ЮРИЙ МЕЩЕРЯКОВ НАШ СОВРЕМЕННИК № 12 2024

КИДЖОЛЬ

РАССКАЗЫ

ПЛЕЧОМ К ПЛЕЧУ

Пара штурмовиков Су-25, отбомбившись в районе Файзабада по группировке полевого командира Фаруха, возвращалась домой. Боевое задание лётчики выполнили успешно, если не считать двух дырок в левом крыле у вед’омого. Сначала всё шло, как было задумано, вышли на цель и накрыли её с первого захода, но уже после сброса пришлось понервничать, когда два крупнокалиберных пулемёта ударили по ним перекрёстным огнём. Повторный заход на цель делали с превышением высоты бомбометания, не рисковали.
Теперь штурмовики сжигали в своих двигателях остатки горючего и уже начали медленное снижение. До Баграма, базового аэродрома, — порядка сорока километров прямой дальности, подлётное время — три минуты, высота — восемь тысяч над уровнем моря, полёт нормальный. Бездонное синее небо, чуть прикрытое вуалью перистых облаков, не привлекало к себе внимания пилотов, небо как небо, всё самое важное здесь всегда происходит на земле. Пилот вед’омой машины, капитан Лёвин, после передряги в ущелье окончательно пришёл в себя, чуть расслабился и ожидал вскоре увидеть взлётно-посадочную полосу своего аэродрома.
С удовлетворением он отметил про себя: “Проходим Саланг”, — и посмотрел вниз на проплывающую под крылом горную хребтину, как вдруг на мгновение оцепенел. На серо-коричневом фоне земли вспыхнул и тут же скрылся в клубах пыли ярко-огненный шар. Подтверждая его опасения, на приборной панели противно заныла “Берёза”, её сигнал нарастал. Вырвавшись из пыльного плена, светящаяся точка стала стремительно приближаться, оставляя за собой дымный след: “Чёрт, это же ракета”. Он не ошибся, это была ракета, и она уже захватила цель.
— “Алмаз”, я — 26-й, нас атакуют!
— Правый разворот, уходи вниз!
Противоракетные пиропатроны штурмовики расстреляли ещё при бомбометании, хотя там они оказались излишней подстраховкой, оставалась последняя надежда на манёвр. Лёвин свалил машину на правое крыло, и она, набирая скорость, пошла навстречу земле. Неба не стало, вокруг от края до края — только земля, только изрубленные хребты Гиндукуша. Серо-коричневая планета стремительно приближалась. Ручку управления на себя. Адская многотонная сила надавила на плоскости самолёта, вытаскивая его из пике, кровь ударила в затылок, в глазах потемнело. Ну, ещё, ещё несколько секунд! Ещё разворот. Нет, поздно. Самонаводящийся зрачок “Стингера” воткнулся в левый двигатель, и чужая ракета разворотила его изнутри. Штурмовик, закручиваясь в штопор и теряя куски обшивки, начал беспорядочно падать.
— 26-й, катапультируйся! Я прикрою! — Но Лёвин и без команды уже рванул этот запретный, почти мистический красный рычаг — не добили в воздухе, добьют на земле, орёл или решка, — и его как снаряд вырвало из кабины вместе с креслом пилота, а через считанные секунды он уже завис над Салангом на стропах парашюта.
У лётчиков свой страх, неведомый танкистам и пехоте. Их в воздухе всегда только двое: ведущий и вед’омый, и если что случится с одним, второй может помочь только бортовым оружием. А что ещё будет после приземления? Об этом лучше не думать. Лёвин беспомощно болтался под куполом в ожидании, когда по нему начнут бить с земли, не дав даже опуститься. Мурашки бежали по спине, холод закрадывался в самое сердце. Одна надежда — на командира. Майор Владимиров, пилот первого класса, умел выписывать в воздухе любые кренделя, но что он мог сделать сейчас?
— Я — “Алмаз-25”. Всем, кто в воздухе! В районе Саланга сбит мой напарник. У меня на исходе топливо. Всем, кто в воздухе! На помощь! — Его штурмовик, выполнив боевой разворот, лёг курсом на точку пуска зенитной ракеты и начал сближение с целью. “Вот этот бугор. Ну, получи, собака!” Две ракеты “воздух-земля” рванулись из-под плоскостей, но он продолжал снижение и, спустя секунду-другую, нажал на гашетку бортовых пушек — две длинные, жадные струи снарядов ушли следом за ракетами. Цель заволокло облаками пыли, и Владимиров, взяв на себя ручку управления, начал форсированно набирать высоту. Облетел вокруг Лёвина, тот махнул рукой: жив ведомый! Ещё пару кругов, и надо уходить.
