, — вообще от костра не отходи, а пойдёшь куда, делай зарубки.
— Как скажешь, барин, — ответил я.
Подошла машина. Открыли багажник. Помня вчерашнее предупреждение Стаса, я осмотрел коробки и в самом деле, на одной увидел надпись "Рыба". Сказал Стасу.
— Оставим, — решил он. — Нет, отдадим сопровождающему. Нет, вертолётчикам. Да, им. Не забудь отдать.
— До слёз обидно, — я подчинился приказу.
— Там плёса, перекаты, вода чистая, холодная, самое то, — рассказывал Юра. — Мы таскать не успевали. Утки есть, гуси. Я и дроби взял. Там вагончик, топоры, пила. Керосин, фонари, постели...
— Баня? — догадался Слава.
— Есть такое намерение. В следующий раз прилетите — будет.
Тронулись. Стас закричал:
— А соль, соль, рыбу солить. Стоп, вон магазин. Слав, килограмма... три. Если есть, покрупнее.
Слава живой ногой сбегал в магазин и вернулся с пятью пачками соли.
— Это сказка, — усмехнулся Стас. — Чего бы ещё пожелать?
— Спальники на всякий случай, — показал Юра на свёртки в углу.
Приехали на аэродром. Сразу зарулили в вертолётный угол. Мы уже не удивлялись, что вновь возникли люди в униформе и всё аккуратно перегрузили. Подъехала заправочная машина. Мы забрались внутрь. На полу стояло приспособление для кипячения чая: паяльная лампа с изогнутой трубой. Стас только головой покрутил.
— Может, там ещё и женщины будут?
— Может, мне не лететь? — спросила Галина Васильевна.
— Да тут они все на батарейках, — сказал я. — Такое ощущение выхолощенности, одни роботы.
Слава, как-то хитро улыбавшийся, вступил в разговор:
— Нет, не на батарейках. Галина Васильевна, извините, можно рассказать анекдот, который я услышал рано утром, полчаса назад от коридорных?
— Уши затыкать?
— Нет, он без ничего, вполне цензурный. Рассказывать? Собрались женщины и девушки на собрание, девушки налево, женщины направо. А одна мечется туда-сюда, туда-сюда. "Ты чего мечешься?" — "Ой, не знаю, к кому пристать, я проститутка". — "Проститутка? В президиум!" Так что они не на батарейках.
— А ты их чем отблагодарил, какими историями?
Слава заулыбался, жмурясь.
— Да уж он-то найдёт, чем дамское сердце шевельнуть, — заметил Стас.
— Ждать будут, — сообщил Слава. — Они же здесь, хоть и коридорные, но не как на материке, не в годах, молодые.
— Какие бы ни были, — высказался Стас, — но ни одна самого захудалого хариуса не стоит. Я шамаханскую царицу на пескаря не променяю. Ну, скоро ли, скоро ли полетим? Обратно, если не поймаю, полетите без меня.
Отвлекая Стаса от навязчивой для него "рыбной" темы, я спросил всех:
— Ну, и где же мы ночевали? Как назвать?
— Те же бараки, — ответила Галина Васильевна, — только пластмассовые.
— Пятизвёздочная гостиница особого режима и с усиленным питанием, — оценил Слава.
— Загон для демократов, — охарактеризовал Стас. — Чтоб они всегда так жили — без неба и зелени. При сплошном электричестве.
— Да, — вспомнил Юра, — вот в этом пакете перчатки и шарфы.
Стас только крякнул. Юра, укрепляя знакомство, решил рассказать свою историю. Рыбацкую. Я её слышал и раньше, она из породы кочующих. О том, как любвеобильные мужички говорили супругам, что едут на рыбалку, а сами ночевали у подруг, а у рыбака покупали рыбу. Мужичок этот по пьянке проболтался, похвалился весёлой жизнью. Далее могут быть варианты.
Галина Васильевна рассказала, как они руками поймали налима, пропустили через мясорубку печень, потом...
Тут взревел и завёлся мотор. Вертолёт затрясло. Заправочная машина, оказывается, уже отъехала. Нас долго трясло на одном месте, потом вертолёт начал как бы перетаптываться от нетерпения. Рёву мотора откликалась крупная дрожь корпуса. С бетонных рифлёных плит сдуло мокроту, вертолёт подрыгал к дорожке, взревел, поднатужился, но осел. Снова взревел, отчаянно цепляясь за воздух, покарабкался вверх, покрутился на месте, набычился, наклонясь в сторону полёта, и вдруг бодро понёсся, поднимаясь над пасмурной погодой. На ветровом стекле у лётчиков туда-сюда ездили дворники, как в машине. За окнами пошёл снег, внизу поднимались и опадали волны серого дождя. Неслись под нами жёлтые озера, камни, пустые сизые болота.
— Буровая, — воскликнул Юра, показывая на большой факел огня.
Земля была изъезжена вездеходами, расчерчена квадратами просек. Иногда мелькали перелески жиденьких елей, тонких сосенок, жёлтых чахлых берёзок.
— Радуга, радуга, — закричал Слава.
С его стороны, а вскоре и с нашей, обозначилась сияющая дуга. Мы будто в неё впряглись и тащили на себе пространство. Пятна солнца ходили по бледной зелени и пропадали на желтизне болот. Юра возбуждённо показывал тёмные пятна на озёрах, это были стаи уток.
Туман и пар начала предзимнего дня Заполярья стелились над гигантскими крестами границ делянок. Радуга исчезла, пространство поехало под нами назад. Горизонт вдали был грозно-серым, темнеющим. Редкие светлые проёмы казались отражением бесчисленных озёр, похожих на запятые, точки, овалы.
Из кабины вышел лётчик, показал вниз, крикнул:
— Ваша река! Макариха. Дальше Уса, Печора.
Макариха кидалась туда и сюда, будто искала счастья в этих строгих ландшафтах. Опять восстала и напряглась радуга, уже перед нами, словно ставя преграду движению.
Юра расчехлил ружьё, звонко соединил части, щёлкнул курками, загнал в магазин обойму патронов.
— Всё очень серьёзно, — крикнул я на ухо Стасу.
— Рыбная, рыбная река, — весело говорил Стас. — Ах, перекатики, отмели, дно чистейшее.
Резко пошли вниз, в клочья тумана, которые отбеливало солнце. Понеслись совсем низко, даже кочки на болотах были видны. Я вспомнил о коробке с рыбой, подгрёб её, сорвал картонку с крышки. Сверху лежал список. Я и без очков прочёл: "Икра осетровых — 10 б., икра паюсная — 5 б., спинка теши, балык, сёмга, филе трески, крабы — 3 б., креветки — 3 б..."
— Стас! — сунул я список.
Стас глянул на него, на меня, вздохнул глубоко и серьёзно велел:
— Всё равно отдай. Примета. Рыбаки суеверны.
Юра толкнул в плечо, показывая в иллюминатор. Мы увидели зелёный вагончик. Деревья внизу било ветром от винтов. Сели. Но моторы не выключались.
— Чтоб в болоте не застрять, — крикнул Юра.
Он выпрыгнул и стал принимать груз. Я оттащил коробку с рыбными деликатесами командиру в кабину:
— Сувенир. Уже наловили.
— Точно вышли! — крикнул довольный он. — Тумана боялись.
И всё так мгновенно мелькнуло: бегом-бегом выгрузка, повыкидывали рюкзаки и ящики, выскочили под ветер, сели у вещей, сжались. Вертолёт взревел, нас вжало в кочки, он вертикально поднялся, качнулся и лёг на обратный курс. По колено в кочках, в мокроте болота мы потащили ящики к вагону. Пришлось ходить трижды. За работой даже не заметил, насколько стало тихо. На кочках синели ожерелья блестящих бусинок — голубика.
— Поедим? — спросил я.
— Мы рыбачить прилетели, — напомнил Стас, — рыбачить. А ягоды ты можешь и в своей Вятке собирать.
— Там и рыбы полно, — обиделся я за свою родину.
— Что ж не приучился?
— Инструктора не было. Вот тебя дождался, сегодня приучусь. Но, может, поедим вначале?
Видно было, Стас рвался к реке. Но поесть разрешил. Мы стали вскрывать коробки и через две минуты моя горечь по случаю отлёта ящика с рыбными деликатесами превратилась в изумление, ибо в коробках было не только всё, чего желудок пожелает, но гораздо больше. Описывать ли их содержимое? Нет, не надо, наши читатели — люди небогатые, и сам я питаюсь, как они. Но вот выпал случай.
Уже ревела паяльная лампа, вдувая огненную струю в трубу под огромным чёрным чайником, вот и он закипел, вот и Слава уже тащил на выбор десять сортов чаю и пять разновидностей кофе, уже поставили перед Галиной Васильевной огромную коробку шоколадных наборов и конфет россыпью, уже я резал разные сыры, колбасы и ветчину.... Стас только головой крутил, вникая в этикетки приправ, соусов, вглядываясь в стеклянные и железные банки разносолов, овощей, солёных и маринованных. Фруктов, включая виноград, бананы, финики, тоже было изрядно. Отдельно находилось всё для ухи: картофель, морковь, лук и так далее. В нескольких ящиках, потяжелей остальных, что-то звякало и брякало. Вскрыли: пиво многих сортов, наше и не наше, с горлышками в серебряной фольге и без фольги.
— Вот, Юра, — сказал я, — как писатели рыбачат.
Стас распорядился всякие вермишели, макароны, крупы сразу отдать Юре.
— На зиму вам. И половину спиртного.
— Полопается.
— Что, бывает и ниже сорока? — наивно спросил я.
— Гораздо ниже.
— Именно, — спохватился я, — Вятка южнее на полторы тысячи километров, и то там часто ниже сорока. Это в Калуге зимы не бывает.
Стас оставил мою поддёвку без ответа.
— Придётся выпивать. Юра, начинай с пятизвёздочных, Галя глуши кагоры и шампанское и всё, что есть грузинского, молдавского, венгерского.
— Тут и болгарское есть, — обнаружил Слава.
— Да, уничтожить всё: все от нас отвернулись. Выпить за их здоровье. Чтоб им икалось в НАТО.
— И за наше терпение, — продолжил я.
— Я рыбачить пойду. — Галина Васильевна решительно и ловко собирала спиннинг.
Зашевелились и мы. Слава запел приятным баритоном:
— “Здесь в океан бежит Печо-ора,
Здесь всюду ледяные горы...”
Над нами закаркал ворон, Стас обозвал его:
— Сглазит, зараза.
— Триста лет ему, — сообщил Юра. — Он вверху охраняет наше место, песец внизу. Песец, конечно, дербанит запасы, но зато мышей нет. — Юра тоже снаряжался, рассовывал по многочисленным карманам камуфляжной куртки патроны, прицепил нож, повесил на грудь бинокль. — Далеко от меня не отходите, я всегда буду рядом, на расстоянии голоса.
— Вот я ещё и подконвойный, — высказался Стас.
— Медведь близко, — оправдываясь, сказал Юра. — У него начальная скорость...
— Да, да, — сказал Стас, — под сто. Спринтер, и то рвёт только тридцать восемь.
Пошли. Долго тащились через ельник, багульник, заросли рододендрона, через то, что в Сибири называют стлаником, а как в просторечии, сказать не могу.
