ВЛАДИМИР ШУЛЬГИН НАШ СОВРЕМЕННИК № 7 2024

“ПРЕДЗАКАТНЫЙ” КРИЗИС СОВЕТСКОЙ РОССИИ В ОТОБРАЖЕНИИ В. М. ШУКШИНА

1. В. М. Шукшин в русской традиции самобытничества XIX-XX веков

В. М.Шукшин (1929–1974) — русский классик позднего советского периода. Этот его статус безспорен*. Наша классика XVIII-XX веков (как до революции, так и после) была едина в главном: в стремлении к самобытности, своебытности, народности. Выдающийся художник слова и кинообраза рано понял “сократическую” — одновременно и пушкинскую — идею, возвещающую, что никакие мощные “инструменты” цивилизации со всей электрификацией, химизацией и т.п. “технизацией” компьютеризированного бытия не в состоянии вдохнуть подлинную жизнь в изувеченную Россию. “Человек умелый” вновь должен обрести самородную душу — любящую, милующую.
<* Слова с приставкой “без” пишутся здесь по нормам старой орфографии ради точности смысла.>
Шукшин относится к числу национальных деятелей, максимально “уловивших” главные “токи истории”. Он стал, в свою очередь, “возжигателем” путеводных “звёзд”, о которых говорили такие поэты, как Ф.И.Тютчев, печалившийся, наблюдая скатывание старой России в революцию при нехватке героев стояния за Русь: “Ты долго ль будешь за туманом / Скрываться, русская звезда...”1. Шукшин и стал яркой “звездой”, взошедшей на небе современной России, указавшей путь возможного, давно назревшего русского возрождения в условиях “просветительского” модерна, забывшего о душе живой.
Обращение к наследию Шукшина помогает лучше понять спасительность вышеупомянутой главной русской культурной традиции эпохи модерна, ставшей одновременно реакцией на его однобокость. Тем более что феномен отвращения части политического класса от Руси с её особым духом до сих пор не преодолён. И это при том, что вольное или невольное отвращение “столичных элит” от русизма способствовало “крушению всего” сначала в 1917-м, а затем — в 1991-1993 годах. Дабы подобного, “окончательного” краха России, уже уменьшенной в объёме, не произошло вновь, и надо постигать русское классическое наследие, органической и необходимой частью которого стали труды Шукшина. Его значимость в том, что он стремился совокупить спасительную старину России, отлившуюся в сильный, творчески-жертвенный по своей сути русский характер, и неизбежное наследование итогов её пореволюционной судьбы. Необходимость этого синтеза “вечной Руси” и её “социального” порыва была осознана ещё до революции В.В.Розановым, сказавшем о “правоте” революции, так сказать, на несколько процентов из ста2.
Важно понять при этом как этическую составляющую всеобъединяющей миссии мастера слова и образа, так и объективно-содержательную — цивилизационную. Первая становится очевидной при наблюдении за трагическими судьбами отечественных художников в ключевые для страны 1960-1970-е годы. Тогда во весь рост перед страной встала проблема выбора новой стратегии развития по исчерпанности революционно-утопического потенциала и духовному кризису (национальная “пограничная ситуация”). Целый ряд творцов-художников, не умея пойти “синтетическим” путём, разуверившись в русской судьбе, покончили жизнь самоубийством. Иные из них, как поэт и сценарист Геннадий Шпаликов, покончивший с собой в том же несчастном для России 1974 году, заранее пытались оправдать свою душевную “болезнь к смерти”. Как-то он записал, провидя добровольный свой полон: “...Ни о чём не грущу, / Вздохом в чистом поле / Я себя отпущу. // Но откуда на сердце / Вдруг такая тоска? / Жизнь уходит сквозь пальцы / Жёлтой горстью песка”3.
Художник не сумел победить “этот безбожный век”, упомянутый им как таковой ещё в юношеском стихотворении4. По всем признакам именно нехватка духа русизма в “элитарной” столичной среде была важнейшим фактором, толкавшим Шпаликова и других к добровольной смерти. Шукшин решил бороться с этим левиафаном “общечеловеческой цивилизации”, а Шпаликов не имел такой внутренней титанической силы и пал без борьбы (позднее его вдова актриса И.Гулая также покончила с собой).
На этом этнически-трагическом фоне яснее становится суть творческого подвига Шукшина, стремившегося вернуть дух народности в культуру как предпосылку его дальнейшего торжества уже и в политике, этой главнейшей сфере цивилизующего бытия. У нас, кстати говоря, мало осознана проблема устремлённости отечественной классики к этой русской альтернативе — национально-ориентированному цивилизующему самобытному пути по Пушкину, Тютчеву, Блоку и Есенину, на который встал и Шукшин. В дореволюционные времена “падения” столичного Петербурга в прозападную подражательность русское слово, хотя и сдерживалось (цензура и т.п.), но не пресекалось систематически, как при Ленине и первом эшелоне “пламенных революционеров”. В “среднесоветское” сталинское время власть колебнулась в русскую сторону, и некоторая, подчас даже основательная доля русизма была поощряема.
Начиная с “хрущёвской оттепели”, этого времени национального расслабления, когда пропагандистская шутка “Запад нам поможет” постепенно стала символом новой веры, наступило позднесоветское “конвергенционное” космополитическое время. Для политического класса опять важнее всего стало “прогрессивное человечество”, а не русский человек с его особой поступью, а ведь это центральная фигура великой страны под названием СССР, как и прежде — Российской империи. Вот и получилось вновь по-николаевски: русским шагом не пойдём, пусть “европейцы” нами командуют вроде А.Бенкендорфа и К.Нессельроде, а своих, любящих Русь, как герой 1812 года А.П.Ермолов, отставим. Отставили же постепенно саму Россию5.
Объективно-содержательная или специфически цивилизационная сторона миссии Шукшина также может быть понята лишь с учётом его органической включённости в круг русской классики, поскольку она всегда (в эпоху от “века просветителей” и их Французской революции по сегодня) стремилась к бытованию и развитию византийско-русского цивилизационного типа. Важной особенностью общего настроя этого центрального русского круга писателей и мыслителей было понимание некой ложности “цивилизационно-городского” вывиха модерна. Его Россия и должна по-своему преодолеть*. Сторонники “русского воззрения”, начиная с пореформенного времени, воспринимали революционный процесс в России как неизбежную жертву, антитезис, позволяющий вновь понять насущность русского возрождения — этого чаемого синтеза старины и новизны.
<* Не обсуждаю здесь французскую реакцию на “городскую” ложь модерна в лице, прежде всего, Ж.-Ж.Руссо, за что его столь ценил Н.М.Карамзин, несмотря на радикализм в иных отношениях. >
С социально-народной стороны это есть “возвращение” к собственному цивилизующему типу с центральным его понятием об “украсно украшенной Русской земле”. Уже И.А.Гончаров в “Обыкновенной истории” устами “понявшего время” петербуржца-сановника поучает юного родича, что наступил “новый порядок” — вполне городской, с “чинами и деньгами”. В нём “мало цветов и стихов”. Дядя, пестующий племянника, скучающего по деревенской правде жизни, понимает, что эта безсердечная цивилизация до села ещё “долго не дойдёт” (придёт, конечно, и туда в своё время, к “отсталым”). Однако она победила в принципе, и “надо действовать по моде”, “не давая воли сердцу”6. Революция 1917 года и явилась триумфальной победой над деревней нового господина-города — “без цветов”. Гончаровское “долго не дойдёт” свершилось, ибо, наконец, “время пришло”.