— “Алмаз”, я — “Краплёный”, иду к тебе, продержись три минуты. Уточни координаты падения “грача”.

Везёт же старшинам. Их роты где-нибудь на операции, животами горы утюжат, а они, знай себе, бдительно стерегут ротное имущество, столовая рядом, банька рядом. Нет-нет — и в командировку можно слетать в Баграм, там цивилизация: то Аня Вески с концертом заглянет, то “Сябры” приедут, да и девчонки в медсанбате, как с конкурса красоты. Что есть, то есть, тут уж не отнять, везёт старшинам.
Вот в такой командировке и оказался сейчас доблестный старшина мотострелковой роты Дмитрий Зданович. Вместе с Надеждой, полковой маркитанткой, он летал на базу Внешпосылторга за товарами для её магазина. И крепок же был телом старшина Зданович! Коренастый, плотно сбитый, с буграми мышц под курткой-афганкой, он даже вызывал некоторую зависть у молодых офицеров батальона, да и те самые девчонки из медсанбата любили его или, скажем, искренне уважали. И знали, за что. Душа нараспашку, щедр, независим, холост ко всему прочему, что немаловажно. Успел и жизнь посмотреть, и охотником, и геологом побывать, и на рыбацком сейнере ходил, и где он только не подвизался! Теперь вот решил пройти и главную мужскую дорогу — войну.
Командировка заканчивалась, оставалось минут пятнадцать полёта до Рухи, большого горного кишлака, в котором располагался его родной полк. Внезапно дверь кабины пилотов открылась, и Сергей, молодой бортмеханик транспортно-боевого вертолёта Ми-8, стараясь перекричать шум двигателей и винта, громко бросил в салон:
— Рухи не будет, идём на Саланг, там “грача” сбили, никого ближе нас нет.
Надежда всполошилась, но тут же взяла себя в руки: рядом с её магазином как-то мина разорвалась, изрубив осколками толстую дверь из чинары, и войну она знала, в том числе, и по запаху тротила.
— Что мы будем делать?
— Лётчика спасать, — Зданович заметно оживился, — вот это дело, это по мне.

Вертушки тоже ходят парами, и два “краплёных”, как привязанные друг к другу, с левым креном и резким набором высоты пошли в указанный квадрат. Им труднее, чем самолётам, выжить в бою, и скорость, и предельный потолок ниже, а потому и тактика у них другая, осторожная, осмотрительная, времени же для принятия верного решения на этот раз было в обрез. Шли по дуге, не приближаясь к горным вершинам и всматриваясь в каждый разлом неласковой земли. Судя по карте, в районе падения — только скалы, и место для посадки будет выбрать трудно.
— “Алмаз”, мы на прямой видимости, что с твоим напарником?
— Приземлился. Я наблюдаю его, жив. Духов рядом нет.
— Всё, уходи, мы им займёмся.
Легко сказать — займёмся, но как же сесть в этой расщелине? Нужна разведка.
Невзирая на стресс своих пассажиров и груз, отстреливая тепловые шары-ловушки, вертолёты, как заправские пикирующие бомбардировщики, начали падать в ущелье. Их, конечно, засекли ещё на подходе, значит, надо уйти из-под огня, скрыться почти у самого дна. Слева и справа выросли отроги гор, до земли менее ста метров, но здесь опасны даже автоматы. Ставка только на неожиданность и манёвр. Головную машину вёл майор Карпухин, говорят, пилот от Бога, и теперь у него появилась возможность это доказать. Скорость на пределе, как в калейдоскопе по обоим бортам мелькают отвесные стены и скалы и снова — скалы и стены. Теперь уже, как заправские таксисты, “краплёные” выписывали рискованные виражи, это был кураж, но и единственный шанс не получить пробоин.
— Справа по борту вижу купол!
— Выше по хребту вижу пилота, отстреливается из автомата.
— Второй, помоги ему. Я ухожу на круг, буду садиться.
Вед’омый, чуть притушив скорость и изменив курс, не прицеливаясь, врезал длинную очередь из трёх пулемётов в предполагаемое место цели. “Держись, братишка, мы сейчас вернёмся”.
Надежда давно бы потеряла сознание, если б не уткнулась носом в широкую грудь Здановича.
— Ну-ну, не бойся, всё будет нормально, ребята классные, я с ними уже летал.
