ДЕЯТЕЛИ РУССКОГО
НАЦИОНАЛЬНОГО ВОЗРОЖДЕНИЯ ПОЗДНЕСОВЕТСКОГО
ПЕРИОДА
Наследие и уроки (на примере В.М.Шукшина (1929–1974) и Г.П.Жидкова (1928–1993)
...слышим благородную русскую нашу породу, потому что слышим приказание высшее.
Н.В.Гоголь
Вечная Россия1 жива в своём идеальном бытии благодаря носителям её природного великого духа, таким как Василий Макарович Шукшин — её “центральное” лицо — и как калининградский историк Геннадий Павлович Жидков — её сильное “региональное” явление. Эти большие люди были уверены, что сохранение и укрепление русского духа сможет возвратить Россию к её органическому бытию-развитию. Они для этого искомого итога много потрудились. “Круглые” годовщины земной смерти этих деятелей Русского возрождения позднесоветского времени вновь заставляют задуматься об общем их наследии, важном для современности. Объединение размышлений о них в один материал уместно и по учёту их принадлежности к первому послевоенному поколению активных “работных людей” России, по близости их исходных патриотических установок, и вообще — по их основополагающей, как говорится, национальной ориентированности.
Глубокое высказывание Н.В.Гоголя, взятое эпиграфом, приоткрывает суть следующего важнейшего российского обстоятельства, плохо сознаваемого и сегодня. А именно, что коренные “своеродные” чувства и идеалы, волновавшие классика-малоросса, были характерны не только для его предшественников, таких как Н.М.Карамзин и А.С.Пушкин, но и для всех их последователей — славянофилов и почвенников (дореволюционных и пореволюционных). Все они, включая героев моего повествования, были представителями одной и главной отечественной школы слова, духа, идеи. Они чувствовали душой и постигали умом, во-первых, “неотмирное” благородство природы русизма, его некую духовную “первоначальность” в цивилизованном европейском мире. Это демонстрировали, в частности, представители “школы Карамзина”: В.А.Жуковский, П.А.Вяземский и Ф.И.Тютчев. Так, Тютчев, приехав в отпуск из Германии, где он служил дипломатом, в августе 1843 года писал жене о впечатлениях от посещения Московского кремля, когда он оказался “в этом русско-византийском мире, где жизнь и вера составляют единое целое, столь древнее, что даже сам Рим сравнительно с ним отдаёт новизной...”2.
Во-вторых, этот главный круг национальных деятелей уловил метафизическое постоянство русского национального типа, данное свыше. Продолжатели — В.М.Шукшин и Г.П.Жидков, — став проводниками этой Русской традиции чувства и мысли, сделали всё, чтобы вновь “связать” воедино разорванные нити отечественной истории и вернуть русизм к его руководящей роли в Советской России в качестве главного “нравственного” субъекта национальной жизни. Моя статья ставит целью показать правоту утверждений о Шукшине и Жидкове как проводниках Русской традиции, то есть радетелях русского возрождения позднего советского периода, борцах за “русскую альтернативу” бездуховному модерну.
Их предтеча Н.В.Гоголь, восприняв дух Державина, Карамзина, Пушкина, поставил на возрождение природного народного духа — русизма. Он призвал к “долгой борьбе за светлое воскресение отечества”3. Он же пророчествовал о наступлении этого народного торжества примерно через двести лет “после Пушкина”, сказав о необходимой и возможной победе в российских сердцах того настроя, который преобладал у национального поэта. Эту необходимую внутреннюю связь между русскими классиками XIX и XX веков поняли современные исследователи. Представители почвенной “пушкинской традиции”, равно как и их современные последователи, осознали необходимость “русского возрождения”, отказ от которого фатален для России. Так, П.Г.Паламарчук мудро заметил: “Подъём национальной жизни не есть... дурная бесконечность беспрерывного утомительного стремления к недостижимому; наоборот, он представляет собой бесконечность актуальную, положительное единство во множестве, направленном к конкретной цели и ясному идеалу...”4.
Другими словами, Русское возрождение — это не пресловутое “движение — всё, а цель — ничто”, а оправданное стремление к русской правде, к новому обретению идеалов национальной жизни на земле-матушке. Совсем мало исторического времени остаётся для проверки правоты предвидения Гоголя, однако уже в XIX веке с уверенностью можно было говорить о принципиальной верности обобщения, сделанного гениальным малороссом. Ведь духовно русизм давно уже одержал полную победу — родилось, укоренившись, Русское духовно-идейное движение, “сердечный” море-океан, отлившийся в слово и дело Тютчева, Жуковского, братьев Киреевских и Аксаковых, Хомякова, Ап. Григорьева, Достоевского, Лескова, Леонтьева, Розанова и Флоренского... Это направление после революции не кануло в лету, возродившись в лице таких гигантов духа, как А.Ф.Лосев, И.А.Шафаревич, Ап. Кузьмин, С.Н.Семанов и всей когорты писателей-почвенников, окрещённых “неославянофилами”, среди которых виднейшее место наряду с В.И.Беловым, С.Ю.Куняевым и другими борцами за Русскую Правду занял В.М.Шукшин, а на западной окраине русского архипелага мысли и чувства — Г.П.Жидков.
Мчащуюся “Русь-тройку” попытались, как и прежде (в период начавшегося модерна после Французской революции), направить в правильном политическом направлении названные честные национально ориентированные деятели. Однако у них при генеральных секретарях Н.С.Хрущёве и Л.И.Брежневе не получилось сделать государственную политику русской. Не получилось так же, как и у их предшественников при императоре Николае Павловиче, когда “верные россы” сделали первый соборный приступ к акции возвращения “птицы-тройки” на родину, добиваясь надлежащего национального руководства великой страной.
В.М.Шукшин в рассказе 1970-1971 года “Забуксовал” дал, по-моему, верную расшифровку главнейшей проблемы новой и новейшей отечественной истории — несоответствия высокого типа цивилизации, достигнутого “духоносными” предками, и её подражательного дрейфа в сторону “полуночной” Европы, исказившей духовные первоначала когда-то единой священно-христианской “страны святых чудес”. Писатель сделал это, переосмыслив толкование хрестоматийного образа мчащейся “птицы-тройки” из “Мёртвых душ”, показав не учитываемую фактическую критическую его заострённость как в пику “петербургской” элите империи, так и, как оказалось, в отношении верхов СССР. Фактически писатель приходил к тем же пушкинско-гоголевско-тютчевско-достоевским выводам о вненациональном, так сказать, характере правящих верхов Санкт-Петербурга, этой столицы, саморазоблачительно названной по-немецки.