С высокого берега открылась извивистая Макариха.
— Вон остров, — показал Юра, — там перекат, там...
— Разберёмся, — перебил Стас. — Слав, зацепишь блесну, спиннинг береги, тяни за леску, блесны не жалко.
Мы спускались к воде. Стас учил уже меня:
— Рыба любит воду, обогащённую кислородом, его больше там, где вода бурлит, бьётся, на перекате. В начале его и в середине.
Остановились. Стас начал снаряжать спиннинг и для меня. Продевал в кольца на длинном составном бамбуке леску.
— Англичане, хитрые собаки, раньше нас изобрели. Совсем слепой, без очков не вижу. Так вот затягиваем, тут без зубов не обойтись, ножом дурак отрежет, надо отгрызать. Показываю заброс.
Пошёл дождь.
— Отлично, — сказал Стас. — Рыбак должен быть мокрый, простуженный, сопливый, но! Но удачливый. — Стас легонько качнул прут спиннинга за спину, легонько мотнул его вперёд и вверх, блесна свистнула и полетела на другую сторону, упала в метре от берега. — Теперь подтягиваем и мотаем. Леска должна быть упруга, как грудь, не подумай чего, как грудь солдата, стоящего в строю при команде смирно. Слав, полсотни метров туда, ты полсотни сюда. Я определюсь сам. А Галя где?
— Уже ловит, — сообщил Юра.
— Всё! Иду! Даю вам по запасной блесне, это заветные. Эта ржавая, но хариус такие любит. Думает: не я первый. Ну! — Стас вздохнул и пощупал пульс. — Сто сорок, не меньше. Если хариус сорвётся, у меня будет микроинфаркт. Морозов! Бросай чуть по течению, гляди за блесной, как за любимым голубем, который понёс почту любимой. Всё, ухожу! "Как ждёт любовник молодой минуты верного свиданья!" — это о рыбалке. Свидетели в любви не нужны.
Я забросил. Блесна ткнулась у берега. Но потом дело пошло. Ещё пару раз бросил и подтянул. Вот блесну кто-то схватил. Сердце моё застучало. Я потащил и вытянул заиленный сучок. И ещё раз колотилось сердце, когда попался сучок побольше. Я говорил рыбе: "Рыба, новичкам же везёт, везёт дуракам, в конце концов. Только поймайся". Но хариус был явно не дурак. Я зашёл подальше, чтобы пересвистывать блесну через всю реку. Нет, ничего. В тишине поскрипывала катушка, да зябли ноги в резине. Зашёл выше колен — замёрзли колени.
Подошёл Юра. Оказывается, ходил на озеро. Переживая за нас, он рассказывал, что именно здесь они не успевали таскать.
— Всех и вытаскали. А как там у Стаса, у Славы?
— У всех так же.
Известие это меня утешило. Я выкарабкался на берег, стараясь согреть онемевшие ноги. Процарапался сквозь прибрежный цеплястый кустарник. Увидел Морозова, пошёл к нему. Он оглянулся.
— Поделись опытом, Слав. Как ты их заманиваешь?
— Я им говорю: "Я — Куняев. Я — Куняев". Рыба должна идти на это имя.
— Думаю, Слава, у рыбы сегодня рыбный день, а блесна железная. Лучше давай думать, как начальника к вагончику выманить.
— О, нет, лучше не трогать.
— А я отловился. Можно, я тебе удочку оставлю?
Я положил спиннинг возле большой пластиковой сумки, видимо, взятой для рыбы, и пошёл по реке. Так тихо было, так умиротворённо. Неслышно сеялся дождь, окроплял зелёные и жёлтые мхи, капельки осиянно серебрились от слабого солнца. Наклонялся и ел влажную, пропитанную водой голубику. Скоро руки стали чернильными.
И вот, казалось бы, в такой благостной равнинной, параллельной небу местности и мысли должны были приходить благостные, умиротворённые, но нет же. Местность другая, но я-то всё тот же, ту же свою голову привёз, другой не приставишь. А в голове всё то, чем она жила, чем полнилась до поездки и чем будет занята после возвращения. Прокручивались в памяти дела, которые не сделал, не доделал или сделал не так, как надо, мелькали лица знакомых, вспоминались свои невыполненные обязательства. Я даже встряхивал головой, прямо как конь, отгоняющий гнуса, но мысли были поназойливее любых насекомых.
— До чего же хорошо, — сказал я вслух. — Правда, берёзки? За что ж вас так обидели, обозвали карликовыми? Вы настоящие, только вам тут трудно. — Я наломал с берёзки крохотный букетик, придумал, что это веничек для кукольной баньки. Для куколок внучки.
Тишина была полная. Даже услышал слабый шум от взмахов крыльев пролетающих уток. Три. Летели в сторону реки. То есть в сторону Юры. Я напрягся, ожидая выстрела. Нет, миновали утки Юрину зенитку. Снова, как рано утром, встала радуга. По начинавшемуся закату я сообразил, где север, где юг. Радуга родилась и выросла на востоке. Тучи посветлели, поредели и вознеслись. Времени три пополудни. А кажется, вечность здесь. Будто давным-давно был вертолёт, рёв мотора, выброс на болотные кочки, а всего три часа дня. Нет, тут хватило бы недели, чтобы голова проветрилась от московской закрутки. А у костра ещё быстрее проветривается. Надо только Стаса вытащить, спасать его надо, ведь заколеет.
Вернулся к реке, пробрался мимо того места, где рыбачил, по направлению, в котором ушёл Стас. И вскоре его увидел. Он бросал и бросал блесну. Бросал на диво, я бы сказал, по-олимпийски. И видел только рыбалку. Поворачивался в разные стороны. Я не смел его окликнуть. Вот он повернулся в мою сторону. Сейчас заметит. Нет, бесполезно. Даже, думаю, если б подошёл к нему медведь, которым стращал Юра, Стас бы и его не заметил.
Да, но ведь он всё время в ледяной воде, в резиновых бахилах-бродниках, это какой ревматизм можно схватить! Стас же нужен Отечеству, России. Спасать! То есть вытаскивать из воды. Но как? Ну, хотя бы заставить его выпить немного для повышения температуры внутри тела.
Живой ногой, размышляя о тайне рыбацкой страсти, я пошёл к вагончику. Тайна эта, думал я, в соединении трёх стихий: воды, земли и воздуха плюс природа человека. Рыба живёт в другой, непонятной нам жизни, и надо хитростью извлечь её из неё. Именно хитростью. Как же назвать эти бесчисленные приспособления, причём очень дорогие, для ловли?
Юра, который был всюду, вдруг возник, пошёл со мной и стал рассказывать, как он недавно подбил селезня, как от него не улетала утка, подбил и её дробью-нулёвкой, потом ждал, когда ветром пригонит уток к берегу. Четыре часа ждал. Ходил по берегу, сапоги-болотники откатаны. Я иду, они: скрип-скрип. Вдруг слышу, рябчики отвечают, посвистывают. Я дальше ходить. Полетели. Ещё их снял.
— Летели три штуки утки, видел?
— Далеко.
— Ну, и хорошо, пусть живут. У нас же полным-полно всего.
— Так-то так, — сказал Юра, — но свежее мясо рябчика или уточки, это... Мы берём глину, обмазываем тушку. Даже перья не выщипываем, сами отстанут, только потрошим. Облепим глиной, обмажем и в угли. Разламываешь потом черепки, оттуда пар, запах такой!
— Буду Стаса вытаскивать, — доложил я Юре. — А ты Галину Васильевну и Славу. Тем более тебе пора пиво пить.
— Да я уж выпил одну.
— Одну! При твоей комплекции тебе надо дюжину.
— Не клюет, вода высока, — повинился Юра, будто был виноват, что мы прилетели сюда после больших дождей. — Я уже сказал Станиславу Юрьевичу.
— А он?
— Говорит: ночевать буду в воде.
Я взял всё необходимое для согревания и вернулся к реке.
— Стас, — сказал я решительно, — выходи! Умоляю, заклинаю, уговариваю. Ты не мальчик. Это когда мы с тобой пятнадцать лет назад купались в Байкале, на Ольхоне, уже и тогда, помнишь, Распутин нам говорил: "Вы что, в ваши годы, в такое время".
— О! — воскликнул Стас, — вот чего я не сделал! Не совершил ритуального купания в реке.
Он бросил спиннинг на песок и стал раздеваться.
По-моему, даже прибрежные кусты от страха съёжились. Солнце скрылось за тучей. Стас раздевался. Я тоже начал раздеваться. Я всё еще надеялся, что Стас шутит. Вот он дойдёт до рубахи, засмеётся и оденется обратно. Нет, уже дошёл до майки, расстёгивает ремень.
— Обожди, молитвы почитаю, — попросил я.
— Да, да, читай.
Я перекрестился, прочёл "Отче наш", "Богородицу", тропарь святителю Николаю, перекрестил воду. Пока стаскивал тяжёлые бахилы, Стас резко вошёл в реку, зашёл подальше и окупнулся.
— Выходи, — закричал я, содрогаясь от сочувствия к нему и от страха за себя.
Я ступил с берега в жидкий лёд полярной реки, обжигая ноги по колено, забрёл и оглянулся. Стас на глазах краснел всем телом и кричал:
— Не вздумай купаться, окупнись и выскакивай.
Что я и сделал. Шлёпнулся и окунулся с головой. Выбежал из воды, Стас протянул мне мою рубаху.
— Скорее надевай.
— Вначале штаны, — сказал я, трясясь. — Штаны. У нас бы, если начал одеваться сверху, осмеяли бы. Дом же не с крыши строят.
Мы оба чувствовали, что жар купания пробирает с головы до ног.
— Быстро, быстро, быстро, — говорил Стас, — как казаки в Париже. Представь, что бежишь от женщины.
— Муж не вовремя приехал?
— Нет, от поклонницы.
— Это у поэтов, у прозаиков таких страстей нет.
— Да, раз я даже одной восторженной написал: "О, мне б поклонницу глухонемую!" Но и у прозаиков есть, забыл, что ли, как с Распутиным, вечер на троих был в Рязани, в театре был. Тебе же записка пришла.
— А-а, — вспомнил я, продолжая трястись и одеваться. — Так это с твоей же подачи. По очереди отвечали на вопросы, Валя к микрофону пошёл, мы вопросы разбираем, сотни записок, ценили нас, Станислав Юрьевич, ценили. Ты же спросил: "У тебя есть хоть одна личная записка?" — "Нет, говорю, всё проблемы и проблемы". А тут тебе к микрофону, ты и заявил: "Спрашиваю Владимира Николаевича, получил ли он хоть одно признание в любви, нет, говорит, всё проблемы и проблемы". Тут уж меня какая-то и пожалела. Так что вырвал признание для меня.
— Н-ну! — решительно сказал полностью одевшийся Стас. — Побросаю ещё в согретую воду. А ты походи, походи по берегу. Грейся.
Редкое, но ласковое солнце показалось и порадовало блеском воды, свечением жёлтого песка, сиянием низкого прохладного неба. Стас, чтобы не слепило глаза, повернулся к солнцу спиной и взмахнул спиннингом. Я пошёл в лесотундру.
