ВЯЧЕСЛАВ ЛЮТЫЙ НАШ СОВРЕМЕННИК № 5 2024

ГОРОД В ПОЭЗИИ ДИАНЫ КАН

Станьте вы, горы, по-старому...
Стих о Егории Храбром

На родину, которой одиноко,
Спешу я, под собой не чуя ног.
Диана Кан

Мать-и-мачеха — многолетняя трава с яркими жёлтыми цветами и большими листьями, одна сторона которых пушистая, кажущаяся тёплой при прикосновении к руке, к лицу (мать!), другая — гладкая, холодная (мачеха!).
Толковый словарь
русского языка

В поэзии городская лирика в последние годы ушла в интеллектуализм, накопление бытовых примет частной жизни, в отчаяние одинокой души. О важнейшей заботе города, призванной объединить малые и дальние земли, расширить местные пространства до границ “земли русской”, в поэзии речь идёт довольно редко и, как правило, вполне декларативно. Словно бы ушло ощущение просторов необъятной Родины и возобладало своего рода местничество, которое, перефразируя историческую терминологию, можно назвать “патриотической раздробленностью”.
“Деревенская” и “городская” современная отечественная поэзия соседствуют одна с другой, но их приметы совершенно не сливаются, не переплетаются тематически и пейзажно, нравственно и социально. Город увлечён деструкцией современного сознания, деревня всё более отдаляется от государственной риторики и погружается в самоё себя. Психологические пограничные линии, отделяющие горожанина от деревенского жителя, становятся всё более жёсткими. Они могут восприниматься как духовные трещины русской цивилизации, как симптом разрушения общей нравственной традиции и как знак возможной гибели русского мира. В этих обстоятельствах на художника ложится бремя метафизической ответственности за развитие событий. Он может и должен сдерживать разрушительные процессы, будто обручем, стягивая своим талантом города и веси, воспринимая Родину как единую и неделимую, как пространство, в котором вся душа его изначально растворена.
В этом контексте поэзия Дианы Кан предстаёт как явление уникальное. Практически весь корпус её стихотворений связан с русским простором. Реки, леса, поля, горы, монастыри, посёлки, большие и малые города, столицы — надо всем этим многообразием будто парит взор автора, опускаясь, подобно птице, в своё гнездо и осваивая окрестности. Однако города в стихотворениях Кан показаны не только ярко, выразительно, — их облик обладает собственными духовными характеристиками, социальными повадками, душевными пристрастиями. Используя олицетворение, поэтесса наделяет город узнаваемыми человеческими чертами и создаёт портрет поразительной психологической глубины. В памяти читателя такой образ остаётся как живая фигура, отчётливая и незабываемая. Наряду с реальными людьми, “живые города” участвуют в житейских коллизиях и совершают поступки, которые отражаются в зеркалах истории и мифа. Лирическая героиня беседует с городами порой очень жёстко, иногда — сочувственно, прощая прошлые личные обиды.
Стихотворений, связанных с темой города, у Дианы Кан около трёх десятков. В них соединены пядь земли и государство, чувство почвы и звание столицы. Связывает стихи в одну тематическую линию, главным образом, биография автора. Маленький провинциальный азиатский город, где прошли детство и юность; Оренбург, окрашенный впечатлениями молодости; Москва как литературный мегаполис, место учёбы и творческого взросления; Самара, где окреп талант, появилась семья; Санкт-Петербург как старый имперский центр на карте России...
Маленькие города уже укладом своим склоняют жителей к трезвости ума, житейскому рационализму. В провинции героиня “научилась терпенью и мужеству”, “научилась не петь, не упрямиться и не видеть несбыточных снов...” Однако здесь мечта укрыта от постороннего взгляда во внутреннем мире юного сердца: “в тридевятом — моём! — королевстве так выс’око плывут облака”. А в отсутствие снежной белизны, которая сойдёт весной, “ничего не останется в этом городе душных ветров” — ничего, что хоть как-то похоже на идеал.
Спустя годы она возвращается сюда и, словно пытаясь преодолеть барьер прошедших лет, переодевается “в штопаное штапельное платье, <...> что хранится в стареньком комоде”: “южный город на семи ветрах, принимай меня в свои объятья!..” Однако слияния давней юности и настоящего времени не происходит, поскольку началась совсем иная жизнь.
Приехавшая “гостьей в детство”, она чувствует себя лишней в распорядке, который продиктован простыми бытовыми заботами. Тем не менее в них есть небесная ширь и высота — в зоне прямого доступа, чтобы можно было, попросту говоря, дотянуться рукой. “В узеньких арыках весела вода” — это образ животворящей влаги, хранительницы жизни, что так свойственно засушливому востоку. Но также и образ скромной колыбели будущего художника, у которого потом всё станет другим: и широта, и высь, и духовное чадородие...
В маленьком городке как-то странно соседствуют замкнутость — и готовность довериться приехавшему. Здесь есть терпение, необходимое для “примерки” пришлого к себе, себя — к пришлому:

Захудалое чахлое деревце —
Дочь скупых каракумских пустынь, —
Здесь джида со мной ягодой делится,
Руку робкую тянет полынь.

У Дианы Кан внутреннее отношение к городу охватывает почти всегда целый спектр чувств. Творческое одиночество художника, погружённого в житейские заботы, обычные для глубинки, проговаривается с несомненной горечью. Простые люди этих мест упоминаются всегда с добротой.
Она уподобляет горстку домов и улочек ребёнку (“ты по-детски сладко спишь”; “ты обиженно бормочешь, разметавшийся во сне”; “не затепливай окошки — подрастёшь, авось, во сне”). Торжество рассвета становится и образом раскрывшегося таланта поэтессы, и знаком возрождения России через провинцию (“здесь восходит”).
Примечательно, что многие стихотворения Кан имеют, казалось бы, локальную привязку к местности и событиям. Но с течением времени её творчество наполняется невероятным множеством примет, укрепляется художественная толща созданного автором. И эти отдельные, конкретные штрихи и детали приоткрывают своё отвлечённое значение — символическое. В них будто возникает какая-то новая прозрачность и мелодичность, слова стихотворения обретают надмирное эхо, одновременно сохраняя связь с земным, реальным и дорогим миром. Стихи словно становятся на своё место в расширившейся поэтической вселенной, обретая объём, в котором каждое стихотворение может существовать без утеснения другими.
В стихах Дианы Кан слово “родина” соединено с городом Оренбургом, где произошло её рождение как русской поэтессы. Заметим, узбекский Термез, где она появилась на свет, практически никогда не сочетается с этим корневым понятием, но упоминается в стихах как место, где прошли детство и юность. С Оренбургом связаны многие коллизии стихотворений Кан, в центре которых — её литературное становление, взаимоотношения с творческой средой, восприятие, своего рода “повадки” города, его пейзажи, любовь, боль. Как правило, оренбургские строки у Кан — возвращение в прошлое, воспоминания, в которых всё, что было прежде, предстаёт в кристальном виде. Упрёк и сердечность звучат почти одновременно, как в семье, когда доброта сменяется обидой, однако родной круг не разрывается.

На родину, которая до срока
Сказала мне: “Вот Бог, а вот — порог!..”
На родину, которой одиноко,
Спешу я, под собой не чуя ног.
.........................................................
Туда, где я сама всему виною,
Но где ещё душа моя светла,
Где под степной ковыльною звездою
Я не умела долго помнить зла;

Туда, где, не нашедши оправданья,
Слезою вспять седой Яик течёт...
Где над могилой мамы — звёзд мерцанье...
Всё остальное, право же, не в счёт.

Стоит отметить важные акценты в этом своеобразном подведении итогов минувших лет:
— родина была жестока с героиней (“вот Бог, а вот — порог”);
— у героини противоречивый характер и отходчивая душа (“я сама всему виною”; “ещё душа моя светла”; “я не умела долго помнить зла”);
— родине одиноко, и героиня возвращается (“спешу я, под собой не чуя ног”);
— на родине остались только печальные воды реки, могила матери (“слезою вспять седой Яик течёт”; “над могилой мамы — звёзд мерцанье”);
— “всё остальное, право же, не в счёт”.
Будучи во многом жёсткой в оценках, героиня стихотворений Кан в конечном счёте всегда оказывается участливой и отзывчивой. Подобно матери, она как бы “удочеряет-усыновляет” своих прежних соперников и даже, условно говоря, “старших братьев” и “сестёр”. Так бывает в лихолетье, когда дети остаются одни, и кто-то из них принимает на себя бремя общих забот.
Это скрытое, по штрихам только угадываемое “материнство” — существеннейшая черта поздней лирики поэтессы (“самое женское в мире занятие — хлебные крошки сметать со стола”; “детские слёзы в подол собирать”). Оно объемлет собою и суровые замечания, и ласку обиженному или маленькому (теперь уже — “маленькому”, в сравнении с нею).
Лирическая героиня стремится покинуть олицетворённую малую родину (“мой город степной на полынном просторе”), но при этом заботливо беспокоится:

Не слишком ли быстро, однако, бегу?..
А вдруг ты однажды меня не догонишь,
На льду оскользнёшься, увязнешь в снегу,
Пургой захлебнёшься, бураном застонешь?..

