ВЛАДИМИР ЛИЧУТИН НАШ СОВРЕМЕННИК №2 2024

РУССКИЙ ЦАРЬ ИОАНН ВАСИЛЬЕВИЧ


Хроники великой судьбы страстотерпца
святого русского царя Иоанна IV Васильевича Грозного

* Продолжение. Начало в № 10, 11 за 2023 год, № 1 за 2024 год.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

Радуйся, колдуний, ведьм и переметчиц Грозный сожигателю,
Радуйся, благочестивых нравов средь народа насадителю,
Радуйся, Апостолам Святым по жизни истинно ревнителю,
Радуйся, премногих храмов и обителей строителю,
Радуйся, Руси от идолов бесовских очистителю,
Радуйся, Богом венчанный Царю наш Иоанне Грозный для всех врагов
Христа и злом идущих против Веры Православные…
                                           Из акафиста Ивану Васильевичу Грозному

1

        Те, кто через столетия немилостиво осуждали Грозного за “жестокость”, и в малой толике не представляли его великих судьбоносных трудов, не претерпевали и сотую часть его невзгод, которые он преодолевал с удивительной жертвенностью. Они, байбаки и лежунцы, духовные скопцы, рассуждали о русском царе, как о ватной кукле для детской забавы, как о хазарском кагане, лишённом воли, иль о зловещем вурдалаке, пиющем кровь младенцев. Что бы ни писал в своё оправдание Иван Васильевич, о чём бы ни уливался тайными слезьми, все его искренние оправдания и переживания не вызывали у недругов ни капли сочувствия, но лишь глумливый смех: “Не верим! — вопили нечестивцы во все стороны света. — Всё это игра и театр”.
        Историк Погодин непререкаемым тоном судьи вопрошал по поводу опричнины через тьму утекших лет, уверенный, что никто его не опровергнет: “За что? Было ли сопротивление? Были ли заговоры? Были ли покушения свергнуть ненавистного? Ничего и ничего... Головы летят, пытки учиняются, и всё тихо, спокойно, послушно до последней минуты злодеевой жизни... Зверь, говорун-начётчик с подьяческим умом. Надо же, чтобы такое существо, потерявшее даже образ человеческий... нашло себе покровителей... кладу перст на уста, изумляюсь и плачу”.
        Все эти воинственные беллетристы словно бы соревновались друг с другом, как бы больнее унизить, уязвить московского государя. Историк Казимир Валишевский, отъявленный русофоб, писал о Грозном: “Воспитатели Ивана потворствовали его низменным интересам и оскорбляли его лучшие чувства. Таубе и Крузе с убеждением говорят о его коварном сердце крокодила. Грозный был лукав и зол, одолевала безумная страсть издеваться над людьми. Он испытывал острое наслаждение, упиваясь сознанием своего превосходства. Жалость, или сочувствие в нём совершенно отсутствовали. Этим он напоминает Петра Великого”.

2

        Необходимо, наверное, взглянуть в корень шатаний в России шестнадцатого века, на вспыхнувшие хаос и разбродицу, когда “начальные люди”, жившие впечатлениями прошлого, не желая прощаться с ним, никак не могли охватить умом и сердцем назревающую грозу. Да, мистический ужас перед клубящимся бучилом жил, но последствия его мало кто предвидел, когда главным виновником несчастий был избран Иван Грозный: когда все неурядицы сошлись на его фигуре, царь стал главной причиною драмы, и потребовалось убрать “самозванца” с исторической сцены и тем разрешить все возникшие тревоги, а вместе с ними загнать обратно под землю адову тьму с её демонами...
        Если бы на месте Грозного оказался вдруг иной смутитель, а не Иван Васильевич, покусившийся на ровное течение жизни, то он тоже был бы объявлен безумным поджигальщиком “пожара”, но Богу стало угодно, чтобы сокрушителем устаревшего русского бытия, переписчиком истории стал Иван Васильевич: именно на него Господь водрузил крест страстей, и Грозный-самодержец стал холопом и созидателем Христовых задумок как человек гениального ума и глубоко религиозного, впечатлительного сердца... но, увы, мало нашлось людей в “московском синклите”, сразу готовых принять самодержавие.
        Царь и боярство, как в бою, сошлись грудь в грудь и не оттого лишь, что Грозный на московской площади Поганая Лужа казнил 120 бояр и приказных, и дьяков (а всего за сорок лет правления покарал смертию 3000 государевых людей), хотя в те же годы инквизиция осудила на смерть всех жителей Нидерландов, кроме особо отмеченных в списках помилованных. Чего мелочиться, правда? Все под топор — и умывай руки, никакой тебе волокиты. Это Грозный отмаливал каждую повинную душу, уливался ночами слезьми за взятые на себя чужие грехи: эти покаянные молитвы читались государем до конца земных дней.
        А как поступали в хвалёных Европах? В Нидерландах на основании приговора 16 февраля 1568 года было казнено 25 тысяч человек. А всего революция в Нидерландах забрала с собою 100 тысяч граждан. В Германии в те же годы император Карл Пятый казнил 100 тысяч человек. В Англии при Генрихе Восьмом были повешены за 14 лет 72 тысячи. Указом этого короля от 1531 года введена смертная казнь — “сваривание в котле”. Английская королева Елизавета Тюдор за пять лет казнила 89 тысяч человек. Во Франции от протестантского погрома, устроенного на свадьбу Генриха Наваррского и Маргариты Валуа, была вырезана треть населения. В честь жуткой “кровавой бани” Римский Папа Григорий VIII устроил праздничный фейерверк и наградил головорезов специально отчеканенной золотой медалью в честь этого события...

        С такой яростью бояре ополчились на государя, ибо он лишил первых людей государства их хозяйского права, самоправства и самоволия, без чего дворянин чувствует себя униженным, покинутым в забвение и “гноище”. Самовольство и самоправство Грозный посчитал за опасную ересь, погружающую государство в анархию и погибель. Ибо тем самым самовластники не только отстраняли Господа от власти, но и отбирали её у государя. Они покушались на превосходство самого царя над приказными, которые не возжелали вдруг числиться в холопах.
        Всё зависело от того, под каким углом взглянуть на самодержавие. Если как на порок, невоздержность, деспотию и тиранство — это одно. Если как на благое Божье попущение во спасение России в мрачные годы, когда вся Европа полыхала в кострах ересей, преступности и распущенности, вседозволенности, смертоубийства, — стоило принимать Грозного как благодать, когда Россия на краю небытия взывала о спасении, дескать, забудьте, правоверные, себя, своё личное в час погибели земли русской. И это уже совсем другое...
        Митрополит Иоанн (Снычёв) писал: “Вряд ли можно до конца понять течение русской истории, не разгадав личности Грозного царя. Историки давно сошлись на том, что он был самым даровитым и образованным человеком своего времени... Яркий и незлобивый по природе, царь страдал и мучился, вынужденный принимать суровые меры... Несмотря на многочисленные свидетельства растущей измены, он из года в год откладывал наказание виновных... Прощал измены себе, пока было возможно. Но считал, что не имеет права простить измену делу Божию, строению Святой Руси”.
* * *
        В декабре шестьдесят девятого года Грозный с дружиною опричников из Александровской слободы двинулся на Новгород, чтобы расследовать измену и покровительство еретикам, последователям Схарии, которые снова расплодились в тёмных закутах и вылезли наружу, чтобы опереться на Запад в своих чаяниях. Владимир Андреевич Старицкий был выбит от поползновений на власть, и смутьяны остались без законного претендента на престол. Дух и сущность мятежа в корне менялись, не имея дворцовой поддержки, и пока зачинщики не “утекли” под крыло польского короля, надо было перехватить их и примерно наказать. Вот почему торопился царь и даже не стал забирать обоз с казною, чтобы идти на Новгород без промешки. Только через год доставили государеву казну на 450 возах и поместили в церковные подвалы под охрану пятисот опричников. Грозный решил съехать из Александровской слободы, показавшейся слишком тесной, чтобы не торчать постоянно на людях, а устроить новую столицу в Великом Новгороде. Так из предполагаемых будущих главных городов России выпали Ярославль, Владимир, Вологда, Псков, Великий Устюг.
        Царь торопился не напрасно: заговорщики уже решились убрать опального митрополита Филиппа Колычева. Слишком много он знал о злоумышленниках. К архиепископу Новгородскому Пимену примкнули Пафнутий, епископ Суздальский, Филофей Рязанский и духовник царя, протопоп Благовещенского собора Евстафий. Святители решили истребить опального митрополита и съехались в Тверской Отрочь монастырь: как ни спешил Грозный, но опоздал спасти Филиппа Колычева. И когда Григорий Скуратов вошёл в келью, чтобы доставить святителя к царю, он нашёл Колычева уже бездыханным. Вину положили на Грозного, дескать, это он опалился на святого, это он не мог переносить дерзости и прямоту характера, его напуски на опричнину, дескать, Иван Васильевич только и ждал момента удушить митрополита. Увы, в летописях тоже мало правды: не нашлось очевидцев, при сыске не нашли истинных убийц, а кто был в очевидцах, закрыли язык на замок; по одним свидетельствам, митрополита зарезали бояре, по другим — задушили подушкой их слуги; иные уверяли, что якобы казнил Филиппа Колычева этот “вурдалак” Малюта Скуратов по приказу царя.
        Впоследствии боярский заговор на святителя Филиппа Колычева был раскрыт и убийцы найдены. Но клевета, придуманная “баснописцами”, так и приклеилась к Иоанну Васильевичу... (Вполне возможно, что это очередная сказка “шпигона” из Баварии Генриха Штадена, что служил у царя в толмачах.)
        Чтобы воевать другие земли, следовало поначалу замириться изнутри, среди подначальных навести мир, успокоить страсти, подпиравшие со всех сторон, и юношеские мечтания о великих походах Македонского и Чингисхана приходилось откладывать на грядущие времена. Если Англия искала пути на восточные земли, и с этой целью высадился у Холмогор купец Ченслер, чтобы разведать северные пути в Китай, то Грозного притягивал Запад — там варились религиозные заговоры и бились страсти вокруг имени Христова. В эти распри по Боге и тянуло вмешаться русскому царю, чтобы подавить ереси, не допустить до России, поддержать истинное христианство. Но для военного похода сил на Руси набиралось маловато, и требовались союзники; царь хотел, чтобы к нему примкнул турецкий султан, у Грозного какое-то время теплилась надежда быть с ним “в братстве и любви”. В этом единстве русских с турками можно бы, наверное, двинуться войною на “цесаря римского и на польского короля, и на чешского, и на французского, и на иных королей, и на всех государей италийских”. Немецкие рыцари, недобитые Александром Невским, расплодились в землях Балтии, взяли под свою руку старинную русскую Литву, онемечили её, и Грозному, увы, даже через затяжную войну никак не удавалось вернуть народ в лоно Православия. А имея перед собою Ливонию, запирающую выход в Сварожское море и в океан, нельзя было и мечтать о запредельных землях, обжитых католиками и протестантами, предавшими Христовы истины.
        Ливония встала Грозному костью в горле: и проглотить невозможно (не хватает сил победить), и терпеть долее под боком спесивого и наглого врага нет мочи. А для Запада Литва была тем костылём, на который можно опираться, двигаясь на Восток, зная за спиною защиту. Тут и возникло противостояние меж новой “просвещённой цивилизацией”, отошедшей от истинного Христа, и “варварской, дикой, косной стихией”, ещё помнящей самим неиссекновенным природным нутром вещие уроки языческих пращуров, на коих и зиждилась вечность людского мира, дождавшегося своего Бога — Христа. Право сильного, увы, не бывает незыблемым, оно колеблется, как морская стихия: ветр опал — и благословенная тишина, спокой дорог’ой, век бы жил в таком блаженстве. Но только заподувает ветер-полуночник, волна в небеса — и тогда уноси бог ноги! Знать бы, братцы, как судьба обернётся, подстелил бы под бок соломки, чтобы не зашибиться. Сейчас Грозный шёл с войском на Новгород, чтобы в который уже раз приструнить торговых гостей, а заодно вразумить архиереев, что их право — душу блюсти в вере, а не влезать в дела государства, в которых они не смыслят; возомнили себя истинной властью и вконец запутались, коли задумали истинное безумие — передать своего государя в руки ляшского короля Сигизмунда-Августа, тоже возмечтавшего о великой Речи Посполитой от моря Сварожского до моря Русского (Чёрного), а вместе с царём Грозным запродать Римскому Папе и православную веру.
Все воевали в Европе, и все искали побед и новых земель. Не минет и трёх лет, как скончается король Сигизмунд, осиротеет польский престол, и станут искать панове себе нового короля. И невольно обратят свой взгляд на русского царя Ивана Васильевича. А Грозный имел на польский престол полное право, ибо считался по матери литовским дворянином.
        И вот что ответил Грозный польскому послу Воропаю, который приехал звать Грозного на престол: “Если ваши паны, будучи теперь без государя, захотят меня взять в государи, то увидят, какого во мне получат защитника и доброго правителя, сила поганская тогда выситься не будет; да не только поганство, Рим и ни одно королевство против нас не устоит, когда земли ваши будут заодно с нашими”. За Ивана Васильевича стояло крестьянство и большая часть шляхты. Против — высшая аристократия и еврейские денежные тузы — ростовщики, толкавшие Польшу на войну с Москвою. Это бес подслушал похвалебные речи Грозного и наслал на его голову честолюбивого румынского князя Стефана Батория, и все прошлые успехи царя — завоеванные ливонские замки — отошли обратно к литовцам, ибо протестантская Европа, испугавшись “русского медведя”, сплотилась против Московии.
        Конечно, история сослагательного наклонения не имеет: и все эти “если бы да кабы” превращаются в прекраснодушные мечтания. Но... Если бы английские ростовщики не разглядели сулящееся им тёмное будущее, а Господь сумел бы опередить диавола и посадить на польский престол Иоанна Васильевича, а Католичество сменилось на Православие, то история двинулась бы совершенно по иной судьбе... Но случилось так, как случилось...
Шестнадцатый век — время процветания еврейства, сгрудившегося не по своей воле на границе с Россией со всей Европы. И Варшава стала еврейской столицею. Нутряным нюхом иудеи расчуяли будущие богатые доходы с беспризорного Востока. Барышники же пригласили на польский престол румынского князя Стефана Батория. Севши на власть, воинственный корыстолюбец на еврейские деньги вооружил войско и крепко потеснил московского царя.       Грозный дрогнул и запросил мира, но Баторий, подогреваемый военной удачею, в мире отказал и с боями забрал Киев, поднепровские кручи и пустился к Русскому морю — Понту Эвксинскому. Иудеи на завоеванных ляхами окраинах Руси получили в аренду, по договору с Баторием, православные монастыри и церкви, запретили народу исполнять требы, пооткрывали шинки, погнали обездоленных русичей прочь не только из храмов, но и завладели землёю за неуплату процентов с напойных денег, залучили божьих детей в кабалу, превратили крестьян в наёмных батраков. И тогда угнетённые взволновались, стали искать себе защиту, и неминучая расплата за хищный ростовщический характер не замедлила прийти к евреям... Уже к концу жизни Грозного вдруг явится по их голову на отмщение за униженных Богдан Хмельницкий с казаками, и счастье иудейское захлебнётся в погромах... Пришлось отвечать за неправедный нажиток.
* * *
        В каждом государстве случаются неизбежные времена, когда приходит новый хозяин и затевает перетряску и перетруску, и тогда наступает в стране “кавардак”, которому, кажется, не будет конца. Подобное случилось и в России с воцарением Грозного. Даже малый ремонт, затеянный при острой необходимости, тянет за собою ломку, переборку всего старого, отжившего, перестоявшего свой срок от опорных “стулцей” до кровли...
        Ещё года за два до опричнины Грозный начал поновлять Александровскую слободу, может, как прибежище своей семье под охраной гвардии, иль в глухом суземке решил ставить столицу — точных известий нет, но со всеми службами, приказами, с монастырём и каменной стеною вырастал целый город. Потом возник план перенести столицу в древнюю Вологду, и местные мужики принялись обносить её тёсаным камнем, рыть защитные рвы, возводить Успенский собор, по своим огромным размерам и классическим пропорциям напоминающий кремлёвский храм, многажды горевший, но сохранивший свою красоту и исторические предания. У вологодского собора пока не было своей истории, но изяществом, завершённостью рисунка он сразу притянул к своим могучим стенам будущую столицу. Вологда когда-то была задумана как город волхвов, как центр Гардарики, как неумирающий символ великого народа. Сёла, деревнюшки, выселки, хутора и погосты позднее разрослись в города, и в каждом городе был свой царь, и эта обильная земля — Арктида — получила от шведов и норманнов название: “Гардарика” — страна городов.
        Но с новой столицей что-то не заладилось, наверное, иссякала казна, да и заедали бесконечные новые заботы, подбивали в пятки, а за всем сразу не уследить. Вернее всего, новые замыслы по перестройке государства отнимали все силы и здоровье. Грозный чувствовал, как ускоряется время и поджимает его, а затеи с опричниной лишь усложнили нестроения в народе, вызвали наружу массу недовольных, споро сбивающихся в рать, готовых дать царю бой. Триста боярских детей уже объявили открытый протест опричнине, которую царь вводил в прямое управление государством, в помощь сыскному приказу для расправы с “тайной беззакония”. Грозный не заблуждался, когда видел неустанные труды “еретников”, разрушаюших обители, а вместе с православною верою подтачивающих столпы государства. Чтобы узаконить “опричный орден”, облечь в религиозные формы, царь решил выстроить дворец-храм для отправления духовных треб личной гвардии. Когда был замыслен необычный молитвенный дом — в Александровской слободе или много ранее — в кремлёвском уединении, — неизвестно, но это была дополненная копия эсхатологического Града Божия, описанного пророком Иезекиилем. (В Апокалипсисе Град назван Новым Иерусалимом.)
        Опричный Дворец-Град Ивана Грозного имел вид четырёхугольника с равными сторонами. В западной стене ворот не было. В восточные ворота входил только государь. Там же была странная церковь, но без кровли. Южные ворота в Град украшали два льва резной работы, расписанные красками, и такой же орёл с распахнутым клювом. В грядущем Граде, полагал Грозный, будет светить вечное незаходящее солнце.
        В Граде (Новом Иерусалиме), описанном Иезекиилем, тоже не было западных ворот, а в восточные ворота мог войти только Бог. В том Граде нет храма, Бог присутствует здесь непосредственно, это обитель Господа. В лицевых Апокалипсисах город святых изображается в виде крестообразной церкви без покрытия. Лев и Орёл — знаки ангельских сил. Эсхатологическим символом были и отрубленные собачьи головы, которые возили царские опричники возле седла. Таких “посвящённых янычар”, которые наводили ужас на столицу, едва ли было больше сотни, но именно они и остались как главные “злодеи” первого царя: якобы они не знали ни права, ни чести, ни совести, ни суда над собою, ни закона, ни Христа; вели себя с московитами, как чёрные бесы, творили, что хотели, наводили на горожан ужас и глум... Но все эти сведения записаны в “летописцы” из уст очернителей царя или поздними диссидентами-либералами времён Екатерины Второй. На самом-то деле это были гвардейцы-охранители царя, в большинстве своём праведники, дети Христа, воспитанные молитвами в Александровской слободе, верные православные иноки, соработники Бога. Наверное, даже в царской дружине оказывались порчельники, люди “из ряда вон”. Но в семье не без урода...
        Опричный дворец — Град Ивана Грозного — полностью выгорел во время татарского набега в 1571 году, когда государь шёл походом на усмирение Великого Новгорода, а следующим летом опричнина была распущена. Государь чувствовал, что главная беда, тайное искушение русскому молитвеннику, настигает с той, западной стороны, где господствует антихрист — царь тьмы. Вот и торопился Грозный, чтобы сократить живое время зла.