Купание это воскресило в памяти другие наши со Стасом купания. Как-то само собой захотелось их напомнить ему. А как напомнишь поэту? Не прозой же. Бумага у меня была. Освежённый и согретый погружением в холод, бодро стал рифмовать. Стал записывать. Назвал "Поэт и прозаик в воде". Недавно были вместе на столетии Шолохова. Начал с Дона. Потом про другие совместные купания, поездки. Зная, что Стас был чемпионом Калуги по плаванию, я уделял себе в самодельных виршах скромное место.
Поэт пресекает течение Дона,
За ним поспешает казацкая дона.
Прозаика плешь и в бинокль не видна:
У Дона не может нащупать он дна.
Прошёл Алтай от А до Я, купался в озере АЯ.
Да не АЯ, а Ая. Да, там, где нет прозая.
А вот из Египта такая картина:
Поэт, оседлав, понужает дельфина.
Прозаик и тут для поэта обуза:
К нему сзади пуза прилипла медуза.
Вот плещутся оба в пространстве Байкала,
Как кубики льда между стенок бокала.
Поэт пышет жаром, прозаик замёрз.
Украшены щёки ледышками слёз.
Поэт погрузился в целебный источник.
И вышел — подтянут, в движениях точен.
Прозаик, всего лишь ступню омочив,
Почувствовал резко отваги отлив.
И сегодняшний финал:
Друзья, перед нами река в Заполярке.
В неё, разболокшись, рванулись в запарке.
Какие ж итоги купанья в тундрах?
Поэт ловит рыбу, прозаик в соплях.
И резюме:
Какая во всём этом мудрости доза?
Не вздумай тягаться с поэзией проза.
Перечитал. Терпимо. Как говорится, сойдёт для сельской местности. Зачитаю у костра. Огляделся. А что? Ведь и этим всем можно любоваться, кому-то и это родина: мелкие низкие берёзки, последние ржавые листочки на них. Мхи-беломошники на болотцах, мхи на камнях красные и синие, ещё зелёные кочки, редкие худые ёлки, холод и дождь. Весной здесь океан до самого океана, летом тут живьём сжирает гнус, но до чего же здесь хорошо! Это для нас, русских, тут другим не климат. А нефть качают.
Вернулся к реке. Стас всё так же равномерно кидал блесну. Она пересвистывала реку наискосок, потом, влекомая катушкой за леску, приближалась к рыбаку и вновь посылалась за счастьем.
— Стас, я тебе не мешаю?
— Ты что, я уж соскучился.
— Хариус же чуткий.
— Так мы же не о нём говорим, а на литературу ему плевать. Да и на нас тоже. А уж блесна какая, сам бы съел. Игнорирует, гад.
— “Оставьте сети, ловцами человеков сделаю вас”.
— Это у Замятина, по-моему, есть такой рассказ — "Ловцы человеков".
— Но он не о литературе. А из меня даже тундра литературу не выветривает.
— Ещё бы! Тут надо две недели хотя бы прожить. Мы с Личутиным десять дней на Мегре ловили, и все десять дней — о литературе.
— С Володей нескучно. Энергичный классик. Только вот ещё как его "Раскол" осилить. Хотя, я знаю, есть у него совершенно преданные поклонники. Я Володю люблю, мне вообще его хочется защищать, жалеть, он же дитя в чистом виде. Обязательно всем гадостей наговорит. Помню, они собирались втроём — он, Абрамов, Белов, — спорят так, что искры летят. К ним Горышин подойдёт, они ему все по пояс. Ему командуют: "Немедленно сядь". Он и сидя их на голову выше. Я с Володей в давние годы, бывало, выпивал, он улыбается: "Так бы тебе башку и оттяпал". На дискуссии по историческому роману на меня обиделся жутко. Да и Сегень немного тоже, потом помирились. Проскурину было досадно. Балашов только не обижался. Но он уже в таких жил эмпиреях… Считаешь себя великим, остальных — завистниками и живёшь спокойно.
— А чего обижались?
— Я назвал историческую прозу фантастикой из прошлого. Из будущего фантастика — понятно: Лемы, Стругацкие, Азимов, Ефремов... Что он, Личутин, с магнитофоном за царём бегал, за патриархом? Ещё и пишут: "Занося ногу в стремя любимого дончака, Великий князь думал..." — во, уже и мысли читают покойников.
— Он у меня печку утопил на Мегре, — вспомнил Стас. — Мне печку сварили, она килограммов тридцать. Говорю Володе: "Спрячь на том берегу". Он повёз и утопил.
— Но вообще-то, слава Богу, крестился, а то была в нём гремучая смесь язычества и старообрядчества.
— А вот она, а вот она! — заговорил Стас, вздергивая дугу спиннинга, — а, зацеп, — он потянул сильнее, но не сорвал блесну, леска выдержала, выволок сучок. Освободил блесну, забросил. — Так можно инфаркт получить.
Он крутил ручку катушки:
— Знаешь, ты можешь обо мне что угодно написать, что угодно рассказать, выдумать, что я бабник, пьяница, лгун, но сказать или написать, что я плохой рыбак, ты не имеешь права.
— Никогда! — торжественно пообещал я. — Вылезай! Я всем скажу, что ты поймал огромную рыбу. Вылезай, ты не должен погибнуть. Знаешь, как я напишу? "И уже когда он окончательно погибал и замерзал в этой неласковой приполярной предзимней реке, она схватила. "Рыба, — взмолился он, — не уходи, рыба, я тебя так долго ждал. Я больше суток ехал на поезде, летел два часа на самолёте, потом на вертолёте, шёл пешком, проваливаясь в болото. Рыба, не уходи!" Какая она громадная, он понял, когда она прошла под обрывом, тень её заслоняла свет маленькому стаду хариусёнков. Она сорвалась, но уже на отмели, и тогда он кинулся на неё, охватил руками, чувствуя, как бьётся её сильное мокрое тело". Так напишу я, и пусть остальные рыбаки-писатели застрелятся.
— Очень литературно, — сказал Стас. — Никто не застрелится. Какое-то хемингуэйство, "Старик и море" да плюс русское астафьевство, "Царь-рыба".
— Хотя бы выпей немножко.
— Да, надо. — Стас положил спиннинг на песок острова и побрёл ко мне через протоку. В одном месте было глубоко, он даже зачерпнул воды через высокие бродни. Огорчённо охнул.
Я разложил на траве помидоры, сыр, срезок колбасы, шоколадку, налил, протянул:
— Звиняйте, ясновельможный пан, шо без салфетки, бо в Парижах нэ бувалы. Это из Славы Морозова. Я бывал. Полное безбожие. На храме статуи нечистой силы. Квазимодо вспоминается.
Стас выпил, стащил с мокрой ноги сапог, размотал портянки, выжал, перекрутил и встряхнул шерстяной носок. Я полил на красную ступню водки.
— Растирай. Слушай: читает хохол лозунг на заборе: "Бей жидов — спасай Россию" — и говорит: "Дуже гарный призыв, но циль погана". Знаешь, где прочитал? В "Московском комсомольце".
— Шуткуют, любят шутковать. Но всегда как-то испуганно, на всякий случай. Всё равно же не дома, чувствуют же. Вот почему евреи в политике и экономике, даже старательные, бесперспективны для России: для них она “эта страна”. Он работает и подсознательно думает: прапрадед тут не жил, и внук отсюда намыливается, для кого напрягаться?
— Ну что? — произнёс Стас, вглядываясь в переливы течения. — Хоть бы одна плеснулась. Юра говорит, что время неудачное, дожди прошли.
— Ну да, не до еды, когда у тебя с крыши течёт или наводнение. — Я бросил в воду кусочек хлеба — прикорм. — Посиди ещё, погрейся. Да... Наводнения у меня не было, пожары были. В девяносто втором у меня вся квартира выгорела. Рукописи мои горят. Тогда у меня всё сошлось: и пожар, а до этого спазм сосудов головы, прямо в кабинете упал, и глаза посадил за два года до плюс трёх. Тогда и привёл Бородина, протащил его через секретариат, посадил на своё место.
— Не жалеешь, что отдал журнал?
— Иногда очень. Когда читаю слабые номера. Но с другой стороны, где же шедевров набраться? Жаль, журнал стал культурологическим.
— А как ты это понимаешь?
— Ну, например, "Новый мир" печатает что-то неизвестное о Пастернаке, оправдывает его, что не он виновен в судьбе, допустим, Ивинской. "Москва" печатает неизвестное о Клюеве. А это уже удел диссертаций и "Учёных записок". Да вязнут и в Солженицыне. Хорошо, я его не печатал. Он предлагал. Но я чём отбился: это всё уже было.
— А я, — воскликнул Стас, обуваясь, — два ли, три ли года печатал чуть не по полному номеру, то ли "Август семнадцатого", то ли март. Напечатать это можно, прочесть — подвиг. Он бы вместе с премией выдавал медаль тем, кто прочёл его "Колесо".
— Бушин прочёл, думаю.
— Бушин всё читает…
— Да, — вспомнил я, — когда рукопись "Тихого Дона" нашлась, Солженицына спрашивают, как он теперь это откомментирует? Он говорит: "Теперь это неактуально". А гадить, значит, на Шолохова было актуально? Тут, Стасик, историческая параллель с Толстым. Толстому мешал жить Шекспир, Солженицыну — Шолохов.
Стас обулся и снова побрёл на остров, на свою рыбацкую вахту.
— Скажи честно, — попросил я, — я тебе не мешаю? Ведь это же из-за меня не клюет. Хариус думает: "А этому-то, на берегу, чего нужно?" Да, не родился я ни рыбаком, ни охотником. Пойти Славку проверить и Галину Васильевну, живы ли?
— Я прямо вздрагиваю, — сказал Стас, производя классический, метров на двадцать пять, заброс. — У меня жена Галина Васильевна.
— Она ездит с тобой на рыбалки?
— Пробовал брать — бесполезно. Как ты, сидит на берегу и...
— ...и канючит: "Пойдём домой, вылезай из воды, заболеешь".
— Примерно.
— Хорошо, я больше ни слова о рыбалке. О литературе. Всё никак не выветрится. Мне тем более хочется выговориться. Подумай сам, я одинок, "словно в степи сосна". Тут я у девочки, кажется, из Пензы, прочёл стих: "Я как луна: она бледна, и я бледна, она бедна, и я бедна, она одна, и я одна".
— Терпи, брат, — сказал Стас, — терпи. Утешайся тем, что одиночество — признак силы. — Стас менял блесну на более мелкую и яркую.
— Буду знать, — поблагодарил я. — Конечно, терпеть напраслину хорошо для спасения, для смирения, а дети, а внуки, а та же жена? Это же не еврейская жена, для которой муж — гений, а русская. Русской жене за мужа страдать хочется, но по-крупному, по-декабристски, а сказать лишний раз: "Ты молодец!" — не дождёшься. Ты получал подмётные письма?
— Сколько угодно.
— Конечно, я тоже получал. Но противнее того, рассылал кто-то письма от имени жены. Членам редколлегии. Будто она, жена, за меня страдает. И Михайлову, и Ланщикову, даже старику Леонову не постыдились послать. Я к нему ездил, уговаривал остаться в редколлегии. Остался. Потом сам к нему свежие номера возил. Разговаривали много. Но только я подумаю что-то записать, он тут же: "Не надо".