И вот уже в новых обстоятельствах, когда поистине “серп оказался под молотом”, родились мысли о фактическом начале нового исторического российского цикла, призванного преодолеть “модную” городскую “цивилизованную” ложь с изрядной долей жизненной пустоты и паразитизма. А.В.Чаянов, гениальный экономист-аграрник и писатель, пишет программное произведение “Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии”, а несколькими десятилетиями позднее В.М.Шукшин становится прямым его продолжателем. Чаянов, описывая в 1920 году результаты предполагаемого крестьянского социально-культурного реванша “1933 года” в масштабе всей страны, повествует о решении новой, вполне “социальной”, но и народно-русской власти разукрупнить поселения (города-”миллионники” как явно паразитические структуры становились в принципе невозможны). При этом новая власть сумела создать прогрессивную инфраструктуру, позволяющую обеспечить рост культуры для всех. Это “режим советский, режим крестьянских Советов”, являющийся как “наследием социалистического периода”, так и давнего русского настроя, который “в этой своей основе уже существовал задолго до октября 17 года”7.
Самое главное, чаяновские преобразователи, эти “совокупители” всех “русских правд”, смели миновать как сциллу безкультурья (“идиотизма” по Марксу), так и харибду олигархизма, прикрывающегося фиговым листком “демократии”. Чаянов так описывает запланированные результаты “прогрессивного” переворота: “...вполне естественно, что мы, разнеся вдребезги города, бывшие многие столетия источниками культуры, весьма опасались, что наше распылённое... деревенское население постепенно закиснет, утратит свою культуру, как утратила её <прежняя элита> в петербургский период нашей истории”8.
По Чаянову, реформаторы, создавая условия для возрождения органического развития России, опирались на традиции “помещичьей культуры”, давшей миру Пушкина, присовокупив “мощные технические средства”: “Мы напрягли все усилия для создания идеальных путей сообщения, нашли средства заставить население двигаться по этим путям, хотя бы к своим местным центрам, и бросили в эти центры все элементы культуры <...>: театр, уездный музей с волостными филиалами, народные университеты, спорт всех видов и форм, хоровые общества — всё, вплоть до Церкви и политики, было брошено в деревню для поднятия её культуры. Мы рисковали многим, но в течение ряда десятилетий держали деревню в психическом напряжении. Особая лига организации общественного мнения создала десятки аппаратов... поддерживающих социальную энергию масс...” и т.д., включая введение новых обычаев по закону “об обязательных путешествиях для юношей и девушек” за государственный счёт, и “двухгодовую обязательную военно-трудовую повинность для молодёжи” для целей обороны “в случае нападения иноземцев”9.
Попутно заметим, что такого рода социально-национальное программирование ныне весьма актуально как проект мер, позарез необходимых современной России, в которую необходимо вдохнуть жизнь. Жизнь полнокровная лучше получается на земле, а не на асфальте. Искания В.М.Шукшина шли в том же самом “чаяновском” направлении синтеза русизма и социализма во имя торжества жизни на Руси, а не медленной “плановой смерти” с падением рождаемости, обезлюдением села и т.п. Это подтверждал журналист-сибиряк Е.Сорокин, близкий знакомый Шукшина, автор воспоминаний о нём. В статье к 60-летию художника он писал о недельном путешествии с ним по Горному Алтаю. Оно изобиловало “доверчивыми и откровенными разговорами”. Шукшин говорил о проблемах: хозяйства укрупнялись, на селе внедрялась денежная оплата труда (вспомним гончаровское: деньги вытеснили цветы жизни из городов). Е.Сорокин писал: “Но Шукшина занимала не столько экономическая суть этих процессов, сколько психологическая перестройка крестьянина, движение его души”. Шукшин был встревожен прогрессировавшим обезлюдением села, несмотря на то, что полнота “Божьей жизни” возможна только в гармонии с природой. Как-то, глядя на единение живописных гор и долин Алтая с высоты в 3 тысячи метров, Шукшин изрёк: “Сотворил же Всевышний чудо из чудес: ни в сказке сказать, ни пером описать. — И громко речитативом запел: — “Ой, раздолье, словно песня! / Доля вольная моя! / Дивны горы в поднебесье — / Сердцу милые края!”10.
Дальнейшее изложение бесед с Шукшиным “на деревне” (это момент истины о его воззрениях) показывает полную аналогию его дум с чаяновскими. Государство, равнодушное к деревне, не задумывалось об инфраструктуре и о прогрессе добра в деревне: “глушь и бескультурье, плохие дороги, тяжёлая ручная работа, небольшой круг профессий и даже ограниченный выбор женихов и невест” (вспомним чаяновский противовес этой беде — задумку “плановых” обязательных путешествий и ряда общих мероприятий молодёжи, сближавших представителей юношества). Шукшин также не соглашался с ползучим бездумным курсом на “самоликвидацию” деревни, поскольку речь идёт о жизненных метафизических началах бытия. Он говорил: “...не умрёт деревня, как не отойдёт нужда в речке, роще, горах, луге”. Журналист прибавлял: в деревне Шукшин видел “незамутнённый народный характер”, без которого страна не может существовать, так как это “корень жизни”, основанный на прекрасном языке, обычаях. Писатель и режиссёр буквально страдал, наблюдая равнодушие столичной элиты к народной жизни, на которой всё в государстве и покоится. Просто, но гениально-доходчиво он показывал, что, изведя народ деревенский, русский, с особой его “совестливостью”, “жертвенностью” и “редким терпением”, элита невольно наносит разящий удар по всей стране. Вместо дум по существу проблем жизни и их разрешению, как говорил тогда Шукшин, видим “расхождение слова и дела, пустозвонство с трибун и цепенящее равнодушие тех, к кому обращены пламенные призывы”11.
Столь ложное настроение “элит” содействует до сих пор противоестественному национальному “самосдерживанию” России, препятствуя торжеству русской политики, без которой честная российская политика невозможна12. Продолжать конструирование такой “нашей” политики с претензией на эффективность — это всё равно, что выбросить из русской матрёшки её содержание, оставив впусте одну внешность... Посему столь и полезны сегодня уроки Шукшина.

2. “Время собирать камни”:
синтез русско-народного и социального

В. И.Ленин точно определил одно качество Льва Толстого, явившегося, по его меткому наблюдению, “зеркалом русской революции”. Л.Н.Толстой отобразил собою раздвоение, “системный” кризис старой России, её “обездушение”, чреватое крахом, который и созрел к 1917 году. Классик воплотил в себе дерзновенный поиск народом нового облика русской правды и, не сознавая того, сам оказался в состоянии духовной “расхристанности”, как и вся Россия, сверху донизу потерявшая единую систему координат или верную точку опоры. Эта новая Смута и была радостно воспринята нашим сверхреволюционером, эффективнейшим продолжателем Маркса, став мощным толчком к решающему натиску ниспровергателей “старого порядка”, опиравшихся не на духовное наследие Руси, а на измышленный ими “всемирный прогрессивный строй”, отрицавший все “своенародные” истины, презрительно называя их религиозным “труположеством”.
