ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ
ЮРИЙ УБОГИЙ
СТРИЖИ ТОЛЬКО В НЕБЕ
(фрагмент)
Бабье лето стояло чудесное, в полной силе ещё позавчера — а сегодня с утра первый зазимок, и день особенный: Покрова Пресвятой Богородицы, России защитницы. Надо же так совпасть! И бунинское, из рассказа “Худая трава”, как всегда, вспомнилось: “Первый снег, первый зазимок! В этом было что-то волнующее и знакомое. И с новой силой почувствовал Аверкий: сладка жизнь!”
Погулял по снежку и под снежком медленным, крупным, по-настоящему, по-осеннему озяб как-то вкусно, и тоже почувствовал: да, сладка! Аверкий бунинский — батрак, умиравший со смирением и любовью ко всем и ко всему. Болеющий же Бунин сказал жене: “Аверкий — это я...” Так вот и сошлись батрак и Нобелевский лауреат в болезни и в том, что приносит она нередко — в смирении и любви.
Ломка какая-то температурная происходит в природе — бесконечные идут рекорды в сторону тепла. И в человечестве ломка: в сторону освобождения от гнёта “золотого миллиарда”. И у меня самого ломка ввиду смерти близкой. Иногда больно её, ломку, ощущать, а иногда и нет. Облегчение даже чувствуешь: пора от бремени жизни освобождаться.
Написал, поднял глаза — синичка через оконное стекло в комнату заглядывает, и сразу рядом вторая. Пора-то, пора, а как же синички без меня, и я без них?
Недавно недалеко от дома мужичок меня остановил вопросом: где-то тут молоко козье должны продавать, не знаю ли, где? Проводил я его до дома, где козы живут, но хозяев дома не оказалось. По пути немного поговорили, и мужичок меня заинтересовал очень. Прежде всего, взглядом широко открытых, светлых и совершенно неистовых, по выражению, глаз. Встретишься с такими — и мороз по коже. Встречал я подобные глаза в своей психиатрической и психотерапевтической практике несколько раз, и всегда это были бывшие зеки. И этот мужичок таким же оказался, не подвело меня чутьё. Закурили в тенёчке, и жизнь свою мужичок мне кратенько рассказал. Особенность его натуры, мне профессионально понятная: обострённое чувство достоинства и невозможность несправедливость терпеть. Чуть эти пункты бывают задеты — сразу в бой! Ну, и “сел” он с такой натурой очень скоро, аж на 18 лет: милиционера убил. Освободился три года назад, и свобода ему показалась поперёк горла: кругом обман, ложь, неправда, никому верить нельзя. Чувствовал, что вот-вот вновь “сесть” придётся. И вдруг его осенило: в Донбасс надо, на войну. Попал туда, как в дом родной. А в Калугу в отпуск приехал, потому что мать умирает от рака, надо с ней побыть, поухаживать и похоронить. А молоко козье ищет — для матери: кто-то сказал, что облегчение оно даёт. Умрёт мать — сразу назад, на войну: кореша, небось, заждались...
Слушал мужичка, вопросы изредка задавал, и видел всё яснее и определённее, что передо мной не просто хороший, а редкий в своей ранимости и беззащитности человек. Да ещё и опасный для самого себя и других. И что на войне ему как раз и место. Погибнет геройски и, возможно вполне, Героем России станет. За убийство с обществом он расквитался сполна, а иной суд...
Когда прощались, я приобнял его невольно, и сказал: “С Богом!” Он и пошёл своей зековской походкой — руки за спину. И не оглянулся...
А через несколько дней встретил его у нашего пруда. Посидели на лавочке, и ещё поговорили, поподробнее. Молоко он достал-таки, и матери оно понравилось. А из рассказанного о себе поразило приятно, что Евангелие он прекрасно знает и читает постоянно. И ещё — что он в заключении ни к “ворам”, ни к “сукам” не прибился, и пробыл весь срок в “мужиках”: это которые работать хотят, и работают. В своём первом впечатлении о нём я вполне укрепился, и расстались мы уже вполне дружески — обнялись.