— У меня Галя, когда я после университета работал в Тайшете, приехала ко мне. Горожанка, в деревне не живала. Холод, печка дымит. На радио работала. Утром, до гимна — далеко до работы — уходила. Так было славно. Натоплю к вечеру, сидим, она поёт. Я подпеваю, она поправляет.
— А Серёжка в Сибири родился?
— Нет, в Москве. — Стас всё взмахивал спиннингом, всё поддёргивал, подводя блесну.
— Ты говоришь, одиночество — признак силы? Вряд ли. Но то, что оно великое благо, точно. Я же в Москве уж куда как был отверженным. Стихи писал: "В этой Москве серокаменной одинок, как гармошка в метро". Но дорога в церковь в таком случае короче: там я нужен, там братья и сёстры, там спасение. А всё остальное — такая тщета. — Я сделал себе сиденье из согнутых ветвей ивы и уселся. — Жизнь прошла, а будто вчера начинали. Мы же подпирали впереди идущих. То есть, лучше сказать: не впереди, а старших. Ещё Симонова помню, говорит мне: "Я за вами слежу". Очень эпохальная фраза. Твардовского помню...
— У нас что, вечер воспоминаний? — ехидно спросил Стас, крутя катушку.
— Я о том, что они к нам ревниво приглядывались. И правильно. Мы пришли не о рыбалке, как Паустовский, писать, да и дядя Стёпа мог быть, кем угодно, не только русским. То есть мы предыдущих обштопали по силе любви к России и национальной культуре.
— Они не всегда могли.
— Да, это их как-то оправдывает. А вот за нами идущих уже ничто не оправдывает: говори во всю силу, спасай Россию, продирайся к Святой Руси. Нет. Всё хохмочки, всё выдрючивания. Конечно, до уровня Плевелина и Мурининой не опускаются, но и... но и но, так сказать. Прочтёшь какого сорокалетнего: "Дай позвоню, дай человеку доброе слово скажу". И чего-то не собрался позвонить. А через три дня уже чего читал — помню, а для чего читал, не понимаю. К чему такие выкрутасы? А ведь могут. Тот же Дёгтев, писать через ё.
— Дёгтев? — переспросил Стас. — Никакого нравственного чувства. В Евсеенко вцепился, чего ради?
— Так что отсюда вывод: они нам не конкуренты — “зелен виноград”. А секрет я знаю в чём. И знал. И не хотел говорить. А сейчас можно. Они пишут пластмассово, потому что шпарят на компьютерах. Докажу мысль примером: почему сейчас очень сильны русские певцы и русские молодые художники? Не задумывался? Они работают всё тем же инструментом, что и во все века: голос, холст, кисть, краски, а писатели не пишут от руки — связь головы, сердца с бумагой через руку и ручку прервана, кровь через клавиатуру не течёт. Может, ещё оживут, но вряд ли, отравлены всякими принтерами, сайтами, интернетами, картриджами...
— А-а, знаешь, — поддел Стас. — Словарный запас?
— Надо. Куда денешься. Задрав штаны, беги… за ноутбуком.
— Должен же я поймать! — воскликнул Стас. — Ещё сегодня до вечера и завтра весь день до вертолёта.
— А если ляжет туман, непогода, Юра говорит, можем надолго застрять.
— Ещё лучше, — сказал Стас. — Вот тогда уж точно поймаю. И ты начнёшь тоже ловить. Поневоле. Всё подъедим. Да-а, хорошо бы туман. Ты в Москву рвёшься?
— Обижаешь, начальник. Чего туда рваться?.. Москва за день сжирает всё, что накопишь за месяц в тайге. Разувайся. Надо снова ноги растереть.
— Обожди, закурю. — Стас мокрыми трясущимися руками нашарил в кармане пачку мятых сигарет, долго тыркал колесиком зажигалки. — Почти не курю, только на редколлегии и с расстройства. Да, в Москву неохота. А ты заметил, как демократы радостно выли, обсуждая проект перенесения столицы РСФСР тогдашней в Свердловск или ещё куда. Хрен вот им, Москва — русская. Я это особенно ощутил в августе девяносто первого, когда заявились из Моссовета с предписанием передать им здание нашего дома на Комсомольском. Хари — одна другой чернее. Я это предписание у них на глазах порвал и швырнул. Русские писатели — главные в русской столице. Белов тогда рванул в Верховный Совет и потребовал слова. Сказал о беспределе.
— На следующий день Пленум, последний Пленум большого Союза. Евтушенко, Черниченко, Оскоцкий нагнали в ЦДЛ всякого сброда, насовали им каких-то мандатов и голосовали за изгнание из секретариата русских писателей, — вспомнил и я. — Тоже тогда записался выступать, а Бондарев, Романов, другие уходят, Бондарев мне гневно кричит: "Вы с ними?" Я говорю: "Выступлю и уйду". Потом я отвёз заявление о своём выходе из секретариата.
— Да, а я к Евтушенко пришёл, говорю: "Женя, ты понимаешь, что вы делаете? С кем ты остаёшься?" А он, потом, негодяй, написал: "Ко мне прибежал трясущийся от страха Куняев", я — трясущийся от страха? Можешь представить?
— Ни разу не видел. Но сейчас ты от холода трясёшься.
— Уже не трясусь. Рука отойдёт в плече, ещё к реке спущусь.
— А ноги?
— Терпимо. Посидим ещё. Хорошо.
Слабый, как шёпот, дождик окропил нас, и опять тихо и доверчиво стало пригревать солнышко. Пролетели утки, слышно было, как за поворотом они плюхнулись в воду.
— Не знаю, что на меня нахлынуло, — сказал я Стасу, — но только хочется перед тобой выговориться. А перед кем ещё? К батюшке с нашими дрязгами не пойдёшь, странны и дики ему наши проблемы. И правильно! Чем склоками заниматься, молились бы. Василиса Егоровна у Пушкина дала рецепт навсегда счастливой жизни: сидели бы дома да Богу бы молились. А Белинский её глупой бабой обозвал.
— У нас на первом курсе в МГУ Бонди на первой лекции спрашивает: "Как думаете, патриот Пугачёв?" — Мы кричим: "Патриот!" — "А капитан Миронов — патриот?" — Мы, немного растерянно: "Патриот". — "Так почему же патриот патриота повесил?" — Стас, кряхтя, повернулся и лёг на живот. — Помни́ спину. Пониже лопаток. Сильней, сильней.
— Жалко же.
— Ничего, ничего, полезно, дави, о! Отлично, — Стас опять сел. — А чего ты хотел выговориться?
— Да вот как-то хотя бы в твоих глазах не выглядеть изменником русского дела. Легко ли, кто только на меня собак не вешал. Выступил на встрече с Горбачёвым, никто выступления не прочёл, кроме перевранного изложения, и напустились свои же, Глушкова особенно. У тебя качество бойцовское: сразу отвечаешь, если что — и по морде. Я забыл, ты Рассадину или Коротичу дал пощечину?
— Неважно. Нет, я Глушковой долго не отвечал. Как с бабой связываться? Потом пришлось. Тому же Евтуху.
— Вот. А я даже не смог, хоть и возмущался, написать о том, как Вознесенский издевался на целую полосу "Литературки" над крестом. В день Крестовоздвиженья. Чего-то вякнул против ширпотреба и пластмассы Окуджавы и Галича. Окуджава тут же в "Свидании с Бонапартом" пишет: "Плоское лицо тупого вятича". Я же был на том заседании парткома, когда была его персоналка за провоз порнографии. Далеко вперёд смотрел основатель арбатской религии, знал, что порнографию Говорухин узаконит. Я и тогда смолчал. Тогда, — я невольно засмеялся, вспомнив, — ещё Солоухина, тоже коммуниста, обсуждали за публикацию рассказа "Похороны Степаниды Ивановны" в Америке. Его бы выперли, ясно же, из кого состоял партком, но тогда надо и Окуджаву выкидывать. Дали по строгачу. Тогда-то Солоухин и сказал знаменитую фразу, выходя из парткома в ресторан, это в десяти метрах: "Оставили в рядах". Потом мы с ним в один день заявления о выходе из рядов отвезли. Главным образом, от нераскаяния коммунистов в гонениях на Церковь. Я тогда его рассказ печатал о Войкове-цареубийце. И до сих пор метро "Войковская". Вот как за своих держатся. Мы с Солоухиным в Риме были, он повёл в кафе, где Гоголь любил сидеть. Я официанту по-немецки внушил, что "Дизр манн ист зер гроссише руссише шрифтштеллер". Как не слупить с большого русского писателя тем более помнят, что вся Европа построена на русское золото. Потом идём мимо Пантеона. "Владимир Алексеевич, давайте зайдём, Рафаэль похоронен, от любви умер". — "Да ну, — говорит, — чего заходить. Ну, умер и умер, и вечная память. Ну, мрамор, ну, голубки. Нет, брат, наша могилка должна быть на родине, на сельском кладбище". Так и напророчил себе. А я потом к Рафаэлю сбегал. Действительно, мрамор и голубки... Чего, всё-таки полезешь? — спросил я, видя, как Стас зашевелился.
— Не знаю. Ещё покурю.
— А я ещё поговорю... Вообще, за евреями интересно наблюдать. У них несколько приёмов обработки. Дать понять, что всё тебе будет: и деньги и имя, — только вот подтянись к культурке, иными словами, перестань быть русским. "Ах, какая у Розы Самойловны племянница, как ей ваши рассказы нравятся".
— А ещё их бабы почему-то всегда говорят: "Давай уедем, давай уедем".
— А вся культура — чёрный квадрат да музыка Шнитке. Казалось бы, ну, и пяльтесь вы в чёрный квадрат, нет, им надо, чтоб все в него пялились, тут же амбивалентность, а сосна Шишкина, ну, что сосна? И писатель как начинает выдрючиваться, тут начинаются о нём рассуждения, амбивалентность в нём, а вот северно-сибирское, да ещё с местными словами — это уже косность, отсталость, культуры мало. А признаться, что русского языка не знают, — это ни в жизнь. Гениев делают моментально, лауреатов. Кому сейчас нужен Рыбаков с его "детьми"? А ведь классик. Даже в школу затащили. Солженицына туда же. Да что мы тут о них! Как от каждого не отойдут до смертного часа соблазны, так и от России. Напустят очередных бесов, вроде битлов...
— Да уж.
— А и сами мы всё время предаём Россию. Что её сердце? Православие. Вроде не издеваемся напрямую над крестом, а как Аввакум на него ополчался, обзывал польским крыжом, давай петь осанну Аввакуму, в книги вставлять, памятники ставить. А в церковь пойти, тут всё мешает. Миша Петров говорит: "Чего я пойду к священнику, я помню, как он в обком комсомола бегал". Курбатов в "Известиях" славит иконописца Зинона, который причащался с католиками. Демократы от восторга премию дают Зинону, он её отдаёт кому? Конечно, раскольнику необновленцу Кочеткову. Юра Сергеев очень скромно говорит: "По моим книгам учатся, как по Евангелию. И всё люди вроде неплохие".
— Но смотри, — заметил Стас, — вроде пошли писатели во Всемирный русский собор, а потом откачнулись. Политики нахлынули. Может, Ганичев как зам у Святейшего видит какие-то перспективы в Соборе, а я посидел-посидел на заседаниях, думаю, в церковь я один хожу, вне коллектива, соборным сознанием обладаю, всё, что тут говорится, я знаю, чего время терять?