Рассказывается, как совхозный механик Роман Звягин после работы привычно слушал заучивание урока сыном. Тот “зубрил “Русь-тройку” из “Мёртвых душ”. Отца поразила промелькнувшая догадка о зашифрованной сокровенной мысли писателя-гения, до сих пор непонятой. Он вспоминал, что и сам когда-то так же “дуроломом валил, без всякого понятия”, разучивая стремительный отрывок из Гоголя, повествующего о русских конях, быстрых, смелых, “с вихрями в гривах”. Словом, внешне “Русь-тройка” великолепна. Однако Шукшин устами своего героя призывает задуматься о внутреннем содержании “тройки”, во-первых, кого она так стремительно несёт, напрягая силы, и, во-вторых, ведомо ли ей направление движения, идущего по воле управителей? (Не к обрыву ли мчится? — хочется продолжить логику размышлений автора.) Русь, по Гоголю, “не даёт ответа”.
Героя рассказа, в уста которого Шукшин вложил собственные мысли, поражает догадка. Столь замечательная “Русь-тройка” дерзновенно старается изо всех сил... ради “прохиндея и шулера” Чичикова, коего и везёт, уподобясь стреле-молнии. Писатель “советского” XX века понял очевидную мысль русского классика века XIX-го, “петербургского”. Русь, так сказать, “пользуют” те, для кого она не более чем средство для чуждых ей целей. Шукшин почти до конца договаривает эту ключевую мысль, общую для представителей нашей стержневой славянофильско-почвенной традиции, вложив её в уста своего героя:
“Тут же явный недосмотр! Мчимся-то мчимся, ёлки зелёные, а кого мчим? <...> Ну и ну!”
Расшифровку мысли Гоголя о “качестве” санкт-петербургской элиты с очевидным намёком и на вненациональные пороки элиты “советской”, также отшатнувшейся от русизма, герой Шукшина вновь повторяет с усилением, специально посетив для совета учителя-словесника, пестующего его сына. Отец сообщил, что сын учит “Русь-тройку”. Образ замечательный. Нашему отечеству “...все удивляются, можно сказать, дорогу дают — Русь-тройка! <...> другие державы дорогу дают”. Но ведь это Русь на своём хребте везёт Чичикова. Вот если бы Стенька Разин мчался, тогда понять можно, а то сидит “в тройке шулер. Какая же тут гордость?”5
Есть, судя по концовке рассказа, и ещё один, более глубокий смысл в идейной расшифровке важнейшего произведения Гоголя, предпринятой Шукшиным. Герой рассказа, излагающий мысли автора, предполагает, что сочетание образов мерзейшего тёмного типа Чичикова и светлой Руси, коей он овладел, сделано осознанно, чтобы разбудить дух патриотизма: “А может, Гоголь так и имел в виду: подсуроплю, мол: пока догадаются, меня уж живого не будет. А?”6 Учитель вынужден был согласиться с обоснованностью высказанных наблюдений и трактовок механика, “забуксовавшего” на своей мысли-догадке о сути “нестроений” России в ключевом для неё предреволюционном веке. Причём и учитель, и родитель мыслят последовательно, понимая, что и в их советское время Русь гнетёт та же проблема нехватки у элиты духа народности, хотя он был воспет самим Пушкиным. Но молвить об этом опасно. Поэтому учитель просит родителя не говорить о конечных выводах-обобщениях: “Не надо. А то... Не надо”7.
Показательная концовка рассказа свидетельствует о понимании Шукшиным коренной проблемы России всего периода модерна. Она типологически одна и та же для её дореволюционного и пореволюционного веков. Политическая и культурная элиты империи и СССР боялись додумывать до конца, в соответствии с духом русизма, о нестыковках целей и средств жизни “петербургской цивилизации”. Поэтому верхи опасались “совместничества умов”, за которое по-пушкински ратовал П.А.Вяземский (это его выражение). Отсюда и эта опасливая самоцензура, описанная Шукшиным. Пушкин и Гоголь со товарищи, а в советское время Шукшин с единомышленниками пытались, повлияв на современные элиты в национальном духе, направить “Тройку-Русь” в верном направлении. Все они стремились возродить у верхов чувство своего пути в духе народных архетипов и осознанной гениями Русской идеи. Они призывали элиту “белой”, а затем и “красной” империи вновь стать царственно русской вместо пустых претензий на “прогрессивный европеизм”, который на деле является “баден-баденством” и “чужебесием”, как точно заметил Достоевский. Эти же мысли волновали А.Блока, стихотворение которого “На поле Куликовом” столь осмысленно цитировал Шукшин-актёр в фильме Герасимова “У озера”: “До боли нам ясен долгий путь” (курсив мой. — В.Ш.).
Последние цари Александр III и Николай II, отпустив бороды, прислушивались к этому мощному гласу Русской Земли. Но ни цари, ни тем более чиновно-западнический Петербург и “партийная” Москва так до конца и не поняли сути этого “своего пути”. Между тем он был “внятен” Блоку и целому ряду русских гениев дореволюционного и советского времени8. Иногда, правда, казалось, что политическая элита империи перестраивается в верном направлении, благодаря народному бунту 1905 года, а позднее, в Советский период — вследствие угрозы нападения немцев и их действительного нашествия во главе тогдашнего гитлеровского “Евросоюза”.
Однако полнота “национальной перестройки” не была достигнута ни при Николае II, ни при Сталине, хотя, казалось, победное Русское знамя уже расчехлили. А ведь появление громады П.А.Столыпина с его почвенно-славянофильской программой Русского Возрождения, далеко не сводившейся к её аграрно-экономической части, но устремлённой к торжеству вожделенной русской политики, казалось, гарантирует возвращение “Руси-тройки” на свой путь, к чему Русь культурная и духовная взывала с XVIII века. Но чаемого перелома не случилось, в частности, и из-за убийства этого нового русского вождя в 1911 году, что в условиях нарастания доктринально-радикального западнизма освободительного движения (как “самоназвалось” сообщество сокрушителей “старого строя” от кадетов до большевиков и анархистов). Всё это предопределило крушение назревшей русской политической альтернативы, торжества национально-ориентированного возрождения царского периода. Русский Петроград, столица Царства, пал.
Носители русской идеи, победив духовно и культурно, торжествуя в слове-логосе (литературе) и мелосе (русской школе музыки), воззвав к элите России, не сумели “додавить”, добившись её воплощения в политике — главной сфере цивилизованной жизни. Нерешённость главнейшего русского вопроса, выразившаяся в расколе элиты на национальную и космополитическую части, неизбежно перекочевала в “советский” XX век. Революция-смута стала следствием раскола между политической элитой империи — западнической в основном своём изводе (деятели вроде англофилов и т.п., А.П.Извольского, П.Н.Милюкова, генерала Н.В.Рузского) и культурной элитой, стоящей за обрусение интеллигенции и политической элиты (линия М.П.Мусоргского, Ф.М.Достоевского, В.В.Розанова, П.А.Флоренского)9. Назревший возвратный поворот к русизму вновь почувствовали многие. Сам Сталин произнёс в победном 1945 году тост за здравие “руководящего русского народа”, без которого Германия не могла быть побеждена...
