ДОРОЖЕ ДЕНЕГ
ПОВЕСТЬ
Пролог
Мокрое предрассветное шоссе стремительно бежало навстречу, укладываясь под колёса старенького, уютного “Ситроена”-такси. Мимо проскальзывали пустынные обочины, ирригационные каналы, оливковые рощи с пожелтевшими листьями, предместья с однотипными домами песчаных оттенков. Сквозь утреннюю мглу доносилось щебетание птиц, чей день начинался намного раньше. В приоткрытое окно “Ситроена” бонусом водителю и его гостю врывалась освежающая прохлада.
Ночной рейс Аэрофлота прибыл из Москвы в Хайфу по расписанию. Удобно, можно сразу же, не расслабляясь, приступать к делам, не тянуть время в отеле, ожидая приёма у главного врача клиники или у директора. Перетокин приехал работать, а не открывать заново Палестину, да и лишних денег на прозябание в отеле или на осмотр местных достопримечательностей у него не было. Их ещё надо было заработать. Лишь ненадолго земля обетованная отвлекла его от мыслей о карьере. Сначала контракт!
Перетокин делал рассылки в клиники Германии, Швейцарии, Израиля... У него опыт, практика, а это самое ценное, что есть у хирурга. Более того, опыт бесценен. Нужно уметь подать себя, шанс есть у всех. В медицине даже знание языка, на котором предстоит общаться, и то на втором-третьем плане. Ну, а в латыни, особенно по части терминологии и крылатых выражений, он с самими римлянами поспорил бы. Veni, vidi, vici! Он уверен, что это про него: пришёл, увидел, победил. Честолюбие, когда тебе за сорок, зашкаливает, уже пора чего-то добиться в профессии, в жизни. Его шанс был высок. И всё же в Германии и Швейцарии попросили знания немецкого языка, может, там и другие причины были?
“Деньги? А что деньги? — Перетокин мысленно перешёл к главному, что иногда смущало. — Кто сказал, что иметь большие деньги неприлично, унизительно? Труд должен быть оплачен, труд хирурга (!) тем более должен быть оплачен. Человек ценит своё здоровье, он готов благодарить того, кто ему поможет. Я могу. Как это внушительно звучит. Я могу! Пожалуй, Бог не всё может, до него не достучишься. А тут заплатил — и достучался. Есть в этом некий элемент естественного отбора, так что старик Дарвин в чём-то и прав, как бы его ни гнобили добродетельные христиане...”
Говорили, приезжать необязательно. Расходы и прочее. Достаточно досье. Лукавили, получится, как с той же Германией: стоит только понадеяться, что дело сделано. Нет, личный контакт, обаяние иногда имеют решающее значение. Обаяние — это и есть его конёк. Проверено, в основном проверено на женщинах, и всё же он знал, что разные там флюиды лучше, чем сухие письма. Чисто русский подход, и он его ещё не подводил, но и в Израиле, — читай: на Западе — он никогда прежде не был.
Мысль невольно скользнула во вчерашний день. Богодухов... Эта жуткая привычка держаться родных пенатов. Дескать, где родился, там и пригодился. Провинция, она и есть провинция, откуда, как из камышей, можно наблюдать широкий синий простор, искрящуюся волну, белых кричащих чаек, скользящих крылом и легко взмывающих ввысь. “Вот разбогатею основательно, вернусь, построю в Богодухове свою клинику...”
Мечта схлопнулась, как мыльный пузырь, и снова вернула его на шоссе в Хайфу.
1
Мария Ивановна умела терпеть боль, она была из тех русских женщин, которые и в горящую избу войдут, и коня на скаку остановят, был бы в этом хотя бы какой прок. А что сама при этом могла бы пострадать, так на всё Божья воля. На самом деле о Боге она не думала, но как же ей поступить по-другому, если вдруг окажется, что в эту треклятую избу войти больше некому, а там гибнет кто-то?.. Ведь сердце кровью изойдёт. Ну, а конь... Коней сейчас не густо.
Бог как оправдание появлялся позже, ближе к утру, когда в полусне-полудрёме надо было объяснить себе, как же всё это с ней происходит. Спасла кого? Ну и ладно, ну и хорошо, что спасла. Мужика пьяного? Так ведь тоже человек. Замерзал один такой ночью на автобусной остановке, на лавочке. Так ведь не ушла, пока “скорая” не приехала. Другой раз рядом с её домом машина в дерево врезалась, выбежала из дома водителя спасать, лежал тот грудью на руле, сигналил, что тебе труба иерихонская. Вытащила, оказалось, только сопатку разбил, а вот машина его модная, серебристая сгорела через двадцать минут — пожарные не успели приехать.
И надо же, далеко на седьмом десятке с ней самой неловкость приключилась. Болит в левом боку и болит, поджелудочная, что ли? Или что похуже? Думать об этом не хотелось: надумаешь — накличешь себе беду. А ведь жила, о светлом будущем мечтала, как и все в молодости, и вот к концу жизни, к концу непутёвого двадцатого века это будущее подступило к ней в виде букета болезней, пачки рецептов в кармане домашнего халата и низкой пенсии в придачу. Нет, старость её не пугала. Как бывший учитель математики Мария Ивановна точно знала, что и сложение, и вычитание в итоге дают сумму. Сложение лет и вычитание здоровья могут дать только старость, всё логично, всё справедливо, и где-то там маячит неотвратимый конец пути.
Если уж кого она и боялась, так это докторов — много они знают. Скажут правду — страшно станет, лучше б молчали, а если соврут не по злобе, а так, не разобравшись, хоть на край света беги. У них анамнез какой-то, а тут бок болит. Да и слишком деньги они любить стали, больше, чем людей. Может, именно это и пугало её больше всего.
Визит свой к докторам она оттягивала, как могла, пока боль не стала совсем невыносимой и непроходящей. Чуть наклонишься — режет под рёбрами, как ножом. Вот и деньжат собрала в свой старенький дерматиновый кошелёк. Ну что, можно идти?
— Помилуй мя, Господи! — перекрестилась она на образа и двинулась в осеннюю сырость. — Спаси и сохрани!