— Согласен, но вопросы-то важные ставятся. Например, о языке. Хотя, — я невесело усмехнулся, — слушают нас, прежде всего, враги русские. "Ах, вы за язык переживаете? Вот вам! Вырежем преподавание русского языка в старших классах. Литературы захотели для народа — вырежем и литературу до одного часа в неделю. Экзамен выкинем устный по литературе, сочинение заменим изложением. И окончательно будете недоумков плодить". Ох, Стас, и я не хочу больше ни на какие пленумы ездить. Безполезно. Ни от какой не от гордыни, а уже просто времени жалко. Выступать всегда есть кому, полный зал говорунов, рвутся. Я сунулся выступить в Орле, Ленинграде, Омске — освистали. Больше не хочу. Как будто я от себя говорил. Я благодаря преподаванию в Академии хоть за какой-то краешек истины ухватился, вот, думаю, с братьями поделюсь. Какой там! Гусев прямо из зала кричит: "Прекрати считать себя всех умнее!" А разве плохо напомнить слова батюшки Иоанна Кронштадтского о Толстом. Корчим из себя творцов, а Творец — един Господь. Всех судим, а как можно судить раньше Божьего суда? То есть можно подумать, что и я сейчас сужу, но как говорит знакомый батюшка: "Не в осуждение говорю, а в рассуждение". А от себя я давным-давно ничего не говорю.
— Я на темы религии избегаю писать, — заметил Стас.
— И правильно. Вон Юра Кузнецов идёт по пути воцерковления, очень хорошо, но это же длиннющий путь, тут не перескочишь, это годы, а он сразу всех оповещает. И столько прямого язычества в его работах о детстве и юности Спасителя, столько искушений.
Над нами копились темнеющие облака, но над горизонтом, куда потихоньку ползло тёмно-жёлтое солнышко, было свободно. Опять пролетели, уже обратно, утки. Тоже три.
— Юра не видел, а то бы на ужин съели.
— У нас еды на два сезона. Да, Стас, заездил я тебя своими разговорами.
— Я всё время внутри них живу. Куда денешься. Да, всё мы... — Стас не договорил. Встал, потоптался. — Ну что, побросать ещё?
— Ни за что! — решительно заявил я. — Плохо тебе тут? Голодный ты? К костру, к прекрасному ужину, к тёплому ночлегу, к сиянию полярных звёзд. Лучше поймай какое четверостишие. Пойдём! Ты же видишь, какое у реки имя — Макариха. А кто такая Макариха? Это, конечно, тёща какого-то рыбака, не любившая его. И не клюет на Макарихе, и петляет она, бегает туда-сюда, то мель, то омут, вот такая Макариха. Бабья река. Наверное, у Галины Васильевны дела получше.
— Этого я не переживу, — сказал Стас. — Хорошо, ещё по пути спущусь, раз десять брошу. Только давай, из суеверия, о рыбе не говорить.
— Вспомни Пушкина: "Имеющий истинную веру свободен от предрассудков".
— К рыбе это не относится.
Мы пошли по направлению к вагончику, то продираясь сквозь упругие заросли карликовых березок, то прыгая по кочкам и срываясь в мокрое пространство между них. Я продолжал зудеть:
— Была же в русском движении эпоха Лобанова, Кожинова, Ланщикова. Палиевского. Ждали каждое слово. Семанов писал. А Михайлов Олег. О Державине, Суворове, про одесситов. Тут их Селезнёв укрепил. Так вот я к тому, что все они — христиане, но только умственные. И это честная позиция. Да, не хожу в церковь, духовника нет, но понимаю и свидетельствую, что без Православия России не быть. Слушай, а чего Палиевский не пишет? То есть пишет, но уж так мало. Я недавно прочёл его книжку "Шолохов и Булгаков" — чудо! Но уже читал раньше, он в книгу собрал. А в "Нашем современнике" нет и нет его.
— Ленив! — воскликнул Стас. — Ленив! Говорю: "Петя, пиши, всё буду печатать". Нет, не несёт.
— Есть рассказ, как Петелин схватил его, стал душить, спрашивать, когда будешь писать. Палиевский вырывается и кричит: "Я для вас думаю". Это, кстати, очень точно. Не пишет, а полное ощущение его постоянного присутствия. Другой в неделю по три статьи шпарит, а всё на ветер. — Я как-то неадекватно засмеялся, Стас даже оглянулся, ладно ли со мной. — Умирает один писатель, шепчет своё последнее желание. Какое? "Чтобы, — говорит, — обо мне Бондаренко ничего не писал".
— Почему? — спросил Стас.
— Не успел объяснить, умер.
— Сейчас выдумал? — спросил Стас.
— Разве плохо?
— Ничего меня сейчас не веселит, — вздохнул Стас. — Действительно, Макариха. Вредная. Ну, чего в такой реке не быть? Чистая, перекатистая, летом тучи корма над водой. Ох, не видел ты, как хариус кормится. — Стас решительно встал. — К костру! Но иди первый: если Галя поймала, дашь знак, я от позора уйду в тундру. Принесёшь мне чего-нибудь поесть и телогрейку. Да, лучше спальник.
— Ты серьёзно, что ли? — я даже запнулся о кочку.
— Серьёзно. Быть рядом с рыбой, которую не поймал, это... это морально тяжело.
— А бросить нас на ночь — аморально.
Стас закряхтел:
— Давай лучше о литературе. Никогда ещё так не рыбачил.
— Давай о пень-клубе, — предложил я, — как раз проходим около погибающего от времени пенька. Мы с тобой два дерева, остальные пни, как пели мы в юности. Смотрел передачу о них? Давно же я их никого не видел. Битов весь седой...
— Мы тоже не раскудрявились.
— Естественно. Но мы хоть без бабочек, мы хотя бы спасителей из себя не воображаем, гуманистов. Оказывается, они "не расстреливали несчастных по темницам", оказывается, им то, что в Чечне, не нравится. Там у них всех честнее показался мне Юз Алешковский. Я с ним у Владимова познакомился. Правда, как-то коробило, что непрерывно матерился. Как Астафьев, только ещё грязнее. Так вот, Алешковский, по крайней мере, честно говорит: "Я пришёл выпить и закусить на халяву пен-клуба". Недавно Глеб Горбовский в интервью о Битове говорит: "Пишет какую-то невнятину, а как хорошо когда-то писал. "Аптекарский остров", например". Добавлю и "Афродиту". А вот уже в "Уроках Армении" меня царапнуло, когда он приводит слова Сарьяна: "Я понимаю, откуда армяне, понимаю, откуда евреи. Но откуда русские?"
— Неужели и Славка поймал? — спросил Стас с тоской. — Застрелюсь. Иди вперёд.
По еле заметной тропинке в низком и тонком, но частом ельнике я вышел к вагончику. Около него пылал костёр, внутри вагончика топилась огромная круглая печка. Громко каркал ворон. Слава, не видя ещё меня, пел: "Ах, проводница, принеси мне крепкий чай. Я так давно не пил плохого чаю. Ах, проводница, постели-ка мне постель, я так давно не спал в чужой постели..."
— Гитару не взяли, — сказал он, завидя меня. — Это шепиловская железнодорожная.
— Ещё бы и гитару, — сказал я тоном старшего брата, — это уж был бы совсем туризм. Ну, поймал золотую рыбку?
— Не только не поймал, но и блесну оторвал. А Станислав Юрьевич? Ещё ловит?
— А Галина Васильевна?
— За ней Юра пошёл.
— Чай заваривал?
— Первое дело. Тут нам его пять сортов положили, выбирайте. Кофе трёх видов, какао.
— Значит, не поймал, — сказал я громко. — И рыбу мы всю отдали вертолётчикам. На рыбалке и без рыбы. Пойду за начальником.
Но Стас уже сам шёл навстречу. Разделся, заменил мокрые брюки, сменил рубашку, переобулся в сухие ботинки. Всё молча. Угрюмо проговорил:
— Блокнот есть у тебя? Запишешь мои последние слова. Когда сочиню. А пока не сочинил, отвлекись на тему ловцов человеческих душ. Возрази и поддержи вот в чём: литературный фонд я понимаю, Академию словесности, пусть даже изящной, понимаю. Хотя это, конечно, уступка тщеславию. Но пусть. Премии же множатся, лауреатов уже больше, чем писателей, но и это можно понять. А Союз писателей? Создан был явно идеологической мыслью сплочения во имя прославления гегемона, так ведь? Сейчас его лихорадит, это естественно. Вроде хорошо ездить, проводить пленумы, секретариаты, круглые столы, со сцены вещать. Все же умные. А толку ноль целых и очень много хрен десятых. Охват умов минимален. Говорим единомышленникам, никого не обращаем в нашу веру. Сегодня в ЦДЛ полный зал на Карташову, на кого ещё? А завтра и сто раз послезавтра полные залы на скалозубство шифриных, хазановых, райкиных. Конечно, приходится вспомнить, что если из сотни русских один останется верен России, то она не пропадёт. Отсюда слова: остатние люди. Но есть ли они? Повсеместно пьянство как общая забастовка и ответ на реформы, наркомания как средство уйти от ужасов бытия, пропаганда разврата как заработка, как развлечения, пропаганда наглости как предприимчивости, всюду иудейское поклонение змеиному шелесту доллара, заменившему золотого тельца... есть от чего унывать.
— Но так же всегда было.
— Нет, нет, — возразил Стас, — так впервые. Впервые государственная машина работает против государства, вот что.
— Тем более, значит, не здесь наша жизнь, — ухватился я за спасительную мысль. — Наша жизнь в Святой Руси, есть же она. Но, конечно, и земную нельзя отдавать. Только если уподоблять Россию храму, то вспомним Иоанна Златоустого: "Не храм освящает собравшихся, а собравшиеся освящают храм". Вот и представим, кто собрался. Вот тут и продохнись, и протолкнись к алтарю. Не пустят. Одна надежда на вознесение, на бестелесность, на то, что ненавистники России провалятся в преисподнюю. Россия — дом Пресвятой Богородицы. Разве не очищает хозяйка свой дом к празднику? Так и Россию Божия Матерь к пришествию Сына очистит и украсит.
Вернулся Юра. Огромный, с огромным ружьём, в сапогах сорок последнего размера, он действовал успокаивающе: с таким не пропадём.
— Уток пожалел? — спросил я.
— Далеко. Я ходил, медведя с лёжки спугнул. И следы куниц, подбирали за ним объедки. Надо будет зимой завалить.
— Жалко же.
— Мясо сладкое, — Юра даже зажмурился. — Сваришь, поешь — можно босиком на снег идти, жар распирает.
— Ну, что наша рыбачка Галя? — спросил Стас.
— Пусто. Говорит, сама придёт.
— Нет, надо спасать, надо вытаскивать. Идём, — позвал он меня, — идём скорее, а то ещё поймает.
По знакомой уже тропинке спустились к реке, свернули к месту, где ловила Галина Васильевна. Она стояла в воде в ватных брюках, в высоких сапогах, в меховой куртке с капюшоном, и всё бросала и бросала.
— У неё катушка плохо работает, — присмотрелся Стас. — Но смотри, какое упорство. Это северный вариант скифской бабы. Галя, — закричал он, — пошли, мы и на тебя наловили.