Русская мысль осознала гибельность отказа верхов от “духа народности”. Она поставила перед русским XX веком задачу обрусения уже новой полит-коммунистической элиты. Это главное дело стало вершиться кругом Г.В.Свиридова, В.М.Шукшина, В.В.Белова и такого регионального деятеля, как Г.П.Жидков10. Она призвала (отталкиваясь “от противного”, зная о неудавшемся опыте обрусения имперской политэлиты) к завершению этой эпохальной операции возвращения Руси к самой себе на новом отрезке исторического бытия. В силу революционной победы “хорошо организованного меньшинства” носителей духа отвлечённого доктринёрства (марксизма) прежняя оппозиция “западник против русского патриота” неизбежно воспроизвелась на новой базе при старой типологии противостояния чужебесия и русизма. При всей кровавой операции смены элит революцией главный порок “чужебесности” верхов не был преодолён. Только место дворянского подражателя маркизу или лорду занял разночинный “подкованный марксист”. Русская же культурная оппозиция от Г.М.Свиридова до В.М.Шукшина продолжала держать в руках старое знамя, на котором было начертано “Любовь, Россия, солнце, Пушкин...”11.
Типичный русский художник и мыслитель, как и прежде, выступал против антинациональной аберрации сознания типичного советского политика, марксиста или кантианца, коим в “гайдаровский период” обернулся прежний сторонник “единственно верного учения”. Это две стороны одной и той же медали. Типологически и фактически верно правило, гласящее: “говорю Кант — подразумеваю Маркс-Ленин”. Кант, в конечном счёте, и породил Маркса, “перепахав” того “диалектикой” смешения добра и зла, на что указала как русская, так и мировая мысль12.
Итак, становится ясной Русская миссия героев нашего повествования — общероссийское делание В.М.Шукшина и аналогичное ему калининградское проявление данного национального явления в трудах и учительстве проф. Г.П.Жидкова, чьим учеником мне посчастливилось стать.
Вновь подчеркнём: нерешённость главной проблемы России периода модерна XVIII–XX веков, а именно несоответствие форм заимствованной цивилизации Запада русским архетипическим духовным первоначалам, отторгающим западнизм13, вызвала к жизни идейную славянофильско-почвенную реакцию. Характерными её представителями с 1960-х годах и стали В.М.Шукшин и Г.П.Жидков. Центральный её тезис — о необходимости для России её собственной “русской политики” вместо некоей “общеевропейско-прогрессивной” — и стал руководящим для них со товарищи. Это отмечено в литературе. Честные наблюдатели, принадлежащие миру журналистики, писательства и киноискусства, сказали о великой роли Шукшина. Так, известный журналист 1970-х годов Л.К.Корнешов, вспоминая ушедшего художника, заметил: “...великое слово “народность” воплощалось в его творчестве чистым, цельным, современным”14.
Наиболее сильно о миссии Шукшина говорили наши новые классики словесности. Например, читаем у В.Г.Распутина: “Если бы потребовалось явить портрет россиянина <...> на всемирном сходе, где только по одному человеку решили судить о характере народа, сколь многие сошлись бы, что таким человеком должен быть он — Шукшин...” Распутин подчеркнул, что Шукшин сыграл ключевую роль в торжестве русского искусства, в его преобладании в обстановке 1960–1970-х годов. Он “ворвался, как метеор” и “своим появлением перевесил ту чашу весов, где собиралось воедино искусство русское”. И ещё: “Феномен Василия Шукшина в том и заключался, что его не должно было быть, как, впрочем, не должно было быть и всей почвеннической литературы, никто ему, как Ивану-дураку из сказки “До третьих петухов” не давал справки на деятельное существование”. Шукшин — “народный избранник” — сумел взять русские права ловкостью и упорством. Распутин сожалел, что культурный успех Шукшина не возымел аналогичных политических последствий. Поняв незавершённость своей миссии в политической сфере, художник умер: “когда этот итог стал окончательно предрешён, Шукшин ушёл”15. От себя прибавлю, что В.М.Шукшин — это наш “хитроумный Одиссей”, давший пример культурного успеха его поистине “Русской “Илиады”. Достижение же политического торжества его курса, им осознанного, — это дело продолжателей.
В.Я.Курбатов ярко сказал о “синтетической миссии” Шукшина, возвращавшего русский дух в качестве руководящей силы Советской России. Критик подчёркивает в этой связи незаменимость наследия Шукшина ввиду беды, сотворённой всеобщим прогрессистским оптимизмом с забвением наших народных начал: “За трескотнёй о возрождении России <...> мы успели подзабыть живого русского человека, который эту самую Россию и составлял”16. Курбатов недаром роднит двух классиков имперского и советского периодов — Достоевского и Шукшина. Великие художники видели главное в человеке — его самородную душу, протестующую против западничества политической элиты, царской и советской. Первая при Петре I сослала зиждительный русизм “в европейское болото”. Вторая революцией “сорвала с места” русского человека, “выпарив” его “из этого петербургского неживого нерусского болота”, однако не вернула его на родную почву17. Здесь Курбатов, по сути, замечательно точно сказал о “синтетической” миссии Шукшина, стремившегося “доделать” намеченное в прошлом. Художник силился вернуть русскую душу в российское государственно-общественное тело, то есть решить главные задачи, осознанные уже Карамзиным, Пушкиным и Тютчевым18.
Задачей Шукшина, по верному наблюдению Курбатова, было подлинное Русское Возрождение. Шукшин “воскрешал во всей силе и первоначальности <...> измученную, вольную и грозную народную душу, раздувал её из-под почти затянувшегося пепла, опять готов был устыдить расслабленного человека”. Он увлекал его “могучей тоской по силе и призванности”19. Курбатов подкрепил своё суждение о сути духовной миссии Шукшина приведением аналогичной оценки Распутина, подчеркнувшего, что политическая элита и её культурная обслуга не услышали Шукшина. Он эту мысль развивает: “Пошлость и духовное истощение жизни <...> стали вдруг... законны и поощряемы <...> Он <Шукшин> приходил напоследок показать, что такое русский человек в его замысле, в его Богом данной святой полноте, и мы ещё успели почувствовать, <...> чем мы могли бы быть и что предали в себе, какая даль ещё была возможна в нас, какой <...> простор и какая воля!” Однако “искренний человек” вновь не был услышан, и опять был забыт народ “с такой становящейся летящей душой”20. Русская цивилизационная альтернатива, столь востребованная, вновь встретила сопротивление “элиты”, как это было и во времена Пушкина.
В.М.Шукшин в своём последнем и пророческом произведении, сказке “До третьих петухов” (её надо так же дешифровывать, как и “Мёртвые души”), вскрыл духовное падение позднесоветских верхов. Классик показал их лениво-самодовольный отказ понимать цели и правду национального бытия, их отвращение от духа народности при соглашательстве с действительно тёмными силами, смешавшими добро и зло, и с неизбежным потому “опусканием” своего нравственного гниения в народ. Изображённая в сказке фигура “мудреца” олицетворяла это “элитарное” советское всесмешение, в том числе фактическое единство с духовно-тёмными силами при отчасти лицемерной их критике. На деле же явным было сознательное или безвольное потворство их разрушительной активности. Шукшин, показывая полную импотентность власти, маскируемую лживым пустословием, вывел фигуру “Мудреца с печатью” (образ высшего начальника “горбачёвского” типа). К нему за оправдательной справкой, “разрешающей жить”, и заставила идти сказочного Ивана прогрессивная “канцелярская” общественность — персонажи его произведения.