Героиня жалеет свой прежний городской мир, который прославили её стихи. В свою очередь, тот сетует на неё, почти зеркально повторяя прошлое, когда юная поэтесса с горечью предъявляла ему свои упрёки.
В оренбургских стихах Кан почти всегда обращается к родным местам не иначе, как “мой город”, и жалеет его, как живое, страдающее существо, зажатое в пыточных, раскалённых клещах “меж пошлым хамством и надменным ханством”. Эти два ненавистных обстоятельства терзают отчий край из года в год, из века в век. Художник, не отрекаясь от горьких слов, “обнимает” родину своей затаённой любовью, растроганно говорит о ростках чистоты и искренности, которые видны в детях нового времени, продолжающих традиции “эпохи верности старинной”:

Неплюевский кадетский корпус.
Весна. Присяга. Оренбург.

...Пусть честь и доблесть, и победа
Ведут по жизни сыновей.
И чепчики взмывают в небо
Искристой стайкой голубей.

Где светом радужным лучится
Душа воскресшая Христа...
Она, святая голубица,
Как Русь цветущая, чиста!

Оренбург для Дианы Кан стал слепком с облика современной России. Детали этих мест вошли в душу автора одновременно с первыми стихами, накрепко связав её с той пядью земли, от которой началось глубокое, непрерывное врастание поэтессы в русскую культурную и духовную почву.
Она постоянно ведёт беседу со своим городом:
— “мой город степной на полынном просторе”;
— “мой город — мой данник и кровник, и брат”;
— “увы, мой город”;
— “мой город, к’ак ты без меня?”
— “мой Оренбург, ну, в чём ты виноват?”
Перед нами — отношения близкие, когда стойкая душа способна преодолеть ссору и восстановить разорванные связи посредством собственной воли. В данном случае — воли художественной.

Осенний выбор невелик...
Кто там лицом к стеклу приник,
Расплющив нос курносый?
Неужто это наша дочь
Наивно хочет нам помочь,
С окна стирая слёзы?

Она глядит, а мы идём...
Вон мама под руку с дождём,
В обнимку с ветром — папа.
И ветер, папин друг, вот-вот,
Сорвавши с папы, унесёт
Единственную шляпу.

Сорвёт с озябшей мамы шаль
(А маме шаль ничуть не жаль!)
И унесёт на небо.
А поутру её вернёт,
И шаль на город упадёт
Пушистым первым снегом.

Только то, что связано с героиней, здесь может видоизменяться, подобно шали, превратившейся в утренний снег, — все остальные образы привязаны к сюжету стихотворения. Они могут быть развёрнутыми, однако способности к метаморфозам у них нет. И этот небольшой смысловой штрих содержит скрытое указание на возможности героини влиять на пространства и явления.
Однако перед читателем — камерная картина. Как правило, Кан стремится к сценам протяжённым, многофигурным, разнонаправленным — по авторским акцентам, попутным репликам. Для неё важно ощущение большого пространства, из которого она может приходить в пространство малое и обживать его. Такое возвратное движение позволяет поэтессе сопрягать объективное и личное и воспринимать родную землю во всей её широте и узнаваемой конкретности.
Особые отношения складываются у Кан с Москвой. Находя совершенно безжалостные слова, характеризующие столицу, забывшую о собственном высоком предназначении, автор подчас адресует ей и сердечные строки. Это разговор на равных.
Способность Дианы Кан говорить о большом и малом содержательно позволяет ей охватывать самые разные стороны реальности. Вместе с тем в её стихах совершенно отсутствует избыточность деталей, что для многих современных авторов оказывается творческим тупиком, поскольку, по народной поговорке, “за деревьями леса не видно”. И почти всегда личное отношение к предмету, событию, человеку в поэзии Кан выходит за рамки частного и становится художественным обобщением, в котором присутствует и автор, и какая-то высшая гармония: “Пускай я лгу... Но этот стих / правдивей моего дыханья”.
С пережжённой в душе отчаянностью лирическая героиня говорит о столице, жестокой к “приблудно-беспортошным”: “таких, как я, <...> смеясь, прицельно бьющая с носка”. В её словах — горечь душевно-сильного художника из провинции, израненного в столкновениях с антагонистами — носителями московского гонора. В стихотворном изображении первопрестольная выглядит как вполне хищная территория, но именуется: “мать Москва”. В свою очередь, старый имперский центр (“батяня добрый Питер”) предстаёт в виде неуклюжего подвыпившего разбойничка (“хоть все бока поободрал-повытер”). Грубоватый папаша, который и прибить может для порядка, для почтения: “так это ж ты совсем не по злобе”.
Примечательно, что Москва-мать тут как не родная, будто мачеха — рациональная и чёрствая. Питер — и простоват, и недалёк, но ему “от всей Руси земной поклон”. Тогда как о нынешней столице, словно сквозь сжатые зубы: “а всё же хороша ты” — своего рода красота зла, душепагубная прелесть.
В этой семье Самара — золовка, красующаяся собой, усвоившая все порочные “столичные науки” — “лупить с носка, / чужие драть бока, / с наскока двери открывать без стука”. Однако упрёк лирической героини Самаре иного толка:

Бравируя своей столичной спесью,
Не убоявшись Бога и греха,
Ты к малым городам своим и весям,
Как мачеха, надменна и глуха.

Самара оказывается очень похожей на Москву своим женским началом, нереализованным в должной полноте и доброте. И потому-то для Самары героиня находит слова беспощадные:

Раскрашенная вся и расписная,
Как шлюха, от бровей и до пупа...
Да что сказать?
Столица запасная,
Как девка загулявшая, глупа.

В стихотворении заметен отголосок сказочного сюжета о глупом отце, злой мачехе и тщеславной мачехиной дочке (несмотря на то, что золовка, по старой родовой росписи, — сестра мужа для его жены). Главной положительной фигурой в подобном несчастливом семейном кругу становится идеальный образ столицы. Он сияет в надмирном пространстве, но в действительности — увы! — только контрастно подсвечивает эгоизм и тщеславие современных российских “центров”, на деле предавших своё предназначение столицы — быть матерью городов русских, а “запасной” столицы — их родной сестрой.
В сознании героини Оренбург и Самара постоянно спорят, обладая собственными изъянами и достоинствами. Точно так же вступают в противоречия Москва и Питер, столица и провинция. В фокусе судьбы поэтессы пространства, в которых ей довелось вступать в борения, сосредоточены в этих четырёх городах. Южный, азиатский Термез, где прошло детство, оказывается за пределами координат, в которых мыслится Родина, лишь приметы прошлого иной раз заденут сердце. Но небольшие городки, станционные посёлки, как и скромные реки, во множестве текущие по русской земле, принимают от героини сочувствие и нежность. Они покорны, лишены глупого чванства и живут своей незнаменитой жизнью, которая становится фундаментом исторического существования России (“девочка со станции Налейка”; “чудная станция с названьем Пачелма”).
Вместе с тем в стихах Кан противостояние Оренбурга и Самары соединено с реками, которые их омывают.

Внимает Волге — хороша! —
Седой Урал-соседушко...
Пусть вечно длится, не спеша,
Их ладная беседушка.

Урал и Волга — союзницы героини, они принимают её в свои воды, в своё мистическое тело: “Я вброд Урал переходила, переплывала Волгу всласть”.
Тогда как города исторгают её, будто занозу: “Ждут — не дождутся, что уеду... Спасибо, вслух не говорят!”
“Самость” Самары отзывается и в речках-воложках, претендующих на звание главного истока великой реки. Но здесь поэтическая интонация теплеет и приобретает материнские оттенки, образ автора почти совпадает с образом “Волги — матушки родной”.

Одна другую вразнобой
Перекричать стараются...
И с Волгой — матушкой родной —
В объятиях сливаются.

У рек’и есть течение и перемены её состояний, р’еки — протяжённы. Тогда как города — локальны и эгоистичны по своей сути. Героиня дышит воздухом всего огромного российского пространства, вдыхая его невероятную массу и выдыхая, — будто возвращая её земле и воде. И потому в городе ей тесно, здесь дыхание затруднено. Поэзия Кан определённо отличается широтой пространств, в которых автор не гостит, а живёт (“я в реке живу, а не купаюсь”, — говорит она в раннем стихотворении от лица русалки — существа воды). И это расширяет читательское понимание её лирической героини как существа земли: не стихии, но бескрайнего мира, в котором есть место и почве, и влаге речной. В отличие от города, граница которого заметна не только физически, но и духовно.
Развивая образ своевольной Самары, Кан уходит от жёсткой инвективы и насыщает стихотворную речь мягкой иронией (“всё у Самары — самое”; “в Самаре и скворец свистит громчее, чем соловушка”). А затем ведёт беседу с неласковым городом по-житейски:

Поговорим, родимая, “за жись”...
Ну, что опять насупилась, Самара?
Мирись-мирись и больше не дерись!
Детская присказка подчёркивает горькую память, смягчённую добросердечностью героини. С печалью говорит она об “огненных зачистках” старой “деревянной лепоты”, о новорусских домах, напоминающих “кичливо вставленные зубы”. И замечательно точно роняет “очеловеченные” слова в адрес города-антагониста: “Всё молодишься?”
Олицетворение Самары в образе собеседницы с неровным характером даёт возможность Кан произнести и скрытое глубоко в душе:

Мне не за что любить тебя, Самара!
А вот поди ж ты — всё-таки люблю!

И возникает абрис фигур двух соперниц, одна к другой нетерпимых, но на мгновение чуть обнявшихся и уронивших взаимную слезу. В этом очень женском стихотворении поэтесса сознательно предстаёт как героиня с земной биографией: она словно подводит черту под частными коллизиями, отделяя их от противоборств духовных. И город теряет свою непомерную гордыню и обретает домашнее тепло и красоту (“твои поныне несравненны стати / и улочек пленителен изгиб”; “прильнёшь к ногам то сквером, то бульваром”).
Иначе взаимоотношения художника и города предстают в сфере духа. Косная среда отторгает свободное парение мысли и слова, поэт здесь напоминает нищего изгоя. И всё же в нём живут чувство собственного предназначения и способность не потеряться в земном распорядке.

Эх, дородна матушка Самара!
Здесь в чест’и купеческий уют.
Матушке Самаре я не пара.
Нищим здесь, увы, не подают.

Для меня ты и такая — праздник!
За тебя хоть в омут, хоть в огонь.
Серебрит мороз — седой проказник —
Мне мою разверстую ладонь.

Не вступлю с тобою в поединок...
Господи тебя благослови!
Служат мне подошвами ботинок
Мостовые стёртые твои!

Тут отчётлив мессианский акцент, когда странник — пророк или певец — незаметен всем остальным, но и неподвластен им. Он способен видеть окружающее почти с высоты небес, тогда как его босая стопа сквозь стёртую уличную брусчатку соединяется с родной землёй. В душе у него нет соревновательности по отношению к городу: “кто — кого?” И его песня проникнута душевной щедростью и глубокой печалью.
Исчезает узкий, местный предмет спора — мифологический и творческий, и Самара через свои предместья поэтически соединяется с остальным земным пространством — традиционным, спокойным, по-семейному уютным.

Судьбы драгоценный подарок —
Усталая Волга... За ней
Мерцает ночная Самара,
Как горсть самоцветных камней.

...Под пенье дремучей калитки,
Смиряя душевную дрожь,
Беспечным младенцем с улыбкой
Небесной дремоты вдохнёшь.

Тот путь, что тобою был пройден,
Стал Млечным Путём, говорят...
А взгляд черноглазых смородин
Не есть ли твой истинный взгляд?