* * *
Небольшая палата в хирургическом отделении, куда поместили Марию Ивановну, показалась ей опрятной — что не отнять, то не отнять, — только скучной какой-то, даже радиоточку во время последнего ремонта убрали. Что там слушать? Новости? Только настроение портить. Опять кто-то обанкротился, кому-то зарплату полгода не платят, а тут ещё террористы автобус взорвали. Сволочи, они и есть сволочи, аж зло берёт от их подлости. А у больных должно быть хорошее настроение, чтобы никакого зла, никаких переживаний, чтобы иммунитет повышался, так что обойдутся и без радио.
Первый день она лежала одна, о жизни думала. Тоскливо, даже поговорить не с кем, хотя если думать о жизни, может, и не нужен никто. После обеда наконец-то пришёл лечащий врач.
— Что там у меня, сынок?
— Как у всех, ну, почти как у всех, — грыжа. Будем оперировать.
— А без операции никак?
— Здрасьте, само рассосётся, — врач чуть улыбнулся. — Да не бойтесь вы. Фигня это всё, раз-два — и нет грыжи.
— Ты бы, сынок, мне поподробнее.
— Да что там подробнее! Делаем анестезию — вы отключаетесь, а через час анестезиолог возвращает вас обратно, вы просыпаетесь, как новенькая, и грыжи вашей, как не бывало. Как-то так.
— И всё, что ли?
— Вроде того.
— А верить-то тебе можно? Уж больно молод ты.
— Ещё никого не подводил, у кого угодно спросите, — врач непроизвольно повёл плечами. — Да это простейшая операция, интернам доверяют.
— Кому, кому?
— Ну, начинающим хирургам.
— А-а, понятно, — немного подумав, добавила, — не надо интернов.
— Я так, к слову.
— Так меня-то кто резать будет?
— Я и буду. Меня зовут Анатолий Викторович, — он порозовел лицом от смущения и от непривычки именоваться по отчеству, потому что и сам был только-только из интернов, — меня тут все знают.
Его тут действительно знали все, только звали его в кабинетах и коридорах больницы Толя Счастливый, и это необычное имя давало ему право владеть открытой улыбкой, поднимать настроение коллегам, обещать больным, что всё будет хорошо. Пациенты, они же, как дети. На них действует любой ободряющий взгляд, и они верили его улыбке ещё до того, как узнавали, какой он врач. Да, это мотивирует. Как же не оправдать надежд? Не так давно, год назад, он прооперировал мальчика, аппендикс удалил. Операция не весть что, но его пациент, этот мальчик, при послеоперационном обходе вдруг по-взрослому заявил: “Спасибо, доктор, вы спасли мне жизнь, я тоже хочу спасать людей. Хочу стать, как вы, доктором”. Взгляд у мальчишки был серьёзный, и, несмотря на его четырнадцать лет, было ощущение, что парнишка готов сделать свой выбор.
Однако, несмотря на искреннюю любовь пациентов, на популярность молодого хирурга, которую впору назвать популизмом, Радимец, его начальник, серьёзную работу ему не доверял, кстати, всё из-за той же улыбки — легкомысленный какой-то. Не дорос, вот пусть аппендиксы и удаляет, это его уровень, или вот грыжу, которая в плане операций стоит. Ну, а если рассудительно, придёт и его время, наберётся практики, а там... Там видно будет.
Вот и Мария Ивановна с её сентиментальностью попала под обаяние Толи Счастливого, который годился ей во внуки. О, эта смена поколений! Как смена эпох. Когда себе самому верить можно ли? Но этот молодой доктор хотя бы не врёт, не научился ещё, стесняется своего высокого звания. Но руки-то не дрожат, крепкие, сильные, она заметила, может, и вправду хирург хороший. Пожалеть бы его, поддержать, уж больно он молодой. Да нельзя. Он должен быть уверенным в себе сам безо всяких там сочувствий. Это как независимость. Когда ты сам — сила, и понимаешь, что сила в тебе. И всё же ей надо было задать ему неловкий, совсем не медицинский вопрос.
— Доктор, — коротко вздохнув и перейдя на шёпот, спросила Мария Ивановна, — а сколько надо заплатить?
— За что?
— Ну как? За всё, за операцию.
— Это не ко мне, — лечащий врач, то есть Толя Счастливый, опять чуть улыбнулся, на этот раз растерянно, помялся и, поднявшись, направился к другим больным.
“Молодой, как есть, обиделся, — подумала Мария Ивановна, — деньги-то всё равно надо отдать. Может, незаметно в карман положить? Если незаметно, как он узнает, от кого?” Эти мысли занимали Марию Ивановну целый день, так что радиоточка для развлечений ей не требовалось.
Ближе к вечеру зашла медицинская сестра измерить температуру, давление, заодно объяснить новой больной все медицинские тонкости.
— Так, температура у вас нормальная. Давление... Давление немного повышенное, не страшно. Завтра ещё раз проверим. Вечером не ужинать, сходить в туалет. Не получится — сделаем клизму, — добавила она строго.
Мария Ивановна слушала наставления невнимательно, её мучил всё тот же вопрос.
— Сестра, мне у вас спросить надо, — она замялась, — как мне доктору деньги передать за операцию? И сколько? А то я первый раз, не знаю.
— И правильно, что спрашиваете. Пяти тысяч хирургу будет достаточно, и отдельно тысячу — анестезиологу.
— Когда отдавать, сейчас?
— Нет, ни в коем случае. Когда вас завтра повезут в операционную, положите деньги под угол матраца. — Встретив удивлённый взгляд пациентки, продолжила: — А как вы себе представляете? На вас же только простыня будет.
— А деньги не пропадут? Я же буду потом под наркозом.
— Вы что? Как они пропадут, здесь честные люди работают. Деньги так и будут лежать на месте, пока операция не закончится. Вот когда анестезиолог вернёт вас обратно, тогда и расчёт. А до этого никто к ним и не прикоснётся.
Скрипнула дверь, впустив в палату эхо пустого больничного коридора и полноватую немолодую санитарку. Лицо у неё было одутловатое, усталое или, сказать по-другому, недружелюбное, она не поздоровалась, даже не подняла глаз от пола. Медсестра сразу же замолчала и, прикусив губу, быстро вышла из палаты.
— Убежала, паразитка. Небось, жаловалась, какая ответственная у неё работа. Или про деньги спрашивала?
— Нет, ничего такого.
— Знаем мы их, думают, они тут главные. Я, чай, не первый год за страдальцами хожу, знаю, что почём: кому что принести, из-под кого что отнести, да вот за порядком приглядываю. Порядок, он во всём должен быть.