“Мудрец” картинно, так сказать, понарошку обличает “изящного чёрта” за то, что бесы “облапошили Ивана”, выпытав способ захвата ненавистного им православного монастыря (это явно образ Руси-матушки, “взятой на заманку всемирного братства”, по меткому слову Л.М.Леонова в “Пирамиде”). “Мудрец” даже поругивает чёрта, как бы упрекая: “Что вам надо в монастыре?”; “Озоруете!”; “Что им, в полупендриках ваших ходить?” Однако после “увёртливых” ответов игривого беса, знающего цену “нестрашных угроз”, сей “мудрец”, по сути, призывает завершить захват русской обители. Советует бесам усилить “теоретическую” подготовку21.
Видим здесь прямую аналогию с лживыми “теоретическими” построениями нашей позднесоветской “идеологии” о “рыночной экономике”, “мирном сосуществовании”, “конвергенции” и т.п. Они делались для красного словца при отказе от поиска истины. Под этой завесой будущие “прорабы перестройки”, то есть капитулянты перед Западом, прорабатывали операцию сдачи национальных позиций в обмен на собственное элитарное “слияние в экстазе” с “Вашингтонским обкомом”. Отсюда и курс на отупение масс, аналогичный американскому, вещающему о спасительности “демократии”, а на деле — о “пользе” осатанения. Вот и шукшинский “Мудрец” соглашается с бесом, что монахи “безнадёжно отстали”. Он даже “углубляет” бесовщину, так ободряя “изящного чёрта”:
“Тут, очевидно, следует говорить не о моде, — заговорил старик важно и взволнованно, — а о возможном положительном влиянии крайнебесовских тенденций на некоторые устоявшиеся нормы морали”.
Естественно, столь авторитетное поощрение бесовщины с энтузиазмом принимается чёртом: “Конечно! — воскликнул черт, глядя на Мудреца влюблёнными глазами”. Далее последовало “методологическо-научное” размышление “Мудреца”, давшее чёрту дополнительное обоснование “бесовской правоты” при захвате монастыря. Следует словесная ахинея “Мудреца”, напоминающая пустословие брежневского агитпропа о “развитом социализме”, как и грядущие мерзостные горбачёвско-”перестроечные” камлания о “новом мышлении для нашей страны и всего мира”.
“Мудрец” вещал о диалектическом взаимодействии “моторной и тормозной функций” социума, советуя: “Учитывайте функции, учитывайте функции!” Лицемерно грозя, он требовал действовать, вооружившись наукой: “И — с теорией, с теорией мне!..<...> Манкируете! Смотрите! Распушу!.. Ох, распушу!”22
Шукшин сумел на нескольких страницах отобразить имитационную методу наших пустословов-вредителей, “идеологов развитого социализма” вроде Е.Т.Гайдара, одного из руководителей журнала “Коммунист” при Горбачёве, а затем — “теоретике” шоковой терапии, то есть вдохновителе грабежа национального достояния ради сепаратного слияния “советской” элиты с Западом. Писатель выступил провидцем того будущего, когда порочные “верхние” круги будут поощрять захват достояния страны под видом реализации “единственно верной” диалектической научной теории. Кстати говоря, у меня есть и личное воспоминание на сей счёт. Будучи лектором общества “Знание” во второй половине 1980-х годов, я однажды должен был провести лекцию на “Тольяттиазоте”. Идя к заводу, остановился у газетного киоска. В глаза бросился “коммунистический” труд Е.Т.Гайдара о “самом передовом” социальном строе в СССР, который надо совершенствовать... Конечно, о “руководящем” русском народе, без учёта потребностей и нравов которого никакой нормальный “социальный строй” невозможен, у нашего “мудреца” не было “ни полслова” (примерно так же обстоит дело и у многих современных “мудрецов”, заявляющих, например, что финансовое благополучие США является благом для России).
По какому-то поэтическому инстинкту В.М.Шукшин пытался заполнить национальную идейную лакуну, по-пушкински стремясь вернуть “дух народности” в политику. Таким образом, духовное горение Шукшина, деятельное начало служения добру и красоте народной души всецело соответствовали духу основного направления классической отечественной культуры XIX–XX веков как дореволюционного, так и советского периодов. Шукшина весьма тревожил наметившийся в 1960-е годы тревожный отрыв политической и культурной элиты от духа народности. Именно поэтому он стремился не терять связь с политическими верхами, пытаясь на них влиять по-русски, типологически повторяя аналогичные попытки Карамзина, Пушкина, Тютчева — своеобразных русских посланцев при царском онемеченном и офранцуженном дворе до и после 1812 года.
Этот modus operandi Шукшина — стремление повлиять на культурную политику государства в духе русизма — удивлял некоторых позднейших критиков. Шукшин же был сторонником “борьбы до конца”, противником безучастного фатализма и обречённости, что делает его поистине героем нашего времени, заставляя вспомнить пословицу: “И один в поле воин, если он по-русски скроен”. Художник понимал, что недопустима “грустная импотенция” государства, оборачивающаяся пустословием, празднословием, леностью мужей государевых, что обезволивает как государственное целое, так и народные массы (ибо “рыба гниёт с головы”), что лишь поощряет экзистенциального противника России, в том числе внутреннего, к разрушительным действиям. Такая “элита”, проедающая наследие, ещё и продаёт его бесам, что в иносказательной форме показал Шукшин в сказке “До третьих петухов”.
Г.П.Жидков в Калининграде шёл тем же путём “русского синтеза”, стремясь посильными ему приёмами формировать у студенческой молодёжи положительный облик “вечной России”, соединяя нити её разорванной судьбы. Мне довелось и посчастливилось общаться с профессором Геннадием Павловичем Жидковым более тридцати лет (1970–1993): в 1970-е и 1990-е годы — с перерывами, а с 1980-го по 1985 годы — практически ежедневно. Я был его аспирантом-заочником и преподавателем кафедры, которой он заведовал, а также заместителем Жидкова — декана исторического факультета Калининградского государственного университета.
Геннадий Павлович был цельной личностью сродни героям Лескова, и о нём можно сказать словами этого классика XIX века: “За всю свою жизнь он не уклонился от прямого пути ни вправо, ни влево”. Основой этой цельности, придававшей особое благородство облику Жидкова, была его любовь к России. Эта стержневая черта сближает его самого и весь строй его мышления с теми классическими русскими образцами, какие мы видим у великих представителей Русской традиции, уже упомянутых. Он был одним из заметных носителей этого главного нашего наследия, основным принципом которого является правило Пушкина, гласящее, что без любви к России невозможна и истина о ней, поскольку эрудизм без любви — это не более чем “полупросвещение”23.