        Это у Карамзина можно вычитать пошлую сказку, как собирался Московский царь усмирять Великий Новгород в декабре 1569 года. Вошёл в Клин, и сразу “дома и улицы наполнились трупами, не щадили ни жён, ни младенцев. От Клина до Городни дорога усыпалась трупами всех встречных... Говорят, что в Новгороде за 6 недель погибло около 60000 человек (хотя, по летописи, в Новгороде Грозный был всего неделю). Волхов, запруженный телами и членами истерзанных людей, долго не мог пронести их в Ладожское озеро, так что священники в течение 6 или 7 месяцев, не успевая погребать мёртвых, бросали их в яму без всяких обрядов…”
        Конечно, бумага всякую ложь стерпит, у неё нет совести, нет стыда, но удивительно, как изощрялся в своих побасёнках Карамзин. Откуда взялись в его сочинении шестьдесят тысяч погибших от царских извергов, если всех в Новгороде проживало тогда не более 20000 человек? Карамзин использовал измышления коварного “шпигона” Генриха Штадена.
        Были осуждены Грозным и казнены две тысячи заговорщиков, в основном из белого духовенства и монашества, но множество новгородцев сгубила чума. И тут царь был бессилен, надо было спасти опричников. Чума двигалась на Псков и далее на Москву, и нужно было её остановить любым способом. Слобожане срубили под Новгородом покойницкие сараи, куда и свозили мёртвых, складывали до времени в груды, чтобы после сжечь. Если в избе кто-то заболевал, то родичей, находившихся рядом, запирали вместе с умирающим, окна заколачивали, еду приносили соседи и подавали в волоковое окно, а когда никто из хозяев не отзывался, не подавал признаков жизни, то дом поджигали. Если кто убегал из города, надеясь спастись, его догоняла городская стража и убивала, чтобы не поскочила страшная зараза к московитам. Лекарств от чёрной немочи не было известно, и лишь жестокими ограничительными мерами можно было задушить чуму, спасти жителей и опричное войско от мора. Трудно вообразить картину этого бедствия и всеобщего горя... Представьте себе: январский вечер, морозная жгучая темень, ни зги вокруг, все жители попрятались по избам, ждут погибели; огонь погребальных костров, ржание тысяч лошадей, рёв скотины, удушливая пелена горького дыма, пахнущая горелой человечиной, зависшая над поникшими в горе домами горожан и боярскими хоромами, молчаливые церковные колокола, ибо некому служить по умершим, попы тоже отдали Богу душу от повального мора...
        Если бы Карамзин мог поместить себя хоть бы на миг в это бедствие, в погибающий от чумы город, то он не решился бы колоколить небылицы о русском царе. Карамзин был тёртый умный барин, жил барскими привычками, далеко отстранясь от простонародья, наблюдая за мужиком из окна кареты. Это русский царь Грозный склонял голову перед чёрным людом, понимал его душу, каялся за грехи вольные и невольные и никогда не позабывал, что крестьянин — это сын Христа, родитель всему сущему на земле.

        В феврале 1572 года, когда чума схлынула, прибыла из Москвы царская семья, четвёртая супруга Анна Колтовская, и обоз с царской казной и “святостью” на 450 подводах.
        12 февраля государь призвал к себе именитых новгородцев из каждой улицы по одному человеку, и сказал: “Мужи новгородские, молите Господа о нашем благочестивом царском державстве, о христолюбивом воинстве, да побеждаем всех врагов видимых и невидимых. Суди Бог изменнику моему Пимену и злым его советникам. На них взыщется кровь, здесь излиянная! Да умолкнет плач и рыдание, да утешатся скорбь и горесть! Живите и благоденствуйте в городе сём...”
        Архиепископа Пимена, затеявшего смуту, одели в затрапезные монашеские одежды, усадили на белую кобылу, дали в руки волынку и бубен и, как скомороха, возили по улицам, а затем под стражей отправили в Александровскую слободу. Вместе с ним отъехали за охраною и участники заговора. Передача Новгорода под власть Литвы не состоялась. Во второй половине июля Священный собор приступил к суду над Пименом. С одной стороны, церковники не могли простить новгородскому архиепископу его интриг против митрополита Филиппа Колычева, с другой стороны, боялись вспышки царского гнева. После недолгого разбирательства священный собор низложил Пимена из владык и сослал в Никольский монастырь в Венёве, где он вскоре и умер. Через несколько дней Грозный издал приказ о суде над сообщниками Пимена — новгородскими дворянами, приказными и главными московскими дьяками.
        Казнь состоялась в Москве в Китай-городе на площади Поганая Лужа. Иван Васильевич прибыл на коне при полном царском военном облачении — “в доспехе (в бронях), в шеломе и с копием. При нём находился наследник Иван и опричная охрана. Полторы тысячи конных стрельцов оцепили Поганую Лужу с трёх сторон. Стоя в середине чёрного народа, скопившегося на площади, царь спросил, правильно ли он делает, карая изменников? Народ якобы воскликнул в едином порыве: “Живи, преблагий царь! Ты хорошо делаешь, что наказуешь изменников по делам их”. По стилю видно, что сообщал о казни не монастырский писец, но человек чужой. Это передавал в письмах “по начальству” немец Шлихтинг. Не странно ли, но русская история времени Грозного почти вся составилась по воспоминаниям “шпигонов”-лазутчиков и проходимцев Штадена, Шлихтинга, Таубе и Крузе. Эти проныры пролезли в каждую мышиную норку, словно бы рядом с царём не было русских любознательных свидетелей, знавших грамоту. Наверное, русские свидетельства не попали в летописи или позднее выдраны были из архивных сводов и уничтожены...
         После речи к народу были выведены на площадь опальные. Царь объявил о помиловании более половины осуждённых. Прощены были 184 человека из трёхсот, и тут же отведены в сторону и переданы на поруки Боярской думы. Царь будто бы заявил: “Вот, возьмите, дарю их вам, принимайте, уводите с собой, не имею никакого суда над ними”. Как только отпустили помилованных, дьяк В.Я.Щелкалов стал вычитывать вины остальным осуждённым.       Первыми казнили печатника И.В.Висковатого и главного казначея И.А.Фуникова. Если верить свидетельствам Шлихтинга и Штадена, бывших на площади, казнь их была ужасна. (Свидетельства записаны в летописи через несколько лет.) Но в Средневековье по всем государствам мира казни велись одинаково, сопровождались муками, чтобы устрашить собравшийся на площади народ, чтобы страдания стали уроком на будущее, чтобы не соблазнялся народ ополчаться на власти, ибо подобное противостояние случалось в каждом государстве, все властители нуждались в сплотке общества, но разногласие никуда не девалось... Если на Поганой Луже было казнено 120 новгородцев и московитов, то через двести лет Екатерина Вторая после крестьянского восстания повесила и посадила на кол по берегам Волги 12 тысяч несчастных.
        Москвичи стекались на площадь поглазеть на казнь, как на бродячий уличный цирк, хотя зрелище было ужасным, отвратительным, невольно вызывало сердечное отчаяние, но мало для кого становилось житейским остережением и уроком, чтобы опамятоваться на будущее и более не подниматься на властителя. Ибо проходило время, и люди снова затеивали смуты, вооружённые мятежи, лишь наказание приходило всё суровее, в б’ольших размерах, и вызывало в чёрном народе ещё больший гнев. Но Грозный не устрашал чёрный люд, не тащил на расправу. На Поганой Луже казнили дворян, дьяков, людей приказных, кто нарушил служебный устав. Было казнено на площади всего 120 человек. Помянный синодик подсказывает, что лишились жизни в основном новгородцы, близкие к архиепископу Пимену; дьяки К.Румянцев и Б.Ростовцев, князь Тулупов-Стародубский, князь Шаховской-Ярославский, псковский наместник владыки Неудача Цыплятев, его сын Никита, дворяне, Бартенев, Пешков, владычный дьяк Дубнев, чашник Волынский, а также помещики новгородских пятин. По синодику, казни подверглись до 50-70 новгородских дворян и приказных.
        Все данные исходят из показаний Шлихтинга, попавшего в Ливонии в плен и поступившего в опричнину к Московскому царю. А веры Шлихтингу было мало, ибо он многое врал. Водились за ним и другие грехи: догадываясь, что скоро его заметут и возьмут в “вязни”, толмач, спасая жизнь, скрылся в Литве, откуда стал рассылать на Грозного кляузы и клеветы. Но любопытна судьба сына повара Молявы, руками которого Владимир Старицкий будто бы пытался отравить государя. Имя сына повара Молявы попало в синодик опальных и казнённых на Поганой Луже 25 июля 1570 года. Его отец был казнён, а сын, Алексей Молявин, каким-то случаем угодил в список новгородских злоумышленников. Очевидно, он ездил с отцом в Нижний Новгород, много чего знал и оказался главным свидетелем по делу об отравлении государя.
* * *
        В своём порыве наступления на европейских “еретников” Грозный, увы, изнурял Русь; война следовала за войною, Ливония топырилась, никак не хотела сдаваться, её прикрывали Польша и Швеция, Литва и Германия, силы иссякали, казна пустела, и даже золото униженного Новгорода не покрывало расходов... Да тут ещё семейные печали, когда за три года скончались две супруги, а Анну Колтовскую пришлось закрыть в монастырь. Всё чаще закрадывалась в голову мысль о монашестве, но бояре не давали исполниться мечте, своими настойчивыми претензиями и укоризнами убивали потаённое желание: судьба государства вновь оказывалась превыше всего. Пространный ум Иоанна Васильевича сочинял архитектуру нового государства, но Христос обуживал размах мечтаний тягостью вседневных дел, намекал, де, не стоит торопиться, время великого царствия ещё не пришло. Да, оно уже стояло на пороге, виделись очертания опричного дворца в столице, строилась крепость в Новгороде, “в мае 1572 года со всякого двора Великого Новгорода ставили по человеку к государеву делу... двор царский чистить и город ровняти, ставити государевы около конюшни, да иных людей посылати на Хутыню конюшней у Спаса ставить к государьскому приезду”. Затеялась крепость и храм в Вологде, закладывались новые города о край Дикой степи, чтобы окоротить набеги татарской вольницы; выгоревшая от Давлет-Гирея Москва требовала забот, польские господари выбрали себе в короли седмиградского князя Стефана Батория, который нагло сулил Москве всяческих горей, ширился похвалебщик, и надо было срочно дать ему укорот. И снова приходилось собирать войско и двигать его на ляхов. Грозный был уверен в победе над Баторием, когда отвечал на послание Курбского:
        “Смирение да будет в сердце и на языке моём. Ведаю свои беззакония, уступающие только милосердию Божию: оно спасет меня по слову Евангельскому, что Господь радуется о едином кающемся грешнике более, нежели о десяти праведниках. Сия пучина благости потопит грехи мучителя и блудника! Нет, не хвалюся честию: честь не моя, а Божия... Вы, друзья Адашева и Сильвестра, хотели владеть государством... и где же ныне? Вы, сверженные правосудием, кипя яростию, вопили, что не осталось мужей в России, что она без вас уже бессильна и беззащитна, но вас нет, а тверди немецкия пали пред силою Креста Животворящего! Мы там, где вы не бывали... Нет, ты был здесь, но не в славе победы, а в стыде бегства, думая, что ты уже далеко от России, в убежище, безопасном для измены, недоступном для ея мстителей. Здесь ты изрыгал хулы на царя своего, но здесь ныне царь, здесь Россия!.. Чем виновен я пред вами? Не вы ли отняли у меня супругу милую, сделались виновниками моих человеческих слабостей? Говорите о лютости царя, хотев лишить его и престола, и жизни. Войною ли, кровью ли приобрёл я государство, быв государем ещё в колыбели? И князь Владимир, любезный вам, изменникам, имел ли право на державу не только по своему роду, но и по личному достоинству, князь равно бессмысленный и неблагодарный, вашими отцами вверженный в темницу и мною освобождённый? Я стоял за себя: остервенение злодеев требовало суда неумолимого... Я не хочу многословия: довольно и сказанного. Дивися промыслу Небесному: войди в себя, рассуди о делах своих! Не гордость велит писать к тебе, а любовь христианская. Да воспоминанием исправится и да спасётся душа твоя”.
        Но удача отвернулась от Грозного. Можно положить на лопатки одного противника, но когда враги обложили со всех сторон и уже не хватало сил обороняться, когда отовсюду сыплется хула, и царский двор вплотную обложен боярством, когда душа изнемогла, не видя ниоткуда приятства и добросердного слова, когда чёрная немочь не даёт прохода и здоровья совсем не стало, когда кажется, что и Бог-то отвернулся, — остаётся удивляться, откуда Иван Васильевич находил телесную силу. Именно за пять лет до кончины шея отказала совсем, и царь не мог повернуть головы, и хребтина закаменела, ни одним мосоликом не мог шевельнуть государь и потому ходил прямо, со вскинутой головою, и приказные принимали осанку государя за неуёмную гордыню, за манеру человека с больным самолюбием, упивающегося чрезмерной властью. И никто, кроме самых близких людей, не подозревал, что Грозный в каждую минуту при неловком движении испытывает дикую боль и едва сдерживается, чтобы не закричать, а его противники рассылали басни о его сластолюбии и невероятном честолюбии, изображали этаким байбаком-лежунцом, чревоугодником, любителем пиров и пьяных застолий, похотливым маньяком… Да мало ли самых гнусных эпитетов отыскалось у Карамзина, Костомарова и Погодина, чтобы как можно больнее уязвить молитвенную душу государя!       Дескать, тиран Грозный — трус и лентяй, весь день проводит иль в постели, попивая винцо (романею, лупиньяк, сикер, бастр, ставленные меда, наливки), или играет в шахматы, лишь порою отвлекаясь для игрищ с распутными девами иль для кровавых казней. Редко когда выедет на охотничью забаву, чтобы насладиться убийством лесного зверя...
        Такой портрет, созданный на сказках Курбского московскими пакостниками в XIX веке, бытует и поныне... И многие из властей мирских и церковных согласны с порочным изображением русского царя, любуются премерзкой картиною Репина “Иван Грозный убивает своего сына”, не сознавая вполне и не устрашаясь сердцем, насколько разрушителен для их покривившейся безнациональной души этот порочный пасквиль: ведь предаётся анафеме не только русский царь, святой-страстотерпец с его драматической судьбою, его труды во славу отечества, но и вся Русь в длинной истории, и её строитель — героический народ, своими неустанными трудами сумевший оплодотворить такую длинную жизнь державы. Грозный изо всех усилий, опираясь на Христа и чёрный люд, строил отечество, а Курбский и его соратники с той же одержимостью пытаются спихнуть Россию во гноище под глумливый гогот.
        Так глубоко уязвило душу князя Курбского, что Грозный своими военными успехами уронил его в глазах “синклита”, и он, выросший в преданиях о чести, когда родовое имя не только отстаивали с оружием и отдавали жизнь, но и ехали в пожизненную ссылку, жертвуя поместными усадьбами и нажитой гобиною, вдруг спустился на вторые роли, и теперь только и осталось до конца дней таскаться воеводою по военным полям и хранить своё достоинство в бою, пока однажды не убьют… Неизвестно, о чём мечтал Курбский. Каких благодеяний недоставало? Каких ещё царских милостей добивался? Какой славы, каких почестей хотел выслужить, чтобы окончательно вскружилась голова? Зачем многие годы встревал в сумятицы, выстраивал подкопы под имя Грозного, совершал тайные измены, чтобы насолить и окончательно сжить со свету? Что за неприязнь к царю травила душу и толкала на измену бывшему другу, постоянно сбивала в объятия Владимира Старицкого, хотя тот природными достоинствами был куда ниже Грозного и по слабости натуры не шёл ни в какое сравнение с братаном.
        И Курбский вынужден был бежать; он не только не защитил древнюю свою фамилию, но и унизил, сронил её предательством; ему отныне только и оставалось мечтать о свидании с родиной, желать смерти Грозного и венчания на царство нового претендента. Будущее восшествие на престол Фёдора Иоанновича не сулило князю Курбскому ничего доброго.
* * *
        Все иностранные торговые гости и послы отмечали выразительный, мужественный вид Грозного; он был красив собою: голубоглазый, с гривой рыжих волос, с окладистой рыжей бородою, статный, с широким поставом плеч и властным голосом.
        Но Грозный рано стал угасать, особенно ранняя смерть Анастасии не то чтобы подкосила его, но наложила свой отпечаток, пригасила весёлую искру во взоре, притушила былую жизнерадостность, склонность к прибауткам, деревенскому цветистому празднику, народным гульбищам-играньицам, к суровым русским потехам, которыми так увлекался в юности; вот и оболокаться стал в смирное платье, напоминающее монашеские тёмные одежды. Нет, он и в глубокой печали своей, томящей душу, был по-прежнему деятелен, но как бы труд и замыслы не додумывал до конца и не ждал от них особенного завершения, ибо взгляд царя, как мне кажется, был уже устремлён в горние выси, в Новый Иерусалим — Город Святых, где обитал его Отец, — это и был венец всеобщей жизни... Грозный построил Опричный Дворец — град, Город святых, описанный пророком Иезекиилем, и этот Божий град сожгла крымская татарва, обратила в пепел; создал орден-опричников, чтобы воспитать русских воинов-монахов, способных выстроить новую державу, и замысел рассыпался, пришлось вернуться к земщине; начал строительство столицы в Вологде, собрав работников со всей округи, но не хватило тех денег, что выделила Боярская дума; решил отстроить в Новгороде новую крепость — и забросил... Вот и в семейной жизни сплошная поруха: отравили вторую супругу Марию Темрюковну 6 октября 1569 года; через два года царь венчался с Марфой Васильевной Собакиной, но она умерла, не успев возлечь на супружеское ложе; в 1572 году 29 апреля Освящённый Собор разрешил Грозному вступить в четвёртый брак с Анной Колтовской. Нет точных свидетельств, стоял ли под венцом Московский царь с дочерью дворянина Василия Колтовского, но, вернувшись из новгородского похода, куда брал с собою молодую жену, Грозный по неизвестным причинам сослал супругу в Тихвинский монастырь...
        Вступив 25 июля с войском в пределы Польши, объявив новому королю Стефану Баторию войну, Иван Васильевич уже не имел той уверенности, с какой ходил на Казань, в Полоцк и Ливонию. Червь слабости и уныния уже заселился в груди, и, мне кажется, сама жизнь потеряла для Грозного жгучий интерес, и приослабла любовь к ближнему, отчего и душа отчаялась. И ещё не вступив в бои с Баторием, царь уже утратил все надежды на победу.
Надлом, наверное, случился в шестьдесят девятом, после смерти царицы Марии Темрюковны. Тогда же умер и братан князь Владимир Старицкий при невыясненных обстоятельствах, когда даже дворцовые летописи превратили уход “принца крови” в странную трагическую историю: все ссылались на мнение “шпигона” Штадена и на художественные измышления Карамзина, мало похожие на последнюю истину. Заговор конюшего Фёдорова и новгородского архиепископа Пимена погасил последние надежды на замирение и невольно ожесточил Грозного.
        Ещё много чего сотворил Грозный за последнее десятилетие до кончины, но все последующие заботы шли как бы по накатанной колее, “подбивали бабки”. Мне кажется, что эти события, когда даже малые радости испротухли, чаяния поиссякли, и пошатнули оптимизм Грозного, обнаружив несбыточность деяний. Слишком широко размахнулся царь: он поогляделся вокруг с надеждою, на кого бы опереться, и вдруг обнаружил полное одиночество. Ему показалось, что он брошен всеми, и те помыслы, которым отдавал сердце, потухали в самом зачине. Наверное, в какую-то из ночей в минуту обречённости и мрака, когда совсем не спалось царю, как вопль о милосердии и помощи, с малой надеждою, что услышит вдруг жена Анастасия и русские молитвенники, и выплеснулись у Грозного эти исповедальные строки, обнаруживая всю глубину отчаяния:

Тело изнемогло, болезнует дух,
Раны телесные и душевные умножились.
И нет врача, который исцелил бы меня.
Ждал, кто бы поскорбел со мною.
Но не явилось никого. Утешающих я не нашёл.
Злом заплатили мне за добро,
Ненавистью — за любовь.

        Но чёрный народ не покидал своего монарха, и это обнаружила победа опричников на Молодях...
Но пугающе странно, что даже умные отечественные историки и филологи выпустили из внимания этот умоляющий плач Грозного о помощи, приняли за фарс и театр одного самодеятельного говорливого актёра. Слишком мало было у них в груди русского чувства, национального огня, того самого победительного напора, которое выказал простец-человек в сражении с крымской татарвою. Особенно старались побольнее уязвить имя царя последователи Костомарова, Погодина и Карамзина. Не хочется, да и нет нужды ворошить и возвращать пасквили письменников на бумагу, чтобы потрафить их лукавым честолюбивым побрехонькам...
        25 июля 1576 года Иван Грозный вошёл с войском в Польшу, наверное, уповая на скорую победу. Но настала в жизни русского царя череда неудач. Голодные годы, неурожай, чума, боярские козни, затяжная война с Ливонией, Швецией и Польшей, бегство удельных князей за рубежи, непосильные подати на крестьянах, две войны с татарвою, сгоревшая дотла Москва, пустая казна, бунты под Казанью, в Астрахани, на Волге, “лихие люди”, бродящие по дорогам и лесам, обнищание народа, дух стяжательства, овладевший дворянством, — всё это вместе взятое лишило русское царство бодрости духа, так необходимой для войны, и потому успех повернул на сторону Стефана Батория.
        Грозный торопился: ему казалось, что он ничего не успевает сделать, что намечалось ещё в юности. И вот ему уже сорок лет, умерла вторая жена Марья Темрюковна, за нею и третья — красавица Марфа Собакина, всё кругом обваливалось, крушилось, падало, меркло. Казалось, мир и не заметил появления Грозного и нового русского царства. Но Иван Васильевич и не догадывался, что ненавистники Христа, мировые ростовщики-процентщики уже разгадали тайну его появления и, испугавшись его могучей силы, затеяли против него европейский заговор, не жалея золота на уничтожение русского царства. Грозный, впав в уныние, наверное, и не подозревал, что уже исполнил задачу, возложенную на него Христом, — создал великое государство. И эта Россия, в которой мы живём, есть замечательное творение Грозного. Четыреста пятьдесят лет минуло, как нет с нами первого государя, много всего счастливого и ужасного пережила русская земля, а наши зарубежные недруги с прежним усердием строят козни, цепляют Русь за ляжки, как волчья злобная стая, пытаются завалить и окончательно растерзать этот странный народ и с воем отползают назад в аидову темь зализывать раны, эти насыльщики демона...

        ...Баторий закусил удила и не хотел слышать никаких переговоров о мире, на чём настаивал Московский царь, идя на уступки. Грозный как бы очнулся от военного жара, остыл, разглядел своё негодящее положение, разногласицу внутри государства, затяжное немирие с вельможеством… И если годом ранее Баторий искал с Москвою мира, теперь, неожиданно нарушив договор, через измену Курбского, взял Полоцк, желал заполучить Смоленск, Пензу, Новгород, Псков и вдобавок 400 тысяч венгерских злотых и прислал в Москву гонца за решительным ответом. Грозный, уязвлённый наглостью румынского князя, писал Баторию:
        “Мы, смиренный государь всея России, Божиею, а не человеческою многомятежной волею... Когда Польша и Литва имели также венценосцев наследственных, законных, они ужасались кровопролития. Ныне нет у вас христианства! Ни Ольгерд, ни Витовт не нарушали перемирия, а ты, заключив его в Москве, кинулся на Россию с нашими злодеями, Курбским и другими; взял Полоцк изменою и торжественным манифестом обольщаешь народ мой, да изменит царю, совести и Богу! Воюешь не мечом, а предательством, и с каким лютым зверством! Воины твои режут мёртвых... Наши послы едут к тебе с мирным словом, а ты жжёшь Луки калёными ядрами (изобретением бесчеловечным); они говорят с тобою о дружбе и любви, а ты губишь, истребляешь! Как христианин я мог бы отдать тебе Ливонию, но будешь ли доволен ею? Слышу, что ты клялся вельможам присоединить к Литве все завоевания моего отца и деда. Как нам согласиться? Хочу мира — хочешь убийства; уступаю — требуешь более и неслыханного; требуешь от меня золота за то, что ты беззаконно, бессовестно разоряешь мою землю! Муж кровей! Вспомни Бога”.
Войско Батория “ушиблось” о Псков, о мужество русского “воя”: три года простояв под его неприступными стенами, польский король запросил мира.


ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

        Царь Иван Васильевич был суров и вспыльчив, что дало повод назвать его Грозным. На самом деле он был справедливым, храбрым, щедрым в наградах и способствовал счастью и развитию страны.
Император Николай Первый

        ...Здесь некогда, задолго до нашей истории проходила другая история, о которой нет письменных известий, и есть только известия, извлекаемые от имён земли и воды.
И. Е.Забелин

