ЮРИЙ КОЗЛОВ НАШ СОВРЕМЕННИЕ № 1 2024

        Окончание. Начало в № 12 за 2023 г.

        СЛЕПОЙ ТРАМВАЙ
        
        РОМАН


        21

        Плавая в бассейне по бессрочному, выданному Андроником Тиграновичем абонементу, Ангелина Иосифовна искренне сожалела, что конструкторы гаджетов (шипящее в русской транскрипции слово наводило её на мысли о гадюке) не придумали наушники для любителей плавания. Хотя, может, и придумали, но в России, где восемь месяцев в году зима, водоёмы подо льдом, а бассейны — роскошь, а не средство оздоровления, они не рекламировались. Если бы у меня были такие, мечтала она (больше всего ей нравилось плавать на спине, глядя сквозь брызги на потолочные лампионы), я бы слушала радио в воде. В интернет-магазинах и на Аvito предлагали водонепроницаемые, как у водолазов, комбинированные инфошлемы, в которых можно было читать, что пишут в мессенджерах, смотреть ютубовские ролики, телевизионные программы, слушать радио и даже переговариваться с другими инфошлемоносцами. Ангелине Иосифовне не хотелось пугать в бассейне народ. Инфошлемы пока считались диковинкой и были похожи на противогазы.
        Приходя в аквакомплекс “Победа” имени И.В.Сталина (так, став основным акционером, Андроник Тигранович революционно переименовал “Золотую гагару”), Ангелина Иосифовна дивилась почёту, с каким к ней с некоторых пор начал относиться персонал и другие посетители. Охранники вытягивались в струнку, как перед генералом, верноподданно пожирая её глазами. Массажистки только и ждали, как бы уложить её лицом вниз на кушетку и начать тискать. Мадам из зала ароматерапии приносила на подносе чудодейственные отвары. Мускулистый инструктор из тренажёрного зала заботливо накрывал её мокрые плечи белоснежным махровым халатом, едва она вылезала из воды.
        Расслабленно (после бассейна и сауны) отдыхая в жужжащем массажном кресле, Ангелина Иосифовна искала (и не могла найти) логического объяснения этим странностям.
        Почему, к примеру, она плавает в бассейне почти всегда одна? Редко кто осмеливался составить ей компанию. Разве что на дальних дорожках застенчиво появлялись солидные, начальственного вида мужики. Они незаметно и тихо, как глубоководные моллюски, подплывали к ней, но не наглели, а если и прикасались, то с извинениями. Только осторожные шаги охранников по кафельному периметру нарушали храмовую бассейновую тишину. Ангелина Иосифовна лихо переворачивалась на спину. Ей казалось, что охранники едва сдерживаются, чтобы не броситься в воду. “Неужели я так плохо плаваю, что им хочется вытащить меня из воды?“ — недоумевала она. Кое-кого из государственных “моллюсков” она видела в новостях. Они докладывали президенту об успехах на вверенных участках работы, а тот заинтересованно перелистывал принесённые ими сброшюрованные материалы. В кадр попадали фотографии новостроек и чудо-роботов, графики, диаграммы с неуклонно ползущими вверх разноцветными линиями, свидетельствующими о перевыполнении планов и решении всех поставленных президентом задач.
        Или почему сразу после её одинокого плавания бассейн мгновенно заполняется сверх всякой меры? Безразмерные дамы в пелеринах, юные пажи, народные артисты, жилистые фитнес-леди, бритоголовые атлеты, армяне, бородатые горцы, арабы, однажды даже индус в чалме набивались в воду, как твари в Ноев ковчег. Что влекло почтенную буржуазную публику в аквакомплекс “Победа” имени И.В.Сталина? Переименование “Золотой гагары” должно было отвратить их от этого заведения, как и винтажный плакат в вестибюле: “Товарищ Сталин — лучший друг советских физкультурников!” Нынешним физкультурникам из аквакомплекса его имени товарищ Сталин точно не был лучшим другом. Он бы отправил их плавать в другие — угольные — бассейны в Кузбассе и на Колыме.
Андроник Тигранович признался Ангелине Иосифовне, что московская власть долго противилась переименованию фитнеса.
        — Как же вам удалось?
        — Все хотят быть здоровыми и жить долго, — загадочно отвёл взгляд в сторону Андроник Тигранович.
Он был капитаном аптечного бизнеса, ударником капиталистического труда, но не настолько авторитетным, чтобы в бассейн, как на премьеру спектакля модного режиссёра с голыми артистами и туалетными кабинками на сцене, ломились известные и уважаемые люди.
        Ангелина Иосифовна не сомневалась, что рано или поздно разберётся, в чём тут дело, но её ищущая мысль тормозила перед неожиданными радостями бытия, нежилась, как она на спине в бассейне, в оказываемом внимании. Тщеславие смиряет и расслабляет разум. “Человек непобедимо слаб, — констатировала она, — но сладость слабости восхитительна!” Она ощущала себя эмбрионом, безмятежно плавающим в золотой материнской плаценте. Или мифической золотой гагарой, пух которой не способен прошибить никакой, за исключением товарища Сталина, мороз. “Гага — северная птица, — вдруг всплыла в памяти неприличная детская частушка, — и мороза не боится. / Целый день сидит в гнезде, ковыряется в...” Грубо, — поморщилась Ангелина Иосифовна”.
        Похоже, кто-то из дружественных богов иронично напомнил ей о бренности бассейнового бытия.
Каждый раз, покидая аквакомплекс, она проверяла вес и рост. Цифры стояли как вкопанные с момента, когда она впервые дотянулась на кухне до транзистора на холодильнике. Неужели эфирный, если есть такой, бог воткнул её, как антенну, в крышу Вавилонской башни, чтобы она услышала подземный, а может, подводный, гул революции?     Разнежившийся в тщеславии разум Ангелины Иосифовны обретал невесомость пуха гаги — северной птицы. Вдруг Андроник Тигранович переименовал фитнес-клуб не только в честь Сталина? Её отчество — Иосифовна! Мысли скользили, как фигуристы по льду, крутили тройные и четверные тулупы и аксели. Ангелине Иосифовне казалось, что опамятовавшаяся судьба воздаёт ей за огорчения и нескладушки предшествующих лет. Повышение по службе — Андроник Тигранович перевёл её на должность заместителя директора аптеки — она восприняла как должное. Кого ещё он мог назначить, кроме неё, работавшей в аптеке с советских времён? Она быстро освоилась в начальственном статусе, сама не заметила, как начала лениться, важничать, покрикивать на сотрудниц. Те не посещали сталинскую “Победу”, а потому не оказывали Ангелине Иосифовне должного уважения. Напротив, змеино шипели за спиной, что хозяин “повысил понятно за что”. Извращенец, мало ему молодых! “Ну и пусть, — мстительно думала Ангелина Иосифовна, — не в жизни — так в сплетнях!”

        Зима в тот год в Москве долго не наступала. Утром подмороженные листья погремушками перестукивались на деревьях в Александровском саду, где гуляла, и во дворе дома, где жила Ангелина Иосифовна. Но снега не было. Борода Якова Блюмкина на стене обесточенной трансформаторной подстанции курчавилась от инея. Утренний Блюмкин походил на седого мудрого волхва, спешащего с дарами (в портфеле?) к дому Иосифа (опять он!), где родился Спаситель. Днём солнце отогревало листья, они повисали на ветках, как летучие мыши. Борода Блюмкина чернела, глаза зажигались яростью к врагам революции и всему живому. Он преображался в инфернального, готового отобрать у кого угодно какие угодно дары беса. Ангелина Иосифовна устала распылять ему в морду краску. “Правильно, — подбадривала её с балкона соседка-канареечница, — пусть ходит в маске, а то развесил бородищу!” Но Блюмкин словно издевался над Ангелиной Иосифовной, не желал прятать лицо под маску, в отличие от законопослушных граждан на улицах и в общественном транспорте.
        Народное бессознательное в ту осень ушло под коллективную маску, как под лёд, совсем не похожий на тот, по какому безмятежно скользила праздными мыслями Ангелина Иосифовна. То был опасный ломкий лёд недоверия низов ко всему, что говорят, делают, к чему понуждают их верхи. По спрятанным лицам было трудно определить степень покорности масс, равно как и непокорности разного рода отребья — предателей, маньяков, преступников, сумасшедших, готовых не просто лаять на власть, сопротивляться силам правопорядка, но убивать и грабить мирных граждан, расчленять не только женщин в парках, но саму Россию. Ещё труднее было определить, крепка ли изолирующая перемычка между этими потенциально сообщающимися социальными сосудами, не разъедает ли её запрещённая бактерия вольнодумства, о чём пела популярная певица Бактерия? Следственный комитет требовал арестовать матерщинницу, специальная — от министерства культуры — комиссия собиралась внимательнейшим образом исследовать экстремистские татуировки на её гениталиях, но Бактерия вовремя смылась за границу. “Как дерьмо в унитаз”, — поясняли радиополитологи.

        Плавая спиной вперёд в бассейне, теперь она не была пришита, как пуговица, к аптечному прилавку. Слушая по вечерам, а с недавнего времени и по утрам радио, Ангелина Иосифовна размышляла о пересмотре общепринятого григорианского календаря. Ей нравилась решимость вождей Великой французской революции, начавших отсчёт новой эры с 1792 года. Нравились и названия осенних месяцев: вандемьер, брюмер, фримен. Особенно брюмер — месяц туманов. Это был тревожный, неопределённый, футуристический месяц. Будущее всегда в тумане, всегда не такое, как предсказывают вожди и мыслители.
        Ангелина Иосифовна в осень своего водяного величия недоумевала, почему никто из известных и уважаемых общественных деятелей до сих пор не обратился в ООН и Всемирную организацию здравоохранения с предложением объявить новую эру летоисчисления человечества с 2019 года — года летучей мыши и панголина, первого года смертоносного вируса. Следующие годы можно было бы именовать по названиям преобладающих мутаций, а месяцы — по названиям основных вакцин. Французские революционные инноваторы исчисляли продолжительность месяцев двадцатидневными декадами. Для новой эпохи вполне подходили временные промежутки между обязательными вакцинациями. Они (как и всё революционное) определённо обнаруживали тенденцию к необсуждаемому сжатию. В начале пандемии, если Ангелине Иосифовне не изменяла память, речь шла о двух годах, но промежуток стремительно сократился (и это вряд ли было пределом) до полутора месяцев, то есть примерно сравнялся с революционными французскими декадами. Каждые сорок пять дней человек, если хотел жить, должен был заголять плечо под шприц. Сакральная периодичность процедуры наводила на мысли о таинстве исповеди, святом причастии и даже индульгенции от смерти. Предлагать такое Папе Римскому — бенефициару и хранителю всемирного григорианского календаря — современным политикам, конечно, было не с руки. Папа мог бы подумать, что они одержимы бесами.

        Как сама Ангелина Иосифовна была ими одержима в лице придуманных ею богов. Поднимаясь после плавания, сауны, массажа, ароматерапии по широким мраморным ступенькам в вестибюль “Победы”, она думала, что это они, бесовские боги, нарисовали поверх колючей проволоки ласковую картинку, заставили поверить, что она одержала некую победу (над чем?), а теперь как доминирующая бактерия плещется в тёплой воде. “Вот так, — подумала Ангелина Иосифовна, — люди сходят с ума”. Ей всегда казалось, что с ума может сойти кто угодно, только не она, но сейчас она в этом засомневалась.
        Должно быть, эта мысль сильно отразилась на её лице, потому что гардеробщица — рыхлая предпенсионная тётка с расплывчатым славянским лицом, — приняв номерок, сняла с вешалки пальто Ангелины Иосифовны и вышла с ним в холл.
        — Спасибо, я сама, — попыталась перехватить пальто Ангелина Иосифовна, но гардеробщица, ловко зайдя ей за спину, уже подавала его, держа за плечи.
        Блестевшее чёрной подкладкой пальто показалось Ангелине Иосифовне огромной летучей мышью. Она обречённо вставила руки в рукава, полезла в карман за кошельком с мелочью. Одна монета выпрыгнула из кошелька, покатилась по полу, как деепричастный пятак из школьного пособия по русскому языку, звеня и подпрыгивая. Гардеробщица обрушилась на пол, прихлопнула её рукой.
        — Спасибо, не надо, что вы, — растерялась Ангелина Иосифовна.
        — Пошлю племяннику в Донбасс, — тяжело поднимаясь с пола, гардеробщица, мазнула влажным ртом руку Ангелины Иосифовны. — Будет как оберег.
        — Оберег? Какой оберег?
        К счастью, холл был пуст. Ангелина Иосифовна с тоской посмотрела на тёмный пузырёк панорамной видеокамеры, прилепившийся к стене под кумачовым полотнищем “Товарищ Сталин — лучший друг советских физкультурников!” Никто, кроме специальных людей, не знал, пишут камеры или висят для острастки. “Что подумают, если увидят”, — ужаснулась она.
        — Храни тебя Господь... — пробормотала гардеробщица.
        Ангелина Иосифовна подумала, что сумасшедшие часто кричат, катаются по полу, кусаются. Вот и я сейчас бухнусь перед ней на колени, как юродивая! На ногах гардеробщицы были чёрные обрезанные валенки, закапанные воском. Сквозь стеклянные двери в вестибюль “Победы” с противоположной стороны Хохловского переулка смотрели синие и чёрные в серебряных звёздах церковные купола, белые монастырские стены. В деревянных рядах торговали керамическими ангелами, свечами и кагором. Плавая на спине, Ангелина Иосифовна часто слышала умиротворяющий колокольный звон. Ей расхотелось вставать на колени перед закапанными воском валенками. “Народ, конечно, бессмертен, — подумала она, — но не всегда прав”.
        — До свидания, — строго попрощалась с гардеробщицей.
Та перевесилась через стойку, вытащила полиэтиленовый пакет, извлекла из него розовую купальную шапочку.
        — Сегодня вечером будем плавать. Разрешили... — растянула поросячью шапочку, явно примериваясь натянуть на голову.
        — Разрешили что? — Ангелина Иосифовна поняла, что ответ на вопрос, кто сумасшедший, не всегда очевиден и однозначен. Безумие, как звёздное небо, колокольный звон, полёт орла и сердце девы, шире любого ответа.
        — Пустят в бассейн. После закрытия, — протянула гардеробщица шапочку Ангелине Иосифовне.
        — Спасибо, у меня есть. Я уже сегодня плавала.
        — Подержите, пожалуйста.
        — Зачем?
        — Прошу вас.
        — Хорошо, — пожав плечами, Ангелина Иосифовна осторожно исполнила просьбу гардеробщицы, вернула шапочку.
        — В конце смены, конечно, не сразу после вас, но всё равно спасибо, что разрешили.
        — Что значит после меня?
        — А то не знаете, — хитро сощурилась гардеробщица. — Сколько мы просили, письмо руководству писали, что одним днём все уволимся, откажемся от неразглашения. Сегодня ответили, что прикомандированным из Мосводоканала, уборщицам, охране, девчонкам из бухгалтерии и кафе после смены можно будет окунуться. Мы кто для них? Седьмая вода на киселе.
        — Но я-то здесь при чём?
        — Потому что вместе с вами и сразу после, пока в воде сила, другие плавают, кто платит. Капитализм.
        — Все платят, — Ангелина Иосифовна прикусила язык, вспомнив про свой бесплатный абонемент. — Какая сила? Что вы имеете в виду? — Она подумала про жизневоду, но гардеробщица знать о ней не могла. И вообще, ей бы повнимательнее с диабетом, в левой ноге тромбоз, сахар выше крыши, не будет лечиться — года не протянет.
        — Кто с вами плавает, тот точно заразу не подцепит, будет жить долго, а кто после вас, тем как повезёт. В Москве люди мрут, как мухи, а здесь, как вы появились, никто не заболел, ни одного случая.
        — И вы... в такое верите? — изумилась Ангелина Иосифовна. — Образованная женщина. Учились в школе. Это классика! Островский, Феклуша-странница, люди с пёсьими головами! Лучше займитесь своим диабетом!
        — Вам лучше знать, — погладила купальную шапочку гардеробщица. — Верю, не верю, какая разница, после вас вода, как вакцина. Мне пожарник объяснил, вы этот, как его, мета... тьфу, забыла, физический элемент. Когда врачи не могут, Господь даёт во спасение. Там, где вы, вирус дохнет, кто больной — выздоравливает, потом живёт, как заговорённый, все хвори отскакивают. По воздуху не знаю, — шевельнула ноздрями уборщица, — а через воду точно передаётся. Почему, думаете, сюда все прут? — кивнула на растопырившиеся пальто, куртками, плащами вешалки. — Вон сколько висит. А ещё наверху раздеваются, в машинах без верхней одежды приезжают. — Жить-то всем охота!

        22

        Выйдя из фитнеса в извилистый и малолюдный Хохловский переулок, Ангелина Иосифовна немедленно начала звонить Андронику Тиграновичу. Номер не отвечал, а потом оказался “вне зоны действия сети”. Хозяину было не до неё, а может, он перемещался в пространстве в непробиваемой чёрной машине или сидел на важных переговорах. Она решила зайти в отвоёванный гражданами для свободного посещения насыпной парк на крыше гаража, но охранник предупредил, что через пятнадцать минут парк закроется.
        — Я не задержусь, — успокоила служивого Ангелина Иосифовна, высматривая подходящую скамейку.
        “Хорошо, что он сразу не ответил”, — решила она. Перед разговором с хозяином следовало сосредоточиться. Вряд ли он был настолько глуп и жаден, чтобы брать с людей деньги за воду, где она полоскала чресла — такое вспомнилось Ангелине Иосифовне библейское определение нижней (греховной) половины человеческого тела. Она торопилась домой, чтобы успеть к началу передачи. Петя, известный политолог, социальный психолог, историк и искусствовед, как представляли его дикторы, читал на радио “Душа России” цикл интерактивных лекций под названием “Алхимия пути”. Но до этого следовало разобраться с внезапно открывшимися бассейновыми обстоятельствами. Эту занозу следовало вытащить. Она привыкла слушать Петю, не отвлекаясь на посторонние мысли.
        Сейчас её мысли работали, точнее, cтояли, как сломанные часы, показывающие два раза в сутки точное время.     Ангелина Иосифовна вспомнила вихрастого мальчишку, сравнившего её с цаплей, склёвывающей с болотного циферблата не лягушек (это было логично: какая цапля пропустит лягушку?), а людей. “Ну, и кого я склёвываю?” — нервно зевнув, она посмотрела по сторонам. Шумя деревьями, парк растворялся в темноте. Сквозь качающиеся ветви можно было разглядеть острый серп молодого месяца, нацелившийся на доверчиво подплывающее баранье облако. Неожиданно тёплый для поздней осени ветер вычёсывал листья из кустов и деревьев. Они планировали вниз, как летучие мыши, а потом шуршали в траве, как мыши полевые. “Не я склёвываю, — думала, снова и снова вызывая номер Андроника Тиграновича, Ангелина Иосифовна, — меня склевали!” Часовое болото засасывало цаплю. Уже было не разглядеть, какое время показывают опутанные мхом и тиной стрелки.
        Парк был свободен для посещения благодаря проявленной гражданской активности жителей микрорайона. Она только присела на скамейку, но охранник уже делал знаки, что время истекло, пора уходить.

        Известный политолог, социальный психолог, историк и искусствовед Петя объяснял слушателям радио “Душа России”, что свобода — джокер в растрёпанной и засаленной карточной колоде человеческого бытия. Он способен превратить любой выигрыш в проигрыш, разрушить любую логическую комбинацию, наконец (вот где главная алхимия!), переформатировать саму игру, то есть незаметно превратить победу и поражение, а жизнь игроков — в смерть. Или наоборот, как карта ляжет.
        — Некоторые политики и философы, — продолжал Петя, — наблюдая агонию современной цивилизации, ищут спасение в архаике, точнее, в её алхимической адаптации к современным реалиям. Но этот синтез нежизнеспособен и иллюзорен, поскольку предполагает отступление на взятые ранее технологические рубежи. Его можно сравнить с возвращением ушедшей в наступление армии в обвалившиеся, заросшие бурьяном окопы, где ползают змеи и прыгают кузнечики. Или возвращением в родные пенаты блудного сына, некогда презревшего и оскорбившего содержащего эти самые пенаты в чистоте и порядке отца. Человеческое сердце отходчиво, но осквернённый дом не примет сына, не снимет с него определение “блудный”. Доцифровые технологии, — по мнению Пети, — стояли на приборах, сердцем которых, начиная с часов (жизнь) и мельничных жерновов (еда) — двух главных символов человеческой цивилизации — являлся камень. Или трёх, если добавить к ним нематериальный камень веры в лице апостола Петра.
        “И здесь тонкая, работающая на подсознание символика, — восхитилась Петиным мастерством Ангелина Иосифовна. — Понятно, что даже адмирал, который не должен верить ничему, кроме подтверждённого приказа, ему поверил”.
        — Сегодня на место тройного камня, — развивал мысль дальше Петя, — заступила цифра. Каменная цивилизация имела несокрушимый запас прочности, выдержала тысячи локальных и две (относительно той, что идёт сегодня, определения ещё не придумали) мировые войны. Именно поэтому, — объяснял Петя, — сейчас уничтожается всё каменное, фундаментальное. По всему миру сносятся памятники твёрдым людям, горят и переоборудуются под галереи современного выморочного искусства готические соборы. Человек не выдержал проверки на твёрдость, променял камень жизни, хлеба и веры на скользкую цифру, которую Сын Божий отверг, когда вор истины и отец лжи искушал его в пустыне властью над миром. Но магическая власть цифры иллюзорна, — утверждал Петя. — Она может быть обнулена одним направленным ударом русской гиперзвуковой ракеты в орбитальное спутниковое сердце всемирной цифровой паутины. А ещё вернее — по тайному, но кому надо известному месту, где живут и отнюдь не собираются превращаться в искрящийся ядерный пар немногие, кто сплёл эту паутину.
        “Если, конечно, ракета не запутается в ней, как муха”, — подумала Ангелина Иосифовна.
        Камень — на земле у человека и в небе у Бога. Цифра — везде и нигде. Камень — закон, порядок и благодать. Цифра — беззаконие, хаос и игра. Человечество сделало плохой выбор. Игра в цифру точит камень, плодит овладевающих сознанием чудовищ. Русская гиперзвуковая ракета — это и есть алхимия пути, ассиметричный ответ души России бездушной цифре.

        “Петя, ты усложняешь, — вздохнула, вслушиваясь в короткие гудки смартфона, Ангелина Иосифовна, — алхимии пути нет, есть проклятие пути или каинова печать пути. А для таких, как я, простецов, — подумала она, — есть арифметика пути с одним-единственным действием, а именно вычитанием. Что толку, что парк свободен для посещения, а я уселась на свободную скамейку? Охранник гонит меня прочь. Он вычитает мою свободу из моей жизни, ему плевать на власть чудовищ, потому что он сам, возможно, чудовище. Ладно, — Ангелина Иосифовна смягчила мысленный приговор топчущемуся у чугунных ворот охраннику, вполне возможно, честному и порядочному человеку, — он не чудовище, он социальный обнуленец. Но кто запустил игру, когда миллионы русских мужиков тупо сидят, ходят, околачиваются возле шлагбаумов, чугунных ворот и пропускных пунктов, а на заводах и стройках вместо них работают нерусские мигранты? Или социальное уродство — тоже алхимия пути?”
        Она вдруг почувствовала неожиданную после оздоравливающих процедур усталость, вспомнила, сколько ей лет.
“Пока человек в силе, — приветливо помахала рукой охраннику, мол, ухожу-ухожу, как бы извиняясь за недавние нелепые предположения, — жизнь кажется ему пластилином, из которого он может вылепить что угодно. Но пластилин быстро сохнет, а потом начинает крошиться. А что если, — скользнула взглядом по правильным (не болотным) часам на смартфоне (успеет ли домой до начала передачи?), — существует алхимия мозгов? Как могут люди в здравом уме считать воду в бассейне целебной потому, что кто-то в ней омочил чресла? Они спятили? Неужели Петя прав? Злой (как в американском фильме) алхимик-джокер, используя свободу людей верить во всякую чушь, превращает эту чушь в золото (деньги), которое оседает в карманах Андроника Тиграновича? Почему такое происходит?

        И ведь не делится, сволочь!”

        Ангелина Иосифовна помолодела от гнева, словно вернулась в счастливое пластилиновое время, когда начальник-марксист застукал её за недостойным для комсомолки занятием на лекарственном складе. Ей мучительно захотелось повторить, рука змеёй скользнула под пальто, но в этот момент пришло сообщение, что номер Андроника Тиграновича вернулся в сеть. Ангелина Иосифовна быстро вытащила руку, ткнула смартфон.
        Жизнь всю жизнь учила её осторожности. Она не сгнила в психоневрологическом интернате, не попала, как девчонки из медучилища, в колонию за то, что на практике в поселковой больнице вкалывали больным вместо обезболивающих препаратов физраствор, а ампулы продавали цыганам. Она колола честно, с цыганами не зналась. Молчала, как камень, хотя следователь давил, взывал к её комсомольской совести, шил статью УК РФ 205.6 о недонесении. Так и сейчас, когда она услышала в трубке незнакомый голос, в голову словно ударил предупредительный электрический разряд. Отбой!
        “Кто? Водитель? Телохранитель?”
        Хозяин никому не доверял свой телефон.

        “Ладно, поговорю с ним позже”.

        Ангелина Иосифовна не просто выключила смартфон, но (на всякий случай) выцарапала симку, летучей мышью шмыгнула мимо недовольного охранника.
        “Поздно позже”, — подумала она.
        Но если бы кто-нибудь спросил, что именно поздно, она бы побоялась ответить.

        23

        Дома на кухне она с трудом дотянулась до стоящего на холодильнике транзистора. А раньше играючи доставала до серебристого стебелька антенны.
        “Неужели пошла в отрицательный рост?” — испугалась Ангелина Иосифовна.
        Про отрицательный рост в экономике России говорили по радио. Промышленное производство вынужденно сокращалось из-за санкций, но внутри него сжималась пружина для скорого рывка. Так бегун на длинные дистанции сначала отстаёт, объясняли эксперты слушателям, а потом дико ускоряется и приходит к финишу первым. Опутанная, как Гулливер верёвками, санкциями, окружённая недружественными, лилипутскими по территории и духу странами, Россия обязательно разорвёт путы, поведёт за собой, стряхивая с подошв налипшую мерзость, человечество в грядущий новый мир. Там точно не будет ЛГБТ, однополых и номерных родителей, “Black live matter”, гендеров, толерантности, мультикультурализма, ювенальной юстиции и прочих либеральных выдумок. Какая власть установится в предполагаемом раю: выборная или несменяемая, “все равны” или некоторые “равнее”; смогут ли граждане собираться больше трёх; станет ли чуткая (по Пушкину) цензура смущать журнальный замысел балагура и так далее, приглашённые Петей в студию эксперты затруднялись ответить. Они сами не знали, куда роет крот истории. Хорошо, если куда надо, но вдруг в ГУЛаг? Петя, к радости Ангелины Иосифовны, осадил престарелого, еле ворочающего языком коммунистического эксперта, разразившегося спичем о величии Ленина-Сталина и позорном ничтожестве современных политиков. Петя напомнил старому дураку, что в судьбоносные мгновения из небытия на политическую арену выскакивают личности, синхронизирующие время своей биологической жизни с ходом исторического процесса. Они вонзают в “клячу истории” (Маяковский) шпоры собственных, часто неожиданных для пингвинов, прячущих “тело жирное в утёсах” (Горький), вариантов решения накопившихся проблем. Кляча несётся вперёд навстречу пулемётам. Пингвины смазывают лыжи, шипят по углам, тянутся (пятыми, шестыми?) колоннами к границам. Далее Петя осторожно намекнул, что, случается, лихой easy rider на радость пингвинам валится под копыта. Императора Павла Первого забили табакерками. Никиту Хрущёва законопатили на даче. Горбачёву отключили телефоны в Форосе, а потом выгнали из Кремля. Примеров тьма. Бывает, что кляча от многолетнего недокорма и плохого ухода дохнет на скаку. Её перед тем, как пришпорить, желательно привести в форму: подковать, чтобы копыта не скользили, надеть на голову железный шанфрон, как это делали в Средние века французские рыцари, обеспечить овсом на дистанции. Всё это должны были предусмотреть честные и ответственные конюхи, но таковых в конюшнях не оказалось. Впрочем, кто не рискует, как Ленин-Сталин, потрафил Петя маразматику, тот не пьёт шампанского, не нюхает соль земли, не строит социализм в отдельно взятой стране, не знает, что такое крылатый прыжок с колокольни Ивана Великого. “Кто не ворует, тот мимо власти”, — успел, однако, проскрипеть тот.

        Ангелина Иосифовна закрывала глаза и сама словно летела в ломком ночном воздухе над тёмными крышами, квадратами, прямоугольниками перегороженных решётками и шлагбаумами дворов, трансформаторной будкой со щекастым в щетине Яковом Блюмкиным на фронтоне. Если, конечно, благородный французский архитектурный термин применим к ободранной трансформаторной будке. Она летела под холодными и строгими осенними звёздами вдоль светящегося Садового кольца до Павелецкого вокзала. Потом, — видимо, её “крылатый прыжок” имел пространственное ограничение, — стремительно возвращалась на свой балкон.
        Кто-то вывел на лбу Блюмкина фосфоресцирующей краской непонятное уравнение: “Z+V=0”. Оно пульсировало в ночи, как скрытый сигнал крадущегося вдоль берега к месту высадки диверсионной группы плавсредства. Ангелина Иосифовна терялась в догадках, что имел в виду автор? Неужели намекал, что сегодня в некогда братской Украине русские (славяне) бьются насмерть с русскими же (славянами) и тем самым обнуляют самих себя? Но тогда при чём здесь Блюмкин, расстрелянный сто лет назад? Неужели снова конспирология, еврейский заговор?
        Она подумала, что если бы спросила об этом Петю, тот бы снисходительно рассмеялся. “Да, клячу истории можно пришпорить на конкретном временном перегоне, — ответил бы он, — даже загнать, но ход вещей это принципиально не изменит. Происходит то, что не может не произойти, поэтому выкобенивающегося на кляче наездника следует воспринимать не как всемирное зло, но слепое (или зрячее, неважно) орудие судьбы. А она, судьба, возможно, — уточнил бы Петя, — всегда играет в долгую и поверх того, что все думают, так что не разглядеть, не угадать.     Оседлавшие клячу вожди народов (потом их обычно объявляют преступниками) это знают, но остановиться, отыграть назад не могут”.
        Убаюканная Петиным голосом (он говорил о сплочении народа в большой кулак), она вспомнила великого писателя Льва Толстого, люто ненавидевшего великого полководца Наполеона Бонапарта. Тот, по мнению графа, дёргал, как ребёнок, висюльки на шторах внутри кареты, воображая, что чем-то управляет, в то время как запряжённая в карету кляча неслась по одному ей ведомому маршруту.
        “Но ведь это и есть высшее, смертельное наслаждение, — вспомнила другого великого китобойного писателя Германа Мелвилла Ангелина Иосифовна, — вонзить гарпун в долгую китовую тушу истории. Ради этого мгновения никакого расходного материала не жалко…”

        С одной стороны, замедление персонального (не связанного с экономикой) роста радовало Ангелину Иосифовну. Она не собиралась ни в бегуньи, ни в баскетбольную команду клуба “Московское долголетие”, куда её настойчиво приглашали СМСки из управы.
        “Неужели заметили, что подросла?” — удивлялась и пугалась она.
        С другой — замедление, возможно, свидетельствовало о том, что время радио подходит к концу. Бог эфира, если был такой, вложил ей в уши всё, что считал нужным. Хватит тянуть ручонки к транзистору! Дальше — сама. Что сама? Этого она не хотела знать, как и играть в баскетбол с костистыми негнущимися стариками и похожими на медуз, если бы те вздумали надеть на себя спортивные костюмы, пенсионерками. Она не одобряла очевидного (и ненужного!) насилия над возрастом и природой. Иногда Ангелина Иосифовна из любопытства заглядывала в подвальные окна клубного спортзала, но ни разу не видела, чтобы кто-нибудь попал мячом в корзину. Она так и не смогла понять взаимосвязь между своим ростом, транзистором и холодильником. Что-то в её организме определённо происходило. Она теперь носила бюстгальтер на размер больше, юбки, в которых ходила годами, казались тесными, сдерживали шаг.
        “Ладно, — отмахнулась от беспокойных мыслей Ангелина Иосифовна, — радиоволны (транзистор) в небесах, где власть и национальные идеи. Холодильник — на кухне, где еда и народ. Чем громче радио, тем свободнее (от продуктов) холодильник. Пока народ, — подумала она, — только примеривается к пищевой свободе, посмотрим, что будет дальше”.

        Слова — строительный материал бытия, устроившись на диване под пледом, Ангелина Иосифовна вставила в уши крохотные на длинном проводе, напоминающие красные водоросли, наушники. Из слов можно вылепить любую мысль, изготовить любую вещь. Всё связано со всем. Радио со словом. Слово — с войной, холодильником и пищевой свободой. Пролетарского цвета (“Мир — народам, фабрики — рабочим, земля — крестьянам!”) наушники как будто передавали ей привет из будущего.
        “Английский с лошадиным лицом парень Оруэлл, — вспомнила ещё одного писателя Ангелина Иосифовна, — бесстрашно вывел абсолютный закон мироздания: мир — это война. А будущее — крот, ввинчивающийся шурупом-саморезом в землю, чтобы его никто до поры (пока не станет поздно) не разглядел, не потревожил. Крот сам знает, что делать под землёй и когда вылезать. Здание мира (мироздание) обязательно должно периодически разрушаться, как некогда Карфаген”.
        Отдыхая пятнадцать лет назад в Тунисе — тогда это было по карману даже простой аптечной крысе, — она бродила среди его музейных развалин, пытаясь постигнуть логику крота истории. Зачем Ганнибал перебрался со слонами через Альпы? Возомнил себя “солью земли”? По земле, где стоял Карфаген, римляне после Третьей пунической войны протащили на волах борону и засыпали борозду, как зияющую рану, солью, чтобы неповадно было.
“Круговорот соли в истории и человеческой жизни, — вздохнула Ангелина Иосифовна, — сродни круговороту воды в природе. Где — благодатный дождь, где — разящий град, где — слёзы (соль). Выходило, что ангел Господний, превращая жену Лота в соляной столп, просто перевёл её из одного состояния в другое — из настоящего в будущее. И ведь, — вздохнула Ангелина Иосифовна, — может повторить, но уже не с женой Лота, а со всеми нами”.
Ей не хотелось подниматься с дивана, закрывать на окне шторы. Луна тускло, как люминесцентная лампа морг, освещала двор, только формула “Z+V=0” на лбу Якова Блюмкина горела каиновой печатью. Угрюмый библейский ветер сквозил из форточки, холодя укрытые пледом ноги.
        “Каждый должен рано или поздно “приложиться к народу своему”, — настроилась поверх голоса Пети на библейскую волну Ангелина Иосифовна. — А я, — поёжилась, — приложусь к пледу”.

        Теперь она точно знала, зачем эфирный бог послал ей пророка своего — Петю. Для искушения мыслью и словом. Но в жизни Ангелины Иосифовны не было ни любви, ни веры. Следовательно, она не жила. Ситуационные (наконец-то она нашла им точное определение!) боги, как сменные пауки-летописцы, плели паутину её жития.
“Во мне, — поправила на стынущих ногах плед Ангелина Иосифовна, — соединились нечто и ничто. Когда я была последний раз в храме? Давненько…”

        Она вспомнила серые перья волос на лбу под ленточкой с молитвой, острый, торчащий из картонного, обшитого кумачом гроба птичий нос матери.
        — Почему такой? — спросила у завхоза психоневрологического интерната для престарелых, — она не была коммунисткой, я бы прислала денег на нормальный гроб.
        — У нас договор с похоронной конторой, — ответил тот, — хороним за государственный счёт. Народ возрастной, все жили при коммунистах.
        — Батюшка, — сунулась она к снаряжающему кадило священнику, — Господь примет неверующую?
        — В смерти, как на фронте, все верующие, — махнул кадилом батюшка.

        “А этих примет?”

        Синеволосую девушку из “Кафки”; умчавшего её в терминальное путешествие покупателя леденцов и презервативов с засаленным лицом; продавца с голыми щиколотками и расстрельными, как ей показалось, мыслями в торговом центре; похожего на племенного бычка кудрявого политического деятеля, изумлённо выпучившего на неё глаза на Каменном мосту… Почему-то возник перед глазами Андроник Тигранович. Он сидел за столом в какой-то конторе, внимательно вчитываясь в прошитую красной нитью государственную бумагу с гербом.        
        Она как будто торопливо (музей закрывался!) пробежала по портретной галерее, скользя взглядом по расплывающимся в гаснущем освещении лицам.
        “Не знаю, примет ли? — вздохнула: — Какое мне дело? Они как мухи пробивали мою паутину, я пыталась предупредить. Метеорологи тоже предупреждают о дожде, не зная точно, прольётся он или нет. Наверное, — решила Ангелина Иосифовна, — в мире развелось слишком много отпавших от веры людей, таких, как я. Их токсичные жизни передоверены ситуационным богам. Я последний мигающий светофор перед рекой Стикс. Все прут, не глядя, но кто-то заметит, притормозит…”

        Ей хотелось верить, что поверх сменных пауков-летописцев некто величественный с кустистыми бровями и пронизывающим взглядом, как (опять!) Лев Толстой, пишет другой (библейский!) роман, смысл которого ей, постмодернистке по жизни, не ухватить. Но он есть! Она двумя руками подписывалась под неуклюже переведённым на русский язык определением постмодернизма французского философа Жана-Франсуа Лиотара как “глубокого скептицизма в отношении возможности существования какой бы то ни было ярко выраженной смыслообразующей структуры в основе человеческой жизни”. Собственно, иначе передать смысл этого понятия было невозможно. Невидимое, как ядовитый газ, оно разрушало, искажая, выворачивая швами наружу в кривозеркальных “окнах Овертона” всё, на что обращало взгляд. Осыпало простые, утвердившиеся во времени и пространстве человеческие понятия перхотью бессмысленных слов и неестественных усложнений, чтобы потом пустить по ним плуг, а борозду засыпать солью. “Окна Овертона”, в которые (теоретически) в прежние времена можно было не смотреть, превратились в процветающие опытные хозяйства Овертона, где в промышленных масштабах выращивались модифицированные уроды. Им было тесно в пределах хозяйств. Они, как инопланетные твари из фантастических фильмов, ждали момента, чтобы вцепиться в глотку недоумённо рассматривающим их гражданам. Те чувствовали, что скоро сами будут объявлены уродами, как остаточные приверженцы первичных добродетелей, но не знали, как этого избежать, обматывали глотки шарфами. Тогда — не в глотку, а в гениталии. Природное, как и прочих приматов, разделение людей на мужчин и женщин (самцов и самок) рассматривалось генетиками овертоновых хозяйств как едва ли не главный тормоз на пути развития цивилизации. Люди должны были стать бесполыми, бесплодными, свободными от собственности в экологически чистом, очищенном от всякого производства мире. Стада — под нож! Парнокопытные сильно пукают, отравляют метаном атмосферу. Роботы и 3D-принтеры будут производить всё необходимое из травы и палой листвы, а питаться можно будет насекомыми, к примеру, мухами. Разводить их легче лёгкого, содержание белка в килограмме мух значительно выше, чем в килограмме говядины или баранины.
        Но были, были в России храбрецы, возвышающие голос против человеконенавистнического, инклюзивного — так, кажется, он назывался — то ли капитализма, то ли социализма. “Овертоновы хозяйства нам не нужны, — говорили они, — это чуждые нам хозяйства! Мы наше, мы новое хозяйство построим!”
        Петя, как Вергилий Данте, вёл Ангелину Иосифовну вдоль другой, пока пунктирной и воздушной — российской — овертонной линии. Подобно цирковому дрессировщику, работал стеком, заставляя скромных и пока несильно уверенных в себе русских овертоновых существ вставать на хвост, поизносить нечто патриотическое и приятное русской душе. Рассуждать о евразийстве как новом геополитическом проекте, вспоминать загадочный концентрический Аркаим — матку, как писали осваивающие восточную тему публицисты, индоевропейской (арийской) цивилизации. Россия походила на пушкинского старика, тянувшего невод с золотой рыбкой. “Чего тебе, старче — социализма, СССР, многополярного мира? Смотри, как бы не вернуться к разбитому корыту…”
        Русская идея пока была слаба и невнятна против заматеревшей западной, из икринки которой, собственно, и вылупилась. Но, требуя к себе уважения, топорщилась в гордыне, показывала ядерные зубки. Без этих, доставшихся от СССР (опять-таки созданного Лениным-Сталиным по чертежам ненавидевшего Россию и славян Карла Маркса) зубов постсоветскую капиталистическую Россию давно бы разодрали в клочья. Потенциальные — в Азии, Африке и Латинской Америке — союзники не вполне понимали, куда зовёт и чего хочет Россия. Волшебное слово только вызревало в политических недрах, путь его к всемирному уху не обещал быть лёгким. Из научно-популярной литературы Ангелина Иосифовна знала, что бесхвостые приматы — предки Homo sapiens — шли к осмысленной речи семьдесят тысяч лет. Всё это время угрюмый волосатый обезьяночеловек с дубьём на плече исторгал из пасти единственный звук. Учёные-физиологи по строению гортани определили, что он удивительно напоминал лаконично-неприличное русское слово “х..”! Именно этим словом древний человек, варьируя интонации, выражал свои мысли. Ангелина Иосифовна надеялась, что русская идея, русское слово потрясут (исправят) мир не через семьдесят тысяч лет, а раньше, ещё при её жизни. И что будет это слово не таким грубым и примитивным.

        Слушая Петю, она гордилась тем, что она русская, хотя прежде совершенно об этом не думала. Великая (православная, евразийская, византийская, соборная, державная и прочая) Россия в разных обличьях плескалась в радиоволнах, помахивала плавниками, подмигивала круглым глазом, трепетно шевелила золотым хвостом. Она стремилась к тишине и покою, никому не мешала, не угрожала. Хотела жить в добре и справедливости, как завещали великие русские писатели и философы, но злой мир скручивал её в жгут, душил санкциями, резал, как ножом, железным занавесом, обставлял Святую Русь по границам частоколами смертоносных ракет. Ангелина Иосифовна почти физически ощущала, как её подхватывает то, что Петя называл “священным русским вихрем”, “первочувством”, позволяющим разнонациональным, но русским по духу людям понимать и принимать истину без оглядки на доказательства — душой, а не разумом, потому что русская душа — сама есть истина!
        Этот вихрь зарождался всегда внезапно. Иногда — по воле одного человека, будь то Иван Грозный (опричнина), Пётр Первый (окно в Европу), Ленин и Троцкий (земшарная республика Советов), Сталин (мировая система социализма). Или сегодняшний победный марш по степям, предстоящий отгон НАТО от русских рубежей, возвращение исторической России в естественные границы, известные одному лишь Господу Богу и (по результату) тому, кто затеял великую освободительную операцию. Результат, независимо от того, что получится, однозначно будет победным уже хотя бы потому, что Россия отважно восстала против западного мира, будь он трижды проклят! Единственно, странно было, что судьбоносная, долженствующая указать человечеству новый путь титаническая борьба с отжившим мировым (западным) порядком стартовала на территории почти что одного (славянского, а не англо-саксонского, романо-германского или финно-угорского) народа. Петя гнал по радиоволнам мысль, что это и есть начало долгожданного процесса возрождения через болезненное и жестокое иссечение зла в себе, дезинфекцию раны раскалённым лезвием. Победим себя, выжжем гниль, и мир смирится с нашей победой!
        “А если за тридцать с лишним лет гниль до костей, что тогда?” — подумала поперёк волны Ангелина Иосифовна. Но быстро иссекла неуместное сомнение, смирилась с грядущей победой.
        Передача закончилась. “Беспокоят сосуды, отекают и болят ноги?” — зазвучала многократно повторяемая, наизусть выученная Ангелиной Иосифовной реклама волшебного и первоначально бесплатного (только почтовые расходы) средства. Старая аптечная крыса, она знала, что никто никогда никуда не отправит две упаковки даром. Это было чистой воды (ставить на трубы очистительные инновационные фильтры призывала другая реклама) мошенничество.
        Священный русский вихрь парусом выгнул занавеску на балконной форточке. Ангелина Иосифовна оттолкнула ногами плед. Ей стало жарко в струях зовущего на подвиги вихря. В лунном свете на балконе почудилась высокая фигура в серебристых (опять рыба!) чешуйчатых латах и остроконечном шлеме.
        “Неужели тень отца Гамлета, — испугалась она. — Конечно, нет, это Александр Невский!”
        Вихрь знал, кого занести на балкон.

        Всё просто, — решила Ангелина Иосифовна. — Россия — это любовь! Да, иногда она бывает ракетной (РСЗО), танковой, артиллерийской, но лишь для тех, кто упорствует во зле”.
         Глядя на истаивающий в лунном свете призрак Александра Невского, она некстати вспомнила другой, тоже русский, но не священный, а сатанинский, по мнению Пети, вихрь, разметавший СССР. Он швырнул Россию под ноги ворам и негодяям. Они тридцать лет и три года топтали её, вытирали об неё ноги. Они и сейчас изо всех сил вредили, в основном из-за рубежа, но кое-кто затаился в высоких властных кабинетах. “Закон истории суров, но это закон”, — говорил Петя, и Ангелина Иосифовна была с ним солидарна.
        Железный, воспетый акыном Джамбулом сталинский нарком Николай Иванович Ежов ходил водолазом под толщей радиоволн.
        Определение “ежовые рукавицы” было стилистически оправдано, но слишком нежными были иголки ежа. Какой ещё ёж? На мексиканский кактус с метровыми разящими иглами намекал Петя. Намёк был, как чемодан, с двойным дном. Завернувший иглы внутрь, кактус пронзит скрытых врагов в государственной мякоти, очистит организм. Растопыривший иглы — не зря же одна из систем РСЗО называлась “Игла” — по периметру границ сохранит страну в целости и сохранности. Кто сунется?
Закон истории, как смерч, как землетрясение, неотвратим, как бы кто ему ни противился, ни прятался в подвале или бомбоубежище. Достанет. Накроет. Роза ветров, как и пронзающая небо высокоточная ракетно-снарядная многолепестковая роза, на стороне России.
“И “Роза мира”, — вспомнила эзотерический труд Даниила Андреева Ангелина Иосифовна, — туда же. Это будет наш мир, наш благоуханный сад! Есть Роза-хутор — фешенебельный курорт возле Сочи, где отдыхают, катаются на лыжах небедные люди. Пусть. А у нас будет Роза-Кактус, — воинственно махнула под пледом кулаком Ангелина Иосифовна. — “В белом венчике из роз / впереди Иисус Христос”, а не тупой, выгоняющий посетителей из гаражного парка в восемь вечера охранник”.
Она не то чтобы в одночасье перечеркнула (обнулила) свою прежнюю жизнь, но отпустила её на волю священного русского вихря.
        “Я жила таблетками, ситуационные боги использовали меня, но теперь этому конец! Отныне я живу любовью. Всё-таки этот англичанин, — снова с неудовольствием вспомнила Оруэлла (в этот раз он увиделся ей в образе хулигана, цинично справляющего малую нужду прямо на ворота военно-райского Роза-Кактуса), — был не прав. Не мир — война. Любовь — война! Россия несёт её миру, а он кочевряжится, вертит хвостом, не верит нашим РСЗО. Не понимает, что это цветы любви. Цветы, снаряды, великая литература, — подтянула плед Ангелина Иосифовна, моя жизнь — Россия, а любовь должна быть, как солдатская жена, “пушкой заряжённой”. Да, поначалу упирается, рвёт косы, бежит в степь, в поля. Ничего, стерпится — слюбится. Победить в войне — победить в любви”.
        Задумалась. Опыта не было, но что-то подсказывало, что “пушка заряжёна” — непознаваемая в пространстве и особенно во времени вещь в себе и вне себя. Наводить можно хоть на Луну, а вот куда выстрелит? Не в лоб ли тому, кто думает, что зарядил?

        Обратный выстрел.

        Она не смогла вспомнить, есть ли такой термин в военной (артиллерийской) науке.

        “Я отвлеклась, — вздохнула Ангелина Иосифовна, — мне не жить в любви, отступать некуда — впереди Роза-Кактус. А вдруг, — испуганно посмотрела в окно, как в перевёрнутое квадратное ведро с лунным светом и звёздами на дне, — товарищ Ежов?” Петя закрыл, можно сказать, залил сургучом в своих передачах все судьбоносные для восставшей против мирового зла России вопросы, кроме двух: насчёт царя и товарища Ежова. С царём было ясно — народ устал ждать. Без царя русский путь — не путь, а кривая лесная тропка, по какой водят Иванушку шишига с кикиморой, чтобы привести к избушке на курьих ножках, где глобальная Баба-яга затопила печь, смазала салом противень. С товарищем Ежовым полной ясности не было. Будущие обитатели Розы-Кактуса были готовы его любить, но не спешили вытягивать шеи под рукавицы. Хотели осмотреться, разобраться, пропустить кое-кого шеей вперёд. Ангелина Иосифовна чувствовала это, вникая в карканье, клёкот, щёлканье (дозванивались разные ловчие птицы) слушателей. Пора ли присматриваться к соседям? Или погодить? Всякий ли депутат и чиновник — друг, товарищ и брат? А если вор, враг и шпион? Товарищи Сталин и Ежов создали бесклассовое общество. А что сейчас? Кто владыка мира? Точно не труд! Рыба гниёт с головы, значит, голову рубить. Но голова пустила рыбу против мирового течения, обещает победу и великую Россию. Как быть?
        Она поднялась с дивана, приблизилась к балконному окну. Александр Невский исчез.
        “А Маяковский всё-таки хам, — вздохнула Ангелина Иосифовна, — зачем обзывал Льва Толстого дрянью? Хотя как сказать… Ведь это Толстой учил на склоне лет непротивлению злу. Россия столько лет не противилась, и что вышло? А ещё он писал в дневниках, что будет поправлять Иисуса Христа, Магомета и Будду. — Она вдруг ощутила в себе решимость поправлять Толстого. — Непротивление, — окончательно и бесповоротно решила Ангелина Иосифовна, — не для нас, а для тех, против кого наша любовь. — И снова неправильная мысль подняла змеиную голову: — Хватит ли мощи? Не мощи, а мощей, — растоптала подлую мыслезмейку Ангелина Иосифовна, — святых русских православных мощей!”
        Вихрь разбойно посвистывал в форточке. Потом раздался звонок в дверь.
        “Неужели Александр Невский? — испугалась она, стыдя себя за предыдущие кощунственные размышления. — Или, — мелькнула безумная надежда, — Петя, прибежавший, как Биче Сениэль (или как там её звали у Грина), по радиоволнам?”
        И только потом подумала о товарище Ежове.
        Ангелину Иосифовну редко кто-то навещал. Разве что канареечная соседка с жалобами на окуривающего её сигарами постояльца-азербайджанца. И ещё Блюмкин смотрел со стены трансформаторной подстанции, как будто сожалея, что не успел её арестовать или расстрелять на месте. Блюмкина расстрелял товарищ Ягода. Товарища Ягоду расстрелял товарищ Ежов. Товарища Ежова расстрелял товарищ Берия. Товарища Берия расстреляли по решению Президиума ЦК КПСС. Дальше, кажется, не расстреливали. Ангелина Иосифовна была советским человеком, а потому ночные звонки в дверь пугали, шевелили историческую память.
        “Не буду открывать!” — она натянула на голову плед, но звонок не унимался.

        24

        Когда спустя некоторое время она пыталась осмыслить, что с ней (и не только с ней) произошло после ночного звонка в дверь, перед глазами как будто начинал вращаться калейдоскоп. Она едва успевала зафиксировать внутренним, как во сне, зрением один причудливый орнамент, как его тут же сменял другой, ещё более причудливый. Орнаменты сходились и расходились, царапали друг друга острыми краями, то ярко вспыхивали, подобно разноцветным люстрам в мраморных залах, то растворялись в сером, как крысиная шкура, безвоздушном пространстве.
        “Это жизнь, — понимала Ангелина Иосифовна, — непредсказуемая, подлая, прекрасная и неотменимо конечная человеческая жизнь. Люстра светит, но в любое мгновение её может накрыть крысиная шкура. Человеку всегда кажется, что он лучше окружающих понимает жизнь и что кто-то что-то ему всегда должен. Потом он понимает, что он, как все, и никто ничего ему не должен. И, наконец, хотя лучше в два слова “перед концом”, — вздохнула Ангелина Иосифовна, — приходит к выводу, что он гораздо хуже других, и сам всем должен”.
        Она ждала в помощь романного Льва Толстого, величественно опускающего ручку в чернильницу. Хотя в его время уже не писали гусиными перьями. В Ясной Поляне было подобие машбюро — “ремингтонная”, как называли эту комнату с барышнями, перегоняющими тексты на пишущих машинках. Но жизнеописатель Ангелины Иосифовны явился в образе разнузданного, с нечёсаной бородой абстракциониста, швыряющего краски на холст, размазывающего их ладонью, так что уже не понять, рисует он, ваяет или клеит из подручного материала инсталляцию? Такой если что и напишет, так только известное слово, заменявшее древним людям все другие слова.
        “Прав был Хрущёв, разогнавший на исходе “оттепели” в Манеже абстракционистов”, — подумала Ангелина Иосифовна, так до конца и не определившая своего отношения к Никите Сергеевичу.
        Петя с него, точнее, со дня смерти Сталина вёл отсчёт конца советской цивилизации.
        “А как же смягчение ГУЛага, паспорта для колхозников, пятиэтажки вместо коммуналок, целина, Гагарин, ядерный паритет, песня “Куба — любовь моя?” — не вполне соглашалась с ним Ангелина Иосифовна.
        С одной стороны, Хрущёв очеловечил власть, приблизил к народу. Ходил по кукурузным полям, залезал в трактора, ругался с рабочими Кировского завода в Ленинграде, которые, как ему казалось, вместо того чтобы повышать производительность труда, улучшать качество продукции, выпивали в рабочее время и рассказывали про него в курилках анекдоты. С другой стороны, казус Хрущёва свидетельствовал, что очеловечивание власти в СССР (России) означает скорый крах правителя, а следом и страны, вне зависимости от того, какой в ней строй, — капитализм, как при Николае Втором, или социализм, как при Хрущёве и Горбачёве.
         “Значит, только со зверем или маньяком во главе”, — с грустью подумала Ангелина Иосифовна.
Эти два качества, если верить большинству историков (сегодня набирало силу другое — прямо противоположное — мнение) совмещал в себе самый любимый народом правитель — Иван Грозный.
        Петя, помнится, говорил про сакральную тайну власти в России. В русском народе отсутствует то, что Ницше называл волей к власти. Поэтому правителю вовсе не обязательно пугать и прессовать подданных. Он вообще может жить так, словно их не существует. Но время от времени народ следует изумлять непредсказуемостью и необъяснимостью своих действий. В захламлённом, но пока ещё остаточно живом русском коллективном бессознательном это воспринимается как подтверждение божественной природы власти. Власть — чудо! Столпы Православной Церкви давно объяснили народу, что с чудом бороться глупо, вредно и бессмысленно. Власть (чудо) следует принимать как дар Божий, любить её и         истово ей служить. Чудо знает, что делает. Пусть вам сейчас плохо, даже невыносимо. Ну и что? Кого в России этим удивишь? Хорошо будет потом вашим внукам или правнукам. Где? В новой, святой, счастливой, справедливой России! Или в раю. Какая разница? Собственно, здесь-то, по мнению Пети, и расходились дорожки Европы и России. Европа обожглась сначала на Наполеоне, потом на Гитлере, а потому исключила из формулы власти чудо, превращение её из Савла в Павла и обратно, вымела правовым веником непредсказуемую сакральность из общественного сознания, как мусор. Сильная личность (по умолчанию) оказалась в лучшем случае под подозрением, в худшем — вне закона. Петя призывал слушателей внимательно всмотреться в лица нынешних европейских правителей. Скурвились, укрощал расшалившийся язык (мяч) опытный радиофутболист Петя, до мышей! Но Россия не такая! Поэтому наш сакрал — поверх барьеров логики и здравого смысла в западном, искажённом постмодернизмом понимании. Это был изящный нейролингвистический пас интеллигентным, не забывшим обруганного Хрущёвым Пастернака и его книгу “Поверх барьеров” слушателям. Петя работал на разные целевые группы, подбирая для каждой, как для рыбы, скользящую по словесной воде речевую наживку.
         “Толстой бы точно не стал писать о Хрущёве, — решила Ангелина Иосифовна. — Он не любил социальные эксперименты, верил в позитивные внутренние силы человека. А ещё дружил с отцом Пастернака, художником. Тот рисовал Толстого. А потом, кажется, ещё и Ленина. Где Толстой, там Пастернак, где Пастернак, там Ленин. Достоевский, пожалуй, зачислил бы Никиту Сергеевича в бесы. А вот Гоголь...”

        Она не случайно вспоминала писателей. Пару месяцев назад Андроник Тигранович дал ей почитать толстую, как Библия или “Капитал”, великолепно изданную на гладкой белоснежной бумаге книгу под названием “Мироустройство”. Имя автора на обложке отсутствовало.
        — Высший Разум, — объяснил Андроник Тигранович, — открывает через засекреченного медиума тайны мироздания и человеческой цивилизации.
        — Кому? — поинтересовалась Ангелина Иосифовна.
        — Кому-кому? Мне, тебе, — поморщился от глупого вопроса начальник, — всем, кто хочет знать.
        — С какого времени открывает? С динозавров или с троглодитов? — Ангелина Иосифовна не хотела обидеть Андроника Тиграновича. Она действительно не понимала, с какой целью Господь или... ладно, пусть Высший Разум (ВР), терпел многотонных с булавочным мозгом существ на планете сто с лишним миллионов лет?
        — С какого-какого? С Большого взрыва! — повысил голос Андроник Тигранович.
        “Шутки в сторону, — сообразила Ангелина Иосифовна, — Высший Разум — это серьёзно”.
        Успокоившись, начальник поведал, что книгу внимательно изучают...
        — Там, — кивнул на потолок: — А ты думала? Мировые религии сдулись. Людей наплодилось немерено. Экология, вирусы, войны, — вдруг замолчал, как подавился. — Что взамен? Может, это? — осторожно, как если бы опасался потревожить отдыхающий внутри Высший Разум, потрогал книгу. — Он, кстати, не отрицает Христа, но считает его миссию на Земле неудачной.
        Книга не произвела впечатления на Ангелину Иосифовну, хотя во время выборочного чтения её посетила мысль, что Высший Разум, возможно, рулит ситуационными богами.
        “Я сама засекреченный медиум, — подумала она, — кто-то же откомандировал меня на лекарственный фронт, держит в тонусе моё тело. А вот лицо, — подумала с обидой, скользнув взглядом по зеркалу, — не держит, нет, не держит. — Ей вдруг показалось, что в зеркале на её плечах появились погоны с мелкими белыми таблетками вместо рифлёных латунных звёздочек. — Не старший офицер, — с сожалением констатировала она, — там таблетки крупнее. Лейтенант или прапорщик при складе медикаментов…”
        Странное зеркало.
        Но и сказать, что, почтительно возвратив Андронику Тиграновичу тяжёлый, как гиря, том, она мгновенно о нём забыла, было нельзя. ВР (сам себя в книге он именовал иначе), оказывается, держал подле себя в астрале избранных деятелей культуры и, более того, иногда позволял им высказываться на разные темы через того же засекреченного, записывающего их речи медиума. Чехов поведал (по подчёркнуто вежливому не без игривости тону Антона Павловича можно было догадаться, что медиум — женщина, причём нестарая и симпатичная), как ему грустно и одиноко в послесмертии. Никакого желания писать. Достоевский, напротив, в поте лица, если, конечно, в небесных чертогах лица потели, трудился под отеческим присмотром ВР над окончанием романа “Братья Карамазовы”. Ангелина Иосифовна вспомнила, что по сохранившимся рабочим наброскам великого писателя просветлённый, почти святой Алёша Карамазов в заключительной книге перерождался в террориста-нечаевца, готового поднять руку на священную особу императора. Не доживший до мартовского бомбометания пару месяцев Фёдор Михайлович видел русскую душу насквозь.
        “Я бы и сама почитала про Алёшу”, — с завистью подумала Ангелина Иосифовна.
        Михаила Юрьевича Лермонтова Высший Разум, как и Иисуса Христа, принимал почти за сына, но был вынужден рано отозвать с грешной земли по причине неутолимых страданий молодого гения. Они проистекали (тут Ангелина Иосифовна не знала, что и думать) из-за врождённой половой слабости поэта. В детстве ей казалось, что строчки: “На воздушном океане / без руля и без ветрил / тихо плавают в тумане / хоры стройные светил” обращены не к людям, а к иным (тогда она ещё не знала про ВР) мирам, где “ночь тиха, пустыня внемлет Богу / и звезда с звездою говорит”. Слабость, если, конечно, она и впрямь имела место, Лермонтова была выше шкодливой земной любовной и прочей суеты.

        “А как, интересно, с этим делом там?..

        Не могу знать! — решительно пресекла досужие размышления Ангелина Иосифовна. — Не мой вопрос. Гоголь, — набравшись наглости, подсказала Высшему Разуму, — вот кто может сочинить роман о Хрущёве. Ну, или... Булгаков”.

        Разума Ангелины Иосифовны, прежде бритвенно вскрывающего суть вещей, недоставало для расшифровки смысла инсталляции, состряпанной сумасшедшим абстракционистом. Так зверёк попадает в капкан. Только что бегал по лесу — щёлк! — и не выдернуть лапу.
        Пространство, время, события уподобились многоуровневой дорожной развязке с разнонаправленным движением транспорта. Она напоминала гигантский бетонный узел, распутать который возможным не представлялось. Только разрубить, как некогда Александр Македонский разрубил мечом Гордиев узел. Ангелина Иосифовна недавно смотрела в ретро-кинотеатре “Госкино” на Садовом кольце (там всё было, как в послевоенном СССР, включая буфет с шампанским и пирожными, правда, не по советским ценам) одну из бесчисленных серий “Звёздных войн”. Старуха-джедай там ловко орудовала световым мечом. “А что, если? Нет, — вернулась из космических далей на землю Ангелина Иосифовна, — мой таблеточный меч растворился в бассейне “Победа” имени Сталина. Пора переквалифицироваться в парамедики! — В последнее время эта новая военно-полевая профессия набирала популярность. — Молодому телу мундир к лицу. А вот лицу... — покосилась на зеркало, — лицу к лицу клуб “Московское долголетие”.
        То, что прежде представлялось ей несущественным, вдруг оказывалось спусковым крючком для сцен, происходивших на других уровнях развязки.
        “Вся жизнь — театр”, — вспомнилось ей чьё-то изречение. — Или авария, — уточнила она, — а можно взять шире — развязка. Назови жизнь чем угодно, не ошибёшься”.
        Ей казалось, что неведомая сила втащила её на самый верх развязки, да и столкнула, как девочку Алису, в распахнувшуюся перед старушкой Ангелиной страну чудес, обернувшуюся кроличьей, а может, и крысиной — разбираться времени не было — норой. Ньютонов закон всемирного тяготения там не действовал. Слова и люди плавали в вязкой, как клей, невесомости. А между тем вокруг норы уже стояли охотники с заряженными ружьями, учёные собаки рвали когтями земляные входы и выходы, в небе кружились ястребы. Вздумай кролик или крыса выскочить из норы — порвут!
        “Неужели на всю оставшуюся жизнь — нора?..” — ужаснулась Ангелина Иосифовна.

        25

        ...Она подкралась к двери, вклеилась (а что делать, если вся жизнь — не только еда, но и клей?) ухом в обивку, мечтая и одновременно понимая, что это невозможно, услышать уходящие шаги и... тишину.
Человек по другую сторону двери, словно прочитал её нехитрые, типовые, можно сказать, для данной ситуации, мысли.
        — Следственный комитет. Я должен допросить вас как свидетеля, задать несколько вопросов. Наш разговор будет записан на видеокамеру.
        — Не хотите объяснить, в чём дело? — постаралась придать голосу уверенность честного и законопослушного члена общества Ангелина Иосифовна.
        Она не то чтобы испугалась, но мысли о недостаче препаратов, оформленной месяц назад уборщице-таджичке с просроченной регистрацией, рецептах с подозрительными печатями, кассовых разночтениях при контрольной закупке вихрем пронеслись в голове. Но быстро осели. Это мелочи. Из-за них ночью не придут. И снова взметнулись: а ну, как подбросили? Перед глазами почему-то возник пропахший мочой старик — фанат соли и перекиси водорода, позорящий своим видом мудрого лесного бога Пана. Хотя, что он мог подбросить?
        — Я всё объясню после того, как вы откроете дверь.
        — У вас есть ордер?
        Иногда юридически подкованные персонажи в сериалах требовали предъявить ордер, но им его почти никогда не предъявляли. Возможно, по каким-то каналам показывали другие, но Ангелина Иосифовна постоянно напарывалась на сериалы со следователями, ворами, убийцами, банковскими мошенниками, злоумышляющими против мужей женами и наоборот. Причём не сказать, чтобы преступники и правоохранители сильно друг от друга отличались. К тому же их играли одни и те же, не успевающие выйти из образа артисты. Сегодня ловит и допрашивает, завтра — убивает и скрывается. Ещё в девятнадцатом веке учёные-криминалисты Гюстав Лебон и Чезаре Ломброзо выявили грустную закономерность: тесное общение с преступной средой меняет психологию тех, кто по долгу службы ей противостоит. Эффект сообщающихся сосудов. Поставить непроницаемую заглушку между преступниками и теми, кто их ловит, невозможно.
        — Допрос свидетеля проводится без ордера.
        — А... адвокат?
        — У вас есть адвокат?
        — Есть! — Ангелина Иосифовна спохватилась, что “есть” не у неё, а у Андроника Тиграновича.
        Однако вспомнив ледяное лицо, голубые под мужским маникюром ногти разъезжающего на изумрудном “бентли” адвоката, решила не продолжать. Никаких денег не хватит.
        — У меня есть паспорт — основной документ гражданина России! — добавила с озорной отвагой оловянного солдатика, заподозренного крысой в отсутствии важного документа.
        — Вы хотите, чтобы мы вскрыли дверь, вызвали понятых, эвакуировали соседей? Специалисты внизу, в машине.

        Наличие паспорта у Ангелины Иосифовны не произвело впечатления на человека за дверью.

        Просачиваясь в прихожую, следственный голос обретал странное звучание, словно ночной служивый чокался хрустальным бокалом с железной дверью. Из таких бокалов могли пить короли и герцоги, но никак не средней руки (крупной — ночами по свидетелям не ездят) сотрудник силового ведомства.
        “Не по зарплате голосок, — подумала Ангелина Иосифовна, — если, конечно, он не подельник того полковника с миллиардами в картонных коробках из-под стиральных машин. Или — не баритональный тенор в полицейском хоре”.
Она читала в газете “Вечерняя Москва”, что через хоровые кружки и народные театры сотрудники правоохранительных органов активно приобщаются к культуре.
        “Интересно, что они ставят? “Преступление и наказание”? И что поют?”
        А ещё ей показалось, что человек по другую сторону двери видит её насквозь, смотрит в микроскоп, узнавая мелкие стыдные тайны, и одновременно в телескоп, где они предстают в ином (судного дня?) масштабе.
“А что, если, — мелькнула тревожная мысль, — он смотрит не в микроскоп и телескоп, а в калейдоскоп, где крутятся статьи УК, штрафы и сроки. Всегда есть за что, — мрачно подумала Ангелина Иосифовна, — потому, собственно, русский народ и терпит безропотно любую власть. Полиция это прекрасно знает”.
        Недавно, выйдя на балкон, она увидела построившихся возле трансформаторной стены детей в фуражках и синих куртках. Они по одному выходили из строя, звонко читали с листа: “Вступая в ряды юных полицейских, обещаю...”. Ангелина Иосифовна ушла с балкона, хлопнув дверью, но успела заметить, как подобрело на стене свирепое лицо Блюмкина.

        Она отшатнулась от двери, прокралась на мягких ногах к балконному окну. Внизу действительно стоял микроавтобус с бесшумно мерцающей на крыше сине-красной мигалкой. Шарящие в ночном воздухе пальцы доставали до стены трансформаторной подстанции. Блюмкин упырём скалился со стены.
        “Каждому — по делам его, — мстительно вспомнилась Ангелине Иосифовне очередная библейская мудрость. — Ставил людей к стенке — теперь сам торчи там вечно!”

        Дверь пришлось открыть.

        Не сразу, конечно, а после внимательного изучения сквозь дверной глазок удостоверения. Оно не вызвало подозрения: “Гусев Дмитрий Степанович, следователь по особо важным делам”. Важняк, так их называли на судебно-юридическом жаргоне. Щит-меч, совпадающая с оригиналом фотография, печать — всё выглядело натурально.
        — Сейчас столько преступников, — провернула ключ в замке, лязгнула щеколдой Ангелина Иосифовна, — ходят по квартирам, убивают одиноких пенсионеров, чтобы завладеть их квартирами.
        — Ну, вы-то ещё не на пенсии, — заметил, входя, товарищ или... — она не знала, как к нему обращаться, — гражданин следователь.
        Ответ Дмитрия Степановича ей не понравился. Факт, что она не достигла пенсионного возраста, никоим образом не мог защитить её от преступников.
        — Вот так и работает наша правоохранительная система, — угрюмо сказала Ангелина Иосифовна, — когда вас убьют, тогда и приходите!
        — В комнате есть стол, лампа? Мне нужно установить видеокамеру, — следователь аккуратно повесил на вешалку белый плащ, показавшийся Ангелине Иосифовне каким-то излишне чистым, словно он только что получил его, учитывая позднее время, из круглосуточной химчистки. И сразу надел.
        Она попыталась мысленно определить возраст Дмитрия Степановича. Он ей годился в ранние внуки или поздние, слишком поздние (вздохнула она) сыновья.
        — Если вопрос связан с работой, я должна поставить в известность своего начальника, владельца аптечной сети Андроника Тигра...
        — Не получится, — следователь внимательно осмотрел комнату, задержав взгляд на столе и торшере возле застеленного дивана под наброшенным пледом. Из-под пледа выглядывал угол простыни, и это смутило Ангелину Иосифовну, как если бы незнакомый мужчина застал её, как говорят французы, в дезабилье.
        — Вот как? — Секундное облегчение, что не в ней дело, сменилось тревогой. Андроник Тигранович не был чужим — звал в Майами, повышал по службе, подарил абонемент в фитнес. Вспомнив про бассейн, Ангелина Иосифовна растерялась.
        “Неужели... брал? А как прижали, свалил на неё? Не верю! Буду молчать, как рыба, — внезапно решила она. — Даже если... верю”.
        Вера в непорочность аптечного магната, (рублёвого точно, но может, и долларового, она не знала) миллиардера Андроника Тиграновича оказалась у неё сильнее веры в законные действия государства, ввалившегося к ней глухой осенней ночью в лице следователя по особо важным делам Дмитрия Степановича Гусева. Хотя при этом она прекрасно знала, что Андроник Тигранович — вор, и хорошо, если не бандит.
        — Видите ли, Андроник Тигранович Тер-Гуланян был обнаружен, — посмотрел на часы следователь, — семь часов назад в коттедже на территории подмосковной зоны отдыха “Снегири” с двумя пулевыми отверстиями — в области сердца и височной части головы. Точное время смерти определит судмедэкспертиза. Предварительная версия — самоубийство, но отрабатываются и другие.

        26

        Позже Ангелина Иосифовна корила себя за то, что философски (в смысле, констатировала, но выводов не сделала) отнеслась к тому, что с ходу не смогла точно определить возраст и состояние здоровья Дмитрия Степановича. Он ушёл, унося в кармане белоснежного плаща видеокамеру, а она осталась в неведении, какое у него давление, какие (если) принимает препараты, велик ли запас жизневоды над головой? Обычно это происходило само собой, но не в этот раз. Ситуационные боги, прежде охотно пропускавшие Ангелину Иосифовну на свою территорию, на сей раз точь-в-точь, как в супермаркете “Лента”, выставили шлагбаум, обнесли Дмитрия Степановича полицейской лентой: не заходить! Лет двадцать назад она ходила на курсы английского языка, где выучила слово background. Она и раньше, случалось, промахивалась, глядя на того или иного человека. Но всегда что-то видела, какую-нибудь мелочь, типа того, что заглянувшая в аптеку за сиропом от кашля дама в мехах и бриллиантах писается по ночам, а в последнее время уже и средь бела дня. Почему? Да потому, что до того, как выйти замуж за чиновника московской мэрии, истрепала абортами и антибиотиками в хлам свою, как когда-то выразилась нетрезвая мать Ангелины Иосифовны, водопроводную систему. Про Дмитрия Степановича она не узнала ничего. Он был стерилен. Получалось, что она до трёх ночи разговаривала с манекеном, роботом, “ванькой-встанькой”?

        ...Шаги следователя на лестнице стихли. Она снова приникла к занавеске на балконном окне, желая убедиться, что микроавтобус с мигалкой приезжал по её душу. Пережившие развал Советского Союза люди ничему не верят. В представлении Ангелины Иосифовны микроавтобусы с мигалками и готовыми вскрыть любую дверь специалистами должны были перемещаться в пространстве по важным государственным делам. Её не обрадовало неожиданное пересечение двух неравнозначных пространств — её личного и государственного. Хорошо, если пересечение. Хуже, если государственное наехало на личное на некоем необозначенном переходе.
        Выйдя из подъезда, Дмитрий Степанович белой птицей (гусем?), не касаясь земли, влетел в предупредительно раздвинутую дверь. Машина, отвесив на прощание мигалкой красно-синюю оплеху Блюмкину, растворилась в холодном ночном воздухе, взметнув ворох опавших листьев.
        “Теряю квалификацию, — вздохнула Ангелина Иосифовна. — Был человек, но как и не был. Ни возраста, ни давления, ни прошлого”.
        Во время допроса она расслабленно дремала, перед глазами плыли хоры стройные светил, слова Дмитрия Степановича проникновенно струились из хора, вытягивая из неё ответы. Проблем с ответами (даже под воздействием мягкого гипноза) не возникало. Она с детства знала, как надо отвечать: не врать и молчать. У Ангелины Иосифовны слегка кружилась голова.
        “Потому они и приезжают по ночам, когда человек одинок, беззащитен и мысленно наг, бери голыми руками”, — подумала она.
        Впрочем, под конец допроса разум и воля к ней вернулись.
        — Вы не следователь, — сказала она, — ваше удостоверение — липа.
        — Прекрасное дерево, — ответил Дмитрий Степанович, — очень чистое, пчёлы его любят.
        — Это не самоубийство, — строго продолжила Ангелина Иосифовна. — Разве может человек сам себе выстрелить в сердце и в висок?
        — Может, — возразил Дмитрий Степанович, — если первая пуля застряла в ребре. Височная кость, особенно у представителей южных народов, тоже бывает на удивление крепкой, отбивает пулю, как ракетка теннисный мячик. Разные бывают варианты.
        Ангелина Иосифовна вспомнила выпученные глаза начальника, дегтярный запах виски, катающуюся по ковру бутылку, золотой пистолет в дрожащей волосатой руке. Ей тогда показалось, что по кабинету летает бабочка-траурница, зигзаги которой она отслеживала много лет назад сквозь скрипящие на ветру доски сортира во время студенческих сельхозработ. Это был знак, что отхожая будка на краю колхозного поля экзистенциально чище обобщённого “…мир-сортира”, — такой всеобъемлющий политологический термин внезапно родился в её голове. Траурница в кабинете, где размахивал золотым пистолетом Андроник Тигранович, тоже была знаком, но другим — прямого действия. Она сразу поняла, что начальник не жилец.

        Петя на радиоволнах использовал другой термин — “мир-система”. По его мнению, мир-системой был в апогее своего могущества СССР. Но Россия из него вышла.
        “А куда вошла? В мир-сортир? А теперь хочет вылететь из него бабочкой-траурницей?” — Продолжать эту мысль не хотелось.

        Андроник Тигранович мог! Он все свои дела доводил до конца. Выстрелил в сердце, чтобы прилично выглядеть в гробу, а когда понял, что живой, — в висок, чтобы наверняка. Или в обратном порядке. Хотя она не верила, что пуля отскочила от головы Андроника Тиграновича, как теннисный мячик от ракетки. От головы встреченного на Большом Каменном мосту любителя молодых тарелок — да, одна точно отскочила, но там было четыре. Некогда ходивший в больших чинах, без пяти минут кронпринц, кудрявый парень, выражаясь казённым языком Дмитрия Степановича Гусева, не являлся представителем южных народов. Евреи не делятся по сторонам света.
        “Зачем мне знать, что в него выпустили четыре пули, именно сейчас, спустя столько лет, — удивилась внезапно переданной ей (кем?) информации Ангелина Иосифовна. — Подняли шлагбаум?”
        Она всегда подозревала, что знание, в отличие от закона, имеет обратную силу. Это было сродни получению письма через много лет после того, как его опустили в почтовый ящик. Что с ним делать? Разве что отклеить марку. Вдруг она окажется уникальной?
        — Мне искренне жаль Андроника Тиграновича, — вздохнула Ангелина Иосифовна, — он этого не хотел. Это был не его выбор.
        Дмитрий Степанович снял с вешалки белоснежный плащ, перекинул через руку, внимательно посмотрел на Ангелину Иосифовну:
        — Никто этого не хочет. Насчёт выбора спорить не берусь, будем разматывать. А ещё в сейфе его загородного дома в Снегирях нашли завещание, составленное несколько месяцев назад.
        — Он был бизнесменом, — заметила Ангелина Иосифовна, — вёл дела в России.
        — Вы упомянуты в нём, если, конечно, оно подлинное. Завтра выясним.
        — Неужели завещал мне аквакомплекс “Победа”? — одними губами усмехнулась она.
        — У вас, как и у других претендентов на активы Тер-Гуланяна, был мотив желать его смерти. Ничего личного, это из учебника криминалистики.
        — Я понятия не имела о завещании, — пожала плечами Ангелина Иосифовна, — никогда не состояла с ним в близких отношениях.
        “Вот бы ты удивился, — посмотрела на протягивающего ей визитную карточку Дмитрия Степановича, — если бы узнал, что я девственница. А что, потребую провести освидетельствование, если будут напирать. Как эта... Вырубова, фрейлина последней русской императрицы”.
        — Семь часов назад я плавала в бассейне. Это могут подтвердить посетители и гардеробщица. Меня все видели. У меня стопроцентное алиби. Чистое, как... — запнулась, вспомнив гардеробщицу, — вода.
        — Я знаю, — согласился Дмитрий Степанович, — поэтому вы проходите по делу свидетелем. Звоните, если что-то заметите или почувствуете. В любое время.
        “Уже заметила и почувствовала, — закрыла за ним дверь Ангелина Иосифовна, — но звонить не буду”.

        27

        Ангелина Иосифовна, как и прежде, принципиально не вела разговоров о политике, не интересовалась международными делами, помалкивала, когда собеседники ругали или (это случалось крайне редко) хвалили власть. Она вообще мало с кем общалась вне работы. Аптечный персонал, её доверительная по терминологии социологической науки аудитория, жил сугубо личной, растительной жизнью. Из куколки повседневных хлопот не выпрастывалась, разминая крылья, общественно-активная (гражданская) бабочка. Куколка крепко сидела в камне. Вспоминался и более романтичный образ дремлющей в хрустальном гробу принцессы, но Ангелина Иосифовна, поразмыслив, его отвергла. Бабочку извлекала из куколки необоримая сила природы. Принцессу должен был разбудить поцелуем молодец, одолевший то ли Змея Горыныча, то ли Соловья-разбойника. В России, как ни крутила Ангелина Иосифовна головой по сторонам, такого молодца не наблюдалось. После прочтения книги “Мироустройство” оставалось уповать только на Высший Разум, на вечное русское: “Господь управит”.

        “Скорее — накажет”, — грустно вздыхала она.

        Нельзя сказать, что Ангелина Иосифовна не доверяла растительной аудитории. Они существовали параллельно. В их отношениях отсутствовал предмет доверия или недоверия. Если, конечно, не брать в расчёт рабочие моменты: опоздания, выпивка (случалось и такое в женском коллективе), плохая уборка, оставленный мусор. Были и другие поводы для беспокойства. Например, видеокамеры. В зале и на входе — понятно. Но зачем в туалете? Что там снимать? Или (хотя это было до, она забыла какого по счёту, пакета санкций) визиты в аптеку “тайного покупателя” — уполномоченного по линии международного фармацевтического концерна, — чтобы проверять работу персонала. Косящий под рядового посетителя ревизор мог, ссылаясь на плохое самочувствие, попросить измерить ему давление. По утверждённым Всемирной организацией здравоохранения нормативам это следовало сделать в течение двух минут и восемнадцати секунд. Ещё он мог потребовать какой-нибудь не пользующийся спросом препарат. На его поиски в дальних тараканьих ящиках персоналу отводилось до девяноста секунд. Продолжая проверку, “тайный покупатель” мог засомневаться, дорогие или дешёвые таблетки брать. Его следовало в течение минуты убедить приобрести самые дорогие. Всё записывалось на скрытую камеру, фиксировалось секундомером. Андроник Тигранович признался Ангелине Иосифовне, что если в течение года не выполнит установленную концерном норму увольнений по итогам проверок, не отрапортует об исправлении выявленных нарушений, аптеку могут лишить лицензии, а то и прикрыть.
С началом войны за мир тайные покупатели исчезли, аптека уподобилась паруснику без руля и ветрил. Новая жизнь сочилась из всех щелей, постепенно превращаясь в старую. Ангелина Иосифовна помнила её по советским временам, а молодые сотрудницы с радостью вошли в неё, как измученные жарой нимфы в прохладную реку. Европейские стандарты обслуживания клиентов были им в тягость. Они с выдумкой и удовольствием хамили посетителям, не опасаясь “тайных покупателей” и проверок. Международный концерн перестал поставлять лекарства. Россию исключили из Всемирной фармацевтической ассоциации. Полуживой тонометр унесли в подсобку. Военнообязанные мужики сметали тампоны, прокладки, требовали резиновые, давно исчезнувшие из продажи жгуты. Ассортимент аптеки сильно пополнился иранскими, индонезийскими, бангладешскими, таиландскими дженериками. Раскладывая их по ящикам, Ангелина Иосифовна надевала респиратор, задерживала дыхание.
        “Если бы мать приносила такие домой, когда я была маленькой, — думала она, — я бы выросла как все, мне и в голову бы не пришло глотать таблетки”.
        Ещё она обратила внимание, что из ящиков, где хранились новые препараты, исчезли тараканы.

        Она чувствовала, что низкокачественные дженерики — не главная причина изменения её пищевых предпочтений. Ситуационные боги, похоже, списывали её со счетов. И пусть! Закрывала глаза. Жадно и грубо, в духе набросков Тулуза Лотрека, Одри Бёрдслея, прозы Генри Миллера, рисовала картины близости с... Петей, кем же ещё. Не с пропахшим же мочой старикашкой, позорящим образ великого бога Пана.
        “Это они, — путалась в образах (Пан, Артериальный, Пропал?) — украли мою прежнюю жизнь!”
Про новую она не знала, что и думать.
        “Неужели у меня начнутся месячные, — пугалась Ангелина Иосифовна, — и я, — косилась на сослуживиц, — начну беспокоиться о тампонах и контрацептивах?”
        Её смущала сексуальная озабоченность, совершенно неуместная в её почтенном возрасте. Да, был период, когда она предавалась ручному девичьему греху. Её, комсомолку, застукал на складе коммунист, директор аптеки. Но это было давно, когда СССР доживал последние дни, и всё смешалось в доме Облонских. Неужели опять?
        А что, если, — пытаясь отвлечься, уходила в альтернативную (не зря же она не пропускала ни одной Петиной лекции) конспирологию, — мои эротические позывы таинственным образом связаны с судьбой России? Она тоже выходит из плена обстоятельств, сражается за суверенный безопасный секс, право самой выбирать, под кого ложиться или на кого садиться. Вдруг ситуационные боги, а то и сам ВР обратили на меня и Россию благосклонное внимание, решили повысить нас в табели о рангах?

        Другое дело!”

        Ангелина Иосифовна гасила сомнения, приободрялась, начинала гонять подчинённых. Всё плохое в России свершалось быстро. Всё хорошее — медленно или никогда. “Гибельный восторг” — так называл в начале девяностых коммунистический директор аптеки предреволюционное состояние общества.
        “Возможно, — мысленно соглашалась Ангелина Иосифовна, — но при чём здесь мой “телесный низ”?” — вспоминала корректный и гендерно нейтральный (далеко смотрел!) литературоведческий термин философа Бахтина.
Этот философ считал пробивающийся с телесного низа сквозь вековую покорность и крепостную апатию смех разновидностью предреволюционного гибельного восторга народа. Низовой смех над держащей его за горло властью уже есть подвиг, полагал гонимый в СССР философ. Она где-то читала, что Бахтина удалось перетащить из занюханного мордовского университета в Москву только благодаря... Андропову. Тот, наверное, как тайный покупатель, проверял Союз на вшивость, готовил к увольнениям и закрытию. Но задолго до Андропова и Бахтина смеховую природу революции почуял ходивший летом в валенках, а зимой босиком Председатель земного шара гениальный Велимир Хлебников, возопивший: “О, рассмейтесь, смехачи! О, засмейтесь, смехачи!” Удивительно, но она сама в последние дни едва сдерживалась, чтобы даже не рассмеяться, а истерично захохотать в самый неподходящий момент. Например, когда извещала коллектив о смерти Андроника Тиграновича. К счастью, тогда это сошло за сдавленные рыдания. Ангелина Иосифовна убежала в подсобку и только там, в темноте, успокоилась, как птица в накрытой полотенцем клетке.
        “Отчаянье, — вспомнила, вытирая слёзы, слова директора-коммуниста, — высшая и последняя стадия свободы в России”. И смеха, — добавила от себя. — Или он такого не говорил?”

        Телевизор в аптечной кухне никогда не выключался, работал, как общественный тонометр, на износ. Прихлёбывая из кружек оздоравливающий травяной чай, аудитория внимала политическим ток-шоу, пропуская мимо ушей слова, но зорко примечая, кто на экране плохо выглядит (постарел, допился, разожрался) и кто во что одет. Нервный худой бородатый политолог, по мнению аудитории, жил без постоянной бабы, а у ведущего жена была дура, если позволяла ему надевать блузу с люрексом и на пуговицах, как у Чёрного Пьеро. Передачи на житейско-скандальные темы — про делёж имущества, измены, давние связи или “левых”, явившихся из небытия детей знаменитостей нравились аптечному персоналу больше, нежели политические.
        К своему стыду, Ангелина Иосифовна никогда не слышала про Чёрного Пьеро, а потому засомневалась в своём интеллектуальном превосходстве над аудиторией. Однажды она, желая приобщить коллег к дискурсу о судьбе России, включила смартфон с повтором Петиной передачи, но дамы не повелись. Принесённая покупательницей новость, что в хозяйственном напротив исчезли толстые свечи, мгновенно отвлекла аудиторию от умных Петиных речей.
        — Теперь точно долбанут!
        — Кто? — спросила Ангелина Иосифовна.
        — НАТО ядерной ракетой ночью по Москве!

        Она заглушила смартфон.

        Связь между отсутствием толстых свечей в хозяйственном магазине напротив аптеки и ракетным ударом НАТО была столь же очевидна, как между отсутствием постоянной бабы у худого политолога и переливающейся блузой на пуговицах у Чёрного Пьеро. А может, аудитория схватывала что-то верхним чутьём, нутром, генами, частями тела, как динозавры землетрясение или прилёт (это слово с некоторых пор стало популярным в России) астероида? Ангелина Иосифовна читала в журнале “Наука и жизнь”, что за сутки до прилёта динозавры присели на хвосты и задрали головы в небо. Некоторые так и впечатались в раскалённую почву, где их кости потом отыскали палеонтологи.
        “Может, Чёрный Пьеро (в разных проявлениях) был обобщённым (гибридным) символом эпохи закрытых границ, ползучего военного положения, грядущей вселенской катастрофы? Перед апокалипсисом, — подумала Ангелина Иосифовна, — миру непременно должен явиться Чёрный Пьеро или, — уточнила, — бисерно-люрексная россыпь политических и медийных Чёрных Пьеро. Может, они и есть раскассированный на множество сущностей антихрист? Кто-то ведь должен пугать, отвлекать и развлекать присевшее на хвост, задравшее голову в небо человечество…”
Сослуживицы напоминали Ангелине Иосифовне шевелящих челюстями (ели много и часто) овец, а их по случаю заглядывающие в аптеку мужья — баранов. По крайней мере, те, кого она видела: охранника с автостоянки и водителя-дальнобойщика. Две другие разведённые аптечницы искали счастья на сайтах знакомств и, видимо, стыдились приводить партнёров на работу. Ангелина Иосифовна не имела ничего против овец, баранов и динозавров. Стадо с первобытных времён было организованной формой существования народов. До поры мирно паслось, а в назначенный час — на стрижку или бойню. Великий Пушкин, по словам поэта Аполлона Григорьева, “наше всё”, подтвердил своим гением эту закономерность, исключив из неё, как лишний элемент “дары свободы”, но сохранив “ярмо с гремушками и бич”. Некстати (плоды с древа начитанности падали на голову, как яблоки Ньютона) Ангелине Иосифовне вспомнилась цитата из забытого (а зря!) врага тщеславия и трусости драматурга Шеридана: “Народ, зависящий от воли одного человека, не может сохраниться, да и не заслуживает этого”.
        “Так-то оно так, — вздохнула она, — только ведь и у коллективно управляемых народов нет гарантий на сохранение”.
        Мысль, подобно перекрученной проволоке, нуждалась в жестоком распрямлении: “Никакой народ не может сохраниться, да и не заслуживает этого”. Нет наказания без преступления, утверждали православные философы. Никакой народ не может существовать вечно, считал историк-парадоксалист, автор теории пассионарности Лев Гумилёв.
        “Я тоже овца, — не стала отделять себя от стада Ангелина Иосифовна, — разве только брожу поодаль и... отдельно питаюсь. Хотя, — с отвращением вспомнила про дженерики, — теперь уже не отдельно”.
Она всё чаще присоединялась к общей аптечной трапезе и даже начала неплохо разбираться в блюдах, доставляемых на велосипеде приветливым восточным пареньком в зелёной куртке. А в выходные несколько раз самостоятельно заказывала домой нагетсы, картофель-фри и салат под названием “Цезарь”.
        В свободные от посетителей минуты Ангелина Иосифовна пыталась соотнести жизнь своей аудитории с некоторыми тезисами из Петиных радиолекций. Ей хотелось нащупать мистическую связь между народом и блуждающей в эфире (Петя использовал термин “эгрегор”) мыслью, долженствующей прорасти путём зерна, бабочки из куколки, лягушки из головастика в общенародную идею. Петя переобъяснил набившее оскомину изречение, что “патриотизм — последнее прибежище негодяев”.

        Он и был им.

        Но не в том смысле, что проворовавшийся или изолгавшийся негодяй прикидывался, когда это было выгодно, патриотом и продолжал воровать и лгать под сменными лозунгами. А в том, что даже самая пропащая личность могла обрести в патриотизме как в осознанном действии духовное убежище и покой (благодать), принести пользу Родине. Петя, опираясь на исторические факты, вскрывая аналитическим скальпелем гнойники и зловонные пузыри сегодняшнего положения России в мире, убедительно доказал, что именно ненавидимая Западом Россия — последний приют христианской цивилизации. Только она способна обеспечить человечеству спокойную, мирную жизнь в новом, без общественных, экономических, физиологических и прочих деформаций мире. Мире без аннексий религиозных традиций и контрибуций в пользу ЛГБТ и прочих извращенцев — так конгениально переиначил Петя лозунг Ленина времён Первой мировой войны. В этот приют должны были постучаться со своим имуществом и желательно территориями измученные постхристиане.
        Два Петиных тезиса прижились в сердце Ангелины Иосифовны, превратились в некий универсальный метр, который она повадилась прикладывать к чему ни попадя. Первым делом, конечно же, к доверительной аудитории. Стадо жило вне патриотизма как возможного спасительного прибежища и плевать хотело на тысячелетние духовные традиции России. Ограждённая по периметру где бетонной стеной, где колючей проволокой, где тайными коммерческими интересами, где боевыми действиями, Россия существовала внутри, но вне человечества, точно так же, как населяющее её стадо внутри, но вне духовных традиций. Что бы ни объявляла власть, как бы ни регулировала (в духе стричь и резать) жизнь стада, оно воспринимало происходящее как зло, от которого нет спасения, которое нельзя победить, но можно, исхитрившись, обмануть, а на худой конец затаиться, убежать или переждать. Такова была модель отношений государства и народа-светоносца, как писали патриотические публицисты. Достоевский полагал богоносцем православный русский народ. Светоносцем, по всей видимости, считался обобщённый и, следовательно, вненациональный российский народ. Вторым делом Ангелина Иосифовна приспособилась использовать универсальный метр для распознавания внутренней (бессознательной) сущности людей, с которыми ей приходилось общаться. Хотя, возможно, эта операция происходила исключительно в её воображении. Картина получалась в духе сюрреалиста Сальвадора Дали и — одновременно — примитивиста Анри Руссо. Были, были в России люди, одобряющие любые действия власти, не верившие в горькую, льющуюся на них отовсюду правду. Как ни старалась Ангелина Иосифовна пробудить в себе к ним симпатию — не получалось. Каждый раз в голове словно зажигалась тревожная красная лампочка: “не верь, не слушай, молчи, это предатель!” Почему верноподданные граждане казались ей предателями, объяснить было трудно. Как и что они, собственно, предавали? Наверное, это происходило потому, что они предавали нечто нематериальное, идущее не от головы, не от естественного для любого живого существа стремления выжить любой ценой, а от “пылинки Бога” (она гордилась придуманным термином) в человеке, то есть души. Доказать это было невозможно, а потому Ангелина Иосифовна старалась обходить таких людей стороной. Божественной пыли, возможно, на всех не хватало. Так на конвейерной линии в благополучные времена иногда проскакивают бракованные изделия, а в неблагополучные — идут валом. Те, кто, опять же по универсальному метру, не верили ни единому слову власти и, следовательно, берегли в себе пылинки, нравились ей больше, но общаться с ними было непросто. Они как будто ходили под метафизическим дамокловым мечом, подозревая других в осознанном или неосознанном желании сместить меч с разъедающей душу, но привычной для них точки. Это были духовные “терпилы”, мыслящий тростник neverending страданий и потрясений. Остальные, то есть подавляющее большинство населения, мировоззренческими вопросами не заморачивались.
        “Ничего не поделаешь, заархивированный в подсознании ужас монгольского, опричного, ленинского, сталинского террора душит сквозь века, — размышляла Ангелина Иосифовна. — Русский человек помнит про репрессии, войну и голод, даже когда их нет на горизонте. Они в анамнезе. Наш тайный коллективный идеал — царь Алексей Михайлович Тишайший или Брежнев. Бытие вне политики и пропаганды — наша житейская стратегия, она же анестезия. Страусов песок, одеяло на голову. Это кит, на котором стоит или плывёт, если она сама кит, Россия, но взбесившийся капитан Ахав (обобщённый недружественный Запад) всадил в неё, как в белого Моби Дика, гарпун. Хорошо, если всё закончится привычным русским делом — революцией или смутой, а если...”

        28

        После очередной (на этот раз в его служебном кабинете) встречи с Дмитрием Степановичем Гусевым Ангелине Иосифовне вспомнилась известная истина: если ты не занимаешься политикой, политика займётся тобой. В России ударно действовала её вторая часть. Граждан даже за минимальную политику, допустим, несогласованное самовыдвижение в муниципальный совет не то, чтобы мгновенно наказывали, но предупреждали, давали время одуматься. И только если гражданин не внял, тогда да, начинали заниматься.

        Сам виноват.

        Меньше всего Ангелине Иосифовне хотелось заниматься политикой. Прослушивание Петиных передач (она отдавала себе в этом отчёт) носило не столько политический, сколько эротический характер, то есть никоим образом не угрожало государству. Рука, как лосось на нерест, стремилась в телесный низ, в игриво-физиологическое, по философу Бахтину, пространство народной смеховой культуры. Но жизнь, как писал Маяковский, “рука миллионопалая”, дотягивалась и до телесного верха Ангелины Иосифовны. Продолжая мысль великого философа, она понимала верх как то, что над низом, то есть способность мыслить, сознание. Родственные в тысячелетней России категории — политика и полиция — спеклись в политико-полицейский или полицейско-политический блин, который комом. Размышляя о русской истории, вспоминая народного любимца Ивана Грозного, Ангелина Иосифовна приходила к выводу, что стержень кома — кол! Не факт, что на него обязательно посадят, но! Русский кол крепко держался во времени и пространстве, оборачиваясь то бутылкой из-под шампанского, то шваброй. Ангелина Иосифовна надеялась, что в её случае до кола дело не дойдёт.

        Ком тоже не всегда придерживался заданной формы. Иногда он казался ей сердитым осьминогом. Осьминог распускал щупальца, присасывался во время допросов к малозначащим фактам из её жизни, оперативно соединял их в логические цепи. Опутанная ими, она ощущала себя древнегреческим жрецом Лаокооном. В классической скульптурной композиции его душили змеи. Жрец вместе с сыновьями поплатился за то, что отговаривал троянцев тащить в город деревянного коня, где затаились воины Агамемнона. В политико-полицейской цепи Ангелина Иосифовна представала то ли этим конём, то ли знаменитым ленинским звеном, ухватившись за которое можно было вытащить всю цепь, а именно дело о смерти аптечного магната Андроника Тиграновича Тер-Гуланяна. Или — бери выше: заговор, угрожающий не только России, но всему человечеству, которое Россия из последних сил пыталась спасти. Осьминог надувался, прыскал чернилами с целью затушевать ситуацию, дезориентировать Ангелину Иосифовну, взять, как говорится, тёпленькую — зажмурившуюся и напуганную.
        Перебирая звенья, гоняя чернильные осьминожьи волны, Дмитрий Степанович демонстрировал ей (божественную?) змеиную сущность закона, как скульптор, убирал всё лишнее из мраморной глыбы фактов и обстоятельств.
        Тер-Гуланян использовал Ангелину Иосифовну как приманку или соучастницу (это предстояло выяснить) для привлечения в бассейн неустановленного, но всем известного лица.
        Зачем?
        Чтобы войти к неустановленному лицу в доверие для продвижения интересов личного бизнеса, возможно, через участие в тендерах на получение государственных контрактов.
        Или для покушения на жизнь неустановленного лица. В бассейне, как в бане, человек максимально незащищён: гол как сокол. Даже хуже, потому сокол всё-таки в перьях и при когтях. Случайный игольчатый укол — и труп!
        Формально Тер-Гуланян (это косвенно подтверждается показаниями свидетелей — работников аквакомплекса       “Победа” и другими, имена которых являются тайной следствия) не организовывал платных купаний, не участвовал в сборе денег, не способствовал распространению слухов о благотворном воздействии купаний на здоровье. Возможно, его использовала в тёмную группа мошенников.
        — И вы верите в этот бред? — спросила Ангелина Иосифовна.
        — Это официальная версия, я обязан её проверить, — ответил следователь.
“В деле жреца Лаокоона, — мысленно оправдала его Ангелина Иосифовна, — тоже первичны не змеи (сущность закона), а пославшие их боги”.
        Закованная в цепи, запачканная осьминожьими чернилами, посаженная на кол истина представала отягчающим вину обстоятельством. Она была бессильна перед змеиной (законной) силой.
        — Что же это за неустановленное лицо? — простодушно поинтересовалась Ангелина Иосифовна.
        Мысль о том, что она своим телом грела для лица воду в бассейне, заинтересовала её примерно так же, как свидетельство Высшего Разума о Лермонтове.
        “С неустановленного лица не воду пить”, — без малейшего почтения подумала она.
        — В России есть одно неустановленное лицо, — светло улыбнулся Дмитрий Степанович, но мелодичный голос его прозвенел бритвенной сталью.
        — Вы издеваетесь надо мной? Где я, а где неустановленное лицо?
        — Именно это я и собираюсь установить.
        — Воистину закон суров и исполнен скрытых смыслов, — констатировала Ангелина Иосифовна, — совсем как плавание Одиссея.
        — Только у нас нет десяти лет, чтобы добраться до Итаки, — заметил Дмитрий Степанович. — Неделя, не больше. Я должен или подтвердить версию и начать по ней работать, или закрыть дело за отсутствием состава преступления.
        — Вам не позавидуешь, — пожалела следователя Ангелина Иосифовна.
        — Мы проверили ваши счета, — продолжил Дмитрий Степанович, — поступлений за время посещения аквакомплекса “Победа” не обнаружено, как, впрочем, и оплаты абонемента.
        — Андроник Тигранович передал мне абонемент жены, я уже писала об этом в показаниях.
        — Я помню, — задумчиво посмотрел на неё большими, как у совы, серо-голубыми глазами следователь. — Будьте в них последовательны. Будущее непредсказуемо, никто точно ничего не знает. Ладно, посмотрим, — вдруг он зевнул, заторопился, сунулся в компьютер, явно теряя интерес к Ангелине Иосифовне.
        — Моё будущее? — всё же уточнила она.
        — Мы живём в России, — протянул ей подписанный пропуск Дмитрий Степанович.

        Она не стала уточнять, кто будет (в бинокль или подзорную трубу?) смотреть на непредсказуемое будущее, а также как это связано с ней и несчастным Андроником Тиграновичем, всегда брезгливо морщившимся при упоминании России. Он любил деньги, а Россию — как-то не очень. Ангелине Иосифовне казалось, что начальник даже испытывал некий дискомфорт от того, что деньги в России достаются ему так легко и незамысловато, что вокруг столько воров, продажных чиновников и доверчивых идиотов. Да, конечно, могут пристрелить в любой момент, но презрение Андроника Тиграновича к “этой” (он часто употреблял такое определение) стране было сильнее страха. Это было психологически сложное, но типичное для российских бизнесменов нерусского происхождения состояние. Россия казалась им нечистой лужей, на дне которой бесхозно лежали золотые дублоны. Чтобы их извлечь, приходилось заходить в лужу, шарить, а потом, спрятав дублоны в карман, брезгливо отряхивать руку. Собственно, этим и ограничивалось участие этих бизнесменов в делах этой страны.

        Во время очередного допроса Ангелина Иосифовна (уже из спортивного интереса) попыталась определить давление и состояние здоровья Дмитрия Степановича, но снова, как кусочек рафинада в чае, растворилась в его взгляде, поплыла мыслью по древу. Вдруг вспомнилось, как мать однажды принесла ей из магазина красивое, с кружевным воротничком платье и как ей хотелось прийти в нём школу, чтобы произвести впечатление на занимавшего её в то время одноклассника с серебристым вихром, как антенной, над головой. Но в школу следовало ходить в коричневом платье и чёрном переднике. Она убежала домой, едва только умолк последний звонок, быстро переоделась и вернулась в парк, где качели и скамейки, чтобы одноклассник увидел её в этом платье. День выдался холодный, коленки посинели, кружевной воротничок колол шею, а она всё стояла возле качелей. Он так и не появился, наверное, пошёл домой другой дорогой. А ещё почему-то вспомнился ободранный “ванька-встанька”, живший в обувной коробке под кроватью. Однажды ночью она вытащила его из коробки, и он неурочно зазвенел, преданно глядя на неё серо-голубыми (“совсем как у Дмитрия Степановича”, — отметила она) глазами. Из другой комнаты, как привидение, не касаясь пола, выплыла мать в длинной белой ночной рубашке. Ангелина решила, что “ваньке” конец, прижала его к себе, но мать села рядом на кровать, обняла её и тихо заплакала. Ангелина сидела, зажмурившись, втянув голову в плечи, ожидая подзатыльника. Расслабилась, только когда мать ушла. А сейчас, на допросе, где она должна была думать о последовательности и логической безупречности показаний, её вдруг накрыла, понесла (куда?) волна любви к матери. Давно засохший цветок в треснувшем горшке вдруг зазеленел, взорвался яркими цветами. Теперь она плакала, а Дмитрий Степанович протягивал ей салфетку.
        Сторожившие личное (куда, как пелось в народной песне, “нет входа никому”) душевное пространство Ангелины Иосифовны замки и щеколды осыпались. Сидеть бы и сидеть в кабинете, говорить и говорить с Дмитрием Степановичем. Или молчать. Всё равно. Ангелина Иосифовна не сомневалась, что всё плохое и стыдное, что она знала о себе, было ему известно, передано по невидимому телеграфу. Он видит её всю, какой её не видел никто и никогда. Только она сама себя в ванне. Объяснений этому она не искала.
        29

        Вызвав Ангелину Иосифовну в начале зимы для “уточнения анкетных данных”, Дмитрий Степанович сообщил ей, что смерть начальника официально признана самоубийством. Наркотиков и запрещённых химических препаратов в организме не обнаружено. Только алкоголь, причём не так, чтобы слишком, не до белой горячки. Ангелина Иосифовна внутри замедленного с цветами и слезами сна, часто накатывавшего на неё во время разговоров с Дмитрием Степановичем, вспомнила золотой пистолет, распахнутый сейф, папку с надписью “Прослушка”, а ещё бабочку-траурницу, шевелившую много лет назад крыльями и усиками на серебристых досках сортира возле совхозного поля, где студентки медучилища убирали турнепс.
        — С бизнесменами такое часто случается, — вздохнул Дмитрий Степанович, грустно глядя на неё серо-голубыми глазами, — особенно в наше непростое время.
        Ангелина Иосифовна вдруг осознала, что совершенно не боится Дмитрия Степановича. Проклятый телесный низ диктовал свою волю. Слово “отдаться” отсутствовало в её понятийном ряду, но сейчас она была готова изменить Пете со следователем. Мир трескался от эротики, как перезревший арбуз. Попроси Дмитрий Степанович признаться, что это она застрелила Андроника Тиграновича, она бы не стала возражать, а, напротив, деятельно включилась бы в разработку этой версии. Так действовали сталинские следователи, объясняя невиновным честным коммунистам, что надо, надо! признаться в несовершённых преступлениях, чтобы родная партия смогла разоблачить и покарать настоящих врагов.
        “Это не эротика, — подумала Ангелина Иосифовна, — это любовь”.
        Она в ужасе поняла, что любит всех мужчин на свете — не только атлетов с медальным профилем, но и косых, кривых, безруких, одноногих. Лишь бы... Нет, так низко она ещё не пала. Образ Дмитрия Степановича, как новое тату на старое, накладывался на образ Пети, и она терялась, млела, опутанная уже иными — не Лаокооновыми, а любовными — змеями, искренне сожалела, что не может ответить на все вопросы Дмитрия Степановича. К примеру, был ли испуган Андроник Тигранович во время телефонного разговора с министром здравоохранения Нагорного Карабаха; не говорил ли он, почему выбрал для встречи с министром пьесу Островского “Не всё коту масленица” в Малом театре; обсуждал ли с кем-нибудь или упоминал ли в разговоре сам факт этой встречи? Она чувствовала, что её “не знаю” огорчает Дмитрия Степановича, но в то же время понимала, что он ей верит и почему-то жалеет её. Ангелина Иосифовна читала у Достоевского про любовь-ненависть. Про любовь-жалость великий писатель тоже писал, но без пафоса, вероятно, полагая её естественным и не нуждающимся в пояснениях явлением. Ангелина Иосифовна соглашалась, что любовь как психоэмоциональное состояние, собственно, и состоит на девяносто процентов из разных (и не всегда объяснимых) проявлений жалости, а на десять, как стихи, по мнению Анны Ахматовой, из житейского сора. Она пыталась вспомнить сюжет пьесы Островского “Не всё коту масленица”. Наверное, опять про деньги, жадность, обман и неизбежную расплату. Великий русский драматург верил в справедливость. Жизнь в финале его пьес, как расшатанная телега, всегда выворачивала на наказание виновных и торжество обиженных.
        “А вот у Шекспира — нет, — подумала Ангелина Иосифовна, — он телеге не доверял. У Шекспира справедливость железной рукой устанавливали Высшие Силы, они же, — спохватилась, — Высший Разум”.
        Она жалела, что в своё время отнеслась к книге “Мироустройство” без должного внимания. Рассуждая о вечном, Ангелина Иосифовна теперь использовала обобщённую аббревиатуру ВСВР.
        — Кот, — пояснил Дмитрий Степанович, — так переводится с армянского название ущелья в Карабахе. Глухой угол: скалы, карликовый дуб, фисташка, терновник, ни пройти, ни проехать.
        — Дикий кот?
        Она любила животных и презирала охотников, подозревая в них душевную болезнь, повреждение психики. Мировое сообщество проявляло необъяснимую толерантность к убийцам животных. Переключая телевизионные каналы, она иногда напарывалась на охотничьи. У зверей и птиц, какими бы острожными и хитрыми они ни были, не было шансов против мужиков в камуфляже с карабинами на треногах, разрывными пулями, снайперскими прицелами, тепловизорами и прочими приспособлениями.
        — Забытое Богом место, — продолжил Дмитрий Степанович, — я там недавно побывал.
        — Охотились? — с подозрением посмотрела на него Ангелина Иосифовна. По образу Дмитрия Степановича, как по кристальной воде некоего идеального (или идиллического) озера, пробежала рябь.
        — Ни в коем случае, — ответил следователь, — осматривал ущелье сверху.
        — С вертолёта?
        “Неужели стрелял горных козлов?” — ужаснулась Ангелина Иосифовна.
Она читала, что большие начальники любят позабавиться такой стрельбой. Хотя им при этом не всегда везло. Похоже, ВСВР, как и она, любил животных и, как в пьесах Шекспира, применял к зарвавшимся охотникам справедливость прямого действия.
        — Да нет, — (иностранные лингвисты не всегда понимали, как правильно истолковать такой естественный в русском языке ответ) сказал Дмитрий Степанович, — на дельтаплане.
        — Андронику Тиграновичу тоже не повезло с масленицей, — заметила Ангелина Иосифовна, вспомнив папку с надписью “Прослушка”. Но тут же рванула в голове рубильник.
        “Какая папка, надо быть последовательной в показаниях!”
        — Как и тому парню, с кем он ходил в театр, — добавил Дмитрий Степанович.
        — Тоже застрелился? — Ангелине Иосифовне вдруг стало холодно, хотя окно в кабинете следователя было закрыто, а тоненькая красная линия в настенном термометре в резном деревянном футляре, как в кудрявом пальто нараспашку, уверенно стояла на двадцати двух градусах.
        — Да нет, — тоже посмотрел на градусник Дмитрий Степанович, — героически погиб во время штурма Шуши азербайджанским спецназом. — И после долгой паузы: — Вы ведь знаете про лабораторию, и чем она занималась, откуда у Тер-Гуланяна деньги для покупки аквакомплекса “Золотая гагара”. Честно говоря, я... — Он легко поднялся из-за стола, мгновенно, как по воздуху перелетел, оказался за стулом Ангелины Иосифовны, опустил ей руки на плечи. Руки следователя были, как изо льда, причём не земного, а убийственного космического, где ВСВР решал судьбы людей и цивилизаций. Этот лёд, в отличие от земного, таяния не знал. — Даже не знаю, что с вами делать, — убрал руки Дмитрий Степанович.
        — Я могу идти? — спросила Ангелина Иосифовна.
        — Идите, — пожал плечами Дмитрий Степанович.

        30

        Из районного отделения Следственного комитета в аптеку Ангелина Иосифовна возвращалась на автобусе с надписью “Электробус” на синем боку. Номера маршрутов часто менялись, но (этого не отнять) общественный транспорт в Москве работал отменно. Светящиеся, показывающие время до прибытия автобусов табло на остановках не врали. Воспользовавшись смартфоном, всегда можно было выстроить удобный и быстрый путь. Не как в советское время, когда пассажиры висели в дверях гроздьями, а автобусы ходили, как хотели.
         Впервые Ангелина оказалась в Москве сорок лет назад на зимних каникулах с девчонками из медучилища. Они жили в общежитии парфюмерной фабрики имени Розы Люксембург (“Красная роза”), ходили на экскурсии в Третьяковскую галерею, Бородинскую панораму, павильоны ВДНХ. В Москве стояли сорокаградусные морозы, наждачный воздух драл горло, нос не высунуть из шарфа, машин на улицах почти не было. Девчонки грелись по вечерам портвейном “Агдам”. Однажды, выглянув утром в окно, Ангелина увидела несущийся автобус в белой бороде, с зажатым в задней двери, как в рачьей клешне, человеком в пальто, но без шапки. Должно быть, её смахнуло дверью или сдуло ветром. Выйти из дома без шапки в такой мороз нормальный человек не мог. Обращённое к ветру лицо пассажира было неестественно розового цвета.
        “Да жив ли он?” — помнится, подумала, вжав колени в тёплую батарею, Ангелина.

        Удобно устроившись в синем электробусе, она прочитала на информационном экране, что маршруты и движение общественного транспорта в столице регулирует и контролирует искусственный интеллект. На экране он обозначался как ИИ. Всю дорогу до аптеки, рассеянно глядя в окно (электробус вворачивался в узкие переулки Замоскворечья, как уж), она размышляла, есть ли связь между ВСВР и ИИ. Ангелина Иосифовна пришла к выводу, что ИИ — оскорбительная и вызывающая пародия на ВСВР. В книге “Мироустройство” ВСВР с грустью признавался, что был вынужден (как перчатки) сменить на Земле шесть человеческих цивилизаций. Похоже, и седьмая пара пошла дырами на его натруженных руках.
        Выйдя из электробуса, Ангелина Иосифовна пришла к неутешительному выводу, что человечество на финишном отрезке своего существования ненавидит ВСВР не меньше, чем Иисуса Христа.
        “Только номер не пройдёт”, — угрюмо подумала она, открывая дверь в аптеку.
        Она не сомневалась, что во взаимоотношениях с человечеством ВСВР, как терпеливый муж с блудливой и злой женой, исчерпал лимит прощений и ошибок, как часто говорили с экранов общественно-значимые люди, правда, по другому поводу. ВСВР, по их мнению, была Россия, злой и блудливой женой — остальной за некоторыми (ситуационными) вычетами мир. Смертельный развод с ним ещё не состоялся, но супруги уже жили порознь.
        Размышления об ИИ, впрочем, быстро свернули с умозрительной, а потому широкой — во все стороны — дороги без знаков и обочин на узкую практическую тропинку, контролируемую, как и передвижение общественного транспорта, многочисленными и зачастую скрытыми видеокамерами.

        “Могли ли они отследить три месяца назад её путь из парка на крыше бывшего правительственного гаража до аптеки?”
        Она была уверена, что нет, потому что доехала туда не от дома на вызванном по телефону такси, а на “бомбиле” с тверскими номерами. Он приезжал в Москву в пятницу вечером, а возвращался в Тверь ранним утром в понедельник. Возил исключительно ночью, днём спал в машине.
        — Зарабатывал, — как признался бомбила, разместившейся на заднем сидении в слепой зоне Ангелине Иосифовне, — за три московских ночи две своих зарплаты на тверском комбинате химволокна.
        Она вышла в сквере с противоположной стороны аптечного дома, тенью скользнула в подвальную дверь чёрного хода, поднялась по вонючей лестнице к тайному, замаскированному металлическим щитом с надписью “Мусоропровод” выходу из кабинета Андроника Тиграновича. Ключ у неё был. Она, как только начальник стал проявлять к ней интерес и частично посвящать в свои дела, на всякий случай сфотографировала оставленный на письменном столе ключ, когда Андроник Тигранович переставлял на инновационном лазерном проигрывателе пластинки. Безответно влюблённый в Ангелину Иосифовну пожилой мастер-золотые-руки из “Металлоремонта” в соседнем доме (она целомудренно кокетничала с ним, а он бесплатно чинил её зонты, очки, доводил до бритвенной остроты ножницы, вставлял новые кнопки в одежду) выточил ключ, заметив вскользь, что он хоть и стандартный, но от сейфового замка. Ангелина Иосифовна ответила, что она и есть сокровище, которое надо держать за сейфовым замком, чтобы не украли. Мастер охотно согласился, огорчённо приняв от неё бутылку коньяка “Старейшина”. Он мечтал лично проверить её сейфовый замок.
        В кабинете Андроника Тиграновича видеокамер точно не было. Специально обученный человек с аппаратурой проверял каждую неделю. Семь цифр кодового замка на сейфе тоже не являлись для Ангелины Иосифовны тайной за семью печатями.

        ...Когда Андроник Тигранович, опустив золотой пистолет, заплакал, забормотал, прижавшись к ней щекой, она, исколотая проволочной щетиной, морщась он перегара, разобрала только: “…пластическая операция”, — и: “…уедем”.
Ангелина Иосифовна встревоженно ответила, что бумаги со стола надо спрятать в сейф.
        — Да-да, уедем, но... не сию же минуту.
        Про пластическую операцию она ничего не сказала. Идея вернуть черепашьему лицу свежесть, привести его в соответствие с телом ей понравилась. Но быстро спохватилась: Андроник Тигранович имел в виду себя, а не её.
        — Дерьмо! — золотой пистолет, как бабочка в цветок, влетел в мгновенно осыпавшийся матовыми лепестками настенный светильник. — Два раза осечка!
        Руки начальника не просто тряслись, а колотились о стол. Из спины Андроника Тиграновича как будто вытащили позвоночник, он, как чёрный снег с покатой крыши, сползал на пол.
        Ангелина Иосифовна вытащила его из кресла, поволокла к дивану, задев спиной распахнутую дверцу сейфа. Она захлопнулась, приветливо мигнув зелёными огоньками на пульте.
        — Они могут приехать прямо сейчас, — уложила начальника на диван, — надо здесь прибраться... — Она не знала, кто эти неведомые “они”, но точно знала, что встреча с ними ничего хорошего не обещает.
        — Спрячь! — мотнул головой Андраник Тигранович в сторону папки. — А это... — посмотрел на скомканные бумажки, — сожги, пепельница на окне.
        — Сейф закрыт, я выйду, а вы пока разберитесь, что куда, — порывисто шагнула к двери Ангелина Иосифовна.
Ей вдруг показалась, что она на сцене, а пьеса называется “Заговор императрицы”.
        “Какой заговор, какая императрица?” — изумилась она, вспомнив, что сочинил пьесу вернувшийся в СССР из эмиграции Алексей Толстой и что эта пьеса — стопроцентный вымысел.
        Об этом писал в книге “Три столицы” незаконно, но подконтрольно ГПУ пробравшийся в Советскую Россию и посетивший в Киеве театр, где давали пьесу, монархист Василий Шульгин. Особенно оскорбила до глубокой старости стройного и подтянутого Шульгина неподобающая внешность и местечковая дикция исполнявшего его, Шульгина, роль артиста.
        — Подожди, — Андроник Тигранович попробовал свесить ноги, но голова, как гиря, потянула его назад, он сильно ударился о деревянный подлокотник. — Давай ты. — Продиктовал цифры. — Нажми два раза шестёрку после щелчка.
        — Вам нельзя здесь оставаться! — Ангелина Иосифовна собрала в мешок осколки и бутылки (вторая обнаружилась под проигрывателем), убрала в сейф папку “Прослушка” и золотой пистолет, протёрла салфетками стол, сожгла в пепельнице несостоявшиеся посмертные послания, вымыла пепельницу.
        — Зови водителя, — как оглушённый осётр, шевельнулся на диване Андроник Тигранович, — поедешь со мной, принеси но-шпу и что-нибудь от головы. Вызови домой моего врача, потом Аршак тебя довезёт, куда скажешь.
        Она не сомневалась, что он поменяет код в сейфе, как только сможет. Но сомневалась, что успеет сделать это сегодня. Для этого надо было сменить общий код аптечной сигнализации. Андроник Тигранович мыслил системно: при покушении на сейф автоматически врубался оглушающий, как при атомной бомбардировке, ревун, тревожный сигнал летел в отделение полиции и курсирующие по району машины ППС.

        ...Закрыв замаскированную привинченным жестяным листом с надписью “Мусоропровод” дверь, Ангелина Иосифовна спустилась по чёрной лестнице во двор, обогнула дом, забежала в аптеку за десять минут до того, как вечерняя смена всё закроет и поставит на сигнализацию. Шумно обругала уборщицу за валявшуюся на полу маску, набросилась на остальных:
        — Я устала всё проверять! Почему не выключили удлинитель? Пожар хотите устроить?
        Раньше появляться не следовало. Аршак проговорился, что шеф велел ему сидеть возле кабинета до закрытия, никого не впуская. Он бы доложил шефу, что она крутилась в аптеке. А так доложит, что пришла перед закрытием проверить. Ангелина Иосифовна устало вышла вместе со всеми, передав Аршаку для шефа успокоительную настойку. Она всё рассчитала правильно. Охранные специалисты прибыли менять коды ранним утром, когда аптека не работала.

        31

        Чем дальше, тем интересней Ангелине Иосифовне было работать в родной аптеке. Ей стало казаться, что ВСВР устал смотреть из ледяных космических высей на земные безобразия. А может, взгляд замылился, поплыл от бесконечного перелистывания книги судеб. Поэтому ВСВР вонзил взгляд, как сверло, в одну крохотную (в масштабах Земли) точку — аптеку между Садовым кольцом и Мясницкой улицей — и сверлил, сверлил, высверливая истину, как алмаз из сопротивляющейся породы. От сверла бежала в разные стороны паутина трещин, в центре которой сидела пауком Ангелина Иосифовна. Или — билась мухой, а паук поспешал к ней по липкой лонже, выставив жвало. Ничего удивительного: муха и паук в формуле поиска истины часто менялись позициями.
        Ангелина Иосифовна (она была не только начитанной, но и насмотренной дамой) вспоминала картину жившего триста пятьдесят лет назад во Фландрии художника Теодора ван Тюльдена “Время спасает Истину”. Рубенсовского вида девушку-Истину Отец-Время вытаскивал из пещеры. Попадая в прежние (сейчас их вспоминали как райские) годы в Питер, Ангелина Иосифовна всякий раз шла в Эрмитаж и подолгу стояла возле этой картины. Смысл аллегории, как ей казалось, заключался в том, что с момента рождения и до освобождения Истина пребывала в пещере Лжи, где подвергалась мучениям и, вероятно, сексуальному насилию. Преследующие Истину слуги Лжи (в трактовке некоторых искусствоведов Зависть и Глупость), по виду то ли сатиры, то ли фавны, пытались сорвать с неё едва прикрывающую мощные бёдра повязку. Да, Отец-Время вызволял Дочь-Истину, но это уже не могло ничего изменить. А если (теоретически) могло, сатиры успевали сорвать с неё повязку, чтобы она предстала в момент освобождения в непристойном виде. Но это полбеды. Телесно привлекательная Истина в силу законов природы была остаточно востребована, по крайней мере, мужской частью общества. У неё был шанс дожить свой век в тихом неприметном супружестве, как советовал поэт Тютчев в гениальном стихотворении “Silentium”: “Молчи, скрывайся и таи / и чувства и мечты свои”. Хуже, если Истина успевала состариться в пещере. Кого могло заинтересовать дряблое старушечье тело, седые нечёсаные космы? Такой Истине один путь — в дом престарелых или психоневрологический интернат, откуда выдачи нет. У Ангелины Иосифовны сжалось сердце, она вспомнила мать. А ещё ей подумалось, что третьим стражем у пещеры Лжи могла быть Трусость. Она не решалась причислить её к ситуационным богам. По своему участию в делах мира Трусость могла соперничать с ВСВР. В Священном Писании она не входила в перечень смертных грехов, что, по мнению Ангелины Иосифовны, было фундаментальной ошибкой, зияющей трещиной в сосуде веры. Милость Христа к падшим (в трусость) представлялась ей неуместной.
“Мир гибнет в слабости”, — думала она.

        Ангелина Иосифовна из-за пластиковой перегородки внимательно вглядывалась в наведывавшихся в аптеку пожилых (позднего призывного возраста) мужчин. Отец-Время на картине фламандца был с крыльями, смотрелся, как пожилой ангел. Но ангелы не стареют. Поэтому Ангелина Иосифовна предположила, что в обличье Отца-Времени, возможно, ходит сама Смерть — последняя и высшая стадия (куда без Ленина?) Истины. Её было невозможно загнать в пещеру Лжи религиозными догматами о бессмертии души. Серьёзные люди при деньгах и власти тратили миллиарды не на научные доказательства бессмертия души и, следовательно, ответственности за свои земные дела (это могло бы подтянуть и дисциплинировать человечество), а на поиски бессмертия низкого, телесного. Им хотелось вернуть силу и свежесть изношенным членам если не в биологическом, то хотя бы в цифровом формате. Смерть забавлялась с ними, как когда-то с королями во дворцах (заказчиками невозможного) и бородатыми в подвалах с летучими мышами и колбами алхимиками (исполнителями невозможного). Религиозный догмат о бессмертии души (неужели опять в образе рубенсовской девушки?) был (навеки?) загнан в пещеру Лжи, а покрытый плесенью сосуд с эликсиром бессмертия победительно вынесен на свет Божий тремя пещерными стражами: Завистью, Глупостью и Трусостью. Плесень радиоактивно фосфоресцировала, и сосуд казался факелом, освещающим дорогу в будущее.

        Ангелина Иосифовна часто вспоминала последнего советского директора аптеки, сказавшего ей в начале девяностых годов, что торжество капитализма в масштабах земного шара убьёт науку и цивилизацию.
        — Почему? — помнится, удивилась она.
        Тогда в аптеку хлынула зарубежная медтехника, она была лучше отечественной. Ангелина приходила на работу, как в дегустационный зал, импортные таблетки были чудо как хороши.
        — Потому что единственная цель этих ребят, — объяснил директор, — вечно жить при власти и деньгах, все другие вопросы они решили. Если какая наука и будет развиваться, то только исследования о продлении жизни. Естественно, для избранных, а не для всех, — мрачно уточнил директор.
        — А что для всех, — недовольно поинтересовалась Ангелина, уже приобщившаяся к импортному ширпотребу и прочим бытовым радостям.
        — Им будет предложено освободить планету от своего присутствия, — ответил директор.
        — Каким же образом? — посмотрела на новые (сами несли по улице) кроссовки Ангелина.
        Странным образом они облагораживали её разношенные джинсы, стираные носки и так себе свитерок. Пару раз её даже удостаивали неприличными комплиментами расположившиеся с пивом на скамейках молодые люди. Освобождать планету от своего присутствия Ангелине не хотелось.
        — Эпидемии, — сказал директор, — голод, война. Тут, собственно, и изобретать ничего не надо — всё заготовлено, хранится, где надо, запускается по щелчку. Можно всё сразу, но тогда трудно контролировать. Сначала, конечно, — продолжил он, как будто забыв про Ангелину, — выпотрошат, как тушу кита, высосут, сдерут кожу с СССР. Богатая страна, грабить хватит лет на двадцать, ну, а потом...
        — Кто же на нас нападёт, — удивилась Ангелина, — если мы при ядерной бомбе?
        — Это неважно, — усмехнулся директор, — читай Ленина.
        Ангелина из курса по истории КПСС (из всей группы в училище только она и кореянка Маша Ли сдали этот предмет на “отлично”) помнила, что Ленин желал царскому правительству поражения в мировой войне, потом выдвинул лозунги “Мир народам!”, “Социалистическое Отечество в опасности!”, поручил Фрунзе (в газете “Московские новости”, правда, писали, что Троцкому) создать Красную армию. Она рванулась в Европу, чтобы подвигнуть немецкий и прочий пролетариат на мировую социалистическую революцию, но Тухачевского крепко притормозили под Варшавой отложившиеся от России поляки, погнали обратно. В тех же “Московских новостях” разъяснили, что исключительно по вине Сталина, который был ни уха ни рыла в военных делах, но во всё вмешивался, вредил, мешал Тухачевскому. Но даже в этой популярной (за ней с утра выстраивались тысячные очереди) газете не писали, что Ленин предвидел, что Россию через сто с лишним лет не спасёт ядерная бомба.
        — Неужели так далеко смотрел?
        Ангелина недавно прослушала по радио лекцию известного (забыла фамилию) историка, утверждавшего, что Россию Ленин рассматривал всего лишь как “вязанку хвороста” для розжига мировой революции.
        — Заглянул дальше некуда, в самую... — уткнулся взглядом в джинсы Ангелины директор.
“Неужели “молния” разошлась”, — испугалась она, дёрнула вниз свитер.
        — Он знал, что при капитализме России не жить, — продолжил, слегка покраснев, директор, — хотел очистить мир в социалистическом огне, чтобы Россия стала в нём главной. По-другому-то ей никак. Ладно, — махнул рукой, — работай, а я к этому... как его... супрефекту в райисполком.
        Ангелина тогда, помнится, только пожала плечами, подумала, что, наверное, директор читает другие газеты, за которыми по утрам не выстраиваются нетерпеливые тысячные очереди.

        Ангелина Иосифовна знала, что если она навязчиво кого-то вспоминает, тот (если жив) обязательно появляется на горизонте. Она прикинула примерный возраст последнего “красного директора” аптеки. Даже при допустимом плюсе-минусе в несколько лет, он никак не попадал под очередную мобилизацию (если только не дослужился до генерала), а потому вполне мог появиться в аптеке, чтобы продолжить давнюю дискуссию. Ей это было бы даже интересно. Насчёт будущего России (эпидемии, война) директор как в воду смотрел, разве что голод пока запаздывал.
        Ангелина Иосифовна вздрагивала, когда в аптеку заглядывали сильно сутулые или горбатые мужчины. В каждом из них ей чудилась скрывшая крылья (или косу) под пиджаком Смерть. А иногда подобные размышления казались ей глупыми, она начинала импровизировать, забавляться с сущностями, от чего предостерегал в “Мироустройстве” ВСВР. Но с некоторых пор собственная жизнь не казалась ей ценностью. И не только ей. На трансформаторной будке под небритой семитской физиономией Блюмкина уже неделю держалась надпись: “Смерть — наша победа!” Философ Бахтин считал жизнь и смерть конструктами смеховой культуры. Странным образом ему вторили сегодняшние пропагандисты на телевизионных экранах. Они говорили, что будущего как временной категории вне победы для России не существует. Как не должно его существовать и в случае победы над Россией для противостоящего ей мира.
        “А что, если будущее и победа — конструкты высшей (смертельной) смеховой культуры?” — размышляла Ангелина Иосифовна.
        Вполне возможно, что Бахтин продолжил свои занятия в космическом ледяном покое под присмотром ВСВР.
“Старуха с косой хочет секса со мной”, — вдруг вспомнилась ей песня то ли ДДТ, то ли какой-то другой рок-группы.
Смеховая культура, как многофункциональный центр, обслуживает любые запросы, отвечает, как Ленин в стихотворении Вознесенского, на все вопросы. Не зря же говорится, что хорошо смеётся тот, кто смеётся последним. Вот ВСВР, Бахтин, Ленин и смеются.
        “Я, конечно, там, — вольно процитировала Ангелина Иосифовна Анну Ахматову, — где мой народ, к несчастью, есть, но я не подписываюсь на секс со старухой с косой! Да, конечно, будущее — всегда (рано или поздно) смерть любого конкретного человека, но оно не должно быть смертью для всех. Это противоречит законам природы, хотя... не противоречит законам смеха.
        Если бы я омолодила лицо пластической операцией, — вздыхала она, стоя за пластиковым прилавком, — Отец-Время вытащил бы меня отсюда, а Пан, Пропал, Артериальный и прочие хватали бы меня за задницу, срывали повязку”.
        Её снова накрывала неуместная тревожно-сладостная, как взбитые под клубникой сливки, сексуальная фантазия. Потом наступало прояснение, и Ангелина Иосифовна признавала, что никакая она не Истина, а Время — не её отец, если, конечно, он не носит имя Иосиф. Но с таким же успехом её отцами могли оказаться Иосиф Сталин, Иосиф Флавий, даже Иосиф Бродский…

        Препаратов в аптеку поступало с каждым месяцем меньше, убийственный вирус не сдавался, мобилизованный народ рыбой бился внутри закрытых границ.
        “И нам осталось, — вспоминала она песню Петра Лещенко, — только кочевать. / Пойдём, мой друг, с тобой в шатры к цыганам, / там не умеют долго горевать! / Там бубна звон...”
        Дальше забыла. Ангелина Иосифовна была не против кочевать вместе с... другом Петей, но он давно не появлялся на радио. Она забивала его фамилию в поисковики, но те выкатывали ссылки старых передач и обтекаемые сведения, что Петя (журналист, политолог, историк и обществовед) сейчас работает на власть. Работа на власть выполняла в сети функцию пули, уничтожающей любую репутацию. Лишь однажды махнула лисьим хвостом по монитору случайная фраза из какого-то паблика: “...обрёл позднее счастье”, — но, возможно, она относилась не к Пете.
        Ангелина Иосифовна пыталась переслушать некоторые Петины передачи, но после периодически набегающих волн мобилизации они показались ей наивными, как вставленные трепетными девушками в автоматные стволы ОМОНа гвоздики. Сегодня пропаганда работала с тезисом из Интернационала: “И как один умрём / в борьбе за это!”     При этом само “это”, в борьбе за которое предстояло умереть “как один”, оставалось величиной скользящей, зависимой от политической ситуации, то есть, по Бахтину, смехотворной. Да и в любимом народом песенном эпизоде с поглотившей княжну набежавшей волной наличествовал элемент смеховой культуры. “Что ж вы, братцы, приуныли? / Эй, ты, Филька, чёрт, пляши!” — посмеялся над смертью несчастной девушки былинный атаман Стенька Разин.

        Ситуационным богам было не до Ангелины Иосифовны. Пан, оглушённый залпами РСЗО, пропадал в лесных урочищах, гонял мастерящих плотины вокруг его вечнозелёного ложа бобров. А как было бобрам не мастерить плотины, если артиллерия сносила каскады построенных в советское время гидроэлектростанций, и вода широко лилась по степям, лесам, полям, городам и весям. “Днём бобра” назвал подрыв очередного водохранилища какой-то смехач в своём блоге. Артериальный и Пропал, должно быть, пановали на поле брани. Трусость меняла железные замки на цифровые, какие не сбить ломом доказательств в пещере, где томилась Истина. Отец не знал, где искать дочь. Любимый друг Петя (если речь в паблике шла о нём) наслаждался поздним счастьем, работая на власть. А где ещё раздобудешь деньги на простое человеческое, а не кочевое с цыганами “под бубна звон” счастье? Ангелина Иосифовна вспоминала фразу из записной книжки скептичного Ильи Ильфа: “На конкурсе лжецов первое место занял человек, сказавший чистую правду”.
        32

        А вскоре сверло ВСВР, как бормашина дантиста, досверлило до нерва, и немой вопль порвал в клочья аптечную тишину. Это произошло в день, когда в коллектив змеёй вползла новость, что покойный Андроник Тигранович отписал в завещании аптеку Ангелине Иосифовне. Ещё вчера аптека работала как часы, стрелки размеренно ходили по кругу. Но вдруг запрыгали, закрутились, завязались узлом. Ангелина Иосифовна вновь ощутила себя девочкой Алисой, пытавшейся определить время по сюрреалистическим кроличьим часам в подземной стране чудес. Прежде она несильно интересовалась личной жизнью аптечных сослуживиц, никому в душу не лезла, но в дни осмысления коллективом ошеломляющей новости столько узнала от одних про других и наоборот, что аптеку было впору немедленно закрыть на дезинфекцию, а коллектив уволить без выходного пособия. Недосмотрел в своё время тайный покупатель. Не меньше, но хорошего, позитивного она узнала и о себе. Долгие годы её, оказывается, тайно, сдерживая себя, любили, ценили и уважали. Ангелина Иосифовна гнала прочь притворщиц, вспоминая хитро отправленные (за руку не схватить) анонимки, которые ей давал читать Андроник Тигранович. В них Ангелина Иосифовна представала воровкой, наркоманкой, называвшей в частных разговорах Андроника Тиграновича “бандитом и мерзким армяшкой”. В одном сообщении и вовсе приводились её слова о якобы невыдающемся, “как у зайца”, мужском достоинстве начальника и волосяном покрове на спине, “как у бабуина”.
        — Я знаю, кто прислал, — усмехнулся Андроник Тигранович.
        “Кто видел, “как у зайца” и “как у бабуина”, — подумала Ангелина Иосифовна.
        Она даже зауважала начальника: не каждый мужик готов делиться подобной, пусть даже в его представлении не соответствующей действительности, информацией.
        Ещё вчера она была в аптеке слегка привилегированной, но своей пролетарской сестрой. Ей, как и остальным труженицам, нечего было терять, кроме цепей. Но вдруг её цепи стали лёгкими, как счастье. Из грязи в князи. Ангелина Иосифовна продолжала спокойно и требовательно исполнять служебные обязанности, но сёстрам казалось, что она ястребицей летает по аптеке, проверяет, не провисли ли цепи (или как там сковывал пролетарок “его препохабие капитал”?) на их ногах.
        Благая весть о неожиданном наследстве погрузила Ангелину Иосифовну в приятные мечты и хлопоты. Услышав от Дмитрия Степановича Гусева, что она упомянута в завещании, она не придала этому значения.
        “В лучшем случае, — подумала она, — он завещал мне золотой пистолет”.
        Андроник Тигранович был человеком с юмором. Возможно, ей удастся через полгода получить этот пистолет после оформления разрешения на хранение огнестрельного оружия. Но точно ли он золотой? Она сомневалась.
Юрист холдинга, как и положено юристу, работающему с мелкой наследственной шушерой (покойникам чего только не приходит в голову) пытался взять Ангелину Иосифовну нахрапом, звонил по несколько раз в день, пугал грозным советом директоров и неведомыми обстоятельствами непреодолимой силы. Она отправилась на встречу с ним в напоминающую кривой кувшин стеклянную башню в “Москва-Сити”, предварительно изучив извилистые правила наследования по завещанию. Понятно, что речь шла не об аптеке как объекте недвижимости, а о доле в капитале холдинга. Юрист, ссылаясь на войну, мобилизацию и инфляцию, сходу предложил Ангелине Иосифовне не ждать (по закону) полгода, взять подозрительно быстро исчисленную им долю налом и забыть. Обещал всё уладить с советом директоров: “Войдёте нищей, — рисовал на бумажке цифры с нулями, — уйдёте богатой”. Она благоразумно отказалась, настояв на регистрации своего крохотного процента в уставном капитале холдинга с выплатой дохода по итогам года. Юриста разозлило её желание занять должность директора аптеки и получать фиксированную зарплату плюс ежемесячную премию. Он предложил выплачивать эту сумму в виде бонуса, вычитаемого в конце года из дивидендов, если, конечно, они будут. Ангелина Иосифовна обещала подумать. “Не затягивайте, — сказал на прощание юрист, — холдинг ожидает масштабная реорганизация, возможно, национализация. Тогда вам никто ничего не даст, а ещё и посадят как капиталистическую, наживающуюся на горе народа сволочь. Никто не знает, что будет”. По выражению его лица Ангелина Иосифовна поняла, что юрист говорит искренне. Но это её не испугало. Россия давно существовала в режиме “никто не знает, что будет”. Призрак коммунизма хоть и бродил по стране, но пока чисто умозрительно — в словах, а не в делах. Как, впрочем, и призрак ядерной войны.

        Нельзя сказать, что ей не понравилось быть начальницей. “Человек слаб, — сказал как-то Дмитрий Степанович Гусев, — его всегда можно прихватить за мягкое”. Он имел в виду Андроника Тиграновича, давая ей возможность поделиться знанием о его “мягком”. Ангелина Иосифовна тут же вспомнила анонимку, но там речь шла о размере, а не о мягкости. Следователь не хуже неё знал, что мягким в данном случае являются деньги. Но он не мог точно знать, знает ли Ангелина Иосифовна про другое мягкое из папки “Прослушка”. “Не сидела на мягком”, — ответила она. Дмитрий Степанович не поверил. Мягкое, на котором она якобы не сидела, выходило за пределы жизни и смерти Андроника Тиграновича. Ангелину Иосифовну могли в любой момент прихлопнуть, как впорхнувшую куда нельзя бабочку-траурницу. Дмитрий Степанович тоже вышел за рамки служебных полномочий, посоветовав ей после получения наследства оформить досрочную пенсию, да и уехать куда-нибудь подальше от Москвы. “Из России — не советую, — уточнил он, — могут возникнуть вопросы”.

        Некоторое время Ангелина Иосифовна пыталась определить уязвимость в сложившейся ситуации своего персонального (не связанного с “Прослушкой”) “мягкого”. Она знала, что оно давно (в детстве) превратилось в жёсткое. Или обрело особую, неуловимую форму мягкости. Её “мягким” было жить, как если бы она не знала того, что знает.
        — Ты вирус, — однажды заметила ей во хмелю мать, — меня ты, конечно, погубишь, но рано или поздно тебя вычислят и... — замолчала.
        — Тоже погубят, — усмехнулась Ангелина.
        — Какая разница, — недовольно посмотрела на пустую бутылку мать, величественно, как пьяная королева, махнула рукой, — я тебя прощаю.
        Вино называлось “Южная ночь”. Ангелине вдруг до сладких судорог захотелось раствориться в этикетке, где звёзды, пальмы, уходящий в море пирс, увенчанный башней маяка. Конус света, расширяясь, вбирал в себя море и небо. Жизнь там, а не здесь! Ещё мать уважала вино “Чёрные глаза”, но его этикетку скупо украшала всего лишь одинокая кисть винограда. Винным художникам не хватило креатива для создания изобразительной сущности, подобно башне маяка посылающей в пьющую душу смысловой сигнал: “Свет побеждает тьму!” “Южная ночь” размягчало мать, это было доброе вино. “Чёрные глаза” было вином недобрым.
        — Я тебя никогда не прощу, — шипела мать, сжимая зелёное бутылочное горло.
        “Неужели хочет огреть меня по голове?” — недоумевала Ангелина, отсаживаясь подальше.
        Это было удивительно, но забытые “Чёрные глаза” как будто решили поспорить с ней, напомнили о себе спустя многие годы, когда она читала поэтизированную версию Корана: “Сады и фонтаны будут уделом людей, боящихся Аллаха. Они войдут туда с миром и спокойствием. Не будет в их сердцах зависти. Они будут покоиться на ложах и будут чувствовать друг к другу братское благоволение... И будут у них, верных служителей Господа, лучшие яства, плоды изумительного качества, и предложат им чаши, полные прозрачной, редкого вкуса воды, которая не затемняет разума и не пьянит. И будут рядом с ними девы скромного вида, с большими чёрными глазами, с кожей цвета страусового яйца... И скажут верующим: “Войдите в сады наслаждений, вы и жёны ваши, откройте ваши сердца радости”. И дадут вам пить из золотых чаш, и найдёт ваше сердце всё, чего может желать, а глаз ваш всё, что может чаровать его, и будет вечным это наслаждение. Праведники увидят сады с фонтанами, и будут они одеты в шёлковые одежды, и будут благожелать друг другу. И будут с ними жёны с большими чёрными глазами!”

        Сейчас Ангелине Иосифовне впервые в жизни светила райская (хотя кто пустит её, атеистку с отчеством Иосифовна, в мусульманский рай?) жизнь. Так стоило ли рисковать, разменивать её на обратную силу знания, как говорил “красный директор” аптеки. Он уподоблял эту силу слепому трамваю. Ангелина Иосифовна не спорила, но прицепляла к трамваю вагон под названием “память”. Она знала, что директор обязательно появится в аптеке, но что это (обратное или вперёд смотрящее?) знание меняло в её жизни? Слепой трамвай двигался по своему расписанию. Хотел — вперёд. Хотел — назад. Она, собственно, потому до сих пор и жила, что знание о том, что существовало, не существуя, умирало в ней или беспробудно спало, как принцесса в хрустальном гробу. Нечего и некому было вычислять, как и прощать или не прощать. Ангелина Иосифовна пришла к выводу, что хрустальный гроб тоже находится в пещере Лжи, а Время и Истина — всего лишь артисты, из века в век играющие на публику одну и ту же сцену. Взять хотя бы Октябрьский переворот. Что это было? Мысленно она уже готовилась к встрече с “красным директором”. Отец-Время выволок из пещеры целый выводок истин про великую русскую революцию, но какая из них истинная? Теперь Ангелина Иосифовна понимала, что охраняет в пещере на картине Теодора ван Тюльдена Трусость. Отсутствие истины!

        Она решила воспользоваться советом Дмитрия Степановича Гусева, но без резких движений. Они всем хороши за исключением ответных резких движений со стороны слепого, но не могущего сойти с рельсов трамвая. Для начала успокоила коллектив аптеки, объявив, что будет работать до конца года, а потом уйдёт на пенсию, предложив руководству вместо себя кого-нибудь из персонала, кто хорошо себя проявит.
        “Тогда, возможно, не пришлют нового человека, который всех разгонит”, — посмотрела на притихших аптечниц. Потом перевела взгляд на терпеливых, пришибленных хворями, ожидающих, когда им уделят внимание, посетителей. Потом — в окно на улицу, по которой двигались в обе стороны прохожие. Сначала она не поняла, что, собственно, изменилось в мире.
        “Неужели богатые, — тревожно огладила на упругих (они тоже готовились к новой жизни) бёдрах зелёную аптечную куртку, — видят мир иначе?”

        Что-то нарушилось в её глазомере.

        Раньше она смотрела на людей и (если хотела) определяла, кто ещё поживёт, а кто — вперёд ногами — по уровню жизневоды над головой. Сейчас жизневода вдруг изменила свою несуществующую сущность, стекла с человечьих голов, заволокла горизонт, но тут же и очистила его, оставшись трепетать узенькой бледной ленточкой в пределах видимости из аптечных окон. Ангелина Иосифовна во все глаза смотрела на обезвоженные, точнее обезжизненные головы прохожих, истаивающую в воздухе ленточку, пока она не растворилась в тусклом свечении, как если бы неведомая сила вытерла небо и человечье поголовье насухо, как кухонная тряпка нечистый стол. “Доигрались! — зажмурилась она. — Этого не может быть, народ бессмертен!”
        — Да не расстраивайтесь, — услышала голос сотрудницы, — мы справимся!
        — С чем? — уставилась на неё Ангелина Иосифовна.
        — Не подведём, но хорошо бы премию, так сказать, по случаю вашего наследства.
        — Да когда я ещё его получу? — рассвирепела Ангелина Иосифовна. — Из Армении две ранних жены и пять братьев приехали! План по продаже сначала сделайте! Всё, разошлись, работайте!
        Она решила уйти домой пораньше. Долго смотрелась в подсобке в зеркало, размышляя о туши для ресниц и губной помаде: “Пора, пора на исходе шестого десятка…” Аптечные дамы жаловались, что из-за санкций брендовую тушь и помаду в Москве не купить. Если только из случайных остатков на “Озоне”. Потом мысль её древнерусской литературной белкой (мысью) из “Слова о полку Игореве”, а может, “Слова об аптеке Ангелиновой” метнулась по древу в сторону шубы. Теперь она могла себе позволить. Если, конечно, шубы не под санкциями. Ангелина Иосифовна недавно приметила в витрине фешенебельного магазина бобровую, в какой не стыдно показаться в совете директоров. Перед глазами возник покровитель расплодившегося из-за разливов водохранилищ бобрового племени Пан. Она смотрела на него без прежней тревоги, скорее снисходительно, как на милого, со странностями, верящего в целительную силу коктейля из перекиси водорода с солью старичка. Она или перестала бояться ситуационных богов, или опережающе — не назвавшись груздем (не получив ещё наследства), — полезла в золочёный кузов. Задержавшись в зале, прошлась критическим взглядом по стенам: плакаты устарели, пластиковые панели пожелтели, препараты на стендах расставлены неправильно. Какая премия? Драть как сидоровых коз! Посторонилась, пропуская в аптеку посетительницу.
        — Чем я могу вам помочь? — держа в поле зрения Ангелину Иосифовну, приветливо обратилась к посетительнице из-за кассы бойкая молодая сотрудница. Она была из Молдавии, и звали её Анжела. Имя приводило Ангелину Иосифовну в ярость, ей казалась, что Анжела, начиная с имени, обобщённая (во всех смыслах) пародия на неё. Несколько раз она порывалась её выгнать за опоздания и плохое поведение, но Андроник Тигранович не давал. После ознакомления с анонимкой она поняла, почему.
        — Я вам помогу! — Ангелина Иосифовна быстро вернулась за перегородку, сбросила на ходу куртку, отпихнула бедром Анжелу: “Дрянь, неужели тоже рассчитывала на наследство?”
        Она сразу узнала дочь адмирала. О ней говорили в “Кафке” Петя и Зонтичный рокер. Потом она встретила её и Петю в переходе на станции метро “Библиотека имени Ленина”. Сиреневый шарф на шее Пети трепетал и воздушно светился, а дочь адмирала (в ожидании пива, хот-дога и секса в подъезде, ревниво предположила тогда Ангелина Иосифовна) счастливо смеялась.
        — Живёте, как после победы, — заметила дочь адмирала, принимая из рук Ангелины Иосифовны фирменный пакетик, — в других аптеках шаром покати, йода нет, прокладки две пачки в руки, а у вас, как до войны, — и транквилизаторы, и от давления, и разжижающие кровь.
        Бельгийское средство от давления на аптечном совете они решили придержать. У всех родители, знакомые — давление, оно не спрашивает. Транквилизаторы и разжижающие кровь тоже кому попало не отпускали.
Анжела жгла Ангелину Иосифовну гневным взглядом, когда та щедро наделяла спасительными препаратами посетительницу с улицы. Конечно же, Анжела (противное имя!) расскажет об этом, и все решат, что у начальницы из-за наследства помутился разум.
        “Ладно, плевать, Артериальный бог простит”, — показала кулак Анжеле Ангелина Иосифовна.

        33

        Обезвоженный мир показался ей сухим, слетевшим с дерева листом, застывшим в холодном воздухе в миллиметре от земли. Что будет с ним дальше, какой сапог его раскрошит, превратит в пыль, думать не хотелось. Она сама не знала, зачем идёт по Мясницкой улице за дочерью адмирала. Потом вспомнила, как в начале осени шла за Петей, слушала, настроив уши-локаторы, о чём он говорит под коньячок с Зонтичным рокером в студенческой кофейне “Кафка”. Ещё там была синеволосая девушка в тяжёлых чёрных, как судьба, шнурованных ботинках. Кажется, она её предупредила.
        “Жива, если послушалась и надела шлем, — вздохнула Ангелина Иосифовна, — а вот парнишка — без вариантов. Наркоман-мотоциклист — это приговор”.
        Она подумала, что всё, что связано с Петей, странным образом соприкасается с чем не надо, точнее, с отложенным жертвоприношением. Синеволосая девушка (опосредованно) — за информацию о дочери адмирала. Люди и продавец в торговом центре — за бонусный транзистор, точнее, эфирные Петины лекции о судьбе России.
“Итоговый смысл русской цивилизации, — объявил Петя в последней передаче, — не в примате духовных ценностей над материальными, а в примате смерти над жизнью. Смерть обнуляет любые ошибки, любой позор, любое поражение! Победа — всё, человеческая жизнь — ничто. Русская идея — смерть, если победа невозможна!”
        И снова ей вспомнилась книга “Мироустройство”, продиктованная, если верить Андронику Тиграновичу, самим ВСВР. Неужели ВСВР тоже решил принести Россию в жертву, и то, что происходит сейчас — растянувшийся во времени и пространстве подготовительный процесс?

        Во имя чего?

        Кто должен принять жертву?

        Что будет дальше?

        Ангелина Иосифовна пожалела, что легкомысленно пролистывала целые разделы “Мироустройства”. Она не знала, как донести свои мысли до ВСВР. Молиться? Но где? Иисуса Христа ВСВР уважал, но не идеализировал. До медиума она точно не доберётся. Ей хотелось задать ВСВР единственный вопрос: только Россия или весь мир чохом? Можно было ещё уточнить: почему именно Россия?

        Она знала ответ, но ей хотелось ошибиться.

        Чего Ангелина Иосифовна не знала, так это как преодолеть навязчивое к ней внимание ситуационных богов? Они именовались в “Мироустройстве” “неопределёнными сущностями”, зависшими между добром и злом. Эти неприкаянные сущности играли в людей, как в карты или в домино, а может, нарды, расплачиваясь головами за выигрыши и проигрыши. Она не подписывалась играть с ними, но ситуационные боги не спрашивали. Ей хотелось верить, что синеволосая девушка надела шлем, а продавец отменил ружейный поход в торговый центр. И вообще, “ситуационные боги” звучало слишком возвышенно.
        “Бесы, — перекрестилась Ангелина Иосифовна, — правы Гоголь, Достоевский и этот... Соллогуб — бесы!”
Недавно, проходя по Мясницкой, она увидела, что “Кафка” закрыта. Подобные заведения в последнее время повсеместно закрывались.

        Центр Москвы пустел.

        Прогуливаясь привычным маршрутом до Большого Каменного моста и обратно, Ангелина Иосифовна сравнивала нынешнюю Москву с Лондоном из романа “1984” Оруэлла. Купленная на заре перестройки книжка сама собой (по чьему велению?) свалилась с полки ей на голову. Она немедленно перечитала угрюмую антиутопию. Лондон в романе был фронтовым городом, хотя война шла где-то далеко. По улицам “Взлётно-посадочной полосы № 1” (так он назывался) гуляли вихри зернистой пыли, в барах наливали гвоздичный джин “Победа”, из столовых сочился “тошнотворный запах дешёвый еды”.
         По Мясницкой тоже гуляла зернистая пыль из антигололёдной химической крошки. Джин “Победа” в барах пока не наливали, но водку с аналогичным названием Ангелина Иосифовна точно видела в супермаркете “Дикси”. С запахом дешёвой еды тоже проблем не было, хотя до тошнотворного он пока не доходил. Некогда респектабельные рестораны упрощали меню, торговали фастфудом навынос.
        Впрочем, Москва ещё не окончательно превратилась в Лондон времён “ангсоца” (англосаксонского социализма). По улице мягко катились электробусы, деревья в скверах были опутаны светящимися гирляндами, на каждой улице зеленели кресты аптек (их было больше, чем продуктовых магазинов), на детских площадках играла младая жизнь, над зданием Высшей школы экономики горела реклама инвестиционной компании “Freedom finance”. Пока ещё граждане России не голодали и имели возможность свободно приобретать разные товары. Уинстон Смит в “1984” ходил, как и другие члены “внешней партии”, в потёртом партийном френче. В застывшей, как обезвоженный лист в миллиметре (или секунде) от превращения в ядерную зернистую пыль времён “роскапа” (российского капитализма), Москве дисциплинирующего единообразия в одежде не наблюдалось. Люди определённо одевались лучше, чем в оруэлловском Лондоне. К примеру, дочь адмирала, за которой в данный момент, как шпионка, кралась Ангелина Иосифовна, была в изысканном шерстяном, изящно, так что просматривалась талия, подпоясанном бежевом пальто. Она была причёсана, ухожена, легка, как фея. Её парфюм был подобран точно под стиль “независимая лёгкость”, как его определяли в рекламе. Не знойным, навязчивым, привлекающим самцов был парфюм, а сигнализирующим о высоком месте и статусе прекрасной дамы.
        “Она из “внутренней партии”, — подумала Ангелина Иосифовна, — из тех, кому, когда всем плохо, хорошо”.
        Адмирал не мог не оставить наследства. Вражеские пропагандисты утверждали, что российские военачальники — сплошь коррупционеры и воры. Верить в это не хотелось. Как и в то, что прекрасная дама в бежевом пальто занималась в подъезде сексом с Зонтичным рокером и, возможно, с Петей.

        Но ведь было.

        Мясницкая уткнулась в Лубянскую площадь. Дочь адмирала миновала спуск в метро, автобусные остановки, скромный краснокирпичный храм с золотистой фреской Богоматери, свернула на Маросейку.
        Ангелина Иосифовна задумалась о круговороте жизневоды в природе. Возможно, там, где грохотали орудия, разлетались зернистой пылью бетонные блиндажи, месили землю, ворочали башнями танки, жажда жизневоды обретала новое качество. Люди стремились остаться в живых вопреки и против, и вода стягивалась туда — в огонь, кровь, боль и смерть — журавлиными клиньями из городов и весей, где жили близкие и родственники обезвоженных бойцов. Это был закон существования народа: воздушный перелив жизневоды, его ещё называют Покровом Пресвятой Богородицы.
        Она упустила из вида дочь адмирала, скользнувшую в тёмный просвет между домами.
        “Неужели идёт в парк на крыше гаража?” — растерялась Ангелина Иосифовна.
        Петля событий территориально затягивалась, она надеялась, что не на её шее. Догнать дочь адмирала удалось только возле длинно вытянувшейся между домами детской площадки. Днём сюда заезжали мамы с колясками, а в сумерках подтягивались маргинальные личности. Летом они ночевали на скамейках среди деревьев и кустов. На деревянной горке была установлена пластиковая труба, похожая на гигантского червя. В неё задувал ветер, и труба то грозно, то жалобно выла. Дом Ангелины Иосифовны находился рядом — через четыре шлагбаума. За выгибом Хохловского переулка был аквакомплекс, где она плавала в бассейне, насыщая воду волшебными свойствами. В пешеходной доступности находился подвальный “Дом быта”, где чинил очки и зонты, делал ключи её поклонник, возможно, Мастер-бывший-медвежатник, а также спортклуб “Московское долголетие”, где играли в баскетбол пенсионеры. В общем-то, и до её родной аптеки, если выйти с Земляного вала на Садовое кольцо, было не так, чтобы сильно далеко.
        “Вся моя жизнь в этих переулках”, — вздохнула Ангелина Иосифовна, вспомнив почему-то свирепую рожу        Блюмкина, а ещё поэтические строчки: “Знаю, мама, стёрто здесь / немало дней твоих, надежд и каблуков”.

        Мама.

        Почему мама?

        Дочь адмирала, обойдя шлагбаум, вошла во двор, остановилась у подъезда углового (на Садовое кольцо и два переулка) дома.
        “Ну вот, — притормозила Ангелина Иосифовна, — конец шпионского романа, может, она пришла к подруге, сестре, брату, любовнику. Такие, как она, одним не ограничиваются. Да мало ли к кому?”
        Упасть на хвост дочери адмирала она постеснялась. Присела на скамейку. Под козырьком висел фонарь, та могла вспомнить приветливую аптечницу, отпустившую ей дефицитные в военно-мирное время препараты. Можно было, конечно, накинуть курточный капюшон, но скрывающие лица граждане всегда подозрительны, а когда заходят следом в подъезд — вдвойне.
        Разглядеть со скамейки, какие кнопки нажимает на пульте дочь адмирала, было невозможно. Но та не стала возиться с кнопками, достала из сумочки смартфон.
        — Петя! — гулко разнёсся по пустому двору её голос. — Какая квартира? Ага, тридцать два. А код? Запомнила, сейчас наберу. Шестой этаж, да? Хорошо, поедешь завтра в контору, оставишь ключи, я сделаю. Тут рядом металлоремонт, вчера заходила. Симпатичный такой дяденька прямо при мне починил замок на сумке. Взял скромно, сказал, что я Царевна Лебедь, и, ты не поверишь, прочитал стихотворение Цветаевой — длинное и наизусть! Ладно, не ревнуй! — вошла в подъезд.
        “Сволочь!” — подумала про Мастера — знатока поэзии Ангелина Иосифовна.

        34

        Мысль о том, что ВСВР приносит Россию в жертву, не отпускала Ангелину Иосифовну. Она жалела, что Петя стал редким гостем на радио. Ей хотелось услышать его версию происходящего. Менялись пропагандистские тезисы — менялись говоруны. Кто-то где-то подбирал их, рассредоточивал по точкам, чтобы каждый с максимальной эффективностью отработал ту или иную установку. Политические телевизионные и радийные ток-шоу, подобно томографам, сканировали, психотерапевтически облучали китовую тушу народного коллективного бессознательного. Но ветвились внутри туши ползучие, как плющ, основанные на инстинкте выживания, нервические сомнения. Туша начинала осознавать, что её разделывают на берегу, тогда как из государственного эфира неслось, что кит победительно плывёт по океану, и весь подводный мир смотрит на него с восхищением. Дело за малым — одолеть инфернальную, начальствующую в океане нечисть, но это, объясняли эфирные тела и говорящие головы, потребует колоссального напряжения китовых сил. А если нечисть будет сильно упираться, пусть пеняет на себя, кит выпустит (испустит?) могучий ядерный фонтан до неба, и все сдохнут в мучениях, а кит — прямой дорогой в рай! В любом случае туше думать нечего, всё решено!
        Но туша думала, и это не нравилось руководителям пропагандистов. Помимо направленных точечных воздействий, тушу глушили взаимоисключающими толкованиями то ли имевших место, то ли нет событий и фактов, необъяснимой статистикой, нелепыми предсказаниями. Картина будущего уподобилась пустынному миражу. Эфирные тела обрюзгли, говорящие головы затуманились. Одно тело свирепо лаяло, пародируя немецкий язык. Другое сатанински хохотало, разоблачая исчисленную на много ходов вперёд стратегию врагов. Голова с длинной, как у Энгельса, бородой запустила в эфир программу кардинального преобразования России в идеальное народное всесословное государство, где агнец и лев рыкающий равно покорны воле божественного (по отправляемым надзаконным функциям) правителя. Ангелине Иосифовне хотелось вослед Робеспьеру наречь надзаконного правителя Верховным Существом. Она поняла, что лезет в давно и настежь распахнутые ворота, астрономически умножает сущности без необходимости. Всё давно придумано и опробовано.
        “Ладно, — решила она, — хорошо, что хоть не расстреливают по темницам”.
        Некоторое время программа беспилотником кружилась в дискуссионных патриотических облаках, а потом исчезла из поля зрения.
        Ангелина Иосифовна хоть и считала себя патриоткой, всё чаще вспоминала строчки Мандельштама про “тонкошеих вождей”: “Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет...” От Мандельштама плавно переходила к Пушкину: “Сколько их, куда их гонят? / Что так жалобно поют? / Домового ли хоронят, / ведьму замуж выдают?..” Она понимала, что это неправильные мысли. Они, как сбившиеся с дороги кони в стихотворении Пушкина, волокли её сани под слепой трамвай, откуда было не выбраться, а если выбраться, то неизвестно куда, точнее — под режущие колёса.

        Последний раз она слушала Петю на мало кому известном, прерывисто вещавшем на средних волнах “Радио-контркультура”. Речь шла о фильме Эйзенштейна “Иван Грозный”. Ключевым эпизодом фильма Петя считал диалог царя с Малютой Скуратовым. Доверенный опричник горячо поддержал намерение царя расчистить государственную поляну, заменить продажных бояр новыми крепкими кадрами, выкорчевать гниль, окружить себя опричными дубами, сквозь которые не проберётся никакой вражина. “Да ты спятил, холоп, — рассвирепел Иоанн Васильевич, — я корчую поляну под хилый, но послушный моей воле осинничек! Дубы — для страха и войны. Потом — на дрова, а править буду я, окружённый дрожащим осинничком!” С одной стороны, делал вывод Петя, царь посредством опричнины усилил самодержавную вертикаль, уберёг государство от развала и анархии. С другой — отсроченно вверг его в Смуту, не оставив после себя на хозяйстве сильной личности. Унаследовавший трон Фёдор Иоаннович был плоть от плоти осинничка. Сменившему его умному и волевому Борису Годунову не удалось удержать Россию. Слишком долго он топтался внутри осинничка. Как пели разбойники Степана Разина, “…сам наутро бабой стал”. Точно так же другие тонкошеие вожди спустя века погубили эволюционное (в масштабах Российской империи) дело Петра Столыпина и революционное (во всемирном масштабе) Ленина-Сталина. А в конце восьмидесятых старческий советский осинничек слетел с мавзолея, как мусор, хотя по периметру стоял частокол из ядерных ракет.
        Ангелина Иосифовна, помнится, схватилась за смартфон, но передача не предполагала общения с аудиторией.     Ей хотелось сказать, что да, сброд тонкошеих вождей вокруг правителя — беда, болото, где тот (при жизни или после смерти) обязательно увязнет. Власть мстит, когда её передают, как зажигалку, чтобы прикурить. Государство превращается в выгребную яму. Традиционное русское самодержавие оборачивается безумием. Хорошо, если тихим, молитвенным, как у Фёдора Иоанновича, хуже — когда огнедышащим драконьим выхлопом. Ничто не горит так злобно и яростно, как вознесённая во власть пустота. Она, собственно, для того и возносится туда отцом лжи (вспомнился евангельский термин), чтобы тормозить под видом решительного действия исторический процесс, переиначивать его сущность. Да, Гитлер был ужасен, но при чём здесь миллионы арабов и негров, заселивших через тридцать лет христианскую Европу?
        Ангелина Иосифовна как опытная радиослушательница отслеживала рамки допустимого дискурса, а потому собиралась уточнить, что её размышления никоим образом не связаны с текущей политической ситуацией, носят сугубо умозрительный (в рамках философии истории) характер. Она оперативно отыскала в Википедии цитату из воспоминаний Наполеона Бонапарта, где тот предсказал, что Россия рано или поздно потеряет Польшу и Финляндию и никогда не получит Константинополя. Все завоевания русских царей, писал Наполеон, “не стоят медного гроша”, а сама Россия “рано или поздно пойдёт к чёрту по вине какого-нибудь сумасшедшего деспота”. Ангелина Иосифовна (если бы дозвонилась) возразила бы, что Наполеон на острове Святой Елены видел будущее, но не России, которую умом не понять и аршином общим не измерить, а Европы: “Многомиллионная масса невежественных русских народов может представлять собой грозную опасность для всего мира, поэтому Европа будет либо республиканской, либо казацкой”. Странным образом Европа (психологически) уже стала казацкой, так переиначили её жизнь Россия и Украина — исторические места силы и смешения загадочного, нелюбимого Наполеоном субэтноса, представители которого чуть не взяли императора в плен в битве при переправе через реку Березину. Не случайно этот субэтнос стремился свести под корень во время гражданской войны Лев Троцкий.

        Да и сейчас.

        Не дозвонившись, Ангелина Иосифовна вернулась на “Радио контркультура”, но к тому времени ведущий успел перевести разговор на Сталина, запретившего вторую серию фильма Эйзенштейна, привязался к Пете с лакмусовым вопросом: надо ли переименовывать Волгоград в Сталинград. Ангелина Иосифовна сразу поняла, что ведущий — помесь либерала с идиотом, вынужденно изображающий из себя нейтрального (когда страна воюет, ругать власть себе дороже) обывателя, премудрого, по Салтыкову-Щедрину, пескаря.
        — Переименовывать надо, — ответил Петя, — но не в Сталинград.
        — А как? — растерялся ведущий.
        — В Царицын, — сказал Петя.
        — А как же великая битва?
        — Битва битвой, но историческое название первично, оно в эгрегоре народа. Сталин и река Царица — явления разного порядка. Реку создал Бог, она до сих пор течёт, а где страна, которую создал Сталин?
        — Значит, Сталин для вас, известного, знающего слово “эгрегор” патриота, не авторитет? — обрадовался ведущий.
        — Россия — письмо русского народа в будущее, — ответил Петя. — Сталин — одна из наклеенных на конверт марок. Никто не знает, примут ли её на почте.
        — Письмо... кому?
        — Господу Богу.
        — Думаете, дойдёт?
        — Только если народ отыщет правильные слова. Тогда Бог прочитает.
        Петя, похоже, как охотничий сокол, сорвался с привязи, полетел в сторону православного социализма. Куда же ещё, если его гоняют по второстепенным радиостанциям? Мысленно Ангелина Иосифовна подписывалась под каждым Петиным словом. Его образ, почти растворившийся в эфирных волнах, вновь обрёл плоть. Рука сама собой поползла вниз.
        “Он не увидит”, — успела подумать она, почему-то вспомнив красного аптечного директора.
        — И дарует нам победу? — уточнил ведущий.
        — Если верховный главнокомандующий...
        — Разгонит злых бояр, поменяет либералов на патриотов, отберёт заводы у олигархов и далее по списку, — перебил ведущий, — а правильные слова, конечно, сочините вы?
        Ангелина Иосифовна подумала, что не такой уж этот ведущий и идиот.
        — Не я, — ответил Петя, — народ.
        Качающейся на сладких ручных волнах Ангелине Иосифовне вспомнилась воющая и плачущая пластиковая труба на детской площадке.
        — Политологи шутят, — закончил передачу ведущий. — Победа неотвратима. Люди старших поколений помнят советский лозунг: “Коммунизм неизбежен”. Сегодня неизбежна победа! — И — после паузы, как в фильме “Подвиг разведчика”: — Наша победа!

        Получалось, у каждого была своя победа: у Пети — одна, у ведущего — вторая, у неё — третья. Ангелина Иосифовна затруднялась дать своей победе чёткую формулировку, одеть её в слова. Победа Ангелины Иосифовны, как свобода Председателя земного шара Велимира Хлебникова, ходила нагая. Ей хотелось отделить тех, кто был на поле боя, от тех, кто их туда послал. Но жизнь была устроена так, что победителями становились те, кто послал, а побеждёнными — те, кто победил, если, конечно, уцелел. Пообещай Верховный главнокомандующий, что отдаст победу выжившим побеждённым, но для этого она, Ангелина Иосифовна, должна непременно погибнуть на поле боя, она бы немедленно отправилась на фронт. “Если бы не взяли по возрасту и отсутствию нужного опыта, добралась бы тайными тропами, просочилась, как вода, стала дочерью, матерью или, — вздохнула, — бабушкой полка…” Она бы всласть повоевала, а когда на горизонте замаячила победа, нашла бы способ умереть за Родину и справедливость.
Это было как два пальца (мужской вариант), женский — платье или подол, хотя бывает и два пальца, но редко. Она видела в сети ночные съёмки линии фронта с вражеского спутника из космоса. По чёрному перепаханному снарядами полю перемещались низкие, волочащие за собой верёвки тени, вспыхивали зелёные огоньки. Приглядевшись, она разобралась, что по неубранному полю бегают, шевеля хвостами, крысы, а прыгающие зелёные огоньки — их глаза. Спутники видели всё до последнего колоска и могли, передав на ближайшую гаубицу координаты, убить любую крысу, не говоря о человеке.
        “Куда я лезу?..” — вздохнула Ангелина Иосифовна.
        Она честно призналась себе, что военные мысли ей навеял необъяснимый с точки зрения физиологии гул внутри тела. До его появления она всерьёз размышляла о приобретении электрического самоката, чтобы ускоренно перемещаться в пространстве. Сейчас она считала это кощунством, оскорблением героев на передовой, хотя тем, возможно, не было ни малейшего дела, будет она носиться на самокате или ходить пешком.
        Каким образом гул в отдельно взятом малом тазе мог быть связан с победой России? Когда она слушала по радио Петин голос, кралась по Маросейке (бывшей Богдана Хмельницкого — опять символика!) за дочерью адмирала, тело шумело, как наполненная живительной влагой весенняя берёза. Воистину, белая берёза, помимо прочего, была сексуальным символом России. Не случайно Есенин обнимал её, как жену чужую. Секс в России всегда был не на виду — на печи за занавеской, в баньке с пауками, глухой ночью на колючем сеновале, а в “СССР... секса нет!” — помнится, ошарашила американок на перестроечном ток-шоу одна почтенного возраста советская общественница. “Стало быть, вы девственница?” — привязалась к ней ехидная американка.
        “Жаль, что я поздновато, на исходе шестого десятка преобразовалась в берёзу”, — вздохнула Ангелина Иосифовна, снова вспомнив гудящую на ветру пластиковую трубу на детской площадке.

        Неужели тоже о победе? Или о сексе?
        35

        Всё к одному, и берёза, и наследство, и месячные, и грядущая победа… Выключив смартфон, она перешла к списку интересующих её и интересующихся ею мужчин.
        Петя. Он точно не интересовался Ангелиной Иосифовной, потому что не знал о её существовании.
Андроник Тигранович хотел увезти её в Майами, но сам улетел туда, откуда, если верить Сальвадору Дали, “письма идут слишком долго”. Не туда ли, мелькнуло (мысле)преступное предположение, ушло и письмо русского народа, о котором говорил Петя?
        Дмитрий Степанович Гусев. Она точно им интересовалась. В его ответном (не служебном) интересе уверенности не было. Когда он смотрел на неё, она теряла ощущения верха и низа, была готова на всё, но каким-то образом чувствовала, что Дмитрий Степанович вне этого “всего”, точнее, поверх низа.        

        “Мужик ли он?”

        Иногда ей казалось, что он тоже слышит гул в её теле, знает, что (она надеялась, что между ними, но до конца уверена не была) будет дальше, и это несколько его озадачивало.
        Чтобы отвлечься, он задаёт ей милые отвлекающие вопросы, к примеру, были ли у неё в детстве игрушки. “Неужели ухаживает?” — млела Ангелина Иосифовна.
        Она чувствовала, что Дмитрий Степанович видит её насквозь, но что-то мешает ему заставить её признаться, что она знакома с содержанием папки “Прослушка” из сейфа Андроника Тиграновича.

        Конечно, знакома.

        А как иначе, если речь в день золотого пистолета шла о жизни человека, который хорошо к ней относился, доплачивал в конверте, обещал повышение по службе?
        “У каждого своя “Прослушка”, — думала, вспоминая, какие у неё были в детстве игрушки, Ангелина Иосифовна. — Ты мою (игрушку или “Прослушку”?) знаешь, — смотрела она на Дмитрия Степановича, — а я твою — нет. Почему я должна быть с тобой откровенной? Женщина — всегда тайна!”
        Да, она знала про биологическую лабораторию в недоступном горном ущелье, знала, что в неё попала неизвестно кем пущенная ракета. Вирусы вырвались на свободу. Или не вырвались, ясности не было, в “Прослушке” по этому вопросу — сплошной мат и нечленораздельные междометия. Уникальность вируса, с которым работали в лаборатории, заключалась в двойственности его природы. Он мог убивать всё живое, как идеальное биологическое оружие, но мог и существенно укреплять иммунитет, в зависимости от того, какие его свойства удастся активировать. Двойного действия вирус, как явствовало из “Прослушки”, распространился в непролазных горных лесах, где обитал краснокнижный карабахский кот (на его ДНК первоначально подсадили вирус), которому, как оказалось, не всё масленица. Оперативно прибывшие на место ловцы в скафандрах не смогли изловить ни одного, чтобы проверить. Или все коты разом сдохли, и их расклевали стервятники, или они снялись с места, откочевали туда, где не происходят катаклизмы в виде прилётов ракет и где, вероятно, им приятнее существовать. К “Прослушке” прилагались информационные сообщения армянских и иранских новостных агентств о появлении диких котов на берегах озера Севан и на окраинах Тегерана. Так, кстати, поступают не только животные, но и люди, о чём писал историк и этнограф Лев Гумилёв. Как иначе объяснить великие переселения народов на заре христианской эры или нашествие негров, арабов и афганцев на Европу в новейшее время?
        Из расшифрованных разговоров Андроника Тиграновича с неустановленными (она быстро освоила шпионскую терминологию) лицами Ангелина Иосифовна узнала, что одного кота (носителя вируса) всё же удалось “задержать” на территории Армении и доставить в Москву. По результатам всесторонних лабораторных исследований в организме кота были обнаружены очевидные признаки омоложения внутренних органов. Это свидетельствовало о том, что вирус мутировал в “правильную” — оздоровительную, укрепляющую иммунитет — сторону. Проверить это на практике было решено в бассейне фитнеса “Золотая гагара”, для приобретения контрольного пакета акций которого Андронику Тиграновичу (по составленной им смете) был предоставлен льготный кредит, как вскоре выяснилось, значительно превышавший реально истраченную им (копии финансовых документов прилагались) на приобретение акций сумму.   Завершающая часть “Прослушки” состояла из переходящих в угрозы требований неустановленных лиц перечислить деньги на известные Андронику Тиграновичу счета и его объяснений, почему это сделать невозможно. Он ссылался на обстоятельства непреодолимой силы, а также на появление других неустановленных лиц, установивших над ним жёсткий контроль. Начальник предлагал одним неустановленным лицам решать вопросы с другими, на что получил ответ: “Мы не о политике, мы о деньгах!”
        “Не в свои сани не садись”, — помнится, подумала, убирая папку в сейф, Ангелина Иосифовна. Начальник и её хотел усадить в роковые сани, умчать в Майами. Но на всякого мудреца всегда довольно (убийственной!) жизненной простоты.

        В жизни Ангелины Иосифовны “Прослушка”, а также не подкреплённые фактами умозаключения ничего изменить не могли. Между ней и Дмитрием Степановичем как будто шёл немой, поверх словесного, диалог. Она не знала, как его охарактеризовать? Чувственный, ментальный, телепатический? Помимо низового гула, Ангелина Иосифовна ощущала волнение в груди, как будто там билась растревоженная птица. Птица точно знала, что хорошо, что плохо, где правда и где ложь, как если бы, подобно голубой сойке, сидевшей на плече Заратустры, сидела на плече ВСВР. Обмануть, запутать её было невозможно, как невозможно обмануть, завесив тряпкой, часы или барометр. Не сказать, чтобы Ангелина Иосифовна пестовала птицу. Она жила так, как будто её не существовало, но знала, что она существует.

        ...Дмитрий Степанович повторил вопрос про игрушки.

        — Куклы, заяц, барабан... Продолжать? — спросила Ангелина Иосифовна.
        — Какая была самая любимая?
        — “Ванька-встанька”! — с вызовом ответила она. — Я нашла его сто лет назад под скамейкой в парке, когда гуляла с матерью.
        — И? — поднялся из-за стола Дмитрий Степанович.
        — Что “и”? — не поняла Ангелина Иосифовна.
        — Где он?
        — Кто?
        — “Ванька-встанька”.
        — Это не Фрейд, — вздохнула она. — Это уже мимесис, шрам на ноге Одиссея. Вы спятили, Дмитрий Степанович.
Она не была уверена, что следователь знает, что такое мимесис и какое отношение он имеет к Одиссею. Собственно, и сама Ангелина Иосифовна смутно помнила из давней библиотечной (судя по девственному формуляру, она была единственной читательницей) книги, что это как-то связано с памятью, точнее, её способностью творить реальность, переворачивать настоящее с головы на ноги в прямом и переносном смысле. Старая рабыня, увидев знакомый шрам на лодыжке молчаливого гостя, догадалась, что это царь Одиссей, которому она когда-то мыла ноги. Ну, а инструментально разборку с женихами Пенелопы завершил провисевший на стене десять лет лук. Никто, кроме Одиссея, не смог его натянуть. Материализованный в параллельную реальность мимесис, стало быть, позаботился о том, чтобы за десять лет изнурительных странствий Одиссей не растерял физической силы, а тетива лука сохранила первозданную упругость.
        “Так и Россия, — подумала Ангелина Иосифовна, — подобно Одиссею, не расклеилась в тридцатилетнем плавании по либеральным морям, заткнула глотки сладкоголосым буржуазным сиренам, привязав себя к мачте вековых народных традиций. А скоро натянет имперский ядерный лук и наведёт порядок в Итаке, покажет кузькину мать западным женихам, сующим своё рыло в наш самодержавно-православный (в сталинское время — социалистический) огород.
        — Я задал вопрос! — напомнил следователь.
        — Идите вы! — разозлилась Ангелина Иосифовна.
        Её уже мало волновало, правильно или нет она толкует мимесис. Многозначный термин сам творил себя, подобно кантовской вещи в себе.
        — Мы! — вышел из-за стола Дмитрий Степанович.
        — Мы? — растерялась она, опасаясь и одновременно желая, чтобы он прямо сейчас её развернул, припечатал грудями к столу, а она... Воистину, мимесис работал в любую, как пел поэт Булат Окуджава, сторону женской души.
        — Куда вы дели “ваньку-встаньку”?
        “Что он имеет в виду под “встанькой”, — покраснела Ангелина Иосифовна.
        — Я отнесла его на чердак старого дома в Тихвинском переулке, спрятала под досками возле тёплой трубы. Мне показалось, что там крысы, я сделала ему домик из кирпичей. Это было, вам ведь нужна точность, пятьдесят лет назад.
        Она резко успокоилась, как всегда, когда не понимала, как отвечать, кто виноват и что делать.
        “Потому до сих пор и жива”, — часто думала Ангелина Иосифовна.
        — Отлично, — открыл шкаф, снял с вешалки белоснежный плащ Дмитрий Степанович, — сейчас мы это проверим.

        36

        — Она опять приходила, — объявила едва переступившей порог аптеки Ангелине Иосифовне противная Анжела.
Ночью выпал первый снег. К началу рабочего дня он превратился на улицах в грязь. Ангелина Иосифовна с неудовольствием осмотрела следы на аптечном полу. Разгоню всех к чёртовой матери, не могут протереть пол! Но тут же устыдилась. Перед глазами возникло иконное лицо Дмитрия Степановича Гусева. Она начала уставать от немого и незримого контакта со следователем. Во время допросов, уточнения её показаний контакт был вполне терпим. Она словно мысленно исповедовалась перед загадочным существом, принимавшим на себя её грехи и (она это чувствовала) получившим команду (от ВСВР, кого же ещё?) её защитить, спасти и сохранить. Контакт переставал быть пушистым и мягким, когда она покидала районное отделение следственного комитета. Ангелина Иосифовна ощущала себя шкодливым зверьком на передержке в воспитательном загоне. Даже когда мысленно произносила (а такое случалось) универсальное русское слово “б...!”, почему-то сразу вспоминала Дмитрия Степановича: нельзя! Ситуационным богам тоже не было хода в воспитательный загон.
        ‘Вам, б..., там не место! — радовалась Ангелина Иосифовна. — “Я себя под Лениным чищу!” — любил цитировать Маяковского “красный директор” аптеки. А я себя под Дмитрием Степановичем Гусевым, — думала она, задумчиво поглядывая на коробки с гигиеническими прокладками, — а то, бери выше, — переводила взгляд на презервативы и         “Секрет императора”, — под ВСВР!”
        — Кто приходил?
        — Ваша подружка. Набрала... — Анжела старательно перечислила сберегаемые аптечным коллективом препараты для повышения давления у гипотоников и стимуляции сердечной деятельности. — Ещё индийское мочегонное взяла и три пачки “Ювены” по ноль пять, она сейчас вместо “Виагры”. “Файзер”-то нас послал. Обслужили, как королеву. Что, правда, карты накрылись, переходим на наличку? По радио слышала, полетели какие-то сервера в Сбере, к банкоматам не пробиться.
        — Почему не вытерли? — Ангелину Иосифовну заинтересовали узорные отпечатки подошв на затоптанном полу.
        — Вас спрашивал, сказал, что позже заглянет, — вернулась за загородку Анжела. — Побоялись, вдруг вы, — хихикнула, — милого узнаете по походке, пардон, по следам?
        — Старик с палкой? — испугалась Ангелина Иосифовна.
        — Нет, солидный дядя, вашего, — победоносно посмотрела на Ангелину Иосифовну Анжела, — возраста. На “ауди”, в итальянских ботинках. Пятьсот евро. — Анжела разбиралась в обуви, потому что до аптеки работала в Кишинёве на фабрике Salvatore Ferragamo.
        — Она мне не подружка. Если опять придёт, дефицит не отпускать. Меня зовите, я разберусь. Работайте! — прикрикнула на распустивший уши персонал Ангелина Иосифовна.
        Ей не понравилось, что в аптеку по её душу заглядывает солидный дядя в ботинках за пятьсот евро. Мужики летели, как пчёлы на мёд. Хорошо, если на её женский, хотя она сомневалась, а если поговорить о делах Андроника Тиграновича? Такой мёд был ей не нужен! Она загрустила, вспомнив из “Прослушки”, что неустановленные лица обещали сделать с начальником. Потом с лёгким беспокойством подумала о ключных-дел-мастере из подвального “Дома быта”.
        “Нет, он в пяти минутах, с чего ему на “ауди? Дмитрий Степанович — да, возможно, но не на “ауди”, а на “мерседесе” с мигалкой. Анжела бы отличила, второй год живёт в Москве без регистрации, перекрасилась в блондинку, чтобы документы не спрашивали. Только нос никуда не дела, — удовлетворённо констатировала Ангелина Иосифовна, — не накопила ещё на пластику”.
        И пока она решала, звонить или нет Дмитрию Степановичу, её почему-то не отпускали мысли о подвально-бытовом-мастере. Потом они плавно перетекли к дочери адмирала. Обслуживая её, она установила, что сердце дамы работает, как хронометр, и запас жизневоды над головой отнюдь не на исходе. Зачем ей снижать давление и принимать мочегонное?
        Устав бояться, что одно из неустановленных лиц в ботинках за пятьсот евро пристрелит её прямо на рабочем месте, Ангелина Иосифовна, пришла к выводу, что загадочный мимесис многолик, как бог Вишну, и текуч, как (опять подумала про мочегонное) вода под днищем корабля Одиссея. Пластмассовый “ванька-встанька” не утонул, он уподобился шраму на ноге времени. Не зря же время идёт, бежит, спешит, несётся вскачь. Значит, у него есть ноги, а на ногах могут быть шрамы.

        37

        ...Когда Ангелина Иосифовна и Дмитрий Степанович подъехали к дому в Тихвинском переулке (она, честно говоря, не верила, что он сохранился), сзади аккуратно притормозил чёрный минивэн с антеннами и тонированными стёклами. К “ваньке” прибыла целая делегация, да не простая, а с аппаратурой и в серебристых скафандрах биохимической защиты.
        Дом был определён под снос, хотя с некоторых подоконников смотрели поникшие запылённые фикусы и стопки книг. Под снос шли и несколько соседних домов, включая накренившееся деревянное строение, достигшее предела ветхости. Строительная техника уже расположилась на автостоянке.
        “Ещё день-два — и не успели бы”, — подумала Ангелина Иосифовна.
        Одна отчаянная герань цвела сквозь оконный туман. Когда сорок шесть лет назад Ангелина принесла сюда “ваньку”, деревянный дом смотрелся молодцом. Во дворе на верёвках колыхалось постиранное бельё. Мужики в майках-алкоголичках (Ангелина Иосифовна не понимала, почему их так называют) курили на скамейках под деревьями. Рабочие бабы несли из открывшегося недавно универсама (в СССР они почему-то продавались зелёными) бананы и (почти как в недавнюю ковидную пандемию) нанизанные на верёвки рулоны туалетной бумаги. В доме располагалось общежитие шарикоподшипникового завода. Местные почему-то называли его казармой. Сейчас территорию сноса обнесли гофрированным профилем и проволочными секциями.
        — Ждите здесь, — распорядился Дмитрий Степанович, вызывая из будки оробевшего охранника.
        На двери подъезда висел ржавый амбарный замок. Охранник принёс коробку с ключами, сцепившимися клювами и головками в железного ежа.
        — В лучшем случае микрофильм, самый распространённый тогда способ хранения информации, — сказал Дмитрий Степанович подошедшим космонавтам, — если, конечно, плёнка не рассыпалась. Пробирки вряд ли, хотя кто знает? Мы сможем подняться на чердак? — спросил у охранника.
        Тот не без труда выдрал из ежа несколько ключей.
        — Точно один из этих. Недавно открывал, — пробормотал охранник, поочерёдно тестируя ключи в замке, — котёнка выпускал.
        — Убежал? — заинтересовалась судьбой котёнка Ангелина Иосифовна.
        Она не то чтобы волновалась перед встречей с “ванькой-встанькой”, но пребывала в странном забытьи, как если бы вдруг умерла и в данный момент летела по знаменитому туннелю навстречу белому свету.
        “Не зря, не зря зацвела герань на подоконнике, — думала она, — а охранник (на вид пьющий и грубый) пожалел котёнка. Бывает и котёнку масленица”.
        — Три дня в будке откармливал, пока кошка не пришла, не хотел уходить.
        — Обиделся на мамку? — у Ангелины Иосифовны сжалось сердце.
        — У кошек разве поймёшь, — сказал охранник, — мать, не мать, у них коллективное материнство.
        — Давайте-давайте, — поторопил Дмитрий Степанович биохимических людей, — ходите вокруг дома, делайте замеры. Спутник, — посмотрел на часы, — будет над домом через семь минут. Приборы включите, расставьте контейнеры, чтобы они сверху видели. Всё должно быть натурально.

        38

        “Ну да, коллективное материнство”, — вздохнула Ангелина Иосифовна, вспомнив подругу матери тётю Свету.
Когда мать уезжала в загадочные (как она поняла позже — за лекарствами или к мужикам) командировки, тётя Света оставалась с Ангелиной, готовила еду, ходила с ней гулять, читала на ночь.
        “Сколько ей тогда было? — задумалась Ангелина Иосифовна. — Лет двадцать пять, не больше, совсем молодая”.
Дни без матери с тётей Светой были самыми спокойными и счастливыми в её детстве. Тихая, безответная, почему-то безропотно покорная матери, тётя Света была красива неуловимой внезапной красотой. Она как будто стыдилась её, укрывала в спущенном на лоб платке, юбке мешком, походных ботинках. У неё были светлые (“как у Дмитрия Степановича”, — вздрогнула Ангелина Иосифовна), набирающие на свету синеву глаза и толстая русая коса. Ангелина не могла обхватить её маленькой рукой. Иногда красота, точнее, её очевидный, но непонятный образ, подобно порыву ветра, вырывался наружу. Люди реагировали на неё сдержанно. Мужчины переставали материться, опускали глаза, как бы стыдясь вечной и неизбывной (каждый, кто не врёт себе, знает) вины мужиков перед бабами. Женщины строго молчали, поджимали губы, отворачивались, не желая принимать к сведению эту красоту.
        Тётя Света не пользовалась косметикой, часто расчёсывала косу. Рассыпаясь, она падала ей на плечи, как дождь. Ангелина перебирала густые пряди, зарывалась в них лицом и никак не могла определить, чем они пахнут: то ли солнцем, то ли небом, то ли чистой водой. Ангелина забывала про таблетки, ей было хорошо с тётей Светой, засыпая, она мечтала, чтобы случилось чудо: Света стала её мамой. А мама... осталась в командировке.
        Потом тётя Света пропала, словно её никогда не было.
        — Где она? — приставала Ангелина к матери.
        Та пожимала плечами:
        — Не знаю, уехала… — но однажды с обидой сказала: — Дура! Ушла в монастырь!

        Был случай, когда Ангелина, сама того не желая, оказалась на одну ночь тётей Светой.

        Она уже окончила училище, работала в районной больнице, часто (чтобы не идти домой) оставаясь на ночные дежурства. В ту ночь она читала, отгоняя от лампы ночных бабочек, роман Ричарда Олдингтона “Все люди враги”. Жалея несчастную Кэти, Ангелина вспомнила про Свету, решила обязательно выяснить у матери адрес монастыря. За окном в больничном сквере стрекотали цикады, капля долбила дальний рукомойник, луна неспешно плыла над деревьями, как большая жёлтая утка. А ещё луна напоминала другую, наполненную мочой стеклянную утку. Их уносили из-под кроватей пациентов санитарки, а иногда и Ангелина, хоть это не входило в обязанности медсестры.
“Это жизнь, — думала она, с трудом возвращаясь из переполненного высокими страстями книжного мира в убогий больничный, — луна не должна обижаться на такое сравнение”.
        Она жила ожиданием встречи разлучённых войной солдата и девушки — Тони и Кэти, наслаждалась тишиной, как вдруг идиллию сломал телефонный звонок. Соседка сообщила, что мать пьяная лежит на газоне, милиция сказала, надо забрать, отвезут в вытрезвитель, у них объезд участка, через пятнадцать минут обратно.
        — Одна не дотащу, — сказала соседка, — куда мне после операции.
        Ангелина посадила дежурить вместо себя бритую наголо, с торчащими, как сучья, ключицами девчонку (её лечили от истощения и бессонницы) из отделения неврологии.
        — Я быстро, — пообещала ей, — если что, буди дежурного врача.
        — Если он проснётся, — зевнула девчонка.
        — Тогда водой или по щекам, — посоветовала Ангелина.
        Врач, в отличие от девчонки, приняв установленную начальством норму (сто граммов спирта в ночное дежурство) спал отменно.

        Вдвоём с охающей соседкой они доволокли мать до кровати. Она порывалась встать, вспоминала про недопитый в кафе “Синяя птица” коньяк, звала застрявшего в туалете Женю. Узнав соседку, велела принести “грамульку”.
        — Я знаю, Никитична, держишь для маляров!
        Ангелина вкатила ей успокаивающее. Мать затихла.
        “Посижу пять минут и пойду”, — решила Ангелина.
        — Света, — вдруг тихо и как-то приниженно произнесла мать, глядя на неё широко открытыми глазами, — прости меня.
        — За что? — досадуя, что успокоительное действует медленно, вздохнула Ангелина.
        — Я не помню, — всхлипнула мать, — себя девственницей.
        “Ну да, — подумала Ангелина, — о чём же ещё говорить со Светой?”
        Почему-то она была уверена, что та не помнит себя “не девственницей”.
        — Прости, это я, я! — вдруг поцеловала ей руку мать. — Я с ним переспала, — добавила упавшим голосом, — кажется.
        — Понятно, — ужаснувшись: неужели с Женей в туалете? — осторожно высвободила руку Ангелина.
Напротив кровати стоял шкаф с зеркалом в человеческий рост. Ангелина в медицинском чепце и белом халате совсем не походила на Свету, но мать, похоже, в данный момент видела мир альтернативным зрением.
        — С кем переспала? — Ангелина подумала, что задавать такой вопрос женщине, не помнящей себя девственницей, глупо.
        — Светуль, я тебя проводила на поезд, а он заходил, спрашивал, я не сказала, что ты уехала, сказала, чтобы пришёл к нам в четвёртую комнату после шести, ты точно будешь. Он пришёл с розами, да, с белыми розами, мне аж завидно стало, ко мне с вином, ну, иногда с тортом — и в постель, а к тебе с такими розами и при подруге. Я не знаю, зачем! — мать снова схватила Ангелину за руку. — Видела, как ты на него смотрела. Был бы твой первый мужик, да? Я подумала, значит, и ты, как я. Какая ты тогда нах... святая, ты б..., как все бабы! Света, он мне нах... не нужен! Он и не хотел, но ведь мужик, куда против природы? Я тоже передумала, но поздно, уже случилось. Только ничего вспомнить не могу, как не было, — растерянно посмотрела на Ангелину мать. — Так что ты, — противно хихикнула, — ничего не потеряла. Прости, я подумала, что у вас получится, проживёте вместе сто лет и умрёте в один день. Помню, как вы смотрели друг на друга, потом на экскурсии в храме, где фрески, он тебя за руку взял, а ты не убрала. Никому руку не давала, а ему дала и даже покраснела. Я не знаю, зачем всё тебе испортила. Сказала ему: “Катись к своей святой, проверь, чем её... от моей отличается!” Думала, даст по морде, нет, просто ушёл. Даже дверью не хлопнул. — Мать замолчала, видимо, до сих пор поражённая поведением ушедшего человека. Потом громко икнула и захрапела.

        Разбирая оставшееся после матери имущество, Ангелина обнаружила среди документов выгнутые корочки диплома, свидетельствующего, что мать с отличием окончила областные курсы повышения квалификации работников медицинских учреждений. Обратила внимание на дату. Мать училась на курсах за год до её рождения.
“Господи, — подумала Ангелина, — как мимолётна наша жизнь…”

        39

        ...Ангелина Иосифовна сразу узнала любимую игрушку, погрызенную крысами, но живую, в полувековой пыльной телогрейке. Когда она вытащила “ваньку” из опрокинутого крысами кирпичного домика, сдула пыль с круглых глаз, тот ответил ей глухим, но знакомым и родным до боли звоном. Она прижала его к себе, как и много лет назад, когда с ним прощалась. Дмитрий Степанович быстро перехватил игрушку.
        — Не насквозь, — внимательно рассмотрел бороздки крысиных зубов.
        — Звенел, когда грызли, — предположила Ангелина Иосифовна, — крысы этого не любят.
        Увидев горку песка в углу чердака, она вспомнила Борю, фиолетовый “москвич”, едва успевший затормозить возле их дома и не успевший затормозить, засыпавший “москвич” песком самосвал на шоссе день спустя, потом, как в кино, перед глазами побежали кадры прожитой жизни.
        “Неужели пора? Пожила и хватит”, — не испугалась, но удивилась Ангелина Иосифовна.
        Она чувствовала себя совершенно здоровой, готовой хоть сейчас играть в баскетбол в спортзале “Московского долголетия”. Не сомневалась: она бы точно попала мячом в кольцо. Белотуннельное кино замерло на поле, где она когда-то собирала турнепс, а вокруг летала бабочка-траурница, по-научному “мёртвая голова”. Мелькнула мысль врезать ногой Дмитрию Степановичу по яйцам, вырвать “ваньку” и улететь к чертям собачьим этой самой траурной “мёртвой головой”. Молодая Ангелина — живая голова — так бы и сделала. Пожилая (не молодая, но ещё не мёртвая) воздержалась.
        “Как можно, — вопросил внутренний бухгалтер, — до вступления в наследство, оформления доли в холдинге?”
Дмитрий Степанович между тем (Ангелина Иосифовна вскрикнула) оторвал “ваньке” голову, вытряхнул музыкальный механизм, отвинтил вытащенной из миниатюрного многоцелевого швейцарского перочинного ножика отвёрткой крышку.
        — Так я и думал, микрофильм, — вытряхнул на ладонь крохотную круглую металлическую коробочку. — Какие чипы в середине шестидесятых, тогда работали на платах ЭВМ. Или, — задумчиво посмотрел на Ангелину Иосифовну, — понадобилась бы другая тара.
         — Вы хотите сказать, — Ангелина Иосифовна безуспешно попыталась приладить оторванную голову на место, — что все эти годы эта хрень лежала в моей игрушке?
        — Вы сами вытащили игрушку из-под скамейки, откуда её должны были забрать другие люди, — ответил Дмитрий Степанович.
        — Что это? — по инерции, понимая, что лучше не спрашивать, спросила она.
        — Формула смертоносного вируса, — неожиданно ответил Дмитрий Степанович, — вы читали про него в “Прослушке”. Всё могло случиться раньше, если бы вы, — кивнул на разломанного “ваньку”, — его не утащили.
“Теперь точно застрелит, — поняла Ангелина Иосифовна, — прямо сейчас или потом, чтобы выглядело, как несчастный случай или самоубийство, подбросит золотой пистолет”.
        Она почему-то снова подумала про дочь адмирала и купленные ею в аптеке препараты.
         “Да при чём здесь это, — разозлилась она, — какие препараты, о себе надо думать!”
        — Как же он оказался в моей игрушке? — Ангелина Иосифовна прикидывала, сегодня позвонить юристу аптечного холдинга или завтра, когда будут на руках билеты... куда? В Зимбабве!
        Она слышала утром по радио, что туда теперь можно без визы. Европа свирепо отгораживалась от России, зато Африка дружелюбно распахивала двери. Стала вспоминать, не просрочен ли заграничный паспорт.
        “Наверняка просрочен, сколько лет никуда не ездила. Завтра, — решила, — завтра беру долю налом и...”
        — Что? А... Долгая история, — Дмитрий Степанович как будто потерял к ней всякий интерес, и это насторожило Ангелину Иосифовну.
        “Точно пристрелит”, — снова предположила худшее.
        Ей вдруг сделалось жарко, словно она уже сходила по трапу самолёта в аэропорту Зимбабве (она не знала, как называется столица этого государства). Это, впрочем, можно было перетерпеть, хуже, что жарко и мокро стало в трусах. Неужели от страха?
        “Нет, — догадалась, — это другое, началось! Но почему сейчас? Неужели убьёт? Как же я доберусь до аптеки? — Она неуклюже дёрнулась, как бы отстраняясь от интимно ползущей по ноге капли, да не одной! — Надо в кафе, там туалет, вода, должна быть бумага…”
        — Надеюсь, я вам больше не нужна, — Ангелина Иосифовна пыталась запихнуть в сумку расчленённого “ваньку”, одновременно нащупывая дрожащими пальцами коробку с прокладками.
        “Дура, неужели не взяла?”
        — Я подпишу бумагу о неразглашении, дам показания, всё, что угодно.
        — Вызову машину, вас отвезут, — достал смартфон Дмитрий Степанович.
        — Куда? — испуганно крикнула Ангелина Иосифовна.
        — Куда скажете, — ответил Дмитрий Степанович, — с бумагой разберёмся позже.
        “Что он имеет в виду, — покраснела Ангелина Иосифовна, — откуда знает про бумагу?”
        — Не надо, я на метро! Почему я? — с отчаяньем прокричала в пыльную пустоту, должно быть, перепугав притаившихся под досками крыс.
        — Просто вы оказались не в то время не в том месте. Или — наоборот, это как посмотреть. Я всё-таки вызову машину, — сказал Дмитрий Степанович. — Вам надо успокоиться.
        — Мне было пять лет, когда я нашла его под скамейкой!
        — Это и есть парадокс бытия. Иногда он растягивается во времени, как отсроченный приговор, — посмотрел на часы Дмитрий Степанович. — Приговорят человека или человечество к смертной казни, и они ждут исполнения приговора полвека. А потом вдруг выясняется, что в деле открылись новые обстоятельства, и приговор пересматривается, но уже по другой статье. И никакого значения не имеет, сколько вам было тогда лет.
        — Что же тогда имеет? — осмелилась поинтересоваться, стиснув бёдра, Ангелина Иосифовна.
        — Никто не может оказаться не в то время не в том месте. Только в то время и в том месте! Других вариантов нет.

        40

        Москва готовилась к обмену ядерными ударами с НАТО. Йод считался верным средством от радиации, запасы его в аптеке стремительно иссякали. В интернете множилось число “йодопоклонников”, называвших его “жидким солнцем”, “святой водой двадцать первого века”. Ангелина Иосифовна читала, что в радиусе нескольких километров от ядерного взрыва всё живое превращается в пар. Кому не повезёт испариться, тех накрывает чудовищной силы взрывная волна, выворачивающая наружу, как чулки, глубокие шахты.
        “Всё логично, — соглашалась она с государственной пропагандой, — враги — в адский пепел, россияне — в райский пар. Потом наступит ядерная зима. “Жидким солнцем” романтичные французы ещё называли коньяк. Он (теоретически) мог ненадолго скрасить жизнь, точнее, смерть уцелевшему человеку, но ядерную зиму ни йодом, ни коньяком было не победить…”
        Она уединилась в аптечном туалете с выбранным по наитию тампоном. Собиралась как бы между делом посоветоваться с опытными дамами, но на глаза попалась только Анжела, озабоченно перекладывающая коробки с йодом из “общего” в ящик для “внутреннего пользования”. В слове “климакс” Анжела, презрительно поглядывая на Ангелину Иосифовну, делала ударение на втором слоге.
        — Климакс на месте? — однажды услышала она сквозь дверь голос Анжелы.
        — Сказала, что сегодня будет до конца, — ответили ей.
        “О чём они?” — удивилась Ангелина Иосифовна, а потом догадалась, что речь идёт о ней.
С тампонами не задалось. Оказалось, что у них существуют размеры. Она подобрала подходящий методом (в прямом и переносном смысле) тыка. Немало смутил её и нитяной хвостик, за который тампон в определённые моменты следовало извлекать.
        “Не напасёшься, — задумалась она, — не обратно же его? А если выкидывать, то куда?”
        Далеко не во всех туалетах имелись предназначенные для этого ёмкости. Женские хлопоты смущали эстетическое чувство Ангелины Иосифовны, но стимулировали материнское. Возможность (она надеялась, что не теоретическая) стать матерью наполняла её тревожным беспокойством.

        Она была готова подписать любую бумагу о неразглашении чего угодно, лишь бы её оставили в покое. Большой разницы между “разглашением” и “неразглашением” Ангелина Иосифовна не видела. Кто бы поверил ей, если бы она “разгласила”, что некие “неустановленные лица” решили (в планетарных масштабах) “перебрать людишек” посредством смертоносного вируса? Микрофильм с описанием вируса они (видимо, с целью активации, какой же ещё?) вознамерились передать другим неустановленным лицам, спрятав его в оставленной под скамейкой в парке кукле-неваляшке, по-простому — “ваньке-встаньке”. Но после случайного вмешательства пятилетней девочки Ангелины дело на полвека застопорилось. Или встало на предусмотренную паузу. Тут ясности не было. Что мешало злодеям похитить куклу из квартиры девочки? Тем временем третьи (?) — она запуталась — неустановленные лица продолжили дело первых в тайной лаборатории в горном ущелье, а четвёртые уничтожили лабораторию, развязав военный конфликт на близлежащих территориях. Тогда, видя, что с вирусами как-то не заладилось, пятые неустановленные лица запустили глобальный экстремальный вариант: кого — в пепел, кого — в пар. Ядерный будильник пока усыпляюще тикал, но был готов в любую секунду зазвенеть.
        Её бы даже не стали преследовать за эту теорию, запирать в сумасшедшем доме. Сколько таких, как она, “жертв конспирологии” неистовствовало и кликушествовало в социальных сетях.
        “Кто не слеп, тот видит”, — говорил в своё время Лаврентий Павлович Берия.
        “Видит, да не знает”, — возражала ему Ангелина Иосифовна.
        Кто решил погубить человечество, оставив ему единственный выбор — между пеплом и паром? Рептилоиды, мировая закулиса, держатели капиталистического “общака”, вековые ненавистники России, одним словом, обобщённые англожидосаксы, снисходительно объяснили бы ей общественно значимые люди, прорвись она с этим вопросом в эфир.
        “Будет у нас йод, у французов — коньяк, будет и песня, — прогнала она прочь гибельные мысли. — Повешу в аптеке портрет Брежнева”, — решила и внезапно успокоилась: святой человек, как при нём жили, всё для народа!
Неожиданный порыв удивил: никогда прежде она не восхищалась Брежневым. Анжела рассказывала, как почитают Брежнева в независимой Молдавии.
        “Это всё телесный низ, — вспомнила Бахтина Ангелина Иосифовна. — Раньше кровь омывала мозг, он, как топор, прорубался к истине, а теперь подтекает, как сломанный бачок в унитазе”.

        — К вам! — стукнула в дверь туалета Анжела. — Ждёт в зале.

        Придав лицу служебное (заинтересованно-никакое) выражение, Ангелина Иосифовна вышла в зал.
        — Растут люди! — услышала голос “красного директора”.
        “Не зря вспомнила Брежнева”, — тупо уставилась на его ботинки.
        К вечеру морозец прихватил слякоть, следов на аптечном полу не было. Андроник Тигранович носил похожие, но с алмазными стразами и золотой нитью в шнурках.
        “В стиле Чёрного Пьеро”, — подумала Ангелина Иосифовна, хотя ботинки ведущего в кадр не попадали. Только блуза с блестящими пуговицами, как накидка фокусника, мерцала на экране.
        — По делу? — спросила она, вспоминая на “ты” или “вы” была с директором в прежние годы. — Или давно не виделись?
        В аптеку тем временем заглянул неопределённого вида человек. Ангелина Иосифовна сразу поняла, что не за лекарствами. За ней? Но за что? И почему вместе с “красным директором”? Неужели Дмитрий Степанович передал дело в ФСБ? Точно! Понятно, почему он смотрел на неё в Тихвинском переулке, как прощался.
“Ладно, — забегало в голове, — что они могут предъявить?”
        У неё нет аккаунта в “Фейсбуке”, она держит язык за зубами, следит за сочетаниями цветов на коробках в витринах, недавно поручила Анжеле отвезти на сборный пункт ящик с медикаментами. Та ещё сделала кислую рожу, понесла что-то про русских оккупантов. Кому нужна её Молдавия, что с того, что там — да не там, а в дружественной Приднестровской республике! — наши войска? Хвасталась, что подала на румынский паспорт, будет ездить, как домой, в Европу. Забыла, дура, что у России нет границ? “Показала или нет мне накладную?” — гневно уставилась на Анжелу Ангелина Иосифовна, но та только широко зевнула в ответ и неприлично, со стоном, явно вспоминая ночные радости, потянулась.
        — Встал во дворе, — сообщил неопределённый человек “красному директору”, — здесь нельзя, только по спецпропускам. Наберите заранее, чтобы я успел развернуться.
        “Не из ФСБ, всего-навсего водила, да ещё без спецпропуска”, — отлегло от сердца.
        — Это ты вырос, — решила на “ты” Ангелина Иосифовна, — пешком не ходишь, ботиночки прикупил, под Лениным, как я понимаю, больше себя не чистишь.
        “Красный директор” напоминал ухоженного молодящегося артиста из телевизионного сериала, где простые русские люди живут в двухуровневых квартирах, обедают с коллегами по работе в ресторанах, одеваются, как депутаты, и никогда не ездят на немытых машинах. С его умеренно постаревшего, но свежего лица сошла прежняя нервная тревога. Гладким, спокойным было лицо. Такие лица бывают у людей, комфортно устроившихся внутри окружающего хаоса. Неужели депутат?
        “В стране воров для умного человека всегда отыщется коридор возможностей”, — вспомнились мудрые слова Андроника Тиграновича. — Хотя, конечно, далеко не всё в стране воров распределялось по уму. Я вон какая умная, — подумала Ангелина Иосифовна, — а где мой коридор?”
        Но вспомнив про наследство, осеклась.

        — По бизнесу или служишь?

        А он вписался, с бабьим (откуда взялось?) интересом она продолжила осмотр бывшего начальника. Питается качественно, машина с водителем, шарф, как у Пети. Она догадывалась, что “красный директор” появился не просто так. Всё по Фрейду — красный к красному! Происходящие в телесном низе процессы путали мысли, рвали логические цепи. Одну (привычную) часть своего сознания она контролировала. Вторая (новая, точнее, “новобабья”) нахально и грубо перебирала мужиков на предмет... неужели потенциального отцовства для её ребёнка? В кругу соискателей значились: Петя, Дмитрий Степанович Гусев, сходу — по принципу: раз пришёл, пожалуйте бриться! — “красный директор” и неизвестно почему “подвальных-дел-мастер”.
        “Он-то откуда, — удивилась Ангелина Иосифовна. — Хорошо, хоть Брежнева нет!”
        Кандидаты стояли перед ней, как голые мраморные статуи, а она, подобно женской реинкарнации Париса, ходила вокруг, блудливо выбирая, кому вручить яблоко. Она пришла в ужас, осознав глубину своего морального падения. Но созданная неуправляемой частью сознания античная мистерия развивалась по законам жанра. У похаживающей вокруг голых мужиков Ангелины Иосифовны обнаружилась незримо злоумышляющая конкурентка — дочь адмирала. Она хотела испортить смотрины, отобрать яблоко, чтобы выбрать и вручить самой. Ангелина Иосифовна уступала ей “подвального” и “красного”, но дочь адмирала не соглашалась, шипела, как Медуза Горгона.
         “Диму и Петю не отдам!” — храбрилась Ангелина Иосифовна, но чувствовала, что боги сдают карты не в её пользу.
        Петя доверил дочери адмирала ключи от своей квартиры, то есть по факту вёл с ней совместное хозяйство, а Дима распутывал преступные геополитические заговоры англосаксов и знать не знал о матримониальных мыслишках подозреваемой свидетельницы. Эсхил отдыхал. Игра в отцовство стремилась к нулевой сумме.
        — Пойдём ко мне в кабинет, — предложила Ангелина Иосифовна “красному директору”. — Расскажешь, как пела когда-то Пугачёва, где ты был, что видел и кого любил.
        — Неужели тебе это интересно? — “Красный директор” извлёк из внутреннего кармана пиджака файл с вложенной в него бумагой.
        Как любой человек в России, Ангелина Иосифовна ничего хорошего от предъявляемых бумаг не ждала: долговая, просроченный платёж, штраф, уведомление от приставов, повестка в суд? У неё всегда становилось легче на душе, когда на выходе из подъезда она открывала почтовый ящик и видела, что он пуст.
        — Росздравнадзор, налоговая, Росреестр? — поинтересовалась, открывая дверь в кабинет, где совсем недавно пил виски, размахивая золотым пистолетом, Андроник Тигранович.
        Ему тогда точно было не до соблюдения указаний Росздравнадзора. Кажется, он ещё что-то говорил про волокиту с регистрацией договора аренды.
        “Неужели, — криво взглянула на “красного директора” Ангелина Иосифовна, — явился за взяткой? Вот тебе и коммунист! Или прочитал про самоубийство Тиграныча, узнал про наследство? Тридцать лет ни слуху ни духу, а как запахло деньгами, тут как тут! — немедленно подключилась бабья половина сознания, — никому нельзя верить!”
        — Я не из инстанций, — успокоил, с интересом оглядывая кабинет, “красный директор”. — Мягко устроилась, — кивнул на кожаные кресла, — привёз тебе проект постановления о “Росглавмедпрепе”.
        — О чём? — растерялась Ангелина Иосифовна, вспомнив слова Дмитрия Степановича, что любого человека можно взять за “мягкое”. И ты туда же, вздохнув, посмотрела на “красного директора”.
        — Российском государственном главке медицинских препаратов, — расшифровал он название неизвестной ей организации. — Все аптеки по указу президента будут скоро национализированы. Ты что, до сих пор не поняла, куда ветер дует?
        “Дура, — провалилась в мягкое кресло Ангелина Иосифовна, — надо было слушать юриста, брать налом! Кому ты теперь нужна, нищая!” — подтявкнула бабья, похоже, по-ленински “всерьёз и надолго” угнездившаяся в ней сущность.
        — Успокойся, — сухо улыбнулся “красный директор”. — Ещё есть время сыграть на опережение. Он подпишет только после того, как разберётся с нашими предложениями по Росглавмедпрепу.
        — Вашими предложениями?
        — Нашими.
        — Извините, — пожала плечами Ангелина Иосифовна, — а вы, собственно, кто?
        — Мы? — хмуро посмотрел на неё “красный директор”. — Я работаю в правительстве. Предложения готовят эксперты из моего департамента. Есть люди, которым небезразлична судьба фармацевтической отрасли. Кстати, если тебя это интересует, я своих убеждений не менял.
        — Машина с шофёром, — сказала Ангелина Иосифовна, — ботинки за пятьсот евро (Анжела — сволочь, вот привязалось с этими евро, лучше бы не говорила!), костюмчик тоже не “Большевичка”... Забыла, как раньше называли таких коммунистов? Вспомнила: буржуазными перерожденцами! Ну да, помню, ты мне объяснял: одни живут жизнью идеи, другие — её загробной жизнью.
        — Гальванизируют идею посредством монетизации, — довольно кивнул “красный директор”, — что, собственно, — посмотрел на Ангелину Иосифовну, — мы с тобой и проделали. Каждый, — снисходительно улыбнулся, — на своём уровне возможностей и везения.
        “Уровни разные”, — согласилась Ангелина Иосифовна, скользнув взглядом по часам “красного директора”.
У Андроника Тиграновича были скромнее. Странно, что Анжела не заметила. Ладно, она спец по ботинкам, часы — другой уровень возможностей и везения.
        Она поняла, что пафосной, как в прежние годы, дискуссии о том, что делать, кто виноват, как реорганизовать Рабкрин (понятно, как: превратить в Росглавмедпреп) не будет. “Красный директор” устал.
“И я устала, — подумала она, — страна устала, время устало, а самое печальное — устал ВСВР”.
        Усталость, подобно формалину, консервировала окружающую жизнь. Внутри дёргались редкие воздушные пузырьки. В них хотелось укрыться, как в уцелевшем домике посреди пепелища, но это был безвоздушный покой, когда делать нечего, плевать, кто виноват, и пропади пропадом Рабкрин! Ангелина Иосифовна вдруг резко, как совсем недавно к Брежневу, подобрела к себе и “красному директору”. Критикуй не критикуй, всё равно получишь... Ей захотелось рассказать бывшему начальнику про книгу “Мироустройство”, ситуационных богов, усталость ВСВР, Андроника Тиграновича, Дмитрия Степановича Гусева, дикого карабахского кота, вирусы и “ваньку-встаньку”. Возникла даже мысль пожаловаться на Анжелу, но она вовремя опомнилась.
        — Помнишь наш разговор на складе? — спросила она, вспоминая, осталась ли хоть одна бутылка в баре под проигрывателем после обыска с изъятием предметов, на которых могли быть отпечатки неустановленных пальцев. Неужели унесли?
        — О чём?
        — Знаешь, что я тогда подумала?
        — Когда?
        — Ты прав, — махнула рукой Ангелина Иосифовна.

        Пусть думает, в чём прав.

        Он бы не понял, скажи она ему, как ей тогда хотелось, чтобы у них получилось, как она рыдала на подоконнике, проклиная себя за глупость, а его за трусость.
        “СССР не спасти, — помнится, подумала она, глядя в спину уходящему со склада “красному директору”, — и того, что будет после СССР, тоже не спасти”.
        Она не решилась проверить бар.
        “Ты что, — остерегла бабья сущность, — примет на грудь, полезет, а у тебя тампон. Надо было тридцать лет назад ему наливать! Ты права, “но пасаран”, — почему-то испытывая неуместное нервное возбуждение, согласилась Ангелина Иосифовна.
        — Извини, у меня мало времени, опаздываю на заседание правительства, — посмотрел на часы “красный директор”. — Вопрос о холдинге “Вам не хворать” — идиотское название, кто придумал? — в повестке, я докладчик. Кстати, это я настоял, чтобы тебя включили в реестр акционеров.
        — А что, могли не включить? — Ангелина Иосифовна решила быть с ним вежливой, конструктивной и упрямой в битве за копейку, как капиталист с капиталистом.
        — Легко. В уставе есть пункт: “…если держатели двух третей от общего количества акций голосуют против”. Ещё как могли. У правительства в холдинге только двадцать процентов, так что мне пришлось поработать.
        — Зачем же тебе этот, как его... Росглавмед, если все аптеки национализируют?
        — Знаю, ты мне не веришь, — улыбнулся “красный директор”, напомнив на мгновение Ангелине Иосифовне себя прежнего, — но я остаюсь коммунистом. Социализм, национализация, народная экономика — последний шанс России. Хочешь, бери выше — для мира. Маркс, Ленин, Троцкий, Сталин это понимали.
        — Но ты, — вздохнула после долгой паузы Ангелина Иосифовна, — в идею больше не веришь.
        — Это не имеет значения, — ответил “красный директор”. — Указ о национализации подготовлен и передан, — ткнул пальцем в потолок. — Шансов, что будет подписан, немного, ты права. Он тоже не верит. Но если вдруг, понимая, что земля под ногами горит, подпишет, ты всё потеряешь, потому что ещё не вступила во владение. Сколько они тебе предлагали?
        — Хочешь дать больше? — усмехнулась Ангелина Иосифовна, вспомнив неизвестно кем изреченную, но не стареющую истину: думай о человеке плохо — не ошибёшься.
        — Дело не в этом, — “красный директор” говорил сухо, словно щёлкал круглыми деревяшками на счётах. — Я по решению правительства выкупаю акции Тер-Гуланяна. Вместе с твоей долей должно получиться двадцать пять и одна сотая процента, то есть блокирующий пакет. Из бюджета выделяются средства на экстренное строительство трёх фармацевтических комбинатов — в Москве, на Урале и Дальнем Востоке. Генеральным заказчиком должен выступить “Росглавмедпреп”, для этого он, собственно, и создаётся. Это не просто золотое дно, это билет в новый мир, в то, что будет после того, как здесь всё закончится. Там будут задействованы технологии, которым нет аналогов, про которые никто не знает. Старый мир их боится. Над ними работали тайно — в избушках на курьих ножках, в крысиных норах, в бегемотовых джунглях, где не ступала нога человека. Мы не боимся! Россия — модельная территория для испытаний новых технологий. Это её единственный шанс перешагнуть в другую реальность поверх себя сегодняшней. Иначе — смерть, её не будет. Все понимают, но говорить нельзя. Я переведу тебя на хорошую должность в моём департаменте, пущу на лекарственный рынок. Национализация аптек — мелочь, дымовая завеса. Ты даже не можешь себе представить, какие произойдут изменения. Ты не вошла в наследство, поэтому нужна нотариальная доверенность на управление твоими акциями. Никакого риска — продаёшь правительству. Насчёт ядерной войны не волнуйся, её не будет. Подумай.
        — Спасибо, что предупредил, — поднялась из кресла Ангелина Иосифовна. — Я подумаю.

        “Выбыл, — приветливо улыбаясь, протянула руку “красному директору”. — Не быть тебе отцом моего ребёнка. И социализму с национализацией не быть. А вот ядерной войне... Это как решит ВСВР”.

        41

        Усталость ВСВР проявлялась в оцепенении, охватившем людей. Население угрюмо молчало в транспорте и других людных местах, прикрывало от чужого глаза ладошкой экран смартфона, в досужие разговоры о политике не вступало. А ещё — в истерически-надрывном (в духе героев Достоевского) пафосе официальной мысли. Вопрос: миру ли провалиться, или презревшему так называемое международное право государству чай пить, — как проницательно отметил в кофейне с говорящим названием “Кафка” Зонтичный рокер, комментаторы и политологи однозначно решали в пользу победного чая, упуская из вида, что это маловероятно в хоть и проваливающемся, но всерьёз ополчившемся на страну-отступницу мире. Некоторые публичные люди, возможно, собирались “провалиться” вместе с начальством в благоустроенные с большим запасом жизненных благ, бассейнами, искусственным солнцем и сладострастными гуриями бомбоубежища. Об их нечеловеческой роскоши писала враждебная пресса. Но вряд ли там были предусмотрены места для эфирных говорунов. Им, как и прочим малым сим, предстояло спасаться от радиации под жидким солнцем, то есть уповая на йод или коньяк. Водку почему-то “жидким солнцем” никто не называл.
Начитанная Ангелина Иосифовна вспоминала Андрея Петровича Версилова из романа “Подросток”, “прожившего всю жизнь в странствиях и недоумениях”. В момент помутнения рассудка он расколол об угол печи икону. При этом Версилов точно предсказал, как именно расколется образ: на две половинки вдоль внутренней (он не мог её видеть) трещины. Ангелина Иосифовна предполагала, что в этот миг Версилов пребывал в онлайн-контакте с нечистой силой, видел всё насквозь. Так и политологи с комментаторами словесно раскалывали мир, прозревали его внутренние трещины, упивались, подобно Вальсингаму из “Маленьких трагедий” Пушкина, “бездной на краю”. Жадно пили хорошо оплачиваемое, но “полное чумы” дыханье изгоняемой из мирового сообщества ощетинившейся “девы-РСЗОзы”.         Включив однажды вечером на кухне транзистор, Ангелина Иосифовна услышала новость, что ВЦИОМ (ведущая социологическая служба в России) провела опрос и установила, что девяносто четыре процента опрошенных граждан чувствуют себя совершенно счастливыми. Она в очередной раз восхитилась мудростью ВСВР. Так уставшим от жизни старикам в швейцарских клиниках дают перед эвтаназией надышаться умиротворяющим (на жаргоне медиков “счастливым”) газом.

        Оказавшись недавно в торговом центре, она вспомнила про тусклого, с голыми щиколотками над красными кроссовками парнишку, устроившего ей бонусный транзистор.
        “Слава богу, — перекрестилась, — о ЧП в торговом центре сообщений не было. Я его предупредила, — ответственно подумала Ангелина Иосифовна, — и он внял”.
        Её астральный карьерный рост набирал силу. Раньше она, как ветла, гнулась под волей ситуационных богов, мелочилась, остерегая от инсульта и дорожно-транспортных происшествий случайных людей. Теперь послала этих богов куда подальше, самочинно назначив себя помощницей ВСВР на общественных началах.
        “Смелость города берёт, — бодрилась Ангелина Иосифовна, — ну, если не города, то аптеки точно. Смелость — норма жизни! Норма потому и норма, что о ней не думают, а выполняют!”
        Она вспомнила, что Петины передачи перестали выходить в эфир после того, как он заговорил о “коллективной смелости”.

        Ей был нужен электрический чайник. Прежний стал пропускать воду, она устала протирать тряпкой мокрый стол. Торговый центр встретил Ангелину Иосифовну затоптанным полом, отключёнными рамками, бородатым, в очках, похожим на батюшку или учёного, дремлющим на стуле охранником. Половина секций пустовала, фонтан не работал, шарики под потолком вытянулись в морщинистые дыни.
        “Обвисшие груди”, — победительно выпятила свои налитые Ангелина Иосифовна.
        Посетители центра сразу устремлялись в “Ашан” к продуктам. Но и в изобильном прежде “Ашане” образовались просветы на полках.
        “Если бы не парнишка в красных кроссовках, — думала Ангелина Иосифовна, поднимаясь на эскалаторе в зал бытовой техники, — у меня бы не было транзистора, и я бы не услышала Петиных лекций о судьбе России”.
“Жизнь — смысловое единство эпизодов”, — говорил Петя.
        Транзистор помог сложить эпизоды в волшебный эскалатор, доставивший её прямиком под строгие, но благожелательные очи ВСВР. Ангелина Иосифовна искренне жалела Андроника Тиграновича, но видела суровую, как закон, справедливость в своём материальном возвышении, пусть даже столь горькой ценой. На всё было благоволение ВСВР. Не умри Андроник Тигранович, не быть ей владелицей аптеки.
        “Цена, — вспомнила она ещё одно изречение Пети, — понятие потустороннее. Кому ни за что — гору золота. Кому за тысячу благодеяний — хрен!”
        Ангелина Иосифовна подумала, что превращение в нормальную (в физиологическом смысле) женщину было отпущено ей по цене метафизического хрена за тысячу страданий, но тут же вспомнила другую эфирную (о судьбе России) присказку Пети: одна цена сменить другую спешит, дав жизни полчаса.
        “Значит, надо успеть”, — решила она, не вполне понимая, что (или куда) успеть.
        За словом “успеть” прицепом тянулись два других: “любой ценой”. Ангелина Иосифовна устала восхищаться Петиной гениальностью. Он объяснил слушателям феномен карающей цены.
        “Вы думаете, — спросил Петя у невидимо притихшей в эфире аудитории, — что происходящие события вас не касаются? Ещё как! Расплата (цена) за неучастие, как и за участие, неважно, рано или поздно настигнет, как конный монгол бегущую славянку”.
        “Потому-то тебя, дружок, и вытащили на аркане из эфира, — вздохнула Ангелина Иосифовна, — ты имел в виду: “…за Родину, за Сталина!” — а там подумали, что коллективную (протестную, какую же ещё?) смелость. Интересно, как впишется в смысловое единство эпизодов новый чайник? — переключилась на бытовую и одновременно бытийную тему. — Транзистор — голос общества. Чайник — голос воды. Неужели ВСВР задумал слить человечество, как испорченную воду?”

        — У вас был продавец в красных кроссовках, — поинтересовалась на кассе, — помог мне осенью выбрать пылесос, отличная модель, работает, как зверь, рассказал про акции, скидки. Не вижу его. Уволился?
        — Пошёл добровольцем, — недоверчиво посмотрела на неё обслуживающая девушка.
        — Погиб? — испугалась Ангелина Иосифовна.
        — Герой! — ответила девушка. — Подбил танк, забросал гранатами вражеский окоп, задушил собаку.
        — Собаку? — удивилась Ангелина Иосифовна.
        — Специальную, — пояснила девушка, — вынюхивала наши минные поля, за ней давно охотились. Из части было письмо, он детдомовский, родственников нет, прислали на место работы. На входе баннер с его фотографией повесили. Правда, в шлеме трудно узнать.
        — Вам есть кем гордиться, — осторожно заметила Ангелина Иосифовна, памятуя о наказании за неосторожный речекряк.
        — Он здесь ни с кем не общался, — уложила коробку с чайником в пакет девушка, — с техникой разговаривал, сама слышала. Потом перешёл на первый этаж в инструменты.
        — Герои они... не как все, — сказала Ангелина Иосифовна.
        — Точно, — согласилась девушка, — делал план по бензопилам, умел убеждать покупателей.

        Ангелина Иосифовна чувствовала, что дело по всем дорогам идёт к концу, но не могла определить своего персонального места внутри подкрадывающегося конца.
        “Если бы я была айтишницей, — думала она, — я бы занялась разработкой компьютерной игры “Конец света”.
Окружающий мир, подобно зловонной пасти, неустанно извергал чудовищные факты и слухи. Разница между ними мгновенно нивелировалась, растворялась в сетевых дискурсах. Каждый из фактов (слухов) мог служить отправной точкой игры, но ни один не мог привести к выигрышу. В них как будто вбили сердечники с радиоактивным ураном, делающие конец неотвратимым. В лучшем случае гипотетический выигрыш можно было уподобить победе червя над яблоком. Жрал-жрал, наконец, дожрал и сдох, потому что больше жрать оказалось нечего.
        С телевизионных экранов по всем программам взлетали баллистические ракеты, над городами вставали (пока виртуальные) кудрявые ядерные грибы. Мир, словно наслушавшись запретных лекций о коллективной смелости, деятельно готовился к самоуничтожению, входил в роль, как артист на репетиции. Пока что шла читка пьесы, все ждали спектакля, а если о чём и спорили, так только о месте и времени премьеры, и кого посадят в первый ряд. Просачивающиеся в печать сообщения об украденных высокопоставленными господами миллиардах, тайных дворцах с висящими садами Семирамиды, магических обрядах с умерщвлением чёрных козлов, белых орлов, невинных младенцев представлялись банальным разогревом публики перед ракетно-грибной премьерой.
        Монотонному, как осенний дождь, высланному в своё время из СССР (Ангелина Иосифовна хорошо засыпала, читая его стихи, часто прямо с книжкой на груди) поэту Иосифу Бродскому ворюги были милее, чем кровопийцы. Сегодня уже ворюги и кровопийцы казались обывателям милее, чем вцепившиеся в ядерную кнопку армагеддонщики. Повседневная жизнь уподобилась качающемуся биллиардному столу без бортов, слону на паутинных ножках с картины Дали. Шарам было невозможно удержаться на зелёном сукне, слону — добрести до стойла на паучьих нитях. Если верить летописям, город Киев основал варяг по имени Кий. Когда-то и вокруг биллиардного стола похаживали мастера: Сталин, Рузвельт, Черчилль, Председатель Мао. Потом кии перехватили ребята помельче, заплевали, замусорили биллиардную, разодрали зелёное сукно. Ну, а когда ножки стола взялись подгрызать крысы, ВСВР отобрал кий, актировал стол.

        Такой бильярд нам не нужен!

        Ангелина Иосифовна застыдилась: кто она такая, чтобы примазываться к ВСВР? Откуда взялись Киев, кий, бильярд? В советские времена она ездила на экскурсию в Киев, бродила по Крещатику, но никогда не держала в руках кий, а как играют в бильярд, пару раз случайно видела в спортивных телевизионных программах.
        Но быстро успокоилась. Она всю жизнь держала голову, как знамя, а если и была готова склонить, то только перед блистающим в небесах ВСВР и... Дмитрием Степановичем Гусевым (ДСГ), посоветовавшим ей быть осторожной.
        — Ваши купания в аквакомплексе, — сказал он во время их последней встречи, — заинтересовали самодеятельных, но весьма влиятельных геронтологов. Они ждут.
        — Чего? — Ангелина Иосифовна натянуто улыбнулась, но ей было не до смеха.
        Ей крайне не понравилось приобщение к делу её фотографий в раздельном купальнике, в котором она плавала, хвастаясь нестареющим телом. Мысль, что их рассматривают неизвестные мужики в погонах, а возможно, и молодые дамы (их было много в центральном управлении Следственного комитета), раздражала Ангелину Иосифовну. Она видела кобелиные (мужиков) и снисходительные (дам) ухмылки, чувствовала, что за ней следят! А ещё, возможно, без достаточных для этого оснований верила, что ДСГ и ВСВР её защитят, вытащат из грозно скрипящих жерновов непонятных событий.
        — Возможности познакомиться с вами, — помолчав, неохотно ответил Дмитрий Степанович. — Омолаживающие купания в “Победе” следственная группа определила как массовый психоз, признаков преступного умысла не нашли, никто вам денег не платил. Но тема продления жизни и сохранения здоровья, — продолжил ДСГ, — всегда интересна людям при власти и деньгах.
        — Вы уникальный следователь, — заметила Ангелина Иосифовна, — всегда говорите правду и ничего кроме правды.
        — Увы, — развёл руками Дмитрий Степанович, — иначе не могу. Я слежу за ситуацией, а ситуация следит за вами.
        Нелепый ответ удовлетворил Ангелину Иосифовну, по телу пробежала тёплая волна, как если бы ДСГ набросил ей на плечи невидимое (с подогревом) пальто-кольчугу.
        “Вера, — ей вспомнились эфирные слова Пети, — бывает абсолютной или никакой, всё остальное — интеллектуальный мусор”. Как и правда”, — подумала она.
        “Я вся ваша, Дмитрий Степанович”, — чуть было не ляпнула Ангелина Иосифовна, но сдержалась. Это было бы слишком пафосно.
        Применительно к России существующая исключительно в воображении Ангелины Иосифовны компьютерная игра “Конец света” не давала надежд не только на выигрыш, но даже на ничью. Победа, поражение, наступление, отступление, земский собор, учредительное собрание, выборы, международный трибунал, люстрация, оккупация, покаяние, репарации (о чём только не болтали речекряки в сетях) — всё тянуло на дно глубокого, как в Карабахе, где обитал дикий кот, ущелья.
        “И ведь не только я это понимаю, — думала она, — люди просчитывают варианты, продумывают схемы, готовят лыжи, коньки, санки, ковры-самолёты. Им не до меня, поэтому я до сих пор жива”.
        Обещание Дмитрия Степановича Гусева следить за ситуацией давало ей надежду, что последняя их встреча будет не последней. Тампонные дни закончились. Ангелина Иосифовна ощущала в телесном низе спортивную лёгкость. Она мысленно оспорила великого философа Бахтина: женский низ — это верх, там зарождается, оттуда приходит в мир жизнь. Она чувствовала, что её низ-верх готов к чуду, но не знала, как приспособить к нему ДСГ, окончательно утвердившегося на первом месте в списке потенциальных чудотворцев. Циничное знание “как” уступило место смущению, волнению, приливам и отливам, неуверенности и трепетному в духе Джульетты или Офелии ожиданию.
        “Какой ужас, — млела Ангелина Иосифовна, — я превратилась в девственницу на выданье, точнее, на последнем издыхании”.
        Краснея и бледнея, она поделилась с ДСГ мыслями о безнадёжной для России компьютерной игре, как если бы Россия тоже была пожилой девственницей, а вокруг стояли насильники со спущенными штанами.
        — Куда ни кинь, везде клин, — перечислила варианты.
        — Другое слово, — возразил, перебирая на столе бумаги, ДСГ.
        Ангелина Иосифовна хотела уточнить, какое, но в этот момент зазвонил телефон.
        — Понял. Иду, — поднялся из-за стола ДСГ.

        “...Другое слово”, что он имел в виду?” — задумалась Ангелина Иосифовна.
        Посетителей в аптеке было мало, они как будто заранее подчинились не обнародованному, но подразумеваемому требованию властей “больше трёх не собираться”. В плане ограничений собственных прав русский народ всегда был смелее власти.
        “Неужели, — мелькнула мысль, — Петя имел в виду именно такую — обратного (русского) хода (кода) — коллективную смелость? А выгнали его из эфира, потому что забежал поперёд (или поперёк) государственного паровоза?”
        Цены на лекарства тоже бежали поперёк и поперёд другого паровоза — импортозамещения. Население переходило на целебные травы, подручные средства.

        “Другое слово…”

        В голове Ангелины Иосифовны что-то щёлкнуло, точнее, с металлическим звуком провернулось.
“Ну да! — Она обрадовалась, как школьница, вдруг влёт решившая задачу, казавшуюся прежде невозможной. — Ключ! Куда ни кинь, везде ключ! Любую игру можно выиграть, если подобрать ключ. Вот ты где!” — немедленно вспомнила о ключных (или ключевых?) дел мастере, словно он стоял за дверью, но стеснялся войти.
        — Анжела! — с отвращением выкрикнула противное имя Ангелина Иосифовна. — За старшую! Вернусь через час! И чтобы пол был чистый!
        Оделась и выбежала на улицу.
        42

        По пути в подвальный “Дом быта”, где обитал Мастер — золотые руки, она размышляла о возвышающей условности этого прозвища. Мастер — да, но золотыми ли были руки, сделавшие ключ от сейфа Андроника Тиграновича? Если проследить дальнейший путь “ручного золота”, то результат получился определённо не золотой. Мастер (всё, больше не золотые руки!) проходил у неё по разряду второстепенных, но полезных поклонников.
“После не означает вследствие — вспомнилась ей древнеримская присказка.
        Мастер понятия не имел о закрутившемся вокруг аптеки секретном смерче. Он был инструментом, но не проектантом.
        “Все мы инструменты, — вспомнила великого Пушкина Ангелина Иосифовна, — глядим в Наполеоны, / двуногих тварей миллионы…” Уровень жизневоды над головой инструментального мастера был ещё недавно неисчерпаем, как у Вечного жида, но вдруг начал стремительно убывать, как в сливаемом водохранилище. Проходя мимо “Дома быта”, она заметила его, сидящего с сигаретой на скамейке под деревом. Над головой мастера сходились и расходились волны жизневоды. Они то взлетали вверх китовыми фонтанами, то проваливались вниз, закручиваясь в омут. Даже что-то похожее на радугу разглядела Ангелина Иосифовна в пляшущей над головой мастера водяной пыли.
“Если ко мне в аптеку забредал Пан, — помнится, подумала она, — отчего и ВЖ не осесть в “Доме быта” в образе пожилого (в прямом, не музыкальном, как Зонтичный рокер, смысле) металлиста?”
        Кажется, ВЖ был мастером широкого профиля, держал лавку в Иерусалиме, занимался, помимо прочего, ремонтом обуви. Тогда в Иудее все ходили в сандалиях, только царь Ирод — в сафьяновых сапогах. Ангелина Иосифовна запамятовала, что должно случиться с ВЖ после Второго пришествия? Мёртвые воскреснут, а он умрёт? Видимо, ВЖ была отведена роль исключения, подтверждающего правило. Исключения наполняли правила жизнью, приближали к людям. Петя однажды проговорился на радио, что цель любой политики — превращение исключений в правила.

        Она не понимала, почему в последнее время так часто вспоминает металлобытового мастера? Ангелина Иосифовна как будто проживала одновременно две жизни. В одной она преуспевала в аптечном деле, гоняла Анжелу, следила за чистотой (аптечного и, учитывая новые обстоятельства, собственного) пола, радовалась происходящим в организме асимметричным процессам. Или — исключениям из правил. Они, как начальственная печать на документе, подтверждали её избранность. В другой — подобно сорванной Глупостью и Завистью с тела Дочери-Истины набедренной повязке, слепо летала в пещере Лжи среди теней, пытаясь понять, что делать? При этом отдавала себе отчёт, что вовсе не является светочем, способным осветить пещеру, разогнать тени по углам.
        “Грешна, — вздыхала она, — хитра. А теперь ещё вспоминала про наследство, корыстолюбива (есть что терять!), не пролезу в игольное ушко…”
        Входя в образ пожилой и неидеальной Дочери-Истины, Ангелина Иосифовна ожидала руководящей помощи не от бородатого Отца-Времени, а... от ДСГ, а то и — бери выше! — ВСВР. Но тогда при чём здесь пожилой мастер из подвального “Дома быта”?
        Зима в Москве выдалась серая с вкраплением тёплых, почти весенних дней. Солнце, однако, не казало носа из-под тяжёлого облачного одеяла. Глядя на сумеречное Садовое кольцо, синие электробусы, цветные вереницы машин, освещённые окна кафе и магазинов, она поняла, при чём. Разбуженная мысль застучала, как швейная машинка, выбивающая на полотне жаккардовый орнамент. Ангелина Иосифовна вспомнила, как небрежно, если не сказать снисходительно, он смахнул в настенный шкафчик принесённый ею семилетний российский коньяк “Старейшина”. Следом вспомнила удививший её (не по чину для местечкового “Дома быта”) компьютерно-технологический комплекс со сканером, бегающим лазером, бесшумной миниатюрной токарной линией. На ней можно было изготавливать детали для межпланетных кораблей. Краем глаза Ангелина Иосифовна приметила на полке лоток с электронными автомобильными ключами. Один был обтянут кожей с размеченной алмазами надписью “Lamborghini”.
        “Наверное, я его оскорбила жалким “Старейшиной”, — подумала она, сворачивая с Садового кольца на Земляной вал.
        Она решила пройти к “Дому быта” дворами. Это страшный человек, шпион, террорист, либерал. А то и... резидент, ворочает миллионами, плетёт антигосударственную паутину, пьёт “Хеннесси”, закусывает чёрной икрой. Ей вспомнилось ещё одно, увы, не прижившееся в политэфире Петино определение: “разведывательный патриотизм”. Петя, естественно, не призывал патриотов стучать на разведанных ими непатриотов. Мысль взлетала выше: разведывать судьбу России в “терновых тенётах”, так выразился Петя, грядущего бытия, чистить себя в игольчатых ветвях, сдирая старую кожу.
        “Только коллективная воля миллионов патриотов, — говорил Петя, — превратит тенёты (по Библии — “крупноячеистая грубая сеть для ловли диких зверей”, — не поленилась сунуть нос в Википедию Ангелина Иосифовна) в парчу, бархат, соболя, охабни и жемчужно-медвежью шапку Мономаха для великого русского царя, перед которым почтительно склонится мiр. Но такого царя, — грустно констатировал Петя, — мы, русские люди, пока не заслужили”.

        Две жизни вокруг неё как будто сузились до размеров двери в Петину квартиру, вползли змеями в замочную скважину. Она должна была открыть дверь, чтобы... что?
        “Жизнь, — сказал по радио Петя, — это правило двух ключей: воин и монах спасут (отопрут?) Россию”.
Ангелина Иосифовна обратилась в слух, но в этот момент в эфир прорвался слушатель с вопросом, когда на Красной площади установят памятник Сталину?
        “Счастливые ключей не наблюдают”, — упавшим голосом ответил Петя и перешёл на другую тему.
“Ещё как наблюдают!” — мысленно опровергла Петю Ангелина Иосифовна.
        Два ключа из двух её жизней — ассиметрично-исключительной (как у ВЖ) и тенётно-теневой (как у Дочери-Истины в пещере Лжи) соединились в один. Дверь не просто распахнулась, но рухнула, как будто её вышиб могучей ногой или снял с петель “болгаркой” (“какое отношение к Болгарии имеет эта пила?” — успела подумать Ангелина Иосифовна) воин, а монах предварительно окропил святой водой. Ложь сдулась, как шарик под потолком торгового центра, где Ангелине Иосифовне достался по акции обучающий транзистор.
        Или всё-таки не наблюдают? Она поняла, что понятия “счастье” и “несчастье” подчинены математическим законам. Плюс — испытываемое ею интеллектуальное счастье от того, что она (своим умом) разгадала то, что разгадать было невозможно. Минус — невозможность исправить своими силами то, что она разгадала своим умом.       Плюс, умноженный на минус, давал на выходе самовозрастающий минус.
        Но пока интеллектуальное счастье от разгадки того, что разгадать было невозможно, перевешивало на математических весах, переводило единичное (по Марксу) в особенное, а следом в общее. Ангелина Иосифовна пришла к выводу, что воина и монаха недостаточно, чтобы спасти Россию. Как воздух, как хлеб, нужен философ!
        “Такой, как Петя, — решила она, — ну... или как я, — потупилась, глядя на мерцающие цифры на светофоре у перехода через Маросейку. — Не такая, конечно, гора, как Кант. Что он дал Германии, кроме путаницы с моральным законом и звёздным небом? Немцы показали звёздное небо народам Европы во Вторую мировую. Нужен потаённый (внутренний) русский мыслитель, который мыслит и живёт, как мыслит и живёт Россия.

        Как я…”

        Она воистину мыслила, как жила. Перед глазами, как на компьютерном экране, столбиком выстроился перечень препаратов, приобретённых в аптеке дочерью адмирала.
        “Анжела была права, — мрачно (как воин) констатировала Ангелина Иосифовна, — надо было гнать её поганой метлой! Или не гнать, иначе как бы я узнала? Она бы всё купила в других аптеках”.
        Перечень тем временем преобразовался в математическую таблицу с тремя “шапками”: “дозировка”, “порядок приёма”, “время”. На “времени” “шапка” дрожала, подпрыгивала, как будто хотела слететь.
        “Как, — изумилась Ангелина Иосифовна, — ей удалось выстроить схему, рассчитать с такой точностью дозировку?”
        Таблица не оставляла сомнений: сегодня был последний день приёма препаратов по убийственному, но вызвавшему у Ангелины Иосифовны (профессиональное) восхищение графику.

        Ночью Петя должен был умереть.

        Она посмотрела на часы. Боже, как просто убить человека! Пете, если он пребывал в памяти и сознании, было самое время собороваться, звать священника (монаха). Но он этого не знал, потому что под воздействием дьявольской схемы (и это математически просчитала Ангелина Иосифовна, перебрав в таблице таблетки) должен был перед смертью чувствовать себя исключительно хорошо, бодриться, строить планы на будущее, верить, что человек — звучит гордо, а жизнь после пятидесяти (или сколько там ему?) только начинается. Никакого шума в ушах, давление сто двадцать на восемьдесят. По венам Пети струился, унося его в горние выси, голубой поток “счастливого газа”.
“Не успею, — посмотрела на часы. — Сейчас он неадекватен, видит в предсмертном кино победившую весь мир Россию, царя, которого она заслужила, а тут я с известием, что его свела в могилу любимая женщина. Интересно, она затаскивала его в подъезд после пива с хот-догами в подземном переходе на “Библиотеке имени Ленина”? О чём я? Какая разница?”— Ангелина Иосифовна подумала, что дочь адмирала, наверняка смоется, выбросит ключ в Яузу.
Она не при делах. Да, встречались, дело молодое. Ладно, пусть не очень молодое, но, как говорится, никому не поздно. Дверь будет закрыта. Кто знает, когда его найдут, скорее всего, по запаху. Но она может и остаться, чтобы убедиться: вызовет “скорую”, чистый инфаркт, никаких подозрений. Может даже проявить креативную выдумку, чтобы Петя умер, как Рафаэль. Врачи “скорой” только руками разведут: допрыгался старый козёл!

        “А вдруг, — Ангелина Иосифовна остановилась, тупо глядя на мелодично прозвеневший по рельсам трамвай, — ничего этого нет, я всё придумала?”
Но отступать было поздно. Она вошла во двор дома, где располагался “Дом быта”.

        43

        Ангелина Иосифовна удивлялась своему спокойствию перед разговором с Мастером — золотые руки. Петя говорил по радио о разведывательном патриотизме. К “Дому быта” она подходила, преисполненная разведывательного оптимизма. Спускаясь по выбитым бетонным ступенькам, Ангелина Иосифовна испытывала прилив интеллектуально-гипнотических, так она их определила, сил. Умноженные на бетонное спокойствие, они делали её непобедимой. Она поняла, о каком воине применительно к России говорил Петя. Этот воин мог погибнуть, но не мог потерпеть поражения. Он, как Сталин, по не подтверждённым точными источниками словам генерала де Голля, растворялся в будущем, прихватив с собой в “огненном мешке” — так называлась новая тактика российской армии — настоящее. С монахом было сложнее. Ангелина Иосифовна уважала Православие, но на расстоянии, умозрительно. В девичьи годы думала о том, чтобы причаститься и исповедаться, но не решилась. Батюшка бы отправил её в психдиспансер, сознайся она ему в особенностях своего организма, а она уже там побывала.
        Первое название великой пьесы Максима Горького было “На дне жизни”. Леонид Андреев убрал ненужное слово. Французский писатель-модернист Борис Виан написал в середине двадцатого века роман “Пена дней”. Его даже перевели на русский язык, видимо, как наглядное свидетельство деградации западной литературы. Леонид Андреев к тому времени умер, некому было посоветовать Борису Виану оставить единственное слово “Пена”. Ангелина Иосифовна не знала, почему вспоминает Горького и забытого, писавшего о том, как можно изловить и приготовить на ужин живого “колбасуся”, Виана. Потом с гордостью подумала, что прошли времена, когда она, как “колбасусь”, скрывалась на дне жизни (по Горькому) от готовых её изловить и приготовить на ужин (по Виану) психиатров. ВСВР длинной рукой вытащил её из пены дней, как древнюю рептилию на сушу под солнце, чтобы она... Что? Вычертила новую линию жизни на Земле, как та модельная рептилия? ВСВР, если верить священной книге “Мироустройство” (а как ей не верить?), чтил Иисуса Христа, считал его простодушным и наивным младшим партнёром в управляющей компании Вселенной. Ангелина Иосифовна примерно так же относилась к Дмитрию Степановичу Гусеву, признавая его тотальное морально-нравственное превосходство над собой, но не чувствуя, точнее, не понимая его как личность. Она чувствовала и понимала всех, включая Анжелу, только ДСГ стоял пред её мысленным рентгеном мраморной статуей, которую не брали никакие лучи.
        У Ангелины Иосифовна были глубочайшие сомнения в том, что “подвальных-дел-мастер” сколько-нибудь похож на впечатлительного, готового к творческому сотрудничеству с над- и подмирными силами Мастера из знаменитого романа Михаила Булгакова. Тот был проекцией образа Христа в советскую действительность тридцатых годов, как князь Мышкин у Достоевского — в российскую второй половины девятнадцатого века.
        “Я не Маргарита и не Настасья Филипповна”, — вздохнула Ангелина Иосифовна.
        Она не любила эти романы, но недавно её посетила мысль, что мессир Воланд чем-то напоминает ВСВР. Она пожалела, что не оставила “Мироустройство” у себя, Андроник Тигранович книгу назад не просил. Вдруг там было что-то и про Булгакова?

        — Сто шестьдесят первая статья УК РФ, — ласково посмотрел на неё “подвальный мастер”, когда она изложила суть дела.
        — Тебе ли бояться смешной статьи? — польстила его юридической грамотности Ангелина Иосифовна. — Два года, а при нормальном адвокате условно.
        Уголовный кодекс, как Библия, книга на все времена. Был и в её жизни эпизод во время одной из аптечных ревизий, когда ей пришлось вдумчиво его полистать. Она тогда вырвала подол из зубчатых колёс правоохранительного механизма, а вот мастер, похоже, нет.
        С некоторых пор она считала, что ситуационные боги ей не указ, но тут они — Пан, Пропал, Артериальный, какие-то другие, кого она не знала, — слетелись в закуток металлоремонта, как тени в пещеру, где томилась в ожидании Отца-Времени Дочь-Истина с явным намерением ей помочь. ВСВР, как опытный руководитель, креативно совмещал функции мессира Воланда и Отца-Времени.
         “Вот она, — умилилась Ангелина Иосифовна, — злая (или принимаемая за таковую линейными умами) сила, творящая благо, великий Гёте всё предвидел”.
        Пан телепатически известил её, что мастер — уважаемый насельник зоны, его козырная статья — сто шестьдесят вторая — разбой, от семи до двенадцати. Пропал обратил внимание Ангелины Иосифовны на фигурную литую кочергу на полке, до неё можно было дотянуться.
        “По голове, что ли? — удивилась она, — но до того, как он сделает ключ, глупо, а после — зачем? Хотя иначе, — подумала о Пропале, — уголовный бог не может. — “Не суетись! — лёгким, как порыв ветра, толчком шепнул ей в скрытое в черепе внутреннее ухо Артериальный, — он архивирует электронные копии ключей, есть специальная компьютерная программа. Я бы помог, но система его кровообращения автономна, на входе блок, я не знаю пароля. Ему сделать для тебя ключ, как два пальца... — Ангелина Иосифовна поморщилась. — А потом кочергой, — продолжил Пропал, — но вполсилы, чтобы вроде как сам упал. Дальше — огоньку, у него здесь полно горюче-смазочных материалов, техника безопасности обнулена, полиция не будет разбираться. Дадут условно за халатность директору “Домы быта”, и все дела”. — Хватит булгаковщины, это вам не Торгсин”, — прикрикнула на ситуационных богов Ангелина Иосифовна.
        Она хранила умеренной толщины пачку долларов под мойкой на кухне в кастрюле среди пластиковых пакетов с тараканьей отравой. Пока она не объявляла тараканам войну на уничтожение, а потому надеялась, что они из мести доллары не сожрут. Тараканы иногда появлялись на кухне, но единичные чёрные солидные, как господа во фраках. Ангелина Иосифовна ликвидировала их подручными, точнее подножными (тапками) средствами. А бывало, позволяла отдельным особям уйти под холодильник, памятуя о народной примете: тараканы к деньгам.
        В народе, как тараканы по кухонному полу, гуляли нелепые слухи о возвращении в УК статьи, запрещающей гражданам России прикасаться к иностранной валюте. Оставшуюся на руках, счетах, в матрасах, кастрюлях, стеклянных и жестяных банках валюту гражданам будто бы предпишут немедленно обменять на рубли по установленному государством курсу. Подданные, как обычно, предвосхищали действия власти. Ангелина Иосифовна вспомнила сон председателя жилтоварищества Никанора Ивановича Босого из романа Булгакова, услышавшего из чёрного репродуктора грозное: “Сдавайте валюту!”
        Всё в масть!
        “Предложить ему доллары? — оценивающе посмотрела на мастера, незаметно отодвинувшего подальше ажурную кочергу. — Ну да, парень тёртый, читает мысли. Такой кочерёжкой хорошо ворошить пылающие угли зимой в камине, — подумала Ангелина Иосифовна, вдруг увидев себя в просторной, с большими окнами комнате, в мягком кресле у камина с... аккуратно завёрнутым в одеяльце младенцем на руках. — Неужели не вступлю в наследство, буду доживать век няней? — испугалась она. — Или это мой?”

        Ситуационные боги безмолвствовали. Похоже, верховный главнокомандующий — ВСВР — произвёл её в матери, как в генералы, передав их, как резерв ставки, ей в подчинение. Ангелина Иосифовна чувствовала себя, как командир в городе Сталинграде, которому прямо в обстреливаемый окоп в Сталинском районе на улице Сталина вдруг позвонил Сталин.
        — Не за себя прошу, — сказала она мастеру, — хочу помочь одному человеку.
        — Жаль, что не мне, — вздохнул мастер.
        — Он может умереть.
        — Что поделать, это жизнь.
        — Я пошутила насчёт статьи, — сказала Ангелина Иосифовна, — там всё чисто, никакого криминала, сплошная благотворительность. Или, — вдруг вспомнила страшный роман о Второй мировой войне (там было и про Сталинград) Джонатана Литтела “Благоволительницы”, — благоволение.
        — Чисто, — повторил мастер, — но, как я понимаю, не очень светло?
        “Надо же, — посмотрела на него Ангелина Иосифовна, вспомнив дискуссию о “чисто и светло” с Андроником Тиграновичем, — тоже читал Хемингуэя, неужели и Литтела читал?”
        — У меня неплохая библиотека, — продолжил мастер, — я всегда читаю, куда бы меня ни занесло.
        — Не спрашиваю, куда, — она подумала, что ситуационные боги играют сразу за две команды.
        — Книги красят любое место, делают любого человека умнее, — назидательно, как отец непутёвой дочери, заметил мастер.
        “У меня в психдиспансере тоже была хорошая библиотека”, — чуть не сказала Ангелина Иосифовна.
        И тут же пожалела: надо было сказать. Это бы укрепило взаимное доверие. Она вспомнила строчку из “Преступления и наказания” Достоевского, как убийца (Раскольников) и проститутка (Соня) склонились ночью при свече над страницами Великой Книги. Вот только какой именно эпизод из Библии они обсуждали, Ангелина Иосифовна запамятовала.
        Несколько минут назад она гордилась спокойствием и уверенностью в своих интеллектуально-гипнотических силах (расставленных силках), но мастер выскальзывал из них, как опытная птица. Взгляд мастера стекал с её лица на грудь, бёдра, плескался там, и это не было ей неприятно. В его взгляде не было похоти, столь раздражавшей Ангелину Иосифовну прежде во взглядах мужчин. Взгляд мастера был исполнен спокойного, уверенного и даже, как ей показалось, частично гипнотического желания.

        Он хотел и не хотел её.

        — Ага... — задумчиво протянула она.
        — Ты знаешь цену, — сказал мастер.
        Обострившимся, как у Пана, высматривающего в кущах нимф, зрением Ангелина Иосифовна разглядела сквозь полки с ремнями, зонтами, сумками, надломленной статуэткой читающего книгу Дон Кихота каслинского литья, прибором ночного видения, мотоциклетным шлемом, сапёрной лопатой (чего только не несли люди “починять” в “Дом быта”) приоткрытую дверь. За дверью — вполне современную кровать, покрытую ворсистым пледом. Не то чтобы ей было жаль расстаться с девственностью, она помнила народную присказку, что девственность теряют не по любви, а потому, что так надо. Но были сомнения, достоин ли мастер такой чести? Спасение Пети, таким образом, приобретало библейскую законченность и, возможно, ту самую красоту, которая, по Достоевскому, должна была спасти мир.
        “Только Библии не хватает, — задумчиво посмотрела на мастера Ангелина Иосифовна, по привычке измерив запас жизневоды над его головой. — Мёртвый штиль, паруса висят, как тряпки, глубину не определить”.
        Она чувствовала, что с обретением женской сущности её способность видеть и делать то, что другие люди не видят и не делают, идёт на убыль. Взгляд альбатросом кружил над седой, но (не как у большинства пенсионеров, пользующихся услугами социальных парикмахерских) аккуратно подстриженной головой мастера. Она сама вдруг ощутила себя мастером, точнее, сантехником жизневоды, угадав в глубине под штилем сливную пробку.
        “Он держит в тонусе мою водопроводную систему”, — вспомнились слова матери про прибившегося к ней алкаша.
ВСВР длинной рукой вытащил Ангелину Иосифовну из пены дней со дна жизни для исполнения (она надеялась) ответственного сантехнического задания. Она упивалась внезапно обретённым могуществом, забыв на мгновение про мастера, спасение Пети и свою настоявшуюся, как коньяк в дубовой бочке, девственность.
        — Знаешь цену, — повторил мастер, — но я её приму, только если распишешься в квитанции, чтобы потом не было рекламаций.
        — Это как? — заинтересовалась Ангелина Иосифовна. Её возбуждало и волновало всё, что касалось потери девственности. Она не хотела умереть старой девой.
        — По обоюдному желанию, — уточнил мастер.
        “Вечного жида не провести, — восхитилась Ангелина Иосифовна. Она с негодованием вспомнила про девушек, выставляющих на продажу девственность в интернете. — Моя девственность не продаётся, — чуть не сказала мастеру, но промолчала, потому что пришлось бы добавить: — Ты первый покупатель”.
        — Сейчас нет, — ей показалось, что в подвальном помещении стало светлее. Наверное, его покинули ситуационные боги, а ВСВР и ВЖ остались, потому что были везде. — Но потом... — выдержала паузу, — возможно, если будешь хорошо себя вести, — игриво улыбнулась мастеру.
        — Значит, работаем без квитанции. На доверии, — уточнил он.
        — С меня коньяк, — сказала Ангелина Иосифовна. — Успокойся, не “Старейшина”, разорюсь на “Хеннесси”.
“Как не стыдно, — подумала она, выходя из “Дома быта”, — ещё при девственности, а веду себя, как законченная б...”

        44

        Ангелина Иосифовна раньше не сильно рвалась гулять в парках, слушать пение птиц, наслаждаться общением с природой. Но с некоторых пор всё изменилось. Её любимым местом стала благоустроенная, со скамейками, деревянными дорожками, верёвочными скульптурами, прудами, спортплощадками зона отдыха на ВДНХ, откуда было легко перебраться в Ботанический сад. Ещё ей нравилось гулять по набережным Москвы-реки на Воробьёвых горах. Река раздваивалась возле Академии внешней торговли на Мосфильмовской улице. Один рукав утекал в заросшую кустами, заброшенную промзону, другой продолжал течение сквозь город.
        Она спускалась на набережную и шла, когда до метро “Воробьёвы горы”, а когда дальше — до зелёного стеклянного моста. На закате солнце, как игристое вино, вливалось в мост, и он напоминал горбатую светящуюся бутылку. А иногда Ангелина Иосифовна длинно тянулась по улице Косыгина до правительственной больницы на Мичуринском проспекте, напротив которой был лес, а дальше начинались аллеи МГУ.
        Ей нравилось сидеть на скамейке, прислушиваясь к птичьему свисту, трелям, чириканью. Над лесом как будто дрожала, вибрировала невесомая певчая сеть, разрезаемая иногда ржавыми ножницами вороньего карканья.
        “Есть птицы певчие, — размышляла (а чем ещё заниматься на природе?) Ангелина Иосифовна, — есть ловчие, а есть — вороны. Они, как люди, крысы, тараканы, могут жить везде и питаться чем угодно. Значит, — делала (в духе Сократа, как если бы сидела среди олив в Академии) она вывод, — будущее за этими видами, ядерная война их всех не уничтожит”.
        Весна в этот год в Москве выдалась удивительно ранняя, тёплая и солнечная. Старые деревья под балконом Ангелины Иосифовны натянули зелёные майки, подтянулись, как баскетбольные пенсионеры в спортивном зале “Московского долголетия”. По утрам и на закате деревья ветками, как кривыми артритными пальцами, перебрасывали друг другу солнце.
        А ещё она повадилась прогуливаться по двору вокруг клумбы напротив недобитой трансформаторной подстанции.

        Простое, как оштукатуренный кирпичный куб, пережившее своё время техническое сооружение превратилось в местную достопримечательность. Люди подходили к стене, трогали новое граффити руками. Некоторые крестились, строгая бабушка в чёрном била поклоны, а одна в живописном с ленточками наряде дама с распущенными волосами долго стояла, прислонившись к стене спиной и разведя руки в стороны. Её распятое стояние совпало с колокольным звоном из монастырского подворья в соседнем переулке.
        “Вы слышите, летит! — крикнула дама. Народ, имея в виду БПЛА или самонаводящуюся бомбу, кинулся врассыпную. — Вы не поняли, это...” — дама замахала руками, не объясняя, что имеет в виду.
        Тут же объявился не замечаемый ранее гражданин, обвинивший даму в паникёрстве, пригрозивший полицией.
        “Засни, урод!” — чуть не свалил его под общее скрытое одобрение накативший сзади самокатчик.
        Ну и, как водится, никто не уходил со двора, не запечатлев себя на фоне граффити в смартфоне. Канареечной соседке, овощному азербайджанцу, курившему на балконе сигары и сбрасывавшему вниз толстый пепел, другим обитателям дома не нравился (массовидный, как писал, правда, имея в виду террор, Ленин), интерес к их прежде тихому и спокойному житейскому пространству.
        К счастью, прямая связь между этим интересом и Ангелиной Иосифовной пока в дворовом сознании не утвердилась. Но она не обольщалась, это было делом времени. До наступления момента истины она собиралась перебраться в заранее выбранный и лично проверенный укромный подмосковный пансионат, где, как ей объяснил главврач, незаметно и тихо рожали одинокие, не желавшие широко оповещать об этом окружающий мир женщины.
        “Экстракорпоральщицы, — сразу догадалась Ангелина Иосифовна, — и суррогатницы, за которыми глаз да глаз”.
Она не сомневалась, что главврач и её числит по этому ведомству, а потому обошла тему зачатия молчанием. Если бы она сказала ему, что оно состоялось естественным путём при потере девственности, главврач бы решил, что она его разыгрывает. Если бы она сказала ему, как всё случилось на самом деле, он бы решил, что она над ним издевается, и её надо лечить.

        Она сама едва не превратилась в достопримечательность.

        После того как к ней наведалась телегруппа с канала “Столица”, Ангелина Иосифовна обходила стороной местную управу и (на всякий случай) подвальный спортзал “Московского долголетия”.
        В то утро она разнежилась в быстрых, сменяющих друг друга, как клипы, сюжетных сновидениях, а потому, разбуженная звонком, вместо того чтобы сто раз отмерить, тупо открыла дверь, не заглянув в глазок.
        — Живёте скромненько, — затараторила с порога шустрая корреспондентка из-за спины сразу сунувшего в нос Ангелине Иосифовне камеру оператора. — Ничего, интерьерчик подправим, а потом... какой у вас срок? — девица скользнула взглядом по пока ещё не сильно вылезающему из халата животу Ангелины Иосифовны. — Мэр выделит приличную двушку с холлом из своего фонда по социальной программе. Вы что, не в курсе, вас же собираются сделать символом “Московского долголетия”. Уже лозунг придумали: “Лет до ста рожать нам без старости!” Установят щиты с вашим портретом, глядишь, изберут куда-нибудь, увеличат пенсию. Я бы, — трубно прошептала чёрными в висельнической какой-то помаде губами на ухо Ангелине Иосифовне, — у них машину попросила. Дадут! Китайскую, конечно. Ничего, говорят, ездить можно, не хуже европейских. Да, и чтобы дом был с машино-местом!
Вытолкав непрошеных гостей, Ангелина Иосифовна позвонила в женскую консультацию:
        — Фарида Юсуфовна, я же просила, никому не слова!
        — Ангелина Иосифовна, — залопотала врачиха, — я звонила, вы не ответили, что я могла? Мы обязаны подавать в управу списки беременных по микрорайону для проверки на материнский капитал. Они как увидели год рождения, заподозрили мошенничество, сказали, что направят по адресу наряд. Я сказала, что случай по Москве уникальный, дальше они сами пробили вас по базам. Просили передать, что будут звонить из мэрии, возможно, мэр захочет с вами встретиться. Вы не волнуйтесь, я им... ну, понимаете о чём, ни слова!
        — Фарида Юсуфовна, — перебила Ангелина Иосифовна, — скажите им, что я... — задумалась, — категорически не поддерживаю! И что биологический отец сейчас... на той стороне.
        Она не знала, передала или нет весть о её неблагонадёжности татарка-гинеколог куда следует. Пока Ангелину Иосифовну никто не беспокоил. Ей не понравилось, что её “пробили по базе”. Ангелине Иосифовне категорически не хотелось присутствовать в каких бы то ни было “базах”. До молчунов, “ждунов”, скрытых пацифистов руки у власти доходили выборочно, когда кто-то наглел в сетях, терял осторожность, распускал на публике язык. Парламентские генералы на ток-шоу федеральных каналов требовали воскрешения термина “враг народа”. Качели ходили туда-сюда. Неопределённость во всём, кроме роста цен и плохих предчувствий, превратилась в нерадостную норму жизни. Кто-то надеялся проскочить, перескочить, выскочить, отскочить. Остальные — угрюмо терпели, надеясь, что Господь управит.

        Ангелина Иосифовна долго сомневалась, идти или нет в женскую консультацию, но после долгого созерцания с балкона чудесного граффити на стене трансформаторной подстанции решилась. Ей иногда казалось, что изображение живое — оно тоже смотрит на неё и телепатически с ней общается. “Иди!” — услышала она и пошла.
        Гинеколог Фарида Юсуфовна оказалась примерно одного с ней возраста. Она с недоумением, сменившимся в процессе осмотра изумлением, усадила её в гинекологическое кресло. Должно быть, пациентка показалась ей списанной на землю из мусульманского рая гурией или пери.
        — Невероятно, как у девочки... — шептала Фарида Юсуфовна, орудуя знакомыми Ангелине Иосифовне по медучилищу инструментами. — Это... чудо, или, — пристально, как следователь, смотрела в глаза раздвинутой в кресле Ангелине Иосифовне, — ювелирная работа. Как вам удалось? И главное, зачем?
        Бывая в Питере, Ангелина Иосифовна часто гуляла по Таврическому саду вокруг дворца, где приказал долго жить русский парламентаризм. Где-то она читала, что последний депутат Учредительного собрания, разогнанного матросом Железняком (“Караул устал!”) в январе 1918 года, скончался за три месяца до развала СССР. Им оказался избранный по списку большевиков известный сталинский соратник, строитель московского метро, железнодорожный нарком, участник заговора против Хрущёва Лазарь Моисеевич Каганович. Сейчас во дворце, как выяснила любознательная туристка Ангелина Иосифовна, располагалась Межпарламентская ассамблея стран СНГ. Над куполом дворца трепетал на шесте голубой флаг этой организации, украшенный символом, удивительно напоминающим один из инструментов, какими орудовала татарка-гинеколог.
        Сухая, коричневая, как трость дервиша, она прониклась к Ангелине Иосифовне мистическим почтением, не смея спросить, какими волшебными средствами та вернула девичью свежесть своей “водопроводной системе”, как когда-то,  пьяно посмеиваясь, говорила мать Ангелины.
        — Вам — всё! — проводила её до двери, рассеянно кивая ожидающим приёма сёстрам по вере. С некоторых пор едва ли не каждая вторая роженица в Москве ходила в длинном платье с головой, упрятанной в хиджаб. — Звоните, приходите, вызывайте на дом в любое время! Я знаю, никому ни слова, но я мусульманка, я должна спросить у имама. Завтра пойду в мечеть. Нет-нет, никакой конкретики, просто... возможно ли такое, и что я должна делать?

        45

        По вечерам на граффити падало солнце, и оно словно плавало в золотой плаценте. Ангелина Иосифовна ощущала её в себе, ей казалось, что назначенные природой девять месяцев — срок искупления за всё неправильное и злое, что было в жизни, после чего случится её (и жизни) воссоединение... с чем?
        Она точно не знала и не стремилась узнать, потому что после всего, что произошло в весенний вечер, когда она вышла из “Дома быта” под узкий, как состриженный с луны ноготь, месяц в застёгнутом на звёзды небе она жила чувствами. ВСВР, ситуационные боги больше не испытывали её, берегли, как самогонный куб, где дистиллировалась волшебная золотая плацента немыслимой крепости.
        Ангелина Иосифовна знала, что просит у надмирных властителей невозможного, но надеялась, что сумма невозможного в составленной ею формуле или сыгранном спектакле, где она была примой, а ВСВР — режиссёром, обернётся устраивающим её решением по другим членам театрального коллектива. Внезапно возникший коллектив сильно напоминал ОПГ (организованную преступную группировку). В неё вошли: она сама, незаконно проникшая в чужую квартиру; “мастер-криминальные-руки” (погоняло Вечный жид), незаконно изготовивший копию ключа от чужой квартиры; дочь адмирала, пытавшаяся с помощью сатанински подобранных медицинских препаратов отправить на тот свет невиновного, но, по её мнению, ещё как виновного человека. Преступная группа-труппа удивительным образом не распалась после совершения вереницы незаконных действий. Напротив, объединилась в некое духовно-техническое товарищество, как определил его “мастер-крёстное-сердце”. Он как о решённом деле заявил, что будет крёстным (она надеялась, что не как Марлон Брандо в известном фильме) отцом ребёнка.
        — А если возьмёшь в мужья, — сказал он, — буду натуральным. Думаю, лет на тридцать меня хватит, — щедро начислил себе время, как пишут в документах социальных служб, “дожития”, — дальше, — грустно вздохнул, — не гарантирую. Соглашайся, — крепко взял за руку Ангелину Иосифовну, — за мной, как за каменной стеной.
        — Из-за каменной стены, — она высвободила руку, — ничего не видно.
        В крёстные матери рвалась Фарида Юсуфовна, но была мягко отведена по причине хоть и аврамической, но не православной веры и служебной зависимости от власти. Вакансию крёстной матери изъявила желание занять и дочь адмирала, деятельно приступившая к обустройству быта ребёнка Ангелины Иосифовны. Пол эмбриона по сроку пока не поддавался точному определению, но все почему-то были уверены, что родится мальчик. Дочь адмирала обещала достать опытный образец самоходной детской коляски на вакуумных амортизаторах с электрической защитой по периметру в виде танка под названием “Герой”.
        — Надо ли такую? — засомневалась Ангелина Иосифовна.
        — Надо! — отрезала дочь адмирала. — Ты не знаешь, что будет через девять месяцев.
        Ангелина Иосифовна чувствовала, что у её новых подруг есть собственный интерес быть к ней поближе. Она видела, как они всматриваются в граффити на стене трансформаторной подстанции, даже считывала с их губ отдельные слова. Они надеялись, что после её родов граффити (в обратном порядке) изменит сущность, и им выпадет такое же, как ей, счастье.

        46

        Сегодня всё, что случилось в тот ясный весенний вечер, представлялось Ангелине Иосифовне уже не спектаклем, как прежде, а модернистским балетом с зашифрованным либретто. Много раз она пыталась восстановить в памяти последовательность событий, но сбивалась, отвлекалась на второстепенные моменты. Типа того, что Анжела крутилась рядом, когда она торопливо складывала в пакет необходимые для выведения Пети из переходящей в инфаркт комы вещи: переносную капельницу, ампулы, одноразовые шприцы, жгуты, пакетики с порошками.
        — Кого собираетесь спасать? — прицепилась Анжела.
        — Бомжа, — ответила, не оборачиваясь, Ангелина Иосифовна, — лежит в подземном переходе.
        — Я с вами, буду держать капельницу.
        — А на кассе кто? — прикрикнула Ангелина Иосифовна. — Снимешь кассу, зафиксируешь выручку, закроешь сейф, поставишь на охрану. Завтра приходи к двенадцати, я буду с утра. Работай!
        Потом она вспомнила, что, когда переходила Маросейку, на другой стороне у светофора мелькнул некто, похожий на “подвального мастера” (он же ВЖ) в неожиданно представительном английском кепи, вишнёвом кожаном жилете и с тростью, скрывающей внутри, она не сомневалась, шпагу. Даже как будто золотая цепочка от карманных часов вспыхнула и погасла в закатном солнце.
        “Так и должен выглядеть англожидосакс (термин постепенно приживался в общественном дискурсе), — подумала она, — зачем он идёт за мной?”

        Она птицей взлетела на этаж, где была Петина квартира, на всякий случай нажала кнопку звонка, но дверь, как она и предполагала, никто не открыл. Изготовленный мастером ключ бесшумно провернулся в замке, как в масле. У Ангелины Иосифовны не было времени осмотреться в Петиных хоромах, но в прихожей она обратила внимание на мозаичную икону с видом Константинополя. На купола собора Святой Софии с неба падал золотой луч.
        “Какой Константинополь, — успела подумать, вбегая в комнату, Ангелина Иосифовна, — Москву бы не потерять!”
Её поразило, какое красивое, умиротворённое лицо было у неподвижно лежащего на диване Пети. Если он умер (ей не хотелось в это верить), это была счастливая смерть. Она быстро принялась за дело, успев приложить ухо к Петиной груди. Сердце билось через раз, слабея с каждым ударом.
        Ангелина Иосифовна, не узнавая себя, действовала, как медицинский робот, который никогда не ошибается. Дверь в прихожую была открыта, и ей казалось, что в древнем Константинополе тоже настал вечер, и в окнах зажглись свечи и масляные лампы. Золотой луч с иконы проторил дорожку в комнату, пробежал по Петиному лицу.
После реанимационных манипуляций Ангелины Иосифовны сердце Пети стало биться ровнее. Инфаркт отступил, но из комы он не вышел.
        Она надеялась, что удастся обойтись без промывания желудка, но на губах у Пети появилась пена, лицо надулось и посинело. Ангелина Иосифовна стащила его с дивана на пол, развернула головой к прихожей, поволокла в ванную. На половине пути как раз под иконой с Константинополем у неё закружилась голова. Она не то чтобы потеряла сознание, но словно увидела мгновенный сон: дверь в квартиру открылась, на пороге возникла дочь адмирала в кроссовках, спортивном костюме и дутой безрукавке.

        Неужели... с пробежки?

        — Ты! — крикнула Ангелина Иосифовна. — За что?

        Времени выяснять не было. Она поволокла Петю дальше, опасаясь, что дочь адмирала задушит её или ударит по голове чем-то тяжёлым. Да той же иконой, и тогда завтра в квартире обнаружат два трупа.
        Тащить вдруг стало легче. Дочь адмирала, пристроившись сзади, толкала тело, навалившись грудями на Петины ноги.
        — За что? — снова спросила Ангелина Иосифовна уже в ванной сквозь шум воды и Петины хрипы.
        — Радио!
        Дочь адмирала явно изучала основы фельдшерского дела: быстро стащила с Пети рубашку, держала его за плечи, пока Ангелина Иосифовна работала с открученным от душа гибким шлангом.
        — Что радио?
        — Отец слушал радио. Он верил!
        — Кому верил?
        — Ему! — ткнула пальцем в Петю дочь адмирала.
        — Я тоже верила, — подумала Ангелина Иосифовна..

        47

        После очистительных процедур, когда они волокли его в комнату, Петя пришёл в себя, засучил ногами, пробормотал:
        — Какая вонь...
        — Ты отравился! — похлопала его по щекам дочь адмирала. — Я говорила, не ешь утиный салат у “Братьев Караваевых”. Она врач, — показала пальцем на Ангелину Иосифовну. — Ты отключился, я побежала вниз, заорала:       “Нужен врач, человек умирает!” Она подошла, спросила, в чём дело? Она тебя спасла. Не подвернись она, ты бы умер!
        — Вам нельзя вставать, — сказала Пете Ангелина Иосифовна. — У вас был анафилактический шок. Мы с вашей женой сейчас сходим в аптеку за лекарствами. Если снова почувствуете себя плохо, немедленно вызывайте “скорую”.         Держите телефон рядом.
        — Я хорошо себя чувствовал, — удивлённо посмотрел на неё Петя. — Потом задремал. Я никогда не видел таких ярких и красивых снов.
        — Что же вам снилось? — поинтересовалась она.
        — Вы не поверите, — испуганно ответил Петя, — русские войска, входящие в Константинополь.
        — Надеюсь, всё обойдётся, — Ангелина Иосифовна уловила краешком глаза едва заметное колыхание жизневоды над Петиной головой. Она определённо прибывала.
        “Странно, — подумала Ангелина Иосифовна, — всё получилось, он не умер, но я ничего не чувствую”.
        48

        Дочь адмирала спустилась вместе с ней во двор. Пока Ангелина Иосифовна возилась со смартфоном, царапала на обороте аптечной рекламы названия препаратов, необходимых для возвращения Пети к жизни, она надела на голову резинку с фонариком, осветила скамейку, куда они присели.
        — Схема, — задала Ангелина Иосифовна давно мучивший её вопрос. — Ты сама не могла рассчитать, где ты её взяла, кто составил?
        — Он жаловался на давление, боли в правом подреберье, шум в ушах, головокружения, — ответила, недовольно глядя на испачканный рукав, дочь адмирала. — То же самое было у отца, когда они начали его лечить. Я ездила к нему в больницу, записывала всё, что ему давали. Ему стало лучше, в последний день он реально ожил, а ночью умер.
        — И ты решила проверить на Пете?
        — Я не знала точно, но чувствовала, что отец собирается... Ладно, об этом потом, — замолчала. — Он слушал, что этот, — посмотрела вверх на Петины окна, — говорил про Россию, её великое будущее, засевших во власти врагов. Как можно, — пожала плечами, — не доверять врачам в военном госпитале для командного состава? Ты, — с сомнением посмотрела на Ангелину Иосифовну дочь адмирала, — его бывшая?
        — Несбывшаяся бывшая, — вздохнула она, — помнишь у Александра Грина...
        — Ага, алые паруса, — чиркнула фонарём по лицу Ангелины Иосифовны дочь адмирала, — он не мой капитан.         Отец, конечно, сам всё понимал, но этот, — снова кивнула на Петины окна, — тогда работал на оппозиционном радио, болтал каждое утро с восьми до десяти. Но я, честно, до конца не верила, что они могут лекарствами... Люди в белых халатах, твою мать!
        — И ты решила проверить? — Ангелина Иосифовна заметила, что кто-то стоит за деревом.
        — Раньше тебя засекла, я их повадки знаю, полгода за мной ходят, — прошептала дочь адмирала. — Отобьёмся, у меня чёрный пояс по каратэ.
        Тень тем временем отклеилась от дерева, исчезла за кустами.
        — Может мужику элементарно приспичило, — задумчиво произнесла дочь адмирала, — у них у всех простатит или аденома.
        — Останешься с ним? — поднялась со скамейки Ангелина Иосифовна. Голова не кружилась, но в ногах ощущалась ломкая слабость.
        — Да на хрен он мне сдался, — пожала плечами дочь адмирала, — подожду, а как оклемается, отвалю. Хочешь, бери! Он твой.
        — Спасибо, не надо! — Только сейчас Ангелина Иосифовна поняла, как она устала.
Домой, домой, в горячую ванну и... Она вспомнила про подаренную Анжелой в прошлом году бутылку кагора. Кажется, кагор сладкий, значит, не портится.
        — Ты молодец, одна бы я его не вытащила. Волки сыты, и овцы целы. Что и требовалось доказать, — вдруг спокойно, как подтверждающий собственный диагноз у вскрытого трупа патологоанатом, сказала дочь адмирала.
Ангелина Иосифовна оглянулась.
        — Я имею в виду схему лечения, — продолжила она. — Ты мне понравилась, в тебе есть что-то... сверхчеловеческое, не знаю, в каком смысле. Неземное. Мы подружимся, я от тебя не отстану. Будем вместе мстить, он ведь тебе тоже не чужой. Ладно, шучу! — помахала рукой.

        49

        Ангелина Иосифовна надеялась, что больше с ней в этот вечер ничего не случится, но, как всегда, ошиблась.
На скамейке под фонарём возле клумбы перед её подъездом сидел “мастер-англожидосакс”, надвинув на лоб дорогое английское кепи, поблескивая вишнёвым кожаным жилетом, из кармана которого, как струйка из песочных часов, сочилась золотая цепочка.
        “Хоть бы одним глазком посмотреть, что там за часы”, — подумала Ангелина Иосифовна.
        — И ты здесь, — вздохнула она.
        — При тебе, — уточнил “мастер-золотая-цепочка”. — Не скрою, у меня были надежды, но я умываю руки. Видишь, — растопырил пальцы, — руки чистые, как мои слёзы.
        — Сердце горячее, голова холодная, — усмехнулась Ангелина Иосифовна, показав на ощерившегося со стены трансформаторной подстанции Блюмкина. — Есть с кого брать пример. Коньяк будет завтра.
        — Да шо коньяк, — вдруг с каким-то местечковым акцентом воскликнул “мастер-золотая-цепочка”, вскинув вверх руки с растопыренными пальцами, — хочешь, буду каждый день купать тебя в “Дом Периньоне”?
        — А если я скажу, что хочу? — спросила Ангелина Иосифовна.
        — Идём, — оживился он, — я живу в пентхаусе в том доме, — показал на вознесшийся над переулком, огороженный со всех сторон небоскрёб с круглосуточной охраной и раздвижными воротами. — Полчаса — и ванна готова.
        — Спокойной ночи, — попрощалась со странным ухажёром Ангелина Иосифовна.
        — Я бы проводил тебя до двери, — продолжил он путаную и непонятную (наверное, выпил) речь, — но не хочу мешать твоему счастью.
        — Какому счастью? Что ты несёшь? — разозлилась Ангелина Иосифовна.
        — Тебя ждут, — сказал он, — исчезаю, но мы скоро увидимся.
        “Может, отправить ему “Хеннесси” через “Озон”?” — подумала, входя в подъезд, Ангелина Иосифовна.

        50

        В конструктивистском доме, где жила Ангелина Иосифовна, отсутствовал лифт, а в лестничных пролётах между этажами было разное количество ступенек. Везде по десять-одиннадцать, а на её этаже — четырнадцать. Не было симметрии и в размерах окон. Самое большое окно с широким, как каменное ложе, подоконником было под лестничной площадкой Ангелины Иосифовны. Ей хотелось в туалет, поэтому она спешила, прыгала через две ступеньки. И как коза (“баран не годится”, — подумала она) на новые ворота налетела в полутьме на что-то мягкое, белое и шуршащее, как гусиные крылья. Не сказать, чтобы она сильно удивилась, увидев стоявшего у подоконника Дмитрия Степановича Гусева. Show must go on, поняла она, дотерплю ли? Ей не хотелось позориться перед ДСГ.
        — Я просил вас быть осторожной, — сказал Дмитрий Степанович, — но вы меня не слушаете.
        — У нас в подъезде не убирают, а вы в белом плаще, — провела пальцем по подоконнику Ангелина Иосифовна, — видите, пыль. Вы испачкали плащ.
        — Он не может испачкаться, — покачал головой Дмитрий Степанович.
        — Всё в жизни может испачкаться, — возразила Ангелина Иосифовна.
        — Только не этот плащ, — ответил Дмитрий Степанович. — В огне не горит, в воде не тонет.
        “То ванна с шампанским, то водоплавающий, или как там... неопалимый плащ, как они все мне надоели со своими фантазиями”, — вздохнула Ангелина Иосифовна.
        — Зайдёте? — остановилась перед дверью, оглянулась на оставшегося у окна Дмитрия Степановича.
        — Вам повезло, что всё закончилось благополучно, — сказал он. — Если бы вы опоздали на пять минут, вас бы могли задержать по подозрению в убийстве.
        — Вряд ли. Там был бы чистый инфаркт. Почему вы здесь? Разве дело не закрыто?
        — Закрыто, — подтвердил Дмитрий Степанович, — но вы оставались под наблюдением.
        — Товарищ внизу работает на вас? — спросила Ангелина Иосифовна.
        — Скажем так, добровольный помощник, — едва заметно улыбнулся Дмитрий Степанович.
        — Стукач? — поморщилась Ангелина Иосифовна, изумившись скорости, с какой “мастер-лживые-руки” успел донести на неё.
        — У него свой интерес в этой истории, — задумчиво произнёс Дмитрий Степанович и, посуровев, продолжил: — Вы влезли в другое, я бы сказал, не менее опасное дело.
        — Насколько мне известно, — осторожно подбирая слова, сказала Ангелина Иосифовна, — дело о смерти адмирала тоже закрыто. Мало ли что говорит его дочь.
        — Не скажите, — возразил Дмитрий Степанович, — дело продолжается. Вы опытным путём подтвердили её подозрения.
        — Не волнуйтесь, — ответила Ангелина Иосифовна, — что она одна сможет?
        — Вы не знаете, точнее, знаете, на что способны женщины, когда точно знают, чего хотят.
        “Неужели тоже выпил? На него не похоже”, — удивилась путаной, как у “шампанских-дел-мастера”, фразе Ангелина Иосифовна.

        Она вдруг забыла, что смертельно хочет в туалет, сбежала по лестнице к окну, где стоял Дмитрий Степанович.
        — Я умоляю, — схватила его за руку, — пойдём ко мне, хочу убедиться, что плащ не испачкался, а если испачкался, у меня есть отличный пятновыводитель, всё берёт. У соседки внучка измазала помадой занавеску, хотела выбрасывать, взяла у меня пятновыводитель, занавеска, как новая...
        Ангелина Иосифовна как будто увидела себя со стороны: трясущуюся, растрёпанную (чистая ведьма!), вцепившуюся в мужчину по самым щадящим подсчётам моложе неё лет на тридцать, никак не меньше.
        — Не отпущу! Ты мой! — с пещерным горловым то ли стоном, то ли мычанием, она повисла у него на шее, впилась губами в его губы, как вампир.

        Что было дальше, она потом точно восстановить в памяти не могла, как ни старалась. Помнила, что Дмитрий Степанович легко поднял её на руки, и они как будто влетели, не касаясь каменных ступенек, в её квартиру. Помнила, как он смотрел на неё, а потом сказал:
        — Это ошибка. Один знакомый, точнее друг... моего отца, вот так однажды... Но я его ошибки не повторю, пусть даже...

        — Иосиф, его звали Иосиф? — перебила она, но он не ответил.

        Больше Ангелина Иосифовна ничего не помнила. Кроме того, что успела добежать до туалета и быстро вернуться в комнату. Дмитрий Степанович в белом плаще стоял у открытой двери на балкон, и плащ на его спине расправлялся, как парашют, хотя ветра не было.
        — Не пущу! — вцепилась в плащ мёртвой хваткой Ангелина Иосифовна.

        51

        Утром она проснулась одна. Входная дверь была закрыта на два замка и щеколду. Дмитрий Степанович не мог уйти, если, конечно, ему не помог “мастер-стукач-доносчик”. Такая её посетила мысль. Неужели смылся через балкон? Теоретически Дмитрий Степанович мог перейти по карнизу на балкон соседней квартиры, которую снимал овощной азербайджанец, куривший сигары. Дальше можно было дотянуться длинной ногой до идущей с крыши ржавой, тридцатых годов, пожарной лестницы. По ней легко было спуститься вниз.
        “Точно, испачкал плащ, — с непонятным удовлетворением подумала Ангелина Иосифовна, — а я (с гордостью) — простыню”.
        Но простыня, к её удивлению, осталась чистой. Она даже показалась ей белее, чем обычно.
        А потом она чуть не свалилась с балкона. Неведомый энтузиаст стрит-арта ночью (как она не услышала?) под ноль соскоблил со стены отвратительного Блюмкина, нарисовал вместо него светящуюся крылатую фигуру с лицом...

        Желая точно в этом убедиться, Ангелина Иосифовна, накинув халат поверх ночной рубашки, вдев ноги в тапочки, сбежала вниз, остановилась у нового граффити, потрогала его рукой. Раньше стена с Блюмкиным злобно кололась, чуть ли не била током. Сейчас, несмотря на раннее утро, она была тёплой, ласкала приложенную руку.
        — Точно родишь, — услышала Ангелина Иосифовна голос “мастера-странные-речи”.
        — Держал свечку? Откуда ты здесь? — оглянулась она.
        Он был при навороченном велосипеде в искрящемся спортивном трико, неприлично облепившем кривые ноги и ещё кое-что (немалых размеров, отметила она).
        “Чем хвастается, сволочь’, — зардевшись, отвернулась Ангелина Иосифовна. На голове раннего велосипедиста крепко сидел шлем с белыми бороздками, как если бы он посадил на голову барсука.
        — Я же сказал, что теперь всегда при тебе, — объяснил, точнее, ничего не объяснил он.
        — Приготовил ванну с шампанским? — хмуро поинтересовалась она. — Ей не нравилось, что малознакомый пожилой мужчина с уголовным прошлым (она верила ситуационным богам) был в курсе её личных дел. — Крути педали, барсук!
        — Всегда к вашим услугам, — ответил он, занося кривую ногу над рамой, — в любое время дня и ночи, — и продолжил, пожевав губами: — Плохо, если всё снова повторится.
        — Что повторится? — зажмурилась от яркого весеннего солнца Ангелина Иосифовна.
        — Скоро узнаем, — проверил на велосипеде звонок “мастер-кривые-ноги”, — а то, — кивнул на новое граффити, — караул устал. И я тоже, — тихо вздохнул и посмотрел в небо.

        52

        ...Проходя мимо аквакомплекса “Победа” в Хохловском переулке, Ангелина Иосифовна вспомнила, что вечером должна посетить женскую консультацию. Она чувствовала себя прекрасно, но знала, что, если не придёт, Фарида Юсуфовна будет ждать её на скамейке под деревом у дома. Татарка-гинеколог так и не смогла добиться от Ангелины Иосифовны ясного ответа на вопрос: как она сумела забеременеть, не потеряв девственности?