ВЯЧЕСЛАВ ЩЕПОТКИН НАШ СОВРЕМЕННИК № 12 2023

        ПОДАРОК

        РАССКАЗЫ

        СЛУЧАЙ В ДЕЛЬТЕ ВОЛГИ

        Невысокий плечистый мужчина в пятнистой летней охотничьей куртке и в трикотажных штанах с пузырями на коленях стоял на краю деревянного настила базы и каждые четыре-пять секунд выхватывал удочкой из воды крупную краснопёрку. Снимал её с крючка, бросал в воду и называл числа:
        — Двадцать четыре... Двадцать пять... Двадцать шесть...
        — Тренируешь руку, Игорёк? — спросил подошедший сзади товарищ.
        — Грешно, Володь, проспать такую зарю, — сказал рыболов, вытаскивая из воды очередную большую краснопёрку. Зажал в короткопалой сильной ладони, посмотрел на рыбу, снял с крючка и бросил, как и остальных, в воду.
        — Какой воздух! Почувствуй, воздух какой!
        Владимир повёл головой слева направо, вдохнул воздух и зябко поёжился. Он был в футболке с короткими рукавами и цветастых охотничьих штанах. На крупной голове уже заметно редели волосы. Однако чёрные короткие усы над толстыми губами топорщились густо и придавали лицу насмешливое выражение. Чтобы не обидеть товарища, сказал:
        — Чую, чую.
        Воздух был такой же, как вчера и позавчера: остуженный сентябрьской ночью и влажный от бескрайней воды кругом.
        Астраханская охотничье-рыболовная база приютилась на одном из бесчисленных островков волжской дельты. Миллионы тонн воды несёт Волга через всю Россию в Каспийское море. В сорока с лишним километрах выше Астрахани она начинает разветвляться. Большие рукава, реки и речушки, разной ширины протоки, числом чуть ли не до восьмисот, переплетаются друг с другом, извиваются, образуют густую водную сеть. Она настолько велика, что хорошо видна из космоса, и кажется оттуда кровеносной системой Каспия. Не зря здесь небольшие вихлястые водотоки называют жилками. Не от них ли в Астраханской области фамилии Жилкиных, хотя не столько, как Ивановых, но всё же немало.
        — Андрей не встал? — спросил рыболов.
        — Я уходил — он поднимался. Сейчас, наверно, выйдет.
        Игорь спал отдельно от товарищей. На охоту и на рыбалку ездили не всегда, как сейчас, втроём. Было четверо, было пятеро, но в любом составе компания соглашалась безоговорочно: Игоря на ночь надо отселить. И не из уважения — он был старше почти всех. Причиной был его невероятный храп. Поэтому старались взять для него или отдельный номер в гостинице, или найти на базе пусть небольшое, но тоже отдельное помещение. Если такой возможности не было, ложились все в одной комнате. Только при условии: Игорь должен был засыпать позднее всех. Он начинал храпеть негромко, даже как бы нежно. Но через минуту-другую раздавалось сердитое урчание. Оно вскоре переходило в грозный рык. Затем всё обрывалось, и можно было подумать: живой ли? Оказывалось, живой. Потому что следом раздавалось что-то похожее на пение и сеанс храпа, от которого начинали содрогаться стены.
Когда Игорь приходил утром в общую комнату, товарищи с изумлением думали: неужели этот ещё красивый 47-летний мужчина с большими, яркими голубыми глазами, в которого, как говорят, когда-то была безнадёжно влюблена одна из самых известных советских киноактрис, всю ночь пугал своим храпом уток в неблизких камышах?
        Нынешняя ночь прошла спокойней. Где-то с середины её по крыше базы, по камышам зашелестел редкий для середины сентября в дельте дождичек. Игорь не успел глубоко заснуть и с открытыми глазами вглядывался в темноту, представляя себе пузырчатую рябь от дождя на речке, мокрых птичек на ветках деревьев и спокойно спящих товарищей.
        Теперь с улыбкой он ждал, когда выйдет Андрей.
        Через несколько минут третий товарищ, действительно, вышел. Как всегда, с дыбом стоящими от подушки волосами, с заспанным лицом.
        — Не терпится? — спросил он с лёгкой ехидцей, протирая глаза.
        — Здесь за десять минут поймал больше, чем за полгода у нас в Подмосковье, — сказал Игорь, сворачивая удочку.
        — Ну хватит, повеселились, — проговорил Владимир. — Пора завтракать. Скоро Георгий Василич приедет.
        Он взял ведро с привязанной к нему верёвкой, зачерпнул из речки воды, налил в умывальник. Пока товарищи умывались, он ополоснулся прямо из ведра. Самую большую комнату начальник базы Георгий Васильевич называл кухней-столовой. В одном углу её стояла тумба с газовой плиткой. Над ней висел шкаф с посудой. На столе стоял средних размеров чугунный котёл с застывшей сазаньей ухой, из которой торчал половник. Уху можно было не наливать, а резать. Рядом с тумбой высился газовый баллон. Вдоль одной из стен протянулся длинный, человек на десять стол. С двух сторон от него были скамьи. Мужчины стали доставать из тумбы продукты. Хорошую водку, копчёную колбасу, дорогие сыры они привозили с собой из Москвы. Остальное покупали в Астрахани. Овощи и арбузы привозил из своего посёлка Георгий Васильевич.
        Игорь нарезал в большую алюминиевую чашку помидоры, огурцы, лук, посыпал всё это солью с перцем и залил горчичным маслом. Над столом поднялся сильный, приятный запах. Андрей с Игорем стали накладывать салат себе в тарелки. Но Владимир взял большой, мясистый помидор, разломил его и уставился на серебристые половинки.
        — В Москве такой поискать надо. А взбодриться-то забыли! — воскликнул Андрей. Достал из тумбочки начатую вечером бутылку водки, налил в гранёные стопки- стаканчики.
        — Ну, за хороший финал! — сказал Владимир.
        По две стопки выпили под уху, салат и колбасу. Третью, а больше по утрам они не пили, оставили под арбуз. Игорь выбрал большой полосатый шар, поставил его в алюминиевый тазик, и как только чуть-чуть воткнул нож, арбуз с треском лопнул.
        — Едва дождался нас, красавец, — сказал Андрей.
        Игорь развалил арбуз на несколько частей. Ближе к середине они серебрились, словно покрытые изморозью.
        — Какая прелесть, — покачал головой Владимир. — Жалко резать, Игорёк!