Галина Васильевна горестно поглядела на нас, покорно вышла из реки и стала разбирать спиннинг.
— Ничего мы не поймали, Галина Васильевна, — честно сказал я.
— Всё из-за него, — указал на меня Стас. — Не хотел уху готовить, заговор знает, отвёл рыбку, такой он вятич московский.
— Я себя, конечно, виню в неулове, виню и прощения прошу. Но чтобы, Стас, чтоб я не захотел уху готовить, это ты меня очень сильно обидел. Это надо было долго думать, как меня обидеть. Уху! Готовить! На костре! В лесотундре! Да ради этого можно было и пешком сюда притопать. Знаете, как бы я её готовил? По дороге рассказываю. В воду вначале ветку брусничника, целую картошку, целую, покрошить кружочками морковь. Чуть позднее целые головки лука. Это все разварится и исчезнет в единой консистенции рыбной юшки. Остальные компоненты, ингредиенты, так сказать, комплектующие идут строго по ранжиру. Ни в чём не перебрать! Лаврушка агрессивна, укроп тоже. Поварить и выкинуть. И вообще бульон держать чистым. Перец горошком, молотый на столе каждому по вкусу. Соль после кипения крупная, грубого помола, но досаливать уже мелкой перед подачей. Далее: рыба. Если бы, кроме хариуса, было поймано ещё что-то, нечто плавающее, то покрошить, поварить и выкинуть ждущим в нетерпении собакам. Картошку режем соломкой, можно, кстати, опять же чуть-чуть, сыпануть гречки и вермишели-паутинки. Очищенного и вымытого хариуса крупно режем, бережно опускаем и варим до побеления. И хотя говорят: "Мясо не довари, рыбу перевари", — это заблуждение. Оттого, что всюду, кроме русского Севера, вода заражённая, рыбу варят дольше обычного. Но радиацию в кипятке не уничтожишь, а вкус от переварки уходит. Жабры на всякий случай всё-таки выбрасываем, а лёгкие и печень, почки варим, запуская их позднее собственно рыбьего туловища. На стол подаётся в общем котле, ставится в середину. Ужин продолжается три часа. Ночью его участники ещё прикладываются к котлу, а утром в нём совершенно дивное зрелище заливной рыбы.
— Ты так долго издевался надо мной, — сказал Стас, — я так смиренно терпел, что считай все свои обиды заглаженными.
— Да! — воскликнул я. — Ещё же надо чесночинку положить где-то на середине варки, а лук, накрошив помельче, запустить ближе к концу её. Всё. Нет! К финалу нужна зелень; её, нарезав, подать на общей тарелке для индивидуального потрафления вкусу. Если не среда, не пятница, не пост, в воду запускается сливочное, желательно отечественное, желательно топлёное масло. Оно смягчает вкус и уменьшает выкипание из воды полезных калорий. Полезных особенно в нашем возрасте.
Стас сплюнул, махнул рукой и закурил. Пришли. У Славы уже был готов роскошный стол. Галина Васильевна поднялась в вагончик, а нам Юра предложил выстрелить из его фузеи по банкам, укреплённым на ветках ели. Мы выстрелили. Оба попали. Юра хвалил нас, но что хвалить: банки были такие маленькие, а ружьё такое большое, что они слетели с веток от страха.
Жалея рыбаков (Слава тоже ничего не поймал), Юра сказал:
— Да, сейчас бы на червяка, но с червяками проблема. Везут иногда из отпуска с материка. Тут червей нет.
— Как в Израиле, — вспомнил я свою поездку. — Там земля искусственная для посадок.
— И рыбу не ловят?
— Зачем? У них всё есть.
— А счастья нет, — сказал Стас, — вот сейчас опять задавят палестинцев, и опять будут жить, трясясь от страха.
— К нам побегут. Примем, — сказал я. — Судьба такая — всех жалеть. Почва готова, атмосфера проевреена. А и в самом деле, вот давай рассуждать, как же не жалеть евреев. Тут они тоже не дома, значит, им надо доказывать, что они хорошие, что их юмор, например, чаплинский, — это образец юмора. Что напаскудить и сбежать незаметно — это смешно. Сзади забежать и пнуть — смешно, торт размазать по лицу — смешно и так далее. Надо доказывать, что смысл жизни в деньгах, чинах и известности, а не в спасении души. Тяжело же. Но Россия доверчива и проста. И это очень христианские чувства, доверчивость особенно. Сидят бабы, разговаривают: "Серёжка на еврейке женился, далеко пойдёт". То есть, как говаривали ранее в номенклатуре: "еврейская жена не роскошь, а средство продвижения". У вятского политика Кострикова-Кирова жена была Маркус, два класса образования, возглавляла демонстрацию проституток, и ничего, муж продвигался. Но вернёмся к Серёже. Ведь на еврейке этой мог жениться и не он, а Саша, и тоже бы далеко пошёл. То есть? То есть способности к продвижению есть в любом русском мужчине, но не любой продвигается. Ладно, — прервал я сам себя, — завтра голыми руками поймаем. Как Костя Скворцов в Средиземном море, был там с Карповым, на Ближнем Востоке, увидел на отмели кефаль, огромную, говорит, прыгнул, выбросил на берег. А Карпов не уберёг. Пожалел, говорит, выпустил.
— Сейчас все рыбаки на Пленум поехали, — вспомнил Стас.
— А вот скажите мне, это надо? — спросил Слава. — Вот эти Пленумы, выезды? Или это только сплошной фуршет? А мы-то когда приступим?
Сели. Разговор продолжался. Чего-то я разговорился.
— В конце концов, эти встречи — это неплохо. Редко же стали видеться. Если ещё собрались Балакшин и Небольсин, да Бобров, то и совсем хорошо. Но ты посмотри на демократов. Мы собираемся реже их раз в десять, вот им-то уже и сказать нечего, одна пьянка. У нас мыслители будь здоров, ты, Слава, конечно, слушал Володина, Лощица, Лобанова, Кожинова, Кара-Мурзу, Мяло? А Распутин, Белов? Абрамов? Найди у демократов такого хоть одного. Бакланов приехал в Тарханы выступает: "Я счастлив быть на месте, где родился Лермонтов". Вот уровень... Хорошо, Парпара спас положение, за ним выступал: "Поклон вам от Москвы, подарившей миру великого поэта". Конечно, часто и так бывает, что соберёмся и сидим якобы за круглым столом, и говорим друг другу о том, какие мы умные. Потом это в никуда. Вот так, например, о русской идее, целых два дня сидели, стенографистки стенограммы правили, и ничего не вышло.
— А какая русская идея? — спросил вдруг Юра, оказывается, внимательно слушавший рассказы о писательской жизни.
— Всё та же: Православие, крепкая власть, народность. Сейчас, конечно, только Православие, оно же народность, если б ещё плюс сильная власть, жили бы.
Слава, ненадолго прыгнувший в вагончик, тут же показался в дверях с заранее приготовленным подносом, роль которого играла широченная, уставленная питьём и закусками доска, и, как пишут в романах, не без некоторой доли торжественности водрузил его на широкий пень.
— Прошу! О, нырнуть бы в холодное пиво и тонуть в нём, тонуть в нём, тонуть! Прошу! Домашний свежий самогон, как много дум наводит он. Галина Васильевна, перепрыгнем через тост, сразу за женщин!
— Идея идеей, — мрачно сказал Стас, принимая от Славы пластмассовую походную ёмкость, — а ужин без рыбы.
— Ну, хоть вертолётчики поедят, — утешил я. — За ночь вода спадёт, вроде закат на ясно показывает.
— Да где спадёт… Пока с верховьев скатится…
Но потихоньку, по ходу ужина, настроение у Стаса начало подниматься. Он сидел у костра в шерстяных носках, в сухом свитере. Юра всё поглядывал на нас с тревогой и, наконец, высказал её причину:
— Не надо было купаться, это может закончиться чревато.
Стас неожиданно стал рассказывать о том, как ему на Мегре доверили собаку, Музгара.
— Витька Кулаков. Никому не верил, мне поверил. Я ему запчасти для "Бурана" из Рыбинска возил. Собаку мне доверил — высший знак отличия. Музгар у меня в ногах спал. Пришёл за мной вертолёт, уже Мегра замёрзла. Собаку не берут. Ни в какую. Заплакал, оставил. А Музгар выжил. Но жена Витьки меня за мужика считать перестала. "Что ж ты, — говорит, — за мужик. Надо было Музгара пристрелить, а шкуру ободрать на шапку". Собака была! Глухарей брал, белку облаивал. Раз даже рыбачу, слышу: лай, выносится лось прямо на меня. Гнал лося под выстрел. Меня Витька повёл ель на воду стаскивать, он ель для лодки подвалил. Центнера четыре. Говорит: "Вдвоём тащим, а отец тащил в одиночку". А там был, я ещё застал, Ваня Рыбаков. Поднимет у избы угол и кепку подсунет.
— А чего ты про собаку вспомнил?
— Сегодня вроде какая-то собака пробежала?
Юра торопливо придвинул к себе ружьё.
— Собака вряд ли, рысь — вполне. Вот то, что купались вы, это не надо бы, — опять повторил он, — это может продлиться чревато.
Ужин наш у костра продолжался долго. На десерт, на чай и кофе поднялись в вагончик, так как сильно холодел к ночи воздух. В вагончике была другая крайность — Юра так натопил огромную чугунную печь, что градусов было, наверное, под сорок. Вместе с тем Юра берёг тепло, не говорил нам, чтоб мы закрывали дверь, но сам вскакивал и закрывал каждый раз, когда кто-то выходил и входил. Вскоре притерпелись и к теплу, разделись до рубашек. Даже было приятно после целого дня хождения в тяжёлых бахилах, ватных штанах и ватниках. Пошли разговоры. Юра принялся уничтожать пиво, выливая его сквозь себя на землю, у других тоже проявились свои склонности, словом, вечер получился незабываемым. Даже и песни попели. В них всё время ввергал Слава. Он допел до конца песню о Печоре. Вот она:
Где в океан бежит Печора,
Там всюду ледяные горы,
Там стужа люта в декабре,
Нехо-о-, ох, нехорошо зимой в тундре.
Припев:
Ой-ла-ли-ла, бежит олень,
Ой-ла-ли-ла, лежит тюлень.
Там нету клуба, нету сцены,
Там люди холодны, как стены,
Ой-ла-ли-ла, худое дело,
Где ж будем ставить мы "Отелло".
Припев и финал:
Ой-ла-ли-ла, бежит олень,
Ой-ла-ли-ла, лежит тюлень.
Ой-ла-ли-ла-ли, скоро снег.
Пришлите де-е-, пришлите денег на побег.
Оказывается, это была песня лагерных артистов.
— Нас вообще многому блатняги учили, — сказал Стас. — "А легавые в то время на облаву идут... Двадцать пуль ему вдогонку, пять застряло в груди". Именно в груди, а не в спине. "Молодая комсомолка жулика хоронит". Это тебе не окуджавская "привычно пальцы тонкие соскользнули", слово подобрал змеиное, "соскользнули к кобуре". А вторая струя была — советские песни, я плакал, когда пел "Летят перелётные птицы... Не нужен нам берег турецкий, чужая земля не нужна", плакал. "Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех".