Важно понять нетривиальность такой позиции, так как, к сожалению, в нашем интеллигентском самосознании на повседневно-бытовом уровне этот вроде бы очевидный подход при постижении России ещё не победил и ненависть к собственному отечеству многими считается верным “диалектическим” приёмом поиска научной истины. Жидков был противником этой лживой русофобской учёности, которую А.И.Солженицын (при всех иных его ошибках) заклеймил “образованщиной”, указав на типичный приём протаскивания лжи в “учёной” упаковке. Жидков не терпел клеветы на Россию. Из этой его стержневой нравственно-патриотической ориентации проистекала, на мой взгляд, и его любовь к русской классической литературе, которую он прививал своим ученикам.
Вот типичный “историко-филологический” воспитательный приём учителя: “Неужели вы, Владимир Николаевич, не читали “Дневник писателя” Ф.М.Достоевского? — как-то однажды обратился он ко мне, начинающему аспиранту. — Советую...” — и далее следовало перечисление сюжетов, волновавших Геннадия Павловича, как и самого писателя-философа, с отсылкой к конкретным выпускам “Дневника” и даже предоставлением ксерокопий почти потаённых фрагментов. Естественно, что после таких советов всё рекомендуемое мгновенно прочитывалось и учитывалось. Жидков поощрял изучение славянофильского наследия, знатоком которого он был. Вообще учитель был ценителем книги и слова, очень любил русскую поэзию, часто цитировал, в том числе и современных авторов, в частности, стих С.Ю.Куняева “Добро должно быть с кулаками”.
Однажды, придя к учителю домой, я застал его задумчиво расхаживающим по кабинету, “стенами” которого были стеллажи с тысячами книг. Он постоянно тихо повторял фамилии двух героев “Записок охотника” Тургенева: Чертопханов и Недопюскин, о чём-то напряжённо думая, а затем стал мне рассказывать о разрядах русского дореформенного крестьянства и особенно много — об однодворцах, в частности, приводя в пример другого героя Тургенева, однодворца Овсяннникова.
Г.П.Жидков в своих литературных увлечениях воплощал действительное сродство истории и литературы. Дело в том, что история как наука неизбежно руководствуется теми или иными рационалистическими концепциями-моделями, вступающими друг с другом в неизбежное противоборство. Сравните, например, что правильнее при описании политической, социальной и экономической истории — концепция классовой борьбы или теория мирного сотрудничества сословий; теории естественного происхождения государственности или искусственно-договорного; теории либерализма или консерватизма как предельно общих методологических конструкций и одновременно целей человеческого общежития в его цивилизационном развитии? Это примеры противоположных, но инструментально-бытующих общественно-политических теорий. Где же истина? Может быть, она во всепримиряющем “плюрализме мнений” или в некоем монизме? Этот главный методологический вопрос уже более 2000 лет задаётся европейской мыслью, а сформулирован он был ещё во времена Сократа и Платона.
Самые эти противоположные и одинаково рациональные попытки противоборствующих научных ответов на основополагающие вопросы заставляют искать истину о России в чём-то бесспорном и толкают нас к неувядаемым образцам русской литературной классики. И если учёная рациональная модель прошлого почти всегда в той или иной степени ошибочна, то правдивый литературный образ, сердечно прочувствованный писателем-художником и поэтом, всегда помогает осознать историческую правду, которая скрывается от пытливого, но подчас рационально-бездушного одностороннего ума. Поэт изображает правду прошлого в нерасчленённом единстве, при помощи такой главнейшей категории, как красота, с которой не поспоришь. Отсюда, например, вытекает осознание истины монархического устройства в христианском обществе, почувствованной русским народом и воплощённой на целую тысячу с лишним лет нашей истории. Неслучайно поэтому состоялось осознание этой истины такими художниками-гениями, как Карамзин и Пушкин, воплотившими её в стихах (“Пир Петра Первого” идр.) и в научно-художественной прозе (“История Государства Российского”).
Итак, эстетический подход к истории, окончательно оправданный К.Н.Леонтьевым и В.В.Розановым24, заставляющий проверять научную концептуальную истину сердечной правдой художественного образа, — это та стержневая и особенно запоминающаяся черта Жидкова-историка, которая делает его одним из типичных и заметных представителей русской историографии прошедшего века. Эта его собственная традиционность им сознавалась. Может, из-за этого он любил в шутку приговаривать: “Я человек раньшего времени”. При этом Геннадий Павлович был исследователем в одной из наиболее сложных дисциплин — в аграрной истории России. Эта отрасль требует владения статистико-математическими приёмами, занятия ею невозможны без знаний в юриспруденции (обычное, гражданское, государственное право).
Жидков сумел сказать своё слово в аграрной историографии и составить себе общепризнанное имя исследователя Кабинетского землевладения. Он глубоко исследовал это “коронное землевладение”, изучив целый ряд архивных фондов, центральных и сибирских. Жидков усомнился в правильности традиционного определения правового статуса Кабинетского землевладения как частной царской собственности (или собственности царской фамилии), доказав, что собственником Кабинетских земель была “корона, монархия как государственный институт”, а “Кабинетские земли — часть государственных...”. Этой собственностью царствующий император лишь распоряжался, но не мог её присвоить лично25.
Шёл не только терминологический спор. Жидков сделал весьма существенное уточнение в представлениях о монархии как государственном институте, который нужно отличать от личности венценосца. На примере владений Кабинета он это доказал. Свои мысли о соотношении монархии как института с личностью конкретного монарха он иногда доходчиво пояснял, описывая, например, процедуру выдачи Кабинетом императрице коронных драгоценностей. Их она была обязана вернуть под расписку, что и фиксировалось. Словом, эти драгоценности были государственными. Хотя царицы, конечно, имели и свои личные украшения. Но эти различия надо учитывать, тогда мы лучше поймём природу монархии как законного государственного учреждения и национального устоя.
Если Ключевский помог осознать, как вотчинная психология содействовала превращению московских князей во всероссийских монархов, то основное исследование Жидкова помогает прояснить новую черту императорской России XVIII–XX веков — теперь уже правомерной монархии. Русское царство осознанно встало на путь либерально-государственного реформирования в направлении дарования подданным всё большей гражданской свободы. Гражданское освобождение дворянства от обязательной госслужбы, как и гражданское освобождение крестьянства в 1861 году, завершенное в 1906–1911 годах, — всё это лишь закономерные вехи единого, сверху направлявшегося процесса. С высоты трона теперь уже было невозможно услышать фразу вотчинника: “Поживу всласть, ведь на то и власть” (см. труды В.В.Леонтовича “История либерализма в России” и Б.Н.Миронова “Социальная история России”).