1

        Беда историков, что они рассматривают судьбу Грозного, как жизнь обычного человека, ставя себя вровень с ним. А когда стоишь рядом, лезут в глаза всякие мелкие подробности, и цельный образ теряется в деталях иль ускользает вовсе, и тогда не приходит в ум, что царь — не обычный человек, как все мы — с бородой и усами, — не плотское ходячее создание, не дьявольское наваждение и прихоть упрямого человеченки, а венчан на царственное служение самим Богом, и значит, в нём есть нечто такое, сверхъестественное, что не поддаётся объяснению низкого ума и мелкой души. Он другой, пусть и тащит на себе воз грехов, но какой-то иной, из мистического мира. И ст’оит лишь понять и принять умом и душою эту инакость, как государь сразу рисуется возвышенным, не от мира сего; вроде бы из той же человеческой квашни состряпан, из того же житенного теста, что и прочие люди, но другими — Божьими — руками... Если выразиться высокими словами, до которых я небольшой охотник, то они, сказанные вслух, сейчас же встанут обиняком, будут выпирать из текста, но выразят сущность моей мысли куда точнее. Короче: Иоанн Васильевич — посланник небесный, он пришёл в мир в то самое нужное время, когда затребовала его Русская земля, и своим появлением сразу взволновал Европу, заставил зажмуриться, как от солнечной вспышки. Это не великий Александр Македонский, гениальный воин, что победным мечом исполосовал половину мира, взял с него дани, насладился войною, преизлиха пролил кровей, ударился о землю, как оборотень, превратился в орла и навсегда пропал в Гималаях, словно наснился, оставив по себе лишь отзвуки минувшего.
        Иван же Грозный — хозяин, строитель, преобразователь, но он же и воин; с ним некого рядом поставить не только из русских царей, но и из мировых властителей Средневековья, да и нового времени. Он мистический человек, необычный, и государство, рождённое его усилиями, тоже необычное, которое и поныне трудно понять и осмыслить, как оно возникло и с какой задачей родилось и что за народ населяет его. Из скифов выделилось много племён и народов, но все они со временем потухли иль измельчились, утратили героические задатки, свой “эпос” и смыслы бытия, сошли на задворки истории, быть может, дожидаясь лучших времён. Если очистить от шелухи сказок, басен, небылиц и злословия, от житейского мусора, что нагребли на нашего героя злоречивые звездобайцы, завистники, дворцовые угодники и чревовещатели, то станет понятно, почему монахи северного монастыря внесли его имя в Коряжемские летописцы как русского святого-страстотерпца и почему так высоко отзывался о Грозном русский император Николай Первый.
        “Иван Четвёртый — Богоизбранный, Богоданный, Боговенчанный царь, разумеющий царское предназначение, состоящее в служении Богу и ответственности его перед Богом не только за себя, но и за своих подданных”.
Был ли Иван Васильевич суров, как отзывался о нём русский император? Тут мнения разделяются. Недоброжелатели уверяют, что царь с младенчества был жесток. Другие полагают, что Грозный был излишне мягок, подпав под власть Христа, и своей податливостью натуры принёс России много неприятностей: дескать, не следовало миндальничать с удельными князьями, а дорезать ещё пять-шесть боярских родов, и тогда бы не случилось на Руси смуты 1612 года, когда Русская земля с великим трудом стряхнула со своей шеи наглых ляхов. Наверное, в отношениях с недругами он был суров, особенно в последние годы жизни. Но эта черта характера никак не умаляла положительные качества его натуры — доброту, щедрость, благородство и храбрость в бою. Он был настоящий воин и необычайно гордился своим происхождением, когда часто повторял, что в нём кровь императора Августа, Чингисхана, Александра Невского, Дмитрия Донского, деда — великого князя Ивана Третьего... Суровость как бы входила в ритуал средневековой верховной власти...
        Когда только принимался писать размышления о государе, я решил отчего-то, что у царя была короткая жизнь, и он потому не смог исполнить всё задуманное. Грозный умер в пятьдесят три года. Но у царя на самом деле оказалась долгая жизнь — целых пятьдесят три года, ибо в Средневековье народ жил коротко, и чёрный люд, и бояре, и великие князья. Все жили столько, сколько уготовил Господь; хотя одни жили в неге, со слугами, которые натягивали домашние тёплые носочки, кормили сдобными перепечами и осетриной; другие в это время питались житными колобами, запивая квасом из корчика и нежились не в пуховой постели, а гнули спину на борозде под палящим солнцем. Живёт человек столько, сколько уготовал ему Бог... Из судьбы не выскочить. На самом-то деле в Средневековье рано впрягались в трудовую лямку. В десять лет, отроком Иван Васильевич уже заседал в Боярской думе, вёл насущные государские дела, принимал послов, решал судьбы слуг и приказных. Наверное, мать Елена Глинская внушала сыну с малых лет, что придётся ему нести крест высокого царского служения и к этому тяглу надо готовиться заранее. В двенадцать лет воспитатель князь Иван Телепнёв уже брал Ивана с собою в поле и готовил в отроческом полку к военной службе, и когда Иван перерос длину меча и смог натягивать боевой скифский лук, великий Московский князь стал настоящим “воем”. А к концу жизни Иван Васильевич Грозный уже отслужил на вершине власти более сорока лет. И умер, когда русское царство заявило о себе в Европе и на Востоке. Его земли выросли почти в десять раз, а население перевалило за десять миллионов человек вместо двух миллионов, когда Иван Васильевич занял Московский престол. Какой ещё русский царь мог похвастаться такими успехами на службе России? Вот отчего Грозный так радел о потомстве, о сыновьях, что займут его место и не пустят Русскую Скифию в разор и распыл. Ему так хотелось, чтобы сыновья Иван и Фёдор пришли во власть, избежав судьбы отца, уже зрелыми мужами и, следуя наставлениям матери, не один раз переписывал завещание, чтобы при неожиданном обороте событий не угодить впросак, присматривался к опекунам, ибо хорошо помнил своё сиротство, сколько претерпел невзгод из-за алчбы жестоких временщиков, которые торопились выхватить из рук сиротины Московское княжество и разделить его на уделы по своим родичам.
        На всю жизнь запал в память случай с боярином Фёдором Воронцовым, к которому княжич благоволил по его кроткому характеру. И вот на Воронцова в сентябре 1543 года учинили “пред великим князем и перед митрополитом в столовой избе опекуны братья Шуйские да их советники шумный скандал”, возревновав, что князь слишком благоволит к Воронцовым богатыми посулами. Они, не обращая внимания на отрока, принялись боярина Воронцова мутузить, содрали с комнатного боярина платье, изорвали в лоскуты и с великим срамом и бранью повели через домашние сени на площадь, чтобы там и распорядиться его жизнью. Иван не однажды вспоминал, как те же Шуйские заточили боярина Ивана Телепнёва в темницу и уморили голодом. Но тогда Грозный был совсем мал, и горько рыдал он, не зная, как спасти дорогого ему человека, а неумолимые бояре Шуйские, пользуясь властью опекунов, лишь хохотали, кричали бранные слова, не обращали на отроча внимания... А слухи тогда гуляли по столице, что у Василия Третьего Ивановича не было детей и от первой жены, которую великий князь сослал в монастырь, и несколько лет Елена Глинская, литовская княжна, ходила “пустою”. И будто бы она забрюхатела от молодого красавца боярина Ивана Телепнёва-Челяднина... И вот сейчас Шуйские отнимали у юного князя его старшего друга и покровителя Фёдора Воронцова, “били его по ланитам, изодраша на нём платье”, и пытались сбросить с красного крыльца на площадь. Но теперь Иван уже не рыдал, а попросил митрополита и комнатных бояр братьев Поплевиных прекратить шумный скандал; те не ослушались и освободили княжеского любимца.
        И Грозный этого бесчинства уже не спустил “озорям”. Не успели боярин Воронцов с сыном отъехать на Кострому, куда по приговору Шуйских были направлены на службу, как великий князь якобы приказал натравить на принца крови Фёдора Шуйского собак. Так передают неверные бабки-шепчушки, чего, наверное, и не случилось в жизни, а была пущена небыль-сказка; дескать, царь ещё в отроческом возрасте был ужасно злобен, труслив и завистлив.
        ...Но вообще-то в Средние века к рождению наследника относились во всех европейских правящих домах с большой заботою и обычно с нетерпением ждали от жены мальчика, наследника, ходили по богомольям, по святым местам и знаменитым святым угодникам, держали баб-повитух, нянек и дородных кормилиц, и все молились в удельных сёлах, чтобы Господь даровал сына. И боялись чародеев, и колдунов, и колдовок, чтобы не сглазила демонова сила, не навела порчу, и если супруга из года в год таскала девочек, то считалась порченой, и властитель старался от неё освободиться, отправлял в монастырь. Хотя и Церковь ревниво смотрела за исполнением церковного правила (не дозволяла православному жениться более трёх раз), и митрополит был сильно недоволен ослушником, когда великий князь Василий Третий сослал неплодную супругу Сабурову в монастырь, где она и доживала свой век.
Прежде плодовитость жены считалась за великое счастие почти у всех народов, особым благоволением и милостью Всевышнего; если же супруга не могла родить, она терпела укоризны не только в семье и в глазах супруга, но и от односельчан; считалась порченой, дескать, на неё навели чары, околдовали, опечатали плодильню; если десять лет жена не могла принести ребёнка, то муж выгонял её к родителям, и несчастная женщина оставалась одинокой до конца дней: развод считался законным. Таково было этическое правило у большинства народов мира, за редким исключением. К каким только ухищрениям не прибегала женщина, чтобы обзавестись ребёнком и сохранить семью; иные любящие супруги годами ходили по святым обителям, по чудотворцам, чтобы молитвами святых угодников выпросить у Господа наследника и спасения своей души. “Господи, милостив буди мне грешному”, — молился Иван Васильевич со слезами, поминая смерть царевича Дмитрия. В такой неизбывной радости был, когда возвращался из Казани с победою над волжскими булгарами и встретил на полпути к столице нарочного с радостной вестью, что у него родился сын, и супруга, как и договаривались с Анастасией Романовной, назвала наследника Димитрием.
        Трёх жен свели в могилу умышленники. Первого сына, Дмитрия, утопили в Шексне, второй сын, Фёдор, — стеснённый умом, и отныне все надежды только на Ивана.

2

Курган разрыт. В тяжёлом саркофаге
Он спит, как страж. Железный меч в руке.
Поют над ним узорной вязью саги
Беззвучные на звучном языке.
И. Бунин

        Мало сохранилось свидетельств о характере русского царя. Время в Европе было суровое, кровь лилась рекою, пример неистового Савонаролы, инквизиция возбуждали желания, и казни на площадях столиц пришли на смену беспощадным боям римских гладиаторов. Палач с секирою в чёрной хламиде стал главным героем городской толпы, а мгновенный ужас при виде смерти тут же сменялся радостью от праздника жизни, ибо казнили по воле короля кого-то иного, кровавого вероломного злодея, нагло перешагнувшего закон и порядок. Суровость была главным качеством владетеля, чтобы держать народ в узде. Он и должен быть грозным, но не нарушать Божью справедливость.
Мы не знаем, как воспитывал своих детей Иван Грозный и наблюдал ли за ними вообще, ибо глядеть за отрочатами были приставлены комнатные слуги, дворцовая челядь, нянька-кормилица, боярыни и вообще множество народу, не считая десятков охранников, кто должен был доглядывать за детьми. Весь чин воспитания был расписан до мелочей, и родители обязаны были строго блюсти его, если жили со Христом.
        Порядок присмотра за сыновьями, конечно, охранял и царь. “Домострой” подсказывал родителям, как вести себя с сыном: “Любящий сына своего палки для него не пожалеет. Наказывай его в юности, чтобы он принёс тебе покой в старости. Если же смолоду не накажешь, то ожесточится и не покорится. Иоанн Златоуст учил: “Аще кто детей своих не учит воле Божией, то лютее разбойника осудится: убийца бо тело умертвит, а родители, аще не учат, то душу губят. Если не слушаются тебя твои дети, то не щади их. Как вещает Божественная премудрость: “Шесть ударов или двенадцать — сыну или дочери. Если же велика провинность, то двадцать ударов плетьми. Имеешь ли ты дочерей — держи их в страхе, чтобы оградить их от плотского; не будет посрамлено лицо твоё, если выдашь замуж непорочной и перед всеми похвалишься ею. Если же любишь сына своего, бей его часто, и тогда впоследствии порадует он тебя и хвалы удостоится от всех, знающих тебя. Не дай в юности воли чаду, но наказывай его, пока растёт. Иначе, огрубев, не станет слушать он тебя, и будут тебе от него огорчения великие и мука душевная, и скорбь немалая, и дома разорение, и богатства утрата, и укоры соседей, и позор перед недругами, и перед властями платёж, и злая досада (горькая обида). Как говорит русская пословица: “Кнут не мука, а вперёд наука”. А за дело побить — уму-разуму научить”.
        Нагляделся царь в детские поры на шумные застолья, когда князья Шуйские, упившись в братчине, вдруг теряли голову и вытворяли при гостях всякие дурные вольности. Эти попойки Иван Васильевич запомнил: эту развязность и гнусную брань Шуйских, тычки и угрозы в пиру, и, войдя в возраст, уже не терпел пьяных, скоро давал им от ворот поворот, гнал из-за стола или отправлял в студёную темничку на отрезвление или на правёж, где батожник вбивал палками смирение. Нет, Грозный не бегал от вина, не хулил медовые настойки, внушал, дескать, вино — это кровь Христова. Сам принимал пиво и меда, но в меру. Дескать, не виновато вино, а виновато пьянство. “Упивайтесь молитвой, постом и милостыней”, — любил повторять Грозный ближним своим, чадам и домочадцам. Он с юных лет жил по “Домострою”, как истинно русский человек, и эти закреплённые в веках житейские правила внушал супружницам своим, царицам. “А у жены отнюдь никогда чтоб хмельного питья не было: ни вина, ни мёда, ни пива, а пили бы бесхмельное пиво и квас и дома, и на людях. Винное упивание — погибель душе и телу, а имению тщета. Пьяницы царства Божия не наследят... Жена должна быть добрая, трудолюбивая, молчаливая — венец своему мужу. Добрая жена и по смерти спасает мужа своего, яко благочестивая царица Феодора...”
        Он и государством собирался управлять по древним обычаям, дошедшим из глубины веков не в летописях и судебных уложениях, написанных писарской рукою, но изустно, в народных поэтических преданиях, песнях и сказах, в красочных бывальщинах и старинах, былинном и песенном изложении минувшей жизни. Само народное предание подсказывало, как следует править народом, а государь должен подправлять и соблюдать народный обычай. Поэтому Грозный и тяготел душою, трезво поразмыслив, к чёрному люду, ибо у крестьянина многое практическое можно было взять в управление подданными, что пригождалось России. Не вина Грозного, что ему не удалось всё необходимое почерпнуть от крестьянского сословия себе в укрепу, когда феодальное дворянство и удельное княжество вооружились против венчанного на престол царя. Грозный, может, и не сознавал всей глубины внутреннего сопротивления, когда затеял по примеру Европы духовную брань, которая и затянулась на три века, до отмены крепостного права, а закончилась в 1917 году.
        За лжесвидетельство Грозный велел казнить сурово, но не смертельно. “Приказчиков и крестьян бити кнутом, а игумнов, попов и дьяков отсылать к святителю; а езда и прогоны, и что будет убытков в том деле, опричь истцовых исков взять на тех, которые двои речи говорят”.
        Грозный создал опричный монашеский орден, вовлекал боярских детей через молитву в то чувственное состояние, когда Иисусова молитва пожирает сердце целиком и очищает человека для благих деяний, приближает его ко Христу. Царь вроде бы обитал на земле, исправлял земные заботы, но мыслями, но потаёнными желаниями уже обитал в Небесном Иерусалиме, приглядев одесную от Христа наследное место, где бы по смерти воссели рядком и его сыновья: Иван и Фёдор. Ведь чувство сыновьего локтя надёжит и веселит. Образы близких и родных Грозного как-то не запечатлелись в летописях, словно запечатанные от внешнего взгляда в слюдяные ризы, и слабым таинственным отражением едва пробились сквозь века. И если что и оставалось в архивных свидетельствах, то было иль унижено клеветами, или уничтожено противниками Грозного. Дворянское сословие в середине восемнадцатого века, склоняясь от христианства в протестантство, под опеку мамоны, невольно отвернулось и от православной родины, окунулось в западные прелести, где Россией брезговали, а русских презирали, и, чтобы понравиться чужеземцам и обжиться в незнакомых уделах, дворяне даже отказались от родного языка и стали говорить на иностранном, думать по-французски, есть-пить и одеваться по новой моде. Но душу-то куда деть? И они, зачужевшие дети России, вернувшись после Наполеона из “неметчины” домой, стали потихоньку посматривать в сторону родины, заново привыкать к ней, жить её болями, её страстями, прижаливать чёрный народ, отряхая с башмаков налипшую пыль враждебной земли.
Только через четыреста лет мы начали понимать, как далеко Грозный опередил своё время, и как бы ни цеплялись современники за его царские порты, чтобы сбить государя с пути, но так и не могли удержаться в спопутчиках и остались далеко позади из-за своей враждебности ко всему русскому.

3

        ...Хочю жити в Переяславцы на Дунае, яко то есть середа земли моей…
                                                                                             Великий русский князь
                                                                                                                  Святослав

        ...В нашем представлении всё преображается самым неожиданным образом. Истираются из памяти племена и народы, чтобы освободить место в летописях и помянниках новым историческим лицам; исчезают города и реки, осыпаются плоскогорья, мелеют озёра, зарастают житницы, тускнеют жития святых, скудеют рыбою озёра и реки, а зверем — леса, скукоживаются поля, на которых бились славяне за свою волю, и белояровые их косточки всё глубже уходят в землю; забываются даты, числа, праздники, счастливые дни с близкими, истираются родные лица, звук их голосов, погосты, названия племён, мест, рек, озёр и городов, имена, дела и деяния. Увы, так забывчиво устроен мир. Когда Андрей Первозванный крестил Русь, Киев был крохотной крепостцою, в войске у Владимира Крестителя было, может, от силы человек сто, а то и меньше, садились за трапезу с князем пятьдесят-тридцать дружинников, ибо окружающие деревни — в две-три избы; столько печищан могли прокормиться с этой земли, да богатить князя с военной дружиною, потому каждый пришелец со стороны был лишним ртом за столом. При Иване Грозном брат его князь Владимир Андреевич Старицкий мог держать личного войска не более ста служивых. Да больше, пожалуй, по своим доходам он и не смог бы собрать в поход. А в нашем наивном представлении бродили по улицам Руси из кабака в кабак в поисках пития толпы заросших бородатых пьяных сермяжных мужиков в чунях, запинаясь о заплеванную бороду, дико озираясь, кому бы ещё набить морду да кто бы выставил на росстани бочку медовухи с оловянным корчиком… Так сочиняют русскую историю беллетристы. Грешен и я, наверное, не лучше исторических бражников представлял прежний русский мир. А откуда было знать-то его несмотря на всё любопытство, ибо русская жизнь в подробностях была заперта в чулане, а ключ от замка заброшен за синё море в тридевятое царство.
        В Полоцке при Иване Грозном было двенадцать тысяч жителей, а в Новгороде, бывшем когда-то столицей русского царства, самом людном городе Европы, — 27 тысяч человек, но Джером Горсей, наглый авантюрист, злопыхатель и заведомый лжец, сочинил в угоду английской королеве Елизавете, что в Великом Новгороде Грозный, упиваясь кровью невинных, покарал и зарезал до смерти более 700 тысяч взрослых и младенцев; мол, когда царь шёл через Псков, вся русская земля полностью обезлюдела, дескать, убитые валялись вдоль дороги, как дрова, и некому было хоронить трупы.
        Эти басни Джером Горсей, не имеющий ни стыда, ни совести, привёз в Англию королеве Елизавете, чтобы позже размножить на весь мир свои завиральни как один из способов ведения войны с неприятелем, тем более что этот враг — “барбар-дикарь и лесной недотыкомка, который и молится-то пню и колесу”. К сожалению, на таких бредовых измышлениях и выстраивается во многом летописная история человечества, когда мамона и гордыня довлеют над совестью, правдой и попирают Бога в душе. Из трясины лжи так трудно выбраться, что приходится искать какие-то единственно верные пути-перепутья, чтобы отыскать гати, тропы и переброды через болота и трясы нравственной погибели. Русский историк Иван Забелин подсказывает такой путик, которого отчего-то избегают учёные с русофобской начинкою: “Здесь некогда, задолго до нашей истории, проходила другая история, — пишет Забелин, — о которой нет письменных известий и есть только известия, извлекаемые от имён”.

        “Всё гниёт, только душа — вещь непременная”, — говаривали монастырские старцы, лелея в себе силу духа, и этому суровому правилу подчинил себя государь Иван Васильевич. Не знаю, как другие короли и императоры мира поклонялись своей родове, но Иван Васильевич чтил своих предков, ибо в жилах его текла не только русская и скифская кровь, но и заявляли о себе сербы и молдаване, немцы, греки, поляки, литовцы; вот это слияние разноплемённых качеств и сочинило из Грозного особенную личность, мало похожую на современников, и потому все, кто пытались написать образ Московского царя, терялись, не зная, как приступить к сочинению, чтобы не заблудиться в разбродице чувств.
        Грозный считал себя русским скифом, отростком древнейшего племени; он читал Гомера и Аристофана, Епифания, Страбона, Геродота, Гесиода, и все эти писатели с восхищением отзывались о скифах, считали их самыми прямодушными и меньше всего способными на коварство... Наш поморец Михайло Ломоносов, когда писал историю русского народа, изучил литературу древних и подал мысль, что герои Трои были русы-скифы. И верность его предположения была закреплена археологом Шлиманом через двести лет. Шлиман провёл в Трое раскопки кургана и обнаружил бесценные артефакты — “золото Трои”: братины, ковши, подвески, браслеты, фигурки зверей, гребни, украшенные резьбою (звериным стилем), которые и подтвердили в очередной раз, что современные русские и скифы-арии времён Трои — один славянский народ.
        Тут невольно вспомнишь легенду о “чуди белоглазой”, которая, согласно учёному измышлению, однажды якобы ушла в землю, и эту байку и поныне, нимало не усомнясь, тиражируют сторонники угро-финской теории, седовласые учёные мужи. Хоть бы к Михайле Ломоносову прислушались, шапку перед ним сломали. Это о нём однажды ёмко, уважливо сказал Пушкин: “Ломоносов — наше всё!” Так вот, Михайло Ломоносов ещё 260 лет тому, изучив исторические первоисточники, написал труд о происхождении русского племени и там же уведомил государыню Екатерину Вторую, что “чудь белоглазая” — это русы-скифы, пришедшие на Север от восточного Урала, народ воинственный, храбрый, верный слову, их нанимали в свои рати Великий Новгород и Великий Ростов. Была чудь белоглазая, голубоглазая, черноглазая, и земли этого племени простирались от Чудского озера до приполярной реки Печоры, а далее смыкались с Югрою, Карой, Ямалом и Пермью. Угро-финны перевалили Урал (Камень) через 240 лет после скифов и стали теснить славян Ростова Великого. Не брали в войско ни зырян, ни вепсов, ни лопарей, ни самоедов, потому как по быту и культуре они отставали от чуди на тысячу лет, но вот эти крохотные племена не пропали из потока народов, но отчего-то исчезла, провалилась в землю чудь белоглазая. Осталась лишь на Мезени деревенька Чучепала как напоминание о давнем сражении новгородцев с чудью... Пришла чудь — огромное племя — с Валдайской возвышенности, поселилась на пустых местах на Мезени и Печоре, в Перми и Приуралье, поближе к Ледовитому океану, сеяла жито и овёс, водила репу и редьку, охотилась за белкой . Да потому лишь исчезла с глаз, что растворилась в новом потоке русов, ибо она, чудь белоглазая — скифы, братья русов и сами русы... И вместе с чудью пропали и скифы, а может сдвинулись от калёной стужи новым кругом на Восток, чтобы там соединиться с алтайскими скифами и возвратиться к дедовым могилам? Учёные молчат... Тёмный лес — русская история, а пути народа туманны и неисповедимы, затерялись в глухих дебрях... Ну, как тут не вспомнить торжественные слова Блока: “Да, скифы мы!..” А великий воин Александр Суворов, словно подводя итог русского бытия на Валдае, в Московии и Гиперборее, воскликнул: “Быть русским — какой восторг!”
        При Иване Грозном завистливый взгляд Европы упёрся в Московию, и жадный рот перекосило от зависти, и потекли слюни, когда начитались английского лазутчика и “шпигона” Джерома Горсея о том, как несчётно богато русское царство, да сколько в сундуках Грозного злата-серебра, да преизлиха у его бояр драгоценных камней, да каких гигантских осетров, стерлядей и белуг поедают на трапезе, да паюсную икру хлебают столовыми ложками, будто кашу, а везут из Сибири возами меха соболей и куниц... И тут разгорелись еврейские ростовщики и стали подталкивать королевский двор к походу на Русь... И так ко времени пришлась мерзкая стряпня самодовольного Горсея... И нынче, как никогда прежде, алчный взор Европы раскалился на пространства России, а мы позволили католикам, протестантам и евреям в девяносто первом прикусить православный палец, и сейчас новые самозванцы добираются до нашего горла, и не столько “булатной сталью”, сколько покушением на русский дух, а где дух мёртв, там и плоть истлела преж времён, и похож тот человек на гроб повапленный. Ведь куда проще забрать в свои владения райские земли, пустующие по рекам Печора, Мегра, Сура, Ра (Волга), а после как бы между прочим поклонить под себя и Югру, и Урал, и зауральские замороженные тундры и суземки, по которым, будто жалкая плесень и пыль, рассыпался странный, безымянный, “неисторический русский народец”, который почему-то считает себя великим. И в этих разногласицах невольно подлаивают наши философы, борзописцы, ростовщики — “оруженосцы Кремля”, новое дворянское сословие, присвоившее себе аристократические привилегии, чутьистое на скорую выгоду, и вот, единясь в затее, мажут дёгтем национальные ворота, благо всяческой скверны у слуг “не наших” предостаточно.
        У наших предков было почтительное отношение к Руси, несмотря на тугу и нужу, и бесконечные войны с соседями за лоскут земли, а прежде всего — за волю, которая даром не даётся. И неслучайно при Иване Грозном возник летописный свод 1652 года, согласно которому “Россия — это самое древнее царство на земле, основанное братьями Словеном и Русом задолго до Рима и империи Александра Македонского, имеющее право на владения от Адриатического моря до Ледовитого океана”. Вот и тщательно скрываемые до последнего времени раскопы на юге Урала древнего города Аркаима, где тысячу лет до н. э. уже обитали русы-скифы, кочевники древней культуры. И эта находка позволяет новыми глазами посмотреть на пути кочевий русов и появление племени на Дону, Борисфене, на Валдайской возвышенности и в верховьях Волги. Где-то в начале первого тысячелетия н. э. русы-скифы в верховьях рек Северский Донец, Оскол и Дон создали “русский каганат”. В тех местах на священной реке Белой (Молочной) археологи раскопали развалины белокаменных крепостей; уже в седьмом веке н. э. там чеканили монету, была своя руническая письменность, найденные там артефакты говорят о родстве с пермской чудью (скифами), гиперборейцами — поморами Белого моря. Нынче нашлись охотники населить берега Ледовитого океана неким особым племенем, говорящим на своём языке, создают его язык, пытаются собрать в словарный свод, а в моём понимании — это и есть та самая чудь, растворившаяся в славянах. Любители-оригиналы приводят для подпорки своего “открытия” забытого племени слова “печище, селище, печищане”. Но это чисто поморские речения, бытующие в селениях и по сей день.

        Иван Васильевич был поэтом, как древние греческие мыслители, писал стихи, сочинял музыку, пел в церковном хоре; сохранились его акафисты и древние торжественные распевы. Душа Грозного жила не только молитвенными переживаниями, печалью от утрат родных людей, торжеством побед над врагами Христа, но и творческим напряжением, когда бессонными ночами отыскивались духовные истины, которым и стоило следовать.
        Я родился на северах близ Белого (Молочного) моря, на Мезени — реке, на путях в златокипящую Мангазею, в ту самую сказочную Гиперборею, откуда двинулись в мир былинные русские витязи; каким-то чудом я ещё застал вещих старух-колдовок, исполнявших древние распевы, бабок-шепчушек, которых привозили на царский двор к царю Грозному из Холмогор, с Зимнего берега и Онеги, колдунов-ворожеев, без которых ни одна деревенская свадьба не живёт... Приметы минувшей старины глубокой не оставляли нас ни на одну минуту, всюду преследовали по пятам, напоминая о тайнах русского племени, а мы, наивное дурачье, с испугом, замгнув глаза, бежали прочь, как от безжалостной погони. А историческое детство хватало за полы сермяги и не отпускало... Я легко могу представить, как жили во времена Грозного чёрные люди, ибо плотская жизнь на северах нисколько не изменилась, столь же суровая, как и прежде...
        Я думаю, что племенные знаки-символы окружали и царя, особенно когда заботы и роковые страсти держали сердце в постоянном сполохе. Их невозможно было миновать незамеченными, они являлись обожаемыми спутниками бытия вместе с восходом и заходом солнца и входили в саму сущность Православия. К национальным символам надо относиться бережно, не отпугивать, не пренебрегать ими. Ибо в родовых знаках и содержится мистический национальный корень, без которого и засыхает живое дерево. Символы мстят, когда их пытаются использовать на земле в корыстных (плотских, животных) целях. Вторая мировая война — это война свастики и орла против креста и звезды. Фашисты хотели присвоить символ ариев себе, не сознавая, что свастика покровительствует лишь людям любовным, солнечным, созидающим, но не разрушающим. Они хотели присвоить Бога, не соображая, что Вседержитель един для всех. Немцы, выросшие из славянских корней, мучимые ревностью, упорно хотят разлучиться со своим прошлым, изгнать из своей крови даже родовое напоминание об общем доме, как выдавливали из себя славянский язык. Но, увы, зовы крови невозможно притушить, да и каждая пядь германской земли (реки, холмы, леса, города) напоминает о славянах, живших в этих местах. Из-за этого мучительного раздвоения и живут в немецком народе бесконечные “тяга — отторжение” к русским... Это эгоистичные дети, отделившиеся от родителей и пытающиеся их забыть, постоянно предъявляющие к ним надуманный счёт.
        К сожалению, с завидным упорством обсекают, укорачивают русскую историю не только супротивники, но и наши умышленники — “западники”, кто с петровских новин отравился чужебесием, кто лишь в чужих землях чувствует тишь да благодать. Боже мой, сколько сил потрачено было, чтобы истереть очевидное лишь в угоду сладкоголосым европейским сиринам, сулившим не блага, но яда и ада. И лишь в крестьянстве, в ком Бог живёт по завету отичей, сохранилась русская дописьменная история с досюльных времён, о коих не помышляет, спотыкается наш иронический ум.
        “И неужели? — спрашиваем мы с недоверием, с трудом принимая искреннее слово о минувшем. — Ну, мало ли что понаписал наш любимый Михайло Ломоносов? Вот придумалось ему, что Европу по самую кромку Балтийского моря обживали славяне задолго до германских кочевых племён и что варяги, приглашённые на Русь править с южной Балтии, — это племя русов-венедов и наши близкие родичи”. И хочется верить, но пока не можем, ибо плотно окружены ложью и глухим молчанием, сквозь которые трудно пробиться здравой душе и пытливому уму. Русские, пожалуй, единственный в мире народ, от кого насильно, злоумышленно замурована родная история.
        И лишь наивный, “тёмный” простец-человек, не понимая наших терзаний, в своей углублённой, призакрытой жизни хранит историю славянского родства во всей таинственной пасмурной глубине. Вот старая крестьянка Ульяна Бабкина, не видавшая в своей жизни ничего, кроме своей деревнюшки под Каргополем, суземья и крохотного польца, лепила из глины кентавров, львов и баб-рожениц, и тех же баб-рожаниц и рыкающих львов вырубали из мрамора в Древней Греции, тех же кентавров и баб-рожаниц нашли в раскопах позабытых городов Малой Азии, Сирии, и Индии. Женщины-поморки с реки Мезени до сих дней вышивают бабу-рожаницу, древо рода, птицу Сирин, кентавров, свастики, кресты, звёзды — те самые символы, которые оставляли на глиняной посуде, в бронзе и золоте древние русы-скифы три тысячи лет назад. В застольях на моей памяти пели бабы “виноградьё красно-зелено моё…”. Меня постоянно тревожила мысль, откуда у поморок в песнях такие таинственные дали, какое-то виноградьё, чего мы и в глаза не видали, если вокруг нашей избы простирались бесконечные болота... Какой-то Дунай — то ли это святорусский богатырь, то ли это река в Европе, и откуда этот Дунай загостился вдруг за скудным столом у мезенских вдов? Марфа Крюкова — сказительница с Зимнего берега Белого моря, ещё после войны выпевала досюльные былины и старины о временах раннего Киева и Великого Новгорода, о хазарских нашествиях, о Дунае и поганом Жидовине, о Святом Владимире, русских богатырях и тем самым с лёгкостью подпирала собою двадцать веков; она хранила в уме народный эпос такой неисчерпаемой глубины и мощи, коему “Илиада “и “Одиссея” Гомера — лишь одна летописная страница. Вот сколь великая, многознатливая память была отпущена Господом мезенской бобылке!
        Эти же старины выпевали Ивану Грозному верховые старухи, доставленные в Кремль из Олонецкого края и с Окладниковой (Мезенской) слободки вместе с белыми кречетами.


ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

1

        Пять сыновей было у царя Грозного; трое убиты завистниками, четвёртый (Феодор Иванович) родился с “пасмурной” головою, пятый, Василий, умер в “пелёночниках”. А Иван Васильевич так хлопотал о наследнике, который пойдёт по стопам отца, но ненавистники деловито обсекали нить жизни, чтобы ни один не исполнил государский долг: топили во младенчестве, травили ядами, последнего (Дмитрия) зарезали в Угличе ножом — все эти ужасы Господь насылал Грозному на испытание — проверить Московского царя на святость. Грозный чтил заповеди Православия, и хотя трижды венчался в Успенском соборе (вынуждала судьба), но был однолюбом, был неутешно верен до конца дней голубице, ангелу души, царице Анастасии Романовне.
        А в чёрном народе Руси сочиняли о Грозном много побрехонек, сказаний, быличек, историй и сказок, но ни в одной нет даже намёка о любовных похождениях царя, которые бы роняли образ Грозного, хотя в крестьянском фольклоре это подробно описанный сюжет об альковных приключениях европейских королей и принцесс, папских легатов и деревенских попов. А казалось бы, чего не добавить чарку медовухи в потоки гнусной лжи, чтобы потекло по усам, да и в рот угодило? Не мужик, что ли, Иван-то Васильич? По-другому сколочен, чтобы на молодуху не обзариться? Хотя, наверное, были у Ивана Грозного девицы благородного звания, и он похаживал к ним, когда вдовел, и этого не скрывал, но под венец не звал — не положено.
        Взять хотя бы ту же Василису Мелентьевну; но в тех отношениях проглядывает какая-то русская народная поэзия...
        Душа Грозного желала пустыни, кельи, монастырского уединенья, тихой монашеской обители, чтобы обрести “малу зарю света Божьего”, а ум горел волею и подвигом, метался меж множества государевых дел, требующих срочных забот, когда великое и святое невольно погружается в пучину равнодушного бытия... В Москве мутили воду бояре, снова тайно сбивали войско на Грозного; в Ливонии немцы опять сбегались в стаю, подбивали в союз шведов; польский король Стефан Баторий, захмелев от побед, отказывался от мира и домогался Смоленска. А в Александровской слободе жизнь как бы уснула в монастырских молитвах, отлучив все людские страсти по-за стены: столица никак не хотела сочиняться в медвежьем углу.
        Слава Богу, царевичи были возле. Старший, Иван Иванович, весь в отца, рослый, рыжие волосы копною, мелкая шерсть под губою уже сбивалась в кудрю, в голубых глазах — сама кротость. Государь любил Иванца, но особенно не подавал вида, чтобы не обидеть младшенького, Феодора; тот был видом в мать, но слегка зачарованный, живущий как бы отдельно от всех, в своём мире, с неясной тихой улыбкой на устах.
        Царевич Иван трижды ходил под венец, но потомства от него царь не дождался. Как и все прочие дети Грозного, Иван и Феодор не запечатлелись в летописях, а свидетельства о царевичах были противоречивы и не коснулись частностей судьбы. Одни очевидцы утверждают, что Иван Иванович наружностью был красив, весь в отца, характером мягок, религиозен, имел глубокий начитанный ум; в нём был виден будущий государь. Другие же утверждают, что царевич Иван якобы был, как и отец, блудодей и развратник, “насиловал каждую девушку, какая поглянется, был буен во хмелю и драчлив, строптив, неуступчив, постоянно вступал в дрязги с отцом, не угодничал ему, желая иметь верх во мнении, отчего и вспыхивали ссоры; одна из них будто бы и кончилась бедою, убийством наследника”. Будто бы шёл разговор о Ливонии, Русь устала от долгой войны, казна оскудела, и Грозный подумывал о перемирии, а царевич настаивал на новом походе. И тут царь якобы вспыхнул и в раздражении метнул царский посох в сына, и пробил голову осном; царь обнял окровавленного Ивана и, в безумии от содеянного, зарыдал (вот эту придуманную сцену и написал художник Репин. Либералы и демократы решили, что Репин гениально изобразил “содомита и развратника” Грозного; другие, поклончивые ко Христу, — отвратительно и бесстыдно; с последним мнением согласен и я).
        Мог ли Иван Васильевич вспылить и ударить царевича? Наверное, мог, и подобных примеров в мировой истории множество. В большинстве случаев из принципа великой идеи. В письме к Курбскому Грозный пишет, отсылая князя-изменника в историю: “Вспомни же величайшего из царей Константина, как он ради царства убил собственного сына!” Письмо было писано задолго до случившегося в Александровой слободе, но можно предположить, что подобное было бы возможно, когда от жестокого “наказания родной кровинушки” зависела бы судьба отечества. И Грозный привёл этот случай и подобное ему происшествие с Давидом: царь положил под меч сотни навусеев, не покорившихся ему сразу, казнил слепых, глухих, стариков и детей и не понёс кару от Господа за злодеяние. Но стоит поразмыслить над этическим законом того времени, когда общее — родовое, племенное и государское — понимались выше личного и семейного. Действовал суровый нравственный порядок: дети безусловно покорны своим родителям.
        Я сомневаюсь, что Грозный мог убить своего сына даже в состоянии аффекта, ибо ни одна летопись не доносит до нас случая, когда бы Иван Васильевич лишил кого-нибудь “живота”, настолько он был поклончив Господу и неизменно исполнял меру своей власти, данной от Бога, не переступал её, смиряя натуру.
        Иван Васильевич по своей природе был вспыльчив, но мягок: сколько нравственных сил понадобилось ему, чтобы после длительного расследования приговорить тётку Ефросинью к казни! Не тот он был человек, чтобы мог превратиться в исчадие ада, исполнить ту роль “вурдалака”, которую уготовили царю бояре и английские протестанты-интриганы. Ведь на их глазах король Генрих Восьмой казнил сто тысяч простолюдинов, и никто из британцев не возмутился, но смиренно продолжали идти на заклание. (После того будут миллионы убитых в Индии, Африке и Америке, и каждый английский фунт стерлингов будет густо орошен кровью).
        Достойным той кровавой эпохи был дед царя, великий князь Иван Третий, суровый, немилостивый, с тяжёлой рукою; вот его-то новгородцы за жестокое покорение русской республики, когда московиты побили десять тысяч воинов монастырской кованой рати на реке Шелони, и прозвали Грозным. И невольно, но вернее, сознательно, с умыслом, московские историки совместили (спутали) образы двух Грозных, и судьба деда, его властная воинственная, безжалостная натура как бы спряталась за внука. Хотя именно Иван Третий своей волей собрал в кулак Московскую Русь, с боями подобрал под Москву не только новгородскую вольницу, но и Псков, и Тверь, Киев, Суздаль и Владимир, Ярославль и Вологду, усмирил Подвинье, Вятку и Пермь, реку Печору, заложил основание будущего Московского царства, которое при внуке его, царе Иване Васильевиче, простёрлось до Тихого океана... Да, Иван Третий был грозен, шатался в вопросах веры, сжигал еретиков в деревянных клетках, был немилостив даже к ближайшей родне (к жене Софье Палеолог и сыну Василию), не терпел и малейших возражений, и всё-таки это он вымостил фундамент великой Руси. Внук же его, богомольник Иван Четвёртый, оказался полной противоположностью деду. Царь Иван IV Грозный боролся с еретиками, порвал всякое общение с католиками, иудеями и протестантами, был неукоснительно строг в вопросах Православия, не терпел “жидовской ереси”, возгласил русский народ самым великим в мире. Вот за это и набычилась на него Европа, и принялась злобно лаять на “северного медведя”.
        И вот царевич Иван Иванович скончался на девятый день, но как это случилось и что послужило причиною смерти, через много столетий невозможно представить. Да и свидетелей трагедии на то время не оказалось, всё через два года сочинил германский “шпигон” Генрих Штаден, его воспоминания дополнил писатель Карамзин, а “украсил” в картине маслом художник Илья Репин. И тут пошла писать губерния, кто во что горазд...
        Но почему в ту минуту никого не было рядом — ни челяди, ни комнатных бояр, ни стольников, ни охраны? Для какой нужды в покоях Грозного оказался авантюрист Штаден? Кого он толмачил и отчего промолчали летописчики? Или подробности убрали позднее?.. И почему Иван Васильевич никого не осудил в отравлении любимого сына? И если не было дознания, тогда с чьих слов писал авантюрист Штаден, и вдруг все поверили именно ему? Государь к тысяча пятьсот восемьдесят первому году уже тяжело болел, не мог самостоятельно ходить, в покои его приносили в креслах, от отложения солей худо слушались руки, не подчинялись закостеневшие спина и шея, а каждое неосторожное движение вызывало нестерпимую боль. Судя по ручью крови, удар посохом пришёлся в височную кость и оказался настолько сильным, что царевич упал и потерял сознание; рана должна быть глубокой, колото-резаной, нанесённой посохом тычком, но когда болит плечо, предплечье и позвоночник, когда всё недвижное тело закостенело и не повернуть головы, ударить полутораметровым посохом из кресла, выцелить и “промзить” висок осном практически невозможно. Если и хлестнул Грозный сына Ивана, то ратовищем наотмашь, и тогда должна бы остаться полоса через всю щёку. Но это всё догадки мои, а таких предположений, наверное, были многие сотни.
        И нельзя исключить несчастный случай, внезапную вспышку гнева из-за множества неоконченных дел, а хвори совсем прижали, и множатся неурядицы, “котори” с Боярской думою, наверное, почуяли удельные близкий царёв конец. Да и сам Грозный понимает, что мало осталось земных дней и надо готовиться к уходу. И ни один из домыслов не приблизил нас к истине: а что же случилось на самом деле в Александровской слободе 16 ноября 1581 года? Но Карамзин через сотни лет припустил из уст умирающего какой-то слащавый лепет, извиняющий отца (как в современном кино), отчего читатель должен был прослезиться. Ведь с внезапной смертью царевича случилась трагедия, страшное событие, напрочь изменившее ход русской истории.
        А Репин слепил из царя какую-то дряхлую лысую куклу Бабы Яги — костяной ноги из детских сказок, нелепо сидящую, с безумно вытаращенными глазами, а сын в позе кающегося римского патриция лежит на груди отца, взведя очи горе, и размышляет, как поступить далее, стоит ли помирать... Подробности драмы, да и сам облик были не нужны Репину. Искать правду в картине нелепо. Живописца волновала (как признавался позднее Репин) только кровь... Вид крови вызывал в Репине сердечный трепет, жгучий интерес и особенную приязнь к древним иудейским предкам... На самом деле художник передал на полотне своё отвращение к русскому царю... И потому вся картина оказалась нелепым фарсом, не передающим историческую правду события, которую, увы, никто уже не узнает...
        Карамзин, со слов которого была сочинена эта картина, наверное, знал или догадывался о причинах гибели царевича Ивана, но вынес на суд истории свой литературный сюжет, подсказанный масонами-мартинистами Симбирска и Н.И.Новиковым.
        Уроженец Симбирской губернии Николай Михайлович Карамзин в ранней юности вступил в масонскую ложу “Златого Венца” учеником. “Я был обстоятельствами вовлечён в это общество в молодости моей”, — писал Карамзин впоследствии. Видимо, сам воздух Симбирска хранил коварные плевелы разрушения государства и отрицания царской власти, и они рано, глубоко обольстили душу юноши, увлечённого науками. (“Всё народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не славянами...” — внушал масонский катехизис.)
        ...16 ноября 1581 года царь писал из Александровой слободы боярину Никите Захарьину-Юрьеву и дьяку Андрею Щелкалову, что не сможет приехать в Москву из-за болезни сына: “Которого дня вы от нас поехали и того дни Иван-сын разнемогся и нынече, конечно, болен, и ето мы с вами приговорили, что было нам ехати к Москве в середу загоговевши, и нынече нам для сыновни Ивановы немочно ехати в середу, нельзя... а нам докудова Бог помилует Ивана-сына ехати отсюда невозможно”.
        Через три дня царевич Иван Иванович умер. Несколько дней царь не мог успокоиться, не ел и не пил, рыдал перед иконою. Так, неожиданно скончавшись, сын вскоре забрал с собою отца.
        (В 1963 году была проведена экспертиза останков царевича. Содержание хлорида ртути, мышьяка и свинца в его останках превышало предельно допустимую норму в 32 раза. Сохранилась прядь ярко-жёлтых волос, признаков крови и повреждения височной кости не обнаружено. Иван Иванович, по всей вероятности, был отравлен. И потому спешно был составлен боярами драматический сюжет с убийством и запущен в народ. Столько же яда содержали и кости царя Грозного.)
        В тысяча пятьсот восемьдесят первом году Иван Васильевич вместе с сыном Феодором, царской казною и “святостями” окончательно вернулись из Александровской слободы в Москву.

2

        После внезапной смерти сына, когда, казалось, обрушился весь мир для Грозного, как пишут историки, у Ивана Васильевича зародилась мысль отречься от престола. Может, это очередная завиральня, мечтание блудного закопёрщика? Может, самодержец действительно упал духом, устал бороться с владычными, да и отравное зелье, о чём царь, наверное, догадывался, исподволь уже давало о себе знать…
        Для отравления использовалось верное средство — соль ртути, полученная выпариванием. Порошок без вкуса и запаха; если хотели выдать отравление за тяжёлую болезнь, то добавляли малыми дозами в еду и питьё. Человек хирел, его слабило, тошнило. Для мгновенной смерти хватало несколько миллиграммов соли. Порою к соли ртути добавляли мышьяк, который пользовали в основном древние отравители. При дворе венецианских дожей содержали мастеров-отравителей. Пяти-шести капель жидкости без запаха, вкуса и цвета водного раствора мышьяковой кислоты с добавкою трав хватало, чтобы отправить жертву в мир иной. Человек постепенно терял силы, аппетит, его мучила жажда. Этим ядом был отравлен Римский Папа Климент XIV.
        Сквозь написанное враждебной рукою трудно продраться, каждое слово с потаённым смыслом приходится держать под прицелом, чтобы не угодить впросак. Е.А.Соловьёв, уверенный в истинности своих знаний, пишет: “Созвавши бояр, Грозный сказал им торжественно, что ему, так жестоко наказанному Богом, остаётся лишь кончить дни свои в монастырском уединении, что меньший сын его Феодор не способен управлять Россией и не мог бы царствовать долго, что бояре должны избрать государя достойного, которому он немедленно вручит державу и сдаст царство”.
         Что смущает меня в этом монологе? Соловьёв не сообщает, что царь был отравлен и смертельно болен, но мог не знать этого и не хотел знать, или старался скрыть правду от общества, переписав историю с царём Грозным на свой лад. Но бояре XVI века, затеявшие новую дворцовую сумятню, польские, английские авантюристы и лазутчики не только догадывались о близкой кончине державного, но и готовились к захвату дворца, и европейские “синклиты”, конечно же, были поставлены агентами сыска в известие о скорой смене власти. А Борис Годунов, претендент на трон, главный смутитель и интриган, затейщик заговора вместе с Богданом Бельским, конечно же, слал английской королеве Елизавете уведомительные письма через купца Джерома Горсея о близящихся переменах в царском дворе. Эта переписка велась под большим секретом, и даже Горсей (наверное) не знал её сути.
        Горсей был не только коварный делец и “человек мира”, но и ловкий шпион, “ловец нужных людей”, похвалебщик и проныра, каких ещё поискать, и когда опасность нависала над его головою, он успевал, заручившись поддержкой Годунова, ускользнуть от палача, чтобы через год снова появиться в Москве с тайным королевским поручением. Утверждать не берусь, но, вероятно, в отравлении Иоанна Васильевича и сына-царевича сыграли свою изуверскую роль подданные английской королевы. Во всех странах отравление считалось по закону того времени самым тяжким преступлением. Римское право находило в нём совокупность убийства и предательства и приравнивалось к колдовству. В судебных кодексах XIV века отравители заслуживали самой страшной казни: мужчины подвергались колесованию, женщины — мучительным пыткам с последующим утоплением. Но, несмотря на жестокость наказания, в борьбе за власть яды становились страшным тайным оружием, которому не видели замены.
        Выглядит подозрительно странно, что на заседании Боярской думы Грозный так легко отказывается от царской короны, за которую воевал сорок лет. Он ведь только что переписал завещание в пользу сына Феодора Ивановича! Или это очередное лживое сообщение Соловьёв придумал, чтобы умалить образ государя якобы его постоянной игрою, театром, шутовством, насмешками над подданными? Наверное, в действительности и не было царского обещания покинуть московский престол?
        Хотя посол иезуит Поссевино, посетивший Московского царя в это печальное время, пишет: “Я нашёл царя в глубоком унынии. Его пышный некогда двор казался смиренной обителью иноков, говоря чёрным цветом одежды о мрачности души Иоанна”. Но у Иоанна Васильевича ещё был сын Феодор, в Угличе подрастал отрок Димитрий; решительность и пылкость в Грозном, может быть, и приугасли от хворей, и усталость пригнетала, но не потухали смыслы борьбы за угасающую ветвь Рюриковичей; не в характере царя было оставлять своих подданных на произвол судьбы, чтобы по смерти отдать Русь на растерзание еретикам. Но борьба за престол снова накалилась, близилась к разрешению, враг шёл приступом, и царь, наверное, полагал, что терпит поражение, ибо сопротивление его новинам нарастало со всех сторон и становилось порою невыносимым. Вот и любимый сын Иванейко, которому вроде бы преподал все нажитые знания, так неожиданно сгас, покинул отца в одиночестве на семи ветрах, на взглавье Московской земли... И невольно тут взмолишься и восплачешь: “Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешнаго!”
        И семья вся поодинке истлела, вроде бы и на глазах была, постоянно возле, а ни одного слова родного не вспомнить, осталась от племени одна дорогая плывучая “стень” да Фёдор-сын — красивый мальчик, Божие дитя, которому придётся править Русской землёю, да последыш, сын Димитрий, что теперь в Угличе с матерью Марией Нагой, когда-то ещё нальётся силою....
* * *
        Как случилась такая несправедливость, что всё, известное о Грозном, или почти всё — из ложных ненавистных уст, писано людьми с дальним “прицелом” и дурным умыслом, чтобы подчеркнуть неумение царя управлять страною, “ничтожность” его крохотного ума, граничащего с психопатией. “Да мог ли Грозный, — думаю я нынче, — даже в шутку объявить боярам, что отказывается от власти, де, отдаю правление, берите в руки и передайте тому, кто гож для подобной службы?..”
        Да я вовек не поверю подобным речам царя, положившего живот свой на святое служение отечеству! И как тут снова не вспомнить великого князя Владимира Мономаха, от которого и перешли царские “святости” Иоанну Васильевичу.
        ...Мономах вступил на великий престол в шестьдесят лет, но был ещё бодр и крепок. Половцы не смели при нём тревожить русскую землю. Правдивый и набожный, добродушный и воинственный — таким остался Мономах в памяти современников и таким вошёл в историю, и Иван Грозный пытался повторять его в своих поступках. Был Мономах правосуден, не давал слабого в обиду, сам на княжеском дворе вершил суд. Казалось, исполнилась мечта Ярослава Мудрого, чтобы великий князь заменял для младших удельных князей любящего, но строгого отца. Владимир Мономах чтил духовенство, был глубоко проникнут Евангельским учением, постановил, чтобы заимодавцы не стригли должников, как баранов, но взимали разумные “лихвы”. Грозный, почти во всём следуя Владимиру Мономаху, вообще запретил под страхом сурового наказания “давать деньги в рост, а хлеб с присыпкой”, ибо в этом видел отказ от Христова завета — быть милосердным.
        “Дети мои или кто иной, — научал Мономах, — прочитав эту грамотку, не посмейтесь, но примите её в сердце своё. Прежде всего, ради Бога и души своей, страх Божий имейте в сердце своём и милостыню давайте неоскудную. Это начало всякому добру.
        Тремя добрыми делами можно от греха избавиться и Царствия Божьего не лишиться: покаянием, слезами и милостыней. Не тяжкая эта заповедь, дети мои, Бога ради, не ленитесь, молю вас, не забывайте этих дел. Ни одиночество (отшельничество), ни монашество, ни голод (пост), чему подвергают себя некоторые благочестивые люди, не так важны, как эти три дела.
        Если не всё поучение примем, то примите хоть половину. Пусть Бог смягчит ваше сердце, проливайте слезу, о грехах ваших говоря: “Как разбойника и мытаря помиловал Ты, так нас, Господи, помилуй”. И в церкви это делайте, и спать ложася. Когда на коне едете, говорите мысленно: “Господи помилуй”. Эта молитва всех лучше.
        Всего же более убогих не забывайте, но по мере сил кормите их. Сироту и вдову сами на суде по правде судите, не дайте их сильным в обиду. Не убивайте и не позволяйте убивать, хотя бы и заслуживали они смерти, не губите никакой христианской души.
        Когда речь ведете о чём, не клянитесь Богом, не креститесь, нет в этом никакой нужды. Если же придётся крест целовать (давать клятву), то прежде подумайте хорошенько, можете ли сдержать клятву, чтобы, нарушив её, не погубить своей души.
        Епископов, попов и игуменов почитайте, любите их по мере сил, заботьтесь о них, чтобы они за вас молились.
Более же всего не имейте гордости ни в сердце вашем, ни в уме: мы все смертны — сегодня живы, а завтра в гробу. Всё, что даёт нам Бог, не наше, а поручено нам на короткое время. В землю сокровищ не зарывайте, то великий грех. В дому своём не ленитесь. Леность всему худому — мать: что знаешь, то забудешь, и чего не знаешь, тому не выучишься”.

3

        До 1581 года царь жил в Александровской слободе, наверное, не оставляла его мысль устроить здесь русскую столицу-крепость: место потаённое, погрузившееся в глухие суземки, намоленное Заволжье, где за каждой холмушкой — скит или святая обитель, куда от Москвы попадать уже тяжело, здоровье не то. Двадцать лет поднимал стольный город, думал отсюда в последние сроки податься в монахи, а там и на вечный покой. Вот и пономаря дорогого Григория Лукьяновича Скуратова-Бельского не стало, и сына Ивана — ушёл следом, нет дорогих сердцу близких людей, с кем вдохновенно было подниматься под колокола. А ступеньки выложены по прежнему монастырскому уставу, чтобы ходьба под звоны была тяжкой и шла в молитвенную услугу, особенно иноку в больших годах. А прежде, пока был жив Григорий и не пал от поганых ляхов на крепостной стене, каждое утро было душе за счастие, с каким волнением поднимался царь по изгибистой лестнице, подметая узкие ступени монашеской долгополой рясою, слыша позади притаённые шаги пономаря и двух сынов-отроков. Утирая лоб, любовно вглядывался с колокольни в пристенки крепости, где вологодские плотники ладили новые службы, весело перетюкивались топорами. Завидев государя, крестьяне сбивали шапки, кланялись земно, ждали, когда заговорят звоны, примутся голосисто петь и толковать о Божьем, чего постоянно ожидает тоскующее сердце... И подхватывает государь ещё неподатливое, остывшее за ночь жесткое ужище, перебирает в пальцах льняную мохнатую вервь, какое-то время пережидает, подслушивая в себе отклика, Божьего гласа, де, не пора ли начинать, оглядывается на пономаря, стоящего на звонах; Малюта согласно кивает, дескать, пора, переводит глаза на царевичей, что застыли на подголосках... И пошёл первый глас, словно ухнула царь-пушка...
        Боже мой, незабытны те счастливые минуты, когда жизнь была ещё в полноте, и казалось в те утренние тихие минуты, сбудется всё, что загадывалось. А родные люди куда-то незаметно удаляются, меркнут по-за лесами, и нет такого волшебного посоха, чтобы остановить время. И даже жезл Иоанна Богослова бессилен, чтобы догнать родные души и повернуть назад...
        Как гласит предание, жезл был дан Иоанном Богословом преподобному Авраамию, которым инок сокрушил идола Велеса, и на месте капища был воздвигнут в Ростове Великом Богоявленский Авраамиев монастырь. Грозный, собираясь в очередной поход на Казань, взял с собою этот победный жезл, и осенью 1552 года татарская столица пала. В честь победы над Казанским царством и в благодарность за чудесный жезл на деньги государевой казны и был поставлен Богоявленский собор.
        Боже мой, какое счастие испытывал Грозный, когда взбирался на колокольню и посылал басовитый медный голос в небо, прямо к подножию Христа. Но вот и эта радость обсеклась, закрылись разговоры с Господом, когда ушёл Иванейко. Как стремительно сразу сжалась, заузилась жизнь; был вроде бы подовый горячий хлебенный каравай под рукою, лишь откусил от него, а остался один черствый ломотёк мышке-норушке гоститвою...
Чтобы не вить круги над уже сказанным выше, приведу выдержку из достойного труда Сергея Фомина “Правда о первом русском царе”:
        “Это первый царь на Руси, который воспринял наследие православной Империи ромеев (Византийской) и на деле реализовал концепсию “Москва-Третий Рим”:
        –расширил пространство нашей страны до сегодняшних пределов, присоединив к России Казанское, Астраханское, Сибирское ханства, Ногайскую орду (Заволжье), Пятигорье (Северный Кавказ); утвердил русскую власть в бассейнах рек Волги, Камы, Урала, Оби и Иртыша;
        –разгромил оккультный Ливонский орден в Прибалтике, остановил германскую агрессию в нашу страну;
        –отразил наступление на Россию Швеции, Англии, Литвы, Польши при участии венгерских и немецких войск, крымского хана, Османской империи;
        -разгромил “ересь жидовствующих”, соблюдая в чистоте Православную веру: способствовал прославлению Александра Невского, Михаила Черниговского, Муромского князя Петра и княгини Февронии;
        -инициировал и принял непосредственное участие в строительстве десятков монастырей и сотен храмов по всей России;
        -ввёл книгопечатание на Руси и православное образование;
        -создал кадровую армию, почту, пушкарский приказ, земское самоуправление;
        -были основаны, перестроены и укреплены около 300 городов, слобод, посадов, острогов и станиц”.
        Последний город, созданный волею царя Грозного, был мой родной Архангельск. О нём скажу подробней. “В связи с угрозой нападения Швеции царь Иван Васильевич 4 марта 1583 года подписывает указ, поручающий московским воеводам Петру Афанасьевичу Нащокину и Алексею Никифоровичу Залешанину-Волохову в кратчайший срок построить на мысе Пур-Наволок крепость... “Город делать на том месте и по той мере, по росписи и чертежу, какову есть роспись и чертёж к вам прислали, наспех, теми посошными людьми, которую посоху к тому городовому делу есмя указали...” В 1584 году, который и считается годом основания Архангельска, воеводы спешно, одним годом поставили город вокруг Архангельского монастыря, острог с двойными рублеными стенами, башнями и воротами на север, запад и юг, окружённый рвом. Напротив крепости на двинском берегу была построена корабельная пристань. Кроме резиденции воеводы и Михайло-Архангельского монастыря, в крепости находились холмогорские и московские стрельцы. Под её стены перевели торговые фактории англичан и голландцев. В 1587 году сюда были переселены 130 семей из двинских посадов и волостей, “образовавших Новохолмогорский посад. 26 марта 1596 года новый город на Двине был назван Архангельским городом”.
* * *
        Я взялся писать не художественное полотно, когда вольно работает воображение, образы и человеческие типы сочиняются из озарений, душевной памороки и вспышек страстей, а сама мысль улетает в заоблачные выси, оттуда и доставая нить повествования, картины жизни и затейных чувств; не создавал и философский трактат о Грозном, чтобы преподать читателю своё видение былого, и не исследовал судьбу русского царя, но решил как бы представить поминальные размышления о царе Грозном в те минуты, когда Иван Васильевич ещё лежит под образами, но не может возразить, ибо остылые уста недвижны, и не может обрадоваться русский царь ласковым, похвальным словам; ведь при провожаньице в последний путь плохо не говорят даже ярые недруги, столпившиеся у одра. Но как продраться сквозь пучину лжи и не захлебнуться, не утонуть в потоке навязчивых “ругачских” слов, на которых невольно брезжит плесень вражьей ненависти?..
        Вот моё поминаньице о Грозном завершается, но не покидает чувство стыда. Как можно было так люто ненавидеть державного, чтобы в порыве озлобления забыть Христовы наставления о милости к ближнему? Именно с этой заповедью и жил царь, прощая даже неистовых недругов, находя и для них покаянные слёзы. Самовластники именно в непреходящей ненависти к самодержцу и черпали силы, но меня не оставляет недоумение, где Грозный-то черпал мужество, терпение и мощь, чтобы противиться тайной “окаянной силище”? Он был избранником Христа, его холопом, и эта преданность Господу и составляла богатырскую сущность царя, которую скоро разглядел чёрный народ и воспел государя в сказаниях, былинах и песнях.
        Герои и гении рождаются всегда неожиданно, и своей величественной фигурой совершают историю.
И вокруг таких выдающихся людей вьются проходимцы, авантюристы всяких мастей, прохиндеи, мошенники, пасквилянты и самые злокозненные люди без Бога в душе, ловцы удачи, кому совесть — лишняя помеха. Подобные люди роем облепили русского царя особенно в последние годы его жизни, слетелись к московскому престолу и давай сочинять побасёнки, одна злее и пошлее другой. Они-то и запечатлелись прочно на века в русской истории, и никто из государственных властей не дал им укорота, но лишь при всяком удобном случае ссылались на их воспоминания, как на истину и Божескую правду. Вот и нынешние учёные ссылаются на их свидетельства: Гваньини и Одеборн, Майерберг, Герберштейн, Олеарий, Поссевино, Флетчер, Масса, Шлихтинг, Штаден... Близко наблюдавший Ивана Васильевича после смерти царевича Ивана папский легат Антонио Поссевино в августе 1582 года писал в отчёте Венецианской синьории о предположениях и слухах, что “Московскому царю жить осталось недолго”. Так и случилось. Государь скончался через два года на 54-м году жизни.
        Исаак Масса не упустил подходящего случая и плеснул на память Грозного изрядную ложку дёгтя, дескать, “Московский царь вознамерился опустошить всю страну и истребить свой народ, т.к. знал, что ему осталось недолго жить, и полагал, что все будут радоваться его смерти”.
        По словам Петра Петрея, “перед самой кончиной Иван Грозный имел мысль перебить несколько тысяч пленных из Швеции, Финляндии, Ливонии, Польши и Литвы, если бы Бог не спас их, наслав на Грозного неизлечимую болезнь; ему не помогли ни лекаря, ни снадобья; он вёл жалкую жизнь, лежал в беспамятстве, не ел и не пил, несколько дней не говорил совсем, лежал, точно немой”.
        Фантазии Петрея безграничны и бестрепетны, не смущают проходимца ни убожество мысли, ни пошлость, что обычно владеет человеком мелким, без искры душевного чувства, без крохи писательского дарования и капли трезвого ума:
        “Почувствовав себя немного лучше после этой тяжёлой и сильной болезни, он пошёл прогуляться к жене своего сына (Феодора) Ирине. (Хотя последние три года Грозному отказали ноги, и он вообще не ходил, его даже в покоях носили слуги в кресле. — В.Л.) Ему пришла охота изнасиловать её. Ничем другим она не могла спастись, как только криком и воплем. Сбежалось много людей из домашней прислуги, что пристыдило его, и он вышел из комнаты, не говоря ни слова. А чтобы эта проказа осталась в тайне, он велел казнить всех, прибежавших на помощь. У него было также намерение выгнать из страны эту жену своего сына либо убить её за то, что она не отдалась ему”.
        ...Фантазии иностранных проходимцев часто переходят в шизоидный бред: “Царь стал страшно пухнуть. Он злоупотреблял собою в течение 50 лет (?), хвастаясь тем, что осквернил тысячу девиц и погубил тысячи своих детей”.

        Но даже такие записные врали, убеждённые противники Грозного, не могли отказать царю в прозорливости, образованности и глубоком уме, и это невольное удивление перед величественной фигурой государя пробивается сквозь побрехоньки и побасёнки.
        “Каждый день, — пишет Флетчер, — его приносили на креслах в ту комнату, где находились его сокровища. Однажды Борис Фёдорович (Годунов) сделал мне знак следовать за собой. Я стоял вместе с прочими и слышал, как царь называл дорогие каменья и драгоценности. Он объяснял царевичу и присутствующим боярам свойства камней: “Вы все знаете, что в магните — великая и тайная сила; без него нельзя было бы плавать по морям, окружающим мир, и знать круг земной. Стальной гроб Магомета, персидского пророка, давно висит в воздухе посредством магнита в Дербенте в Ропоте”. Тут царь приказал слугам принести цепь из намагниченных иголок. “Видите этот прекрасный коралл и эту прекрасную бирюзу; возьмите их в руку, восточные ожерелья делаются из них. Теперь положите мне их в руку; вы видите, они теряют своё свойство, переменяют свой яркий цвет на бледный; я отравлен болезнью; они предсказывают мне смерть. Достаньте мне мой царский посох; это рог единорога, украшенный прекраснейшими алмазами, рубинами и другими редкими дорогими каменьями, купленными за 70 тысяч фунтов стерлингов от Давида Говера, выходца из Аугсбурга. Отыщите несколько пауков”. Царь приказал лекарю Иоганну Лоффу выцарапать на столе круг, положить в него паука, потом другого, — и они замерли; но некоторые быстро убежали прочь. “Уже слишком поздно, это меня не спасёт, — сказал царь. — Взгляните теперь на эти драгоценные камни. Вот алмаз, самый драгоценный из восточных камней. Я никогда не любил его; он удерживает ярость и сластолюбие и даёт воздержание и целомудрие, малейшая частица его может отравить лошадь, если дать его в питьё, а тем более человека”. Указывая на рубин, сказал: “О, как этот камень оживляет сердце, мозг, даёт бодрость и память человеку, очищает застывшую испорченную кровь!” Потом показал изумруд: “А вот этот камень радужной породы — враг всякой нечистоты. Испытайте его; если мужчина и женщина живут друг с другом в распутстве и около них этот камень, он лопается при злоупотреблении природою. Вот сапфир; я очень люблю его; он охраняет, даёт храбрость, веселит сердце, услаждает все жизненные чувствования, пленяет глаза, прочищает зрение, удерживает приливы крови, укрепляет мускулы, восстанавливает силы”. Потом взял оникс: “Всё это удивительные дары Божии, тайны природы, открываемые людям на пользу и созерцание. Они покровители милосердия и добродетели, враги порока...
Я слабею, уведите меня...”
* * *
        Как кочевник древних времён, Грозный мало ходил “пеши”, но больше ездил “верхи” на лошади, как и большинство московитов: в шестнадцатом веке даже женщины имели привычку покидать дом или в колымаге, каптане, или на коне “по-мужски”, — так принуждала жизнь… Зимой на дорогах — заносы, снежная каша, хлябь, сугробы по волоковые окна посадской изобки, весной — половодье, вода подпирает верхнее жило, от многих тысяч лошадей по Москве — горы навоза, потекшего под солнцем, пока-то горожане подгребут его и стащат на свои репища и капустища. А сарафаны-костычи долгие, по щиколотку, и невольно в той грязище и летники из крашенины (куда ниже колен), и то выходное платно изволочишь до стыдобушки; тут невольно всползёшь на гнедуху. Бабы, те хоть по дому волочатся с обряднею, а дружинник вернулся с Дикого Поля, слез с лошади, вошёл в дом и сомлелый сел, чтобы принять корчик мёду стоялого, “радый, что жив, братцы мои, миловал Господь грешную голову. Давай, хлопочи, хозяйка, налаживай на стол привальное…”
* * *
        “Московский летописец” скудно сообщает о последних днях русского царя.
        “Той же зимы впаде в недуг в тяжек, и узнав своё отшествие к Богу, и повеле митрополиту Дионисию себя постричи, и нарекоша имя ему Иона. На царство же Московское благослови царствовати сына своего царевича Феодора Ивановича, а сыну своему меньшему царевичу Дмитрию Ивановичу повелел дать в удел град Углечь со всем уездом и доходы. Сам же отдаде душу свою к Богу”.
         Но в том же “летописчике” есть и другое мнение о кончине Грозного. “Неции же глаголют, яко даше ему отраву ближние люди. И духовник его Феодосий Вотыл возложил на него, отошедшего государя, иноческий образ и нарекоша во иноцех Иона”.
        Дело шло к смерти, и ближние считали последние дни Грозного... Но кончина вдруг отступала, оставляла думских бояр в неведении и опаске: синклит уже знал о завещании государя, но не видел в блаженном Феодоре Ивановиче русского царя. Слишком мало было в его облике властного дерзновения, с каким обычно приступают к верховной власти, слишком был царевич кроток в речах и умилён взглядом. Да и за его спиною неотступно маячил регент Борис Годунов, как бы заступая царевичу неожиданные отходные пути... Однажды, помывшись в бане, царь вдруг снова почувствовал облегчение, и он попросил Бориса Годунова расставить “шахмат”.
        Мало свидетельств осталось о последних часах Грозного. Наверное, много воспоминаний утекли за рубеж вместе с московскими “переметчиками” и осели в лондонских архивах, скрылись в папской библиотеке Ватикана и парижских “либереях” до лучших времён. Но тем бумагам веры мало, ибо чаще всего они писаны чужебесной рукою через много лет; что-то из документов было уничтожено государственной цензурой, монастырской иноческой братией по наущению московских охранных ведомств. Но придётся привести свидетельство тайного лондонского осведомителя, в котором через каждую строку так и сквозит плохо скрываемое злорадство, с каким пятнали великого русского человека (какие-то факты невольно открывают правду о последних минутах царя).
        “Пополудни Иван прочитал своё завещание, но ещё не думал умирать. Его несколько раз околдовали и расколдовали холмогорские старухи-шепчушки. Иван приказал приготовить баню, послал Богдана Бельского к колдуньям, предсказавшим государю смерть. Богдан якобы сказал им: “Царь зароет вас всех живьём или сожжёт за ложные предсказания и обман. День наступил, а царь так же крепок”.
        “Боярин, не гневайся, — отвечали колдуньи. — День только что наступил. Он кончается с закатом солнца”.
Около третьего часа царя отнесли в баню, мылся в своё удовольствие. Тешился, по обыкновению, приятными песнями. Появился он оттуда около семи часов и чувствовал себя свежее, царя усадили на постель. Иван подозвал Биркена, дворянина, приказал принести шахматный столик и стал сам расставлять шахмат. Борис Фёдорович Годунов, главный любимец его, и другие стояли кругом стола. Царь был в широком просторном платье, рубахе и холщовых штанах. Вдруг он ослабел и упал навзничь: крик, смятение; кто-то посылал за водкой, кто-то — в аптеку за розовой водой и золотоцветом, кто-то — за духовником и лекарями. Тем временем он испустил дыхание и окостенел. Стали говорить, что есть ещё время, надежда на его выздоровление. Богдан Бельский и Борис Годунов, главные из четырёх бояр, которым царь передал завещание, вышли на террасу в сопровождении множества знати. Они закричали, чтобы крепче стерегли и заперли все ворота во дворце и держали наготове орудия с зажжёнными фитилями. Все ворота Кремля тут же были заперты. Стена уставлена стражею.
        Митрополит, епископы и бояре собрались во дворец — день этот был для них днём торжества и избавления (?): все дружно теснились к Евангелию и кресту присягнуть на верность новому царю Фёдору Ивановичу. Всё это свершилось быстро в какие-то 6-7 часов: запечатали казну, и новые должностные лица прибавлены в помощь старым. 20 тысяч стрельцов и головы их расположились гарнизонами вокруг стен Кремля...”
* * *
        Дьяк Иван Тимофеев во “Временнике” подсказывает: “Некоторые говорят, что приближённые погасили жизнь Грозного царя прежде времени, чтобы сократить его ярость: Борис, который после был царём в России, соединился в тайном намерении убить его с двумя, с тем, кто в то время был приближённым царским любимцем по имени Богдан Бельский”. Это свидетельство дьяка Тимофеева появилось много позже данных событий, когда дьяку уже не грозило смертное наказание за донос. А чёрный народ каким-то чутьём знал, что царя Ивана Васильевича убил Богдан Бельский. Толпа в ненависти настигла боярина, не успевшего спрятаться во дворце, сбросила с красного крыльца и тут же изрубила в куски. (Наверное, с гибелью Богдана Бельского пошла на убыль русская воля и эпоха народных самосудов. А с Петром Первым закончилась совсем.)
        Об отравлении Грозного сообщает и голландский купец Исаак Масса. “Говорят... Богдан Бельский, бывший у царя Иоанна в милости, подал ему прописанное доктором Иоганном Эйлофом питьё, бросив в него яд в то время, когда подносил царю, отчего он вскорости умер”. Но как выяснили позднее учёные, яд — смесь мышьяка с ртутью — убивал не мгновенно, а примерно через 9-12 дней. Да и не смог бы Бельский совершить столь великий грех, хотя бы и подталкивал к этому главный опекун Борис Годунов. Опытные вельможи, они знали, что в царском дворце везде “насажены” невидимые глаза и уши, и при сыске всё непременно откроется, и казни не избежать. Если яд и кинули в питьё, то где-то в переходах от кухни к царским покоям, но подносили стольники и чашники, и комнатные бояре, — всякого чина люди обслуживали государя и присматривали друг за другом, чтобы не совершить промашку. И только иностранные врачи, уже прикупленные “неким” заинтересованным лицом, имели некоторую вольность и могли всыпать ничтожную долю порошка в лечебную микстуру. Кроме фламандского врача Иоганна Эйлофа, царя пользовали англичане Роберт Якоби и Джером Боус, и эта троица немедленно покинула Россию после кончины государя, чтобы не угодить в руки следствия. Помог бежать из столицы опекун Фёдора Ивановича, брат новой царицы Ирины, будущий царь Борис Годунов, принесший много несчастий молодой русской державе, изведший под корень древний род Рюриковичей. Годунов в короткий срок буквально опустошил царское гнездо.
        Грозный задолго до смерти как истинно православный русский человек занялся устройством своей усыпальницы,   последнего земного житья, сопровождающего в вечность. Её стены расписывали лучшие художники XVI века. Но обряд погребения государя не сохранился, как и многое из того, что касалось жизни Грозного.
        Царь давно мечтал постричься в монашество, это желание носил в себе, как великую тайну, и хотя жил в миру, но чувствовал себя келейником, монастырским иноком, и весь обряд чернического жития исполнял неуклонно и в полном чине. Постригли Иоанна Васильевича в схимонахи ещё при жизни, и когда он ощутил телом всю суровость “власяницы”, царь, наверное, заплакал от умиления (хотя об этом летописцы не сообщают). Уливался слезьми государь дважды: когда прощался с любимой супружницей Анастасией и провожал сына Ивана, но то были рыдания от несносимого горя, а тут царь плакал от радости.
        “Монашеская ряса Грозного была сшита из тканины, выпряденной из чёрной овечьей шерсти. Нитки на схиме были червчатого цвета и белые, венок на голгофских крестах вышит зелёным шёлком, надпись на куколе шита белым шёлком, петельчатым швом, а обводка надписи — красным. Все три голгофских креста на куколе — красные, а буквы шиты белым шёлком. Покров с изображением святой благоверной Ефросинии Суздальской. Погребальная рубаха шита из цельного полотна красного цвета, ниже колен”.
        Но в Постниковском летописце сохранился обряд прощания с великим князем Василием Ивановичем, и учёные полагают, что тем же чином провожали и Грозного. Митрополит постриг умирающего в схимонахи под именем Ионы, царя облачили в смертную рубаху из овечьей шерсти (власяницу). Наутро зазвонили в большой колокол. Во дворец для прощания стали стекаться люди — боярские дети, княжата и все, кто не был возле царя при кончине. С усопшего сняли меру, стали ладить каменный гроб. Ложе для царя пришлось основательно подтёсывать с внутренней стороны. Болезнь резко переменила внешний вид государя, настолько он раздался в толщину, что не входил в белокаменную домовину, пришлось саркофаг расширять. Царя положили во гроб, и тут раздался “плач и рыдание велико”.
        Как бывает обычно, явились плакальщицы монастырские, пришли причитывать московские барыни: было за честь вопить у покойника. Отпевали и особые женщины, кто плакал за деньги и этим зарабатывал по Москве. Искусных воплениц почитали, особенно тех, кто пел простонародным словом, складывал в эпические формы всю жизнь новопреставленного, его заслуги, характер, поступки, особенную поклончивость Богу и жертвенность перед родными. Причитывала вопленица высоким, “истошным” голосом, хлопая ладонями по коленям с такой силой, что лядвии распухали, как подушки, и возле ног протекали ручьи слёз. У любого, кто был при кончине, невольно из глаз лились слёзы, а особенно жалостливые сердцем рыдали, вот и возникало в покоях “рыдание велико”. Но при прощании с Иоанном Васильевичем пригласили плачею с верха, где жили любимые государем былинщицы, плачеи, сказительницы и ворожеи. Одна из прощальных песен, выпетая вопленицей у гроба Грозного, сохранилась в народе, была записана в девятнадцатом веке в Саратовской губернии и своим стихотворным ладом напоминает севернорусские былины:

Уж ты, батюшка, светел месяц!
Что ты светишь не по-старому,
Не по-старому, не по-прежнему,
Из-за облачка выкатаешься,
Чёрной тучей закрываешься?
У нас было на Святой Руси,
На святой Руси, в каменной Москве,
В каменной Москве, в золотом Кремле,
У Ивана было у Великого,
У Михайлы у Архангела,
У собора у Успенского
Ударили в большой колокол,
Раздался звон по всей матушке сырой земле.
Соезжалися все князья-бояре,
Собиралися все люди ратные
Во Успенский собор Богу молитися.
Во соборе-то во Успенском
Тут стоял нов кипарисов гроб.
Во гробу-то лежит православный царь,
Православный царь Иван Грозный Васильевич.
В головах у него стоит Животворящий Крест.
У Креста лежит корона его царская,
Во ногах его — вострый, грозный меч.
Животворящему Кресту всякий молится,
Золотому венцу всякий клонится,
А на грозен меч взглянет — всяк ужахнется.
Вокруг гроба горят свечи восковые,
Перед гробом стоят все попы — патриархи,
Они служат — читают, память отпевают,
Отпевают память царю православному,
Царю Грозному Ивану Васильевичу...