ВЯЧЕСЛАВ СИЛКИН НАШ СОВРЕМЕННИК № 9 2023

        ВЯЧЕСЛАВ СИЛКИН

        НЕПРИСТОЙНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

        Рассказ

        I

        Иван Михайлович Севастьянов преподавал в университете, на кафедре русской литературы. В отличие от многих современных преподавателей, да и представителей других профессий, он любил свою работу, как, собственно, русскую классическую литературу, так и преподавание таковое. Ему нравились и разговоры о литературе, чтение вслух отрывков из лучших произведений поэзии и прозы, и общение со студентами, каждого из которых он по-своему, по-отечески любил, искренне интересуясь их делами, успехами и неудачами, помогая справиться с последними.
        Студентам тоже нравился доцент Севастьянов — интеллигентный, симпатичный и жизнерадостный мужчина средних лет, всегда одетый "с иголочки", в модный костюм, галстук и рубашка к которому идеально подобраны по цвету и фасону. На носу — модные очки в тёмной оправе. Вдобавок, от него, как правило, исходил едва уловимый аромат дорогого французского парфюма.
        Но главное в том, что когда он, увлекаясь, начинал самозабвенно, с выражением, декламировать стихи Пушкина, Фета, Тютчева или Есенина, которые он во множестве знал наизусть, читать вслух какой-нибудь отрывок из Достоевского, Толстого или Чехова, студенты слушали его, не отрываясь, буквально открыв рот. В это время они забывали о своих смартфонах, айпадах и планшетах, уткнувшись в которые часто сидят студенты на занятиях у других преподавателей. Но не у Севастьянова!
        Его лекции или цитирование классиков, наполненные любовью к предмету выступления, артистизмом и экспрессией, часто были похожи больше на выступление актёра, чем на учебное занятие. Студенты его очень уважали. Потому и слушали внимательно, пытаясь не пропустить ни одного слова. Его правильная, литературная русская речь, сдобренная многочисленными цитатами из работ классиков и литературоведов, завораживала.
Иногда, по особым случаям, например, на какой-нибудь праздник, он решался прочесть аудитории и какое-нибудь стихотворение собственного сочинения. Да, Иван Михайлович был не только теоретиком русской поэзии и прозы, но и творцом её, то есть практиком. Почти каждый вечер он после работы садился за компьютерный стол и что-нибудь сочинял, под настроение — то прозу, то стихи. Просто потому, что не мог не сочинять. Да и нравился ему сам процесс творчества. Некоторая часть его сочинений была опубликована, другая ждала удобного момента.
        Отношения с коллегами, как и со студентами, у Ивана Михайловича всегда были ровные, доброжелательные и уважительные. Обращался он к студентам всегда на "Вы", зная почти каждого по имени, и если кому-нибудь из них и оказывал когда-либо некоторое предпочтение в сравнении с другими, то исключительно по причине любви этого самого студента к литературе и образцово прилежного отношения к изучению его предмета. Он не был добреньким. Студенты его любили не за то, что Севастьянов "на халяву" ставит хорошие оценки. Вовсе нет! Скорее, наоборот. Он был требовательным, но добрым и справедливым. Просто так, "за красивые глазки" никому пятёрок не ставил, как и двоек не ставил только потому, что у него плохое настроение.
        Время от времени то одна, то другая студентка влюблялись в Ивана Михайловича. Но он, обладая огромным жизненным и преподавательским опытом и незаурядным чувством такта, умел так деликатно "разруливать" подобные ситуации, что всё вскоре оборачивалось благополучно для обеих сторон. Он либо переключал внимание девушки на какого-нибудь представителя русской классической литературы и его творчество, либо, если это не получалось, всё заканчивалось невинной платонической любовью, так необходимой девушкам в определённое время их жизни. Это происходило примерно так:
        — Екатерина, Вы ведь знаете историю Николая Гумилёва и Анны Ахматовой? Как они любили друг друга! Послушайте его слова... — И он читал про жирафа.
        — Да, это чудесно, — полушёпотом говорила Катя, с упоением слушая любимого преподавателя, влюблённо глядя ему в глаза.
        — Или вот ещё, тоже Гумилёв: — и читал ещё. — Как вам, Катя?
        — Прекрасные стихи, Иван Михайлович!
        — А Ахматова, словно отвечая ему: — и он читал Ахматову. — Ну, что вы на это скажете, Екатерина?
        Катя, заворожённая стихами знаменитых поэтов и одновременно голосом и манерой чтения своего преподавателя, уже понемногу всхлипывала, на глазах у неё выступали слёзы, а губки дрожали:
        — Иван Михайлович, как вы прекрасно читаете стихи!
        — Катенька, это не моя заслуга. Стихи сами по себе прекрасные. И прочитать их плохо — это преступление! Это подло по отношению к двум великим поэтам! А вы ведь знаете, что их любовь была совсем не такой безоблачной, как иногда представляют? Прошу вас, милая Катя, изучите историю отношений Гумилёва и Ахматовой, присмотритесь к их творчеству, почитайте и полюбите их поэзию. Это стоит того! А что я? Кто я такой? Всего лишь преподаватель, любящий свою работу и немного пишущий что-то в свободное время. Да к тому же женатый. Счастливо женатый, Катя!Так вы согласны с моим предложением по поводу изучения отношений и творчества Гумилёва и Ахматовой?
        — Да, я согласна, — робко соглашалась Катя.
        — Вот и прекрасно. А когда будете готовы, я попрошу вас на семинарском занятии рассказать группе о том, что вы изучили и поняли. Если с этим возникнут трудности, подходите ко мне для консультации, в любое время. Всегда готов вам помочь. Хорошо, Катя?
        — Хорошо, Иван Михайлович, — девушка уходила с кафедры, ободрённая оказанным ей вниманием любимого преподавателя, ещё не понимая, как ловко он переключил её внимание со своей персоны на поэзию и биографии поэтов.
        Иногда случалось и так, что он обнаруживал в своих вещах подброшенную кем-то записку любовного содержания, но так и не мог понять, кем она написана. На такие истории наш герой смотрел легко, снисходительно относясь к особенностям пола и возраста воздыхательниц. Ни одной из них он не давал малейших надежд на какие-либо более близкие отношения, нежели отношения студента и преподавателя. Хотя, признаться, в душе ему немного льстило, что, несмотря на свой возраст, он ещё способен пробуждать такие чувства в молодых и красивых особах.

        II

        А вот теперь, после того как мы, уважаемый читатель, познакомились в общих чертах с доцентом Севастьяновым, наступило время перейти непосредственно к описанию одного неожиданного для Ивана Михайловича случая, который сыграл важную роль в его жизни.
        Однажды, возвращаясь из университета домой, он заметил, что позади него уже несколько кварталов идёт одна из студенток, словно преследуя. Кто именно, он на расстоянии, по причине плохого зрения, не видел.
        Доцент Севастьянов остановился, и девушка тоже остановилась. Стояла на тротуаре метрах в ста от него, делая вид, что рассматривает что-то в витрине магазина, но сама украдкой поглядывала на преподавателя. Он сделал знак рукой, приглашая подойти поближе. Девушка робко начала приближаться. Когда она подошла и остановилась в двух метрах, Иван Михайлович узнал её.
        Это была Евгения Самойлова, студент-филолог с третьего курса. Девушка внешне очень эффектная: высокая, стройная, одетая в белую блузку и серую юбку до колен с оборками, из-под которой выглядывали длинные красивые ноги в туфлях на высоком каблуке. Портрет дополнялся длинными, густыми, огненно-рыжими, развевающимися на ветру волосами и красивыми чертами лица, на котором выделялись большие карие глаза с длинными ресницами, тонкий, ровный нос и чувственные губы. Шарм девушке добавляли некоторое количество веснушек на лице, лёгкий, ненавязчивый макияж и трогательные ямочки на щеках.
        — Евгения, вы за мной случайно идёте, или в этом есть какой-то скрытый, неизвестный мне замысел?
        — Да, Иван Михайлович, я нарочно иду за вами. Мне нужно с вами поговорить.
        — Что же вы не показываетесь на кафедре? Там бы и поговорили. Я там почти каждый день бываю. Помнится, раньше вы довольно часто забегали на кафедру или подходили ко мне в аудитории после занятий, обсуждали какие-то доклады, ещё что-то, но в последнее время совсем перестали заходить.
        — Да, на втором курсе больше было времени... На самом деле, я давно хочу с вами поговорить, но не решаюсь подойти.
        — Чем же, простите, вызвана ваша робость?
        — Иван Михайлович, здесь неподалёку есть кафе, может быть, зайдём поговорить туда? На улице не совсем удобно.
— Женя, я предлагаю поговорить на свежем воздухе. Тем более погода такая прекрасная. Май, солнышко, первые по-настоящему тёплые деньки. Если нельзя поговорить прямо здесь, давайте лучше дойдём до парка. Здесь неподалёку парк, там есть уютные скамейки.
        — Хорошо, давайте пройдём в парк.
        — Здесь буквально пять минут идти.
        Ивана Михайловича совершенно не удивило то, что студентка обратилась к нему с каким-то, пока неизвестным вопросом. К нему часто обращались студенты просто за жизненным советом, доверяя его человеческому опыту. В сопровождении Самойловой он дошёл до парка, который был, в общем-то, и не парк в полном смысле этого слова, а скорее сквер, расположенный в центре города, возле речки. Зато там было много скамеек, из них половина свободна. Иван Михайлович выбрал скамейку, стоящую поодаль от других, сидя на ней, можно было смотреть на речку.
        — Присядьте, Женечка, займите эту замечательную скамейку. Сейчас будем любоваться природой. Я только дойду до тонара, здесь недалеко, возьму нам по стакану кофе и вернусь. Вы какой кофе будете?
        — Если можно, мне, пожалуйста, капучино.
        — Конечно, можно, я сейчас. Постерегите, пожалуйста, мой портфель.
        Иван Михайлович ушёл, минут через пять вернулся с двумя кофе в бумажных стаканчиках с крышечками и трубочками. Евгении он передал стакан капучино, как она просила, себе взял двойной эспрессо. Он любил кофе покрепче, чтоб бодрил. Устроившись на скамейке поудобнее и отпив из стакана кофе, он внимательно огляделся вокруг, глазами поэта замечая зеленеющую листву на берёзах, журчащую внизу речку, плывущие по небу белые облака и за ними — яркое солнце, ползущего по тротуару жука.
        — Вы только посмотрите вокруг, Женя, красота-то какая! От такого вида, такой нежной весенней красоты, расчувствовавшись, хочется даже прочесть какое-нибудь стихотворение. Не возражаете?
        — Нисколько не возражаю. С удовольствием послушаю.
        — Сейчас вспомню подобающее случаю...Так-так-так... А, вот, слушайте. — Он прочитал фетовское "Как дышит грудь свежо и ёмко..."
        — Очень трогательное стихотворение! Это Тютчев?
        — Не угадали. Это Афанасий Фет. Слушайте ещё. — Он прочитал.
        — Красочно! Игорь Северянин?
        — Снова не угадали, Евгения. Это Михаил Исаковский.
        — А я только его "Вишню" знаю.
        — "Вишня" прекрасное стихотворение! А то, что я прочёл, называется "Весна", — и, отпив кофе из стаканчика, Иван Михайлович продолжил: — Пожалуй, ещё одно стихотворение прочту. Одно из моих любимых. Слушайте... — И полетело есенинское "Гой ты, Русь моя родная…".
        — А это уж точно Есенин! Замечательное стихотворение. Я тоже люблю его. И вы очень хорошо, просто изумительно читаете стихи, Иван Михайлович!
        — Спасибо за комплимент. Да, это Сергей Есенин. Ну, полно о поэзии. Рассказывайте, как ваши дела, Женя. Как учёба?
        — По учёбе всё хорошо.
        — Но вас всё же что-то беспокоит?
        — Беспокоит... Не знаю, как и сказать...
        Видно было, что Самойлова сильно волнуется. Её девическая грудь то и дело вздымалась от частых вдохов и выдохов, вызванных волнением... Наконец, она, решившись, едва слышно произнесла:
        — Иван Михайлович, я люблю вас...
Иван Михайлович от неожиданного признания даже вздрогнул, а потом внимательно посмотрел на Евгению, словно увидел её впервые. По правде говоря, ему и самому нравилась эта девушка. Не только из чисто эстетического удовольствия, но ещё и потому, что она была ему близка по мироощущению, так же тонко чувствовала жизнь вокруг и поэзию, что сейчас само по себе редкость. Севастьянов видел в девушке родственную душу. Но отступать от своих принципов он не собирался. Одно дело — душевное или духовное общение, и совсем другое — роман на стороне, чего он, человек до мозга костей порядочный, себе никогда не позволял. Вежливым, но решительным голосом он сказал:
        — Евгения, вот это уж совершенно напрасно. Простите меня, но я никогда не смогу ответить вам взаимностью. Я женат и люблю свою жену. Да и то, что вы принимаете за любовь, скорее всего, таковой не является. Я думаю, это всего лишь симпатия. Просто одна душа тянется к другой душе, вот и всё. Мы оба любим поэзию, наверное, на многое смотрим одинаково, и это нас связывает.
        — Нет, я люблю вас, Иван Михайлович. Наверное, уже год как... Потому и перестала подходить к вам в университете... Я всё время думаю о вас. Вы мне даже по ночам снитесь.
Иван Михайлович встал и, уже стоя напротив студентки, смотрел на неё, сидящую на скамье, словно они были на учебном занятии в аудитории, пытался говорить с ней строгим тоном:
        — Евгения, перестаньте. Оглянитесь вокруг. Так много вокруг молодых парней, ваших ровесников. Ну, ведь они же намного моложе, симпатичнее, наконец, современнее и живее меня. Вам ведь, в силу вашего возраста, "движуха" нужна. А с меня какая "движуха"? Вы посмотрите на меня внимательно, Женя. Ведь я же почти старик! Зачем я вам?
Самойлова, глядя на преподавателя снизу вверх, в смущении теребила оборки юбки:
        — Иван Михайлович, вы — самый замечательный мужчина на свете!
        — Ошибаетесь, Женя. Если бы вы только знали, какой я не замечательный! Какой у меня скверный характер. Сколько у меня тараканов в голове. И как они там воюют друг с другом...
        — Я люблю вас, Иван Михайлович!
        — Так, Евгения... Я прошу вас прекратить этот разговор! Это ни к чему... Ни к чему хорошему не приведёт. Бросьте забивать себе голову всякими глупостями и бессмысленными представлениями о том, чего в действительности не существует. Предлагаю остаться друзьями, а сейчас идти по домам. Вам в какую сторону?
        Самойлова отвела взгляд вниз, видно было, что она сейчас заплачет, махнула рукой в сторону и еле слышно сказала:
        — Туда.
        — Женя, успокойтесь, пожалуйста. Когда-то жил такой мудрый царь Соломон. Однажды он сказал: "Всё проходит. И это пройдёт". Вот увидите, Женя, всё пройдёт. Если вам нужен платок, возьмите, пожалуйста. Только прошу, не плачьте. Давайте, я вас немного провожу, а потом тоже пойду домой. Меня уже жена дома заждалась.
        Самойлова, отказавшись от платка, протянутого заботливой рукой Севастьянова, достала из сумочки свой платок, приложила его к краешкам глаз. Потом встала со скамейки, опершись на руку Ивана Михайловича, и пошла в направлении дома.
        Доцент Севастьянов ещё некоторое время шёл рядом со студенткой Самойловой, пытаясь её успокоить. Дойдя до поворота, попрощался и быстрым шагом пошёл домой.

        III

        Придя домой, он привычно поздоровался и поцеловался с женой, которая вышла встречать его в прихожую. Хорошо зная и любя своего супруга, Галина заметила, что с ним что-то случилось, спросила об этом. Иван Михайлович сказал, что просто устал на работе, и мудрая жена больше его в этот вечер не беспокоила, зная, что если произошло что-то важное, он сам потом расскажет, когда сможет.
        Переодевшись и поужинав, немного поговорив за ужином с уже взрослыми сыном и дочерью, Иван Михайлович сел в кресло с какой-то книгой. Включил торшер. Хотел почитать и отдохнуть, но это не получалось. Глаза смотрели в страницу книги, но в голове крутился и никак оттуда не выходил разговор с Самойловой. Он и сам не понимал, почему его так зацепил этот разговор… Ведь и раньше студентки неоднократно объяснялись ему в любви, но обычно это не производило на него сколько-нибудь серьёзного впечатления. Имея такую же взрослую дочь-студентку, он к подобным признаниям всегда относился, как к некой детской шалости. Мол, девушке просто нужен рыцарь сердца, как в романе Сервантеса "Дон Кихот", перебесится и забудет, переключится на кого-нибудь другого. Как правило, всегда так и происходило.
        Но случай с Самойловой почему-то был другим. Почему? Неужели он и сам ею немного увлёкся? Или это кризис среднего возраста незаметно подступил? Говорят же психологи, что примерно в это время у мужчины начинается этот самый кризис, происходит переоценка ценностей, и мужчина начинает всё круто менять в своей жизни... Но, даже если это и так, если это кризис, Севастьянов не хотел ничего менять.
        Ни работу, которая ему нравилась. Он был согласен с высказыванием одного мудрого человека, который сказал: "Счастье — это когда ты с радостью идёшь утром на работу, а вечером с радостью идёшь домой". Исходя из этого изречения, Иван Михайлович был весьма счастливым человеком! Он всегда радовался, что выбрал в жизни правильный род занятий и работа приносит ему не только деньги, как многим окружающим, но и удовольствие. Конечно, он не хотел менять такую работу, которая его устраивала во всех отношениях. Но и с работы всегда с радостью шёл домой, к своей семье.
        Не хотел он менять ни город, в котором живёт, ни квартиру, которая ему тоже очень нравилась. Конечно, никогда не возникала у него и мысль о том, что надо поменять жену. Её, свою Галю, он любил. Причём любил уже не только как женщину, родившую ему двух замечательных детей и прожившую с ним вместе, как говорят, "душа в душу", более двух десятков лет, и многое испытавшую вместе с ним на этом долгом пути. А может быть, даже и не столько как женщину, сколько как самого близкого на свете и дорогого человека, друга и родственника, с которым можно делиться всем и которому можно доверить любую тайну своего сердца. А это дорогого стоит! Потому как далеко не у всех это есть. Ни разу в жизни он не изменял своей Гале, и даже мысли такой в его голове никогда не возникало.
        Ничего не хотел менять в своей жизни Иван Михайлович, всё его устраивало. Но всё же разговор с Самойловой выбил его из колеи. Что-то тревожило его. Было какое-то неспокойное предчувствие, словно надвигалась неизвестная пока беда...
        Примерно через неделю Евгения Самойлова снова подкараулила преподавателя возле университета и пошла рядом с ним, пока им было по пути, в сторону дома. Надо сказать, что Севастьянов и сам, увидев её, обрадовался, словно ждал этого. Интеллигентно взял девушку под руку. Она была, как всегда, изумительно хороша!
        — Женя, Вы не возражаете, если я перейду на “ты”?
        — Напротив, Иван Михайлович, мне даже хотелось бы этого.
        — Ну, как дела у тебя, Женя? Забыла свои глупости?
        — Нет. Мне кажется, что я ещё сильнее стала любить вас.
        — Прошу, Женя, пусть это останется в плоскости платонической любви. Ты мне тоже нравишься. Думаю, ты нравишься очень многим мужчинам. Особенно тем, кто так остро чувствует красоту и поэзию, как я.
        Самойлова при этих словах зарделась и с надеждой посмотрела на своего кумира. Ей показалось, что он хочет ответить ей взаимностью. Но это было не так. Ивану Михайловичу просто доставляло удовольствие общение с этой девушкой. Ни о каком продолжении он даже и не думал.
        — Но ты нравишься мне эстетически, можно сказать, духовно. Мне приятно смотреть на тебя, говорить с тобою, вдыхать аромат твоего парфюма. Может быть, даже и есть у меня некоторое чувство к тебе, но исключительно платоническое. Любому поэту необходимо состояние лёгкой влюблённости, чтобы творить. А я, как ты знаешь, в некотором роде человек пишущий. Поэт — это титул слишком громкий для моей скромной персоны, но человек пишущий, по-моему, самое то.
        — Нет, вы настоящий поэт. Я слышала ваши стихи. И я люблю вас, Иван Михайлович, — сказала девушка.
        — Ну, я о своих дарованиях более скромного мнения. Ты знаешь, Евгения, когда-то давно, ещё на заре моей юности один мудрый человек сказал мне: "Ваня, никогда не заводи любовниц там, где живёшь и где работаешь. Это потом будет очень сильно мешать". И я этот урок усвоил крепко. И никогда не изменял жене. Не только на работе или с соседками. Но и вообще. Так что, как я тебе и раньше сказал, я никогда не смогу ответить тебе взаимностью. К сожалению это или к счастью, уж не знаю, но это так. Я однолюб, Женя.
        — Вы меня хотя бы не отталкивайте. Позвольте побыть рядом с вами. Я буду просто тихонько любить вас. И постараюсь вам не особенно досаждать.
        — Просто тебе, как и мне, необходимо состояние влюблённости. Как Дон-Кихоту, помнишь у Сервантеса?
        — Конечно, помню. Это одна из моих любимых книг.
        — Так вот, предлагаю своего рода сделку. Я для тебя буду рыцарем сердца, а ты для меня — дамой сердца. Наверное, нам обоим это необходимо. У тебя тоже душа поэта, вот и всё. Но когда-нибудь ты встретишь своего единственного мужчину, влюбишься в него без памяти и забудешь меня. И я искренне порадуюсь за тебя.
        — Может быть, когда-нибудь так и будет. Но сейчас я без памяти люблю вас, Иван Михайлович. Только вас. Так люблю, аж зубы сводит. Но я не буду мешать вам жить, об этом не волнуйтесь.
        — Хорошо, пусть будет так. Не скрою, мне даже несколько льстит любовь такой прекрасной девушки, как ты. И я тоже не хочу тебе мешать в этом. Как ты сказала, отталкивать тебя я не буду. Но ещё раз: помни, я женат и жене изменять не собираюсь ни в каком виде. Кроме того, у меня дочь примерно такого же возраста, как и ты, понимаешь? Я отношусь к тебе с любовью, но это, скорее, отеческая любовь. Если ты не против такой любви, то мы можем иногда встречаться, общаться. Давай сразу договоримся: между нами будет только дружба.
        — Я согласна.
        Они расстались, у каждого в голове были свои мысли. Но так или иначе он мысленно обращался к ней, а она — к нему.

        IV

        Время от времени Самойлова поджидала своего рыцаря сердца после занятий. Севастьянов даже привык к этому и не без удовольствия разговаривал, прогуливался и иногда сидел в парке на скамейке с молодой, красивой, влюблённой в него девушкой. К которой, впрочем, и сам уже был не совсем равнодушен. Но ему всё же казалось, что Женя нравится ему по-другому, если не как дочь, то как человек, близкий по духу.
        Однажды она пригласила его в гости к себе домой пить чай, сказав, что родители уехали в длительную командировку за рубеж, поэтому живёт сейчас одна. Он, поддавшись на уговоры, вместе с ней пошёл, хотя и не без опасений. Идти было недалеко. Войдя, Иван Михайлович, огляделся. Квартира хорошая, просторная. Отделка, мебель и бытовая техника современные, дорогие.
        — У вас очень хорошая квартира. О, у твоих родителей тоже хорошая библиотека!
        — Ну, не зря мой папа ценится как очень хороший стоматолог. И мама тоже. Они сейчас и уехали в Японию, там в частной клинике деньги зарабатывают. А библиотека — это потому, что они оба любят читать, и меня с детства приучили. Потому и меня на филолога отправили учиться.
        — Так ты, Женя, оказывается, богатая невеста, с приданым. Надо тебе хорошего жениха подыскать.
        — Давайте пить чай, Иван Михайлович. Или чего покрепче? Есть вино, коньяк.
        — Чай — всегда с удовольствием. Чего покрепче не надо, Женя. Я не употребляю спиртного. Оно дурно влияет на мозг. У меня потом голова, даже если выпью бокал шампанского на Новый год, долго не соображает. Поэтому спиртного не употребляю совсем.
        — Вот и хорошо. Значит, будем пить чай. Вот, есть конфеты, варенье, печенье. — Самойлова стала накрывать стол в гостиной.
        — Ха-ха! Не боишься, что сейчас съем пачку печенья и банку варенья и стану Мальчишом-Плохишом, как у Гайдара?
        — Как раз этого и не боюсь.
        В это время закипел чайник. Женя выключила газ, заварила чай в чайнике. Через несколько минут налила чай в чашки, подала Ивану Михайловичу полную до краёв чашку чая, в которой сверху плавала большая "шапка" пены.
        — Спасибо, богатым буду! А ты знаешь, Женя, что на востоке гостю не подают полную чашку чая? Это считается намёком, что гость засиделся и ему пора уходить.
        — Нет, я об этом не подумала, извините.
        После чая они сидели на диване. Самойлова достала альбомы с фотографиями, показывала свои детские и школьные фотографии, гость с интересом их рассматривал. Она украдкой смотрела на него. Неожиданно она сказала:
        — Я всё обдумала, Иван Михайлович. Я понимаю то, что вы не можете ответить мне взаимностью. Я принимаю это и даже одобряю. Наверное, другого решения я от вас и не ожидала. Вы слишком порядочный, чтобы изменять жене. Но сейчас я попрошу вас об одном одолжении, только об одном... Простите меня, Иван Михайлович, но я сейчас сделаю вам непристойное предложение... Я прошу вас, станьте моим первым мужчиной. Пожалуйста. Ах! — Она глубоко вздохнула и спрятала от смущения глаза.
        — Да что ты такое говоришь, Женя? Посмотри на меня. — Севастьянов пристально посмотрел на неё, снял очки, посмотрел без них прямо ей в глаза. Они были наполнены любовью к нему. — Что ты говоришь? Разве так можно?
        — Я понимаю, что я выгляжу распущенной. Но я прошу вас, Иван Михайлович, станьте моим первым мужчиной. Я прошу вас лишить меня девственности. Сегодня же! — решительно повторила Женя, густо краснея.
        — Женя, дорогая, как я могу? Как ты себе это представляешь? Я люблю свою жену! И она меня любит! Кто же я буду, если изменю ей? Я ведь боюсь не того, что жена узнает. И не того, что коллеги узнают. Хотя и это, конечно, тоже. Но главное, я же потом себе никогда этого не прощу. Это, наконец, непедагогично! Как я после этого преподавателем буду работать? Как тебе в глаза смотреть? Нет, нет, и нет!
        — Почему вы не хотите мне уступить, Иван Михайлович? Ведь вам же это ничего не стоит. Я же сама вас прошу о том, чего обычно мужчины добиваются от женщин. И от меня пытались добиться, но я никогда раньше этого не хотела.
        — Пойми, Женя, я не могу принять твоё предложение. Наверное, большинство мужчин приняли бы его, не задумываясь о последствиях. Но я считаю, что ты должна сохранить свою невинность как драгоценный дар для своего единственного мужчины, которого ты обязательно ещё встретишь в своей жизни. Вы полюбите друг друга по-настоящему, ты поймёшь, что это твой человек и захочешь выйти за него замуж. А я лишь лёгкое увлечение, которое пройдёт и останется воспоминанием. Зачем мне дарить своё самое дорогое сокровище? Ты ведь сама потом мне этого никогда не простишь, ты возненавидишь меня, если я воспользуюсь твоей минутной слабостью.
        — Вы ошибаетесь, Иван Михайлович. И в том, что я кого-нибудь полюблю сильнее, чем вас. И в том, что буду потом о чём-то жалеть и в чём-то винить вас...
        Самойлова попросила подождать её, а сама вышла в другую комнату. Иван Михайлович не знал, как себя вести в этой ситуации. Он собрался уходить. Но не успел. Через пару минут она вернулась совершенно нагая. Роскошные, длинные, рыжие волосы рассыпались по плечам. Красивые изгибы её юного тела были совершенны и манили Севастьянова помимо его воли.
        — Как же ты прекрасна, Женя! Как же ты божественно хороша! С тебя можно картины писать, — проговорил он, пытаясь отвернуться, но невольно снова и снова бросая на неё взгляд. — Не надо этого... Прошу, оденься.
Студентка Самойлова подошла к своему преподавателю Севастьянову, неслышно ступая и глядя прямо в глаза, положила руки ему на плечи, пытаясь обнять. Толкая в сторону дивана, торопливо говорила:
        — Ну, пойдём же, что ты боишься, милый. Я этого хочу больше всего. У меня не было мужчин. И я хочу, чтобы первым мужчиной в моей жизни был именно ты, мой любимый. Чтобы всё было красиво. Мне всё равно, что будет потом. Даже если ты меня потом возненавидишь. А я тебя всегда буду любить. Несмотря ни на что. Хочу, чтобы это осталось навсегда со мной. Об этом никто никогда не узнает, я обещаю. Если хочешь, можешь потом больше никогда со мной не общаться. Но прошу, возьми меня. Прямо сейчас...
        Она, отбросив смущение и отдавшись своему чувству, целовала его руки, щёки, пыталась поцеловать в губы, но он отворачивал лицо, еле сдерживаясь. Аромат её юного тела, волос и лёгкого парфюма сводил его с ума. Он почти поддался минутной слабости. Ещё немного, и он сжал бы её в крепких объятиях, впился бы поцелуем в манящие губы и потащил в постель! Но в последнюю секунду он взял себя в руки.
Иван Михайлович не смог изменить жене...
        Освободившись от объятий девушки, он стал выходить из комнаты. Напоследок оглянулся, чтобы запомнить её такой... Самойлова пыталась снова подойти, но он торопливо ушёл из квартиры, скорее даже убежал, захлопнув за собой дверь...
        Она села на диван, закрыла лицо руками и долго-долго плакала...
        Придя домой, он старался в этот вечер не разговаривать с женой, даже не смотреть на неё. Сказавшись больным и очень усталым, быстро поужинал и сразу лёг спать. Но очень долго ворочался с боку на бок, безуспешно пытаясь уснуть. Перед глазами всё стояла она — красивая, юная, невинная, обнажённая и такая соблазнительная! И сама сделавшая ему непристойное предложение, которым он не воспользовался.... Ворочаясь, он думал, правильно ли он поступил. Обидел девушку. Как бы она не наделала каких-нибудь глупостей. Он пытался прогнать эти мысли, думать о чём-то другом, но ничего не получалось...
        Потом, уже под утро, Иван Михайлович всё же уснул. Ему снилось, как он где-то на пляже, на берегу тёплого моря, в свете луны занимается любовью с Самойловой. Всё было красиво, очень страстно и чувственно. Их обнажённые тела перекатывались по тёплому песку в жарких объятиях и страстно любили друг друга. Давно он не испытывал таких сильных эмоций, такой страсти. Сон был очень явственный, словно всё происходило в действительности. Проснувшись, Иван Михайлович понял, что во сне даже вспотел от возбуждения. Ему стало стыдно перед собой за этот сон.
        Он осторожно посмотрел на спящую рядом жену в испуге: вдруг он что-то говорил или стонал во сне, а она услышала. Нет, кажется, она ничего не слышала. Сладко посапывая, Галина повернулась к нему лицом, уткнулась носом в его плечо, во сне улыбнулась и продолжала спать.
        Иван Михайлович уже больше не стал засыпать, встал с постели и пошёл готовить себе кофе. Потом сидел в кресле с томиком стихов Пушкина, пил кофе и читал стихи. Отложил томик в сторону, закрыл глаза, посидел так немного. В памяти у него то и дело всплывал образ красивой обнажённой девушки. В голове рождались какие-то слова и фразы, которые непроизвольно, словно сами собой рифмуясь, стали складываться в стихотворные строки.
        Поскольку на работу идти было ещё рано, а родные спали, Севастьянов, дабы не забыть родившиеся строки, что с ним иногда случалось, включил компьютер, чтобы записать свои стихи. Сегодня у него получилось хорошее стихотворение, может быть, одно из лучших. Оно было, как несложно догадаться, о страстной любви зрелого мужчины и юной девушки...
        Видимо, не напрасно говорили многие поэты, что им, чтобы писать хорошие стихи, необходимо постоянное состояние влюблённости.
        Выключив компьютер и встав из-за стола, Иван Михайлович потянулся. Он был доволен своей работой. Пора было будить родных и собираться на работу.

        V

        На этом можно было бы и закончить сей рассказ. Читателю, наверное, приятно узнать, что доцент Севастьянов остался верен своей жене и преподавательскому долгу. Он сохранил честь, жена — мужа, университет — преподавателя. Никакого продолжения романа со студенткой — ни платонического, ни тем более какого-либо более тесного — у него не было. Какое-то время он её совсем не видел и понемногу начал забывать.
        С некоторой долей жалости к несчастливому чувству Евгении можно даже традиционно предположить, что девушка, пережив любовь, скорее приобрела, чем потеряла, ибо не каждому человеку везёт в жизни испытать это светлое чувство, пусть и неразделённое. Девушки и юноши, пережившие любовь, обычно вступают в новый этап жизни уже более опытными и мудрыми. Поэтому всё у Самойловой, девушки замечательной во всех отношениях, в будущем должно было бы сложиться хорошо. Читателю всегда хочется надеяться на счастливый конец...
        Евгения, не сумевшая реализовать свою любовь к преподавателю или обратить её во что-то более плодотворное, как говорят психологи, сублимировать в иную энергию, долго переживала, мучимая неразделённым чувством. Оно кипело у неё в сердце, словно вулкан. Но не находило выхода.
        Чтобы не мучить себя лишний раз, она поначалу даже перестала ходить на занятия к доценту Севастьянову, а потом и вовсе перевелась учиться в другой университет. Но чтобы окончательно забыть объект своей любви, а может быть, потерять уважение к нему или к себе, она решила отдаться первому встречному. Где-то в клубе познакомилась со случайным мужчиной. Он был симпатичный, обходительный и даже галантный. Она по его зову пошла с ним. Думала: "Ну и пусть... Раз он не захотел стать моим первым мужчиной, пусть им станет любой другой. Какая теперь разница? Зато после этого забуду его...".
        Но получилось всё не так. Этот подонок оказался извращенцем, жестоко изнасиловал и избил Женечку. Она попала в больницу.
        Когда немного оправилась от побоев, позвонила Ивану Михайловичу, сообщила, что с ней произошёл несчастный случай и она лежит в больнице. Он сразу примчался к ней.
        Когда он увидел Самойлову на больничной койке, ему стало очень жалко её. Он присел на краешек кровати, взял в свои руки руку Жени, стал гладить её, пытаясь успокоить. Но она, не успокаиваясь, непрерывно плакала навзрыд.
Сквозь рыдания рассказала, что с ней произошло. Чувствительное сердце Ивана Михайловича с трудом выдержало, ком стоял у него в горле, он еле сдержал слёзы, сжимая кулаки. Спросил:
        — Ты заявила в полицию?
        — Не надо никакой полиции. Я не хочу огласки. Медики им сообщили, они сюда приходили, но я ничего не рассказала.
        — Но это нельзя так оставлять, Женя.
        — Я прошу, ничего не надо. Сама виновата...
        — Ты мне потом хотя бы покажешь этого мерзавца? Я изуродую его, как Бог черепаху.
        — Этого тоже не надо, Иван Михайлович. Хочу забыть всё поскорее, как страшный сон.
        — Ты прости меня, милая девочка. Это, наверное, я виноват в том, что с тобой случилось.
        — Вы-то здесь при чём? Вы были правы в той ситуации. Я сама одна во всём виновата.
        — Как же ты теперь, Женя?
        — Поправлюсь. Урок будет. Хотела приключений и нашла. Впредь буду умнее.
        — Ты не вини себя, Женечка. Ты ни в чём не виновата. Просто тебе на пути попался подонок. Так бывает.
        — Спасибо вам, Иван Михайлович, за всё. За поддержку. За то, что вы есть.
        Узнав, как всё произошло с Самойловой, он потом очень долго об этом думал. И несмотря на то, что она сама себя винила в происшедшем, он не мог простить себя. Хотя и поступил он тогда с очередной влюблённой в него студенткой правильно, это вряд ли можно оспаривать, но почему-то именно себя Иван Михайлович чувствовал виновным в том, что Женечку, это невинное и трогательное создание, изнасиловал и избил какой-то извращенец. Ведь если бы он тогда ей уступил, поддавшись на её уговоры, сделал то, о чём она просила, вероятно, не произошёл бы с ней этот несчастный случай… Была бы она по-прежнему здорова, порхала, как мотылёк, и не приобрела бы такой печальный опыт общения с мужчинами, который неизвестно как отразится на её будущей жизни. Наоборот, он мог показать ей, какой красивой и нежной может быть любовь. Доцент Севастьянов не переставал об этом думать.
        Даже заболел на этой почве.