Жидков, кроме того, внёс заметный вклад в сибиреведение, особенно в решение вопроса о типе русской дореволюционной аграрной эволюции. В частности, он спорил с представителями сильной в 1960–1970-е годы школы аграрников — сторонников признания “прусского пути” как господствующей модели русской аграрной эволюции. По условиям времени, Геннадий Павлович не мог явно спорить с ленинской концепцией, породившей это дуалистичное “прусско-американское” методологическое прокрустово ложе, из рамок которого открыто было невозможно выйти. Но он преодолевал эти мировоззренческие ограничения времени, и из его работ проглядывал действительно русский путь развития сибирской деревни конца XIX — начала XX века с его крестьянско-общинной спецификой26.
Историк почувствовал необходимость изучения эволюции сибирской крестьянской общины как фактора нашего общего аграрного развития. Он справедливо отделял (вслед за первыми наблюдателями этой специфики — статистиками второй половины XIX века) народную общину от административной волости27. Перед взором исследователя явился огромный комплекс народнической литературы о сибирской крестьянской общине. Он его освоил, убедившись в правоте специалистов, доказавших, во-первых, ложность отождествления поземельной и административных общин и, во-вторых, что сибирская поземельная община к началу XX века прошла сложную эволюцию — от захватной (“заимочной”) к передельной.
Часть своих учеников, в том числе меня, Геннадий Павлович ориентировал на исследовательский поиск в “общинно-народническом” направлении, интересном и актуальном. Учитель предостерегал нас от доктринёрства и желания сводить отечественную историю к набору привычных штампов. Он не сводил живую историческую жизнь к схемам, восприняв тютчевскую мудрость, гласящую, что “мысль изреченная есть ложь”, то есть был убеждён в недопустимости навязывания отвлечённых рационалистических моделей. Он именно поэтому любил мысль Гераклита, учившего, что “многознание уму не научает”. Много знать и правильно понимать бытие — это разные вещи.
Г.П.Жидков — замечательный педагог и руководитель больших коллективов людей. Эти особенности его личности весьма впечатляют своей значительностью. И причина очевидна — учитель всегда стремился быть на стороне добра и справедливости. Он всем своим обликом показывал: будь, как я, делай, как я, больше молчи, не осуждай ближнего, не празднословь, внимательно слушай собеседника. Сильная духовная составляющая Г.П. не могла не влиять на студентов, аспирантов и сотрудников истфака, им ведомого. Ученики, конечно, и страх испытывали перед учителем (он был очень требователен и строг), но и благоговели пред ним, любя как несравненного учителя. Жидков был харизматичной личностью. Он, как говорится, насквозь видел людей, умея выявить их качества. Это помогло ему сформировать коллектив исторического факультета в Калининграде.
Жидков мне запомнился человеком, не боявшимся взять на себя ответственность, не перекладывавшим её на подчинённых, хотя, конечно, умевшим заставить выполнять свои решения. Запомнилась его фраза: “Пусть болит голова у Геннадия Павловича”, — которую мы с женой, выпускницей истфака, любим повторять как “крылатую” в соответствующих случаях. Он мог во имя справедливости “положить душу свою за други своя”, что я изведал лично, когда учителю пришлось преодолевать административные барьеры на пути моего приёма в аспирантуру (в КГБ была “неблагоприятная” папка). Жидков учил на своём собственном примере той действительной свободе, к которой должен стремиться любой человек, особенно принадлежащий к образованному сословию: не останавливаться на достигнутом, ставить большие творческие цели, достигать их, не забывая о национальной чести.
Приведу один личный пример, показывающий, на мой взгляд, качества Жидкова — наставника и педагога. Мне, ассистенту, был поручен курс лекций по русской истории на филологическом факультете. “Г.П.” (часто его так звали) дал мне время освоиться, но однажды предупредил, что собирается посетить мою лекцию. Я, конечно, не спал ночь перед этим показным занятием. После лекции он пригласил меня в свой кабинет, где, не торопясь, разобрал её. Он сказал тогда: “Владимир Николаевич, вы должны учесть, что университетский преподаватель должен стремиться к соединению в себе трёх качеств: учёного-исследователя, педагога-методиста и отчасти артиста в высоком значении этого слова (не стремиться к лицедейству, но к овладению риторическими и художественно-образными приёмами изложения учебного материала). У Вас есть первая составляющая, вы должны её развивать; но вот о второй и третьей педагогической черте говорить пока не приходится...”
Эти выводы учитель подкреплял примерами из моей лекции, давая конкретные советы по привлечению источников и литературы. Говоря о необходимости развития риторики как вспомогательного преподавательского приёма он советовал посетить лекции Александра Исааковича Юделевича, читавшего древнюю историю, “несравненного артиста”, по его словам. Признаюсь, я плакал, придя в свою общежитскую комнату, переживая “провал”, как мне тогда думалось. Подобные нелицеприятные советы заставляли всех учеников Геннадия Павловича работать над собой, стремиться оправдать его доверие.
И последнее. Увидеть истинный облик человека иному наблюдателю мешает ярлык, вроде бы сросшийся с данным лицом. Тот факт, что Г.П.Жидков не вышел из КПСС, вовсе не характеризует его отрицательно, как может полагать тот, кто сам тихо выронил партбилет. Он не мог в одночасье изменить убеждения, но они и не препятствовали ему быть честным человеком, всей душой стремившимся к русскому национальному величию и общественной справедливости. Можно ведь быть и либералом, и консерватором, и тем же коммунистом — и “никем не быть”, по замечанию кн. П.А.Вяземского, а “вечно колебаться с курсом господствующей партии” во имя своих шкурных интересов. Как раз личностью последнего, “прихватизационного” типа и не был Г.П.Жидков. Он презирал такого рода конъюнктурщину, и о людях, грешивших рептильным приспособленчеством, говорил: “У него сильно развито “верхнее чутьё”, прямо как у охотничьей собаки”.
Русский вопрос был главным для Жидкова, как и для Шукшина, равно как и для всего славянофильско-почвенного направления отечественной словесности и культуры, основного державно-защитного в XIX–XX веках. Учитель приводил примеры так называемого “запустения центра”, которое ощущали задолго до революции как вдумчивые государственные деятели, так и представители национально-ориентированной общественности, такие как Ю.Ф.Самарин со своим знаменитым парадоксом о “присоединёности” России к Остзейскому краю, “помогшим” ему на пару недель оказаться в Петропавловской крепости для перевоспитания при бдительном Николае I.Он познакомил меня с этим понятием-болью, отразившим поразительный феномен дореволюционного упадка ключевых регионов Великороссии, расположенных на Русской равнине, который так беспокоил русскую мысль XIX века, которую “не слышал” пронемецкий Петербург. А ведь именно на этих регионах, прежде всего, и держалась Русь Московская, царская, имперская. Именно этот центр — “Русь верхневолжская” — спас державу от Смуты, обеспечив подъём страны в XVI–XIX веках. Эта смиренная Русь была основной “дойной коровой”, которую держали впроголодь. И советский период лишь продолжил это “дело”, усилив печальную традицию небрежения “народа российского” в противоположность рекомендациям М.В.Ломоносова, Д.И.Менделеева.