Русская душа в XIX веке при возобладавших интеллигентских посюсторонних “идеалах” Вольтера, Канта и Маркса была разорвана надвое: социально-справедливое земное её устремление было противопоставлено святому народному духовно-нравственному “неотмирному” настроению, объявленному проявлением вреднейшего “великодержавного шовинизма”. Две части единой русской правды, её социальная и национальная (духовно ориентированная) составляющие, были буквально втравлены в войну друг с другом ещё во времена империи13. Это противоборство русских первоначал стало неизбежным в условиях “земшарного” модерна, начавшегося с Французской революции XVIII века. В выигрыше оказались духовно денационализированные, но пассионарные “разночинные” слои пореформенной России. В духе своих инстинктов, хотя вроде бы и честно, они сделали ставку на социальную справедливость в ущерб духу народности. Сознательно или безсознательно, ради укрепления своего окончательного пореволюционного преобладания они и стали поступать в духе известной политической максимы “разделяй и властвуй”. Так был “дорасчленён” органически единый русизм, это зиждительное природно-русское самобытное настроение, совокупившее земную составляющую чаемой справедливости с вечной Божественной правдой.
Это “самоизнасилование” русского духа как антитезис, преподнесённый модерном, было противопоставлено тезису, утверждавшему целокупность христианской русской цивилизации, и победно воспринят денационализированными слоями российской интеллигенции, составившими властное ядро нового политического класса, сначала “розово-февральского”, а затем и последующего, “пунцово-красного”. Его энергичные представители натурально устремились “добивать” то, что им казалось реликтом русской души. Так, А.В.Луначарский, эрудит-культуртрегер, талантливый писатель и “ленинский” нарком просвещения, видел главнейшую задачу новой власти в “борьбе” с русизмом — “с этой привычкой предпочитать русское слово, русское лицо, русскую мысль”14.
Наоборот, В.М.Шукшин решил сделать всё для восстановления в правах русской правды, противостоя упомянутому мерзейшему по безнравственности и лжи “коммунистическому” настроению. Это стало одной из его целей, явив в слове столь назревший русско-российский синтез истинно духовного, самобытного и социально-справедливого, по сути, стремясь к торжеству национально-ориентированной политики в современной России. “Синтетическая”, объединяющая миссия Шукшина привела к тому, что он со товарищи никогда не рвал с официальными кругами в отличие от, например, А.И.Солженицына, надеясь, что партэлита — наследница увода русизма исключительно в “безродную социальность” — под влиянием русского художества сможет вернуться к духу русской народности, главному в России. Это было продолжение миссии Пушкина, Тютчева, Достоевского и всей классической русской полноты, нацелившейся на возвратное обрусение политических и культурных верхов. Это шукшинская миссия “народности”, зашифрованная во имя успеха под “партийность”, то есть членство в КПСС, была отмечена И.Р.Шафаревичем15.
Только что приведённая, поистине расистско-бесчеловечная инвектива Луначарского в адрес природной России, с которой не смогли бы согласиться даже представители первых поколений “Освободительного движения” (декабристы и народники), к началу XX века оказалась в фаворе у социал-демократов. Последние стали послушными учениками классиков марксизма, этих типичных западных европейцев, которые, по меткому суждению А.С.Пушкина, всегда были “невежественными” и “неблагодарными” в отношении Руси, хотя именно она спасла их “образующееся просвещение”16.
В. И.Белов, сердечный друг Шукшина, обратил внимание современного читателя на малоизвестные человеконенавистнические эскапады Фр. Энгельса, которые при Сталине, ставшем возродителем некоторого русизма в политике, даже постеснялись перевести на русский язык. Белов их и цитирует в книге о Шукшине “Тяжесть креста”. Именно эти идеи классиков марксизма были восприняты как руководящие в эпоху первоначального большевизма нашим пореволюционным политическим классом, в частности Луначарским. Энгельс так аттестовал русский народ и славянство в целом: “На сентиментальные фразы о братстве народов <...> мы отвечаем: ненависть к русским была и поныне является у немцев их первой революционной страстью <...> ближайшая всемирная война сотрёт с земли не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы <...> Мы знаем, что нам делать: истребительная война и безудержный террор...”17
Подобное русофобское настроение, ставшее руководящим для “досталинского” руководящего слоя коммунистической элиты, как-то отвечая его инстинктам, было отчасти следствием влияния со стороны германизма, этого в значительной мере духовно повреждённого национального настроения. Как таковое оно было обличено ещё Ф.И.Тютчевым18, но в СССР долго оставалось вне критического рассмотрения.
Поразительно, но первоначально-большевистское космополитическое восприятие России, близкое марксистскому, и соответствующие мысли о русских как якобы “извечно рабском народе” и порочном мировом этно-феномене стали активно реанимироваться в постсталинскую эпоху. Именно с этой марксистской русофобией и боролся Шукшин-художник, уничтожая её художественной правдой. В замечательных воспоминаниях о нём А.Д.Заболоцкий привёл точное свидетельство усилившейся “центровой русофобии “луначарского типа” в “перестроечное” время, чего всеми силами не хотел допустить Шукшин со товарищи. Заболоцкий говорил о странном вненационально элитарном мороке, перекочевавшем, усиливаясь, из “брежневского” времени в “горбачёвское”. Мысленно обращаясь к А.Ванину, герою войны с Германией и актёру шукшинского круга, который всё никак не мог понять этого отвращения верхов от “русского лица” (заглавного в стране!), он делился наблюдением о постоянстве “элитарной” русофобии на примере невольно “расшифровавшегося” столичного теленачальника: “Нет, Лёша, жизнь течёт по-старому. Посмотрел я днями, с какой ненавистью передёрнулось лицо “министра телевидения”, Егора Яковлева, устроившего конкурс программе “Время”, когда журналистка сказала: “Чтобы передача ожила, необходимо помнить о задушевности русских”. Нам или не жить, или уходить в леса”19.
Видим, что любовь “советских элит” к собственному отечеству как-то стала уходить в небытие. Между тем это естественное настроение является непременным условием постижения отчих начал и путей, в чём согласны как святители, требовавшие “приложиться к народу своему”, так и светские классики, такие как Пушкин, коривший “полупросвещённого” А.Н.Радищева в очерке о нём (1836) за “поношение” отечества, настаивая: “нет истины, где нет любви”20. Понятна была предсмертная печаль Шукшина, наблюдавшего реанимацию радикальной односторонности — некой “передовой” социальности за счёт русизма. Этот подход Солженицын по-пушкински заклеймил “образованщиной”.
Для “эффективного” внедрения в общественное сознание этой расистской “самоедской” русофобии её со времён Хрущёва “технологично” выдавали за борьбу со “сталинщиной”. Естественно, “прогрессивная” столичная общественность, ухватившаяся за пресловутую “хрущёвскую оттепель”, и стала активно противостоять новым русским классикам, включая Шукшина. Она надеялась укрепить своё влияние, обеспечив “расширенное воспроизводство” кадров, по сути, отвращающихся от исторической России. При этом многие её представители забывали говорить о главном мотиве своей “антисталинщины” — о стремлении отомстить за своих репрессированных отцов, “пламенных революционеров”, часто троцкистов, попутно стремясь на волне неокоммунистической пассионарности вновь войти в политическую элиту.
Внутренние недоброжелатели России, отвращавшиеся от рецепции русизма (непременного, казалось бы, российского настроения в силу русского народного характера державы)21, устремились “сдерживать” Шукшина, а в его лице — саму Россию. После безвременной кончины мастера в 1974 году они же принялись поливать его грязью по установившимся с XIX века “международно-прогрессистским” установкам, вошедшим в интеллигентскую моду. Ряд представителей столичного “креативного класса” делал вид, что вещает правду, а не клевещет на художника в соответствии с возлюбленной ими бездуховной “европейскостью”. Они даже не понимали, что вольно или невольно изменяют своей Родине с её самобытной духовностью и культурой.