Шаркая больничными тапками, стуча шваброй по ножкам кроватей, по табуретам, как это делают все санитарки, она тёрла и без того чистые полы. Запахло хлоркой.
— У меня тут из форточки дует. Можно её совсем закрыть?
— Вот кому деньги даёте, пусть и закрывают, а я вот полы мою, — она на мгновенье подняла глаза на больную и снова уткнулась ими в мокрый пол, продолжая бубнить себе под нос что-то в том же духе. Ещё пару раз махнув шваброй, она обличительно вздохнула и, переваливаясь, как гусыня, пошла к двери.
— Ладно, попробую сама.
Забравшись коленями на широкий подоконник, Мария Ивановна протянула руку к форточке, в которую с порывами ветра заглядывал октябрь, но тут же ощутила острую боль в верхней части брюшины, опёрлась ладонями о холодное стекло и непроизвольно всхлипнула, едва не заплакав. “За что же они так со мной? Мне тяжело. Я же лечиться пришла...”
* * *
На другой день у Марии Ивановны появилась соседка. Её почти внесли на руках двое молодых людей в белых халатах, наверное, санитары, сама она передвигалась с трудом, а может, и не могла вовсе, настолько безвольно повисла её левая рука, когда соседку уложили на больничную койку.
— Как звать-то тебя, сердешная?
— Галей меня зовут, — выдохнула она из себя.
Больная была худа до какого-то предела, до отречения, и застиранная серая сорочка, в которую её обрядили в приёмном покое, только подчёркивала её угловатую, нескладную фигуру.
— О-ох, — она простонала, запрокидывая лицо с открытыми глазами, — зачем всё?
— Что с тобой, Галечка?
— Да кто ж знает? — она попыталась улыбнуться. — Устала я.
2
— Иван Михайлович, я не буду делать эту операцию...
— Ну-ну, коллега! Не так категорично.
— А как? Зарезать пациента? Это у вас полный набор летальных исходов на все случаи жизни, хм, то есть смерти, — коллега мрачно скривил лицо. — У меня же пока ещё чистая биография, без пятен.
— Ага, стерильная. Это временно, коллега, временно, всё проходит, и это пройдёт. Нашёл, чем гордиться, и вообще, не о том думаешь.
Начальник хирургического отделения Иван Михайлович Радимец, человек с большим опытом, проработавший со скальпелем в руках более сорока лет, много чего насмотрелся за эти годы. Через многие испытания прошёл и смотрел на жизнь как на процесс, который рано или поздно закончится. Можно только оттянуть эту кончину. А спасти? Это духовная инстанция, это к Богу. А Господь, Он ведь не сообщает, какой у Него план на очередного бедолагу, лежащего на операционном столе. Может быть, поэтому Радимец брался за безнадёжные случаи, когда другие коллеги в смущении отступали в сторону. Особенно он был убедителен после ста граммов спирта, которые ему ввиду особого уважения иногда выделяла начальник аптеки. Каким-то образом Радимец всегда умел доносить своё видение этого процесса до начальников, и те, глядя на его жилистые руки, соглашались, а ведь могли бы просто уволить. Наверное, не могли. Даже последний заскорузлый чиновник понимал, случись что с ним самим, кто его начальственное тело резать и штопать будет, кто не даст душе осиротеть? Кто рискнёт в тяжёлую минуту?
— Итак, что мы имеем? Язва желудка в запущенном состоянии, подозреваем — прободная. Организм изношен, как половая тряпка. Иммунитет крайне ослаблен. Интереснейший экземпляр! — непроизвольно воскликнул Радимец, подбадривая и себя и ведущего хирурга больницы Перетокина, для которого этот экземпляр был скорее ужасающим. — А, что скажешь? Per aspera ad astra. Тот самый случай — через тернии к звёздам.
По правде говоря, старый хирург понимал, что он сам эту операцию выполнить не сможет, не потянет, не осилит. Помимо точного диагноза, помимо большого опыта и профессионального чутья нужна была точная, считай, филигранная и притом многочасовая работа в операционном поле, там, где всё решает скальпель. И он знал, кто это сделает. Нужно только, чтобы этот человек поверил в результат.
— А кто она? — спохватившись, спросил Перетокин.
— Кто, кто… есть разница? Таких как она по стране… эх... — Радимец прервал себя, неопределённо взмахнул рукой. — Техничка она из дома культуры, если интересно. Одни приходят туда смотреть боевики и семечки лузгать, другие убирают за этими кретинами мусор и делают наш мир чище. Считай, что она главный эколог. Ну, а её диагноз — это вызов для хирурга, для его честолюбия, если угодно.
— Она же как-то довела себя до такого состояния. У неё органы на УЗИ не просматриваются, они деформированы, сморщены, в общем, дистрофия. — Перетокин пытался сгустить краски, заранее предвидя исход и обвиняя в нём саму пациентку.
— Ну, довела, можно и так сказать, дефицит веса налицо. Думаю, она просто долго голодала, — на этом слове он ненадолго умолк. — Сначала её надо откормить хорошенько. Дня три, а там, глядишь, и разберёмся.
— Что там разбираться? Я вам точно говорю: вскроем полость, а там ещё проблемы будут. И сердце. Сердце слабое, может не выдержать.
— Пётр Алексеевич, у тебя что? Мандраж? Ты же профессионал, я тебя не узнаю. — Ехидная улыбка красовалась на лице Радимца — Соберём консилиум, обсудим, а пока — наблюдение, капельница и питание. Работаем, коллега, работаем.
* * *
Горизонт, открывавшийся вдали, был неописуемо красив, воздушен, он плыл в потоках дрожащего воздуха, а там, где по линии синих гор прошёл дождь, светился, дышал пронзительной, глубинной чистотой. “Как прекрасен этот мир”, — мягко звучало в голове, губы трогала улыбка — да, как прекрасен этот мир... Ребёнок, первоклассник, у школьной доски старательно выводил: “2 + 2 = 4”, — а в приоткрытую дверь класса настойчиво врывался ветер, листая ученические тетради, классный журнал. Закрыть дверь не получалось, и, оглянувшись, чтобы позвать на помощь, она увидела, что первоклассник уже стал студентом, а вся доска исписана алгебраическими формулами, значения которых она не знала... Вернувшись, наконец, вечером домой, она открыла свой старый, почти пустой холодильник “Тамбов”, там стояли две бутылки густого, пахучего подсолнечного масла, она поставила ещё две, что купила по талонам в соседнем магазине, и невольно подумала: “2 + 2 = 4. Ответ правильный”. Она успокоилась, и её губы снова тронула улыбка... За окном, во дворе, что-то ярко вспыхнуло, потом ещё раз, ещё, она приоткрыла штору и увидела, как вечерний жёлто-розовый горизонт затягивают свинцовые тучи, из которых по двору, по склонам далёких южных гор бьют ветвистые, ослепительные молнии так, что вздрагивает и небесный окоём, и пол в квартире.