        Он взял одну серебристую глыбу, налил себе и товарищам водки. Сказал:
        — Хорошо провели время, ребята. Снова будет, что вспомнить.
        Выпил и впился зубами в арбуз. Сладкий сок потёк по небритому подбородку. Двое остальных тоже с удовольствием выпили.
        Они уже девятый год приезжали на эту базу. Два раза бывали втроём. Теперь был третий раз. Двое остальных членов компании опять не смогли выбраться. Чаще ездили на поезде. Втроём приезжали на большом японском внедорожнике Владимира, на крыше которого был вместительный багажник. Тогда каждый набирал ящик помидоров, болгарского перца, по несколько арбузов. Но главное — везли рыбу. Коптили на базе сомов, жерехов, сазанов. Традиционно по одному сазану привозили свежим. Сазаны были огромные. Если нос его прикладывали к животу выше пупка, то хвост рыбины лежал на земле. Если ездили на поезде, в Москве за Игорем, который был главным технологом авиационного завода, приезжала служебная машина. В неё же загружали “товар” и Владимира: они жили недалеко друг от друга. Андрея у вагона всегда встречала жена — симпатичная, невысокая женщина, с круглым лицом, с искристыми зелёными глазами и полными губами, которые говорили о доброй натуре. Обняв мужа, тихо произносила:
        — Соскучилась! Твои восемь дней, как год!
        Она заранее находила такси, держала около вагона носильщика, и уже через несколько минут они мчались домой.
        Теперь троица снова приехала на машине Владимира. Начальнику базы заранее дали денег, чтобы он закупил для отъезда помидоров и арбузов.
        Едва рыболовы убрали со стола и помыли в речке посуду, как послышался далёкий звук лодочного мотора. Вскоре он усилился: мужчины поняли, что идут две моторки. Через некоторое время они пристали к дощатому помосту базы. Из первой, стараясь шагать бодро, выбрался Георгий Васильевич. Это был мужчина, похоже, лет шестидесяти, высокий, но уже заметно сутулившийся. На тёмном от длительного загара лице весело блестели чёрные, как мазут, глаза. Большой рот растянулся в улыбке при виде выстроившихся гостей. Следом из моторки легко выпрыгнул его сын Александр — высокий черноволосый парень лет под тридцать. Он тоже белозубо улыбнулся, подошёл здороваться с москвичами. Из второй моторки шагнул на помост такой же рослый, мускулистый егерь Дима.
        Каждый год ближе к отъезду егеря устраивали москвичам ночёвку на раскатах. Достигая Каспия, дельта теряла свою разветвлённость и растекалась по мелководью, заросшему местами камышом. Раскатывалась далеко в море. Тут было царство водоплавающей дичи: уток, гусей, лебедей. Тут же жировала рыба. И вот сюда на двух больших моторках, поперёк одной из которых лежал кулас, приезжали рыбаки-охотники. Выбирали место, втыкали в ил шесты. На обеих лодках летели на чистую воду. Здесь, оставив камыши, плавали несметные стаи водяных курочек, везде называемых лысухами. И только у астраханцев у этой птицы было своё название — кашкалдак. Впрочем, тут многое имело свои имена. Длинная узкая плоскодонка звалась куласом, глубокие омуты — это были котлы, окаймлённый камышом участок чистой воды на мелководье называли култуком.
        Лодки мчались к плавающим стаям лысух. Испуганные птицы, стремясь попасть в спасительные камыши, тяжело хлопали по воде крыльями, приподнимались над водой. Но не всем удавалось долететь до зарослей. Гремели выстрелы, падали подбитые птицы. С моторки спускали кулас, кто-то из егерей садился в него и собирал битую птицу. После чего возвращались к выбранному месту. Привязывали моторки к шестам, так что они плотно стояли рядом. Начинали готовить ужин. Птицу не ощипывали — снимали шкуру вместе с перьями. На корме одной из лодок ставили паяльную лампу с приспособлением, похожим на плиту. Тут устанавливали большой котелок — широкий внизу и сужающийся вверху. Работали все. Один резал птицу на крупные куски. Другой чистил картошку. Третий — обычно это был Игорь — нарезал большую посудину овощей.
        Солнце садилось в море, освещая последними лучами блестящую гладь. Ещё до темноты ужин был готов. Поперёк одной лодки клали вверх плоским дном кулас. Получался стол. Люди садились за него с двух сторон, и в “ресторане на раскатах”, как однажды назвал это гульбище Андрей, начинался пир. Сперва пили под холодные закуски. Москвичи накладывали в чашки овощной салат из помидоров, огурцов, болгарского перца, мастерски приготовленный Игорем. Владимир и тут не забывал свою привычку — разломить большой грудастый помидор, посыпать его серой рыбацкой солью и впиться крупными зубами в мясистую алость. Егеря налегали больше на копчёную колбасу и золотистые пластинки сыра.
        Потом разливали по чашкам горячий шулюм — этот охотничий суп из дичи. Ели, обжигаясь, задыхаясь от вкусноты. Постепенно первоначальный голод ослабевал, ели и пили теперь более раздумчиво. В наступающих сумерках на один из шестов вешали лампочку, подсоединённую к аккумулятору. Она неровно освещала стол, лоснящиеся от еды, от сытости и удовольствия лица. Разговоры закипали всё гуще и энергичнее. Уже заговаривали сразу два-три человека. Перебивали друг друга, вскрикивали, тянулись к бутылкам. Пустые бутылки то и дело бросали в кормовой отсек. Их там становилось всё больше, и они там звякали.
        Затем дошла очередь до арбузов. Тут уж москвичи никому не хотели уступать. Ели, обливаясь соком, чавкая и выпучивая глаза от удовольствия.
        Затем наступал какой-то период, когда все замолкали, вслушиваясь в ночную жизнь раскатов. При этом замечали, что лампочка вроде уже и ни к чему, потому что на небо восходила большая светлая луна. Лампочку отключали от аккумулятора, молча наливали водку и так же молча, словно боясь спугнуть тишину, выпивали. Где-то неподалёку всплескивала крупная рыба. Метрах в 60-70 за камышами с шумом садились на воду утки. Потом далеко впереди, на чистую воду, с негромким криком падала стая гусей.
        — У всего живого свои радости, — раздумчиво сказал Владимир, раскинув руки и левой рукой обнимая Игоря, который сидел рядом. — Мы думаем, что гуси садятся на чистую воду из осторожности. А может быть, им доставляет радость большой простор.
        — Ты думаешь, у них есть разум? — насмешливо спросил Андрей. — А может, и душа, по-твоему, есть?
        — Насчёт души — не скажу, хотя индусы верят в переселение душ. Религия их на этом стоит. А радость всё-таки всё живое чувствует.
        — Колька просил передать дядь Вове большой привет, — сказал егерь Дима, который сидел на корме лодки. — Он знал, что мы сегодня поедем на раскаты, ему нравится бывать здесь, и он просил передать большой-большой привет.
        — Спасибо.
        В день приезда егерь Дима с беспокойством сообщил, что его 12-летний сынишка Колька спрыгнул с сарая и подвернул ногу. Владимир был детский хирург. Съездив с егерем к нему домой, доктор поправил мальчишке ногу, и вскоре тот уже снова прыгал.
        Владимир был заметно крупнее своих товарищей. Ростом вровень с высоким — метр восемьдесят — Сашей, сыном Георгия Васильевича, который был, однако, худощав, доктор к сорока годам заметно начал полнеть. Полные щёки стали опускаться вниз, появился пока ещё небольшой второй подбородок, а раскидистые руки с большими ладонями и крупными пальцами делали плечи внушительными. Андрей, глядя однажды на них, сказал:
        — Как ты такими лапами берёшь ножку или ручонку ребёнка?
        — Очень бережно. Никто не обижается.
        Поскольку лампочку отключили, то теперь только луна освещала камышово-водный мир. При её свете зелёные днём заросли камыша гляделись чёрными, а уходящая вдаль водная гладь блестела, словно только что расплавленный свинец. Лишь когда всплёскивала рыба и в сторону лодки катились округлые желваки волн, свет луны в них переливался, как будто в воде вспыхивали небольшие фонари.
        Вдруг Игорь, который почему-то любил очень печальный романс про одинокую звезду, начинал неожиданно громко в ночной тишине, запевать его. При том, что у певца абсолютно не было музыкального слуха, это нисколько его не смущало. Душа требовала песни, и он выводил слова:

        Умру ли я, и над могилою
        Гори, сияй, моя звезда...

        Товарищи тоже присоединялись. Андрей и Владимир хорошо пели. Егеря зачарованно слушали.
        Затем все переходили на знакомые, давние, советские песни. Так продолжалось некоторое время, пока кто-нибудь не вскрикивал:
        — Мужики! А спать-то когда?
        “Концерт” сразу прекращался. Из носовых отсеков лодок доставали прорезиненные матрасы, надували их, застилали солдатскими одеялами, оставляя по одному, чтобы укрываться: ночи в середине сентября становились прохладными. В каждую лодку ложились по двое. Егерь Дима спускал кулас и укладывался там.
        Ещё в самом начале рассвета, когда небо на востоке лишь едва заметно светлело, вставали, уже без водки завтракали и ехали на Сазанью речку.
        У неё в дельте было какое-то своё название. Но с подачи Андрея, любителя придумывать клички, менять имена, её окрестили Сазаньей. Местные ловили сазана на жмых и раковую шейку. Жмых найти было нетрудно, а вот за раками приходилось поездить.
        Москвичи нашли свою насадку на сазана — двустворчатую раковину, которую в народе называли перловицей. Ими было усеяно илистое дно на мелководьях. Зайдя в воду по колено, можно было, не сходя с места, нащупать ногой вокруг себя сразу несколько перловиц, зарывшихся в ил и высунувших из него небольшую часть раковины. Раскрыв ножом створки, люди обнаруживали внутри мясистый светло-жёлтый деликатес для сазана. Сами же раковины переливались перламутром. Когда-то из них делали пуговицы, украшения. Мякоть насаживали на крючок, и сазан ловился так, как местные даже не подозревали.
        Речка была неширокая, метров 80-90. С течением, в отдельных местах глубиной метров до трёх. В большинстве же — не больше полутора-двух метров. Вчера, приткнув по обычаю моторки к берегу и даже немного вытащив их на сушу, чтобы течение не колебало, егеря стали добирать ночной недосып, а затем — наблюдать за москвичами. Спиннингом, превращённым в донку, рыболовы забрасывали грузила с насадкой на крючке дальше середины. Течение несло по каменистому дну груз, а впереди него — ярко видимую мякоть ракушки. Вдруг кончик удилища резко дёргало и в глубине начинала биться сильная рыба. Это был сазан. Он пёр против течения, как кабан в лесу. Мгновенно поворачивал к берегу, где стояли рыболовы. Через минуту рывком бросался в обратную сторону.
        Вчерашним утром рыба несколько раз срывалась. Однажды даже от мощного рывка каким-то образом развязался крючок на Игоревой донке. Но в основном сазанов удавалось подтащить к лодкам, где егеря подхватывали их длинными крючьями за жабры и насаживали на кукан. Рыбины были приличного веса, килограммов по 7-8.
К пяти часам дня вернулись на базу. За обедом, опять с московской водкой, взволнованно обсуждали острые моменты рыбалки, Владимир махал большими руками, показывая, как сазан чуть было не вырвал у него из рук спиннинг. Андрей вскакивал со скамьи, надменно улыбался, как человек, у которого не было ни одного схода рыбы. И только Игорь, смущённый происшествием, не мог понять, как всё случилось.
        Сегодня утром собирались за сомами.
        — Кто нас повезёт на Большой котёл? — спросил Владимир приехавшего начальника базы.
        — Димитрий, — сказал Георгий Васильевич, кивнув в сторону парня. — С Саней у нас здесь дела.
        С помощью Димы вывели из камышей три куласа, привязали друг за другом к его моторке. В первый сел Игорь, во второй — Владимир, в третьем расположился Андрей. Караван тронулся в путь.
        Большой котёл, или, как его назвал Андрей, Сомовник, находился от базы километрах в восьми на довольно широкой реке, которая выше котла растекалась на два рукава. Левый, второстепенный, огибал длинный узкий остров и ниже него соединялся с основным руслом. Метров через двести в этот соединённый поток вливалась речка, на которой стояла база. Обычно кто-то из егерей отвозил утром караван к месту лова, а вечером забирал на базу. Тогда самое трудное для москвичей было вытащить рыбу.
        Но несколько раз случалось, что к вечеру приехать за рыбаками было некому. Добираться до базы они должны были самостоятельно.
        Вниз от котла по течению идти было легко. Но когда куласы входили в речку, на которой стояла база, продвигаться становилось очень трудно. Люди прижимали куласы ближе к берегу, где встречное течение было слабее и шесты легче упирались в дно. Однако всё равно приходилось напрягать все силы. Тем более что за каждой плоскодонкой моталась крупная рыба. На базу приезжали сильно уставшие, особенно по первости. К моменту отъезда в Москву все превращались в культуристов. Даже у Владимира, по ироничному замечанию Андрея, вместо подкожного жира бугрились мускулы.
        Каждый в куласе занимался своим делом. Игорь привязывал большой тройник, рассчитывая поймать сома. Владимир, и без того загорелый, подставил утреннему солнцу лицо. Андрей перебирал в котелке раковины. Время от времени поглядывал по сторонам. Лес был, как во всей дельте, редкий. А здесь к тому же попадались деревья безлистные, с белыми, словно вымазанными извёсткой ветками. Это говорило о приближении бакланьей колонии. Хотя бакланов егеря, инспекторы и охотники нещадно отстреливали, большая прожорливая эта птица как будто не убывала. Это от их помёта сгорала листва, а безжизненные деревья раскидывали белые ветки, словно мёртвые руки.
Вдруг, глянув в очередной раз назад, Андрей заметил летящую за караваном вдоль берега ворону. Почти догнав его кулас, она села на близкое к берегу дерево. Он отвернулся и начал снова перебирать раковины. Однако краем глаза заметил, что ворона снова летит за ним. “Любопытная какая-то”, — подумал Андрей, мысленно усмехнувшись. Теперь он стал наблюдать за вороной и решил, что к сегодняшней рыбалке не совсем готов. Сом хватал и сазанью насадку, но реже, чем обычную, свою. Лучше всего для сома подходили птичьи кишки. Их москвичи добывали, стреляя уток, чаек, лысух-кашкалдаков. И пожалел, что не вспомнил об этом раньше, когда ворона летела близко.
        Но она вдруг появилась снова. Теперь птица летела низко и, обогнав кулас Андрея, села на верхушку безлистного дерева, которое стояло у самой воды. Андрей вскинул ружьё и выстрелил. Ворона упала в кусты ежевики.
        — Что такое? — крикнул Владимир из своего куласа.
        — Скажи, чтоб Димка остановился! Надо подобрать ворону. — закричал Андрей.
        Егерь ухватился за ветку нависшего над рекой дерева. Течение стало прибивать караван к берегу. Кулас Андрея прижало к самым кустам ежевики. Раненая ворона барахталась в них. Андрей хотел вылезти на берег, попробовал ухватиться за куст, но тут же отдёрнул руку, уколовшись о шипы. Он раздвинул крюк, которым вытаскивал рыбу, подцепил ворону за крыло и вбросил в плоскодонку.
        — Поехали! — крикнул он вперёд. Ворона распушила крылья, попыталась приподняться и выпрыгнуть из лодки, клюнув его в кроссовку.
        — Ну, ты, волчара крылатая! — прорычал Андрей, ударив закруглённым концом крюка по вороне.
        Он знал, что многие охотники, егеря и просто горожане ненавидят эту птицу, называя её “волком с крыльями”. Умная, сообразительная ворона была врагом многих птиц. Она расклёвывала яйца уток, чаек, лысух. В дельте охотилась за рыбой. В лесах и полях могла напасть на грызунов. В городах растаскивала мусор на свалках, пожирая отходы.
        Но самый большой вред ворона наносила, уничтожая уже вылупившихся птенцов. Деревня, в которой у Андрея был дом, раньше звенела от соловьиных трелей и песен скворцов. Но вороны и присоединявшиеся к ним сороки уничтожали птенцов не только в гнёздах, но и в скворечниках. Андрей сам не раз видел во дворе своего деревенского дома валяющиеся на земле трупики скворчат.
        Время от времени люди принимались истреблять эту птицу. В советские годы за каждую пару лапок убитой вороны охотнику выдавали по два патрона. Но под давлением экзальтированных и неопытных “любителей природы” вести отстрел запретили.
        Теперь, почти не имея врагов, кроме ястреба и совы, ворона обнаглела совсем. Сегодняшним летом Андрей опять увидел в деревне под скворечниками расклёванные тельца птенцов.
        Вспомнив об этом, он замахнулся на ворону крючком. Она попыталась встрепенуться, тяжело хлопнула крыльями, хрипло каркнула, раскрыв клюв. Внутри его дёрнулся острый язычок. Он был в крови. Похоже, ворона умирала. Обессиленная, она уронила голову направо. И вдруг Андрей увидел, что её левый глаз — чёрную бусинку — медленно закрывает веко. Впившись взглядом в это видение, он внезапно вспомнил такую же картину.
        Тогда умирала его мать. Она лежала в больничной палате. Он сидел возле её кровати, гладил смуглую, исхудавшую руку и смотрел в родное лицо. Взгляд её ещё недавно ярко блестящих чёрных глаз, тепло глядевших на сына, становился всё более неясным, тускнеющим. Она лежала на правом боку, и Андрей мог видеть только левый её глаз. Последние силы жизни поднимали вверх веко, которое, продержавшись секунды две, медленно опускалось вниз. Точно так же, как сейчас у вороны. “Так же, как у мамы,” — внезапно подумал он и похолодел. Ему вдруг вспомнились слова Владимира о переселении душ. “Мама... мама... Неужель это ты?” Мгновенная мысль о том, что он убил свою мать, прожгла мозг. Сердце сжалось так, что Андрей качнулся набок. Кулас едва не зачерпнул воды.
         Весь остальной путь до Большого котла в мыслях у Андрея билась раздирающая сознание мысль: “Я убил свою мать... Я убил свою мать...”
        На Большом котле каждый встал на своём привычном месте. Омут был глубокий, больше двадцати метров, и диаметром на всю реку. Рыбаки привязывали куласы кто к камышам, кто к ветвям наклонившегося дерева. Андрей привязался за густой куст каких-то ягод. Подавленный, с бьющимся сердцем, он начал было готовить спиннинг. Но взгляд его упал на мёртвую ворону, и сознание снова обожгла мысль: “Мама... Прости меня... Я похороню тебя”. Он подтянул кулас к тому месту берега, где не было кустов, вылез из лодки и, сняв с пояса большой нож, стал рыть яму.
        — Ты чего там делаешь?! — крикнул Владимир.
        — Могилку, — едва слышно проговорил Андрей. Он постелил на дно ямки лист лопуха, положил ворону и засыпал её глинистой землёй, положив сверху вырезанный ножом кусок дёрна. Вернулся в кулас, очумело огляделся вокруг и забросил в омут донку.
        Долго никто не клевал, и Андрей был рад этому. Наконец, кончик алюминиевого спиннинга потянуло к воде, потом отпустило назад и снова резко дёрнуло вниз. Насадку схватил сом. Андрей с небольшим усилием вытащил рыбу. Сом был, по здешним понятиям, небольшой, сантиметров восемьдесят длиной. Раньше он таких отпускал, приговаривая:
        — Скажи родителям, чтоб следили за тобой. Детей не трогаю.
        Этот его гуманизм был объясним. В первый же день самой первой рыбалки, девять лет назад Андрей забросил донку с насаженными утиными кишками и стал ждать, не зная, чего. Омут тогда поразил его глубиной. Река образовывала большой водоворот. Вносила ветки деревьев, камыш, сбитые в кучу листья, кружила всё это по поверхности и, сделав круг, выбрасывала вниз по течению. В какой-то момент конец спиннинга потянуло вниз. Андрей схватил удилище и, к изумлению, не смог поднять его. Что-то большое, тяжёлое, неповоротливое держало груз с насадкой там, на дне. Он напрягся сильнее и немного сдвинул донный зацеп.
        — Чёрт возьми! — воскликнул он. — Кажется, я зацепил огромный топляк. Дерево принесло в котёл.
        Однако через минуту это “дерево” сильно потянуло леску, и катушка затрещала. Изумлённый Андрей со смехом крикнул товарищам:
        — Подводную лодку, что ль, поймал? Тащит куда-то.
        Он напрягся, со всей силой приподнял конец спиннинга и стал наматывать леску. Нечто, зацепленное на дне, стало подаваться. Потом вдруг опять потянуло куда-то вниз. Он понял, что это рыба.
        — Мужики! Какого-то чёрта схватил!
        И началась борьба. Борьба такая, какой он не испытывал никогда. Со всей силой крутил катушку, наматывая леску. Рыба подавалась. Потом делала рывок, катушка с визгом раскручивалась, ручки её били по пальцам, на которых уже показалась кровь. Наконец, рыба, кажется, начинала уставать. Андрей подтягивал её ещё ближе к лодке, но через пару минут всё повторялось: подводный монстр стремительно разматывал леску и уходил вглубь омута.
        — Мучай его! — крикнул Игорь. — Мучай! Пусть устанет!
        — Врёшь! — срывающимся голосом пробормотал Андрей. — Я тебя и так вытащу.
        Минут через 10–12 он подтащил рыбину к лодке. Огромная полукруглая сплюснутая голова глядела на него маленькими глазками, хвост был далеко в воде.
        — Ну, и крокодил, мужики, — снова крикнул Андрей. — Если б не спиннинг, то кулас бы утопил.
        Очень прочный алюминиевый двухколенный спиннинг был изогнут. Не отцепляя крючка из огромной пасти со множеством мелких зубов, Андрей пропустил через жабры капроновый шнур толщиной с палец, мёртво завязал его. Рыбина вяло шевельнулась и без сопротивления потащилась за куласом. Андрей привязал шнур за толстый сучок ивы и возвратился на прежнее место. Когда вернулись на базу и вытащили сома на траву, Андрей лёг рядом. Он знал свой рост: метр семьдесят три. Спичечными коробками стали мерить оставшееся до губ сома расстояние. Рыба оказалась длиной два метра восемнадцать сантиметров.
        — Ну и Сом Сомыч, — сказал Андрей, вставая. — Про таких только читал.
        С той первой рыбалки он и назвал Большой котёл Сомовником, потому что и товарищи поймали несколько хороших, но не таких, как он, рыбин. Сомы попадались каждый раз, когда рыбаки приезжали на омут. Андрей шутил, смеялся над редкими своими неудачами, веселил товарищей. Днём солнце довольно сильно припекало. Рыболовы раздевались до плавок. Однажды Андрей снял даже эту “набедренную повязку”. Стоял в куласе худощавый, стройный, с крепкими мышцами, с загорелым лицом, на котором выделялись большие чёрные брови, весёлые карие глаза, маленький капризный подбородок.
        Теперь, схоронив ворону, он сидел тусклый, отрешённый от всего окружающего. Несколько раз не ответил на какие-то обращения товарищей. Так же молча, углубившись в свои мысли, он сидел в плоскодонке, когда моторная лодка Димы тащила караван к базе. Там даже не стал вытаскивать из воды рыбу — попросил сделать это Игоря. Сам пошёл в комнату, где они ночевали с Владимиром, лёг на кровать, накрывшись с головой одеялом.
        — Чтой-то ты рано залёг? — спросил Владимир.
        — Мне холодно. Трясёт всего. Я мать свою убил.
        Андрей сжался под одеялом и закрыл глаза. Однако вид умирающей вороны всё время не уходил из памяти. “Что я наделал? Мама, неужели это ты?”
        Он замерзал всё сильнее, не мог согреться, несмотря на жару в комнате.
        — Володь, накрой меня ещё одеялами.
        Однако после этого его начало трясти ещё сильнее.
        — Накрой матрасом, что ли, — жалобно попросил Андрей.
        В комнату вошёл Игорь.
        — Андрюш, что с тобой? — обеспокоенно спросил он.
        — Я мать убил... — глухо донеслось из-под одеял и матраса. — Маму свою...
        — Что за ерунду ты несёшь? — воскликнул поражённый Игорь.
        — Это её душа была. Не ворона... Володька говорил, что души переселяются.
        Владимир расстроенно нахмурился.
        — Андрей, ты что, это какая-то религия каких-то индусов. Мало ли каких фантазий придумают люди.
        — Ты ведь журналист, Андрей, — участливо сказал Игорь. — Был бы тёмный человек…
        Андрей работал в крупной экономической газете. Всю жизнь не верил ни в ангелов, ни в чертей, а тут не мог избавиться от видения. Он сжался так, что даже колени подтянул почти к подбородку и руки доставали до ледяных лодыжек. Зубы стучали сами по себе, и Андрей не мог остановить это клацанье. Товарищи накрыли ещё сверху одним матрасом. Что-то говорили, но Андрей не вникал в их слова. Наконец, измученный, он стал засыпать.
        На следующий день вместе с Игорем, Владимиром и егерями вышел коптить рыбу. Был молчалив, временами забывался так, что не успевал убрать руки от близкого пламени. Раза два оно обжигало волосы на руках.
        Вечером пил водку, но она не действовала. Ночью долго не мог заснуть. Выходил на дощатый причал, садился, поджав ноги, глядел на струящуюся в переливах лунного света воду. Утром егеря отвезли москвичей в посёлок, где во дворе Георгия Васильевича стоял внедорожник Владимира. В дороге Андрей менял за рулём товарища, и это всё сильней успокаивало его. В Москву приехал, почти совсем отрешившись от недавнего наваждения. “Что это я, в самом деле? — думал он. — Так и свихнуться недолго”.
        Через две недели, взяв в редакции командировку, он поехал на своей машине в город, где родился и вырос и где когда-то похоронил мать. Андрей и раньше бывал там: в городе жила его тётка — родная сестра матери. Она вместе со своими детьми приходила на кладбище, ухаживала за могилами своего мужа и матери Андрея.
        Приехав в город, он сразу свернул к Центральному кладбищу. Оставил машину возле ворот и пошёл по главной аллее к знакомому месту. Обычно он уже с аллеи видел за кустами памятник на могиле матери. В те горькие дни он собственными руками сделал его. Видел материн портрет и надпись на мраморной доске: “Спасибо. И прости. Сын”.
         Теперь прошёл небольшое расстояние от ворот и вдруг увидел там, где должны были быть материна и соседние с ней могилы, какие-то монументальные памятники. Сердце сдавило. Подойдя ближе, Андрей, ещё не веря себе, прошёл к одному из монументов. Из двухметровой полированной плиты выступал барельеф, изображающий толстое лицо молодого человека. Ниже была надпись: “Спи спокойно, брат. Мы о тебе напомним”. Ошеломлённый, стал читать фамилии на монументах. Они ни о чём ему не говорили. Фамилии обыкновенных людей. А вот слова клятв и обещаний рассчитаться за смерть похороненного “брата” явно свидетельствовали о жертвах бандитских разборок. Захоронения были недавние. “А где же могила матери? — с ужасом подумал он. — Где соседние могилы?”
        Он хорошо помнил год, когда похоронил мать. С того времени не прошло и двадцати лет. Живя в этом городе, он регулярно бывал на кладбище. Потом уехал корреспондентом экономической газеты на Дальний Восток. Работал там пять лет. Однако с тёткой созванивался, получал от неё письма. Однажды она прислала снимок, на котором стояла вместе со своим сыном возле материного памятника. С него глядела фотография нестарой симпатичной женщины. “Где же памятник?”
        Опустошённый, Андрей подошёл к домику привратника. Худой мужик с небритыми впавшими щеками пил чай и ел бутерброд с колбасой. Не здороваясь, хмуро глядя на него, Андрей спросил:
        — А где могилы, на месте которых сейчас стоят монументы?
        Мужик поставил кружку с чаем.
        — Снесли. Бандиты выкупили участок.
        — Но ведь могилы были ухоженные. За ними следили.
        — Э-э-э, дорогой ты мой. Сейчас решают те, у кого деньги и золотая цепь на шее.
        Андрей вышел через калитку, сел в свою машину. Обхватил руками колесо руля, уронил голову на руки. Он знал, что, вернувшись в редакцию, напишет письмо в прокуратуру. Потребует объяснений. Но это ничего не изменит. И вдруг в памяти возникла летящая ворона, выстрел, серое веко, закрывающее чёрный глаз. “Что же это было?” — холодея, как тогда на базе, подумал он.
        Андрей долго не мог завести машину. Сидел выпрямившись, с закрытыми глазами. Постепенно стал успокаиваться. “Ерунда всё это, — подумал о вороне. — Наваждение какое-то”. Но, повернувшись назад, чтобы взять лежащий на заднем сидении портфель, вдруг увидел вдали скопище монументов. “Наваждение?”


        ПОДАРОК

        Бабе Тане дочка её, Петровна, послала с оказией подарок. Оказия случилась такая. В южный городок, где жила баба Таня, собралась Петровнина двоюродная сестра Вера. У неё там была мать — Петровнина, значит, тётка, а бабы Танина родная сестра. Раз в год на полторы, самое большее на две недели Вера — тонкая, смуглая и похожая не то на черкешенку, не то на грузинку — приезжала к матери. Томилась в разморённо-степном городке, томилась в материнском саду, где, по правде сказать, любой бы истомился, не говоря о нервной, капризной Вере. Деревья дообрезали до того, что на них яблок было больше, чем листьев; земля под деревьями, где только можно, была занята грядками помидоров, огурцов и разной зелени.
        Но как бы то ни было, Вера каждый год ездила с дочкой, а то и с мужем в степной городок.
        Собравшись снова к матери, она для приличия заехала к Петровне, с которой жила в одном большом городе, но виделась редко. Отворив после нескольких настойчивых звонков дверь, Петровна как бы обрадовалась.
        — Кого мы видим! Заждались! Это ж кого мы видим!
        Муж Веры — Николай — заглянул в прихожую рослой, как гренадёр, Петровны.
        — Ты чего? Не одна? С кем эт ты нас видишь?
        Жена подтолкнула его к дверям, чтоб замолк. Она знала причуды ломучей Петровны.
        — А кто у меня может быть? Одна. Одна я всё время. Вот спасибо, сестра вспомнила.
        Она манерно обняла гибкую Веру.
        — Не раздави, — напомнил Николай. — Осиротишь меня.
        — В беде не бросим. Найдём ей замену.
        Петровна достала и Николая, подставила щеку.
        — Вот и доверься сестричке, — натянуто улыбнулась Вера. — Мне, что ль, хотите найти замену, Галин Петровна? (Сестра была на двадцать лет старше, и Вера звала её по имени-отчеству.) Да кто ж его согласится нянчить, как я?
        — Ну-ну, без меня женили, — добродушно сказал Николай. — Кто если и может заменить мою Вер Васильну — одна ты, Петровна.
        Он приложил руку к её широкой борцовской спине. В длинном до пола халате Верина сестра казалась совсем необъёмной. Однако, как все женщины их рода, она ещё вовсю смотрелась, хотя пошёл ей пятьдесят второй год. И если кто не знал её возраста (а Петровна об этом не распространялась), тот ни за что не догадался бы о годах женщины по её виду. У неё было гладкое, полное лицо, чёрные до пояса волосы, пушистые, как у девушки, брови. Только у круглых, птичьих глаз, холодных и настороженных, несмотря на различные Петровнины ухищрения, всё гуще собирались морщинки. Да телом она год от года раздавалась, что тоже было обычным для их рода. Николай в последнее время стал внимательно приглядываться к жене: когда её понесёт в стороны? Но Вере перешло за тридцать, а она всё оставалась стройной и тонкой. “Тебя колесом свернуть — одна Петровнина ляжка будет”, — говорил Николай, довольный, однако, что жена у него, как девочка.
        — Всё богатеешь, — проговорил Николай, держа руку на Петровниной спине и не торопясь её убирать. Та скосила птичий глаз на двоюродную сестру, но Вера оглядывала комнату.
        — Хорошей женщины должно быть много, — качнула налитым телом Петровна. Вера, однако, поняла слова о богатстве напрямик.
        — Правильно делает, — сказала она. — Это тебе ничего не нужно. Хоть у людей поглядеть на хрусталь.
        — На хрустале кусок звенит, — благодушно заметил муж.
        Было время — они чуть не дрались, расходиться хотели, но однажды Вера почувствовала: можно и без обстановки остаться, и без мужа. Стали, по возможности, избегать опасной темы о богатстве.
        — Ты какой-то, Николай... этот... тёмный, — обиделась Петровна. — За дурочку, что ль, меня принимаешь? Как будто я не знаю, куда деньги вкладывать? Нынешний рубль потом тремя отзвенит.
        Николай умолк — от греха подальше — и двинулся на кухню. Он подумал, что Петровна увидит его там — предложит поужинать. Вера перехватила мужа по дороге с работы. Быстрей, мол, от Петровны уйдём, утром на поезд надо. А сама разговорилась. Николай потоптался на кухне, но Петровна не обратила на него внимания. Тогда он пнул табуретку и пошёл слоняться по комнатам, удивляясь, как это у Петровны не отнимут такую громадную квартиру, в которой он бы, например, один долго не протянул. Вера, увидев помрачневшего мужа, спохватилась.
        — А шли-то мы ненадолго, Галина Петровна. Что значит у сестры: время незаметно летит. Едем завтра к нашим, подумала, может, что сказать надо бабе Тане; привет какой передать?
        Петровна окаменела. У неё так бывало. В трудную минуту она не сразу находила нужные слова и только с усилием двигала веками круглых глаз, словно выталкивая из глубин сознания тяжёлые мысли.
        — Да. А то и подарок можем передать, — злорадно подбросил голодный Николай.
        — Подарок? — будто просыпаясь, переспросила Петровна. — Какой же бабе Тане подарок?
        Она не заметила, что родную мать назвала, как чужую тётку. Вдруг вскинула брови, и совсем округлившиеся её глаза блеснули. Мысли обогнули камень преткновения и повели Петровну, повели.
        — Конечно, надо передать! Я давно ей приготовила, хотела послать мамочке — спасибо, вы зашли, быстрей гостинец получит.
        Петровна взорванной горой двинулась к серванту.
        — Вот это ей передадите, — сказала она, стоя к родственникам спиной и шурша бумагой. Не оборачиваясь, взяла в серванте клей.
        — Чтоб в дороге не развернулось.
        Николай насмешливо впился в широкую Петровнину спину.
        — Сургуча тебе не надо?
        Жена снова ткнула его в бок. Не лезь, мол, куда не зовут, нарвёшься. Но Петровна лишь холодно оглядела коренастого белобрысого свояка и ничего не сказала.
        Утром Вера, Николай и четырёхлетняя Анютка после всяких предотъездных треволнений — то автобуса долго нет, того гляди, на поезд опоздаешь; то вагон оказался впереди состава, хотя по всем законам должен быть сзади, — после всей этой нервной колготы заняли купе и покатили на юг. Анютка придвинулась к стеклу и влажными глазёнками впитывала заоконный мир. Там сжимали дорогу сочные зелёные леса, мелькали поляны-пятачки с копёнками травы на вешалах, как это делают в дождеобильной предсеверной Руси. Взрослые, предвкушая долгий отпуск, — он всегда кажется долгим в первый день, — размякли и любовно взглядывали друг на друга.
        Через полтора суток, после двух пересадок и оттого малость подуставшие и раздражённые, они вышли в зной степного городка. Встречавший их Верин отец первым делом кинулся к Анютке, а уж потом взялся за сумку и чемодан.         Тут только Вера вспомнила о Петровниной передачке.
        — Баба Таня-то жива-здорова? — спросила она отца.
        — Плохая. Не видит почти, облегшала, как перо.
        Николай подумал о рослой Петровне, о её богатой квартире и помрачнел. Он один раз видел бабу Таню, сейчас не мог даже представить её лица иль фигуры, но что-то жалкое, немощное вызвали из памяти слова тестя, и Николай буркнул:
        — Дочка ей подарок прислала. Может, на платье, мы не пощупали.
        — Я пощупала. Что-то твёрдое.
        — А вы б развернули, — сказал тесть, строя разные гримасы внучке.
        — Заклеила Петровна, — ответила Вера.
        — Ну, отнесёте, когда отдохнёте с дороги. Завтра хоть. Там, может, деньги вложены — Татьяна без пенсии живёт. Угла свово не имеет. На квартире.
        — Сегодня сходим, — глянул на жену Николай. — Обрадуется человек.
        
        * * *
        В саду между яблонями на этот раз был натянут брезентовый тент. Под ним вкопан стол и сделаны две скамьи. Увидев это, Вера удивилась.
        — Что-й-т перемены случились? То грядки вас выживали — теперь вы их?
Мать зыркнула круглыми глазами на мужа, но тот, не дав ей открыть рта, громко, как глухим, пояснил:
        — Нам хватит. И вам останется. А всех денег не заберёшь.
        — Дурак, — сдерживая голос, сказала жена. — С деньгами всем нужен, без них — никому.
        Но тут в круто закипающий разговор влезла Вера и, обжигаясь об горячие слова, разбросала их подальше от опасной темы. Заговорили об Анютке, сели за стол. После второй стопки начавшая размякать тёща вдруг заметила, что зять вроде не в себе.
        — О чём загрустил, Николай?
        Тёща в молодости не то год, не то два проработала в библиотеке и кой-чего поднабралась. Но сейчас ей редко удавалось поговорить культурно. В саду и в огороде она копалась молча, а поросята и куры лучше понимали язык посетителей соседней пивной “В мире животных”, чем французский прононс. Зять был, конечно, не то. Прорабствовал. Однако увидев свежего человека, тёща не выдержала:
        — Печалит тебя что-либо? Расскажи.
        Зять поднял глаза на тёщу, но присмотревшись, всё понял:
        — К бабе Тане надо сходить.
        — К чему такая будет спешка? Я ей нередко помогаю. Ведь пенсиона нет, а дочь совсем неблагодарна.
        — Могли бы больше помогать, — сказал тесть.
        — Не твоей башки дело, — оборвала тёща. — В нашем роду каждый за себя.
        — Оно и видно, — снова подал голос тесть, но на этот раз никто не откликнулся.
        Николай встал, и тут же поднялась Вера.
        — Мы к бабе Тане, — сказала она.
        Отец вызвался проводить молодых. Солнце опустилось к тёмно-красным черепичным крышам, но воздух ещё томился-млел от жары, словно где-то рядом, в нескольких метрах за стеной, или, может, сбоку, или спереди остывала после только что выпущенной плавки мартеновская печь. За прочными заборами отходили от жары богатые сады. Трава вдоль дорожки была, как пластмассовая, и даже пыльно-зелёный цвет её казался Николаю неживым.
        — Чего хоть мы несём? — спросил он жену, чувствуя, как прилипает к телу рубашка, а этого Николай терпеть не мог.
        — А чёрт-те, Кольк, знает! Я как шпион весь сверток общупала — не разберу.
        — Золта кусок, — заговариваясь, брякнул тесть. Пока дочь ходила в дом за подарком, он выпил из своей и Николаевой стопки и теперь “поплыл”.
        — Кого? — не поняла Вера.
        — Н-ну, золота. Опять не понимаешь? Она у тебя, Никола, кольцо-то хоть имеет?
        — И-и-их! Набрался! Когда только успел?
        — С радости, доча. Не т-тропись. В этот... в проулок надо.
        Они прошли узким переулком, где двоим не разойтись, и оказались на соседней улице. Отец, запинаясь о свои же ноги, направился к небольшому кирпичному дому. Как и все дома в этом городке, он был под красной черепичной крышей, за забором густо рос сад.
        — Татьяна в летней кухне живёт, — сказал отец. — Чего-то хозяев не видать. Хозявы! — крикнул он, раскрыв калитку. На другом конце бетонной дорожки, ведущей от калитки вглубь сада, качнулось что-то белое.
        — Вон она сама!
        По дорожке легко, как высохший листок, приближалась маленькая старушка.
        — А мы к тебе... В гости. Вера с Николаем ныне приехали.
        Старушка издалека начала вглядываться в появившихся людей, но, видимо, никого не различала. Наконец, первым разглядела свояка.
        — Вась! Ты?
        — Не-а. Народный артист с погорелого театра. Ты погляди, эт-то кто? — показал он на дочь.
        — Верушка, — узнала старуха и тихо, как при долгом и горьком горе, заплакала. Вера тоже зашмыгала носом. Николай с тестем подхватили Петровнину мать и не столько довели, сколько донесли до скамейки в саду.
        — Как у тебя тут прохладно, — сказала Вера, стыдливо вытирая слёзы.
        — А?
        — Ты громче говори, — подсказал отец. — Она слышит плохо.
        — А самая красивая — мать рассказывала — в роду была, — сказала Вера и громко добавила:
        — Как живёшь, баба Таня?
        — Какая жись… Василий с матерью твоей помогают. Мне много не надо. Помирать пора.
        — Жить-то хочется, небось? Иль на том свете не страшно? — спросил Верин отец с таким интересом, будто старушка час назад вернулась из другого города.
        — Хочется, Вася.
        Она, может, собиралась кивнуть один раз, но голова её на тонкой шее сама по себе качнулась другой раз, третий и не смогла остановиться. Кивая, старушка продолжала:
        — Кому не хочется жить-та? Такая жись счас — только радуйся. Мирно народ живёт... Богаты все. Вот дочка за мной приедет. Не пишет давно — не заболела ль?
        — Здорова ваша дочка, — сказал Николай. Он хотел добавить: “Как бык здорова”, — но подумал — какой же Петровна бык, скорей лошадь-тяжеловоз.
        — Она чего? Долго не писала? — спросила Вера.
        — Не помню, скок прошло.
        — С того года, кажется, — объяснил отец.
        — Помнит она о тебе, — громко сказала Вера. — Подарок прислала. Вот смотри.
        Старушка радостно вскинула бровки, на сухой коже щёк проступил румянец.
        — Разверни, Верушка. Ой, как увязала!.. Не забыла меня дочурка.
        Вера сорвала один слой бумаги, затем второй. Николай почему-то решил, что Петровна послала матери что-нибудь съестное, и заинтересованно придвинулся к жене. Отец тоже подался к дочери. Нетерпеливо разорвав бумагу, Вера увидела картонный коробок. Вот почему она не могла прощупать подарок. На коробке был нарисован красный всадник, а под ним надпись: “Клинское стекло”. Вера приподняла крышку, и все увидели шесть простеньких стопок-стаканчиков.
        — Что за хренота, — удивился Николай.
        — О! Счас обмоем, — встрепенулся отец. Но тут же замолк. До него дошло, чт’о прислала дочь матери. Баба Таня осторожно взяла коробку, вытащила один стаканчик и посмотрела его на свет. Потом глянула на коробку снизу, словно надеясь увидеть что-нибудь там. Но ничего больше ни в бумаге, ни в коробке не было.
        — Куда ж мне они? — проговорила старушка растерянно. — Я забыла, когда вино-то пила.
        Николай крякнул и полез в брючный карман-пистончик. Там у него была “заначка” от Веры. Две сотни, которые он спрятал с отпускных.
        — Эт она тебе... Ну, как бы шутя, — показал он глазами на коробку. — А вот это главный Петровнин подарок.
        Николай подал бабе Тане обе купюры и, заметив удивлённое лицо жены, усмехнулся.
        — С Верой она одно передала, со мной — другое.
        — И со мной не только это, — звенящим голосом сказала жена. — Просила тоже кое-что передать. Я Николаю забыла сказать.
        Она достала из сумочки кошелёк и подала бабе Тане деньги. Отец глядел на них, ничего не понимая. Потом до него снова дошло, он вскочил, зашатался и обрадованно вскричал.
        — Теперь ты кум королю — министру брат. А там дочка твоя ещё пришлёт. Твово-то адреса нового может не знать, на мой пришлёт.
        Они все трое загомонили, засуетились перед бабой Таней, радостно заглядывая ей в лицо. Баба Таня опять тихо и горько заплакала, но Николай взял её под руку, к другой руке подтащил тестя, и вдвоём они повели старушку к калитке. Она не успевала за ними, ноги подкашивались, заплетались, и старушка, как лёгкий листок, повисала на руках мужиков. Вера задержалась, чтоб закрыть коробку со стопками, но, глянув на удаляющуюся белую кофтёнку, бешено выпучила круглые глаза и со всей силы бросила подарок на бетонную дорожку.



Поздравляем Вячеслава Ивановича Щепоткина с 85-летним юбилеем!