Приведу сатанически-яркий пример русофобского навета на Шукшина, вполне объясняющий целый ряд мест его сказки “До третьих петухов”, в частности, образ “изящного чёрта”, ухаживающего для своих целей за русским Иваном. Этот пасквиль позволяет понять, насколько трудно было художнику слова и кино отстаивать права народной самобытности, этого главного российского цивилизующего настроения. Ведь без него Великая Россия превращается, по меткому определению Ф.И.Тютчева, в “лакейский” придаток Запада, объятый духом самоубийственной подражательности, забыв под флёром “прогресса” о своём назначении быть Святой Русью в духе столь любезного Пушкину “самостояния”22.
Речь идёт о Фридрихе Горенштейне, однокурснике Шукшина по ВГИКу, типологически повторившему мерзкий поступок М.Корфа в отношении А.С.Пушкина. Имею в виду пасквиль, написанный после трагической гибели великого поэта23. Так же и Фр. Горенштейн, не лишённый таланта, вскоре после кончины Шукшина публично поносил русского художника, злорадствуя о его смерти. В.И.Белов вспоминал, что подобные, ещё прижизненные, поношения были типичны для интеллигентско-столичного “космополитического сектора”, не желавшего видеть представителей народа среди своего привилегированного “творческого” сословия. Горенштейн (переселился в ФРГ в 1980 году) так отзывался о Шукшине в 1974 году: “В нём худшие черты алтайского провинциала... сочетались с худшими чертами московского интеллигента”; “злодей”; “в нём было природное бескультурье и ненависть к культуре вообще”; “ненависть провинциала” вела его “к предельному... юдофобству” (прямая клевета на Шукшина — ученика еврея М.Ромма. — В.Ш.); “он обучился извращённому эгоизму интеллигента, лицемерию и фразе, способности искренне лгать...”; “непутёвый алтаец”, сторонник “националистического шабаша”, “террора”; “беспутный пророк”, которого многочисленные “нищие духом проводили в последний путь” “в недра привилегированного кладбища” и т.п.24
Нельзя не согласиться с заключением В.И.Белова, назвавшего опус Горенштейна “надругательством над только что усопшим”, изобилующим “голословными обвинениями”. Такое не допускалось “даже в первобытном обществе”25. Можно лишь прибавить, что этот “подлинный” интеллигент опустился не только до патологической лжи, но и обнаружил прямое невежество. Он не понял первой Заповеди Блаженств Иисуса Христа (“Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное” — Мф. 5:3), иносказательно зовущей к духовности и смирению, захотев усмотреть в ней констатацию некой русской народной тупости26.
Вышесказанное в определённой мере демонстрирует ту конкретно-историческую обстановку, в которой действовал призванный к духовному служению Шукшин с его вершинным произведением, сказкой “До третьих петухов”. Писатель и художник кино был вынужден бороться за веру в созидательные качества русского народа, надеясь на грядущее торжество национального возрождения. Оно вновь должно было поставить любовь к родному на первое место — “по Пушкину, по Тютчеву”27.
Национальный художник стремился смотреть на Россию, исходя из её собственной вселенской правды, не взирая на неё через западные окуляры, искажающие картину. А.Д.Заболоцкий, кинооператор-постановщик и общественный деятель, в биографической работе о Шукшине вспоминал о его редкой начитанности, помогавшей опровергать “прогрессивную” русофобщину. Однажды он показательно возразил оппоненту, когда тот оправдательно ссылался на тенденциозный труд француза де Кюстина. Шукшин возразил, как вспомнил Заболоцкий, очевидно, сделав тогда дневниковую памятную запись: “Почему Кюстин, Олеарий — кто там ещё? — Русь, с дороги взглянувши, мерзавили? И никто не вспомнит немецкого профессора Шубарта, написавшего, между прочим, в начале века: “Англичанин хочет видеть мир как фабрику, француз — как салон, немец — как казарму, русский — как церковь. Англичанин хочет заработать на людях, француз хочет им импонировать, немец — ими командовать, и только русский — не хочет ничего. Он не хочет делать ближнего своего средством. Это есть ядро русской мысли о братстве, и это есть евангелие Будущего!” И вот основное ядро жадных на работу тружеников назвали кулаками и истребили в первые годы советской власти. Уцелевшие затаились, быдло верховодит, и по нему судят русский народ”28.
В. М.Шукшин вершил национальный синтез, диалектически совокупляющий христианско-православный тезис тысячелетней русской цивилизации и неизбежный, по-своему цивилизующий антитезис модерна, принявший со времён Французской революции крайне безбожные формы. Этот синтез забрезжил ещё в сталинские времена не без парадоксального соучастия в этом процессе и самого “красного императора”. Именно русский синтез, вновь совокупляющий духовно и культурно расчленённую народную душу, стал призванием Шукшина. Художник слова и кино стал одним из главных носителей русского возрождения с его новым курсом на единение справедливого и духовного, этих главных начал, прежде оторвавшихся друг от друга. Шукшин со товарищи и стал возвращать “заблудившийся кремлёвский звон” к его истокам29.
Таким образом, В.М.Шукшин явился “зеркалом” назревавшего ухода в небытие пореволюционной России, надеясь на достижение её эволюционного перехода к новому, благому, “целокупному” состоянию. Он диагностировал угрозу, пытаясь оздоровить Русь спасительным духом народности, сознательный отказ от которого и завёл в исторический тупик “советский строй”, несмотря на все его “социальные” достоинства, действительно бывшие “мега-фактом” нашего и мирового бытия с 1910-х по 1980-е годы. Этот провидческий дар Шукшина отразился в его итоговом произведении — сказке “Ванька, смотри”, переименованной главным редактором “Нашего современника” С.В.Викуловым в “До третьих петухов”.

3. “Черти”, к Руси прикреплённые,
и их “мудрые” соглашатели-начальники

Прежде всего, в сказке очевидной была иносказательная констатация почти уже назревшего “советского” краха, замершего “у последней черты”, что отмечено в литературе, давно обратившей внимание на уникальное место Шукшина в современной отечественной словесности. Так, Г.В.Свиридов в 1990 году назвал “эпоху брежневского консерватизма” “эпохой глубоких предчувствий”, когда “вызревала большая национальная мысль”. В свиридовском списке современных писателей-классиков В.М.Шукшин шёл вторым (после Ф.Абрамова)30. Эту же мысль, уточняя, высказал В.Г.Распутин: годы творчества В.М.Шукшина “были, вероятно, переломными, в них ещё таилось, истаивая, спасение, в них окончательное перерождение только подготовлялось”. “Макарыч” старался достучаться до верхов, толкая их к возрождению Руси в духе традиции, но те предпочли “обречённо дожидаться” крушения всего “под затверженную аллилуйю” (Распутин иронизировал над “единственно верным” марксизмом)31.
Аналогичные оценки делали и другие художники слова и образа. Кинорежиссёр С.Бондарчук говорил о русском “первородстве” Шукшина, очевидно, намекая на библейскую заповедь о недопустимости мены избранности и своеродного “первородства” на “чечевичную похлёбку”32. Мастер кино, вероятно, “зашифровал” здесь великую мудрость вполне в духе классиков русской традиции, учивших, начиная с Н.М.Карамзина и вплоть до В.В.Розанова, П.Флоренского и т.д., что русскую душу нельзя обменивать на нечто внешнее и “красненькое” (показателен образ красной чечевицы, намекающий и на коммуно-космополитическую “земшарную” мечту).