Вертушку безостановочно бросало из стороны в сторону, а они, вцепившись в такелажные ремни и друг в друга, еле держались, чтобы не сорваться с места. Автомат колотил старшину по спине, и в голове у него образовалась каша из мыслей, воя турбины, фрагментов картины, рвущейся в иллюминаторы вертолёта.

Двигатели взревели ещё сильнее, пассажиров вжало в сиденья, сердца одновременно ухнули вниз — Ми-8 резко пошёл вверх, но сквозь рёв и свист старшина расслышал знакомые хлопки выстрелов. “Если в нас, то дело худо, — поджарят”. Выполнив круг, вертушка снова стала падать, и их сердца, перехватив дыхание, словно застряли где-то в горле. Надежда что было сил вцепилась ногтями в его спину, а Зданович успел подумать: “Вот же мужики смеяться будут: залюбил кого-то в пылкой страсти…” Справа он увидел вед’омого, тот шёл много выше, почти горизонтально, а от его подвесок тянулись четыре седых шлейфа от выпущенных ракет. Снова началась жуткая болтанка, но вот вертушка зависла, словно вынюхивая точку посадки. Время — на секунды. Бортмеханик выскочил из кабины, открыл дверь и замер в нерешительности. Машину восходящими потоками воздуха качало из стороны в сторону.
— Серёга, что?
— Митрич, мы сидим на одном колесе. Полметра вправо, и без лопастей останемся.
— Лётчик где?
Старшина сам выглянул в проём и увидел перескакивающего через камни лётчика. Тот бежал, постоянно оглядываясь назад: где-то рядом мог быть хвост.
— Митрич, мы не сможем сесть ниже, а тут почти три метра до камней, он не допрыгнет до нас.
— Что-нибудь сообразим, зови второго пилота.
Зданович лёг животом на днище и прокричал Лёвину: “Давай!” Тот прыгнул, потом ещё раз попытался и ещё, но у него ничего не вышло, ещё бы немного.... Борьба за жизнь на земле забрала много сил, да ещё амуниция... Обернувшись в салон, старшина прокричал обоим вертолётчикам:
— Держите меня за ремень и ноги, я его вытащу, выбора нет, — он улёгся на живот и почти по пояс свесился вниз.
— За плечи меня хватай, потом за борт, я помогу, ну! Давай!
Лёвин прыгнул. Его пальцы клещами вцепились в руки Здановича выше локтей, но машину раскачивало, и больше не получалось. Старшина, удерживая его за комбинезон и еле выдавливая из себя слова, прорычал:
— За ше-ею, — и чуть подтолкнул тело лётчика вверх.
Его самого держали изо всех сил, надрываясь, упираясь ногами, плечами в борта вибрирующей машины, не осталась в стороне и Надежда. Схватившись одной рукой за стойку сиденья, другой она тянула на себя старшинский ботинок и почти плакала от своей женской немощи. Карпухин не напрягал мышц, но по его спине медленным ручейком стекал пот — он ждал, он просто ждал. И он единственный, кто видел, что происходило вокруг. А он видел духов. Они бежали по тропе в предвкушении лёгкой добычи и через минуту-две могли открыть прицельный огонь.
— Второй, цель прямо по курсу, тысяча метров, чуть ниже гребня. Бородатые. Поработай по ним.
— Понял, выполняю.
— Постарайся.
Лёвин перехватился рукой за крепкую шею старшины, за ворот куртки, потом другой рукой. Шея вздулась от дикого, невероятного напряжения, не ослабела и удержала вес. Теперь Зданович добрался до брючного ремня, схватил его намертво и приложил к нему всё, что и было его недюжинной силой, поднимая лётчика вверх.
— За бо-орт.
Пальцы Лёвина дотянулись до борта, взяли его, старшина это почувствовал сразу.
— Серёга, тяни! Его тяни!
Через минуту всё было кончено. Лёвин на коленях дополз до сиденья и упал на него, а Зданович так и остался лежать на железном полу салона, испытывая нахлынувшую на него усталость.
— Уходим.
Вертолётчики заняли свои места, и машина, подрабатывая себе тремя курсовыми пулемётами и набирая скорость, помчалась вдоль ущелья. Справа, высоко над ними, прошла пара прибывших на поддержку штурмовиков.
— “Краплёный”, я — “Алмаз-17”, что у вас?
— Порядок, клиента забрали, цел.
— Хорошо, давайте на базу, а мы тут ещё подчистим.
О Рухе и разговора не вели, возвращались в Баграм. Надежда постанывала, вообще-то ей хотелось домой, в свой магазин, но от неё здесь ничего не зависело. Ещё никто не мог толком понять, что произошло, что они сотворили, даже Лёвин не осознавал своего спасения и только медленно отходил от перегрузки, словно оттаивал.
— Эй, пехота, тебя как?
— Зови Митрич, а сам?
— Слава, — он сполз на пол, поближе к старшине, — Митрич, я твой должник навек. Спасибо, брат.
— Само собой, должник, и чувствую, что ты не расплатишься.

В Союзе это назвали бы вечеринкой. Только синие, зелёные, камуфлированные куртки и регланы присутствующих да упрощённая сервировка на дощатых столах, сколоченных в тени столовой, говорили о том, что здесь гуляют военные, настоящие военные. Народу собралось много. Вторая эскадрилья “Алмазов” пригласила к себе вертолётчиков и уж, конечно, зваными гостями были Зданович с Надеждой, во главе стола сидел легендарный полковник Кротов, командир. Важность момента подчёркивали запахи одеколонов, а с ними — свежие подворотнички и начищенные ботинки, что в условиях войны и вечной пыли считалось особым шиком. Согласно рангу, слово взял командир:
— Товарищи офицеры, братья! Жизнь ещё раз показала, что на свете всё возможно. Возможно, если мы хотим победить, если мы вместе. Я пью за наше братство, за то, что мы одной крови! — Эмалированные кружки издали дробный перезвон, и тёплая водка одарила присутствующих живительным пламенем.
— Слава, давай! Слово крестнику...
Голоса не утихали, природа не терпит пустоты, а весёлая компания — долгих пауз. Слава, будучи за этим столом именинником, конфузился общим вниманием.
— Да что тут говорить, мы с ребятами теперь родственники, я им должен каждую минуту своей жизни. Ребята, давайте за вас! Митрич, за тебя!
Хмель понемногу начал ударять всем в голову — кого расслаблять, кого бодрить, но строгая торжественная часть не могла быть закончена, пока не поднят и не выпит третий тост.
Встал командир. Разговоры умолкли, и все поднялись следом за ним. В повисшей тишине разлилось нервное напряжение, десятки людей на мгновение остались наедине с собой, их глаза тревожно смотрели в глубину кружек, словно там, на дне, под слоем водки скрывалась такая близкая и такая недоступная правда о тех, кого уже нет.
Выпили залпом и досуха. Командир попрощался и ушёл, а общий застольный разговор сломался, раздробился, стал переплетением будничных и почти фантастичных армейских историй. Не говорили только о доме, о том другом, нереальном мире, оставшемся в неведении, в довольстве, в радости. Разве они там поймут? Разве они знают, что такое настоящая жизнь и как дорого она стоит?..
— Э-э... Вот неделю назад у соседей по МиГу ракету выпустили, ты знаешь, что он сделал? Он пошёл со снижением, гари на всю катушку, так она его не взяла, не успела, у неё ведь тоже есть предельный радиус.
— Ну, по идее надо на солнце уходить.
— Так-то оно, так, только пока будешь вертеться, скорость потеряешь, а там — как знать… “Стингеров” у духов стало много...
— Ладно, мужики, давай за женщин! За женщин на войне, за то, что они не дают нам забыть вкус жизни! — Гул одобрения, грохот отодвигаемых лавок слились в одну приятную музыку...
— За Надюшку...
За вечер с переходом в ночь выпили много, правда, с водки пришлось перейти на спирт и самогон, а поэтому утром Зданович встать не смог. Его как гостя опохмелили, накормили и снова отправили спать до вечера. Надежде эти мужские штучки были непонятны, и она днём улетела в Руху с плановыми бортами, где обстоятельно доложила командиру полка, в какую историю они попали и что старшину летуны так просто не отдадут.
— Ладно, пусть покуражится, — на том и порешили, тем более что “звонил” Кротов и просил считать старшину в командировке.

Спустя ещё сутки Зданович и сам решил раскланяться с гостеприимными хозяевами, поблагодарить за хлеб-соль, но случилось непредвиденное. На аэродроме, у вышки управления полётами, где он ожидал свою вертушку, внезапно возникла тревожная суета, лица диспетчеров стали сухими, сосредоточенными, почти тут же в небо ушла дежурная пара штурмовиков, а спустя пять минут на уазике примчался командир.
— Над Чарикарской “зелёнкой” сбили 17-го. Там духов полно. У него нет шансов, пропал парень, — на ходу бросил старшине знакомый пилот.
— Ну, а вы-то что?
— Поквитаемся, командир такие вещи не прощает.
И ещё одна пара “грачей” с необузданным рёвом ушла на взлёт.
В закрытой от солнца масксетями беседке Зданович нашёл Владимирова и своего “крестного”, они ждали команды на вылет и неторопливо курили. Лёвина временно пересадили на другую машину.
— Садись, Митрич, вертушек на Руху сегодня не будет, всем отбой.
— Знаю.
— Говорят, там сейчас очень горячо, взвод десантников отправили на высадку, как бы ребят не положили, одним взводом не отделаешься.
— Бывал я со своими и в самом Чарикаре, и в “зелёнке” пришлось, лучше в горах воевать. А в общем, везде дерьмо.
— Командир через афганскую контрразведку связался с духами. Пригрозил им, если тело не отдадут или изувечат, с землёй кишлак сровнять. С него станется, он слов на ветер не бросает, духи знают.
К вечеру десантники доставили тело пилота. Сами они, благодаря плотной поддержке авиации, отделались двумя ранеными, а тот, кого они привезли, был нафарширован свинцом. Все ранения смертельные — не мучился. Последнюю очередь, по всей видимости, сделали уже в мёртвого, в упор, на бесчинства не решились. Дорого он им достался даже на земле, как рассказали десантники, вокруг него лежало около двадцати трупов. Духи не предполагали, что он вооружён, вот он им и врезал в полный рост. Да и не было у него другого выбора, лётчику в плен нельзя...
Утром прощались с пилотом. На аэродроме со знаменем выстроился весь полк. После команды “Смирно!” Су-25 с бортовым номером 01, перекрыв рёвом своих турбин все звуки мира, ушёл в небо. На малой высоте, не считаясь с нормами безопасности, Командир рисовал фигуры высшего пилотажа. Прекрасная и грозная картина восхищала, тяжёлая машина казалась лёгким пёрышком в руках Мастера. Он прощался со своим пилотом, который до последней секунды оставался советским офицером, оставался в строю его полка. Последним аккордом стала “свечка”: чёрная птица воткнулась носом в небо, опрокинулась, свалилась в штопор и уже у самой земли, фыркнув двигателями, перешла в планирующий полёт. Командир ещё не сел, а в небо ушло звено, потерявшее своего товарища...
Торжественный спектакль продолжался. Он звучал мощью, гордостью, терзал обнажённые души... Боевые машины писали ажурную вязь над телом ушедшего пилота, люди отдавали последний салют единоплеменнику, они прощались: “Спи спокойно, брат…”
Зданович стоял с непокрытой головой вместе со всеми, ошеломлённый, растерянный, в его глазах непрошенно набухали слёзы.


КИДЖОЛЬ

Сначала задача показалась Ремизову нелепой, потом — опасной. Он должен был сформировать группу бойцов и отправить её по открытому заснеженному полю к зарослям высокого кустарника, расположенным по дальнему берегу Панджшера, как раз напротив Киджоля, кишлака, который они сейчас занимали. В этом месте река делала изгиб, видимость подступов к дороге ограничивалась, а обширные заросли могли бы спрятать вражескую засаду: такое предположение напрашивалось, если перед глазами только карта. Но командир шестой роты видел перед собой именно местность, пустынную, без укрытий, которая в декабре в военном смысле не представляла собой никакого интереса. Душманы не самоубийцы, не шахиды, они никогда не стояли насмерть, не выбирали позицию, у которой нет отхода, а голый кустарник, расположенный ниже дороги, у воды, — это очевидная ловушка, для засады он никак не годился.
— “Альбатрос”, этот кустарник можно расстрелять из пушки с вашего направления, с нижней полки.
— “Дрозд”, выполняй приказ, — Савельев, начальник штаба, вспылил, сейчас он отчасти понимал скрытую нелюбовь комбата к Ремизову: ему ещё никто не перечил в этом батальоне, хотя если бы он остыл и подумал, кто знает, может, и согласился бы с доводами ротного в ущерб своему самолюбию.
— “Альбатрос”, там пятьсот метров открытого поля, ни одного укрытия, снег по щиколотку, под снегом — вспаханная земля, быстро не пройти. “Альбатрос”, у меня будут потери.
— Так тебе самому и не надо идти, — более мягким и даже тёплым голосом продолжил Савельев — он по-своему воспринял последние слова Ремизова. — У тебя замполит есть, ему и поручи эту задачу. Выполняй. Конец связи.
— Есть. Выполняю.
Оглядев своих солдат, он понял, что никого из них не может отправить на произвол судьбы. Бросил взгляд на замполита — ну, какой из него командир? Каждый должен заниматься своим делом. И он, Ремизов, тоже должен заниматься своим. Надо выбрать лучших, таких, кто сможет пройти это долбаное поле.
— Нам поставлена задача: выдвинуться вот к тому кустарнику, — он показал рукой на чернеющий вдали берег Панджшера, — занять рубеж напротив него и обеспечить прохождение колонны на Пишгор. Со мной пойдут... — здесь он осёкся, окинул взглядом всех солдат, — со мной пойдут Мурныгин, Кадыров, Становой, Хуциев, впереди — Сафаров и...
Возникла пауза. Медленно переводя взгляд с одного лица на другое, он взвешивал все имеющиеся “за” и не думал о том, что есть аргументы “против”. Он выбирал лучших, чтобы взять их с собой на риск или на смерть, но разве это справедливо, если эти лучшие поставят на карту всё? А другие так и останутся за спинами лучших, пока тех не изорвут осколки или пули. Опираться больше не на кого, так решил командир роты, и это очень высокая честь в минуту испытаний быть избранным. Ему нужны люди, в которых он был бы уверен, которые не бросят товарища, помогут друг другу, не сломаются. Потому что тот снайпер, что бил по ним утром, когда они занимали кишлак, снова будет стрелять. Но как же идти по снегу?
— ...и Комков. — Ремизов видел, как за прошедшие месяцы возмужал солдат, и оказал ему эту честь. — Пойдёшь сразу за Сафаровым. Кадыров — в замыкании. Ну, всё. Вперёд.
Первый дозорный чёрной фигурой вышел на белое поле, двигался он неуверенно, натыкался на скрытые снегом комья вспаханной земли, проваливался в рытвины. Он шёл один, и был так отчётливо виден, так страшно одинок на этом голом поле, что Ремизов не мог на него смотреть без содрогания. С интервалом в семь метров из спасительных зарослей вышел ещё один такой же одинокий солдат, Комков, а выдержав свои семь метров, следом отправился и командир роты. Сделать больше для выполнения поставленной задачи они не смогли.
Не успел шедший за ротным связист Мурныгин и шага ступить из кустов, впереди, чуть выше голов, просвистела пуля и воткнулась в снег, вырвав из-под него кусок чёрной земли. “Почему я согласился выполнять этот идиотский приказ? А как же не выполнять — это же приказ! О чём думал Савельев? Мы же мишени, что теперь делать?” Слишком много вопросов, чтобы получить хотя бы один ответ, и поэтому они успели сделать ещё по три шага. Комков неестественно подпрыгнул на месте, взвизгнул, как щенок, которого с размаха ударили камнем, и упал, свернувшись калачиком и поскуливая.
Ремизов не слышал, был ли выстрел, он сам рухнул в снег, оказавшийся не таким глубоким, чтобы зарыться в него с головой. На его глазах в его сознание вплывало алое пятно крови, медленно пропитывающей снег там, где лежал его солдат. Следующая пуля снайпера прошла над Ремизовым и ударилась в стенку каменной террасы, взвыла от рикошета; потом пуля легла с недолётом, и он видел этот чёрный фонтан, не доставший до него двух метров. Очередная пуля обсыпала мёрзлой крошкой его каску, и он перестал их считать. Липкий страх прокрался под нижнюю рубаху, раскалённой электрической волной добрался до каждой нервной клетки, жуткой паникой осушил мозг, выдавив из него всё, что было его памятью, рассудком. Откуда-то из подкорки отголоском умирающей воли вырвалась ясная и чистая мысль: надо сменить позицию, встать и бежать — рывком, как раньше, как учили.
И вдруг, ломая все его чаяния, разрывая надежды на спасение, из алого пятна раздался слабый, как эхо, голос:
— Товарищ лейтенант, мне больно.
— Комков, ты жив!
— Мне больно... товарищ лейтенант...
Всплеск чужой невыносимой боли выдавил из глаз Ремизова слёзы, и он сам чуть не взвыл, он понял, что теперь не сможет бежать, он не бросит Комкова. Этот совсем ещё юный голос вывернул душу наизнанку, в минуту самой большой беды так зовут маму, она никогда не оставит своего ребёнка, чего бы это ей ни стоило, а этот голос звал лейтенанта.
— Куда тебя?
— Не знаю, — он тихо рыдал и всхлипывал, не в силах сдержаться, и от боли, и от обиды на этот угасающий, так и не узнанный им мир, — в живот и в ногу. Больна-а...
— Комков...
Рядом с Ремизовым подняла фонтан ещё одна пуля, и он, опустошённый страхом и бессилием, понял, что ничего не может. И не может спасти солдата. Но если он сейчас не встанет и не бросится бежать, следующая пуля пробьёт его рёбра, разорвёт внутренности. Господи, только бы в голову... Я же ничего не прошу... В голову, сразу...
Но, похоже, Господь решил по-другому. Рядом с ним, шумно дыша и прикрывая его от снайпера своим телом и тяжёлой радиостанцией, упал на колено Мурныгин.
— Товарищ лейтенант!
— Ты что делаешь? Убьют! — задавая нелепый вопрос и стремительно приходя в себя, эакричал Ремизов.
— Я — связь. Где ротный, там и я. Что передать в батальон?
— С батальоном потом. Комков ранен. Давай с Сафаровым тащи его за дувал.
Взяв Комкова под руки, солдаты, пригибаясь, поволокли раненого по снегу, оставляя за ним красную борозду. Ремизову, чтобы подняться, не потребовалось ни рывка, ни напряжения воли, он буднично встал, машинально отряхнул с куртки снег и, всматриваясь в дальний хребет, пошёл следом за ними с полной уверенностью, что если снайпер не достал его раньше, когда он лежал, беспомощный и жалкий, то и теперь не попадёт. Уже в подлеске, прикрывшись толстым стволом дерева, он дорвался до радиосвязи и сразу вызвал свою броню, а когда услышал позывной Васильева, техника роты, чуть не задохнулся от желания сразу же высказать ему всё.
— “Броня-6”, ближний хребет слева от тебя. Наблюдаешь?
— Наблюдаю.
Слева от Васильева уступом к переправе спускался только один хребет, о нём и шла речь.
— Где-то в средней части хребта работает снайпер. Сориентируйся. “Броня-6”, слушай приказ! Половина боекомплекта — твои. Четырьмя орудиями сделай так, чтобы он заткнулся, — а потом, набрав в лёгкие воздуха и сбившись с кодированного позывного, Ремизов закончил: — Алексеич, слышишь, убей его!
— Понял, “Дрозд”. Убью. — Спокойным, сухим голосом ответил Васильев. Он понял, что в роте что-то произошло.
Комкова внесли в большую пыльную комнату с низким глинобитным потолком и уложили на плащ-палатку, прислонив спиной к стене, чтобы ему было легче дышать. В узкое мутное окно заглядывал хмурый декабрьский день, привычно пахло старым овечьим навозом, сеном, давно погасшим очагом, чем-то ещё, чем пахнут все афганские жилища. Когда в комнату вошёл Ремизов, солдат негромко постанывал, вертел наполовину прикрытыми глазами, пытался растянуть губы в улыбке, рассматривая своих. Замполит Черкасов успел вколоть ему шприц промедола, разрезал на нём брюки и нижнее бельё и теперь заканчивал бинтовать пах. Увидев ротного, солдат, наконец, улыбнулся.
— Ну, что, Комков, живём? Молодец, держись, я сейчас вызову вертушку.
— М-м... — Комков хотел что-то ответить, но у него не получилось.
— Теперь всё будет в порядке, мы здесь.
— Болит, не проходит, — по бледному лицу мелкой зыбью пробежала гримаса страдания и растворилась в гладкой юношеской коже. Ремизов оглянулся на Черкасова.
— Ты один шприц вводил? — получив от замполита ответ кивком головы, ещё раз оглядел раненого. — Не действует, давай второй. Организм молодой, крепкий, сердце выдержит.
Сделанная только что перевязка успела набухнуть кровью. Введя второй шприц промедола, Черкасов достал ещё один перевязочный пакет, плотнее накрутил на рану бинты, но тут же сквозь них снова просочилась алое пятно. Черкасов отозвал ротного в сторону.
— Рем, он не жилец, у него мошонка оторвана и, похоже, пробита артерия. Кровь не останавливается. Он сейчас уйдёт, — замполит опустил голову и замолчал.
— Не подавай вида, будем улыбаться до конца, — они вернулись к плащ-палатке.
Промедол сделал своё дело, глаза Комкова заблестели, теперь он улыбался без напряжения и начал немного говорить.
— Ну, гвардеец, как ты теперь? — излишне восторженно спросил Ремизов, но солдат не почувствовал лукавства.
— Если не шевелиться, то не больно.
— Вот, уже лучше. Потерпи, всё будет в порядке. Хирурги, они, знаешь, какие? Всё могут.
— Хирурги? Да! Меня два раза штопали. И нормально. И тебя заштопают, — жизнерадостно вставил Черкасов. — Конечно. А потом домой поедешь. Мы тут ещё будем корячиться, в эти дурацкие рейды ходить, а ты — домой...
Замполит безостановочно и складно продолжал рассказывать свою самую длинную сказку, а Ремизова коробило от этого вранья, непреодолимая печаль застилала глаза и сердце, и он не мог произнести ни слова. Комков продолжал блаженно улыбаться, он был по-настоящему счастлив, возможно, как никогда раньше, вяло поворачивал голову, стремясь поймать все обращённые к нему взгляды. Своим безошибочным внутренним чутьём он сделал последнее в своей жизни открытие, осознал одну величайшую в мире вещь. В эти последние минуты его по-настоящему, до боли в сердце любили все эти люди, что сейчас находились рядом: и замполит, который всегда плёл байки, и ротный с его странными, такими печальными глазами, и ребята, которых он больше никогда не увидит. Веки Комкова медленно опустились, закрывая свет, голова мягко повернулась набок, и он затих.
— Умер, — поднялся с мёрзлого пола замполит, снимая с головы шапку. — Земля тебе пухом, Комков, и вечный покой.
— Он уже прошёл чистилище, здесь прошёл, на земле, — Ремизов искал оправданий и не находил; он так и не привык, что солдаты погибают. — Теперь он на пути в рай.
— Доложишь комбату?
— Нет. Для нас он мёртвый, для них останется тяжелораненым.
Словно подслушав их разговор, позывными штаба батальона отозвалась радиостанция.
— “Дрозд”, что у тебя? — включился Савельев.
— Поле пройти невозможно, бьёт снайпер.
— Хватит придумывать!
— Так и есть, там пятьсот метров голого поля, нас сразу накрыли.
— Хватит придумывать!
— Мне нечего придумывать, у меня тяжёлый “трёхсотый”.
— Я приказываю, выполняйте задачу!
И тут до командира роты дошло, что они, все эти бесконечные начальники, ему просто не верят и никогда не верили. Ни Чигирина, ни Кашаева, ни других честолюбивых полковников, ни этого Савельева не задевали пули и осколки, они не мёрзли на перевалах, рядом с ними никто не подрывался на минах, они не шли первыми в дозоре, и теперь очередной начальник позволяет себе не верить командиру роты! И даже теперь, когда он доложил о своём тяжелораненом, его не услышали. Ремизов разъярился:
— Я... не буду... выполнять... ваш приказ! — злобно, почти по слогам отправил он в эфир, смутно осознавая, что за этим может последовать трибунал. Плевать! Дальше Афгана не пошлют.
— Я не понял. Повторите.
— У меня “трёхсотый”. И я не буду выполнять ваш приказ.
— Понял, — услышал Ремизов в ответ и не узнал голоса начальника штаба, словно сейчас с ним разговаривали два разных человека. Этот второй ему поверил.
Обратный путь был тяжёлым и мрачным. Солдаты по очереди двумя четвёрками, держась за углы плащ-палатки, несли тело убитого Комкова, именно оно и было самым тяжёлым в этом пути.
Овражистую расщелину, где их расстреливали утром, прошли спокойно: снайпер молчал, в лучшем случае его всё-таки достал Васильев. Сарбозы, афганские солдаты, встретили их в кишлаке растерянно, даже в оцепенении, в этот раз они не пили беззаботно чай, не прятались по углам от сырого холодного ветра, не рассматривали с интересом союзников, они безмолвно стояли, встречая человека, тело которого только что оставила душа.
Когда рота остановилась на короткий привал, опустила на снег свою тяжкую ношу, в лагере началось движение, афганские солдаты предлагали шурави сигареты, разогретые на костре консервы, несли горячий чай в алюминиевых кружках… У Ремизова возникло ощущение, что они замаливают свой грех. “Надо же, нам сочувствуют, — сумеречно думал ротный, — но это не их грех, это нам больше всех надо”. Подошёл майор, командир сарбозов, положил ему руку на плечо и ничего не сказал. И это принимается. Афганцы, большей частью взрослые люди, рассматривали чистое светлое лицо восемнадцатилетнего русского солдата и недоумевали, как такой молодой мог погибнуть за чужой ему народ.