Об этой отрицательной преемственности императорского и советского периодов Г.П.Жидков постоянно размышлял. Возможно, он был знаком со страшными наблюдениями и выводами гениального В.В.Розанова на сей счёт, а не только с выкладками экономистов и статистиков. Слова Розанова редко цитируются (то ли по незнанию, то ли по ложному стеснению). Приведу эти пронзительные строки мыслителя, который задолго до Шукшина и Жидкова, в середине 1890-х годов писал о русском фатуме, чреватом потрясениями и национальной деградацией, призывая к Русской спасительной политике. Он фиксировал главный субъект отечественной цивилизации — “это Русский народ, на котором держится вся сила и величие России”28. Однако петербургская Россия не берегла эту главную свою опору, невольно самоубиваясь. В поразительной по силе обличения и пророчества статье 1896 года “Кто истинный виновник этого?” Розанов писал о вызревании сплошного бунта на окраинах империи... из-за пренебрежения верховной властью главного народа России — русских. И действительно, трогательная забота о национальных окраинах за счёт недофинансирования и т.п. небрежения русского центра приводила инородцев к росту сепаратизма. Какой-нибудь наблюдательный поляк или грузин говорил: русские — “уроды, ненавидят себя и требуют, чтобы мы их любили”. Розанов замечал, что они не желают постигать “тайн нашего Гоголя, красоты Пушкина... нашего духовного развития”. Они видят рост нигилизма российской интеллигенции по отношению к собственной империи, когда уже “русский юноша”, отвращённый в гимназии от Руси, “ненавидит отечество своё”. Вот и смыкаются русские интеллигенты и интеллигентные армяне, латыши, поляки в общем стремлении добыть новое “отечество” будущего “покапиталистического” строя”29.
Абсолютно актуальны следующие строки, проясняющие мысль Розанова о медленно вершащемся самоубийстве “русской России”:
“Ничего нет более поразительного, как впечатление, переживаемое невольно всяким, кто из центральной России приезжает на окраину: кажется, из старого, запущенного, дичающего сада он въезжает в тщательно возделанную, заботливо взращиваемую всеми средствами науки и техники оранжерею. Калужская, Тульская, Рязанская, Костромская губернии и вся эта центральная Русь напоминает какое-то заброшенное старьё <...> отупевшие обитатели которого живут и могут жить без всякого света, почти без воздуха <...> В Московском учебном округе только в эти два года был закрыт целый ряд прогимназий: в Ефремове, Касимове... немного ранее — в Брянске; здесь сокращается ученье <...> войдите же в Привислинский, Ост-Зейский край, в бывшую Новороссию, на Кавказ, даже в города Туркестана, и вы увидите тщательность сюда приложенных забот. На 2-3 миллиона финнов есть университет; он есть для 3-4 миллионов прибалтийских немцев; с Петербургом — мы имеем три университета в прибалтийских губерниях; и если прибавим сюда Варшавский университет — имеем четыре, то есть половину всего числа их в империи, расположенные на одной западной окраине. Как пустынна от них сравнительно Россия, с двумя единственными своими университетами, Московским и Казанским <...> Можно подумать, что “империя” перестаёт быть русской; что не центр подчинил себе окраины..., но напротив, — окраины срастаются между собою, захлёстывая, заливая собою центр, подчиняя его нужды господству своих нужд, его вкусы, позывы, взгляды — своим взглядам, позывам, вкусам. Употребляя таможенную терминологию, Россия пользуется в самой России “правами наименее благоприятствуемой державы”. Если для Франции, Германии, Англии, Америки презренность племени русского проблематична, то в России это не составляет никакого вопроса”30.
Розанов приводит типичные примеры нашего тогдашнего самоуничижения и русофобских высказываний самих русских — дело невиданное в остальном европейском мире. В результате является самоедский культ, объединяющий всех, независимо от их племенной принадлежности:
“Решительно, презренность имени русского есть единственное объединяющее Россию понятие, с которого парикмахер и профессор, капельдинер и его барин начинают понимать друг друга <...> Пасторы Церкви Евангелической руководили и руководят целыми гимназиями; относительно пастырей Церкви Православной до сих пор сохраняется в силе правило, по которому они не могут быть назначаемы — одни из всего состава учителей — классными наставниками в классических наших гимназиях”31.
Вывод страшен и справедлив (подобные слова, кстати, слышны и сегодня). Розанов показывает объективный процесс скатывания России к тотальной революции, фактически предвосхищая учение В.И.Ленина о революционной ситуации. Он только, в отличие от вождя большевиков, ограничившегося экономическими мотивами, вскрывает главный её корень — привитое санкт-петербургской цивилизацией самим русским людям самоотвращение:
“Русские в России — это какие-то израильтяне в Египте, от которых хотят и не умеют избавиться, “исхода” которых ожидают, — а пока он не совершился, на них возлагают все тяжести <...> “Россия — для русских” — какое издевательство! “Россия возрождающаяся” — какое недоразумение! В Москве существование “Русского Дела”, органа с славянофильскою традицией, внушало <властям> постоянную тревогу <...> “День”, “Парус” И.Аксакова — гонимы; нигилистическое и невежественное “Дело” Благосветлова — всё время, долгие годы распространявшее ненависть и презрение к России, по преимуществу среди молодёжи, мирно кончается со смертью основателя, решительно ни разу не потревоженное ничем <...> Быть предателем в России — это значит всего достигнуть, во всём успеть, быть православным не по метрике только, монархистом — и притом вслух — это значит быть выброшенным за борт текущей жизни, остаться без приюта, в нужде и <обречённым> чуть не на голодную смерть <...> “Монархия”, “Православие”... — это тайна, которую их прозелиты в России могут передавать друг другу только шёпотом; Белинский осмелился в статье по поводу “Бородинской годовщины” <Пушкина> выказать любовь к земле своей — ему сорок лет это не было забыто <...> Россия victorix et florens (победоносная и процветающая), заканчивал Шлёцер классификацию её исторических циклов. Какое заблуждение! Россия само-изменяющаяся; Россия бегущая от себя самой, закрывающая лицо своё, отрицающаяся имени своего, Россия — это Пётр во дворе Каиафы, трижды говорящий “нет”, “нет” на вопрос: “Кто он?” — вот истинное, соответствующее действительности определение её в текущий фазис истории...”32.
Розанов заканчивает размышления, вновь подчёркивая доказываемую им мысль, вначале заявленную как тезис. Верхи Санкт-Петербурга, презрительно, по сути, относясь к русскому центру, то есть и к своему державообразующему народу, главному этносу империи, сами соучаствуют в подготовке краха царской Руси:
“И если Россия духовно есть как бы обмершая страна, если из всех её населяющих народностей русская с наибольшею робостью, где-то в углу... читает своё credo — слишком понятно, что все остальные народности смотрят на неё как на очень обширный и удобный мешок, в котором они сохраняются на время, чтобы потом... зацвести своею самобытною жизнью <...> мы <русские> совершенно забыли первозданный в себе образ Божий; мы всё тщимся прикрыть его одеяниями внешней, заимствованной цивилизации. Мы не доверяем в себе этому прекрасному первозданному лику, мы его презираем, мы, наконец, возненавидели его...”33.