Мария Ивановна пришла в себя от того, что её били по щекам, сильно били, так что голова моталась слева-направо и обратно. Наконец, она медленно приподняла веки, мутный взгляд выхватывал из пелены нечёткие белые очертания людей, свет множества операционных ламп. Очертания становились чётче, свет жгучим. Из ниоткуда вернулся хлористый больничный запах.
— Что со мной? — произнесла она по слогам.
— Всё, она вернулась! — радостно воскликнула анестезиолог. — Мария Ивановна, вы меня слышите?
— Да... Я... Слышу.
— Вам сделали операцию, с вами всё в порядке. — И, уже обращаясь к хирургу и операционной сестре, демонстративно отряхивая руки: — Коллеги, моя работа закончена, дальше без меня.
— Мария Ивановна, операция прошла хорошо, — подтвердил хирург Толя Счастливый, — без осложнений. Вас отвезут в палату, вам надо восстановиться, выспаться. В вестибюле вас ждёт дочь, приехала из Москвы. Знаете уже, нет?
— Да... Теперь знаю... Хорошо... Спасибо... Вам... Анатолий... Викторович.
Молодой хирург смутился от неожиданной благодарности. И поскольку пациент помнит его имя-отчество, значит, с пациентом всё в порядке.
В коридоре к каталке быстро подошла её дочь Елена.
— Мама, мамуля, как ты? Что с тобой стряслось-то?
— Доча! Ты приехала, — она вяло улыбалась и была счастлива, что в час её возвращения из чёрных миров рядом была родная душа.
— Да здесь я, здесь. Где же мне быть? Как позвонили, так и приехала.
— Посмотри, не забыла медсестра деньги забрать, я их под матрац положила.
Медсестра, толкавшая каталку, снисходительно улыбнулась:
— Не переживайте, всё в порядке, у нас никто ничего не забывает.
* * *
Дети стояли с опущенными головами. Они были напуганы. Завтра у матери операция, завтра они могут остаться сиротами, и это чуждое унизительное слово никак не уживалось с их подростковой заносчивостью, отторгалось самой мыслью о завтрашнем дне. Сирота — это вроде как брошенный, убогий, которого надо жалеть... Ага, или пинать — заступиться-то некому.
Дети городской окраины, как иногда насмешливо называли их соседи, насторожённо оглядывали пустые белые стены, больничную палату, в которой не было ничего лишнего, даже пучка сухих цветов, что связывало бы её с внешним миром, с той золотой осенью, что буйствовала сейчас за окном. Мария Ивановна осторожно, исподволь рассматривала их со стороны: небрежно одетые, взлохмаченные, но чистые, как-то сразу отметила она, хотя обломанные ногти никуда не спрячешь.
— Что я могла для вас сделать, я сделала, — тяжело промолвила Галя. — Вы у меня взрослые. Почти. Данька, сестру в обиду не давай, тебе уже шестнадцать, большой стал. И ты, Аня, будь построже, за собой следи, да и за оболтусом этим, чтоб хоть кашу какую ел. Все документы, всё, что касается вас, всё по квартире в шкафу найдёте, в обувной коробке. Аня, если что, у тёти Веры у соседки спросишь, она поможет.
Это было завещание, и они почувствовали это. Её глаза повлажнели, прорвалось всё-таки, хотя она совсем не ожидала, что у неё оставались силы на чувства.
— Эх, непутёвая я у вас мать...
Данька, обычный пацан с обычным криминальным будущим, волчонок, который с молоком матери усвоил, что выживает только сильный. И если есть в его лесу нагулявшие жирок бараны и овцы, то у него уже подросли молодые клыки. И вот — мать умирает. Она ещё не успела ему сказать, что жирных баранов стерегут сытые, сильные волкодавы — так устроен мир: всё поделено, всё расписано и всё имеет свою цену. Как же волчонок будет без матери-волчицы?.. Щенку ещё надо выжить…
Впервые он посмотрел в глаза матери, как взрослый, и оказалось, что она совсем не волчица, а простая техничка из соседнего дома культуры с виноватыми большими глазами, и если что она делала добросовестно день за днём, всю жизнь, так прикрывала своих детёнышей худым телом от страхов этого мира, этого дремучего леса. Дальше надо будет стремительно взрослеть, но даже простейшая вещь — оплатить коммуналку — им не по силам, они даже не знают, где та касса, куда нести деньги, а двухкомнатная хрущёвка в подъезде с вечно хлопающей дверью быстро станет заброшенным логовом. А ведь хочется пожить красиво, так, чтобы пальмы над головой, яхта у причала, как на том календаре над кроватью, пышные мулатки в бикини... Мама! Не умирай! Глаза брызнули искрами, похожими на слёзы. Не нужны нам пальмы! Мы с сестрой о тебе заботиться будем.
Малые дети не знают, что такое смерть, они её не боятся. Молодые думают, что знают, и даже хотят проверить, есть ли она? В их возрасте не верят на слово. И рискуют, даже не попрощавшись с близкими, не попросив прощения. Не верят, потому что смерть — это с кем-то другим. Конечно, с кем-то другим: ты даже не узнаешь, когда это случится с тобой.
И только взрослые люди знают, что смерть неизбежна. Документы держат в одном месте. Уходя из дома, всё приводят в порядок. Следят, чтобы не было долгов. Смотрят в стареющее зеркало с надеждой, что оно врёт. А когда созваниваются с друзьями, кладут трубку с мыслью: а вдруг в последний раз?
Но когда приходит время класть цветы на свежий холм земли, больнее всего за тех, кто ничего не знал и, значит, не мог спастись.
Галя вяло повернула голову, попыталась улыбнуться.
— Хорошие вы мои...
На большее сил не хватило. Чтобы соврать, тоже силы нужны, и поэтому обманные слова, что она обязательно поправится, что они заживут по-другому, так и не слетели с её губ. Она не верила в то, что всё будет хорошо. В сухих глазах отражалась боль, с которой она сжилась за последние недели, в складках морщин — сожаление, что она теперь ничем не сможет помочь своим детям. Она молча просила у них прощения. Дочь опустилась на колени рядом с кроватью, положила голову на одеяло, ощущая нехватку ласки и неминуемость утраты. Её глаза блестели. Сын всё так же стоял рядом, тиская в руках кепку, сжимая кулаки, в полной готовности к своей новой сиротской жизни.
Помявшись ещё некоторое время, не зная, что сказать, что сделать, неловко оглядываясь, дети ушли.
Мария Ивановна почти всё время томительного разговора лежала, отвернувшись к стене. Разумеется, она всё слышала и даже ощущала тяжёлую атмосферу, наполнившую в больничную палату.
— Галь, — наконец, она повернулась к соседке, — а ты что, помирать собралась?
— Нет, не собралась, только, видно, придётся. Хорошо, хоть не дома.
— Если ты себя так настроишь, пиши пропало. Сама будешь виновата. Так же нельзя! Дети у тебя! Пропадут ведь.
— Богу с неба видней.
— Родственники у тебя есть? Есть кому о тебе похлопотать?
— Нет у меня родственников. Никому я не нужна.
— Вот дура-то. Да детям ты нужна!
— Это да, а так что хлопотать? Денег у меня всё равно нет, да и не было никогда. А кто без денег возиться со мной будет? Всё одно к одному, и дорога у меня одна осталась. Последняя.
— При чём здесь деньги?
— Как же, сама рассказывала, как тебя вчера резали, как деньги давала.
Марии Ивановне стало стыдно и за деньги, — но это же благодарность, Бог всё видит, так все делают, — и за свою неловкую болтовню на радостях, когда её привезли в палату. Вот же язык, как помело. А ведь поддержать хотела Галю-то, мол, вот как операции проходят, верить надо.
— Прости меня, старую, совсем из ума выжила. Я не то хотела сказать. Жизнь, она ведь дороже денег.
— И моя? — Лицо Гали исказила нехорошая гримаса.
— И твоя. Ты вот когда последний раз кашу с маслом ела? Не вспомнишь, поди, а здесь дают, и котлетки паровые дают, и витамины три раза в день. Это чтобы ты сил набралась, окрепла.
— И на том спасибо, — она тихо прошептала сама себе, — а потом всё равно зарежут.
3
В ординаторской, вечером, когда закончились все плановые операции, собрались хирурги отделения. Собрались на консилиум.
— Что ж, коллеги, завтра у нас чрезвычайная операция. Дальше тянуть нельзя, большой риск, у пациента возможно прободение язвы, и не одной, дальше — сепсис. Какие мнения?
Радимец посмотрел на Перетокина и Счастливого, те непроизвольно пожали плечами, не торопясь высказываться. Действительно, мнений может быть только два: либо делаем, либо нет. Tertium non datur — третьего не дано. Но не делать они не могли, клятва Гиппократа, конечно, не юридическая норма, и всё же обязывала.
— Ну, раз так, обсудим план операции. Оперируем втроём под руководством Петра Алексеевича, а мы с тобой, Толя, — ассистенты...
— Так вы, Иван Михайлович, предпочитаете остаться в тени чужой славы, — Перетокин явно иронизировал.
— Нам надо избежать летального исхода, — сухо возразил Радимец, — а славу, да, всю славу заберёшь себе. Толя Счастливый, ты не возражаешь?
— Что уж там, мой голос — последний. Все фанфары — гению хирургии Петру Алексеевичу!
— И смеяться будем, и шампанское выпьем, сами знаете, когда. Не хочу читать вам лекции по психологии, но нам предстоит тяжёлая многочасовая работа. Надо собраться. Как ни банально, будем спасать.
Радимец, пожилой человек от слова “пожил”, своих вершин уже достиг и начал медленный спуск с этих вершин. Были и ошибки — без них никак! — они уберегли от цинизма. Скольких спас? Обычно в ответ он поднимает брови, глаза: дескать, одному Богу известно.
— Иван Михайлович, спасать — это призвание? — Толя Счастливый улыбался, но как-то странно, одними губами, и вопрос, по-видимому, задавал себе.
— Бросьте, коллега, это тяжёлый труд. Я как-то прочитал у Булгакова “Полотенце с петухами”. Вот это и есть труд, толково изложил Михаил Афанасьевич. И вы почитайте. Полезно будет. Призвание... Страх остановиться — вот и всё призвание. Пока режешь да штопаешь — бережёшь шанс. Известно какой — на жизнь. Остановишься, выронишь из рук — разбился, как хрустальный сосуд. Ну, так что? Будем бить сосуды?
—Иван Михайлович, а вы мне доверяете?
—Тебе? — Радимец внимательно посмотрел на молодого коллегу, как будто видел впервые, и почему-то не к месту подумал, что именно Толя Счастливый в своё время сменит его на посту начальника отделения.
Кто-нибудь думал в юности, что делать, когда закончишь школу, ну чтобы так, по-настоящему? Ответ вроде бы на поверхности: все думают, сосредоточенно морщат лбы. Надо же о чём-то думать, если время пришло, но как показывает жизнь, обычно думают родители. Вот, вырастили лоботряса. Что теперь с ним делать, если кроме Любки Сверчковой, одноклассницы, он ни о ком и ни о чём и думать не хочет? Та ещё вертихвостка, глазастенькая, но ведь школу хорошо закончила, чуть до золотой медали не добрала. А Люба поступала на медицинский. Вот тебе и судьба. Что станется с этой Любой — ещё большой вопрос, а Толя сказал, что будет хирургом, а это круче, чем терапевт, на которого собралась учиться его пассия. Хирург, он ведь, как разведчик, идёт за линию жизни, как за линию фронта, или наоборот. Он должен доказать, что он может, что он сильный. Да и вообще классный парень. А Сверчок никуда не денется перед его талантом. После третьего курса Люба ушла из института из-за профнепригодности. Крови, что ли, боялась, но это можно было и раньше узнать, но, как говорили друзья, появился у неё воздыхатель, пилот гражданской авиации, вот попробуй такого переплюнь. Обиделся Толя, а кто бы не обиделся? Он за неё всё на кон поставил: судьбу, в хирурги пошёл, а она... Да кто этих девчонок поймёт? Ладно, он тоже станет пилотом в своём медицинском деле, он покажет, что такое высший пилотаж, а она, понятное дело, пожалеет, что выбрала не того парня....
— Тебе — доверяю, — твёрдо сказал Радимец, — вот и покажешь, не ошибся ли я.
Странным образом Перетокин принял эту фразу на свой счёт, только с обратным смыслом, как будто в ней был скрыт упрёк лично ему. У него были золотые руки мастера, и никто из знавших его не посчитал бы эту метафору пустой. За его спиной были сотни успешно проведённых операций, а с ними премии, почёт, слава. Но премии были невелики, почёт ограничивался сообществом жителей города Богодухова и окрестностей, а слава — двумя публикациями в международных медицинских журналах. Но чего не было в его жизни — вот этого доверия, высказанного вслух.
Перетокин вёл свой собственный учёт проведённых операций (конечно, кроме малозначительных), он отмечал их особенности, осложнения, риски, всё то, что всегда и везде называется форс-мажором. Именно они дают рядовому хирургу имя и рост в профессии, если всё заканчивается благополучно, а для него как ведущего хирурга — и большую базу для научных исследований. Он называл его журналом учёта “крестников”, где самые “дорогие” “крестники” были записаны с номерами домашних и служебных телефонов, а с недавних пор — и мобильных. С ними он поддерживал связь, звонил иногда. Как самочувствие? Старые шрамы затянулись, не беспокоят? Он точно знал, что они обязаны ему как минимум здоровьем и благополучием, а некоторые — жизнью, именно жизнью безо всяких условностей. Такие связи не бывают лишними. Те же бывшие пациенты звонили ему для консультации, хотя могли бы позвать участкового терапевта. Связи — они как дорога с двусторонним движением.
Консилиум закончился. Определились с тактикой операции, но что самое главное, Радимец заявил, что всю ответственность возьмёт на себя, если исход будет летальным. Толя Счастливый по-юношески протестовал: ответственность надо делить поровну. Перетокин деловито рассматривал затёртый серый линолеум на полу, разминал длинные пальцы с ровными ногтями и молчал.
Выйдя из ординаторской, Толя Счастливый едва не столкнулся с Марией Ивановной, которая, как ему показалось, прислушивалась у приоткрытой двери.
— Вы что здесь? Вам лежать ещё надо.
— Нет-нет, Анатолий Викторович, чувствую себя очень даже хорошо, легко. Ничто не давит. Могу даже наклоняться.
— Ну, ну, ни в коем случае, швы, швы могут разойтись. Я же вам говорил, — он даже вздохнул с упрёком.
— Нет, что вы, это я к слову, я за собой слежу. А у меня гостинец для вас, — она торжественно достала из-за спины большое, величиной с крепкий кулак, жигулёвское яблоко и вручила его врачу, — вот! Своё, из сада. Дочь, когда ко мне приезжала, задержалась на два дня, на даче побывала и привезла.
— Вот уж гостинец так гостинец, — Толя Счастливый искренне удивился и, позабыв о строгости, хотел было приобнять Марию Ивановну, но одёрнул себя: она всё же его подопечная.
— Мне спросить надо, — она оглянулась, как будто кто мог подслушать её тайну, и громким шёпотом продолжила: — про Галю, про соседку мою. Помирать собралась, говорит, зарежут.
— Да что вы такое сочиняете, — воскликнул он с досадой, как будто его поймали на неблаговидном поступке, взял под локоть свою пациентку, — так, давайте, давайте в палату.
— Вы втроём оперировать будете? — не унималась Мария Ивановна.
— Завтра, всё завтра будет понятно. Вытащим мы её, не сомневайтесь.
Она зашла в свою палату, а молодой хирург Толя Счастливый остановился посреди коридора, провёл рукой по глазам:
— Господи, что я делаю? Обещаю — сам не знаю что. И никто не знает, что случится завтра. В храм сходить надо.
* * *
— Пётр Алексеевич, задержись, — когда они остались вдвоём, Радимец продолжил: — Какие у тебя дела с Израилем? Что, жена тащит на свою историческую родину?
— Вы уже знаете? Думал позже сказать, когда всё решено будет. Ну, чтобы не сглазить.
— Чтобы не сглазить? Да, это по-русски. Нет, отговаривать не буду, ни в коем случае. Карьера для карьериста — дело святое.
Перетокин чуть вздрогнул от неожиданности и даже покраснел.
— Что не так? Я же правду сказал, — продолжил Радимец. — Мне вот искать нового хирурга после твоего ухода. Такого уровня, как ты, не найду. Это не лесть. А мне на пенсию давно пора. И у меня, как у обычного человека, как у обывателя богодуховского, возникает вопрос: а кто русских людей лечить будет?
— Ну, да, всё внимание исключительно к моей персоне. Кроме меня лечить некому?
— И то правда, найдутся лекари, или, как там, “лечилы”, которые диплом в подземном переходе метро купили. У тебя-то советское образование, не то что нынешнее коммерческое, эх... Ладно, ты не обращай на меня внимания, брюзжу я по-стариковски, что мне ещё остаётся. Так что там у тебя?
— Да вот, месяц назад я получил приглашение из Израиля. Клиника Хадасса между Хайфой и Тель-Авивом, большой спектр медицинских услуг и моя любимая кардиохирургия. Коллеги заинтересовались одной моей статьёй о новом методе сосудистых операций. Согласитесь, израильская клиника — это не уровень нашей городской больницы. Каждый из нас мечтает о профессиональном росте. Вот, съездил.
Лукавил Пётр Алексеевич. Он сам давно интересовался специализированной клиникой в Хайфе, забросал её письмами с предложениями, статьями из наших газет и журналов. Но пока не нашёл в Москве толкача, пока не состоялась эта статья в журнале американской медицинской ассоциации, а потом перепечатка в Lancet, дело с места не двигалось. Была у него лет десять назад, ещё до Богодухова, крайне сложная операция с летальным исходом. Торопился, пренебрёг пациентом, не тех кровей показался, а когда эта кровь брызнула, ни он, ни операционная сестра остановить её не смогли. Зашаталась тогда карьера, как стул колченогий. Много коньяку он перетаскал главврачу, да и не только коньяку, чтобы из его личного дела, из его послужного списка вымарали эту неприглядную страницу.
— Для этого отпуск по собственному брал? И как там?
— Сразу и не расскажешь. Если сравнивать с нами, — он помялся, — земля и небо. Просторно, светло, операционное, реанимационное оборудование в полном комплекте, возможно, лучшее в мире. Зависть кольнула, было дело. И главврач клиники был любезен, принял сразу, ждать не пришлось. Доктор Шварц...
* * *
— Господин Перетокин, Пётр Алексеевич! Рады, рады вашему визиту, — доктор Шварц говорил с лёгким местным акцентом, хотя Перетокину казалось, что акцент всё же одесский, — быстро вы, однако.
— Как получил ваше письмо, так сразу и решил. Оригиналы документов об образовании, рекомендации у меня с собой.
— И от профессора Покровского?
— Да, да. Одно время он был моим наставником.
— Вакансия освобождается через месяц. Есть время. Давайте ваше резюме. Так, на чём специализируетесь?
— Широкий профиль. Сердце, сосуды, внутренние органы, травма... В общем, городская больница. Что вы хотите? Приходится заниматься всем.
— Ага. Скорая помощь.
— Начинал именно на “скорой”. С тех пор ничему не удивляюсь.
— А вот у вас запись. Были в командировке в военном госпитале.
— Да, было время, военных врачей катастрофически не хватало. Так что занимался и полевой хирургией.
— У нас другая методика. И клиентура другая. И деньги платят. И военно-полевой подход нас не устраивает.
— Ни в коем случае. Я знаю. Деликатность. Профессионализм...
Шварц рассмеялся.
— Это где вас научили деликатности?
— Оперировал большого московского полковника с огнестрельным. Был очень благодарен... Но в Москву не взял.
— Где же благодарность?
— Организовал стажировку в Ленинграде. В военно-медицинской академии. Туда все рвутся, ну, вы знаете, Мекка медицинская. Я там был рабочим муравьём, а потом вернулся к родному очагу, в мой родной Богодухов.
— Ладно, с профилем определимся. Видел ваши публикации в медицинских журналах. Составите список проведённых операций. Есть летальные исходы?
Перетокин напрягся.
— Нет.
— То есть нет такого опыта.
— В каком смысле?
— Лучше в начале карьеры испытать отрицательный результат, стресс, чем на взлёте, чтобы не стать сбитым лётчиком. Понимаете, преодолеть профессиональную психотравму.
Перетокин спрятал взгляд в пол, невольно подумав о чистке своего личного дела. “Ничего, не помешает. Это на словах у них красиво, глубокомысленно. А что евреи держат в голове и как, это ещё вопрос...”
— Вот вы покинете Россию, Родину, как вы адаптируетесь? Это ведь тоже психотравма. Тут даже климат другой. Ну, а люди... Евреи, такие, как я. Вы случаем не ксенофоб?
— Да нет. Не замечал за собой, — Перетокин смутился.
— И хорошо. Национальность клиента не имеет значения. Есть клиент, значит, есть работа. Впрочем, что я объясняю? Азбука. Нам приходилось членов королевской семьи из Саудовской Аравии лечить. Ну и что, что арабы? Работа есть работа.
— А сами саудиты? Как они решились?
— У нас одна из лучших клиник, этим всё сказано.
* * *
Радимец внимательно выслушал Перетокина.
— Вот и прекрасно! Пока израильские коллеги не изобрели робота-хирурга, делаем операции руками. И не обращаем внимания, что наш пациент не из королевской семьи. Считайте, что у вас госэкзамен в местной медицинской академии. Ставка в данном случае — вакансия хирурга в израильской клинике. Или другая метафора: дембельский аккорд, есть у военных такое испытание.
— Я уже понял, что не отвертеться. Но этот ваш прессинг... это как-то непорядочно.
— Что-о? Непорядочно медицину превращать в рынок, непорядочно торговать здоровьем людей. — Радимец знал, что перегибает, но с пафосом его монолог звучал более убедительно.
— Современная медицина — вещь всё же дорогостоящая, — заметил Перетокин.
— И это каким-то удивительным образом согласуется с твоим бесплатным образованием, полученным в Первом медицинском. Конечно, твой талант диагноста, интуиция... Да ладно, Петя, — вдруг изменил тон Радимец, — что я тут перед тобой гоголем выхаживаю — беги, пока есть куда бежать, беги к своим евреям. Карты в руки!
— К каким евреям? К землякам. Там половина хирургов наши, ещё советской школы.
— А-а... — в сердцах махнул рукой Иван Михайлович — это те, что раньше сбежали.
— Я на любой аккорд готов... Но это другое... Берёшь марлю, а она в руках расползается....
— А ты возьми эту марлю и сшей! Клеточку за клеточкой. — Радимец смотрел в глаза младшему коллеге. — Знаешь, что такое обретение силы? Это когда делаешь невозможное. И после тебе уже ничего не страшно. Давай, Петя, всё у тебя получится. А дальше — езжай в свой Израиль, и ветер тебе в паруса! Да, и не забудь проставиться.
4
Галя обречённо готовилась к операции, а точнее, к её неминуемому исходу. По её лицу было видно, что этого исхода она не боится. Если уж что страшило её, то, как и многих русских людей, это оставить после себя неоплаченные долги. И всё же она была стоиком: ни одной плаксивой ноты в голосе, ни одной просьбы... Но эта убеждённость, что она никому не нужна, что с ней всё решено, не давала Марии Ивановне покоя.
— Знаешь, у меня золовка есть, тоже Галя, а мы её по-родственному Галей-хохлушкой зовём. Щи-борщи готовит — пальчики оближешь, а голосистая! Из всей родни одна. А знаешь, какая у неё любимая песня?
— Хм, уже догадалась. “Несе Галя воду...” — соседка по палате сделала попытку улыбнуться.
— “...коромисло гнеться, за нею Iванко, як барвiнок, вьeться”, — негромко пропела Мария Ивановна.
— Красиво.
— Как они там?
— Кто?
— Ну хохлы.
— А-а. Работают, тянут свою лямку, как и все. На хлеб с маслом зарабатывают. Рабочий человек, где ни возьми, рабочий и есть. — Уж Галя-то знала настоящий вкус жизни.
— Странно всё. Жили себе, жили, друг к другу в гости ходили, и вдруг — чужие, не родные совсем. Ну, разве так бывает?
Риторический вопрос, сказал бы филолог, но для Марии Ивановны, которая мыслями и душой была готова объять весь мир, но редко когда докапывалась до сути вещей, это был вопрос, который требовал ответа. Почему мир так несправедлив? Почему те, кто выстраивает заборы и границы, торжествуют, а тот, кто соединяет, кто строит мосты, должен оправдываться? Где правда?
— Господь с ними. Может, им повезёт больше.
— Куда больше? Они всегда богаче жили. А богатство иной раз глаза застит, — Мария Ивановна настаивала на своём.
— Так и есть, от добра добра не ищут, — Галя тяжело вздохнула, пряча свои мысли поглубже.
— Ищут, ещё как ищут, да мало кто находит.
В повисшей неловкой тишине их недосказанные, рвавшиеся наружу мысли точно стали бы слышны, если б не поскрипывание старых пружин на больничных кроватях.
— А мы что, другие что ли? — снова всполошилась Мария Ивановна. — Вот у меня дочь в Москве батрачит, на жизнь зарабатывает, от хорошей жизни, что ли, в столицу подалась? То-то и оно. Сын — на Камчатке подводником, мичман. Вон куда занесло! У них там корабли на металлолом режут, глядишь, безработным станет, домой вернётся. Уж и не знаю, что лучше.
— Ну, а ты сама, чем занимаешься?
— Да что я... От пенсии до пенсии мыкаюсь. Мне бы вот капусту на зиму заквасить.
— Ты успеешь ещё, а я всё своё отквасила... Завтра уже.
Санитарка, как обычно, шмыгала шваброй, вздыхала, осматривалась, нужно ли что ещё прибрать или не надо.
— Милая, ты подойди, — поманила её Мария Ивановна.
— Чё надо-то?
— Ты подойди.
Санитарка приблизилась, чуть наклонила голову.
— На вот, возьми, — Мария Ивановна оттянула карман её застиранного халата и сунула в него смятую купюру в пятьдесят рублей. — Ты нет-нет, зайди, одеяло у Гали поправь, утку лишний раз подай. Она сейчас на операции. Уже несколько часов над ней там колдуют, боязно за неё. Коль жива останется, помоги ей, не развалишься. За ней ходить-то некому.
Санитарка выпятила нижнюю губу, собираясь ответить, как она всегда привыкла, однако Мария Ивановна её опередила.
— ...и кусочек другой раз повкуснее положи, — она достала из-под подушки ещё одну купюру и тоже сунула в карман, — я-то выписываюсь сегодня.
* * *
Уходящий октябрь дарил последнюю в этом году волну бабьего лета. Низкое солнце весело заглядывало в больничную палату, отбрасывало на стену дрожащие тени полуобнажённых деревьев. Галя не обращала внимания на игру теней, она лежала с открытыми глазами, ощущая, как медленно уходит боль, и не совсем понимая, что с ней теперь и что там будет дальше. Снова приходили дети, плакали, просили прощения. Она их гладила по макушкам и не знала, за что прощать. Ещё вчера планов на будущее у неё не было, совсем не было.
— А говорила, родственников нет, — бодро воскликнула медицинская сестра, с шумом прикрывая за собой дверь и внося в палату лёгкий запах туалетной воды.
— Так то ж дети.
— Я не о том, болезная. Вон, тебе яблоки принесли, целую сетку, красные, душистые.
— Наверное, ошиблись палатой, — смущённо ответила Галя, — мне же нельзя.
— Кто ошибся? У нас тут никто не ошибается. У нас полный порядок. А раз тебе нельзя, так отдай кому, а то и до выписки долежат. Тут вот и записка из приёмного покоя. Сама смотри. “Гале из 219 палаты”.
— Да, мне, — она с удивлением взяла в руки записку, повертела.
На обратной стороне листка, вырванного из ученической тетрадки, дрожащим почерком было выведено несколько слов: “Галечка, родная, поправляйся! Всё будет хорошо”. Подписи не было.
Несколько раз она бралась перечитывать эту безымянную коротенькую записку, словно заучивая её наизусть. И каждый раз — вот же глупость! — к глазам подступали слёзы. Никогда в жизни она не чувствовала от окружающих столько любви и не понимала, что случилось? За что? И вот эти красные яблоки, неосторожно рассыпавшиеся по подоконнику... Такого ещё не было, ей вообще никогда ничего не дарили. Разве что в далёком детстве? Теперь уже и не вспомнить…
Эпилог
В последний день ноября “Боинг-737” израильской авиакомпании “Эль-Аль” оторвался от взлётно-посадочной полосы аэропорта “Шереметьево” и взял курс на юг, на Хайфу. Под крыльями рейсового джета, удаляясь, темнели предзимние леса Подмосковья, из седых волокон накрапывал затяжной осенний дождь. В салоне эконом-класса уютно расположился врач высокой квалификации Пётр Алексеевич Перетокин, он покидал Родину в полной уверенности, что со своими бедами она справится и без него. Неловкие чувства блудного сына его не смущали. Per aspera ad astra, — кажется, так говорил Радимец. По губам будущего доктора медицины плыла улыбка победителя.
г. Тамбов, г. Адлер, г. Алушта.
2021 г., окт. 2022 г., июнь 2023 г.
ЮРИЙ МЕЩЕРЯКОВ НАШ СОВРЕМЕННИК № 6 2024
Направление
Проза
Автор публикации
ЮРИЙ МЕЩЕРЯКОВ
Описание
МЕЩЕРЯКОВ Юрий Альбертович родился в 1962 году. Окончил Омское высшее общевойсковое училище. Ветеран Афганской войны. За участие в боевых действиях награждён орденом “Красной Звезды” идр. военными наградами. Автор книг “Время мужчин”, “Штрихи карандашом” и других. Публиковался в журналах “Москва”, “Молодая гвардия”, “Подъём”, “Губернский стиль” (Воронеж), “Северное измерение” (С.-Петербург), “Памир” (Душанбе), в “Литературной газете” идр. изданиях. Лауреат Всероссийских литературных конкурсов. Лауреат региональной литературной премии имени Е.А.Боратынского (2023). Председатель правления Тамбовского отделения Союза писателей России.
Нужна консультация?
Наши специалисты ответят на любой интересующий вопрос
Задать вопрос