В. Некрасов, получивший Сталинскую премию за “Окопы Сталинграда”, позднее ставший “несогласным” и эмигрантом, говорил, что Шукшин “всё искал правду”. Литератор Е.Срезневская назвала Шукшина “гением”, а созданное художником — “национальным достоянием”33. Аналогичным образом, критик В.Юдин аттестовал Шукшина современным национальным классиком, благодаря которому родилась отрасль филологии — шукшиноведение34.
Уже упомянутый В.Г.Распутин так сказал об уникальности в избранности Шукшина: “Если бы потребовалось явить портрет россиянина по духу и лику для... свидетельствования на всемирном сходе, где только по одному человеку решили судить о характере народа, сколь многие сошлись бы, что таким человеком должен быть он — Шукшин...” Распутин подчеркнул, что Шукшин сыграл ключевую роль в торжестве русского искусства, в его преобладании в 1960-1970-е годы. Он “ворвался как метеор” и “своим появлением перевесил ту чашу весов, где собиралось воедино искусство русское”. “Феномен Василия Шукшина в том и заключался, что его не должно было быть, как, впрочем, не должно было быть и всей почвеннической литературы, никто ему, как Ивану-дураку из сказки “До третьих петухов”, не давал справки на деятельное существование”. Шукшин — народный избранник — сумел взять русские права ловкостью и упорством. Распутин сожалел, что культурный успех Шукшина не возымел аналогичных политических последствий. И он понял исчерпанность и отчасти незавершённость своей миссии, когда наступил конец земной жизни художника: “…когда этот итог стал окончательно предрешён, Шукшин ушёл”35.
От себя прибавлю, что В.М.Шукшин — это наш “хитроумный Одиссей”, давший пример культурного успеха его жизненной поистине “Русской Илиаде”. Достижение же политического торжества курса, им осознанного, как и его предшественниками, начиная с Ломоносова, Фонвизина и Карамзина, — это дело его продолжателей.
Неудивительно, что А.Н.Варламов, обобщая в своей книге о Шукшине главное из сказанного о нём знатоками русского стиля, сделает вывод о мастере как “современном русском человеке советского времени”36. Подобным же образом В.Я.Курбатов в предисловии к книге В.И.Коробова, ещё одного биографа писателя-режиссёра, так оценит Шукшина: “Теперь уже несомненно, что он был явлением подлинно единственным, не знающим подобия ни в мировой, ни в русской практике. Писателями, актёрами, режиссёрами в одном лице были многие, но сжатой воплощённой мыслью, живущей идеей был он один”37. И это была русская живоносная идея.
Знаменательно, что в коротком предисловии к труду рано ушедшего В.И.Коробова (1949-1997) В. Я.Курбатов чаще других слов поминает “душу”, подчёркивая самое главное в Шукшине, советуя лидерам нашей страны не забывать о “состоянии нашей души”, русской души, о её боли, тревоге и надеждах, как их верно умел отобразить народный художник. Курбатов подчёркивает в этой связи незаменимость наследия Шукшина ввиду рукотворной беды, легкомысленно сотворённой нашим инерционным прогрессистским оптимизмом с забвением народных начал: “За трескотнёй о возрождении России <...> мы успели подзабыть живого русского человека, который эту самую Россию и составлял”38. Курбатов недаром роднит двух классиков — позднеимперского Ф.М.Достоевского и позднесоветского В.М.Шукшина. Великие эти художники видели главное в человеке — его самородную душу, протестующую против западничества политической элиты, царской и советской. Первая при Петре I сослала зиждительный русизм “в европейское болото”. Вторая при СССР революционно “сорвала с места” русского человека, “выпарив” его “из этого петербургского неживого нерусского болота”, что хорошо, но на родную почву не вернула39.
Здесь Курбатов, по сути, замечательно точно сказал о “синтетической” миссии Шукшина, стремившегося “доделать” намеченное в прошлом. Художник силился вернуть русскую душу в российское государственно-общественное тело, то есть решить главные задачи, осознанные уже Карамзиным, Пушкины и Тютчевым40.
Задачей Шукшина, по наблюдению Курбатова, было подлинное русское возрождение: Шукшин “воскрешал во всей силе и первоначальности <...> измученную, вольную и грозную народную душу, раздувал её из-под почти затянувшего её пепла, опять готов был устыдить расслабленного человека”, увлекая его “могучей тоской по силе и призванности”41. Курбатов подкрепил справедливость суждения о сути духовной миссии Шукшина аналогичной оценкой Распутина. Великий сибиряк подчеркнул, что в поздние советские годы политическая и культурная элиты не услышали Шукшина. Курбатов эту мысль развивает: “Пошлость и духовное истощение жизни... которые так мучили... его, стали вдруг... законны и поощряемы <...> Он <Шукшин> приходил напоследок показать, что такое русский человек в его замысле, в его Богом данной святой полноте, и мы ещё успели почувствовать, <...> чем мы могли бы быть и что предали в себе, какая даль ещё была возможна в нас, какой <...> простор и какая воля!” Но “искренний человек” вновь не был услышан, и опять был забыт народ “с такой становящейся, летящей душой”42. Русская цивилизационная альтернатива, столь востребованная, вновь встретила сопротивление “элиты”, как и во времена Пушкина.
В. М.Шукшин — это явно видно из его сказки — вскрыл духовное падение позднесоветской элиты с её лениво-самодовольным отказом понимать цели и правду национального бытия, с её отвращением от духа народности при соглашательстве с действительно тёмными силами, смешавшими добро и зло, и с неизбежным потому “опусканием” своего нравственного гниения в народ. Изображённая в сказке об Иване фигура “мудреца” олицетворяла это “элитарное” советское всесмешение, в том числе якшание с тёмными силами при лицемерной их критике. На деле же явным было сознательное или безвольное потворство их разрушительной активности. Шукшин, показывая полную импотенцию власти, маскируемую лживым пустословием, выводит фигуру “мудреца с печатью” (образ высшего начальника “горбачёвского” типа). К нему за оправдательной справкой и заставила идти “Ивана-дурака” прогрессивная “канцелярская” общественность.
“Мудрец” картинно, так сказать, понарошку обличает “изящного чёрта” за то, что бесы “облапошили Ивана”, выпытав способ захвата ненавистного им православного монастыря. “Мудрец” даже поругивает чёрта, как бы упрекая (“Что вам надо в монастыре?”; “Озоруете!”; “Что им, в полупендриках ваших ходить?”). Однако тут же, после “увёртливых” ответов игривого беса, знающего цену “нестрашных угроз”, “мудрец”, по сути, призывает завершить захват монастыря, для чего советует усилить теоретическую подготовку43. Здесь видим прямую аналогию с лживыми отвлекающими теоретическими построениями нашей позднесоветской идеологии, вещающей о “рыночной экономике”, “мирном сосуществовании” и т.п. Они делались для красного словца при отказе от подлинного поиска истины. А в это же время под этой завесой будущие “прорабы перестройки”, то есть капитулянты перед Западом, прорабатывали операцию сдачи национальных позиций в обмен на собственное элитарное слияние в экстазе с “Вашингтонским обкомом”. Отсюда и курс на отупление масс, аналогичный американскому, вещающему о всеспасительности демократии, а на деле — о “пользе” осатанения.
Вот и Мудрец на деле соглашается с бесом, что монахи “безнадёжно отстали”. Он даже углубляет бесовщину, ободряя “изящного чёрта”: “Тут, очевидно, следует говорить не о моде, — заговорил старик важно и взволнованно, — а о возможном положительном влиянии крайнебесовских тенденций на некоторые устоявшиеся нормы морали”. Естественно, столь авторитетное поощрение с энтузиазмом принимается (“Конечно! — воскликнул чёрт, глядя на Мудреца влюблёнными глазами”). Далее последовало “методологически-научное” размышление, давшее чёрту дополнительное обоснование “бесовской правоты” при захвате монастыря. Следует словесная ахинея Мудреца, напоминающая пустословные лекции брежневского агитпропа о развитом социализме и грядущие мерзостные горбачёво-“перестроечные” камлании, посвящённые “новому мышлению для нашей страны и всего мира”. Мудрец вещал о диалектическом взаимодействии “моторной и тормозной функций” социума, советуя: “Учитывайте функции, учитывайте функции!” Лицемерно грозя пальцем чёрту, он требовал действовать, вооружившись наукой (“И — с теорией, с теорией мне!.. <...> Манкируете! Смотрите! Распушу!.. Ох, распушу!”)44.
Шукшин сумел на нескольких страницах отобразить имитационную методу наших пустословов-вредителей, “идеологов развитого социализма” вроде Е.Т.Гайдара, одного из руководителей журнала “Коммунист” при Горбачёве (ранг повыше министерского), а затем — “теоретике” шоковой терапии, то есть вдохновителе грабежа национального достояния ради... слияния с Западом. Здесь писатель выступил провидцем того, как порочные “элитарные” круги будут поощрять захват богатств страны под видом реализации “единственно верной” диалектической научной теории.
Кстати говоря, у меня есть и личное воспоминание на сей счёт. Будучи лектором общества “Знание” во второй половине 1980-х годов, я однажды должен был провести лекцию по Отечественной истории на заводе “Тольяттиазот”. Идя к заводоуправлению, остановился у газетного киоска. Среди продаваемых книг бросился в глаза коммунистический труд Е.Т.Гайдара о самом передовом социальном строе в СССР, который надо совершенствовать... Конечно, о русском народе, основном отечественном этносе, без учёта потребностей которого никакой нормальный социальный строй невозможен, у нашего кремлёвского “мудреца” не было ни полслова (примерно так же обстоит дело и у многих современных властных “мудрецов”, на полном серьёзе заявляющих, что финансовое благополучие США является благом для России). По какому-то поэтическому инстинкту Шукшин пытался заполнить очерченную идеологическую лакуну, стремясь по-пушкински вернуть дух народности в политику, что видно и из содержания его итогового произведения.
При этом великий художник предостерегал и от церковной лжи. Он, по сути, учил, что мало состоять в “монастыре” по имени Россия (повторение гоголевского образа из “Выбранных мест из переписки с друзьями”). Гражданин этого “монастыря” должен действовать, борясь за Правду, за душу человеческую, быть непримиримым к бесовщине, не прятаться за спину Господа Бога, заслоняясь Божественным Провидением, повторяя как мантру: “Бог всё управит, а нам надо лишь терпеть”, — бездействуя. В сказке Иван пытался исправить своё невольное преступление. Ведь он, до поры не понимая сути творимого, оказал чертям помощь в захвате монастыря (“ради справки” пришлось, плача, даже сплясать по их требованию). Затем он опамятовался, ему “стало жалко монахов”, но в них, окруживших захваченный монастырь, где пошла рок-вакханалия, произошла странная перемена в духе времени. Монахи, слыша бесовскую “музыку”, невольно “подёргивали плечами в такт”. Даже печально-отрешённые пожилые иноки “грустно покачивали” головами... но в такт “чёртовой музыке”. Да и за собой он заметил невольное дёрганье45. Бесовщина на Руси стала сильна, достигла и церковных людей. Абсолютно современно и поучительно!
Иван хочет помочь. Он спорит со старым монахом, который всё повторял, что надо “укрепиться и терпеть”. Остальные монашествующие соглашались, что бесовский захват попущен “за грехи”, потому и “надо терпеть”46. Иван от безсилия убедить монахов “что-то делать даже горько заплакал. Из захваченного монастыря вышел “изящный чёрт” с группой поддержки и заговорил о возможной помощи (!) монахам, оставшимся без обители. Он предложил “халтуру” — за “приличную” плату переписать иконы, изобразив чертей вместо святых. Тут уже несколько иноков не выдержали, решив побить чертей за святотатство. Но не получилось, ибо оружия они лишились47. Нельзя терять национальное дерзновение — вот, по сути, вывод В.М.Шукшина.

4. В. М. Шукшин и закон сохранения русского дерзновения

Таким образом, Шукшин художнически отразил понимание проблем Церкви пореволюционной эпохи в духе традиционных исканий русской мысли. К.Н.Леонтьев, В.В.Розанов, И.А.Ильин, Л.П.Карсавин, А.В.Карташёв, С.И.Фудель, иногда расходясь по другим вопросам, были едины во мнении о вреде “отвлечённого” Православия, отказывающегося от борьбы за народ и государство под тем или иным предлогом. “Активизм” первых трёх классиков общеизвестен. Ограничусь показательными цитатами. Так, Л.П.Карсавин утверждал как о недопустимости для Церкви “разрыва органического единства “веры” и “дел”, так и соглашательства с безбожной идеей “отделения Церкви от государства”, то есть отрыва имманентного (земного) от трансцендентного (Небесного) в духе И.Канта и т.д.48.
В свою очередь, А.В.Карташёв ратовал за излечение от церковной ошибки “трусливо отмалчиваться от всех жгучих вопросов жизни”, ханжески обличая “бедных заблудившихся” людей. Он наставлял: “...соборный голос Церкви не должен прятаться за ширмы небесных целей Евангелия, а громко и властно звучать среди социальных бурь современности и быть указателем для верующих мирян, живущих в этом мире, не в Фиваидской пустыне”49.
С. И.Фудель (1900—1977), сын известного священника, составителя первого собрания сочинений К.Н.Леонтьева, также постоянно обличал современную “видимость” или тень Церкви, пытающуюся выдать себя за Церковь подлинную. В частности, он говорил о нечистоте, лукавстве и боязни как о трёх великих грехах современных церковных людей, опасающихся на деле следовать за Агнцем <Иисусом Христом>50.
Видим, что духовная неугомонность Шукшина, деятельное начало в служении добру и красоте народной души всецело соответствовали духу основного направления классической отечественной культуры XIX-XX веков как дореволюционного, так и советского периодов. Шукшина весьма тревожил наметившийся в 1960-е годы тревожный отрыв политической и культурной элиты от духа народности. Именно поэтому он стремился не терять связь с политическими верхами, пытаясь на них влиять по-русски, типологически повторяя аналогичные попытки Карамзина, Пушкина, Тютчева, своеобразных русских посланцев при царском онемеченном и офранцуженном дворе до и после 1812 года. Этот modus operandi Шукшина — стремление повлиять на культурную политику государства в духе русизма — удивлял некоторых позднейших критиков. Шукшин же был сторонником борьбы до конца, противником безучастного фатализма и обречённости, что делает его поистине героем нашего времени, заставляя вспомнить пословицу, гласящую “И один в поле воин, если он по-русски скроен”. Художник понимал, что недопустима “грустная импотенция” государства, оборачивающаяся пустословием, празднословием, леностью мужей государевых, что обезволивает как государственное целое, так и народные массы (ибо “рыба гниёт с головы”), что лишь поощряет экзистенциального противника России, в том числе внутреннего, к разрушительным действиям. Такая “элита”, проедающая наследие, ещё и продаёт его бесам, что в иносказательной форме показал Шукшин в сказке “До третьих петухов”.
Несомненно, Шукшин был продолжателем и проводником коренной духовно-интеллектуальной русской традиции. Для её представителей характерен дар предвидения — итог породнения с правдой народного бытия. Впечатляют пророчества этих носителей духа русизма и о почти неизбежном торжестве нового российского “социального строя”, и о его столь же неотвратимом крахе. Это предрекали до революции Ф.И.Тютчев, Ф.М.Достоевский, К.Н.Леонтьев, В.В.Розанов, а позднее — Л.П.Карсавин, А.В.Чванов, П.А.Флоренский51.
“Замкнул круг” этих провидцев В.М.Шукшин и его соратники по “русской партии”. Среди последних выделялись Л.М.Леонов, В.И.Белов, В.Г.Распутин, Ю.П.Кузнецов, Л.И.Бородин и другие национальные литераторы-мыслители послевоенной России. Последние их представители недавно покинули нашу скорбную землю, дополнительно побуждая к думам об их общем наследии. Так, композитор Г.В.Свиридов с тем же народным духом, что и Шукшин, не отвергая всех последствий революционной эпохи, стремился к новому торжеству русизма, понимая неизбежность краха социального строя, лидеры которого так и не поняли необходимости русского возрождения с органическим синтезом социального и национального. Не поняли постсталинские генсеки поэтов и художников, звавших высшее начальство в позднесоветский период к этой “славной революции” в духе Пушкина и Достоевского. Художники чувствовали, что “точка невозврата” неумолимо приближается, что и обусловило, в частности, появление в 1974 году русской философской сказки Шукшина “До третьих петухов”.
Г. В.Свиридов, доживший до краха СССР, имел полное право констатировать, что теперь русские “растеряны”, “расчленены”, нет национально-ориентированных лидеров. В результате прозападных иллюзий наших верхов зарубежные силы “разгромили” силовой блок России, включая “нашу государственную безопасность”. Отсюда и “радости перестройки” —”потеряна Россия, прекратилась её история, потеряна Русская земля, потерян (и это главное!) народ русский. Русских в стране как будто бы и вовсе нет”. Великая страна вновь переживает денационализирующий “Октябрьский переворот”, вершимый теми, кто на словах его лицемерно “отвергает”52. Шукшин всеми силами как раз и стремился не допустить нового краха народности и государственности, стремясь к их единению.
Очевидна духовно-идейная смычка В.М.Шукшина и с В.В.Розановым. Шукшин, по сути, доказал вероятность ярких пророчеств Розанова, демонстрируя кончину искусственной “социальной” цивилизации, точно предсказанную предшественником. Розанов предрёк в 1912 году: “Социализм пройдёт как дисгармония”. При этом мыслитель признавал естественность кризисов, “неустойчивых равновесий”, “тревожности”. Он учил, что социальная утопия “окончательного “устойчивого равновесия” — это “смерть”53. Шукшин как раз и стремился возродить нарушенную гармонию, возродив национально-русское начало, нехватка которого окончательно “разрегулировала” государственный механизм советской империи.
При этом Шукшин, как и до него Розанов, признавал действительный “мегафакт” народности самой революции. Конечно, это было отчасти следствием ментального “народоизнасилования” России новой революционной элитой, зревшей всю вторую половину XIX века, при фактическом потворстве сановного Петербурга, что понял А.Блок ещё до финальной революции (“Рождённые в года глухие / Пути не помнят своего...”54), после сталинского национально-большевистского элитарного переворота. Повзрослев, молодая Россия сумела организовать отражение очередного западного нашествия 1940-х годов. Однако после 1945 года она отказалась “отдавать долги” русско-российским сословиям и людям, хотя это было возможно и крайне необходимо для правильного вхождения великой страны-вселенной в новый этап своего бытия. Речь идёт, прежде всего, о многострадальном крестьянстве, “социально-совестном” становом хребте державы, которое (из-за мнимой “неперспективности деревни”) продолжали по инерции перешибать в 1960-1970-е годы.
Тем самым, как показал В.М.Шукшин, верхи страны-сверхдержавы с мощными культурными свершениями дореволюционного и советского периодов вполне произвольно и самоубийственно отшатнулись от русской народности, как и их дореволюционные “элитарные” предшественники, такие же сторонники “бенкендорфовского” безликого государственного патриотизма, тревожа совесть новых Стенек Разиных, побуждая к сопротивлению. Шукшин по-пушкински доказывал, что патриотизм выхолащивается, если обрубает связи с главным народом державы, замыкаясь в бюрократически-этатистской стихии, пытаясь “крепить себя” давно сгнившими отвлечёнными идеологическими догмами.
Согласимся с выводом В.И.Белова: “Шукшин... был в центре борьбы за национальную... Россию <...> Пока не поймём, что интернационалистская ловушка и новая “демократическая” — это одно и то же, нам грозят всё новые и новые капканы, изобретаемые на другом берегу Атлантики для всех племён и народов. “Ванька, смотри!” — шукшинское завещание, название сказки было злободневно все эти годы. Оно долго ещё будет необходимо России. Государство выдержит, переварит... очередную свою перестройку или перетряску, как переварила Россия троцкистской набег в начале и в первой части прошлого века. Если будем глядеть в оба”55.
В. М.Шукшин своим жизненным подвигом показал, что возвращение русского стиля — это главная потребность Отечества, а также — что интеллигентско-элитарные группировки, противодействующие национальному возрождению, всеми силами пытаются сковать, сдержать сродное России дерзновение, по сути, в угоду мировым силам зла, этим чертям, захватывающим “монастырь по имени Россия”.
Писатель и мастер кино Василий Макарович Шукшин боролся за возрождение русской культуры и русской политики. Это его дело остаётся важнейшим явлением нашего времени и составной частью отечественного национального наследия. Своими произведениями, такими как сказка “До третьих петухов”, В.М.Шукшин и сегодня даёт нам тот урок “народности”, значение которого понимали великие национальные деятели, как, например, И.Р.Шафаревич56.
В предреволюционные годы В.В.Розанов дал единственно верную оценку собственному отечеству, сказав следующее: “Россия, давшая <...> столько поэтов и мыслителей, <...> есть великая духовная страна, великая идейная страна”57. Творчество В.М.Шукшина является ещё одним подтверждением правоты этого суждения.



ПРИМЕЧАНИЯ
1 Тютчев Ф.И. Сочинения в 2-х томах. — М., 1980. Т. 1. С. 185.
2 См., напр.: Розанов В.В. Уединённое (1911) // Он же. Несовместимые контрасты жития: Литературно-эстетические работы разных лет. — М., 1990. С. 491.
3 Шпаликов Г. В.Я жил как жил. Стихи. Проза. Драматургия. Дневники. Письма / Сост. Ю.А.Файт. — М., 2013. С. 414.
4 Там же. С. 35.
5 Предчувствие этого видим у классиков. См., напр.: 1) Лесков Н. С.Иродова работа. Русские картины, наблюдения, опыты и заметки: Историко-публицистические очерки по Прибалтийскому вопросу. 1882-1885. — СПб, 2010. С. 33, 40, 77, 89 и далее; 2) Розанов В. В. Апокалипсис нашего времени (1918). — М., 1990. С. 4 и далее.
6 Гончаров И. А. Собрание сочинений в 6-ти томах. — М., 1959. Т. 1. С. 219-221.
7 Чаянов А. В. Венецианское зеркало: Повести. — М., 1989. С. 196.
8 Там же. — С. 197-198.
9 Там же. — С. 198.
10 Сорокин Е. “Несу Родину в душе...”. К 60-летию В. М.Шукшина // Молодая гвардия, 1989. № 7. С. 263-264 (курсив автора).
11 Там же. С. 264-266, 269.
12 Полнота достижения этой ключевой мысли была характерна для славянофилов и почвенников. См.: Самарин Ю. Ф. Чему должны мы научиться? (1856) // Статьи. Воспоминания. Письма. — М., 1997. С. 86-87.
13 “Пушкинец” кн. П. А. Вяземский в 1860-е годы уже фиксировал победу бездуховного радикализма в интеллигентском общественном мнении, а именно — “либеральный террор”, затыкающий рот национально-ориентированным деятелям при доминировании “прогрессивного” по-атеистически “Современника”: “Послушать: век наш — век свободы, / А в сущность глубже загляни — / Свободных мыслей коноводы, / Восточным деспотам сродни...” (1860).
14 Цит. по: Баранов Ю. Вадим Дормидонтов. Двадцать этюдов о главном — М., 2011 // Литературная газета, 2012. № 30 (6378). С. 11.
15 Шафаревич И. Р. Россия наедине с собой // Наш современник, 1992. № 1. С. 7.
16 Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10-ти томах. — М., 1964. Т. 7. С. 306.
17 Цит. по: Белов В. И. Тяжесть креста // URL:https://www.booksite.ru/ fulltext/tya/zhe/sty/1.hlm#l (курсив автора): ср. публикацию Энгельса по-английски: http://Marxists.anu.edu.au/archive/marx/works/1849/02/15.htm.
18 См., например, его стихотворение о “богомерзких народах”, рождавших “богохульные умы” под видом “света и свободы”, а также политические статьи: 1) Тютчев Ф. И.Полн. собр. соч. и писем в 6-ти томах. — М., 2003. Т. 2. Стихотворения. С. 66; 2) Там же. Т. 3. Публицистические произведения. С.109-129 идр.
19 Заболоцкий А. Д.В кадре и за кадром // URL:https;//www.booksite.ru /fulltext/tya/zhe/sty/1.htm#l.
20 Пушкин А. С.Указ. соч. С. 359-360.
21 Сравним эту патологию неприятия русизма с должным поведением урождённых немки Екатерины II, датчанина В. Даля, еврея А. Гильфердинга и т.п. героев отечественной истории, воспринявших русское настроение с его устремлением к вселенской правде.
22 См., напр.: Тютчев Ф. И. Указ. соч. Т. 2. С. 99.
23 М. Корф клеветал: “Он <Пушкин> не принадлежал к числу тех, которые любят созидать”; “предался всем возможным распутствам... в беспрерывной цепи вакханалий”; “Пушкин не был создан <...> для истинной дружбы”; “В нём не было ни <...> религии, ни высших нравственных чувств”; “Вечно без копейки <...> Пушкин представлял тип самого грязного разврата” и т.п. — Корф М. Записки .— М., 2003. С. 678-684.
24 Цит. по: Белов В. И. Указ. cоч.
25 Там же.
26 См. многочисленные толкования святых отцов на новозаветные заповеди Блаженств.
27 К тому же стремился и Л. И. Бородин (стихотворение “Мы с детства в Русь вколдованы...”).
28 Заболоцкий А. Д. Указ. соч.
29 Образ из стихотворения М. Цветаевой 1918 года о “заблудившемся” кремлёвском колокольном звоне.
30 Свиридов Г.В. Музыка как судьба: изд. 2-е. — М., 2017. С. 664.
31 Распутин В.Г. Даёшь сердце! // Литературная газета, 2009. № 30 (6234). С. 12 (курсив мой. — В.Ш.).
32 Ср.: Библия. Бытие: 23-25.
33 Вспоминая Шукшина. (сост. Черненко Р. Д. ) — М.,1985. С. 37.
34 Юдин В. Нам бы о душе не позабыть! К 80-летию В. М. Шукшина // Русский вестник, 2009. № 19. С. 9.
35 Распутин В. Г. Указ. соч.
36 Варламов А. Н. Шукшин. — М., 2023.
37 Курбатов В. Я. “Не сберегли...” // Коробов В. И. Василий Шукшин: Вещее слово: 2-е изд. — Калининград, 2010. С. 8 (курсив мой. — В.Ш.).
38 Там же. С. 6-7.
39 Там же. С. 9 (курсив мой. — В.Ш.).
40 См. об этой национальной традиции: Шульгин В. Н. Русский свободный консерватизм первой половины XIX века. — СПб, 2009.
41 Курбатов В. Я. Указ. соч. С. 12-13 (курсив мой. — В.Ш.).
42 Там же. С. 14-15.
43 Шукшин В. М. До третьих петухов: Сказка про Ивана-дурака, как он ходил за тридевять земель набираться ума-разума. — М., 1992. С. 54.
44 Там же. С. 55.
45 Там же. С. 72.
46 Там же. С. 73.
47 Там же. С. 76.
48 Карсавин Л. П. Об опасностях и преодолении отвлечённого христианства (1927) // Он же. Малые сочинения. — СПб, 1994. С. 395, 399, 404 и др.
49 Карташёв А. В. Церковь как фактор социального оздоровления России (1934) // Он же. Церковь, история, Россия: Статьи и выступления. — М., 1996. С. 245.
50 Фудель С. И. У стен Церкви // Он же. Собр. соч. в 3-х томах. — М., 2001. Т. 1. С. 185, 219 (курсив мой. — В.Ш.).
51 См. пророчества В. В. Розанова 1915 года (есть и более ранние): 1) “...революция умрёт разом и вся, как только душа человеческая наконец пресытится зрелищем этого монотонного вранья, хвастовства и самовлюблённости. Она умрёт эстетически. <...> Людям будет вообще гадко глядеть на эту ораву хвастунов, лгунов и политических хлыщей <...> “Хлыщ” может играть роль 1/2 века. Но века? Но 500 лет? Нет, нет и нет”; 2) “...Именно после страшной войны <...> ты и будешь, Россия, подведена под длинный нож, “который режет без боли”; 3) “Но будет, будет заря. Ещё подышит “синий человек” лет 40, пожалуй — все 85 (два века, XIX и XX) и наконец — перевернётся книзу лицом, последний раз “укусит землю”, вздрогнет и вытянется”. — Розанов В. В. Мимолётное. — М., 1994. С. 195, 220, 237.
52 Свиридов Г. В. Музыка как судьба: изд. 2-е. — М., 2017. С. 694-695 (курсив автора).
53 Розанов В. В.О себе и жизни своей. — М, 1990. С. 190.
54 Блок А. А. З.Н. Гиппиус (1914) // Он же. Стихотворения. Поэмы. Театр. — Л., 1972. С. 178.
55 Белов В. И. Указ. соч. (курсив мой. — В.Ш.).
56 См., напр.: Шафаревич И. Р. Указ. соч. С. 7.
57 Розанов В. В. Загадки русской провокации. Статьи и очерки 1910 г. — М., 2005. С. 211.