Розанов стремился к обретению русскими людьми сродного им народного достоинства, рассчитывая на наше национальное возрождение. Он предвидел, причём точно, что придётся заплатить страшными потрясениями, чтобы наш народ в будущем опамятовался и вернулся на победные “круги своя”. Поэтому он пророчествует, говоря, что отечество ждёт “бездна страдания... и особенно впереди”34.
В.М.Шукшин и Г.П.Жидков уже вполне узрели все эти предначертанные воздаяния России за стеснение её людей быть самими собой. Они надеялись, подобно Розанову, на будущий отказ Руси от “ложной цивилизации”35. Мы убедились, что эти подвижники русизма шли основным путём самобытной, единственно верной отечественной мысли, стремясь к “русскому синтезу”, связывая нити нашей исторической судьбы.
В.М.Шукшин и Г.П.Жидков были свободными людьми, укоренёнными в великой русской духовности и культуре. Их глубоко нравственный облик, бесспорно, дополняет ту великую честь и славу, веру и верность, которые мы должны наследовать от своих великих предков, “молчание” о которых, по Пушкину, “неприлично”. И, в свою очередь, мы должны передавать русское наследие, хранившееся ими, молодым поколениям, “чтобы свеча не угасла”, чтобы призывы возродить Россию не остались лишь сотрясанием воздуха. Их образы навсегда останутся с русскими людьми, знавшими их лично и по их трудам, этих “пророков в своём отечестве”, чей глагол жёг сердца людей, зовя их к русской правде и научной истине.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Выражение Юрия Мамлеева, ставшее заглавием его последней книги “Россия Вечная”.
2 См., напр.: Тютчев Ф.И.Письмо жене Э.Ф.Тютчевой // Он же. Полн. собр. соч. и письма в 6 томах. М.: ИЦ “Классика”, 2004. С. 262.
3 Паламарчук П.Г. “Ключ” к Гоголю. СПб: Астрель-СПб, 2009. С. 22.
4 Там же. С. 115 (курсив мой. — В.Ш.).
5 Шукшин В.М.Рассказы. Вильнюс: Изд-во “Мокслас”, 1986. С. 149–151 (курсив мой. — В.Ш.).
6 Там же. С. 152-153 (курсив мой. — В.Ш.).
7 Там же. С. 152.
8 Ср. аналогичные по “русскому” смыслу строки А.Блока, по сути, приговор элите империи: “Рождённые в года глухие / Пути не помнят своего” (курсив мой. — В.Ш.). // Блок А.Зинаиде Гиппиус (8 сентября 1914).
9 М.П.Мусоргский, едко критикуя в интимных письмах прогерманскую подражательность как интеллигентских кругов, так и самой династии, часто вместо официального наименования Петербург писал Петроград. — См.: Мусоргский М.П.Письма. М.: Музыка, 1981. С. 77-78, 102, 115, 117-118 и т.д.
10 В XIX веке на эту главную задачу национальной политики указал, в частности, Ю.Ф.Самарин, а применительно к пореволюционному XX веку — Л.П.Карсавин. Ср.: Самарин Ю.Ф.Чему должны мы научиться? (1856) // Он же. Статьи. Воспоминания. Письма / Сост. Т.А.Медовичева. М.: ТЕРРА, 1997. С. 81–86; Карсавин Л.П.Феноменология революции // Евразийский временник. Кн. 5. Париж: Евразийское книгоизд-во, 1927. С. 28–74.
11 Пореволюционный стих Игоря Северянина.
12 См., напр.: Валери П.Кризис духа // Он же. Об искусстве. М.: Искусство, 1976. С. 112.
13 Термин введён в научный оборот выдающимся мыслителем А.А.Зиновьевым в 1980-е годы. См., напр.: Зиновьев А.А.Запад: феномен западнизма. — М.: Алгоритм, 2007.
14 Корнешов Л.К.Командировка. М.: Молодая гвардия, 1977. С. 138.
15 Распутин В.Г.Даёшь сердце! // Литературная газета, 2009. № 30 (6234). С. 1 (курсив мой. — В.Ш.).
16 Курбатов В.Я. “Не сберегли...” // Коробов В.И.Василий Шукшин: Вещее слово / изд. 2-е. Калининград: Мастерская “Коллекция”, 2010. С. 6-7.
17 Там же. С. 9 (курсив мой. — В.Ш.).
18 См. об этой русской традиции самобытничества: Шульгин В.Н.Русский свободный консерватизм первой половины XIX века. СПб: Нестор-История, 2009.
19 Курбатов В.Я. “Не сберегли...” // Коробов В.И.Василий Шукшин: Вещее слово / изд. 2-е. Калининград: Мастерская “Коллекция”, 2010... С. 12-13 (курсив мой. — В.Ш.).
20 Там же. С. 14-15.
21 Шукшин В.М.До третьих петухов: Сказка про Ивана-дурака, как он ходил за тридевять земель набираться ума-разума. М.: Русская книга, 1992. С. 54.
22 Шукшин В.М.До третьих петухов… С. 55 (курсив мой. — В.Ш.).
23 Пушкин А.С.Александр Радищев // Он же. Полн. собр. соч. в 10 томах. М.: Наука, 1964.
24 См., напр.: Розанов В.В.Эстетическое понимание истории (статьи и очерки 1889–1897 гг.). Сумерки просвещения / Собр. соч. под ред. А.Н.Николюкина. М.: Республика, 2009. Т. 28.
25 Жидков Г.П.Кабинетское землевладение (1747–1917). Новосибирск: Наука, 1973. С. 258.
26 Там же. С. 26 и далее.
27 Жидков Г.П.Указ. соч. С. 152.
28 Розанов В.В.Эстетическое понимание истории (статьи и очерки 1889–1897 гг.). Сумерки просвещения / Собр. соч. под ред. А.Н.Николюкина. М.: Республика, 2009. Т. 28. С. 459.
29 Там же. С. 476.
30 Там же. С. 177 (курсив мой. — В.Ш.).
31 Там же (курсив Розанова. — В.Ш.).
32 Там же. С. 478 (курсив мой. — В.Ш.; жирный курсив Розанова).
33 Там же. С. 479-480 (курсив мой. — В.Ш.).
34 Там же. С. 479.
35 Там же. С. 480.
ВЛАДИМИР ШУЛЬГИН НАШ СОВРЕМЕННИК № 11 2024
Направление
Критика
Автор публикации
ВЛАДИМИР ШУЛЬГИН
Описание
ШУЛЬГИН Владимир Николаевич 1953 г. р., доктор исторических наук, старший научный сотрудник МПГУ (филиал в Черняховске), Калининград.
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос