КРИТИКА
ВЯЧЕСЛАВ ЛЮТЫЙ
ПОКА ЕСТЬ НАСТОЯЩИЕ ЛЮДИ
После перелома российской жизни в 1991–1993 годах отечественная литература как-то неуловимо стала отодвигаться от того главного, что составляло практически всегда её стержень — от нравственного выбора, который пронизывал главные сцены произведения и окрашивал действия героев сюжета. Вернее, в литературе нынешней образовалась некая территория, на которой названный лейтмотив негласно признавался совершенно необязательным или даже порой предосудительным.
Прежде и беллетристика, подавая жизненные проблемы в несколько облегчённом содержательном варианте, не посягала на эту доминанту — во многом потому, что общественное сознание советской эпохи в первую очередь было пронизано необходимостью делать такой выбор постоянно. Но теперь и легковесное чтиво, и опусы, претендующие на интеллектуализм, наверное, оглядываясь на пример западной литературной практики, взяли за обыкновение уходить от этой проблемы, полагая, что человек шире подобной ценностной одномерности, он — амбивалентен, и потому постижение человеческой натуры нуждается в беспристрастной картине всех его свойств — как ранее положительных, так и отрицательных. Сегодня весьма часто эти свойства рассматриваются в качестве равновесных и равно окрашенных примет современника. Нет нужды говорить специально, что такая нивелировка душевных качеств и склонностей имеет сугубо демоническую специфику в контексте известной фразы о том, что самая большая задача дьявола заключается в том, чтобы убедить человека, что искусителя на самом деле нет.
На этом фоне, безусловно, осталась в своих духовных берегах русская литература традиционного звучания, для которой нравственные акценты в диалоге литературного героя и окружающего мира никуда не делись, не исчезли и не переменили свой знак, но только обрели дополнительные нюансы и оттенки, которые учитывают предметы и воздух наступившего времени. Так прежде относительно целостная отечественная литература разделилась на две части: либеральную, которой сам чёрт не брат и море по колено, и русскую, в духовном отношении глубоко традиционную, в которой вполне могут быть какие-либо новации в интонационном строе и повадках персонажей, однако связь со старыми временами в самых главных определениях здесь остается незыблемой.
Последнее качество в современном российском обществе остаётся не только живым и исключительно важным в некоем философском плане, но и реальным в связи с тем, что оно, по сути, есть инструмент идентификации русского человека и основание для, наверное, самого общего соображения: Россия сегодня существует потому, что есть русский человек.
Между тем современная жизнь предстаёт перед нами в путанице проблем и их решений, и здесь можно говорить о вещах многочисленных и совершенно разнообразных. Жизненный поток, кажется, в принципе не может содержать установлений, которые регламентируют его течение и, так или иначе, сужают присущую ему многовекторность. Подобная логика пронизывает все либеральные сочинения, и в них есть одна фундаментальная особенность: во главу угла поставлена жизнь как таковая.
Заметим, весь минувший век и начало нового тысячелетия знаменательны широчайшим применением понятия бытие. Оно как бы накрывает бурлящий хаос собственно жизни, проходит его насквозь и проявляет самые главные черты действительности. Притом обнажая в их содержании характеристики духовного и нравственного свойства. Мы ищем смысл в ежесекундно происходящем, и в том проявляется скрытая задача мистической природы человека, который не может жить без идеала. В противном случае он будет с течением лет терять все более и более важные душевные качества, которые ранее делали его дорогим для иных людей. Так падает листва с засыхающего дерева.
Вот почему сухая ветка сегодняшней литературы обходится без нравственных координат в изображении своих героев. Она уже мертва, хотя пытается уверить читателя в своем цветении. Но это — искусственные цветы с характерным шуршанием бумаги и дребезгом тонкого крашеного пластика.
Обращая взгляд на страницы книг, в которых жизнь находится в тесном взаимодействии с бытием, стоит особенно обратить внимание на преломление в житейском известной православной фразы о том, что наказание — не есть воздаяние за предшествующий неподобающий поступок, но только — его следствие и не более того.
Может показаться, что речь в настоящем случае идет о сугубо дидактических произведениях, в которых затаённая работа сердца и ума подменяется умело выстроенным пафосом. Однако художественная литература обладает огромной степенью свободы в выборе сюжета и построении интонации повествования, в создании облика сложного героя, в душевных тайниках которого не изгладились родовые и христианские понятия о добре и зле, благодарности и беспамятстве, верности и вероломстве.
В качестве ближайшего литературного примера можно упомянуть прозу Камиля Зиганшина (Уфа) и Михаила Тарковского (Красноярский край) о животных. В уже давние времена сюжеты о домашних и диких зверях показывали читателю искренность и неизменяемость чувств наших меньших братьев.
У Зиганшина мы погружаемся во внутренний мир самой природы в отсутствие человека и видим чёрствый и властный эгоцентрический уклад волка, который отошёл от интуитивного принципа равновесия всего и вся в живом окоёме. Сопоставление с человеком здесь возможно только на некоторой дистанции: непосредственно в тексте он почти не присутствует, но фоновый обобщённый образ его, по умолчанию, расположен в сознании читателя. История рыси характерна тем, что зверю изначально приданы автором этически достойные черты, и читатель воспринимает это как должное. Стремление к добру и благородству для человека первично, хотя в подобной программе либеральный собеседник обнаружит и неполноту личности, и нарочитость установок. Однако почему-то в частной жизни предпочтёт иметь дело с принципиальным и честным социальным партнером.
В повестях Михаила Тарковского “Не в своей шкуре” и “Что скажет солнышко?” автор сводит лицом к лицу лукавое, эгоистическое — и настоящее, самоотверженное. В первом сюжете один из братьев-охотников удивительным образом превращается в соболя и уже со стороны наблюдает за событиями, в которых участвуют люди и звери. Ещё вчера искавший для себя всякую выгоду, герой становится уязвимым и нуждается в помощи. Круговорот лжи и правды, плохого и хорошего вдруг обращается к нему своей жестокой стороной. Перед угрозой гибели человек-соболь меняется, почти неожиданно в нём возникают первые ростки достоинства и участия.
Другая охотничья история рассказывает о молодых собаках, взятых хозяином на первую в их жизни охоту. Один пёс понимает свою роль помощника и друга, второй — обманом старается получить лучший кусок еды и доверие охотника, ворует приманки из капканов и в конце концов погибает. В повести всякое действие дается в сопоставлении с его антиподом. Стилистически сюжет решён как внутренний монолог верного пса Серого, к которому примыкает большой разговор охотника со зверями — хозяевами тайги. Замечательный поэтический язык, которым написаны эти повести, оказывается тем скрепляющим литературным веществом, которое воедино стягивает красоту природы и гармонию правильно поставленной души.
В рассказах Натальи Моловцевой (Воронежская область) мы встречаемся с православным отношением главной героини ко всем людям, возникающим на её пути. Причем нельзя сказать, что в подобном неназываемом внутреннем кодексе преобладает некая церковная буква. Напротив, перед нами — “житейское” православие, которое в давние годы встречалось повсеместно на российских просторах. В нём сравнительно мало приверженности обряду, но доброта и любовь к ближнему и дальнему оказываются центром духовной, а здесь ещё и душевной жизни человека. Простота и искренность чувств — замечательная и очень редкая по нынешним временам особенность этой прозы. В ней есть что-то от представлений ребенка о светлом и тёмном, о том, что делать нельзя, и о вещах желательных и чистых. Отношения стариков и внуков, детей и родителей, соседей — везде читатель встречает авторскую душу, мягкую и отзывчивую, готовую помочь каждому, кто в этом нуждается. Вот тяга к высокому бытийному идеалу, на котором — одежды, скроенные по земной мерке, однако все шаги, слова и движения обычной русской женщины полны красоты и достоинства.
Истории Моловцевой в изобразительном отношении мимолётны, но психологическое пространство у неё предстает ярким и просторным, насыщенным внутренним монологом автора. Все мотивации героев становятся понятными и прозрачными, а их нравственный выбор — естественным.
Рассказ “Неугомонный” Василия Килякова (Подмосковье) отличается богатой фактурностью жанровых картин, отчётливостью характеров и, самое главное, — схваткой, которая берёт своё начало ещё в противостоянии Тараса Бульбы и предавшего родовые заветы его сына.
Нищая, разрушенная российская деревня, ветхий дом, в котором живёт кузнец Данила и его старуха-жена Степанида. Они гордятся сыном Петром, который воевал в Чечне и награждён медалью, но уже давно домой писем не писал. Данила — мужик отзывчивый и по кузнечному делу помогает сельчанам безотказно. Но однажды в деревню приезжает сверкающий джип, а в нём — пропавший сын и его напарник-шофёр. Они в услужении у богатого торгаша, а Пётр — его охранник и поставщик гулящих девок, порой девчоночьего возраста. На войне он не был, фото с медалью изготовлено с помощью компьютерной программы, а сельская жизнь для него ничтожна и грязна. Эти подробности “успешный сын” сообщает отцу с удивительным бесстыдством, а про собственное житьё-бытьё, напитанное мерзостью опустошенной души, говорит с удовольствием и куражом. Данила почти проклинает его, уходя с праздничного застолья в хату, где страшно — медленно и грозно крестится на коленях перед иконой. Мать же просит гостей улечься в баньке, от греха подальше...
Подобный острый конфликт поколений в круге одной семьи в наше время, наверное, выписан в литературе впервые. Система современных отрицательных ценностей не церемонится с прошлым, вчерашние честность и чувство нравственного долга предаются осмеянию, а порой и уничтожению. Но такое царство своекорыстия и пошлости построено на песке, оно не может укрепиться и стать самодостаточным. Эта мысль не формулируется автором буквально, но присутствует во всех картинах рассказа, по эмоциональному напряжению напоминающего раннюю прозу Шолохова. Нашла коса на камень, — и только мать выбирает свой вечный удел: любовь к сыну, пусть и падшему...
Рассказ Виктора Подъельных (Архангельская область) “В поезде” невелик по объему, в нём нет значительных событий. Но, как в малой прозе Бунина, постепенно приоткрывается картина, которая перевернёт представление героя о жизни.
Назойливый шум не даёт ему уснуть, и с верхней плацкартной полки видна только неясная тень, скользящая с каким-то шелестом по вагонному проходу. Выйдя в тамбур, он видит человека на культях, привязанных к странной тележке. Тот улыбчиво просит перенести его пакеты с багажом на платформу, поскольку поезд стоит только две минуты. Словно ребёнка, герой легко берёт на руки человека в тележке и спускает на землю вместе с грузом. Вокруг — ни станции, ни фонаря, никаких следов привычной жизни.
“— Да ты не переживай, я здесь все тропинки знаю! — он подмигнул и внезапно пропал в темноте. И откуда-то издалека донесся до меня его зычный голос: — Жену тебе хорошую, братишка!
Поезд шёл дальше. А у меня всё не выходил из головы этот человек, мы даже познакомиться толком не успели. Но что-то успели. Самое важное успели. И я подумал тогда, что пока есть такие люди, как он, нам ничего не страшно. Ни война, ни землетрясение. Ничего. Пока есть настоящие люди”.
В этой миниатюре встретились два поступка: сердечное переживание героя — и мужество искореженного судьбой случайного попутчика, не утратившего радости существования и открытого отношения ко всем иным людям. Никакой дидактики, только взгляд на мир и потом — в свою ошеломленную нравственным открытием душу...
Стремление к высокому поступку совсем не обязательно присутствует в книге в виде декларации, происходящее может быть молчаливым. Но присутствие автора в повествовании, его речь, окрашенная точно и с чувством меры, дают нам прозу человеколюбивую и милосердную. Разумеется, если авторский голос и словарь в произведении не склоняются к равнодушию, цинизму и мизантропии. Подобные оттенки всегда очень наглядны. В первую очередь, они свидетельствуют об авторском самоопределении.
Сегодняшний читатель обделён участием литератора. В одном случае — из-за того, что подлинная проза, не забывшая уроки Гоголя и Достоевского, отодвинута буржуазным и тенденциозным рынком в тень и редко попадает на полки магазинов и библиотек. В другом — книжные страницы наполнены речами мелодраматическими и слезливыми, но лишёнными нежности и великодушия, мужества и большой любви, которая скупа на слова, однако узнаётся с первого взгляда. Человек с чёрствой душой не может быть писателем по определению, потому что он не готов поделиться своим душевным богатством с другими. В это определение легко вписываются люди с короткой памятью, эгоцентричным характером, доктринальным складом ума, в котором нет ни толики жертвенности и высокой жалости. Но часто — только умение складывать слова в предложения и, словно из кубиков, сооружать броские литературные картинки.
Впрочем, настоящая русская словесность переживёт и эти выморочные времена, сохранив себя для читателя — старого, уставшего, но не покорившегося мёртвой эпохе, и нового, который найдёт красоту и тихий свет в книге, по великому Промыслу попавшей в его бережные и чуткие руки.