— А я плакал над "Враги сожгли родную хату", — вспомнил я. — "На груди его светилась медаль за город Будапешт". За счёт России спасён и Будапешт, и вся Европа, она “очень благодарна”. В кавычках.
Вступила и немногословная Галина Васильевна:
— Я в детстве пела русские песни, особенно "Ой, да ты, калинушка".
Конечно, мы с чувством исполнили "Калинушку". Петь можно было очень громко, на многие сотни километров — никого. Только ворон слушал нас да песцы, да ещё не залёгший в берлогу медведь.
— А ещё одна струя в нас вливалась, — сказал Стас, — это классика. Это когда учился в университете.
— Да, — подхватил и я, — мы, приехавшие в Москву, и относились к ней с большей любовью, чем москвичи, и вскоре знали её лучше. Все театры, все выставки, консерватория, зал Чайковского, и везде успевали. Ещё и работали.
Слава проникновенно и негромко запел:
— "Ой, да командир майор Богу молится, Богу молится, всем жить хочется".
— А зэковскую патриотическую знаете? — спросил Стас. — "Вот я стою на стрёме, держу в руке наган, и вот ко мне подходит неизвестный мне граждан…"?
— Знаем, — ответил я. — "Советская малина собралась на совет, советская малина врагу сказала: “Нет!" Не выдал он "за жемчугу стакан заводов советских план". А всё равно, собаки, посадили. "С тех пор его по тюрьмам я не видал нигде". Сейчас за копейки всё выдадут. Молдова для НАТО все военные секреты выворачивает.
Спели мы и "При лужке, лужке", и "Лучину", и даже поднялись до воспоминаний о первых стихах. "Кого люблю и с кем вожуся, не твоё дело, Дуся", — так, чётко и с достоинством, писал в восемь лет Станислав Юрьевич. Или, это уже я, десятилетний: "Мир, сплотив миллионы сердец, к Коммунизму идёт. А его ведёт товарищ Сталин, наш второй отец". Отец народов ещё был жив.
Самое время было мне встрять с только что сочинёнными стихами. Я же не поэт, мне мои простенькие строчки простительны. Прочёл. Одобрили.
И снова вспоминали ушедших от нас, много говорили о Георгии Васильевиче Свиридове, о Шукшине, Глебе Горышине, Рубцове. И о живых, конечно, говорили.
Юра тем временем, считая, что наши входы и выходы выстудили вагончик, снова расшуровал печку. Пламя гудело, добавляя свои отблески к свету керосиновой лампы. Около начала трубы металл покраснел, как в кузнице. Мы просили больше не подкладывать.
Слава и Юра, как люди помоложе, покарабкались на второй этаж сколоченных из грубых досок тюремных нар. То есть похожих на тюремные. Мы легли внизу. Так и то было невыносимо жарко. Каково им было наверху!.. Между тем Слава храпел так молодецки, что Стас проговорил экспромт: "Как если б вся Вселенная храпела, так спит спецназ, вернувшись после дела".
Слово "спецназ" мгновенно разбудило Славу, и он оживлённо заговорил:
— Спецназ, альпинизм, горячие точки выработали во мне два правила: в группе нет слабых, но есть тот, кто слабее тебя. И второе: жизнь товарища всегда дороже твоей.
— Да! — неожиданно сказал Стас, казалось, уже засыпавший. — Вот чего не забыть в журнале, но это надо кому-то статью заказать, — о репрессиях в крестьянстве. Репрессии были, но кто же дал пять миллионов студентов в города, миллионы рабочих и миллионы солдат? Дети Арбата? Слав, больше не храпи. Слышь, Морозов? Лучше пой.
— Хорошо, — отвечал Слава, — армянскую. — И, в самом деле, запел:
В одном клеткам попугай сидит,
В другом клеткам ему мат плачит.
Она ему любит, она ему мат,
Она ему хочит абанимат.
Та-ши, ту-ши, та-ши, ту-ши, милый попугай,
Та-ши, ту-ши, та-ши, ту-ши, пирвет пердавай.
Как у нас, у Ереван, ест озеро Севан,
Он не боле-мен, чем Тихий океан,
Там живёт окун-рыба и сазан...
Галина Васильевна засмеялась. Значит, тоже не спала.
— Бывшие белогвардейцы в Америке, — сказал Стас, — поют песню: "Там вдали, за рекой", особенно нажимая на строчки: "Вдруг вдали у реки засверкали штыки, это белогвардейские цепи".
— Костров такое стихотворение написал: "Там вдали, за рекой". Очень хорошее, — сообщил я в жаркую темноту.
— Да, он рыбак, — одобрил Стас.
Я забылся. Сколько спал, скорее всего, мало, так как жара была африканская. Уже во сне всё с себя сбросил, всё равно задыхался. Накинул телогрейку, покарабкался к выходу. Надёрнул чьи-то сапоги. Вывалился в холод тундры.
Холод показался вначале целительной прохладой.
— Далеко не отходите, — услышал я голос Юры.
Да, охрана у нас была круглосуточная. Всё-таки я отошёл подальше. Луны не было, но хватало света от звёзд. Я впервые видел так высоко, под самый купол вознесённую Большую Медведицу. А Полярная звезда была вообще на самом верху, у меня даже голова закружилась, пока её разглядел. Вспомнил, что жители Севера называют Полярную звезду Кол-звездой. Красиво объясняют, что это кол, к которому привязаны все звёздные стада. Ещё думал, что, конечно, ближе к югу, на экваторе особенно, земля кружится быстрее, мы медленнее, от того меньше суетимся. Ручка ковша Медведицы ощутимо шла по звёздному циферблату, как стрелка. Только шла вправо, против часовой стрелки. Когда вышел следующий раз, ковш вовсе повернулся, только Полярная звезда спокойно стояла в зените. Увидел слабые, белёсые взмывания света в небе, предвестники северного сияния.
Под утро, снова поднятый жарой, вышел охладиться и подышать и увидел воистину дивное зрелище — на моих глазах на траве, на кочках, на дровах возникал иней. Да, сколько ни живи, а всегда что-то видишь в первый раз. Иней возникал из ничего, казалось, изнутри предметов, кочки словно седели от горя или старости, нижние еловые ветки, наоборот, прихорашивались, будто под венец. Трава по краям тропинки выбелилась, и по тропинке захотелось идти. А поднял голову — ощутил движение неба. Именно оно кружило нас под звёздами.
Выполз из вагончика Слава. Красный, мокрый. Расшевелил костёр. Вдруг решительно схватил спиннинг и прямо-таки убежал к реке.
Я ещё немного повалялся в духоте вагончика. Вскоре встали все. Юра звал к чаю. Галина Васильевна резала стельки из картонных коробок. Стас заметно нервничал.
— Ну, — говорил он, торопливо отхлёбывая из кружки и обжигаясь крепчайшим чаем, — ну, пошёл. Проверь меня через два, нет, часа через три. Навестишь. Ну! Тихо, ни слова! — Он рывком встал, проверил заправку карманов, вооружился спиннингом и тоже ушёл.
Пошли и мы с Галиной Васильевной. Юра не дал нам участвовать в уборке стола и вагончика.
Иней ещё оставался в лесочке и под обрывом. Река, как запотевшее лезвие кривого ножа, лежала в белых берегах. Вдруг мы услышали: кто-то поёт. Конечно, Слава. Пошли быстрее. Да. Он. Слава пел во всё горло:
— Кончен сезон без единого труп-па...
— Галина Васильевна, он поймал. Поймал! — уверенно сказал я, убыстряя шаг.
— Как же он поймал? — нервно спросила Галина Васильевна. — Он так кричит… Хариус — рыба очень чуткая, осторожная.
— А может, и любопытная? Думает: кто это так кричит?
Мы подошли к рыбаку. Да. Да, у его ног в прозрачном пакете, наполненном водой, билась тёмная рыба. Галина Васильевна посоветовала не продлевать ей жизнь, вылить воду.
— Нет, этот плеск...
— Тебя вдохновляет.
— Да.
Галина Васильевна пошла вниз по течению, я же обнаружил, что явился на свидание с Макарихой безоружный, пришёл без спиннинга.
— Вот это рыбак, — восхитился я собой, — ещё одно подтверждение приближения старости. Конечно, рассеянность — признак людей углублённых, охваченных одной идеей...
— И это хорошо, дорогие товарища, и все Политбюро вас поддержит, — сказал Слава точь-в-точь голосом Брежнева.
— Хорошо-то хорошо, но не для рыбалки. Да, Слава, если Станислав не поймает, тебе не жить. В журнале.
— Я скажу, что вы поймали.
— Мне же тоже где-то надо печататься.
— Станислав Юрьевич до такой степени мщения не опустится.
— Да, как редактор, а как рыбак? Слава, ты чего так рано вскочил, миллионерша приснилась?
— Это легенда. Позвала удача.
— Слав, — попросил я, — видеть счастливого человека радостно, и хочется идти по его следам. Дай я побросаю. Здесь же. Хариус твой не сирота, может, и мой тут пасётся.
Слава уступил спиннинг, отошёл повыше, взяв с собой пакет с хариусом. Предсмертные всплески хариуса подвигали на песни Славу.
— Оп-па, да оп-па, жареные раки!
Приходите, девки, к нам в старые бараки.
А также и другие из его неиссякаемого репертуара. Вчерашнюю, о тундре, он тоже спел, но уже строчку "нехорошо зимой в тундре" он пел: "мне хорошо всегда в тундре".
Нет, Макариха оказалась хозяйкой скупой, седых рыбаков-новичков не любящей. Побросал я, побросал, потаскал придонной травки, замёрз, конечно, забредая в воду, и позвал Славу. Слава с присвистом запузыривал блесну, волок её обратно, когда зацепляло, кричал:
— Ат-ты! Вот она, лапочка, пошла, пошла, пошла!
Галину Васильевну эти крики явно не радовали, она отошла подальше. У неё, вдобавок ко всему, сломалась окончательно катушка, и она, отмотав метров пятнадцать лески, стала бросать блесну прямо из рук.
Подошёл Юра и, нагоняя страху и оправдывая свои функции нашей охраны, сообщил, что снова видел свежую медвежью лёжку, свежий помёт и следы песца.
— Вначале думал — росомаха, тут они тоже есть, нет, медведь. Рыбу лапой ловит на перекате, на берег выбрасывает, песец за ним подъедает.
— Может, мне на перекат встать, лапами ловить? — спросил я.
Вдруг, прямо при нас, Галина Васильевна поймала. Да такого крепенького хариуса, такого большенького. Прямо у ног клюнул. Видно было, она очень рада. Самое интересное, она вскоре снова вытащила.
— Прямо согрелась, — сказала она. — А вы что? Давайте, привяжу вам блесну к леске.
Стал ловить и я. Раскручивал, как в детстве пращу, блесну за леску, кидал её подальше по течению, потом подтягивал. Думаю, что если бы хариуса поймал только Слава, я бы переживал меньше, что не поймал. Но женщина поймала, вот в чём штука. Женщина, понимаешь, облавливает. Тут в мужчине просыпается первобытное чувство реванша. Я бросал и бросал. Руки раскраснелись, заколодели, ноги окоченели. Я пытался внутри шевелить пальцами, но не знаю, шевелились ли они. Уж как только я не умолял рыбу. "Я не браконьер, — говорил рыбе, — ни сетями, ни намётом не промышляю, химией не травлю, в порочащих связях не замечен, дети крещёные, с женой венчан, родину люблю, с врагами её борюсь". Плохо, значит, борюсь, раз мне родина даже рыбки единственной не выделит.