Вспоминается он изредка — хоть свечку за здравие Игоря-воина ставь. Да, глядишь, при случае и поставлю...
У каждого писателя главная дума быть должна. Моя — о связи всего со всем и о Том, Кто все создал и связал. Без слов — душа одна думает. Тут и путь есть: и писательский, и жизни всей.
Чудесная книга Вячеслава Некрасова “Дорогой мой художник”. Про деда, патриарха сибирской живописи. Удивительны его отношения с женой — бабкой, стало быть, автора. Он ей уступает в спорах-ссорах житейских, и даже как бы побаивается. От мудрости, от понимания, что любовь у них цела до старости, и нельзя её задевать и портить. А уж такой “громила” — в самом лучшем смысле этого слова.
Как резко меняется со временем значение слов, далеко уходя от первоначального смысла. Жена приятеля крикнула ему при мне в ссоре: “Ты, тварь!” Оскорбительно... А если чуть подумать, то “тварь” — это же творение, да ещё Божье.
Дядюшка мой как-то сказал в разговоре: “Вот издохнет мать...” Сильно меня тогда кольнуло. А если подумать, то это ведь: “испустит дух” — ничего грубого...
Лежу в больнице в очередной раз перед самой трудной, опасной операцией и вдруг понимаю, чувствую, что я всех тут люблю: и врачей, и санитарок, и медсестёр, и больных, товарищей по несчастью. Бывало такое и раньше, но так остро — никогда.
А после операции, вполне успешной, пришла наконец пора почитать что-нибудь. Но за что ни возьмусь — не то, и не то. Чувствую, чего-то народного-народного, простого самого, житейского душа просит. И как осенило: да Володю Богатырёва почитать надо, друга старого, покойного! И как сразу пошло: всё, что есть у нас из его прозы, перечитал — прильнул, так сказать, к народу. И легко стало, просто и надёжно.
Сделал эту запись, и слово “прильнул” остановило чем-то. А вот чем: лет пять-шесть назад погостил у нас совсем недолго Иосиф Фридман, философ московский, и понравился мне необыкновенно. “Стойкий оловянный солдатик” — так его про себя определил, и вспоминал не раз. И вдруг узнаю, что в Израиль он переехал. Как, почему? А к телу родного народа прильнуть захотел на старости лет. Вот на этих словах — “прильнуть к народу” — мы и сошлись, каждый по-своему.
Когда же началась война между Израилем и Палестиной, я сразу о нём и подумал: как он там, к телу народному прильнувший? Война идёт, и Израиль показывает себя в ней всё ужаснее при поддержке большинства населения. Неужели и Иосиф в этом большинстве?
Война эта, кстати, и меня лично касается. Знал я близко в долгой жизни пятерых евреев, и все прекрасные люди. Так что же, из-за поведения прямо-таки людоедского Израиля в этой войне мне отношение к “моим” евреям менять? Конечно, нет!
Появился года два назад в большой нашей семье новый человек, для нас с женой — невестка новая. Женщина-подарок. Голова светлая, нрав добрый и спокойный. Радость в глазах. Стилист по профессии, рукодельница редкая. А ещё и красавица!
Все её полюбили, и она всех. Повезло: и нам, и ей. Да и не повезло, а Бог дал, Который и есть любовь...
Прочитал у Марины Улыбышевой, нашего поэта отличного, что Пушкин — её “хобби”. Задело, оскорбился прямо-таки за Пушкина. А потом поостыл и понял, что ничего плохого в этом и нет. Хорошо даже. Хобби — это же любимое самое, вздох свободный среди суеты и мороки повседневной.
Ночи стоят теплейшие, и ночных бабочек к огню настольной лампы залетает много. Отгоняю, а прихлопнуть уже и не могу, как раньше. Жалко. А ещё, когда я в постели, в дремоте — на лицо они садятся, вот тут и хлопнешь невольно, и убьёшь. Не знаю, как и быть. Окно не открывать даже в жару? Тут вот и слышу голос со стороны: “Нам бы твои заботы!” И смешок... Что ж, оно и правильно, оно и нет...
Прямо перед окном, рядом, яблоня с красными запоздалыми последними яблоками. Вдруг стайка дроздов прилетела и попировала немного у меня на глазах. Каждый дрозд сидит над своим яблоком и сверху его выклёвывает. Поклюёт, по сторонам посмотрит, ещё поклюёт... Милые такие дрозды, и даже на людей едящих чем-то похожи.
Но бывает и по-другому, и очень даже. Друг старый рассказал, как его дрозды “ограбили”. Собрался виноград созревший снимать, да вино из него, как обычно, делать. Вышел поутру: нет винограда, одни объедки на лозе и земле...
Прочитал сегодня письмо собственное другу, и не по себе стало. Неужели было так? Забыть не забыл, но не вспоминал давно, да ещё так конкретно: “Уезжаю в полк в восемь, возвращаюсь в семь. Спать ложусь в девять, встаю в три, работаю до семи. В восемь опять в полк”.
В квартире было холодно, и писал я иногда, сидя на полу, спиной к тёпленькой батарее. Как-то на коленке. Мучился, в основном, в поисках единственно нужного слова. По Хемингуэю. И получалось что-то дикое, вымученное и совершенно мёртвое...
Две у меня было тогда главных задачи — писать и из армии уволиться. А теперь удивляюсь: чего было увольняться? Попал я в ракетные войска стратегического назначения, в элиту из элит. И получил все сразу: квартиру прекрасную в новом доме, кабинет отдельный, просторный на службе, снабжение лучше московского (так говорили), службу спокойную и, прямо сказать, бездельную (на 400 человек личного состава полка два аж врача, и зубной вдобавок). Жена работала по специальности педиатром, климат прекрасный — Средний Урал, — природа вокруг военного городка чудесная, первозданная, “денежное содержание” — так это дело называлось — такое, что на “гражданке” не заработаешь. Да, ещё город огромный, старинный рядом — Нижний Тагил. И писать на службе было можно, хоть запишись. И претензий от начальства не могло быть никаких — пишет что-то доктор, вот и хорошо, лишь бы спирта не перебирал, да вёл себя сообразно званию.
Да, ведь и пенсия впереди военная, хорошая, в сорок пять лет. Эти годы, и для писательства самый разгар: ничто не упущено, и главное впереди...
Так какого ж рожна мне не хватало, и почему я уволился-таки через два года, с великим трудом и нервотрёпкой ужасной? А в неволе потому что себя чувствовал, в клетке такой золотой. Хоть и золотая она, а все равно клетка...
Подошёл утром к окну кухонному и аж вздрогнул, поражённый — золотое всё за окном! И двор, и огромный могучий клён напротив, и даже воздух в золотом дожде. Листопад! И солнце, и небо голубое, и тишина полная. Листья кленовые падают в покорности счастливой и ложатся на заслуженный покой...
Первый раз за долгую жизнь я такое увидел с другом Юркой Гребенниковым под Воронежем, в лесу, на берегу речки Воронеж, в последнюю студенческую осень. Восхищение до оторопи помню — и, странно сказать, зависть смутную. А потом стихотворение японское встретилось, и чувство это подтвердило:
Как я завидую тебе:
Ты высшей красоты достигнешь
И упадёшь, кленовый лист...
Теперь же зависти не было: потому, пожалуй, что и сам уже в полёте, и вот-вот земля...
Всё может человек и человечество, одно лишь никак не получается: с самоубийственного пути ненависти свернуть. На путь любви, конечно, куда ж ещё?
Как поразительно изменялось лицо Путина за двадцатилетие президентства! От вконец замордованного, с впалыми щеками и тёмными подглазьями — до вполне благообразного, спокойного, даже чуть с жирком, теперь. Если увидеть эти лица рядом, то с трудом верится, что это один и тот же человек. На вопрос же — что было самое для него тяжёлое за этот громадный срок? — ответил, не задумываясь: “Дубровка!” Да так оно и для подавляющего большинства россиян, я думаю, было. Ведь до самого горла нашего террористы тогда добрались...
Очень крутой участок тропинки к нашему ручью, того и гляди, “загремишь”. Сын с невесткой сделали ступеньки, кирпичами укрепили даже, и я подумал, что дожди всё равно снесут. Но, как у нас в Тиму говорили: “пока подержит...” Да так оно и на высшем самом уровне решений и дел: “пока поддержит...” Уж СССР какой был титан, а смыло его в одночасье.
В самой глубине бытия — хаос, прародина всего сущего. У Тютчева, к примеру, есть такое словосочетание в стихах: “родимый хаос”. А личность человека смысл хаосу придаёт, в некий узор его выстраивает. Центр же личности — вера. Есть вера — есть и смысл.
Но ведь можно и без веры, если есть любовь. Апостол Павел говорил: если веру имеешь такую, что и горы можешь передвигать, а любви не имеешь, то ты ничто. Вот тут вся суть: люби, а вера приложится. Ты о Боге, может, и не думаешь, а Он все равно в тебе живёт, если ты любишь. И даже так, из Библии: “И ненависть твоя от любви...”
Лагеря военные после четвёртого курса под Наро-Фоминском. Жара стояла жуткая, добрались до них замученные, и вдруг рядом — река! Умолили начальника-полковника, чтобы искупаться разрешил. Он разрешил, но только так: разбиваемся на пары, один купается, второй на берегу, и глаз с него не сводит. Потом меняются местами. Таково правило уставное. А река-то небольшая, по грудь от силы. Ухмыляясь, смеясь, хохоча — уставное правило исполнили, полковника доброго не подвели.
Вообще, много оказалось в жизни армейской странного, не вполне серьёзного, игрового. Даже принятие присяги, для меня, во всяком случае. А ведь серьёзнейший был момент: статус новый гражданский обретали, офицерами становясь! И ещё клятву верности Родине давали вдобавок. Как ни дико, но только сейчас, вспоминая, я вполне все это осознал...
Жили мы в лагере в палатках больших, с нарами, еду нам готовили два повара, а если картошка вдруг была, ко всеобщему восторгу, то чистили её сами.
И была в этой жизни нашей двухмесячной особенность удивительная — ни одной женщины в лагере ни разу не появилось. Я этого не замечал даже, пока однажды, в очередной поход в город, в баню, не повернул голову к тротуару (мы строем по мостовой шли), подсознательно женщин там ища, и вдруг заметил, что вокруг все то же самое делают. Даже тут, в строю получается вечное: ищите женщину!
И ещё о том же. Прожили мы человек двести, весь положенный срок необыкновенно тихо, мирно и дружно. А чего было ссориться или даже драться? Женщин-то нет...
Новое в себе, в лагере будучи, неожиданно открыл: в строю идти люблю. Это я-то, индивидуалист заядлый, всегда наособицу державшийся! Облегчающе-приятно было раствориться в двух сотнях шагающих рядом, в ногу, парней. Даже огорчился: откуда стадность такая вдруг выскочила? Может, генное что-то, отец ведь из казаков кубанских, а ещё дальше из запорожских? А прадед аж до чина войскового старшины дослужился, что по-армейски полковнику равняется.
А как же говорят: “вольный казак”? Что ж, когда-то вольный, а когда-то и строевой...
На днях отпраздновали 95-летие друга давнего, Дмитрия Дмитриевича Маркова. Хорошо всё было, а лучше всего сам юбиляр. Бодр, добр, душевен, с головой ясной вполне. Попели с ним песен сибирских каторжных, а под конец спел он свою знаменитую (в нашем кругу) “Решёточку” — тюремную, в смысле. Чудесно спел!
Одно только меня укололо больно в самом начале застолья. Говорю тост, а в конце пожелание и просьба одновременно — побыть ещё с нами, погреть нас и посветить нам ещё хоть лет пяток, сотня чтобы получилась. И тут его всего аж передёрнуло, и за голову он схватился: “Нет-нет-нет!” Вот тут-то меня и достало, и представилось, как на ладони: каково ему одному жить день за днём, за ночью ночь... И пожелание-просьба своя увиделась какой-то потребительской, нагловатой.
В последнее время вдруг увидел, что встречные люди перестали меня замечать, лишь скользят взглядом, как по пустому месту. Вполне понятно — старец древний, вышедший из жизненной игры. А свой брат, старики и старушки, замечают-таки. И остановимся, и поговорим...
На днях стою у перелаза опасного через толстенную трубу, и вижу: старик белоголовый бойко так через неё перескочил, и я сказал ему восхищённо:
— Ну, молодец!
— Спасибо! — отозвался старикан браво, с улыбкой, и приостановился рядом.
Вижу, да это старушка целая, в “джинсу” одетая, с причёской короткой, молодой. Разговорились, и она про все свои обстоятельства мне и рассказала. Интересно, живо, с юмором. Восемьдесят шесть (!) лет. Инженер, заводской человек со стажем огромным. Живёт одна, но подруг много. Я не спешил и слушал её с интересом. Самое же интересное в самом конце оказалось. Не хочет она, чтобы её похоронили, а хочет, чтобы сожгли. Я рассмеялся невольно, и она посмеялась со мной.
Оказалось, что сын у неё единственный — на Украине. Хорошо живёт, приюты для престарелых в нескольких (!) городах содержит. Знаю я эти приюты: 90% пенсии хозяину приюта, а 10% — тебе на леденцы. Роскошный бизнес!
А старушка моя уверена, что сын не приедет в Россию никогда, и могила её бурьяном зарастёт, пока вообще её не сроют. А если сожгут, то прах будет в урне, и подруги передадут урну сыну как-нибудь: перешлют, например. А может, и сам за урной приедет. И в колумбарий урну сдавать не надо: пусть у сына где-нибудь стоит, хоть в чулане. И это ей гораздо приятнее представлять, чем могилу в бурьяне...
Рассказывала старушка все это очень живо, едва ли не весело. А потом вдруг заторопилась — боярышника для больной подруги надо нарвать, знает она тут одно местечко.
Божья какая старушка, подумал я, глядя ей вслед. Хоть и сказала она, что в Бога не верит, а все равно Божья...
Грустноватая скульптура у входа во ВГИК: Тарковский, Шукшин и Шпаликов. Шукшин сидит в рабочей одежде, Тарковский и Шпаликов стоят в одежде нейтрально-цивильной. И такие они отдельные друг от друга! А по жизни ещё отдельнее, и по творческой своей работе не ближе... А что же объединяет, что вместе свело? ВГИК, профессия, разумеется, но и ещё что-то есть особенное, всем троим присущее, всех объединяющее — неизбежная и неизбывная трагичность судьбы...
Вчера вечером гулял — холодрыга, ветер острый, тучи низкие, угрюмые ползут... Наконец-то осень настоящая началась аж в начале ноября, а то всё солнце да небо голубое. Избаловались-изнежились в бесконечном бабьем лете.
Наутро продолжение вчерашнего, только ветер разгулялся ещё хлеще: гнёт, мотает деревья туда-сюда, словно мощная невидимая рука. А вскоре и снежок пошёл всё гуще, забелело за окном по-зимнему.
Увлёкся работой за столом неотрывной, потом разогнулся и глазам не поверил: солнце, небо голубое, от снега ни следа...
Впервые вдруг ясно, крупно, как с неба свалилось — представилось: жизнь не просто полна парадоксов, но сама сплошной парадокс. И тут же, через пару минут, подумал: нет, сплошная гармония...
Уравновешенность, гармоничность “Войны и мира” Толстого восхищает и утоление, умиротворение душевное даёт. И отрицательных героев там нет. По какой-то особенной нравственной шкале все расставлены — чем больше жизни в герое, тем он лучше, и наоборот. Как пара Наташа и Соня, к примеру. Вот только Наполеона по этой шкале некуда приткнуть. Да он, по-моему, в романе не вполне и человек — инопланетянин какой-то.
Всю жизнь восхищаюсь ахматовским:
И было сердцу ничего не надо,
Когда пила я этот жгучий зной...
“Онегина” воздушная громада,
Как облако, стояла надо мной...
Это стихотворение крохотное больше даёт, чем любая литературоведческая статья. И поразительно, что впечатление от него совпадает с впечатлением от чтения “Войны и мира” (см. предыдущий фрагмент).
И ещё о том же. Бердяев с женой читали друг другу вслух “Войну и мир” многие годы. По похожей причине, может быть...
Допустим (ну, допустим!), что главные наши святые, Сергий Радонежский и Серафим Саровский, встретились. И вот могли бы они о вере и Боге с интересом поговорить? Сомневаюсь. Каждый настолько самодостаточен в этом должен был быть, что это такому разговору и помешало бы.
А если бы главные наши писатели, Толстой и Достоевский, встретились — могли бы они о литературе всерьёз и с интересом поговорить? Тоже сомневаюсь, по похожей причине.
Живя рядом, читая друг друга внимательно и оценивая необыкновенно высоко, ухитрились так и не встретиться. Не судьба. Или Бог не дал почему-то.
И ещё о том же. Прочитал где-то: свели на литературном междусобойчике корифеев модернизма, Джеймса Джойса и Марселя Пруста, усадили рядом, чтобы посмотреть, что будет. А ничего и не было. Просидели, промолчали...
“Односторонность — пагуба мысли” — Пушкин, из письма. Какая глубина и правда за этими тремя словами! Впал в односторонность — и лежи себе на боку, полёживай. А истинный, средний, “царский путь” — путь канатоходца. Оно и трудно, оно и надежду даёт, что дойдёшь до цели когда-нибудь...
Самое тут слабое место у русских и у России: из крайности — в крайность!
В оценке текста прозаического самое для меня первое: живой он или мёртвый? И вот в недавно вышедшей книге Ольги Клюкиной он живой-живой от начала до конца. Сама фактура текста живая, детали его — всё зримо, ярко, точно, потрогать хочется. И звучит текст грустновато, с юморком лёгким, притаённым...
“Муравей на мониторе” — так и видишь его, крохотного и живого, на экране искусственном, и сочувствие к нему возникает, и пересадить его хочется в травку куда-нибудь. А в тексте муравей совершенно сживается с экраном волшебством автора, но потом всё-таки в травке оказывается не по своей воле. Из сказки в реальность суровую попадает...
Продолжение заголовка: “...или как мы жили с Инной Лиснянской на даче в Переделкино”.
А прекрасно жили: очень старый знаменитый поэт и почти молодой, не очень известный прозаик. Как две подруги, которым интересно друг с другом. А мне, читателю, интересно, как им было интересно. Смесь такая получается терпкая и вкусная.
Дальше в книге раздел “Затяжное юнастье”. Ёмкий какой заголовок, и очень точный. Такая же юность ненастная у многих бывает, если они этого даже не осознают. Кто ты, какой ты, зачем ты, куда тебе? Именно что юнастье, сплошное и такое знакомое!
Начинается “Затяжное юнастье” с “Двух коротких прибалтийских рассказов”. Полный восторг! Рассказы о том, как чудесно встретила Литва в лице пьяницы Витиса Титиса и актёра Донатаса Баниониса Ольгу с подругой.
Вспомнилось тут же, что происходящее в рассказах чем-то похоже на бывшее со мной в литовском Шауляе давным-давно. Оказался я там, с женой и сыном-подростком, как турист. На второй день после приезда у сына острейший отит, возвращаться домой надо срочно. Пошёл билет покупать. Очередь в кассу огромная, а рядом военная касса, и никого. Я — туда. И кассирша, литовка по выговору, сказала, дословно помню до сих пор: “Вы попали в беду, и я вам помогу”. И билет выдала на ближайший поезд в Москву...
Глубинная суть прозы Ольги Клюкиной — свет и тепло, ощутимо от неё исходящие. А о чём она, проза, это уже дело второе. О радости жить...
Сама же Ольга — полный двойник своей прозы. Открытость в ней редкая, искренность, доверчивость, доброта. И это при многих опытах жизни, которая её никак не баловала. Вот я и желаю ей так же и дальше и жить, и писать. И подольше-подольше...
Предзимье стоит, и сороки у нас в саду появились, как всегда в эту пору. И ещё заметил впервые, что некоторые птицы парочками летают: прилетели вдвоём и улетели враз. Дружба, что ли, у них такая кратковременная? И очень может быть.
Посмотрел годы рождения первых наших писателей — и великих, и гениальных одновременно, что далеко не всегда совпадает. Вот они. Пушкин — 1799 год. Гоголь — 1809 год. Лермонтов — 1814 год. Достоевский — 1821 год. Толстой — 1828 год. Посчитал, и получилось, что “уложились” они всего в 29 лет. Поразительно! Что же вызвало такой, одновременный почти, колоссальный “выброс” гениев?
Вспомнилось, что крепостное право было отменено у нас аж в 1861 году. Так что все они, кто целиком, кто частично — жили и работали при нём. Может быть, оно и причина этого “выброса”? — вдруг мелькнуло. Дико? На первый взгляд, так. А подумаешь, и что-то проясняться начинает. Какая разница была громадная в жизни дворян и крепостных крестьян! Какая разница потенциалов социальная возникает при этом! Какая, стало быть, энергия накапливается! Время “цветущей сложности”, по Константину Леонтьеву.
А потом, после отмены чудовищного этого права, всё подравнялось и упростилось. И выбросов таких титанических жизнь больше не давала, великая энергия полюсов ушла...
Бывает тупо в душе, пусто — но и спокойно. Подумаешь: вот и хорошо. А бывает (редко), как всё оживает, с радостью и болью, и подумаешь: ох, тяжело!
Говорят: “большая семья”. Имеется в виду не только количество её членов, но и, главное, поколений связь.
В нашей большой семье так. Убогий Юрий Васильевич, 84 года, врач и писатель, врачебный стаж 25 лет, писательский — 54 года. Автор многих книг, лауреат многих премий, в том числе Большой литературной премии России. Убогий Андрей Юрьевич, 61 год, хирург и писатель. Работает в медицине и литературе 40 лет. Вавилова Дарья Андреевна, 29 лет, врач-невролог и поэт. Победитель областного конкурса молодых литераторов “Первый шаг”, автор книги “Полынное солнце”. Убогий Дмитрий Андреевич, 36 лет, врач-онколог, стаж 12 лет. Писал в детстве коротенькие рассказы, некоторые из них опубликованы в “Меценате”, литературном приложении к газете “Весть”. Ирина Степановна Попова, 84 года, врач-психиатр, стаж работы 50 лет — жена Юрия Убогого, матушка Андрея, бабушка Дмитрия и Дарьи. Удивительная какая семья-династия врачей и писателей: три поколения! Гордиться можно, я и горжусь. Да и закрепить нас всех на страницах чудесных “Облаков” приятно...
Один из мужиков-философов у Андрея Платонова говорит: “Что человеку в бабе откроется, то на белом свете закроется”. Суждение, вполне мне понятное. Даже согласен с ним, в какой-то степени.
Правнучке Анюте десятый год пошёл. У стола моего фотография, где мы с ней, прильнув щеками, улыбаемся одинаково блаженно — девять лет тому назад. Так давно и так недавно...
Вспоминаю эти годы, и вспомнить могу по-настоящему явственно только то, как мы с ней дурачились: рожи-рожицы друг другу строили, по полу ползали на четвереньках наперегонки, шлёпанцами перешвыривались. Сказано в Евангелии: “Будьте как дети, ибо таковых есть Царствие Небесное...” Вот тогда я ребёнком малым и становился рядом с Анютой, и попадал в эти минуты в рай. Ну, почти попадал...
А теперь уж никогда не попаду, потому как переходит она понемногу из рая детства в отроковицы, по-старинному, или в “пацанки”, по-теперешнему. Трудный переход. А потом переход до юности, тоже нелёгкий. Дай ей Бог пройти и это, и всё остальное в жизни благополучно, и даже до правнуков, в конце концов, дожить. И рожи-рожицы с ними построить...
Я человек любви и тоски. Любовь от Бога, тоска от Богооставленности. Жизнь — путь от Богооставленности к Богу. Бесконечный путь... И как же пройти его суметь? Люби, а остальное приложится.
Вот и всё. Пока, ребята! Надеюсь, что пока...
Поздравляем нашего давнего автора и дорогого друга с 85-летием! Желаем здравия и новых замечательных произведений!