Жесткость многих строк Дианы Кан сочетается с мягкостью и примирением, которые адресованы тому же поэтическому персонажу. В отличие от живых литературных фигур, художественные характеристики которых почти графичны, разговор автора с городами обладает палитрой самых разных оттенков. Он часто возобновляется, отталкиваясь от однажды обозначенной позиции, и не продолжает прежнюю поэтическую мысль одномерно, что во многих почвенных стихах сегодня стало, увы, дурным кликушеским правилом, но придаёт ранее сказанному объём — исторический, нравственный, личностный. Таковы темы Оренбурга и Самары, провинции и столицы.
Отзываясь о Москве конца 80-х годов почти с нежностью, Кан связывает образ весенней столицы с пробуждением собственного поэтического дара. Столица тех лет пока ещё хранила очарование своих маленьких улиц и отблески прежней доблести, давней святости, хотя уже близились обманные перестроечные времена, а за ними — подлость и бесчеловечность 90-х. Но уже тогда в студентке, с восторгом взирающей на цветущую возле университета майскую сирень, начало оформляться духовное правило, которое в более поздние годы окажется своего рода императивом стихотворений Дианы Кан: “Сквозь смуту, морок, маяту / цвести победным пятицветьем”.
Жизнелюбие позволяет не вычеркивать из списков живых всякого оступившегося, упавшего в грязь и низость человека. Точно так же — город, в особенности если он — первопрестольная столица России, пусть и забывшая о собственном долге перед землёй русской и её народом.
Олицетворение городов и весей, окружающего пространства, рек, явлений — любимый поэтический троп Кан, которым она пользуется виртуозно. Однако подобное мастерство никогда не лежит на поверхности её стихотворения — оно спрятано внутрь его “художественного организма” и подтверждено естественной авторской интонацией, в которой печаль и сочувствие перекликаются с гневом и негодованием.
Обезумевшая, изо дня в день пирующая столица контрастно сопоставляется с “глубинкой” (“трудись, родная, дотемна”). У Кан “глубинка” — “русская”; “родная”; терпеливая (“крепись”). В ней видится некий духовный базальт, на котором стоит российское государство. Называя её русской и родной, поэтесса неявно обращается к первородству. Чувству, которое нуждается в утверждении и уважении, даётся единственно возможное имя.
Привычной задачей провинции издавна считалось сохранять связь с почвой и нравственный закон. Столица же призвана быть центром государства и опекать провинцию. Свой родовой долг “глубинка” исполняет — где лучше, где хуже. Древняя Москва же ныне от своего державного назначения почти отреклась. Хотя и в ней ещё остаются точки жизни и духа, однако они почти подпольны и факультативны. Не случайно Кан говорит о себе:

Я — подданная русских захолустий.
И тем права пред Богом и людьми.
И приступам провинциальной грусти
Моя любовь к отечеству сродни.

...Лицо слезой кровавой умываю,
Впадая временами в забытьё...
Но ни на что вовек не променяю
Божественное подданство своё.

Её упрёк первопрестольной (“когда я из глубинной дали / кляну тебя, моя Москва”) содержит властное требование хранить прошлое и вести родовую нить в будущее, то есть исполнить предназначенное (к слову, “предназначение” — одно из самых существенных понятий для Кан):

Услышь! Но снова вр’анья стая
Обсела сорок сороков.
Услышь, оглохшая от грая,
Меня на рубеже веков.

Подобные слова несутся к столице со всех концов отчей земли. “Сорвётся стаей соколиной / <...> призыв о доблести былинной / с воспламенённых уст” — уточним: уже не поэтессы, а проникновенного русского певца, образ которого угадывается в духовном абрисе собственно женского лица автора.
Перед нами — “не стон, не всхлип и не рыданье, / не о пощаде жалкий торг”, что закономерно могло бы исходить от провинции, униженной и ограбленной городом нуворишей, но перефразированное наставление гениального полководца А.В.Суворова: “Я — русская! Какой восторг!” По статусу, его должна бы озвучивать или хотя бы понимать о себе “моя Москва”.
Это “из-под сердца восклицанье”, произнесённое поэтессой с азиатским разрезом глаз, свидетельствует о многом: о единстве русской континентальной земли, о соседстве и сотрудничестве многих культур России; наконец, о самоопределении души и сердца Дианы Кан как художника.
Корпус её стихотворений о городах отличается стилевым разнообразием и лёгкостью речи, в которой содержатся смыслы важнейшие, как правило, литературой проговариваемые весьма невнятно. Прозрачность личностной позиции, эмоциональная широта и нравственная определённость позволяют автору поддерживать редкую по искренности интонацию, которую узнаёт и ценит тонкий, умный читатель. К тому же её строки почти всегда диалогичны, что по нынешним временам — свойство нечастое. Оно сообщает стихам подлинный литературный демократизм.

Знай, скрипи своим оралом.
Знай, шурши своим пером
Между Волгой и Уралом,
Между Доном и Днепром.

Пусть меж Тигром и Евфратом
Сладко соловьи поют.
Нам с тобой туда не надо.
Мы с тобой сгодимся тут.
...............................................
А когда слова умолкнут,
Воцарится вновь покой
Меж Урал-рекой и Волгой,
Меж Днепром и Дон-рекой.

Потому что между речью
Свыше Господом дана
Православному наречью
Золотая тишина.

Поэзия Дианы Кан неуклонно расширяет собственное художественное пространство и свободу, становится литературным явлением, несомненным и, возможно, уникальным для нашего времени.






Поздравляем нашего дорогого друга и постоянного автора журнала Диану Елисеевну Кан с юбилейным днём рождения! Желаем здравия, вдохновения, новых творческих открытий и свершений!