Изредка слышал песни Морозова, его подбадривающие крики о том, что сорвался килограмма на три, что щука морду высунула, но и эти крики, уже окоченев, не стал слышать. Так же упорно бросала Галина Васильевна. Вот она вытащила ещё одного, забурлившего на всю округу хариуса.
Но тут клюнул мой хариус, как я его чуть не поймал, совершенно не понимаю. Он тюкнул, я потащил, подтащил поближе и даже замер от восхищения, такой он был прекрасный. Хариус, дав мне на себя полюбоваться секунды полторы, сорвался и ушёл. Но всё равно то, что он был, клюнул, то, что рыба всё-таки меня за человека считает, это придало мне силы ловить ещё и ещё. Уже ноги были сплошными ледышками, когда леску рвануло, и рвануло серьёзно. Я думал, за камень зацепило, и не стал сильно дёргать, чтоб блесну не сорвать, а потянул, но потянул сильно и неостановимо, ибо вода метрах в пяти закипела, и оледеневшие ладони судорожно сжались и волокли леску. Я побежал даже от рыбы, будто пугаясь её, но тем самым тащил её на берег.
Да, это был хариус! Это был мой хариус! То есть не мой — Макарихин, и даже не Макарихин, а Божье достояние. Но я его поймал. Хариус тускнел на глазах, бился хвостом и головой о камешки, и было его очень жалко. Вот он только что так быстро, изгибисто носился в чистых водах, и вот ему нечем дышать.
То есть я нарыбачился досыта. На окоченевших ногах пошагал, как истукан, вдоль по берегу. Конечно, был рад, конечно, согревала удача, но я чувствовал, что уже никогда не заражусь страстью к рыбалке. Поздно. Это не голодное детство, когда ловили, чтобы хоть что-то поесть. Не дай Бог, чтоб вернулась такая ловля.
Попробовал побежать — куда там, даже идти было тяжело. Пошёл в том направлении, куда ушёл Стас. А ушагал он далеконько. Но по крайней мере, у меня хоть ноги стали чуть-чуть отходить, оживать. Заболели ступни и пальцы, но это была боль живого организма.
Стас первым увидел меня.
— Говори, — велел он.
— Стас, ужасно быть вестником несчастья.
— Галя поймала, — сразу догадался он.
— Не только.
— И Славка?
— Даже я, Стас. Прости, пожалуйста.
Он помолчал, методично скрипя ручкой катушки, и спросил:
— Ты в армии наколки делал?
— Нет.
— А вообще делали?
— Было.
— Вернёмся к вагончику, выколешь мне на груди: "Нет в жизни счастья".
— Счастья нет, Стас, а артрозы всякие, радикулиты — всё это есть.
— Это плата за страсть. Всё! — Стас снова засвистнул блесну в Макариху. — Да, посчитай себестоимость пойманных хариусов. Поезд, самолёт, вертолёт, коробки. Зачем? Есть его не сможешь от почтения. Иди. Ты должен выжить: ты последний, кто видел меня в этой жизни. Скажи на редколлегии, что даже легче бороться с теми, кто считает себя гениальным, чем со своими привычками.
— Добавлять: с дурными?
— Это уже можешь от себя.
Я побрёл к вагончику. Мелкая изморозь висела в воздухе. Птиц не было слышно. Возник Юра, человек с ружьём.
— Перед отъездом надо будет по ворону стрельнуть. Ну, не в него, а рядом, мимо. Только чтобы испугать. А то привык, лезет, ведь пристрелят. Я его смотрителем называю.
— Назови Мельником.
— Да, может быть, повезёте в Москву рога?
— Чего? — спросил я с ужасом.
— Рога. Лосиные. Над диваном повесить.
— Юр, предложи Славе. Стаса спроси. Мне не надо. И вообще, в Москве рогов хватает.
— Красивые, — сказал Юра, отходя, спеша проверить остальных членов группы.
У вагончика весёлый Слава воскликнул:
— То ж воно у мэнэ е. Спросите, шо?
— Шо?
— Та ж сало.
— Це гарно. Де ж ты раньше був? Согревающее известие. Беги к Станиславу, вытаскивай из воды, сообщи, что сало е, горилка е, гарно время настае. Только, Слав, он уже знает, что ты поймал.
— Не пойду. Юра сказал?
— Я. С гордостью за молодое поколение. Есть на кого Россию бросить. Вы приходите на посты: Сегень, Артёмов, Дорошенко, Переяслов, Козлов. Дерзайте. Удача с вами.
Мы стали готовиться к отлёту. Наготовили дров тем, кто прилетит после нас, прибрали в вагончике, около. Еду подвесили под потолок. Стеклянные банки пришлось везти обратно, тут завтра-послезавтра будут морозы.
Прибежал Юра, беспокойно поглядывая на небо. Если так стремительно будет портиться погода, можем застрять.
Пришла и Галина Васильевна. Так измучилась, что помогаем стащить куртку, сапоги. Сами за Стасом не пошли, послали Юру. Юра тоже боится. Советуем посмотреть издали. Юра ушёл и быстро вернулся.
— Думаю, что он даже точно поймал.
Но вот вернулся и Стас. Да, он поймал. И поймал очень крупных, ядрёных хариусов. Молча уселся у костра. Я стащил с него сапоги. И бодро стал подводить итоги — всё промыслительно. Слава, как самый молодой и нетерпеливый, поймал первым, я, как совершенно, клинически не рыбак, поймал одну. Галина Васильевна, как женщина, поймала количественно больше нашего. Ну, а Станислав Юрьевич, как начальник, пора за него выпить, поймал и много, и качественно. Как повар спрашиваю: готовить уху?
— Нет, нет, не успеем, — ответил Юра. — Вертак сейчас должен придти. Если не погода, то придут минута в минуту. На северах только так и можно выжить: на честности и доверии.
— Тогда засолю.
Я стал потрошить хариусов и засыпать их крупной солью.
— Да, — сказала уже отогревшаяся Галина Васильевна. — У нас мужчины на собрании боятся выступить, а в одиночку на медведя пойдут.
— В Москве наоборот, — Стас тоже оживал. — Особенно в нынешнем составе Думы: выступать — все смелые, а вот их надо проверять, вывозить сюда и ставить против медведя. Пусть запасные подштанники везут.
От такой перспективы даже невозмутимый Юра засмеялся. И тут же отошёл от костра слушать небо, как он выразился. Вернулся, сказал, что надо развести костёр на открытом месте.
Туман становился все серьёзнее. Мы перетаскали рюкзаки и коробки ближе к месту высадки, перетащили горящие головни и дрова для нового костра. Костёр загорелся, но это уже не был костёр для чая, для обогревания, это был сигнальный костёр.
— Вертак! — закричал Юра.
Так, наверное, кричат: "Земля!" — матросы, когда уже не чаяли её увидеть.
И опять всё произошло моментально: вертолёт резко завис, даже круга делать не стал, снизился, будто упал не до конца, мотор ревел над нами, мы под сшибающим с ног ветром погрузили вещи и заскочили внутрь. Вертолёт наклонился, качнулся и взревел, поднимаясь. Понеслась под нами тончающая, худеющая от разлуки Макариха, мигнул и погас огонёчек костра; вагончик, крохотный и сиротский, отдалялся. Вскоре всё было застлано серо-молочным туманом. Командир, вышедший к нам, кричал:
— Ещё бы минут десять — не нашли бы. Нас не выпускали. Только уже сам командир отряда вмешался, говорит: писателей надо спасать.
Белёсая мгла за иллюминаторами была, как молочное воздушное озеро, в которое мы нырнули и понеслись над дном, которого не видели.
— А может, и не надо было, — закричал на ухо Стас.
— Чего?
— Писателей спасать.
— Нет, надо. Тут, давай, доведём до символа. Россия спасает русских писателей, писатели спасают Россию. Надо же Россию спасать.
— Спасём, — отвечал Стас, — к четвергу.
— К четвергу? — кричал я в ответ. — Очень хорошо. Как раз Вознесение в четверг. Так что день недели спасения России известен, а о годе пока умолчим.
Слава, лёжа животом на вещах, пытался снять виднеющийся под нами слабый факел нефтяной вышки. Будто там, внизу, сидели при коптилке.
Вскоре мы вернулись к своим пластмассовым баракам. Отдохнувший за два дня пиджак, истосковавшийся по хозяину, бодро прыгнул на плечи. Но вначале я долго отмывал руки, видя, как под напором какого-то синтетического средства смывается с ладоней голубая кровь тундры — сок голубики.
В столовой, где снова надо было приставлять к электронике наши карточки, со мной вышел казус: карточку я приставил, а в следующие две секунды не прошёл, замешкался. Турникет щёлкнул и вновь замигал красным сигналом. Изнутри выскочил плешивый и в галстуке иностранец и, горячо жестикулируя, объяснил, что я уже свой завтрак скушал: у него в компьютере я значусь как поевший. Что ж, махнул рукой, повернул, но сразу подошла женщина в белом халате и провела меня в зал через кухню. То есть и на электронику нашлась управа. Я спросил женщину, может быть, тут есть бедные, кому мы могли бы отдать остатки, и очень приличные, продуктов. Но она сказала, что у них всё есть. Всем они обеспечены и ни в чём не нуждаются.
— Но вы же пойдёте домой, домашних накормить.
— У них тоже всё есть.
— Всем бы так, — пожелал я с чувством.
— А знаете, — решила вдруг она. — Давайте, мы в детдом отдадим.
То есть в этом раю, значит, были и сироты.
Оба со Стасом мы кашляли и температурили. Галина Васильевна потчевала нас таблетками разной конфигурации.
— Не переживайте, — говорили мы ей, — надо же чем-то платить за радость.
— Но не здоровьем, — отвечала она.
И опять мы летели на самолёте. Перелетали за два часа из нулевой температуры в плюс три. Протряслись сквозь облака, вышли к солнцу. От иллюминатора ощутимо грело. Радуга на прощанье показалась, но уже сзади, оставаясь на северах. Бежала по облакам золотая рыбка — солнечный зайчик.
— Писатели, — говорил я Стасу, но уже не кричал, как в вертолёте, — русские писатели должны заниматься только одним — воцерковлением людей. Только этим.
Стас чихнул.
— Всё правильно говоришь.
— Но как они будут воцерковлять — сами невоцерковленные? — Я тоже чихнул. — Это всё равно, что курящий говорит о вреде курения, пьющий сообщает, что пить вредно.
— Хотя понимает.
— И вообще, пока мы сильно напоминаем пьющих врачей, которые лечат алкоголизм.
Мы чихнули враз. Самолёт пошёл на снижение. Золотая рыбка отстала, осталась жить на облаках, плавать в солнечном сиянии.
ВЛАДИМИР КРУПИН НАШ СОВРЕМЕННИК № 9 2023
06.11.2023
Направление
Проза
Автор публикации
ВЛАДИМИР КРУПИН
Описание
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос